Майкл Каннингем, автор знаменитых «Часов» и «Дома на краю света», вновь подтвердил свою славу одного из лучших американских прозаиков. Тонко чувствующий современность, Каннингем написал роман «Снежная королева». Его герои братья Баррет и Тайлер, жители богемного Нью-Йорка, одинокие и ранимые, не готовые мириться с утратами, пребывающие в вечном поиске смысла жизни и своего призвания. Они так и остались детьми — словно персонажи из сказки Андерсена, они пытаются спасти себя и близких, никого не предать и не замерзнуть.

Ноябрь 2004

В спальне Тайлера и Бет идет снег. Снежинки — плотные студеные крупинки, а совсем не хлопья, в неверном сумраке раннего утра скорее серые, а не белые, — кружась, падают на пол и на изножье кровати.

Тайлер просыпается, сон сразу же почти бесследно улетучивается — остается только ощущение тревожной, чуть нервной радости. Он открывает глаза, и в первый момент рой снежинок в комнате кажется ему продолжением сна, ледяным свидетельством небесной милости. Но потом становится ясно, что снег настоящий и что его надуло в окно, которое они с Бет оставили открытым на ночь.

Бет спит, свернувшись калачиком, у Тайлера на руке. Он бережно высвобождает из-под нее руку и встает закрыть окно. Ступая босиком по тонко заснеженному полу, идет сделать то, что следует сделать. Ему приятно сознавать собственное благоразумие. В Бет Тайлер встретил первого человека в своей жизни еще более непрактичного, чем он сам. Проснись Бет сейчас, она наверняка попросила бы не закрывать окно. Ей нравится, когда их тесная, забитая вещами спальня (стопки книг и сокровища, которые Бет все тащит и тащит в дом: лампа в виде гавайской танцовщицы, которую в принципе еще можно починить; обшарпанный кожаный чемодан; пара хлипких, тонконогих стульев) превращается в игрушку — рождественский снежный шар.
Тайлер с усилием закрывает окно. В этой квартире все какое-то неровное и перекошенное. Если на пол посреди гостиной уронить стеклянный шарик, он укатится прямиком к входной двери. В последний момент, когда Тайлер уже почти опустил оконную раму, в щель с улицы врывается отчаянный снежный заряд — словно бы спешит использовать последний шанс… Шанс на что?.. На то, чтобы оказаться в убийственном для него тепле спальни? Чтобы успеть впитать жар и растаять?

С этим последним порывом в глаз Тайлеру залетает соринка или, может быть, не соринка, а микроскопический кусочек льда, совсем крошечный, не больше самого мелкого осколка разбитого зеркала. Тайлер трет глаз, но соринка не выходит, она прочно засела у него в роговице. И вот он стоит и смотрит — одним глазом видно нормально, второй совсем затуманен слезами, — как снежная крупа бьется в стекло. Самое начало седьмого. За окном белым-бело. Слежавшиеся сугробы, которые день за днем росли по периметру парковки и походили раньше на невысокие серые горы, присыпанные тут и там блестками городской копоти, теперь сияют белизной, как на рождественской открытке; хотя нет, чтобы получилась настоящая рождественская открытка, надо особенным образом сфокусировать взгляд, удалить из поля зрения светло-шоколадную цементную стену бывшего склада напротив (на ней до сих пор потусторонней тенью проступает каллиграфически начертанное слово «цемент», как будто это строение, так давно заброшенное людьми, напоминает им о себе, шепча выцветшим голосом свое имя) и тихую, не отошедшую еще ото сна улицу, над которой сигнальным файером моргает и жужжит неоновая буква в вывеске винного магазина. Даже мишурные декорации этого призрачного, малолюдного квартала, где из-под окон у Тайлера уже год никак не уберут остов сгоревшего «бьюика» (ржавый, выпотрошенный, расписанный граффити, он выглядит причудливо-благостно в своей абсолютной ненужности), одеваются в предрассветном сумраке лаконично-суровой красотой, дышат поколебленной, но не убитой надеждой. Да, и в Бушвике так бывает. Валит снег, густой и безукоризненно чистый, — и есть в нем что-то от божественного дара, как если бы компания, поставляющая в кварталы получше тишину и согласие, в кои-то веки ошиблась адресом.

Когда не сам выбираешь место и образ жизни, полезно уметь благодарить судьбу даже за скромные милости.

А Тайлер как раз не выбирал этот мирно обнищавший район складов и парковок, где стены зданий отделаны древним алюминиевым сайдингом, где при строительстве думали только о том, как подешевле, где мелкие предприятия и конторы едва сводят концы с концами, а присмиревшие обитатели (в большинстве своем это доминиканцы, которые приложили немало сил, чтобы попасть сюда, и наверняка питали более смелые надежды, чем те, что сбываются в Бушвике) послушно тащатся на работу или с работы, самой что ни на есть грошовой, и весь их вид говорит о том, что бороться дальше бессмысленно и надо довольствоваться тем, что есть. Здешние улицы уже и не особенно опасны, время от времени кого-нибудь по соседству, конечно, грабят, но как будто нехотя, по инерции. Когда стоишь у окна и смотришь, как снег обметает переполненные мусорные баки (мусоровозы лишь изредка и в самые непредсказуемые моменты вспоминают, что сюда тоже стоит заглянуть) и скользит языками по растресканной мостовой, трудно не думать о том, что ждет этот снег впереди, — о том, как он станет бурой слякотью, а из нее ближе к перекресткам образуются лужи по щиколотку глубиной, где будут плавать окурки и комочки фольги от жвачки.

Надо возвращаться в постель. Еще одна сонная интерлюдия — и кто знает, может статься, что мир, в котором проснется Тайлер, окажется еще чище, будет укрыт поверх праха и тяжких трудов еще более плотным белым покрывалом.

Но ему муторно и тоскливо и не хочется в таком состоянии ложиться. Отойдя сейчас от окна, он уподобится зрителю тонкой психологической пьесы, которая не получает ни трагического, ни счастливого финала, а постепенно сходит на нет, пока со сцены не исчезнет последний актер и публика наконец не поймет, что представление окончено и пора расходиться по домам.

Тайлер обещал себе сократить дозу. Последние пару дней это у него получалось. Но сейчас, именно в эту минуту, возникла ситуация метафизической необходимости. Состояние Бет не ухудшается, но и не улучшается. Никербокер-авеню послушно застыла в нечаянном великолепии, перед тем как снова покрыться привычными грязью и лужами.

Ладно. Сегодня можно сделать себе поблажку. Потом он снова с легкостью возьмет себя в руки. А теперь ему необходимо поддержать себя — и он поддержит.

Тайлер подходит к прикроватной тумбочке, достает из нее пузырек и вдыхает из него по очереди каждой ноздрей.

Два глотка жизни — и Тайлер мигом возвращается из ночного сонного странствия, все вокруг снова обретает ясность и свой смысл. Он снова обитает в мире людей, которые соперничают и сотрудничают, имеют серьезные намерения, горят желанием, ничего не забывают, идут по жизни без страхов и сомнений.

Он снова подходит к окну. Если та принесенная ветром льдинка действительно вознамерилась срастись с его глазом, то ей это удалось — благодаря крошечному увеличительному зеркальцу он все теперь видит гораздо яснее.

Внизу перед ним все та же Никербокер-авеню, и скоро к ней вернется обычная ее городская безликость. Не то чтобы Тайлер на время об этом забыл — нет-нет, просто неминуемо грядущая серость ничего не значит, вроде того как Бет говорит, что морфий не убивает боль, а отодвигает ее в сторону, превращает в некий вставной номер шоу, необязательный, непристойный (А вот, поглядите, мальчик-змея! А вот женщина с бородой!), но оставляющий равнодушным — мы-то знаем, что это обман, дело рук гримера и реквизитора.

Боль самого Тайлера, не такая сильная, как у Бет, отступает, кокаин высушивает нутряную сырость, от которой искрили провода у него в мозгу. Бьющий по ушам фуз брутальная магия мгновенно переплавляет в кристальной чистоты и ясности звук. Тайлер облачается в привычное свое платье, и оно садится на нем как влитое. Зритель-одиночка, в начале двадцать первого века он стоит голышом у окна, грудь его полнится надеждой. В этот миг ему верится, что все в жизни неприятные сюрпризы (ведь он совсем не рассчитывал, что будет к сорока трем годам безвестным музыкантом, живущим в пронизанном эротикой целомудрии с умирающей женщиной и в одной квартире с младшим братом, который мало-помалу превратился из юного волшебника в усталого немолодого фокусника, в десятитысячный раз выпускающего из цилиндра голубей) складно ложатся в некий непостижимый замысел, слишком громадный для того, чтобы его понять; что в осуществлении этого замысла сыграли свою роль все упущенные им возможности и проваленные планы, все женщины, которым самой малости не хватало до идеала, — все то, что в свое время казалось случайным, но на самом деле вело его к этому окну, к нынешней непростой, но интересной жизни, к неотвязным влюбленностям, подтянутому животу (наркотики этому способствуют) и крепкому члену (тут они не при чем), к скорому падению республиканцев, которое даст шанс народиться новому, холодному и чистому миру.

В том новорожденном мире Тайлер возьмет тряпку и уберет с пола нападавший снег — кому, кроме него, этим заняться? Его любовь к Бет и Баррету станет еще чище, еще беспримеснее. Сделает так, чтобы они ни в чем не нуждались, возьмет дополнительную смену в баре, воздаст хвалу снегу и всему тому, чего снег коснется. Он вытащит их троих из этой унылой квартиры, достучится неистовой песнью до сердца мирозданья, найдет себе нормального агента, сошьет расползшуюся ткань, не забудет замочить фасоль для кассуле, вовремя отвезет Бет на химиотерапию, начнет меньше нюхать кокс, а с дилаудидом¹ завяжет совсем и дочитает наконец «Красное и черное». Он крепко сожмет в обьятьях Бет и Баррета, утешит, напомнит, что в жизни очень мало вещей, о которых действительно стоит беспокоиться, будет кормить их и занимать рассказами, которые шире откроют им глаза на самих себя.

Ветер переменился, и снег за окном стал падать иначе, как если бы некая благая сила, некий громадный невидимый наблюдатель предугадал желание Тайлера мгновением раньше, чем тот понял, чего желает, и оживил картину — ровно и неспешно падавший снег вдруг вспорхнул трепещущими лентами и принялся чертить карту завихрений воздушных потоков; и тут — ты приготовился, Тайлер? — настает момент выпустить голубей, вспугнуть пять птиц с крыши винного магазина и почти сразу же (ты следишь?) развернуть их, посеребренных первым светом зари, против снежных волн, набегающих с запада и несущихся к Ист-Ривер (ее неспокойные воды вот-вот пробороздят укутанные белым, словно сделанные изо льда баржи); а в следующий миг — да, ты угадал — приходит время погасить фонари и выпустить из-за угла Рок-стрит грузовик с не потушенными пока фарами и гранатово-рубиновыми сигнальными огоньками, мигающими у него на плоской серебряной крыше, — само совершенство, восхитительно, спасибо.

