• Chéri, tu m’écoutes?..
  
  Alors, répète ce que je viens de dire…
• Перевод с фр. И. Радченко, М. Архангельской
• М.: Флюид / FreeFly, 2007
• Переплет, 256 с.
• ISBN 978-5-98358-141-8
• 1500 экз.

Скромное обаяние буржуазной литературы

Наши ожидания оправдались. Теперь, после Дефолта материальных и культурных ценностей, можно и нам. Вот оно, едва ли не освященное многолетней борьбой против себя самих же право. Почти что отвоеванное на баррикадах. Наконец-то… Отныне он пришел на наш рынок, в ума и сердца — Легкий Буржуазный Роман Для Среднего-Класса-Которого-Так-Долго-Не-Было… Появился вместе со средним классом. В скобках, перефразируя известное высказывание Вольтера, замечу: если бы среднего класса не было и впредь, его следовало бы выдумать… Но вернемся к Николь де Бюрон.

Николь де Бюрон — вполне достойная франкоязычная писательница. И с чувством юмора у нее все в порядке (вопреки — а может быть, как раз благодаря — легкой неадекватности персонажей. Но в ней, в неадекватности, есть некий шарм. Все странности — и, говоря светским языком, «самобытность» действующих лиц — напоминают плесень, придающую сырам известную пикантность). Шутит писательница легко, но и профессионально: поднаторела на сценариях к ситкомам и прочей продукции франкофонной индустрии развлечений.

О, французская индустрия развлечений… Рискуя впасть в привычные интеллигентские ламентации, сиречь сетования о том, что вот-де, у них и трава зеленее, и небо чище, и воздух слаще, чем здесь у нас, замечу все же: ни легкого буржуазного романа, ни тем более такого его подвида, как Легкий Буржуазный Роман для Дам или Легкий Буржуазный Философский Роман, отечественный издательско-читательский рынок прежде не знал. Ну, Маринина… Ну, Донцова с Дашковой… Еще — Хмелевская (импортный производитель иронического и дамского детектива для последних читателей дряхлеющей Империи)… На этом, пожалуй, все. Ни Жордан, ни Бегбедер, ни Дютертр… (Минаева с его вставленными идеологическими концепт-вирусами я не считаю буржуазным философом. Минаев — это вообще отдельная тема.) Иными словами, не было у нас такой литературы, как Беззаботный Буржуазный Роман, где герои, цитируя Стругацких, «выпивают и закусывают quantum satis»,— как, впрочем, не было и буржуазного романа противоположного толка. Философского Буржуазного Романа. Литературы обратной полярности, где герой, бродя по миру-супермаркету под сенью каталожного дерева мегакорпораций, мучается, точно застарелой хворобой, гамлетовскими вопросами нашего времени: а для чего, собственно, был весь этот цирк, куда он уехал и почему вокруг осталось такое неимоверное количество клоунов?..

Герои (вернее, героини) Николь де Бюрон не ведают подобных сомнений. Буржуазный роман Николь де Бюрон — легок и беззаботен. Там невозбранно и беспечально выпивают и закусывают quantum satis, влюбляются, танцуют, беседуют (причем безо всякой психоделии) с котами и кошками, попутно выдавая замуж свою мать (вернее, уже бабушку — как в биологическом, так и в социальном смысле) и решая сердечные проблемы юной дочери…

Такая вот идиллия. А написать роман, где все счастливы именно потому, что ничего выдающегося не происходит и ни за что воевать не нужно, да еще сделать это забавно и не прибегая к детективной интриге с убийствами и кровью способен далеко не каждый, уверяю вас.

Взять хотя бы те тексты, которые пишем мы,— вернее, тексты, написанные самой жизнью. Наверное, в них тоже есть какой-то подвиг. Какой-то смысл. Вместо ревущих девяностых — тихие, гламурные «нулевые». Вместо споров до крови и хрипоты — идеологически безупречная продукция, разработанная в лучших лабораториях масс-медиа. Вместо «панки, хой!» — «превед, кросавчег». Вместо богемы — средний класс. Вместо кочегарок — офисы. Вместо рейвов и наркотрипов — стабильная зарплата, компенсационный пакет, бонусы, фитнесс, спа и оплачиваемый отпуск…

Вместо постмодернизма — постромантизм. А вместо жизни — симулякр от Бодрийяра.

