Рубрика: Рецензии

• Перевод с англ. В. Правосудова
• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 272 с.
• ISBN 5-367-00218-8, 0-8021-3266-9
• 10 000 экз.

Отечественные издательства, специализирующиеся на выпуске зарубежной литературы, не так уж часто предлагают читателям радикально новаторские, экспериментальные тексты, в которых конструируется новый литературный язык, новые художественные конвенции, новый опыт освоения мира. Крупные книжные империи предпочитают выпускать средне-качественную литературную продукцию, как правило, романы, сделанные успешными литературными ремесленниками в соответствии с профессиональными правилами, которые диктует рынок. Здесь обязательно будет динамичный сюжет со строго прочерченными линиями, украшенный психологизмом (он больше всего свойственен британской прозе), надрывный социальный пафос (здесь впереди всех французы) ну и политика (ею увлечены немецкоязычные литературы).

Иногда особо одаренным мастерам удается все это объединить, и тогда книга просто обречена на успех. Мой друг, талантливый математик Федор Андрианов, работавший последние 11 лет в крупнейших университетах США, как-то раз после одного семинара, где какой-то философ рассуждал о математике, иронично заметил по его поводу: «Мне интересно иметь дело только с профессионалами». Так вот мне, как более-менее профессиональному филологу, тоже интересно читать профессионально написанные художественные тексты. У меня к ним нет претензий. Кроме одной. Они, как правило, вторичные, эпигонские. Именно за это их любит публика, следовательно, и редактора издательств. В них есть то, что мы с нетерпением ожидаем. И главное — привычный образ мира и человека. Человека, у которого есть идеи, с которыми литератор может поиграть, и эмоции, которые тоже стоит вытащить наружу и предоставить на всеобщее обозрение, потому что они приятно щекочут нервы.

Однако дилетантизм, непрофессиональность, неумение писать, часто прикрывающиеся шарлатанской сюжетной эквилибристикой, раздражают по-настоящему. Но этот непрофессионализм та же публика часто путает с преодоленным, снятым профессионализмом, усвоенным художником и намеренно вынесенным за скобки. Опытный взгляд критика и интуиция сильного читателя сразу же распознают в новом художественном языке напряженную работу с языком прежним, профессиональным, который то и дело напоминает о себе. Новый способ говорения ориентирован на создание картины мира, независимой от здравого смысла и невиданной нами прежде.

Роман Гарольда Пинтера «Карлики» принадлежит к категории именно таких по-настоящему великих и по-настоящему профессиональных произведений. Выход этого текста на русском языке на фоне многочисленных изданий и переизданий профессионально-коммерческой художественной продукции — несколько неожиданное и приятное исключение. Издательство «Амфора» действительно сделало настоящий подарок российскому читателю. Однако если бы я оценивал выход этой книги как проявление хорошего вкуса, уважения к интеллектуальному читателю, обреченному из года в год пережевывать одно и тоже, т.е. как чисто альтруистический и антикоммерческий ход, я бы, пожалуй, погрешил против истины. Роман «Карлики» издан с огромным опозданием, спустя 16 лет после того, как он был опубликован на английском языке. За эти годы у нас вышли тонны литературного мусора, а издатели не обращали внимания на книгу Пинтера. Он удостоился перевода лишь потому, что ему присудили Нобелевскую премию, и его имя прозвучало в российских СМИ. И я не убежден в том, что ежели шведская академия остановила бы выбор на ком-нибудь другом, этот роман вообще появился бы на русском языке.

Пинтер — признанный классик английской литературы, автор пьес, киносценариев, подлинный реформатор театра, художник, чье имя ставят в один ряд с именами крупнейших европейских драматургов ХХ века. «Карлики» — единственное произведение Пинтера, написанное в жанре романа. Хотя, пожалуй, вряд ли этот текст можно с полным правом назвать «романом», поскольку все романные приемы здесь нарушаются. Потребителю профессиональной беллетристики, воспитанному на классике и привыкшему к традиционным литературным схемам, «Карлики» покажутся книгой заумной, скучной или элитарной. (Пинтера не спасает даже хитрая издательская уловка — пометка «ЧИТАТЬ [МОДНО]», предваряющая роман и вынесенная на отдельную страницу.) При этом сам Пинтер, как всякий новатор, преследовал прямо противоположные цели — сделать литературу (театр) более демократичной, ясной, опрокинуть громоздкие традиционные схемы.