1 Дилаудид — наркотический анальгетик, производное морфина.

Криминальный роман-трилогия «Слабость Виктории Бергман» — литературный дебют двух шведов, Йеркера Эрикссона и Хокана Аксландера Сундквиста, пишущих под псевдонимом Эрик Аксл Сунд. Часть первая, «Девочка-ворона», поразила читателей и критиков, которые сравнили Сунда с великим Стигом Ларссоном.

Полиция Стокгольма находит в городе изуродованные трупы мальчиков. Поскольку жертвы — нелегальные иммигранты, чья судьба почти никого не волнует, полицейское начальство не поощряет стараний следственной группы. Но комиссар Жанетт Чильберг упорно ищет убийцу-садиста.

Гамла Эншеде¹

Странно было не то, что мальчик мертв, а скорее то, что он прожил так долго. Судя по количеству ран и их характеру, он должен был бы умереть гораздо раньше предварительно установленного времени смерти. Однако что-то поддерживало в нем жизнь, когда нормальному человеку уже давно пришел бы конец.

Выезжая задним ходом из гаража, комиссар уголовной полиции Жанетт Чильберг еще ничего об этом не знала. И уж тем более не подозревала, что данное дело станет первым в череде событий, которые кардинально изменят ее жизнь.

В окне кухни она заметила Оке и помахала ему, но он был поглощен разговором по телефону и не увидел ее. Первую половину дня ему предстояло посвятить стирке недельной порции пропотевших футболок, перепачканных песком носков и грязного нижнего белья. При наличии жены и сына, питавших жгучий интерес к футболу, приходилось минимум пять раз в неделю до предела напрягать их старую стиральную машину — неотъемлемая часть семейных будней.

Жанетт знала, что в ожидании, пока машина достирает, он поднимется в оборудованное на чердаке маленькое ателье и продолжит работу над одной из незаконченных картин маслом, которыми постоянно занимается. Он был романтиком, мечтателем, неспособным поставить в начатом «последнюю точку», хотя Жанетт неоднократно уговаривала его связаться с кем-нибудь из галеристов, вообще-то проявлявших интерес к его работам. Но он вечно отмахивался, утверждая, что еще не полностью закончил. Пока не полностью, но скоро.

И тогда все изменится.

Он добьется успеха, деньги потекут рекой, и они наконец смогут осуществить все, о чем мечтали. От выкупа дома до любого путешествия.

Почти двадцать лет спустя она начала сомневаться в том, что это когда-нибудь произойдет.

Выехав на Нюнесвэген, Жанетт услышала настораживающее постукивание возле левого переднего колеса. Даже будучи полным профаном в технике, она смогла понять, что со старенькой «ауди» что-то не так и что придется снова сдавать ее на станцию обслуживания. Наученная горьким опытом, Жанетт знала, что бесплатно машину ей не починят, хоть серб возле площади Булиденплан и делает все хорошо и недорого.

Накануне она сняла со счета остаток денег, чтобы заплатить последний из целой череды амортизационных взносов за дом, квитанции на которые с садистической пунктуальностью приходили раз в квартал, и надеялась, что на этот раз сможет починить машину в кредит. Прежде ей такое удавалось.
От мощного вибрирования в кармане куртки, сопровождаемого Девятой симфонией Бетховена, Жанетт чуть не съехала с дороги и едва не выскочила на тротуар.

— Да, Чильберг слушает.

— Привет, Жан, у нас тут имеется кое-какое дельце на площади Турильдсплан.

Голос принадлежал ее коллеге Йенсу Хуртигу.

— Надо немедленно ехать туда. Ты где? — донеслось из телефона с такой громкостью, что ей пришлось отодвинуть трубку от уха сантиметров на десять, чтобы не лишиться слуха.

Она ненавидела, когда ее называли Жан, и чувствовала нарастающее раздражение. Это ласкательное имя возникло в шутку на корпоративе три года назад, но со временем распространилось по всему полицейскому управлению.

— Я возле Ошты, как раз сворачиваю на Эссингледен.
Что там произошло?

— В кустах возле метро, неподалеку от Педагогического института, обнаружили мертвого парня, и Биллинг хочет, чтобы ты ехала туда как можно быстрее. Он, похоже, чертовски взволнован. Судя по всему, речь идет об убийстве.
Жанетт Чильберг слышала, что постукивание усиливается, и опасалась, как бы не пришлось съезжать на обочину и вызывать буксировщика, а потом просить кого-нибудь ее подвезти.

— Если только эта чертова тачка не развалится, я буду на месте через пять—десять минут и хочу, чтобы ты тоже приехал.

Машина накренилась, и Жанетт на всякий случай перестроилась в правый ряд.

— Само собой. Я уже выезжаю и, вероятно, опережу тебя.

Хуртиг повесил трубку, и Жанетт засунула телефон в карман куртки.

Брошенный в кустах мертвый парень — для Жанетт это звучало скорее как избиение, повлекшее за собой смерть, и, следовательно, его надо квалифицировать как непредумышленное убийство.

Бытовое убийство, размышляла она, чувствуя, как у нее дернулся руль, — это когда женщину убивает дома ревнивый муж после того, как та сообщила, что хочет с ним развестись.

По крайней мере, чаще всего.

Однако времена меняются, и то, чему ее когда-то учили в Полицейской академии, стало теперь не только неактуальным, но и ошибочным. Рабочие методы подверглись реформированию, и работа полицейских сегодня во многих отношениях сложнее, чем была двадцать лет назад.

Жанетт помнила свои первые годы службы в патруле и тесное взаимодействие с обычными людьми. Как общественность помогала им и вообще доверяла полиции. Сейчас, думала она, о квартирных кражах заявляют только потому, что этого требует страховая компания. Не потому, что люди надеются на раскрытие преступления.

Чего она ожидала, когда бросила учебу на социального работника и решила стать полицейским? Что сумеет что-то изменить? Помочь? Во всяком случае, именно это она заявила отцу в тот день, когда с гордостью продемонстрировала документ о приеме в академию. Да, так и было. Ей хотелось оказываться между попавшим в беду и виновником беды.

Хотелось быть настоящим человеком.

А служба в полиции это подразумевала.

Все детство она, затаив дыхание, слушала, как отец с дедом обсуждали полицейские дела. В любые праздники разговоры за столом все равно, так или иначе, касались жестоких грабителей банков, симпатичных воришек и хитроумных обманщиков. Анекдотов и воспоминаний о темной стороне жизни.

Так же как запах запеченного рождественского окорока создавал атмосферу надежды, тихое журчание мужских голосов на заднем плане вызывало ощущение надежности.
Она улыбнулась, вспомнив равнодушие и скепсис дедушки по отношению к новым техническим вспомогательным средствам. Металлические наручники, видите ли, для упрощения работы заменили текстильными. Однажды он сказал, что анализ ДНК — всего лишь дань моде и долго не продержится.

Профессия полицейского — это умение видеть разницу, а не упрощать, думала она. Работу необходимо корректировать в соответствии с меняющимися общественными условиями.

Полицейский должен хотеть помочь, проявлять заинтересованность. Не просто сидеть за тонированными стеклами в бронированной патрульной машине и беспомощно таращиться по сторонам.

Турильдсплан

Иво Андрич специализировался именно на таких редких и экстремальных смертных случаях. Он был родом из Боснии, в течение почти четырехлетней сербской блокады работал врачом в Сараево и в результате так насмотрелся на мертвых детей, что временами сожалел о том, что стал судмедэкспертом.

В Сараево было убито почти две тысячи детей в возрасте до четырнадцати лет, в том числе две дочери Иво. Он нередко задумывался о том, как выглядела бы его жизнь, останься он в деревне под Прозором. Однако теперь рассуждать на эту тему уже не имело смысла. Сербы сожгли их дом и убили его родителей и троих братьев.
Полицейское управление Стокгольма вызвало его рано утром, и поскольку держать район вокруг станции метро оцепленным дольше необходимого не хотели, ему следовало закончить работу как можно быстрее.

Наклонившись поближе, он стал рассматривать мертвого мальчика и отметил, что внешность у того не шведская — арабская, палестинская или, возможно, индусская или пакистанская.

В том, что парень подвергся жестокому избиению, сомневаться не приходилось, однако удивляло полное отсутствие характерных травм, получаемых обычно при самообороне. Все синяки и кровоизлияния наводили на мысль о боксере. О боксере, который, будучи не в состоянии защищаться, все же провел двенадцать раундов, и его исколотили так, что под конец он потерял сознание.

Обследование места преступления много не дало, поскольку смерть наступила относительно давно и не здесь. Тело довольно хорошо просматривалось в кустах, всего в нескольких метрах от спуска в метро на площади Турильдсплан и поэтому не могло долго оставаться незамеченным.

1 Гамла Эншеде — пригородный район к югу от Стокгольма.

В романе, который был дважды запрещен в Иране, но тем не менее стал мировым бестселлером, рассказывается о пяти десятилетиях жизни женщины, чьих родных и близких преследовали, сажали за решетку, освобождали, отправляли на казнь или объявляли героями. Можно терпеть голод и лишения, продолжать работать и воспитывать детей. Труднее всего пережить предательство большинства, послушно идущего за лидером.

Миновали новогодние праздники, а я все еще сидела дома.
Робкие намеки насчет курсов шитья не увенчались успехом. Ахмад и Махмуд не собирались выпускать меня из дома
ни под каким предлогом, а отец не вмешивался. Для него
я словно умерла.

Скука одолела меня. Переделав дела по дому, я поднималась наверх, в гостиную, и подолгу смотрела на тот участок
дороги, который был виден из окна. Вот и вся связь с внешним миром. Даже это приходилось держать в тайне: прознают братья, замуруют мое окно. А я надеялась когда-нибудь
углядеть в эту щель Парванэ или Саида.

К тому времени я уже поняла, что выйти из отчего дома
смогу лишь чьей-то женой. То было единственное решение
проблемы, все члены семьи на том согласились. Мне каждый камень в этом доме сделался ненавистен, но я не могла
предать милого моего Саида — и зачем? Чтобы одну тюрьму
сменить на другую? Я готова была ждать его до конца моей
жизни, и пусть меня за это хоть на плаху тащат!