Нет, книга у Николь де Бюрон получилась неплохая, не спорю. Тонкая, забавная, веселая и легкая. Как раз такая, какая легко вписывается в формат нашего времени. Времени без героев. Времени как-бы-спокойствия и как-бы-благосостояния. Но, в конечном итоге, все это — лишь мои собственные соображения.

А потому оставим творение Николь де Бюрон на суд читателям…

Адам Асвадов

• L’amande
• Перевод с фр. Г. Северской
• М.: Рипол Классик, 2006
• Обложка, 160 с.
• ISBN 5-7905-4724-9
• 3000 экз.

Бог, любовь, секс

Как известно, в Советском Союзе не было секса. Но это случай уникальный. Обычно же секс есть везде, даже в мусульманской Северной Африке. Впрочем, согласно распространенному мнению, секс в мусульманских странах бывает только у мужчин, женщины же лишь выполняют в мужском сексе роль необходимого инструмента. Оказывается, это не так. «Миндаль» — роман арабской писательницы, псевдоним которой — Неджма. Неджма приоткрывает читателю дверь в женскую половину наглухо законопаченного мусульманского дома, а там — как и следовало ожидать — секс, секс и секс.

Героиня этой книги рассказывает, как прошло ее детство (не сказать, чтобы слишком целомудренно), как ее семнадцатилетней выдали замуж за вонючего полуимпотента, как она сбежала от него, скрылась у своей свободомыслящей тети, начала самостоятельную жизнь и наконец встретила мужчину, которого полюбила. Развратника, каких поискать, но почти святого — особенно по сравнению с брошенным мужем. Судьба главной героини переплетается с судьбами ее сестры, матери, тетки, подруг, знакомых, и это переплетение создает объемную картину жизни женщины в современной мусульманской стране.

Неизвестно, насколько эта картина соответствует настоящему положению дел, ведь эта книга легко может быть и великолепной европейской подделкой. Действительно, в романе нет ничего, что поражало бы неожиданностью недоверчивого читателя, знакомого с традицией европейской фривольной литературы. Кажется, что автор мыслит слишком привычно, встречи с иным, таинственным женско-мусульманским сознанием, как ни странно, не происходит.

Впрочем, вопрос об аутентичности книги ничуть не отменяет ее многочисленных достоинств. Главная удача романа — его героиня, от имени которой ведется повествование. Это не пресыщенная мадам, занятая смакованием разврата, и не хулиганистая дура, ошалевшая от возможности говорить все как есть. Героине удается сказать о Боге, о любви, о сексе с таким умом, с такой радостью, с такой внутренней свободой, каких европейская литература не знает с восемнадцатого века, со времен «Нескромных сокровищ» Дидро и «Персидских писем» Монтескье.

Она не вступает ни в единоборство с Аллахом, ни в спор с Пророком, но, объявляя свободу любви и безгрешность плоти, встает рядом с Богом. Не отрицает Бога, но как бы приглашает его разделить радости секса. Кредо, которое формулирует автор-героиня на склоне столь бурно прошедших лет, завораживает: «Любить и жить без оглядки. Любить и никогда не опускать взгляд. Любить и проигрывать».

Аннотация утверждает, что «ортодоксы призывают сжечь Неджму и ее книги». Это, конечно, рекламный ход. Но даже если это правда, причины такого буйства понятны. Книга не атеистическая. Но Бог, которому все равно, кто с кем спит, забьет в конце концов и на то, кто во что верит. А потерять свой бизнес ни один ортодокс не может себе позволить. Так что если и возможен несимметричный ответ террористической угрозе, то, может быть, вот он — этот орешек от вменяемой половины человечества.

