• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 296 с.
• ISBN 978-5-8370-0463-6
• 4000 экз.

Жизнь за Манон!

Горе тому критику, который за день до сдачи рецензии наткнется на роман, изобилующий профессиональными терминами и посвященный теме, в которой простой смертный с дипломом филолога вряд ли что-либо поймет.

Отсюда мораль: критик должен быть подкован.

Ксения Букша недаром окончила экономический факультет: это позволило ей написать текст, который будет только отпугивать незадачливых критиков. Может быть, это обезопасит ее от отрицательных рецензий. Я тоже поначалу испугался, но когда понял, что роман, к счастью, не исчерпывается экономическими дебрями, а, наоборот, эти дебри — по сути, лишь малая толика из громадной мозаики сюжетов, тем, голосов, героев, проблем, фантазий и всего прочего, мне стало значительно легче. И еще я понял: рецензия будет положительной.

Я ни в коем случае не берусь пересказывать сюжет, вернее, комплекс сюжетов, составляющих роман. Так ли важно, что начальник Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг решил упрятать за решетку главу международной финансовой группы RHQ Эрика Хартконнера? Так ли важно, что у него ничего не вышло? Гораздо важнее, что некто Рэн де Грие, человек в вышеупомянутой финансовой группе не последний, в один прекрасный день взял да и уехал в неизвестном направлении с новенькой стажеркой — прекрасной Манон. Или, может, это тоже не важно, а важно то, что Манон обладает удивительным даром предсказывать будущее на пять минут вперед? Нет, это, наверное, тоже не важно. И сколько еще таких важных-неважных моментов содержит внутри себя роман!

Действие книги Букши разворачивается в Европе — по замыслу автора огромной и вмещающей в себя целый мир. Кого здесь только не встретишь! И человека, стоящего на обочине дороги и сжигающего деньги, и финансовых воротил, и мелких жуликов, и малолетних любительниц острых ощущений, и девиц, на поверку оказывающихся двойниками прекрасной Манон. То и дело идут разговоры о конце света. Концом света здесь бредят все без исключения, даже героиня, на которую внезапно нападает дикий страх внезапной смерти — ведь смерть это тоже конец света. А еще героям надо разобраться с ценными бумагами и со своими собственными чувствами. Надо найти беглецов, но надо и обрести самих себя… Вот такую кашу заварила совсем юная писательница по фамилии Букша и, поверите ли, не допустила ни одного промаха, увязала все концы — комар носу не подточит!

Но о чем же, наконец, эта книга? Не может же в ней быть написано обо всем. А почему бы и нет? Ведь это роман — жанр универсальный, он охватывает Вселенную, он сам по себе уже — Вселенная.

Каждый, кто прочтет этот, к слову сказать совсем небольшой, текст, найдет в нем что-то свое. Букша собрала мозаику, давайте же ее разберем и выберем из вереницы сюжетов какой-нибудь один, который больше придется по сердцу.

Вот, например, история Рэна де Грие, решившего убежать в никуда, схватив под мышку красавицу Манон. Здесь налицо проблема эскапизма. Когда человек уже достиг всего, чего только можно, когда ему надоело изо дня в день приходить в душный офис — самое время махнуть на все рукой, послать к чертям всю эту Европу, вскочить в машину и нажать на газ. За одно мгновение можно потерять все — карьеру, репутацию, близких людей, надежду на спокойную старость, но это того стоит. Ведь рядом с тобой находится существо, которое претендует на то, чтобы сделать тебя пьяным от счастья: «Бывает такая внешность, такая ослепительная, среднестатистическая красота, когда на бабе просто написано: „Меня родили на свет для того, чтобы все мужики падали, укладывались в штабеля, катали меня на кабриолете, и никто никогда не сможет меня бросить или там забыть“. При такой внешности, к сожалению, лицо обычно бывает стервозное, а в глазах — беспросветная блядская тоска. Но у этой-то девочки, вы понимаете, в чем штука, еще ничего такого в глазах нет, потому что и еще опыта нет, потому что эта клубничка только-только с грядки и авантюры ее еще по-честному увлекают. И вот в глазах у нее сплошное увлечение и чистый восторг».

Если вы все же удосужитесь прочесть книгу, то узнаете, что и Манон тоже от чего-то бежала, как и де Грие, только в другую сторону — поэтому они и встретились где-то на горизонте.