Появились первые сваты. Предупредили: к нам придут с визитом мужчина и три женщины. Мать хлопотала, мыла все в доме, расставляла по местам. Махмуд приобрел гарнитур — диваны в красной обивке. Ахмад принес фрукты и сладости.
Удивительно, как они все спелись. Цеплялись за соломинку:
только бы не упустить жениха. За соломинку, за мусор, плывущий по реке — увидев потенциального жениха, я могла сравнить его только с унесенным водой мусором. Плотного сложения, на макушке уже облысевший, хотя ему еще не было
тридцати, и он громко причмокивал, поедая фрукты. Он
торговал на базаре, там же, где и Махмуд. Мне повезло: жених и его три родственницы высматривали жену пухленькую,
в теле, и я им не приглянулась. В ту ночь я уснула спокойная
и счастливая. Наутро мать пересказала это приключение госпоже Парвин со всеми подробностями и многими приукрашиваниями. Когда она стала жаловаться на постигшее семью горькое разочарование, я чуть было не расхохоталась.

— Вот обида! — приговаривала она. — Не везет бедной девочке. А ведь жених не только богат, он из хорошей семьи. И молод, и женат не был.

(Забавно: он был почти вдвое старше меня, а матушка
считала его юнцом — с таким-то брюхом и лысиной!)

— Конечно, между нами говоря, госпожа Парвин, его тоже
можно понять. Девица у нас чересчур тоща. Его мать сказала
мне: «Ханум, обратитесь к врачу». И мне кажется, негодяйка
что-то с собой сделала, чтобы выглядеть совсем уж больной.

— Послушать вас, дорогая, можно подумать, будто речь идет
о парне лет двадцати, — засмеялась госпожа Парвин. — Я видела их, когда они выходили. Даже к лучшему, что девушка им
не приглянулась. Масумэ слишком хороша, чтобы отдать ее
пузатому коротышке.

— Что тут скажешь? Раньше мы возлагали на девочку большие надежды. Не только я, что я — отец ее говорил: «Масумэ выйдет замуж не за простого человека». Но после такого
скандала кто ж посватается? Придется ей либо выйти за человека ниже ее по положению, либо стать второй женой.

— Глупости! Погодите, пока все успокоится. Люди скоро забудут.

— Кто забудет? Прежде чем свататься, люди все проверяют,
всех расспрашивают. Приличному человеку мать и сестры
не разрешат жениться на моей злосчастной дочери. Вся
округа знает, что она натворила.

— Погодите, — повторила госпожа Парвин. — Они забудут.
К чему так спешить?

— Ее братья настаивают. Говорят, им не будет покоя, пока она
остается в доме. Они не могут людям в глаза смотреть. Люди…
люди и через сто лет ничего не забудут. И Махмуд хотел жениться, а теперь не может привести в дом жену, пока эта девчонка здесь. Он говорит, что не доверяет ей, она и молодую жену с пути собьет.

— Чепуха! — отмахнулась госпожа Парвин. — Бедняжка невинна, как малое дитя. И ничего такого уж страшного не произошло. Юноши всегда будут влюбляться в красивых девочек — и что, сжечь ее на костре, если кто-то на нее поглядел? Разве это ее вина?

— О да, да, я же знаю мою дочку! Пусть она порой недостаточно усердна в посте и молитве, но ее сердце предано Аллаху. Только позавчера она сказала, что мечтает отправиться
в Кум, в паломничество к гробнице имама Абдул-Азима. Пока
мы жили дома, она, бывало, каждую неделю сходит помолиться к гробнице благословенной Масумэ. Не поверите, как
она горячо молилась! Во всем виновата та скверная девчонка,
Парванэ. Чтобы моя дочь по своей воле впуталась в такую историю? Никогда!

— Не надо торопиться. Быть может, юноша вернется и женится на ней и все уладится. Он ведь неплохой мальчик, детки приглянулись друг другу. Все о нем очень хорошо отзываются. А скоро он станет врачом.

— О чем вы толкуете, госпожа Парвин? — возмутилась мать. — 
Ее братья говорят, что раньше отдадут ее ангелу смерти Азраилю, чем тому негодяю. И что-то он не спешит постучаться
к нам в дом. Что Аллаху угодно, то и будет. Судьба каждого
написана у него на лбу от рождения, и каждый получит то,
что назначено ему в удел.

— Значит, и не надо торопиться. Пусть сбудется, что суждено.

— Но ее братья говорят, что пятно позора не будет смыто,
пока мы не выдадим ее замуж и не избавимся от нее. Сколько
еще нам держать ее взаперти? Они опасаются, что отец пожалеет ее и смягчится.

— И стоило бы пожалеть бедняжку. Она так красива. Дайте
ей время оправиться и увидите, какие объявятся женихи.

— Аллахом клянусь, я каждый день готовлю ей рис с курятиной. Суп из ноги ягненка, кашу пшеничную с мясом. Я посылаю Али купить овечью голову и ножки, готовлю холодец ей
на завтрак. Все стараюсь, чтобы она прибавила в теле, не казалось больной и приглянусь порядочному человеку.

Мне припомнилась сказка, прочитанная в детстве. Чудовище похитило ребенка, но девочка была такой тощей, что
чудовище не стало ее сразу есть, а заперло и приносило ей
угощение, чтобы девочка поскорее разжирела и превратилась в лакомое блюдо. Вот так и мое семейство решило меня
откормить и бросить чудовищу в пасть.

Меня выставили на продажу. Теперь главным событием в нашем доме стал прием гостей, явившихся с серьезными намерениями. Братья и мать пустили слух о том, что подыскивают мне супруга, и повалил всякий люд. Некоторые женихи
оказались столь никудышными, что даже Махмуд и Ахмад
их отвергли. Каждую ночь я молилась о возвращении Саида
и по меньшей мере раз в неделю просила госпожу Парвин
сходить в аптеку и узнать, нет ли новостей. Доктор сказал, что
Саид написал ему всего один раз, а письмо, которое доктор
послал в ответ Саиду, вернулось нераспечатанным — должно
быть, адрес был неверный. Саид растаял, как снег, и впитан
землей. По ночам я порой выходила в гостиную помолиться
и поговорить с Богом, а потом вставала у окна и следила, как
тени движутся по улице. Несколько раз я замечала знакомую
мне тень под аркой дома напротив, но стоило мне открыть
окно, тень исчезала.

Одна только мечта манила меня в постель по ночам,
убаюкивала, помогала забыть страдание и боль этих одно-
образных дней: мечта о жизни с Саидом. Я представляла
себе маленький, уютный дом, убранство каждой комнаты.
Я обустраивала свой маленький рай. Я придумала нам детей — красивых, здоровых, счастливых. То была мечта о вечной любви и нерушимом блаженстве. Саид был образцовым
мужем: мягкий, с кроткими манерами, добрый, разумный,
внимательный. Мы никогда не ссорились, он в жизни меня
не унизил. О, как я его любила! Любила ли хоть одна женщина своего мужа так, как я любила Саида? Если б мы могли жить в мечтах!

В начале июня, едва завершились выпускные экзамены, семья Парванэ переехала. Я знала, что они подумывают о переезде, но не думала, что это произойдет так скоро. Потом
я узнала, что они хотели уехать даже раньше, но решили дождаться, пока Парванэ закончит школу. Ее отец давно уже
говорил, что наш район испортился. Он был прав. В нашем
районе было хорошо только таким, как мои братья.

Жаркое утро. Я подметала комнату и еще не отодвинула ставни, как вдруг услышала голос Парванэ. Я выбежала
во двор. Фаати открыла дверь. Парванэ пришла попрощаться. Мать добралась до двери первой и придержала ее, не дав
Парванэ войти. Она вырвала у Фаати конверт, который той
дала Парванэ, и велела:

— Уходи! Уходи немедленно, пока мои сыновья не увидели
тебя и не задали ей взбучку. И ничего больше не приноси.

Я услышала сдавленный голос Парванэ:

— Госпожа, я всего лишь написала несколько слов на прощание и свой новый адрес. Проверьте сами.

— В этом нет нужды! — отрезала мать

Я обеими руками ухватилась за дверь и попыталась ее открыть. Но мать держала дверь крепко, а меня пинком оттолкнула прочь.

— Парванэ! — закричала я. — Парванэ!

— Ради Аллаха, не наказывайте ее так жестоко! — взмолилась
Парванэ. — Клянусь, она не сделала ничего дурного.

Мать захлопнула дверь. Я сел на пол и заплакала. Прощай, моя подруга, моя защитница и наперсница.

Последним соискателем моей руки выступил приятель Ахмада. Я часто гадала, как братья выискивали этих мужчин.
Неужели Ахмад прямо так и сказал другу: у меня, дескать,
имеется сестра на выданье? Они меня рекламировали?
Что-то сулили? Препирались из-за меня, как торговцы на базаре? Уверена, как бы они ни взялись за дело, все это было крайне для меня унизительно.

Асгар-ага, мясник, брат-близнец Ахмада — и возрастом, и грубыми ухватками, и обликом. И вдобавок необразованный.

— Мужчина должен зарабатывать деньги силой своих рук, —
рассуждал он, — а не скорчившись в уголке над бумагами, как
полуживой писец, который ничего тяжелее ручки не поднимет.

— У него есть деньги, и он сумеет справиться с девчонкой, — настаивал Ахмад.

А что до моей худобы, Асгар-ага сказал:

— Не беда, я принесу ей столько мяса и жира, что через месяц она с бочку толщиной сделается. Глазенки-то у нее бойкие.

Мать его, старая, страшная женщина, безостановочно ела и вторила каждому слову сына. Да и все одобряли речи Асгара-аги. Мать так и сияла: молодой, неженатый. Ахмад
дружил с ним и во всем поддерживал, тем более что после
драки в кафе «Джамшид» Асгар-ага поручился за него и Ахмада не арестовали. Отец — и тот согласился, потому что мясная
лавка приносила хороший доход. А Махмуд сказал:

— Он торговый человек, это нас устраивает, и он сумеет справиться с девчонкой, не позволит ей разболтаться. Чем скорее мы это устроим, тем лучше.

Никому и дела не было до моих мыслей, и я не пыталась
даже заговорить о том, как противна мне мысль стать женой
грязного, невежественного, грубого парня, от которого даже
в тот день, когда он пришел свататься, воняло сырым мясом и бараньим жиром.

На следующее утро госпожа Парвин в панике прибежала к нам.

— Говорят, вы решили выдать Масумэ за мясника Асгара-агу.
Ради Аллаха, и не вздумайте! Этот юнец — хулиган. Он не расстается с ножом. Пьяница, бабник. Я его знаю. По крайней мере расспросите людей, что он за человек.