Вадим Левенталь

• The Butterfly
• Перевод с англ. В. Прянишниковой, Е. Будаговой
• СПб.: Крылов, 2007
• Переплет, 288 с., ил.
• ISBN 5-9717-0371-4, 978-5-9717-0371-6
• 4000 экз.

В поиске немнимых крыл

Всякий духовный опыт (при том, конечно, условии, что он не является коммерческой уловкой) — явление настолько интимное и не тривиальное, что выразить его средствами обыденного языка бесконечно сложно. Потому-то и появилась некогда притча, универсальный для всех культур малый дидактико-аллегорический литературный жанр, готовый вместить в себя и морально-религиозное поучение, и приближение к тайне Бытия, и пророческое предвидение Грядущего, и мистическое оцепенение перед мерцающей Истиной.

Наш век, кажется, был до сих пор беден на притчи, но вот эхо блеянья того самого барашка, которого просил нарисовать Маленький принц, и шума крыльев «невыдуманного Джонатана-Чайки, который живет в каждом из нас», долетело-таки из столетия двадцатого в новое тысячелетие.

Итак, недетская сказка «Бабочка» (в оригинале «The Butterfly: A Fable» — «Бабочка: сказка [притча])» — притча XXI века, история о поиске храброй (а стало быть, незаурядной) крошкой-гусеницей «своего питательного растения», поедание которого позволяет стать бабочкой (то есть достичь духовного совершенства).

То, что на пути героини встречаются опасные и безобидные, глупые и мудрые насекомые и животные (и многие из них философствующие), вполне ожидаемо. То, что героиня извлекает из различных (и, разумеется, непростых) ситуаций бесценный опыт (на то и притча) — тоже. Так что же может явиться неожиданным?

Для крошки-гусеницы в ее путешествии оказывается самым сложным определять (а стало быть, избегать) не опасное, а — мнимое. Не зря постмодернисты некогда придумали туманный, но своевременный термин «симулякр» («образ отсутствующей действительности, правдоподобное подобие, лишенное подлинника, поверхностный объект»). При трактовке этого термина в широком смысле мы сразу же обнаружим в сказке по крайней мере два симулякра. Это симулякр цивилизации (изолированный от мира-Леса Шелковый Дворец, в котором гусеницы имитируют бабочек, наряжаясь в костюмы с крыльями, не способными поднять их в небо, и производят для своих каждодневных нужд муляжи вещей), и симулякр духовного сообщества (Храм Блох, возглавляемый лжебабочкой, в котором под видом духовных практик происходит обезличивание и порабощение, а то и уничтожение тех «избранных», кто прошел «посвящение»). Крошка-гусеница покидает Шелковый Дворец, чтобы попасть именно в Храм Блох. Попадает, и… мнимая ценность и того и другого становится для нее очевидной. У чайки Джонатана таких проблем не было, но это было в прошлом веке.

Что еще более-менее неожиданного? История обходится без тривиального happy end’a, но не имеет столь же тривиального трагического финала. Храбрая крошка-гусеница добирается до истинной сущности многих и многого прежде, чем до нее добираются чьи-то клешни и зубы. А вот почему часть повествования ведется пауком-гуманистом и как это повлияло на ход событий, вы узнаете сами, даже посчитав эту рецензию симулякром.

Валерий Паршин

• Перевод с каталонского Н. Раабен
• М.: Мир книги, 2007
• Переплет, 448 с.
• ISBN 978-5-486-01333-1
• 60 000 экз.

Не ходите, дети, в Африку гулять

«Пандора в Конго» — новая книга Альберта Санчеса Пиньоля, каталонского писателя, который в прошлом году поразил воображение читателей романом «В пьянящей тишине» (в оригинале — «Холодная кожа»). Книга была переведена аж на 35 языков, а сам автор у себя на родине возведен в статус национального достояния. Справедливо или нет — решать критикам, у нас другие проблемы. Нам нужно разобраться, смеется над нами автор или замысел его так глубок и сложен, что истина откроется только в конце этой истории.