Думается, что аббат Антуан-Франсуа Прево, автор знаменитой «Манон Леско», из которой Букша позаимствовала имена для своих героев и некоторые сюжетные ходы, тоже задумывался об эскапизме, хотя в его времена слово это еще не вошло в моду. Иначе он не написал бы такие строки: «Мне предстоит изобразить ослепленного юношу, который, отказавшись от счастья и благополучия, добровольно подвергает себя жестоким бедствиям; обладая всеми качествами, сулящими ему самую блестящую будущность, он предпочитает жизнь темную и скитальческую всем преимуществам богатства и высокого положения… он отвергает лекарства, предлагаемые ему непрестанно и способные в любое мгновение его исцелить…» У Букши де Грие, разумеется, и опытнее, и гораздо искушеннее в любви, но сходство с героем Прево тем не менее очевидно.

Роман написан русской писательницей, а впечатление, будто его писал коренной француз или немец. Почему автор так уютно чувствует себя в котле Европы? По-моему, это талант. И еще дело в том, что реальность можно выдумать какую угодно, но сделать ее убедительной — задача не из простых.

Я приоткрыл только одну из сюжетных линий романа, а их там наберется еще с десяток, и каждая будет по-своему интересна.

Феномен Ксении Букши не дает спать спокойно многим критикам. Никто из них не хочет смириться с тем, что в двадцать с небольшим лет можно писать такие взрослые тексты. Мне, честно говоря, это тоже кажется странным. Но я по опыту знаю, что результат не всегда зависит от трудоспособности и возраста автора. Здесь, на мой взгляд, есть что-то мистическое. И если Ксении удается создавать хорошие книги, значит, это кому-нибудь действительно нужно.

Виталий Грушко

• СПб.: Астрель-СПб, АСТ, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-17-042573-0, 978-5-9725-0700-9
• 5000 экз.

Шутка юмора

Моя знакомая, взглянув на эту книгу, недоверчиво бросила: «Что хорошего может написать человек, у которого такой легкомысленный псевдоним?» Разумеется, я стал с пеной у рта доказывать, что нельзя судить о людях по одежке и что, может, это вовсе и не псевдоним, а просто желание автора быть с читателем на короткой ноге. Но, прочтя книгу, я вздохнул и мысленно согласился со своей знакомой: человек по имени Катя Сергеева не может написать ничего хорошего.

При этом у меня нет никаких претензий к качеству сделанного текста (я говорю «сделанного», так как рука не поднимается сказать «написанного»,— эта книга именно сделана, и сделана уверенным в своих силах крепким ремесленником, знающим все законы жанра). Автор бьет точно в цель, работая на определенную аудиторию, которая, не сомневаюсь, книгой будет зачитываться. О специфических качествах данной аудитории говорить не стану, чтобы не выглядеть чересчур резким. Замечу только, что книга, о которой пишут, что она дико смешна, на деле таковой не является. А поскольку в тексте кроме несмешных шуток не присутствует более ничего, рискну предположить, что этот качественно сделанный текст, увы, не выдерживает никакой критики.

Теперь немного проясним ситуацию. «Ferrari в сугробе» — это переделка известного произведения английского писателя Вудхауза о Дживсе и Вустере. Английский юмор на русский лад. Только вместо Дживса — очаровательная брюнетка, которая не знает, куда девать деньги, а вместо Вустера — англичанин Томас, секретарь, доставшийся брюнетке от бывшего мужа, тоже англичанина.

Для чего понадобилось переиначивать известную историю, понятно, надеюсь, всем. Дживс и Вустер популярны в России почти как Шерлок Холмс и доктор Ватсон. Это значит, что русский римейк на известное произведение должен собрать неплохую кассу и прославить его автора.

Но Катя Сергеева не учла одного: шутить надо уметь. Юмор бывает настолько тонок, что иногда и не разберешь, где здесь доля шутки, а где доля истины. А бывает, что желание тонко сострить не приводит ни к чему, ибо все в остроте шито белыми нитками. Второй случай — это как раз случай Кати Сергеевой.

Можно легко объяснить, почему книга Сергеевой совсем не смешна. Читая ее, понимаешь, что автор дал себе определенную установку. Установку на юмор. Поэтому шуток в произведении столько, что от них рябит в глазах. Между тем в любой по-настоящему хорошей юмористической книге кроме юмора должно быть что-то еще. Возьмите для примера «Двенадцать стульев» или «Мертвые души» — в этих текстах присутствуют занимательные сюжеты, яркие образы, неожиданные ходы. Всего этого нет в «Ferrari в сугробе». В этом произведении присутствует только неуемное желание автора пошутить посмешнее, и под осыпающейся пирамидой шуток не замечаешь главного — интриги.

Я читал много восторженных отзывов на этот текст. И в каждом отзыве проглядывал глянец в худшем своем воплощении. Книга Сергеевой — книга для любителей глянца. Но это вовсе не значит, что поэтому она должна быть плохой. Книга плоха совсем по другой причине. Иногда чрезмерное желание понравиться приводит к совершенно противоположному результату.