— Не шумите так, госпожа Парвин, — остановила ее мать. — 
Уж наверное Ахмад лучше его знает. И он все нам рассказал
о себе. Ахмад верно говорит: мало ли что молодой человек
творил до женитьбы, все это он отставит, как только обзаведется женой и детишками. Он поклялся могилой отца
и даже прозакладывал свои усы, что после женитьбы ничего подобного себе не позволит. Да и где нам сыскать лучше?
Он молод, Масумэ станет первой женой, он богат, у него
две мясные лавки, и характер у него твердый. Чего еще желать?

Госпожа Парвин поглядела на меня с такой жалостью,
с таким сочувствием, словно видела перед собой приговоренную к казни. На следующий день она сказала мне:

— Я просила Ахмада не настаивать, но он знать ничего не хочет. — Так впервые она призналась вслух в тайной связи с моим братом. — Он сказал мне: «Держать ее дома небезопасно». Но ты-то почему ничего не пытаешься сделать? Разве ты
не понимаешь, что за несчастье тебя ждет? Или ты согласна
выйти замуж за этого грубияна?

— Велика ли разница? — равнодушно возразила я. — Пусть делают, что хотят. Пусть готовят свадьбу. Они же не знают, что
любой мужчина, кроме Саида, получит лишь мой труп.

— Помилуй нас Аллах! — выдохнула госпожа Парвин. — 
Не вздумай такое повторять! Это грех. Выкинь подобные
мысли из головы. Ни один мужчина не заменит тебе твоего
Саида, но не все мужчины так плохи, как этот нескладеха. Подожди — скоро, быть может, явится жених получше.

Я пожала плечами и сказала:

— Мне все равно.

Она ушла, все такая же встревоженная. По пути она заглянула в кухню и что-то сказала матушке. Мать обеими руками
ударила себя по лицу, и с того момента я все время находилась
под охраной. Они убрали подальше пузырьки с лекарствами, не позволяли мне притронуться ни к бритве, ни к ножу,
а стоило мне подняться наверх, один из братьев уже спешил
следом. Меня это смешило. Они в самом деле думали, что мне
ума хватит выброситься из окна второго этажа? Нет, у меня
имелся план понадежнее.

Разговоры о помолвке и самой свадьбе на время поутихли: ждали сестру жениха. Она была замужем, жила в Керманшахе и в ближайшие десять дней не могла приехать в Тегеран.

— Я не могу действовать без согласия и одобрения сестры, —
сказал Асгар-ага. — Я обязан ей не меньше, чем матери.

В одиннадцать утра я услышала со двора стук в парадную
дверь. Мне открывать не разрешалось, и я стала звать Фаати.

Матушка крикнула мне из кухни:

— На этот раз можно. Открой дверь и посмотри, кому это так
не терпится.

Только я приоткрыла дверь, как в наш двор влетела госпожа Парвин.

— Девочка моя, какая же ты счастливица! — прокричала
она. — Не поверишь, какого я нашла тебе жениха! Само совершенство — как луна, как букет цветов…

Я стояла и глядела на нее, разинув рот. Матушка вышла из кухни и спросила:

— В чем дело, госпожа Парвин?

— Дорогая моя! — отвечала соседка. — У меня для вас замечательные новости. Я нашла жениха нашей Масумэ. Из достойной семьи, образованный. Клянусь, один волос с его головы стоит больше, чем сотня таких грубиянов, как тот мясник.
Позвать их к вам завтра под вечер?

— Погодите! — сказала матушка. — Не так быстро. Что это
за люди? Откуда они?

— Замечательная, выдающаяся семья. Я знаю их вот уже десять лет. Сколько платьев я им сшила, и для матери, и для дочерей. Старшая дочь, Монир, замужем, ее муж владеет имением в Тебризе, и она живет там. Мансуре, вторая дочь, училась
в университете. Два года назад она вышла замуж и теперь растит здорового, красивого мальчишку. Младшая сестра еще
не закончила школу. Все люди верующие. Отец на пенсии. Он
хозяин такого заведения — фабрики или как это называется, —
где печатают книги. Как это правильно назвать?

— А сам жених?

— О, я вам еще не рассказала о женихе. Прекрасный молодой
человек. Учился в университете. Не знаю, какие науки он изучал, но теперь он работает в этом заведении, которое принадлежит его отцу. Где печатают книги. Ему примерно тридцать лет, он красавчик. Когда я ходила подгонять им одежду,
я успела глянуть: храни его Аллах, хорошего роста, черноглазый, брови темные, кожа оливковая…

— А где же они видели Масумэ? — поинтересовалась матушка.

— Они ее не видели. Я им про нее рассказала: какая замечательная у нас девушка, и красивая, и хозяйственная. Мать хочет поскорее женить сына, она меня уже как-то спрашивала,
нет ли у меня на примете подходящих невест. Так я им скажу,
чтобы приходили к вечеру?

— Нет! Мы дали слово Асгару-аге. На следующей неделе его
сестра приедет из Керманшаха.

— Полно! — воскликнула госпожа Парвин. — Вы еще ничего
им не пообещали. У вас даже не было церемонии помолвки.
Невеста вправе передумать и посреди брачной церемонии.

— А как же Ахмад? Страшно себе представить, какой шум он поднимет — и по праву. Он будет обижен. Ведь он дал слово Асгаруаге, не может же он вот так запросто взять свое слово обратно.

— Не беспокойтесь, Ахмада я беру на себя.

— Стыдитесь! — укорила ее матушка. — Что это вы такое говорите? Да простит вас Аллах!

— Вы меня неверно поняли. Ахмад дружит с Хаджи и прислушивается к его советам. Я попрошу Хаджи поговорить с ним. Подумайте о своей невинной дочери, об этой бедняжке! Мясник любит пускать в ход кулаки. Напьется — и вовсе ума
лишится. У него и сейчас имеется женщина на содержании.
Думаете, она так просто от него откажется? Да ни за что!

— Какая женщина? — переспросила озадаченная матушка. — Вы сказали — женщина живет?

— Неважно, — отмахнулась госпожа Парвин. — Я имею в виду: у него есть другая.

— Тогда зачем ему моя дочь?

— Как официальная жена, чтобы рожала ему детей. Та, другая, бесплодна.

— Откуда вы все знаете?

— Хозяюшка, я знаю таких, как он.

— Откуда? Как вы можете говорить подобные вещи? Постыдились бы!

— А вы сразу думаете плохое. Мой родной брат был в точности таким. Я росла с ним. Ради Аллаха, бедная девочка попадет из огня в полымя. Вот вы на семью моего жениха посмотрите — совсем других людей увидите.

— Сначала нужно поговорить с ее отцом. Посмотрим, что он
скажет. И если у них такая замечательная семья, почему они
не ищут невесту среди своих?

— По чести сказать, не знаю. Наверное, такое Масумэ счастье. Аллах позаботился о ней.

С удивлением и недоверием я слушала восторженные
речи соседки. Трудно мне было понять эту женщину: ее поступки как будто противоречили друг другу. И с какой стати
она так хлопочет о моей судьбе? Уж не свою ли какую игру ведет?

Отец с матушкой проспорили чуть ли не весь день. Махмуд какое-то время тоже твердил свое, а потом махнул рукой:

— Наплевать! Поступайте, как знаете, только избавьтесь от нее
поскорее. Выдайте ее замуж, и пусть наступит наконец покой.

Еще удивительнее повел себя Ахмад. В ту ночь он пришел домой поздно, а когда проснулся и матушка подступилась
к нему с вопросом о новом женихе, он и спорить не стал. Пожал плечами и сказал:

— Почем мне знать? Делайте, что хотите.

Надо же, как госпожа Парвин умела его уговорить!

«Приключения другого мальчика» – это история о том, как в конце восьмидесятых в московской семье родился второй ребенок. Он оказался совсем другим. Умный, тонко чувствующий, обаятельный, Петя не умел делать простых вещей – бегать, показывать пальцем, говорить; боялся незнакомых людей и громких звуков. Прошло довольно много времени, прежде чем Пете поставили диагноз «аутизм». «Приключения…», написанные его мамой, доказывают, что усилия никогда не бывают напрасными, а надежда – ложной, а также то, как легко и трудно любить детей.

Глава 2

4–6 лет. «Специалист знает лучше»

Лечебная педагогика

Летом мы отправились на Черное море. Петя почему-то боялся подходить к воде на песчаном пляже, зато пытался шагнуть вниз с высокой скалы. Я заставляла его много ходить, а все остальное время мы рассматривали книжки. Иногда у него вдруг выскакивали отдельные слова. Однажды, показав на море, он сказал: «Вода!»

В конце лета на глаза мне попалась газетная статья c описанием центра, куда Петю направила психолог: «В коридорах сухие цветы, тихие голоса преподавателей». Когда в сентябре мы шли туда первый раз, я была настроена скептически, но все оказалось правдой: и сухие цветы, и тихие голоса, и казенными щами не пахло. На Петю смотрели без жалости и нездорового любопытства — с дружелюбным интересом, и меня никто не называл ни мамашей, ни мамочкой. Мне сказали, что дома мы делать ничего не должны и теперь я могу отдохнуть: всем необходимым с Петей будут заниматься преподаватели. Они знают, как с ним надо работать, и уверены, что он вот-вот заговорит. В группе детей было немного: пять испуганных мам привели четырехлетних малышей, все с диагнозом «задержка психоречевого развития», все неговорящие.

Хорошо запомнилось первое занятие — музыкотерапия. Мамы и дети вошли в просторную комнату и расселись на стульях. Преподаватель заиграла бодрую польку. Петя испуганно, вытаращив глаза, рванулся прочь, в поисках выхода врезался в одну стену, потом в другую… Я растерялась, не знала, что делать. «Да выведи ты его, не мучай», — шепнула мне соседка. На следующих занятиях музыкой мы садились подальше, и я закрывала Пете уши руками, чтобы он мог выдержать громкие звуки.

Уже со второго или третьего раза Пете понравилось в ЦЛП, он привязался к преподавателям, казалось, даже начал общаться с детьми. Два раза в неделю Петя по два часа проводил на групповых занятиях, затем было обязательное общее чаепитие. В третий раз мы привозили его на час к милой девушке, которая с ним рисовала, лепила, клеила, что-то тихо приговаривая.

В будущем предполагались занятия с логопедом. Все было достаточно радужно.

Зимой был праздник — настоящая елка! — и Петя не пробовал убежать и даже участвовал в хороводе, хотя плохо перебирал заплетающимися ногами (он вообще плохо держался на ногах). Мы были счастливы, видя, как он изменился, и первый раз за несколько лет вздохнули с облегчением.

Петя и Ати

В конце зимы нам предложили занятия иппотерапией.