Поясняю. «Пандора в Конго» — это вторая книга задуманной Санчесом трилогии. Первая, как не трудно догадаться,— «В пьянящей тишине». Так вот: обе книги напоминают гомозиготных близнецов.

В первом романе отрезанный от мира островок с единственным адекватным обитателем — уставшим от революционных дел бойцом ИРА, который подался на время в метеорологи,— атакуют орды повылезших из моря «лягушанов». «Лягушаны» — гуманоиды с перепонками между пальцев, которые не прочь закусить человечинкой. Чистый Жюль Верн. Ну, разумеется, кровавая бойня с ордами захватчиков, любовь к «лягушанке», бурный секс с оной, спасение мира и прочие прелести нормального приключенческого романа. Однако от такового книгу Санчеса отличают и философские отступления, и подробный психологический анализ поступков героев, заставляющий вспомнить Достоевского, но до уровня Достоевского, ясное дело, не дотягивающий. Да много еще чего там понамешано. Эклектика нынче в моде. Местами автор пытается взобраться на литературную вершину под названием «большая проза». Правда, каждый раз срывается в пропасть, но сами попытки уже радуют. Чай, не Дэн Браун.

Теперь «Пандора в Конго». Молодой писатель Томми Томсон нанят адвокатом человека по имени Маркус Гарвей. Гарвея, слугу семейства Краверов, ждет суд за убийство своих хозяев — братьев Уильяма и Ричарда, с которыми он несколько лет назад отправился в Конго. Томсон должен записать рассказ слуги о том, что на самом деле произошло во время экспедиции. И вот слуга рассказывает о том, как… отрезанные от мира английские золотоискатели отбивались от здоровенных жестоких тварей — «тектонов»,— живущих глубоко под землей. Снова имеем и нашествие злобных гуманоидов, и кровавые сцены битв, и секс с двухметровой представительницей другого вида, и спасение мира, и философию с психологией.

То есть антураж разнится, сюжет и основные идеи — не очень. В новой книге, правда, добавилась многоплановость — есть жизнь молодого писателя, и есть рассказ заключенного, которые время от времени пересекаются под неожиданными углами. Неожиданностей вообще во второй книге понапихано порядком, настоящий философский триллер. В остальном автор разнообразием не балует.

Плохо получилось? Да, в общем-то, нет. Тем, кому Браун кажется слишком примитивным, а Федор Михайлович слишком сложным, книги Санчеса придутся по душе. Как было и с Мураками — вроде напрягаться особенно не нужно, но и признаться, что читаешь его, не стыдно. Модно, свежо, местами остро. Так что все в порядке. Непонятно только, к чему делать две книги с одним сюжетом? Самопародия? Или есть-таки тщательно запрятанная до поры до времени глобальнейшая идея, которая оправдает снятые под копирку сюжеты? Все может быть. Пиньоль, судя по всему, обожает головоломки и парадоксы. Придется ждать третьей книги каталонца. Надеюсь, в ней удастся отыскать ответ. Одно ясно уже сейчас — там чудовища прилетят с неба.

Кирилл Алексеев

• Перевод с япон. А. Мещерякова, С. Смолякова
• СПб.: Гиперион, 2006
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-89332-123-5
• 1500 экз.

Рассказы для одиночек

Понятие «японская классика» у людей (особенно плохо ее знающих) может ассоциироваться с полным набором стереотипов — самураи, гейши, якудза, призраки, харакири, банальности с буддийской или синтоистской окраской. А на самом деле все гораздо интереснее, понятнее и ближе западному человеку. На то ведь она и классика, чтобы не замыкаться в границах одной культуры и не оставаться пленницей стереотипов вроде только что названных.

Лучшие японские писатели как раз и добиваются того, чтобы, не изменяя традициям и культурно-бытовым реалиям Страны Восходящего Солнца, быть понятыми и оцененными и в других странах. Мори Огай, Сосэки Нацумэ, Рюносуке Акутагава, Ясунари Кавабата… Замечательный сборник Кавабаты «Рассказы на ладони» — как раз очередная иллюстрация этой истины.