Виталий Грушко

• М.: АСТ, 2006
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-17-039997-9, 5-271-15214-6
• 7000 экз.

Космический роман Дмитрия Липскерова

Дмитрий Липскеров писатель репертуарный. Почти как Островский. С той только разницей, что в прозе не существует разделения на а) комедию и б) драму, а значит, и репертуар в целом получается более однообразный. Тем удивительней, что романы свои Липскеров умудряется писать так, что все равно захочется прочесть следующий, даже если наверняка будешь знать, что он написан в точности так же, как предыдущий.

Что же представляет собой липскеровский роман как вполне сложившаяся целостность? Пожалуй, самым точным будет сравнение с питерским метро, ибо у Липскерова в основном, часто (остерегусь утверждать, что всегда) — две магистральные линии, две ветки, по которым повествование устремляется вслед за двумя героями (проще всего это было бы показать на примере «Пространства Готлиба», написанного в форме переписки «его» и «ее»), демонстрируя вид то из вагона, в котором едет один герой, то из вагона, в котором едет другой. Магистральные линии то и дело пересекаются с неосновными, и зачастую персонаж, мгновение назад замеченный в том, что махал тебе из несущейся по параллельной ветке электрички, оказывается сидящим рядом с тобой; бывший же еще совсем недавно соседом по вагону, напротив, пересаживается и едет далее уже в совсем другом направлении. Конечно, из окна при этом видны не только проносящиеся мимо в обрамлении окон пассажиры других веток, но и тщательно выписанный пейзаж (представьте на время чтения этой рецензии, что рельсы описываемого мною метро проложены на поверхности): люди, машины, всюду кипит какая-то своя жизнь… И совершенно неважно при этом, что, быть может, за пределами видимости нет вообще ничего: декоратор не посчитал нужным отстраивать то, чего никто не увидит,— и, пожалуй, был при этом безусловно более прав, чем неправ…

Трудно судить Липскерова за неотступление от придуманной им романной структуры, так как, повторюсь, она позволяет создавать романы, пусть и похожие каждый следующий на все предыдущие, но при этом неизменно удачные и увлекательные. И действительно: зачем отступать от открытого тобой способа всегда выходить из схватки с читателем не побежденным, но победителем?! Хотелось бы, однако, указать на две возможности дальнейшего развития романов Дмитрия Липскерова: изменение «рецепта приготовления» (такая возможность кажется бесперспективной в силу ее ненужности и рискованности: а вдруг неудача?) и — второй путь — появление небольшой, но надстройки, меняющей смысл при этом остающейся неизменной основной части. Именно такую надстройку, не меняющую целого, но меняющую его суть, возвел над вполне стандартными строениями своих пьес Островский (вот почему я упомянул его в самом начале) в «Бесприданнице» и «Грозе», показав в первой — что слабые ничуть не гуманнее сильных, просто в силу своей слабости не способны творить зло, к которому склонны ничуть не меньше, а во второй — что по-настоящему страшный бунт — это бунт не тех, кто в любое время готов на подвиг, а тех, кто на подвиг готов лишь тогда, когда терпеть притеснения оказывается уже невозможным (я имею в виду Тихона).

К чему все эти рассуждения? А к тому, что у в целом проигрывающего предыдущим липскеровским романам «Леонида…» (меньше сюжетных линий, не такой смелый язык, меньше основного «поставщика удовольствия» — волшебных превращений) почти есть такая надстройка, которая, не затрагивая традиционной для Липскерова романной схемы, ощутимо меняет ее, придавая ей самой определенный смысл. Две магистральные линии «Леонида…»: линия потомственного вора (того самого Леонида), не желающего жить уже до своего рождения, и линия женщины-снайпера Ангелины Лебеды, всеми силами цепляющейся за жизнь, — наделены конкретным (читатель может меня проверить) смыслом. Как бы невзначай сделанное автором в последнем абзаце сравнение жизни Леонида с развитием Вселенной, как это часто бывает в таких случаях, действует в обе стороны: ведь если Вселенная подобна недавно зародившемуся человеческому плоду, то и жизнь человека подобна жизни Вселенной. Отсюда недалеко до вывода: мужские существа — это Вселенная в стадии расширения, женские же — в стадии сжатия. Но чтобы сделать этот вывод, нужно сначала прочесть книгу.

Дмитрий Трунченков

• СПб.: Азбука-классика, 2007
• Суперобложка, 576 с.
• ISBN 978-5-91181-434-2
• 50 000 экз.