Я с детства любила лошадей и была рада, что Петя сможет приобщиться к езде верхом.

Петиным инструктором оказался спокойный молодой человек, тоже Петр. Он подвел крошечного Петю к огромному белому коню Руулу, и Петя, конечно, испугался. Они вместе Руула погладили, потом Петю уговорили сесть верхом. С тоненькой длинной шеей, в черном защитном шлеме Петя был похож на грибок.

На ипподром мы стали ездить раз в неделю, со второго занятия Петю пересадили на вороного Ати. Петя полюбил все, что относилось к лошадям, дома появились соответствующие книжки, календари — лошадиная тема потеснила даже машины.

Однажды во время занятий появилась бойкая журналистка: она посмотрела на ребятишек, поговорила с мамами и выбрала для интервью меня. В результате нашей беседы появилась статья в газете, сообщавшая о пользе лечебной верховой езды вообще и для Пети в частности. Начиналась она словами: «На арене Петя-большой и Петя-маленький» (какая арена? Это же не цирк), а кончалась так: «Иногда после сеанса к нему возвращается сознание, и он говорит: «Мама…»

Весной выяснилось, что можно на две недели поехать в летний конный лагерь под Москвой и даже взять с собой Полю. Дети в лагере были с самыми разными проблемами.

Вова очень плохо двигался, все время держал руки во рту, пробовал что-то говорить, но издавал лишь нечленораздельные звуки; мама гуляла с ним в укромных уголках и ни с кем не общалась, а папа бормотал себе под нос: «Да все он понимает». Тема, мальчик Петиного возраста, на лошади мог только лежать, его удерживал инструктор. Девочка-подросток без речи и движения, с умными настороженными глазами, сидела в инвалидном кресле.

«Мама, мы на улицу побежали!» — две девочки медленно двигаются по коридору, одна держится за стенку, чтобы не упасть, другая — за ходунок.

Крупный подросток с печальным отрешенным взглядом и ловкими движениями не разговаривает, но постоянно напевает себе что-то под нос.

Другой подросток ни на кого не обращает внимания и непрерывно повторяет рекламные объявления.

Здоровые, как и Поля, братья и сестры детей с проблемами. Родители — и истории, истории…

Занятия для каждого ребенка были построены в зависимости от его возможностей. Одних инструктор только придерживал, другие так плохо сидели верхом, что требовалась помощь второго человека, кто-то мог сам управлять лошадью, а некоторые ребята даже занимались в группе. Вокруг площадки всегда сидели зрители. Это было завораживающее зрелище: счастливые дети, которые «на суше» не могли сделать и шага, вдруг обретали возможность передвигаться, да еще и верхом!

В обязанности детей входил уход за лошадьми и чистка конюшни. Петя был самый маленький и делать этого не мог, поэтому мы приходили смотреть, как работают другие. Наш инструктор, обняв Петю и осторожно расправив его ладошку с сухариком, помогал угощать Ати.

Помимо основных занятий были дополнительные кружки. Рисование вел «дядя Женя», вокруг которого в беседке трудились дети разного возраста. Несколько мам организовали театральный кружок: написали пьесу на сказочную тему с множеством ролей — так, чтобы хватило всем желающим. Кто мог, шил и клеил костюмы, а царевной была замечательно красивая Катя в инвалидном кресле: у нее не двигались ни руки, ни ноги. В конце смены нам показали спектакль, имевший большой успех. Мы с Петей смотрели представление через щелку в двери, уговорить его зайти в зал так и не удалось.

Из-за шума у нас были проблемы и со столовой: в большом помещении все говорили разом. Стоило кому-то встать, чтобы сделать объявление, — а это случалось довольно часто — Петя пугался, приходилось хватать его в охапку и выскакивать на воздух. Но все это были пустяки: мы замечательно провели две недели и домой вернулись полные прекрасных впечатлений.

«Кентерберийские рассказы» Джеффри Чосера (1343—1400)— это мозаика из религиозных, бытовых, романтических историй, поведанных средневековыми паломниками по пути из Лондона в Кентербери, людьми разных возрастов, социального положения и темперамента. Переложение этого произведения со староанглийского на современный язык писателем Питером Акройдом в очередной раз доказывает вневременной характер подлинной литературы.

Рассказ Врача

Жил некогда, как поведал один римский историк, рыцарь по имени
Виргиний. У этого достойного
и честного человека было много
денег и много друзей. А вот дочь
у него была одна-единственная — красавица, равной
которой не сыскать в целом свете. Госпожа Природа создала и вылепила ее с таким старанием, словно желала
заявить: «Взгляните на мою работу! Я, Природа, сотворила совершенное создание в точности так, как сама
задумала. Кто смог бы подделать такую красоту? Кто
сумел бы ей подражать? Даже Пигмалион не изваял бы
и не нарисовал бы лучше, сколько бы ни трудился с молотком или кистью. У Апеллеса и Зевксида вышло бы
намного хуже, как бы они ни усердствовали карандашом или кистью. Ни один скульптор не в силах со мной
состязаться. Это Всевышний Бог наделил меня властью
создавать и уничтожать все живые твари на свете. Я —
его представительница на земле. Я могу рисовать и играть как мне вздумается. Всё под луной подчиняется моему могуществу. Разумеется, я ничего не прошу за свой
труд. Я не ссорюсь со своим верховным владыкой. Я делаю все в честь Него, царящего на небесах. Потому
я и сотворила эту безупречную красоту». Такие слова,
наверное, сказала бы эта дама.

Этой девушке, которой так гордилась Природа,
было всего четырнадцать лет. Та же самая дама Природа,
что красит лилию в белый цвет, а розе дарит пунцовый
румянец, телу ребенка умело придает форму еще до его
рождения. Солнце позолотило ей волосы, уподобив
их своим утренним лучам. И все же добродетель этой
девушки превосходила ее красоту. У нее не было ни одного недостатка — все заслуживало только похвалы. Она
была чиста и телом, и душой. Она была невинна и плотью, и душой, скромна и терпелива и ни разу не сбилась
с пути добродетели. Она всегда разумно и почтительно
вела беседу и, хотя умом могла сравниться с Афиной
Палладой, оставалась умеренной в речах. Она не манерничала и не задавалась. Она никогда не пыталась
умничать. Иными словами, она была безупречной девушкой, неизменно выказывая скромность и изящество. Она всегда занималась какими-нибудь подобающими женщине делами, потому что не переносила лени
и праздности. Вакха же она чуралась. Она знала, что
вино, да еще в сочетании с юностью, может вызвать возбуждение. Зачем подливать в огонь масло или бросать
в него сало? Временами она даже сказывалась больной,
лишь бы избежать легкомысленных гуляний; ей бывало
неуютно на пирушках или вечеринках с танцами, где
вечно затевались интрижки и амуры. Ведь там юным
душам, едва расставшимся с детством, грозит опасность
слишком быстро повзрослеть. А опыт говорит нам, что
ничего хорошего от этого ждать не приходится. Пусть
дева повзрослеет, когда станет женщиной и женой.
Но не раньше.

Быть может, среди вас найдутся пожилые дамы,
наставницы юных девушек. Не упустите ничего! Я говорю вам только правду. Вас взяли наставницами для
дочерей знатных родителей по двум соображениям, как
вам известно. Или вы сохранили целомудрие и можете
служить хорошим примером, или вы поддались греху и,
следовательно, знаете все признаки слабости. Вам известен этот старый танец, и вы от него навсегда отказались.
Итак, ради бога, учите ваших подопечных держаться подальше от беды. Как-никак, лучший лесник — бывший
браконьер. Вор лучше других знает, как уберечь дом
от взлома. Поэтому берегите девушек. Кому, как не вам,
должно быть известно, как это сделать. Не заигрывайте
со злом, чтобы вас не проклинали как злодеек. Иначе
вы предадите всю семью, которая вас пригрела. Из всех
грехов на свете худший — предательство невинности.
Он недостоин прощения.

Послушайте и вы, матери и отцы, я и к вам тоже
обращаюсь. Вы обязаны стеречь и оберегать всех детей,
вверенных вашим заботам. Берегитесь: не подавайте им
дурных примеров. Наказывайте их за проступки. Иначе
их ждет гибель. И вы дорого заплатите за их грехи, это
я вам точно говорю. Беззаботный пастух теряет овец
одну за другой: из леса выходит волк и режет ягнят.
Я мог бы привести и другие примеры, но мне нужно
продолжать рассказ.

Эта юная девушка, Виргиния, не нуждалась в наставнице, которая учила бы ее добродетели. Ее собственная жизнь походила на учебник добродетели,
на книгу о добронравии, каждая страница которой
могла служить примером для скромных девственниц.
Она была так честна и благоразумна, что слава о ней
разошлась по всей стране, и все были наслышаны о ее
красоте и доброте. Все, кто любил добродетель, любили и ее. Конечно, как всегда, находились и завистники, которые ей пеняли за ее счастье и желали ей
несчастья или беды. Таких злодеев хорошо описывал
Блаженный Августин.

И вот однажды Виргиния отправилась в город вместе с матерью, чтобы посетить один из храмов. Таков
был обычай. И случилось, что городской судья, который был к тому же правителем той области, заметил
девушку, когда она проходила мимо. Он просто не мог
не обратить на нее внимания. У него даже сердце заколотилось. Он мгновенно влюбился в ее красоту и сказал
себе: «Я хочу ее! И я заполучу ее!»

Так в судью вселился злой дух и стал нашептывать
ему, что нужно обманом и хитростью завладеть этой
девушкой. Ни силой, ни деньгами ее нельзя было получить. От них никакого проку не будет. Ведь у нее
было много друзей. К тому же девушку эту защищает
ее собственная добродетель, так что она никогда не предастся ему. И вот, после долгих раздумий, судья послал
за одним худородным горожанином. Этот человек был
коварным негодяем, готовым на любую низость. Под
строжайшим секретом он рассказал этому человеку
о своей похоти и доверил ему свой замысел.

«Если ты откроешь это кому-нибудь, — пригрозил
судья, — то поплатишься головой».

Когда негодяй согласился помочь ему, судья обрадовался и осыпал его подарками.

И вот коварные заговорщики придумали такую хитрость, которая помогла бы судье похитить у Виргинии
девство. Это был искусно состряпанный замысел, суть
которого я сейчас вам объясню. Судью, кстати, звали Аппием — его имя хорошо известно в исторических трудах.
Я не выдумываю это все из головы. А его приспешника
звали Клавдием. И вот Клавдий отправился восвояси,
в свое бедняцкое жилище, а Аппий принялся предвкушать будущие удовольствия. Ему очень не терпелось.