Самураи, гейши и даже призраки у Кавабаты, впрочем, присутствуют. Но писатель совсем не стремится эксплуатировать «японскую экзотику», не спешит превращать особенности своей страны и культуры в лишь по необходимости присутствующий фон повествования. Зачастую лишенные сюжета, его рассказы являются изысканными, поэтическими и при этом укорененными в повседневной жизни зарисовками. Использование мифических элементов, вплетение в ткань повествования снов и некоторой доли мистики (в рассказах «Бессмертие», «Змеи» или «Лилия») не становятся самоцелью и лишь искусно сплетаются с реализмом, как сказки и сны сплетаются с нашим обычным существованием, для которого они зачастую просто необходимы. Объединить же эти рассказы, создававшиеся в 20–60-е годы прошлого века, можно общей темой неразрывной связи красоты и печали.

Полагаю, даже несогласные с идеей постоянства такого союза задумаются о нем после прочтения «Рассказов на ладони». Кавабата избегает сентиментальности, никого не пытается убедить в своей правоте, но оттого его позиция, подкрепленная незаурядным талантом, становится только понятнее. Красота, ускользающая от человека, красота, оставшаяся только в воспоминаниях, недостижимая, утерянная,— словом, красота, приносящая грусть, свою вечную спутницу. Рассказы Кавабаты, например «Любовница нищих», «Белые носочки», «Белый конь», да и многие другие из этого сборника, дают возможность прочувствовать это единение. Или откройте «Серебряную монетку». Все эмоции, что так часто посещают нас, когда на глаза вдруг попадается предмет, напоминающий о безмятежном, но безвозвратно ушедшем прошлом, любимых людях, которых нет рядом, сконцентрированы писателем на нескольких страницах выдающегося рассказа, одного из лучших в литературе послевоенной Японии.

Читатель, который втянется в неспешный, но завораживающий ритм «Рассказов на ладони», найдет в них свои истории. Это тоже характерно для Кавабаты. Да, описываемые им ситуации пережиты многими, но каждый пережил их по-своему, оттого и у Кавабаты увидит что-то свое, личное. Именно эта индивидуальность восприятия создала немало проблем для кинематографистов. Экранизаций Кавабаты много, но только в некоторых удалось подобрать ключ к творчеству писателя (например, Масахиро Шиноде, режиссеру фильма с программным для Кавабаты названием «С красотой и скорбью»). Ясунари Кавабата был и остается автором для одиночек, а не для массового читателя.

Иван Денисов

• Juan Jose Arreola: Obras
• Перевод с испанского А. Казачкова, В. Капанадзе, Е. Хованович, Н. Теплова, Э. Брагинской, Н. Ванханен, Ю. Гирина
• СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2007
• Переплет, 392 с., ил.
• ISBN 978-5-89059-110-4
• 2000 экз.

Поэтические зарисовки Хуана Хосе Арреолы

Трудно писать о рассказах и стихах человека, которого считал учителем сам Борхес и другом которого был сам Рульфо. Наверное, именно из-за того, что я знала об этом заранее, Арреола понравился мне намного больше, чем оба знаменитых мэтра.

Рассказы Хуана Хосе Арреолы причудливы, воздушны и печальны. Во многом они напоминают рассказы Кафки, но в них больше юмора и изящества. Читая их, вы не почувствуете вселенской значимости происходящего. Все истории похожи на загадочные арабески или абстрактные театральные постановки.

Арреола помещает своих героев в полуфантастическое пространство между небом и землей, где время и место смутны и неопределенны, и при этом читателя не покидает ощущение иллюзорности вымышленного мира: он ждет разгадки, соприкосновения с реальностью, как у Борхеса, или выхода в иной, безусловно волшебный мир, как у Рульфо. Этого не будет. Арреолу не особенно интересуют эффектные сюжетные ходы, он создает атмосферу и настроение, а не структуру развития событий. Хороший пример такого стиля письма — рассказ «Паучиха».