Блудные души

Писатель Алексей Иванов живет в Перми, редко и неохотно выбирается в столицы, а за границей не бывал ни разу. Иванов носит очки, бородат, считается краеведом, и у него не самая безоблачная литературная судьба — до того, как стать автором замечательных мифогенных бестселлеров, он долгие годы сочинял в стол, без определенной надежды на публикацию. В последние пару лет Иванов убедительно доказал, что достойная и одновременно непростая книжка — здесь в первую очередь следует упомянуть особый язык с прицелом на историческую аутентичность — может привлечь внимание читателей, и — о чудо! — даже стать популярной. Надо думать, с его стороны это был титанический труд по постепенному продавливанию ватной стены — потому что отечественный «книжный бизнес» в массе своей не только ленив и нелюбопытен, но, ко всему, привык считать сограждан-читателей такими же, и вдобавок идиотами. А с другой стороны — неоднократно воспетая классиками тоска и косность русской провинции, с вечным комплексом оглядки на столицу, одновременно — с собственной нерушимой системой сдержек и противовесов, которые если и сдерживают — то только что-нибудь живое и настоящее, а если взвешивают — так непременно с магнитиком под чашкой весов. В удушающем лепете современной культурной ситуации любой талантливый иванов мог сто раз прожить и умереть в безвестности; тихо спиться на кухне, тихо сбрендить над источниками «горнозаводской цивилизации» восемнадцатого века. Читателям очень повезло, что этого не произошло; но подобное сложение негативных скоростей, жизненных впечатлений неминуемо должно было продуцировать в распоряжение автора прям-таки стратегические запасы яда. Стоило писателю отвлечься от чердынских князей и кержаков восемнадцатого века и коснуться бойким пером современности, как это едкое горючее выбило пробку и разлилось напалмом.

Роман «Блуда и МУДО», несмотря на игривое название и прикнопленное уже определение «плутовской-порнографический», измысленное, по слухам, самим писателем, не сильно надеявшимся на более пристальное прочтение, — а может, и прикосновение к современным пиар-технологиям дало себя знать,— так вот: роман все же в первую очередь сатирический. Не побоюсь этой характеристики — сатирическая антиутопия. В чем один из приемов антиутопии? В абсолютизации некоторых пугающих знаковых тенденций, в распространении их «ОПГ» (тут я уже пользуюсь терминологией романа: ОПГ — это, по Иванову, «охват поля гибкости») на имеющуюся действительность. И, думается, именно на счет пресловутой «русской действительности» следует отнести ту заслугу, что для своей антиутопии писателю не пришлось изобретать пугающую картину будущего — картина настоящего безрадостна в достаточной степени.

Итак. В маленьком среднерусском городке с Семиколенной горой, полуразрушенным Крестопоклонным собором, неблагополучным районом «Багдад» и памятником Ленину в виде головы на столбе, выкрашенной желтой масляной краской и потому «тлевшей, как лампочка вполнакала», живет-поживает свежеактуальный художник Борис Моржов. Борис всю жизнь более-менее усердно и относительно художественно закрашивал доски, особо ни на что не надеясь, и тут вдруг на очередной московской биеннале моржовские доски признали произведением искусства и успешно продали с молотка. Моржов мог бы остаться в Москве, благо в городке с названием «Ковязин» его ничто особо не держит, но — немыслимый чудак — предпочел вернуться и продолжить работать в местном МУДО (Муниципальное Учреждение Дополнительного Образования), валяться на берегу реки Талки, попивая пиво; соблазнять местных непуганых баб. «…В Москве к Моржову относились с уважением, но с оттенком сочувствия и удивления. Мол: боже мой, в такой заднице человек живет!.. А Моржов не считал город Ковязин задницей. Он даже гордился городом Ковязином. Но не так, как краевед Костерыч. В гордости Костерыча всегда была обида. Костерыч находил какой-нибудь старинный кованый гвоздь и трясся: в Ковязине гвозди начали ковать с квадратной шляпкой на семь лет раньше, чем в Москве на Патриаршем подворье!..» Думается, не нужно лишний раз доказывать, что оба упомянутых героя поют с авторского голоса.

Отлов жизненных реалий в «Блуде» — дело в принципе легкое и потому не стоящее свеч; дабы вперед удовлетворить любопытство въедливого читателя, скажу, что Алексей Иванов тоже в свое время преподавал в так называемом МУДО; за натурой, надо думать, далеко не путешествовал. Но доблесть писателя, кажется, все ж заключается не в том, чтобы сплавать юнгой в кругосветку, отсидеть в тюрьме или просвистеть молодость по кокаиновым гадюшникам, но в том, чтобы из материала на расстоянии вытянутой руки сотворить нечто достойное внимания. В том, что после вогульских шаманов и кержаков восемнадцатого века Иванов обратился к будням провинциальных методистов, шпаны и ментовской шушеры, думается, был своеобразный вызов, брошенный самому себе,— проверка на состоятельность, проверка метода. Метод, надо сказать, работает.