День или два спустя этот лживый судья сидел в зале
суда и выносил приговоры по разным делам. Тут вошел
Клавдий и остановился посреди зала.

«Я ищу правосудия, — заявил он. — У меня прошение. Я возбуждаю дело против Виргиния. — Напомню,
что так звали отца девушки. — Если он отвергнет обвинение, то я приведу свидетелей, они подтвердят мою правоту. Рассудите дело, сударь. Правда на моей стороне».

Судья сделал вид, будто раздумывает об услышанном.

«В отсутствие ответчика я не могу вынести решения.
Призовите его в суд. Тогда я разберу вашу тяжбу», —
сказал он.

И вот Виргиния привели в суд и зачитали ему следующее обвинение:

«Ранее и отныне я надлежащим образом покажу
вам, господин судья, что ответчик злонамеренно
и предумышленно нанес ущерб вашему истцу, Клавдию. А именно, вопреки всякой справедливости, всякому закону и всякому чувству, ответчик украл у меня
под покровом ночи и темноты одну из моих рабынь,
связанную со мной долгом и обязательством. В ту
пору она была совсем еще юной. Я также утверждаю,
что ответчик злонамеренно и предумышленно объявил эту молодую девушку своей законной дочерью.
Господин судья, я приведу свидетелей, которые подтвердят мою правоту. Что бы ни говорил ответчик, эта
девушка — не его дочь. Верните мне ее, сударь, и поддержите закон».

Виргиний с ужасом смотрел на этого негодяя. Разумеется, он был готов поклясться, что Виргиния — его
родная дочь. Он мог бы доказать это в судебном поединке, как и полагается рыцарю. Он тоже привел бы
свидетелей, которые доказали бы, что этот подлец лжет.
Но ему никто не дал этого сделать. Судья наотрез отказался еще что-либо слушать. Ведь этот старик очень торопился. Он оборвал Виргиния на полуслове и сразу же
огласил приговор:

«Я постановляю, что истец в прошлом понес ущерб,
и теперь рабыня должна вернуться к нему. По каковой
причине вы, господин ответчик, не имеете более права
удерживать ее у себя в доме. Приведите ее и поместите
под мою опеку. Правосудие должно восторжествовать
любой ценой».

Так это произошло. Неправедный судия состряпал
дело, оклеветал благородного рыцаря — и вот Виргиний должен передать родную дочь в руки распутника!
Судья вот-вот растлит невинную деву. После оглашения приговора Виргиний вернулся домой и, понурив
голову, сел у себя в зале. Потом он позвал дочь. У него
было пепельное лицо и померкший взгляд. Он чувствовал к ней такую жалость, что просто не мог выразить ее
словами. Но он уже твердо решил, чтó делать.

«Дочь моя, — обратился он к ней. — Дорогая моя
Виргиния. Тебя ждет ужасная участь. Ты должна выбрать между смертью и вечным позором. О, если бы
я никогда не рождался на свет! Ты не заслужила такой
судьбы. Неужели ты родилась для того, чтобы пасть
от ножа или клинка? О милая дочь, погубительница
моя, я старался растить тебя в мире и в нежности. Ты
всегда царила в моих помыслах. Ты была моей первой
радостью, но теперь станешь моим последним горем.
Ты — жемчужина целомудрия. А теперь, моя дорогая,
ты должна терпеливо принять смерть. Таков мой приговор тебе. Я выношу его из любви к тебе, Виргиния,
а не из гнева или ненависти. Но ты должна умереть.
Я отрублю тебе голову, чтобы спасти от более ужасной
участи. Я проклинаю тот день, когда этот лживый судья,
Аппий, впервые увидел тебя!» — И отец рассказал ей
о том, что произошло в зале суда. Мне нет нужды повторять вам все это.

«О дорогой отец, пощади! — Таковы были первые
слова Виргинии, обвившей ему руками шею. А потом
она разразилась слезами. — Дорогой отец, неужели
я умру? Неужели нет другого выхода? Нет никакого
средства?»

«Никакого, любимая моя дочь. Выхода у нас нет».

«Тогда дай мне хоть небольшую отсрочку, чтобы
я оплакала свою участь. Ведь Иеффай дал своей дочери
время поплакать, прежде чем убил ее. Видит Господь,
она не совершала никакого греха. Ее единственная вина
состояла в том, что она первая вышла навстречу отцу,
когда тот с победой возвращался домой с войны. Он поклялся, что если одержит победу, то принесет в жертву
того, кто первым выйдет из дверей его дома. И первой
оказалась его родная дочь. — Тут Виргиния лишилась
чувств и рухнула на пол. Потом, придя в сознание, она
взглянула на отца. — Благодарю Бога, — сказала она, —
за то, что я хотя бы умру девственницей. Убей меня,
пока меня не осквернили. Во имя Бога, скорее!»

Так она сама молила отца взять меч и милосердно
убить ее. Потом она упала в обморок. Со скорбным
сердцем Виргиний схватил меч и одним ударом снес
ей голову. А потом, если верить историку, взял ее
голову за волосы и принес в судилище. Там он положил ее на стол перед судьей. Когда Аппий увидел
отрубленную голову, он приказал немедленно повесить Виргиния. Но тут собралась тысячная толпа, все
скорбели и жалели рыцаря. Все эти люди знали, или
подозревали, что судья сам нарушил и опозорил закон. Они давно заметили подлое поведение смерда
Клавдия, который выступал истцом. А Аппий давно
славился своим распутством. Никто ему не верил.
И народ выступил против него, обвинил его в обмане
и бросил в тюрьму; там, в камере, он покончил с собой. Клавдия приговорили к казни и хотели вздернуть
на ближайшем дереве, но Виргиний так убедительно
вступился за него, что негодяя не стали казнить, а отправили в изгнание. Жаль, конечно. А иначе этого
злодея непременно повесили бы. Все остальные виновники, замешанные в этом деле, были схвачены
и немедленно казнены.

Вот как воздается за грехи. Мы все должны вести себя
осмотрительно. Никто не знает воли Господней. Никто
не знает, как и куда Он нанесет Свой удар. Червь совести может долго питаться неправедной жизнью, а затем
внезапно ужалить. Однако, сколь бы ни скрывали зло,
порок всегда будет наказан. Вот что объединяет и простеца, и ученого: им не ведомы ни время, ни природа
собственной кончины. Так что остерегайтесь. Отвернитесь от греха, пока грех не выдал вас с головой.

В издательстве Corpus вот-вот выйдет научно-популярная книга известного арт-критика Роберта Хьюза «Рим», в которой он без лишнего педантизма разбирает более чем двухтысячелетнюю историю культуры города, эпоху за эпохой. Автор показывает, как римские архитектура, живопись и другие искусства развивались под воздействием исторических потрясений, политических интриг и меняющейся психологии его жителей. Must have для тех, кто без ума от Италии или собирается ее посетить.

Чтобы вырвать столицу Италии из рук фашистов, потребовалась длительная подготовка. Это нельзя было сделать прямой атакой с севера. В прошлом, начиная еще со времен галлов, все, кто собирался напасть на Рим, приходили именно оттуда, но теперь это было невозможно из-за немецких войск. К 1943 г. постепенно стало ясно, что в первую очередь именно немецким, а не итальянским силам предстоит удерживать союзные войска за пределами Италии, пытаясь не допустить (в конце концов это оказалось невозможно) морского и воздушного вторжения из Северной Африки через Средиземное море.

Союз Муссолини и Гитлера вынудил Италию разделить судьбу Германии во Второй мировой войне. Нет сомнений, что эти два вождя были очарованы друг другом. Это взаимное восхищение росло и крепло начиная с 1937 г., когда Муссолини прибыл с государственным визитом в Германию, где на него обрушилась вся мощь нацистских постановочных эффектов. Ни один человек, отличающийся таким нарциссизмом, как у Дуче, не смог бы устоять перед подобным зрелищем: целый проспект был увешан его собственными портретами вперемежку с портретами римских императоров.

И все же у Италии не было никаких шансов на равноправные отношения с Германией во Второй мировой войне. Итальянская экономика могла оплатить только десятую часть военных расходов Германии (в 1938 г. — $ 748 млн против немецких $ 7415 млн). Военная промышленность Италии тоже едва ли могла соперничать с немецкой, несмотря на все бахвальство Муссолини и его пропагандистов. Между 1918 и 1938 гг. из Италии в США хлынул поток эмигрантов, тем самым боеспособное население значительно сократилось, и эту проблему, очевидно, невозможно было разрешить в короткие сроки никакими призывами увеличить рождаемость. А самая серьезная проблема стран «оси»¹, заключалась в том, что оказалось трудно привить рядовым итальянцам ненависть к американцам и англичанам. В начале 1943 г. союзники вступили в бой с итальянцами в Северной Африке, и результат был не слишком обнадеживающим для Италии: к маю 1943 г., согласно Кигану, количество пленных итальянцев, захваченных союзниками в ходе африканских войн против «империи» Муссолини, перевалило за 350 тысяч, превысив тем самым изначальную численность всего африканского гарнизона. Победа союзников в Северной Африке была полной и необратимой, и это значило, что все побережье Италии оказалось лицом к лицу с вражескими силами, развернувшимися по ту сторону Средиземного моря от Касабланки до Александрии. Регион, который Черчилль назвал «мягким подбрюшьем Европы», оказался открыт для атак с моря и с воздуха, как еще никогда в истории.

Более того, королевский дом Италии и, по большей части, правящие аристократические и военные круги уже не были уверены в своей преданности Дуче. Гитлер был хорошо осведомлен об этом и справедливо полагал, что «в Италии мы можем положиться только на Дуче. Существует сильное опасение, что его устранят или каким-то образом нейтрализуют <…> широкие слои гражданского населения настроены по отношению к нам враждебно или недоброжелательно <…> Народные массы апатичны и лишены руководства».
Так оно и было, и ситуация еще усугубилась, когда пришли неприятные новости об операции «Хаски» — под таким кодовым названием проходила высадка союзников на Сицилии, которая стала прелюдией к полному захвату материковой Италии (операция «Лавина»). Это событие стало поворотной точкой для итальянского правящего класса, который перешел после этого на сторону противника, не уведомив об этом Германию. Итальянские войска потерпели поражение, и главнокомандующий Бадольо вступил в переговоры с союзниками, все время подчеркивая, что как премьер-министр (поскольку Муссолини подал в отставку по требованию Большого фашистского совета²,) он непоколебимо верен Гитлеру. После неприятной встречи с королем Виктором Эммануилом, потребовавшим его отставки, Муссолини был отправлен в ссылку: сперва он жил последовательно на разных островах у западного побережья Италии, затем оказался в отеле на пике Гранд Сассо в Апеннинах. Оттуда несколько недель спустя его «спас» по приказу Гитлера грозный, покрытый шрамами диверсант из СС по имени Отто Скорцени на крошечном разведывательном самолете «шторх». Дуче воссоединился с Гитлером, а затем отправился в своего рода убежище в городке Сало. Там Муссолини недолго возглавлял марионеточное правительство — Итальянскую Социалистическую Республику. Так завершилась политическая карьера Дуче.