Сюжет прост — главный герой покупает в ярмарочном балагане паука-птицееда. На трех страницах он рассказывает о том, как паук поселяется в его доме и какой дикий суеверный ужас охватывает хозяина при мысли о постоянном присутствии мохнатого чудища. С самого начала очевидна связь между любимой женщиной главного героя, Беатрис (почти Беатриче), и паучихой. Развязкой истории служит признание персонажа в том, что неотступные мысли о пауке вызывают в нем те же чувства, что и давние мечты о Беатрис. И все. У читателя остается только воспоминание о некоей иррациональной темной страсти, остром и пугающем переживании фрейдистского толка.

Достоинства этого миниатюрного рассказа — его напряженная эмоциональность, изысканный стиль и умелая игра с привычными образами и сравнениями. Пожалуй, то же можно сказать обо всех рассказах Арреолы: он развивает традиционные темы — Бог, дьявол, природа мужчин и женщин — при помощи традиционных же образов и приемов.

Например, в рассказе «Чудесный миллиграмм» он предлагает последовательно развернутую аллегорию «общество — муравейник», причем в описании муравейника очень быстро становятся заметными «человеческие» черты. Эффектное крушение муравейника по вине культа «чудесного миллиграмма», нарушившего порядок жизни маленького сообщества,— один из многочисленных примеров, в которых выражается напряженное отношение Арреолы к религии.

Каждый сюжет, каждый набросок, который предлагает нам Арреола, предполагает в своей основе живое личное переживание. «Я всегда и во всем автобиографичен — даже если я говорю о Вавилонии! Все написано и напитано токами моей собственной жизни, моей кровью, моей сверхчувствительностью»,— говорил в своих интервью сам писатель. И это действительно чувствуется в каждом его безупречно выверенном слове. На мой взгляд, именно это выгодно отличает его от бесстрастного Борхеса и дает совершенно новый, более свежий взгляд на европейскую прозу латиноамериканского происхождения.

Любовь Родюкова

• I beati anni del castigo
• Перевод с итал. Н. Кулиш
• М.: Текст, 2006
• Переплет, 192 с.
• ISBN 5-7516-0636-1
• 3000 экз.

Эксгумация юности

Этот роман швейцарской писательницы увидел свет в 1989 году и в течение пяти следующих лет был удостоен двух литературных премий. Роман-взросление — так можно было бы сказать об этой книге и поставить ее в один ряд с «Историей одного детства» Е. Водовозовой, «Записками институтки» и «Записками гимназистки» Л. Чарской. Можно было бы, да не всегда точными будут найденные совпадения. Героини всех этих книг воспитываются в некоем учебном заведении, институте благородных девиц или женской гимназии, где девочки словно проходят обряд инициации, их учат уму-разуму, а также премудростям ведения домашнего хозяйства и умению держаться в обществе. Но если русские институтки и гимназистки открыты миру, готовы к общению, с ними вечно происходят какие-то курьезы, то воспоминания героини книги Йегги скорее похожи на произнесение заупокойной речи возле склепа, где покоится ушедшая юность. У русских девочек наблюдается единство группы, либо они объединяются в стайки, на худой конец — дружат против кого-то. Здесь каждый сам по себе (во всяком случае, главная героиня и Фредерика, предмет ее обожания). Если и существует общий сговор молчания, так только против негритянки, дочери президента африканского государства, которому была оказана слишком большая почесть при приеме «новенькой» в интернат. Возможно, одна из причин разобщенности в том, что воспитанницы говорят на разных языках,— предполагается, что так им будет проще осваивать иностранный.