Последний (опубликованный) условно «злободневный» роман Иванова — «Общага на крови», думается, может справедливо считаться ранним, хоть и дошел до читателя только в прошлом годе, много лет спустя после написания. После этого были и «Сердце Пармы», и «Золото бунта» — собственно, и сделавшие писателю имя и популярность. Так что для большинства читателей этот новый, «зрелый» Иванов, пишущий в то же время про современность,— будет открытием.

В отличие от «Общаги», где действие разливается медленно, кружась в затонах бытописательства и ухая в метафизические бочажки, «Блуда» обладает вертким, как боксер в легком весе, сюжетом: из-за этого вполне щедрое, объемное повествование проскакивает нутро читателя, как рвотный порошок в нейтральной, быстрорастворимой оболочке. Ап! — и съелось, и уже в желудке, и начинает крутить. В качестве соблазнительных заманок проверенные средства — линия амурных похождений и неглубокая, но весьма изощренная афера. То самое МУДО, где Борис Моржов подвизается методистом, собираются переформатировать в так называемый «Антикризисный центр»; в эти новые меха предполагается перелить не старое вино, а свежее бабло, которое, впрочем, вскорости должно оросить карманы местных чиновников. Соратникам Моржова по МУДО — тому самому краеведу Костерычу, другану Щекину и сводному оркестру бабенок-учителок — придется искать себе новое место в жизни, коего в реалиях провинциального Ковязина либо нет, либо уж совсем за печкой. Моржов, как этакий зорро на белом коне в черной полумаске, то есть — свободный мужчина с нерастраченной витальностью и энной суммой за проданные на аукционе работы, берется спасти мир, начиная с близлежащих. Близлежащих — если и оговорка, то именно по Фрейду, так как с тремя наиболее симпатичными учителками герой надеется переспать.

Под немудреное это желание Моржов подбивает мировоззренческую базу; за героем вообще водится привычка поверять алгеброй гармонию, что выражается в конструировании странных аббревиатур в стилистике РАППа — про ОПГ смотри выше, а есть еще ПМ — «пиксельное мышление», характеризующееся, условно говоря, дробной немощью мысли, ТТУ — «титанический точечный удар», который носители пиксельного мышления склонны наносить по одному из пикселей — сегментов восприятия реальности, на сегодняшний момент выбранного на роль причины всех несчастий… Ну и так далее.

То, что поначалу кажется в меру забавной белибердой, постепенно встает на место смысла и мотиваций — так, Моржов из провинциального «ходока» превращается в человека, стремящегося преодолеть всеобщий «КВ» — кризис вербальности, путем создания поля «ОБЖ» — обмена биологическими жидкостями. Таким образом, в ситуации девальвации эмоциональных, этических, идейных и иных высших форм общности сшибается прогнившая и через раз зависающая, как паленые винды, надстройка; по Иванову, если достучаться до изгаженного сознания нет никакой возможности, то нужно вырубить зависшее приложение и, как говорят компьютерщики,— железо менять, железо. С лапидарностью прапорщика, поднимающего перепившийся взвод, пинками под зад или в женском случае — через п…ду, Моржов перетрахивает свое сонное царство, как Лукашенко парламент.

Если подвытряхнуть из текста моржовские аббревиатуры, перекодирующие повествование в режим позднего совка, то поразительно, как из Иванова, чуть не кичащегося своей «литературной необразованностью», лезет сатирический реализм какого-то гоголь-щедринского извода — чего стоят сертификаты на несуществующих детей или малолетние уголовники, изображающие посетивших пригодный лагерь американских школьников, играя в бейсбол. Въедливый, злой, но не ехидный ни капли, без всякого столичного «подъелдыкивания». И мерзость, и сочувствие, и даже, страшно сказать, любовь — все здесь живое и плотное, донельзя вещественное, телесное — отсюда и пресловутый рвотный эффект, тем более сильный на контрасте зрелищного мастерства описаний, особой ивановской ласковости ко всяким ракиткам над Талкой, щербинкам в асфальте, тупым и нежным моржовским бабам.

В финале роман не схлопывается, а будто вылетает в форточку — с тем чтобы, грохнув рамой, прочесать накипающую городскую зелень и на время подарить читателю вглядчиво-любовную, на болевом пороге отчетливую ивановскую оптику. Конечно, вскоре вездесущие «пиксели» заново подернут радужной пыльной пленкой экран персонального телевизора, но пару дней «под романом» вы все же походите; думается, это именно то, чего добивался автор.