Первый этап вторжения союзников в Италию увенчался успехом. Основной целью их огромной флотилии был древний портовый город Гела, где, по легенде, аттический драматург Эсхил был убит падением черепахи, выскользнувшей из клюва орла. Однако совсем не черепах обрушили на защищавшие Гелу силы «оси», удары бомбардировщиков, воздушный десант и морские орудия тем кристально ясным июльским утром, когда 7-я армия Паттона развернула тройное наступление. Всего за 38 дней подразделения «Хаски» отбили 25 тысяч квадратных километров Сицилии у войск «оси», сражавшихся, по большей части, в отчаянно неблагоприятных условиях. К концу операции полмиллиона немцев были мертвы, а союзники дошли до Мессины на северо-восточном конце залитого кровью острова; как писал военный корреспондент Алан Мурхед: «когда мы смотрели отсюда на другой берег, на европейский материк, виноградники и сельские хижины охватила полная тишина и весь берег, казалось, сковал ужас перед тем, что неизбежно должно было случиться».

И это действительно случилось: в первых числах сентября 1943 г. началась операция «Лавина», массовая высадка союзных войск у Салерно. К тому времени итальянские силы отступили, предоставив сражаться немцам, которые держались с отчаянной решимостью, с которой могла сравниться только решимость наступавших союзников.

После огненного смерча, охватившего Южную Италию во время переправы союзников с Сицилии, ожесточенных боев за каждую пядь «сапога» Италии по пути к Риму, после длинного и смертоносного штурма Салерно, после взятия плацдарма Анцио, который солдаты прозвали «сучьей головой»³, и ужасов долгих атак и контратак у Монте-Кассино, почтенной крепости и аббатства, основанного в vi в. святым Бенедиктом, сдача Рима в июне 1944 г. стала для союзников чуть ли не разочарованием. Когда армия подошла к городу, прозвучало всего несколько выстрелов. В Риме почти не оставалось немцев, зато было полно римлян, которые все как один чудесным образом перестали быть фашистами, едва первые американские танки въехали на мосты через Тибр; враг отступил на север, чтобы укрепиться выше по течению Тибра.

Если бы союзники спустили на город бомбардировщики, они произвели бы там безграничные разрушения: учитывая их воздушное превосходство, им не составило бы труда сделать с Римом то же самое, что британцы уже сделали с Дрезденом. Но американскому высшему командованию приходилось учитывать реакцию миллионов американских католиков в случае, если американские войска начнут бомбить папу римского, пусть даже целясь в Муссолини. В конце июня 1943 г. генерал Джордж Маршалл признал, что «если бы собор Святого Петра оказался разрушен, это была бы трагедия», тем не менее Рим был мишенью первостепенного стратегического значения не только как столица фашизма, но и главным образом из-за расположенных там огромных сортировочных станций Литторио, через которые проходило большинство поездов, направлявшихся на юг.

Соответственно, пилотам и бомбардирам католического вероисповедания было разрешено отказаться от участия в налетах на станции. На навигационных картах отметили Ватикан и другие исторические места, хотя, конечно, аккуратность, возможная при массированном авиационном налете, имела свои пределы. 500 бомбардировщиков B-26 с 1000 тонн боеприпасов на борту вылетели в направлении Рима со своих баз в Северной Африке. Было просто чудом, что почти все они поразили только заранее установленные цели — железнодорожные станции. Была задета всего одна церковь, имевшая историческую ценность: базилика Сан-Лоренцо, построенная в iv в., была почти полностью уничтожена попаданием одной тысячефунтовой бомбы, но с тех пор ее восстановили.

Хотя на пути к Риму погибли тысячи человек, в самом городе пало мало союзных солдат: почти все немцы отступили перед их приближением. С 11 мая, когда началось вторжение на материковую часть Италии, союзники потеряли 44 тысячи человек убитыми и ранеными: 18 тысяч американцев (из них 3 тысячи убитыми), 12 тысяч англичан, 9,6 тысячи французов и около 4 тысяч поляков. Со стороны Германии потери были больше, их оценивают в 52 тысячи человек. И вот генерал Марк Кларк, давно и страстно мечтавший захватить Рим, прошествовал как победитель к подножию Капитолийского холма и вверх по Кордонате Микеланджело, на Пьяцца дель Кампидолио. Немногие римляне вышли на улицы освобожденного города, чтобы посмотреть на шествие Кларка 4 июня: все они боялись (как оказалось, напрасно) попасть под перекрестный огонь, если отступающие нацисты будут обороняться до последнего. Но немцы вовсе не «стояли до последнего», покидая Рим…

1 Страны «оси» (от термина «ось Берлин—Рим») — военно-политический союз Германии, Италии, Японии и других государств во время Второй мировой войны.

2 Правительственная структура в Италии при Муссолини.

3 Игра слов: beachhead (англ.) — плацдарм, военная позиция; bitchhead (англ.) — сучья голова.

Книга представляет собой подробную биографию одного из известнейших русских поэтов, чья жизнь стала легендой, а стихи — одним
из вершинных событий Серебряного века. Автор книги, известный писатель, критик и историк литературы, стремится дать углубленную интерпретацию событиям внешней и внутренней жизни поэта. Книга беспрецедентна по охвату документального материала; автор анализирует многочисленные воспоминания и отзывы современников Гумилева, письма и документы (в том числе неопубликованные).

Глава одиннадцатая

Трудно сказать, обстоятельства, или мучительное нежелание делить какой бы то ни было кров с опостылевшей женой (бросить которую у него не хватало духа), или
просто усталость от петроградских трудов заставили Гумилева
в июне 1921 года предпринять совершенно бессмысленное в практическом плане путешествие на юг России, в Крым. Есть несколько
более или менее вздорных предположений о цели этого путешествия, но нужно ли искать цель? Африка была на данный момент закрыта, Париж тоже — Крым был единственной возможной заменой,
паллиативом странствий более дальних. И — не забудем, какие мучительные и трогательные воспоминания связаны были у Гумилева с Севастополем.

Еще в апреле Мандельштам познакомил Гумилева с неким Владимиром Александровичем Павловым — молодым человеком, служащим
на флоте и пишущим стихи, «брюнетом в пенсне, с неприятным и
резким голосом и сумбурной речью» (таким его увидел в 1923 году
Лев Горнунг). Павлов был услужлив — мог доставать спирт, что в то
время ценилось: начался НЭП, но сухой закон, введенный еще царем, никто не отменял.

Имя Павлова некоторые называли в связи с гибелью Гумилева.
Ни подтвердить, ни опровергнуть ничего нельзя. КГБ даже в перестроечные годы не раскрывал имен доносчиков; в отношении Павлова (и уж явно несправедливо оговоренного Георгием Ивановым
Колбасьева) прозвучало вроде бы твердое «нет».

Павлов предложил отправиться в Крым с поездом А. В. Немитца,
бывшего царского контр-адмирала, на короткий срок ставшего наркомвоенмором республики. Ехали через Украину — в Севастополь.

«Украина сожжена», — вздохнет Гумилев несколько недель спустя, в Москве. После двух лет Гражданской войны, Махно, Петлюры, Котовского, Буденного и пр., после десятков сражений и погромов — конечно. Но и Крым, в который он приехал, был страшным,
поруганным местом. Здесь за годы войны сменилось несколько правительств — красные, белые, опять красные, автономные татары,
опять белые (Врангель). Никто не был похож на ангела, но никто
сверх меры и не свирепствовал; красные поначалу были не лучше и
не хуже других. Самозваный «киммерийский царь» Максимилиан
Волошин по мере сил защищал белых от красных и красных от белых. Сидя в своем коктебельском доме, он слагал свои знаменитые
политические стихи, которыми равно восхищались красные и белые
вожди и которые равно запрещала красная и белая цензура. Так продолжалось, пока Красная армия при участии Николая Тихонова не
штурмовала Перекоп. Зимой и весной 1921 года начался местный
Апокалипсис. По приказу коммунистического наместника, венгра-интернационалиста Белы Куна все оставшиеся в Крыму офицеры
должны были зарегистрироваться — в обмен на гарантии безопасности. Затем все, кто имел неосторожность исполнить это распоряжение, — по меньшей мере 20 тысяч человек — были расстреляны.

Предстояло нечто еще ужаснейшее: страшный крымский голод,
увековеченный в «Солнце мертвых» Шмелева, унесший 150 тысяч
жизней, но это уже начиная с осени 1921 года. Но летом — между
расстрелами и голодом — уже послевоенный, уже нэповский Севастополь казался почти уютным. Гумилев посидел с приятелями в открытой ресторации, пофлиртовал с некой дамой, которая подарила
ему розу. «Когда вышли из ресторана, Гумилев имел очень эксцентрический вид: в расстегнутой косоворотке и заломленной назад кепке, он шел, обмахиваясь розой, как веером». Еще Гумилев участвовал
с новыми друзьями в облаве на каких-то бандитов (что твой молодой
Багрицкий в тогдашней Одессе) и спас жизнь некоему инженеру
Макридину, оказавшемуся поэтом. Конечно, он зашел к Инне Эразмовне Горенко и рассказал, что ее дочь замужем за замечательным человеком и замечательным ученым, «и вообще все прекрасно» (а что
он еще мог сказать?); здесь узнал он о смерти Андрея Горенко. Это
была смерть страшная, вызывающая мучительную жалость и досаду — но житейская, человечная, принадлежащая давно минувшим мирным временам. У Андрея умер ребенок; он и жена решили покончить с собой — не могли жить. Он умер, жену спасли… Оказалось, что она беременна.

Из новых друзей Гумилева самым близким стал Сергей Колбасьев, двадцатидвухлетний красавец (в его жилах текла итальянская
кровь), бывший гардемарин, сражавшийся в Гражданскую войну на
стороне красных; и соратниками, и противниками были его товарищи по Морскому корпусу. Эта ситуация, возможная лишь во время
Гражданской войны, порождала множество трагикомических ситуаций, запечатленных впоследствии Колбасьевым в его знаменитых
морских рассказах. Но в 1921 году будущий прозаик-маринист начинал как поэт — и был горячим поклонником Гумилева.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи…

Гумилев не был особенно избалован славой. В сущности, он впервые увидел в лицо «своего читателя», не принадлежащего к столичной литературной среде. А «читателю» хотелось угодить любимому
поэту. И он нашел способ: издал «Шатер» (на «Огненный столп»
у Гумилева уже был договор с «Петрополисом»). «Колбасьев совершенно кустарным способом издал эту книжку. Я не знаю, где он достал грубую бумагу, на которой она напечатана, а переплет он сделал из синей бумаги, которая шла на упаковку сахарных голов, их
выдавали на матросский паек. Конечно, опечаток в этой книге было
до черта» (Тихонов). Бумагу выдал Немитц. Благодаря его щедрости весь тираж (впрочем, более чем скромный — 50 экземпляров)
был за одну ночь отпечатан во флотской типографии^*. По возвращении из Крыма Гумилев его раздарил друзьям и ученикам.