Пансион в Аппенцеле — один из этапов, героиня живет в нем после одного подобного учреждения и перед другим таким же. Она учится по настоянию матери, живущей в другой стране, а еще потому, что так выстраивается ее биография в соответствии с представлениями отца, с которым она видится только на каникулах и с которым ей почти не о чем говорить. Девушка вспоминает о годах, проведенных в воспитательных заведениях — по сути, о лучших днях своей жизни,— но это скорее расцарапывание раны, которой не суждено зажить. Тление и омертвелость, старение и могильный холод сквозят с первой страницы и взрастают надгробными крестами в конце книги. То ли это предчувствие будущего, то ли такое повествование созвучно с мировосприятием героини, которая получает удовольствие от боли, страдания, ревности, добровольного отказа от собственного счастья и т. д.

Пансионская жизнь тянется бесконечно долго, и доступный другим самый обыкновенный мир за стенами становится для воспитанниц долгожданной мечтой. А пока девушки учатся «надевать маски», подчиняться, отвечать улыбкой на отказ, говорить общие фразы. Двойная жизнь проявляется в следующем: каждая уважающая себя воспитанница должна создать свой образ, индивидуальную манеру говорить, ходить, смотреть. Это возможность существовать на своей территории, особенно когда приходится подчиняться внешним незыблемым правилам (например, ночевать в корпусе для маленьких, если воспитаннице еще нет 15 лет). В пространстве, где все выстроено по единой системе, можно лишь предпочесть прогулку по окрестностям утреннему сну, выбрать область своих интересов (будь то французская литература или немецкие импрессионисты), строить мечты (мечтать) о будущем (балы, семейный уют или уединение), а также решить, что лучше: общение или одиночество. Если выбрать «объект» не удается, приходится завоевывать его расположение. Происходит тайная битва за внимание не мужчин (это мир внешний, и рассказ о тамошней любви может восприниматься как выдумка), а женщин: учительницы, ученицы, покровительницы и подруги. Это тонкая грань влюбленности, с которой неизбежно сталкиваются юные барышни, предоставленные друг другу, оказавшись в замкнутом пространстве. Один из предметов, который постигают девушки вне учебной программы,— обожание, но порой оно граничит с фетишизмом, а покровительство может оборачиваться рабством.

Так, героиня романа упорно добивается расположения недоступной, отстраненной и во всем безупречной Фредерики. При том, что ей это удается, вечно недостижимая Фредерика всегда оказывается на шаг впереди, и не только в пансионе, но и после его окончания, в «большой» жизни. Временным помешательством, затмением и безудержным праздником врывается в этот мучительно созданный союз рыжеволосая красавица Мишлин. Чтобы потом так же безболезненно упорхнуть. Фредерика молча ушла в тень, и только отдалившись от нее, а потом расставшись с ней, героиня понимает, что потеряла самое дорогое в своей жизни. То, что с легкостью было обретено, с легкостью теряется. То, что мучительно завоевывалось, тянет и тяготит всю жизнь.

Героине не было жаль расставаться с сокурсницами, с учителями, с пансионом. Но памяти угодно сохранять лица тех, кто не был дорог, тогда как даже имя может стереться. Имя Фредерика переводится как «рассказ», и героине чудится, будто это она водит ее рукой. Но это заблуждение, тень из счастливого несчастливого прошлого. Потому что супруги — владельцы пансиона погибли в катастрофе, вместо самого пансиона — клиника для слепых, а Фредерика находится в доме для душевнобольных. Остались воспоминания и одно поразительное открытие: детство заканчивается тогда, когда начинают сбываться обещания.

«Читаешь четыре часа, а вспоминаешь всю жизнь»,— так сказал об этом романе И. Бродский, некогда, в счастливые / несчастливые годы, близкий друг семьи Йегги.

Ярослава Соколова

• Tre metri sopra il cielo
• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-8370-0461-2
• 3000 экз.

Голубым по розовому

Ах, ах, до чего неожиданный сюжет: барышня и хулиган. Буржуазная чистота уступает обаянию приблатненного гормона.