Наталья Курчатова

• Naiv: Super
• Перевод с норвежского И. Стребловой
• СПб.: Азбука-классика, 2007
• Переплет, 256 с.
• ISBN 5-91181-238-X
• 7000 экз.

Говорят, самый лучший подарок — книга. Наивно.

Получаю книгу в подарок. Супер.

Для российского читателя, знающего литературу Скандинавии по книгам Янсон и Ибсена, наверняка имя Эрленда Лу незнакомо. Совсем недавно его начали издавать в России, но, судя по всему, книги эти довольно популярны среди молодежи. Почему?

Название многообещающее. Великолепный дизайн обложки. Супер.

«— У меня есть два друга. Хороший и плохой.
— И у меня тоже есть два друга.
— А еще у меня есть брат.
— И у меня тоже есть брат.»

Так с первых строк начинается диалог, который продолжается до последней строчки. Удивительно, что с каждым словом хочется согласиться. Наивно.

Молодой человек 25 лет «дошел до точки», все потеряло для него интерес, жизнь внезапно утратила смысл. Он на время переезжает в квартиру своего брата, который находится в отъезде. Он анализирует каждый свой шаг, пытается осмыслить и понять каждое свое действие и желание. Наивно.

Гениальное сочетание легкости и серьезности, иронии и глубокого анализа. Книга кажется доступной и легкой из-за простого языка, ненагруженного лингвистическими приемами. Однако не каждому удавалось простым языком отразить сложность сюжета. Супер.

Оказывается, в мире так много вещей, которые удивляют. Оказывается, в мире так много вещей, которые приносят радость. Оказывается, в мире так много вещей, которые заставляют задуматься. Наивно.

«Жизнь немного напоминает путешествие». Супер.

Татьяна Землеруб

• The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby
• Перевод с англ. М. Кондратьева
• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 480 с.
• ISBN 978-5-367-00388-8, 0-330-26525-3
• 7000 экз.

Сборник эссе о бурлящих шестидесятых под претенциозным названием «Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка» — первое творение Тома Вулфа, репортера “Springfield Union”, “The Washington Post” и “The New York Herald Tribune”, получившего за восемь лет до выхода этой, по мнению Курта Воннегута, «превосходной книги от гения», докторскую степень по специальности «американистика» в Йельском университете.

С тех пор (а дело было в 1965 году) мир существенно изменился: отзвучали, отгремели и отправились в историю “The Beatles” (разумеется, Вулф не обходит вниманием их первые американские гастроли), многократно сменилась капризная мода (Вулф никогда не отказывает себе в удовольствии исследовать наряды тогдашних модниц), появились новые силуэты автомобилей (о «железных конях» Вулф пишет много и подробно — почти с замиранием сердца, как настоящий американец или экстремальный гонщик), многократно мутировала массовая и элитарная культура (чего стоят смелые сравнения кричащего послевоенного лас-вегасовского гламура с версальским барокко Людовика XIV!). Но не спешите говорить о чужеродности и архаичности материала, который изысканное перо Вулфа витиеватыми росчерками перебросило в наш век. Многое из того, что Америка пережила сорок с лишним лет назад, мы переживаем только сейчас. Только вот своего Тома Вулфа у нас нет.

Валерий Паршин

• What Casanova Told Me
• Перевод с англ. Н. Кудрявцева
• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 384 с.
• ISBN 978-5-367-00397-0
• 5000 экз.

Это история о том, как невзрачная тридцатилетняя архивистка Люси совершает безрадостное путешествие с глуховатой любовницей своей погибшей матери. В руках у нее при этом находится дневник родственницы из далекого прошлого, которая совершила путешествие с Джакомо Казановой. Родственницу звали Желанная (Desired? Beloved?), и ее жизнь странным образом напоминает жизнь самой Люси. Обе духовно одиноки, обе перенесли смерть родителя, обе стесняются своего высокого роста, у обеих не ахти с мужчинами. После краткой экспозиции (ветхий дневник Желанной и письма Казановы, найденные на тетином чердаке, отправление в Венецию) действие разворачивается в полуэпистолярном ключе, а именно по незамысловатой модели «Немножко про Люси — Немножко про Желанную». Люси не только ради интереса буквально глотает одну за другой записи своей прапрапрапратетки, но и ради духовного самосовершенствования и установления истины — каким на самом деле человеком был знаменитый Казанова. А еще она пытается разобраться в своем отношении к матери и к ее любовнице Ли Пронски.