Гумилев взял Колбасьева (как и Макридина) с собой в Петроград,
где тот вошел сперва в группу «Голубой круг», потом примкнул
к «Островитянам». Именно враждой между «Островитянами» и «Цехом» (двумя фракциями гумилевцев) можно объяснить возведенную
Г. Ивановым на Колбасьева клевету. Потом Колбасьев служил переводчиком в Афганистане (оттуда его выжил полпред Раскольников,
на дух не переносивший все, связанное с Гумилевым), писал морские рассказы, одним из первых в СССР пропагандировал джаз (капитан Колбасьев в фильме «Мы из джаза» — это он) и погиб во время
Большого террора.

Пока он взялся свозить Гумилева на катере в Феодосию. («Чудесно было… Во мне заговорила морская кровь».) В этот день в городе
случайно оказался Волошин. Рукопожатие поэтов, случайно встретившихся в здании Центросоюза, чуть не закончилось новым вызовом на поединок, но об этом мы уже писали.

Так странно полупримирившись с Волошиным, Гумилев вернулся в Севастополь, а оттуда — не в адмиральском вагоне, а на обычном поезде — отправился в Р остов-на-Дону, где — еще одна приятная неожиданность! — обнаружил театрик, как раз поставивший
«Гондлу». Актеры рады были встретить автора пьесы, а он одобрил
их игру и, в качестве как-никак начальствующего лица, предложил
им перебираться в Петроград. Согласования на сей счет на вполне
официальном уровне велись в июле и увенчались успехом. Но увы! —
когда ростовские актеры (среди них, между прочим, Г. Халайджиева — первая жена Евгения Шварца) достигли невских берегов, Гумилева в живых уже не было. «Гондла» в Петрограде имел успех,
но шел недолго: публика слишком громко скандировала: «Автора!»
Это справедливо сочли политической демонстрацией и спектакль
запретили.

Потом — Москва, где Гумилев встречает навещавшую брата Одоевцеву и приехавших в столицу хлопотать о выезде за рубеж Сологуба и Чеботаревскую. В Москве НЭП уже ощущался вовсю. Столица
начала заполняться народом. Питерские квартиры пустовали —
в Москве уже начались «уплотнения». Московские поэты, тяготевшие
к футуризму, петроградцев презирали (всех, кроме Одоевцевой; стихи Тихонова до Москвы еще не дошли).

Гумилев выступил с чтением в «Кафе поэтов» на Тверской, 18.
Стихи он подобрал неудачно — не под вкус здешней (в основном околоимажинистской) публики («Душа и тело», «Молитва мастеров»,
«Либерия») и успеха на сей раз не имел совсем. «Молодые люди кокаинистического вида, девушки с сильно подведенными глазами,
в фантастических шляпах и платьях» надменно слушали петербуржца. Та смесь начальственной бесцеремонности, веселой туповатости и наивного снобизма, которая доселе выделяет Москву среди
всех городов мира, уже начала оформляться: трех лет столичного статуса на это хватило. Сергей Бобров, друг молодости Пастернака
и Асеева, прерывал гумилевское чтение грубыми репликами, стихотворец Василий Федоров («тогдашний лит. заправила») называл его
«третьесортным брюсенком», а Надежда Вольпин — «поэтом для
обольщения провинциальных барышень» (она-то была барышней
столичной — ее обольстил сам Есенин).

Но уже после чтения Гумилев обратил внимание на молодого человека, которого за колоритную внешность назвал Самсоном («Крепко пришитая к плечам голова, крупные черты лица, окаймленного
черной бородой, чуть кривоватые под тяжестью тела, мускулистые,
в обмотках, ноги» — Г. Лугин; Одоевцева же называет его «рыжим»…
Вот и верь после этого мемуаристам!). Человек, как несколько недель назад Колбасьев, декламировал наизусть стихи Гумилева. Кожаная куртка не оставляла сомнений в роде занятий этого любителя
поэзии. Но когда тот подошел к Гумилеву и представился, поэт пришел в восторг. Это был Яков Блюмкин, знаменитый чекист-эсер,
который 26 июля 1918 года застрелил германского посла Мирбаха,
сорвав Брестский мир. В тот момент доблестному террористу было
всего восемнадцать лет. После изменения политической обстановки
Блюмкин был помилован и принят в РКП. С осени 1920-го он учился на Восточном отделении Академии Генштаба. Учеба прерывалась
на рубеже 1920–1921 годов командировкой в Персию: там Блюмкин
опекал незадачливого народного вождя Кучук-хана, чей мятеж большевики попытались использовать в своих целях.

В 1922–1923 годах Блюмкин состоял «для особых поручений» при
Троцком и стал горячим приверженцем харизматического председателя Реввоенсовета. Дальнейшая карьера этого незаурядного и преступного человека связана с внешней разведкой. Известно, что он
работал в Палестине, во Внутренней Монголии… Впрочем, документальная биография Блюмкина еще не написана, а легенды, окружающие его имя, — одна выразительнее другой. Согласно одной из них,
в ранней юности он состоял в банде Мишки Япончика, одесского
Робин Гуда, ставшего прототипом Бени Крика… Согласно другой,
кремлевские оккультисты послали Блюмкина в Тибет на поиски
Шамбалы. Совсем уж странный, но вроде бы реальный эпизод — когда одесскому еврею Блюмкину удалось выдать себя за тибетского
ламу, и Рерих, которого он сопровождал на «крыше мира», не распознал обмана.

Легендами окутана и смерть Блюмкина. В 1929 году он был расстрелян за тайные контакты с высланным Троцким — привез в Россию из Константинополя написанные химическим раствором письма опального вождя своим сторонникам. Но А. В. Азарх-Грановская
в беседах с Дувакиным намекает на особые причины его казни. Об
этих причинах она рассказывала в 1970-е годы нескольким лицам,
в том числе поэту Елене Шварц. Вернувшись из-за границы, Блюмкин якобы отдал Грановской на хранение чемодан, который актриса
после его гибели уничтожила. Там были документы, способные, будь
они оглашены, изменить ход мировой истории. Речь идет об известной (увековеченной Ю. Трифоновым в «Другой жизни») легенде
о сотрудничестве Иосифа Джугашвили с охранкой. Будто бы Блюмкин сумел найти «компромат» на вождя… Последняя легенда: чекист
Блюмкин умер как заправский самурай — с именем сюзерена на
устах. «Да здравствует Лев Троцкий!» — крикнул он, как рассказывают, перед расстрелом. Гумилеву бы это понравилось.

Блюмкин как-никак был одесситом, и его тянуло к поэтам, хотя
эта тяга доставляла хлопоты. Нервные поэты позволяли себе неадекватные поступки — ну хоть тот же Мандельштам, однажды, как известно, в припадке отчаянной смелости вырвавший из рук Блюмкина
расстрельные бланки с подписью и печатью Дзержинско го, в которые подвыпивший чекист вписывал первые попавшиеся имена.
У Блюмкина после этого были неприятности, а Мандельштам, опасаясь его мести, бежал из Москвы в Крым. И все-таки Яков Григорьевич любил поэтов. И некоторые поэты любили его. Гумилев, например, радушно ответил на его рукопожатие и сказал: «Я люблю,
когда мои стихи читают воины и сильные люди». Но Ольге Мочаловой Гумилев передал свои слова иначе: «Убить посла невелика
заслуга, но то, что вы стреляли среди белого дня, в толпе людей, —
это замечательно».

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

«Мои читатели» были написаны вскоре после возвращения из
Москвы. Литературоведы догадались уже, что прообразом послу жило
Гумилеву стихотворение Кузмина «Мои предки», написанное в 1907 году, тоже верлибром, и уже упоминавшееся — в самом начале нашей
книги. Вот спор с собратом и приятелем: у того — предки, у Гумилева — читатели; там — «моряки старинных фамилий» (допустим, родственниками-моряками и сам Гумилев мог бы похвастаться) и «цветы
театральных училищ», а у нас — и моряк (тоже, между прочим, «старинной фамилии» — род Колбасьевых был известен на флоте), и террорист, и конквистадор…

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, весёлой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

После встречи с Колбасьевым и Блюмкиным Гумилеву хотелось
в это верить. В свою очередь советские историки литературы приводили эти строки в подтверждение «империалистической» природы
гумилевского творчества, не зная (или забывая), что по крайней мере
два из трех описанных поэтом «читателей» — люди советской службы, краснофлотец и чекист. Третий же, как мы помним, пытался создать эфиопский отдел Коминтерна.

Впав вдруг, как в юности, в романтическое ницшеанство, Гумилев забыл другие свои строки:

Ну, теперь мы увидим потеху!

Эта лютня из финской страны,

Эту лютню сложили для смеху,

На забаву волкам колдуны.

Знай же: где бы ты ни был, несчастный,

В поле, в доме ли с лютней такой,

Ты повсюду услышишь ужасный,

Волчий, тихий, пугающий вой.

Будут волки ходить за тобою

И в глаза тебе зорко глядеть,

Чтобы, занятый дивной игрою,

Ты не мог, ты не смел ослабеть.

Но когда-нибудь ты ослабеешь,

Дрогнешь, лютню опустишь чуть-чуть

И, смятенный, уже не успеешь

Ни вскричать, ни взглянуть, ни вздохнуть.

Волки жаждали этого часа,

Он назначен им был искони,

Лебединого сладкого мяса

Так давно не терзали они.

Это — «Гондла»…

Обаятельный Блюмкин был, конечно, из стаи волков. Волки заслушались песней поэта и окружали его плотным кольцом. Гумилев
и не догадывался, насколько они близко.

*  А. Никитин (в книге «Неизвестный Николай Гумилев») считает , что Гумилев
специально предпринял путешествие в Крым, чтобы издать «Шатер» (!) — в Петрограде ведь был бумажный голод. Бумажный голод закончился уже весною. Ничто не
помешало издать (на хорошей бумаге, большим тиражом и без опечаток) «Дракон»,
ахматовский «Подорожник» и пр.