Это же счастливый сон — потерять невинность и предрассудки в шикарно меблированной канаве, с неотразимым подонком. Зато какое печальное пробуждение: предрассудки никуда не делись, подонок же мчится на верном своем супермощном мотоцикле в ночь — одинокий, несчастный, опасный. На самом деле, в глубине души, вообще-то хороший, только разочарованный буквально во всем. Но как бы то ни было, она выйдет за другого, за благополучного, предпочтет, конечно, стабильность. Не бывать левретке за борзым: жизнь, как известно, жестче. См., например, романы «Обрыв» и «Как закалялась сталь». Только пожиже, пожиже, еще пожиже влей.

Для неуспевающих семиклассниц. И потом, бывают же ночные дежурства: у больничных, скажем, санитарок,— а некоторые женщины работают в вооруженной охране.

Так вот им райское наслаждение от «Лимбуса». Этот начинающий синьор Моччиа, даром что разменял пятый десяток, пишет просто как гений чистой красоты:

«Ладонь скользит вдоль спины вниз, вдоль ложбинки, до края юбки. Легкий подъем, начало сладостного предвкушения. Он останавливается. Два углубления рядом заставляют его улыбнуться, как и ее более страстный поцелуй. Ласкает ее дальше. Движется вверх. Останавливается на застежке, чтобы раскрыть наконец тайну и не только ее».

«Эластичная ткань легко отходит, рука тут же шмыгает туда — и сразу же оттуда…»

То есть исключительно мягкое порно.

Самуил Лурье

• Die Schwierigen oder J’adore ce qui me brûle
• Перевод с нем. С. Ромашко
• М.: Текст, 2007
• Переплет, 304 с.
• ISBN 978-5-7516-0549-7
• 3500 экз.

«Наше бытие быстротечно, как один день…»

Сильнее всего этот роман ассоциируется с утонченной трагической фигуркой на камине или с бокалом вина, предназначенным для смакования на балконе с витыми перильцами. История, заключенная в книге, является изысканной прелюдией к суициду главного ее героя, художника Рейнхарта, и длина истории равна почти всей жизни последнего. Конечно, есть еще и другие персонажи, дела, обстоятельства… Есть две женщины, Ивонна и Гортензия, есть муж Ивонны, в свое время прыгнувший в пропасть от безумной любви пополам с отчаянием (Ивонна ушла от него), есть дети: и убитые еще во чреве матери, и рожденные от «греха» гувернантки с мясником, и родные, желанные — здоровые, красивые и молодые. Есть нарочитая изысканность пространных реплик, некоторые изюминки в духе Павича («Она курила и за мгновение, пока стряхивала пепел, старела на несколько лет»), а то и вовсе сюрреалистические зарисовки, как, например, такое вот описание фотографии: «…тощая девушка присела на корточки в саду и, заразительно смеясь, играла с крупной собакой — самой собаки на фото не было видно, виднелась только ее тень на ослепительно белой стене». Есть чувственные пейзажные этюды, уколы меткой авторской наблюдательности, безмолвные эмоциональные взрывы… И тем страннее на этом горько-сладком фоне смотрятся редкие чудовищные, но с художественной точки зрения вполне оправданные эпизоды вроде описания забоя свиней — верх ошеломляющей откровенности, вопль из полуразмозженной головы, потоки крови и нечистот (Пазолини бы восхитился). Это книга из тех, которые позволяют нам получить от чтения едва ли не тактильные ощущения. Она хороша для тех, кто не прочь оценить по достоинству прекрасный перевод, хороша для размышлений, для выписывания цитат в альбом и для получения наслаждения от книги как от художественного произведения; несомненно, роман подойдет в качестве аперитива тем, кто привык искать утешения в Набокове. Автор легко переселяется из сознания одного героя в сознание другого, обнажая перед нами их чувства, стремления и помыслы «изнутри», а читатель порхает вслед за ним, как бабочка, присаживаясь на плечо Райнхарта, Гортензии, Ивонны, глядя на происходящее едва ли не их глазами. «Нет ни начала, ни конца. Все повторяется, ничто не возвращается»,— и даже когда книга закрыта, прочитанная, послевкусие еще долго дает о себе знать.

Надежда Вартанян