Казанова — одна из самых ярких всемирно известных личностей. На базе этой темы можно было бы сделать сумасшедшую эротическую бомбу или кровоточащую драму нелепых коллизий. «Не в этом состояла задача автора!» — возразите вы. Но неужели, в таком случае, задача автора состояла в написании жидковатого текста, населенного нелепыми персонажами и увенчанного разоблачением тусклой интриги? Греция и Венеция здесь одинаково пластиковые, а самым, пожалуй, хорошо прорисованным персонажем является трехногий кот Афродита (sic!) с гнойными глазами. События мотивированы по принципу «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что», а финал оставляет впечатление ровного и бесцветного. Впрочем, отдельные штучки могут оказаться и полезными. Вы знали, скажем, что двести лет назад покойников в Венеции перевозили в красных гондолах? А что непокорных жен в турецких гаремах не топили в мешках, а душили или декапитировали? По прочтении этой книги вы даже сможете поздороваться и попрощаться по-гречески, а также узнаете названия блюд традиционной греческой кухни — в оригинальной транскрипции, конечно. Также книга подойдет тем, кого в литературе привлекает расшифровка тайн всемирно известных шедевров или личностей. А тем, кто в самом деле серьезно интересуется похождениями и философией Казановы, но откровенно ленится читать его двенадцатитомное собрание сочинений, лучше уж посмотреть голливудское кино с Джереми Айронсом.

Надежда Вартанян

• A Bruxa de Portobello
• Перевод с португальского А. Богдановского
• М.: София, 2007
• Переплет, 320 с.
• ISBN 978-5-91250-289-7
• 250 000 экз.

Колдун из Рио-де-Жанейро

Ругать новую книжку Пауло Коэльо — предприятие самоубийствоенное. Армия поклонниц бразильского таланта заколет иголками тонну восковых фигурок, высосет через фотографию из критика киловатты энергии, нашлет на него порчи и несчастий на полное собрание сочинений трагика-графомана. Поэтому мы не будем ругать «Ведьму c Портобелло», а попробуем извлечь из этой книги пару уроков. Уроки эти — в рассеивании некоторых иллюзий о книгах, читателях и о популярности книг у читателей.

Первая иллюзия заключается в том, что у читателей будто бы популярны интересные книги. Ничего подобного, и достаточно прочитать «Ведьму с Портобелло», чтобы убедиться, что это не так. Девушка цыганских кровей растет в приемной семье. Поступив на работу в банк и родив ребенка, она становится участницей кружка, в котором люди танцуют, чтобы развиваться духовно. Потом она берет уроки каллиграфии, которые тоже развивают ее духовно. Потом она едет в Румынию, чтобы познакомиться со своей настоящей матерью, и встречает там еще одну женщину, которая уже развилась духовно. Та посвящает девушку в культ, последователи которого верят в то, что бог — женщина. Потом героиня организует секту, в которой люди танцуют, чтобы развиваться духовно. Во время таких дискотек на героиню нисходит дух бога-женщины и ее устами решает вопросы полового ориентирования, диагностирует болезни и даже наложением рук излечивает легкие недомогания. Скандальная слава и пристальное внимание религиозной общественности вынуждают героиню инсценировать собственное убийство.

История эта рассказана нудно, механически, без огонька, автора, кажется, клонило в сон прямо за письменным столом. В книге нет ни завязки, ни интриги, ни загадки, ни напряженного ожидания, что будет дальше, ни эффектного неожиданного финала — ничего, что обычно спасает от провала самые глупые и пошлые романы.

Вторая иллюзия — что массовому читателю нравятся глупые книги, которые притворяются умными. На самом деле не нужно ни грамма ума, чтобы вяло намешивать оливье из нью-эйджевских полуфабрикатов типа «поверь, что ты супер, и тогда ты станешь супер» или «отпусти себя, и тогда все будет в кайф». Нужна только непомерная наглость, чтобы подавать это гнилье как свеженькое откровение.

Сегодня, кажется, даже полуграмотная жительница Крайнего Севера, прочитав пару номеров журнала «Путь к себе», знает, как духовно развиться, достичь гармонии, просветления и стать супер-теткой, у которой все получается и в которую все влюблены. Странно, что 250 000 читательниц этой книжки (таков тираж), едва открыв ее, не бросаются со словами «знаем, знаем» медитировать, танцевать, отпускать себя и верить в то, что круче их нет никого. Зачем нужно еще раз читать про все это, продираясь через тягомотный сюжет, неряшливость переводчика и слепоту корректора,— неясно.

«Ведьма с Портобелло» — скучнейший роман, который даже не пытается притворяться умным,— стоит на первом месте в продажных чартах. Вывод напрашивается сам собой. На самом деле если кто во всей этой истории и колдун, то только Пауло Коэльо. Ему известно тайное заклинание, которое сделало его не блещущую никакими достоинствами книгу популярной.

Вадим Левенталь

• Yeni Hayat
• Перевод с турецкого А. Аврутиной
• СПб.: Амфора, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-367-00390-1, 975-470-445-7
• 20 000 экз.

Перед тем как читать эту книгу, не забудьте положить рядом с собой какой-нибудь фрукт: если вам повезет и каким-то чудом вы переадресуете воздействие книги на этот посторонний объект, то взорвется именно он, а не ваша голова

Совсем даже неплохо было бы, если б журнал «Прочтение» превратился в эдакий Алеф; чтобы, открыв журнал, в нем можно было прочесть рецензию на любую вышедшую книгу. Увы, это невозможно. Зато возможно в некотором смысле обратное: роман Орхана Памука устроен так, что, прочтя эту рецензию и возжелав ознакомиться с рецензируемым, читатель сможет прочесть сразу несколько книг: как все вместе сразу, так и любую на выбор.

Краткий экскурс в сюжет, как если бы по книге был поставлен фильм (читать с заложенным носом):

Молодому студенту инженерного факультета Осману попадает в руки книга, в корне переворачивающая его жизнь. Читая книгу, Осман понимает, что не только вся его предыдущая жизнь была пуста и никчемна, но и что то, что может предложить ему общество в качестве ее продолжения, тоже никуда не годится. Покинув дом и престарелую мать, Осман отправляется на поиски лучшей доли, чтобы встретиться с доктором Нариным, который предлагает ему принять участие в сопротивлении, даже и не подозревая, во что все это выльется. Потрясающе красивый фильм по роману нобелевского лауреата Орхана Памука…

Впрочем, фильм по роману «Новая жизнь» вряд ли бы удался, разве что режиссер, как это происходит у Тарковского, заставил персонажей между делом самих обсуждать представленные линиями их судеб символы. Книга обходится и без этого. Сам по себе роман Памука представляет собой лавку символов (когда-то Юрий Олеша собирался открыть лавку метафор, Памук реализовал его идею в отношении символов, что гораздо масштабнее). Так, например, путешествия и вообще жизнь Османа, главного героя, могут быть прочитаны как метафора убийства в себе художника и визионера, а могут — как крах попытки консерваторов удержать общество в состоянии патриархального прошлого и замкнутости на себе (попытка доктора Нарина обрести нового сына оборачивается смертью его сына собственного: сторонники старины убивают будущее Турции как страны, доверившись врагу, о чем и не подозревают). Можно прочесть роман и как описание конфликта внутренних психологических инстанций, заключенных в любом человеке,— конфликт, реализующийся по мере столкновения с жизнью и адаптации к ней у всех людей почти одинаково. А также — как рассказ о том, как, по мере подъема по жизненной лестнице со ступени на ступень, человек по-разному смотрит на уже пройденный путь: вначале книга читается как критика современного общества под воздействием откровения, потом — как описание попытки выбраться из узилища однообразия, затем — как констатация того факта, что со временем свои же юношеские метания выглядят как бессмысленная гонка, единственный возможный конец которой — автокатастрофа. Все это возможно потому, что метафоры книги не имеют конкретной направленности и могут быть интерпретированы в любом направлении, вследствие чего являются не метафорами, а символами.

Самое интересное начинается, когда пытаешься совместить параллельные символические поля: как взаимодействуют между собой двоякие прочтения происходящего — и как происходящего с отдельным государством, и как происходящего с человеком вообще: ведь человек часть государства,— как влияет то, что происходит в головах, на то, что происходит в государствах? Или — как сопоставить внутренний взгляд героя на собственную эволюцию с тем, что каждое конкретное восприятие им самого себя происходит на определенном участке жизни,— объективной оценке не подвергаемом? Пытаясь ответить на эти и другие вопросы, невольно фиксируешь подвисание микрочипа головного мозга — и не важно уже, можно ли найти ответ на эти вопросы в принципе: сам вызываемый эффект достаточно интересен для того, чтобы попытаться его ощутить.

Теперь два слова в заключение. Те, кто читал, вспомнят, что попытка alter ego Юрия Олеши открыть собственную лавку метафор окончилась неудачей: чудесный товар оказался никому не нужен. То же, боюсь, может случиться и с магазинчиком Памука: поистине замечательный гипертекст, что ни страница переосмысляющий сам себя, не приправлен — увы — ни мистическими полетами на метле, ни водевильными остротами, ни посягательством на пересмотр Священного Писания… Во всем же остальном, как гипертекст, «Новая жизнь» ничуть не хуже, а может быть, даже и лучше.

Вот только кто не поленится обратить на это внимание?

Дмитрий Трунченков