В «Карликах» повествование сведено к минимуму, и текст напоминает, скорее, даже не роман, а пьесу, причем написанную в традициях «нового театра». В фокусе — главным образом, реплики персонажей и несколько пространные монологи, с которыми они друг к другу обращаются. Пинтер намеренно схематизирует, минимализирует свою реальность, сводя ее к самым общим силовым линиям, руководящим человеческими взаимоотношениями. Это — линии бессознательного, которые нам не откроются, пока автор не устранит реалии большого мира, панораму, бытовой контекст и не высушит его до одномерной абстракции. И тогда человек сожмется до карлика, а трехмерная реальность — до набора произвольных означающих, дрейфующих на фоне пустоты, которую они никогда не смогут освоить. Слова, как слуги лживого и беспомощного разума-власти, перестают отражать реальность и способствуют не коммуникации людей, а их тотальному разобщению. В мире Пинтера они не являются территорией подлинного контакта, как не является ею отраженная в словах область мыслей и чувств.

Пинтер преодолевает психологизм, доставшийся нам в наследство от XIX века, и проникает в более глубокие слои человеческого «я», почти не поддающиеся означиванию. Он пытается выйти за пределы человеческого, антропоцентрического заблуждения и увидеть мир с неожиданной стороны, скажем, глазами животного. Эту роль стороннего объективного наблюдателя в романе выполняет кот, в то время как остальные персонажи, Пит, Лен, Марк и Вирджиния остаются заложниками своих «я». Они пытаются найти в себе подлинное, глубинное начало, пытаются определить границы своего «я», понять, где оно заканчивается, и где начинается реальность, но остаются узниками чисто человеческих стремлений и, прежде, всего, жажды власти, желания навязать себя миру.

Авангардный жест, пусть даже самый радикальный, всегда адаптируется культурой, а новый литературный язык легко усваивается и легко профанируется профессиональной литературой. С языком «Карликов» этого по-видимому не произошло. Он и по сей день не утратил ту радикальность, которая восхищала интеллектуальную молодежь в европейском авангарде 1950-х гг.

Андрей Аствацатуров

• Переводчик с англ. Р. Цфасмана
• М.: Мир книги, 2006
• Обложка, 320 с.
• ISBN 5-486-00783-3
• 15 000 экз.

Люди и птицы

Если почитать, что пишут о Киоко Мори в Интернете, складывается впечатление, что японская писательница достойна Нобелевской премии в области литературы. Но это не совсем так. Ее роман «Одинокая птица» — книга добрая, умная и очень хорошо написанная, но, увы, не более того. Хотя и этого должно быть вполне достаточно, чтобы любознательный читатель уже захотел ее прочесть. И, обещаю, он не пожалеет.

Про себя признаюсь сразу: японская культура мне не очень близка, а потому я и не ждала, что книга меня зацепит. Но Киоко Мори доказала мне, что люди, живущие в Японии, практически ничем не отличаются от людей, живущих в России, пусть они и едят суп мисо с водорослями. Другое дело, что их традиции непохожи на наши. Ведь если у нас после развода родителей дочка остается жить с отцом, это считается исключением из правил, а для японцев такое решение — чуть ли не единственный возможный вариант.

Кому-то может показаться, что «Одинокая птица» написана для подростков. И наверняка подростки оценили бы ее по достоинству, но в большинстве своем они подобную литературу не читают. У меня же сложилось впечатление, что эта книга будет куда более полезна их родителям — если, конечно, мы хотим получить от художественного произведения именно практическую пользу. А вот удовольствие от прочтения гарантировано всем без исключения.

В образе юной Мегуми каждый из нас непременно узнает себя. С этой девчонкой можно не всегда соглашаться, можно даже мысленно спорить с ней, но при этом сознавать, что она — в какой-то мере часть тебя самого. Ведь в «Одинокой птице» затрагиваются темы, с которыми мы все так или иначе когда-то сталкивались — это и тема одиночества, и первой безответной любви, и родительского непонимания, и школьных взаимоотношений, и даже религии. Верующие люди умеют с пеной у рта рассказывать, почему и зачем они верят в Бога. А вот доступно объяснить свою позицию неверующего получается отнюдь не у каждого атеиста. Японской писательнице это удалось великолепно, пусть и устами девочки-подростка.

Разумеется, само название книги — «Одинокая птица» — это метафора. Пятнадцатилетняя Мегуми олицетворяет себя с птицей, отбившейся от стаи и обреченной на смерть, потому что, как известно, один в поле не воин. Такой же одинокой птицей писательница наверняка когда-то считала и себя саму, особенно если учесть, что свою мать Киоко Мори потеряла еще в возрасте двенадцати лет.

Однако метафоричность названия вовсе не свидетельствует о том, что про настоящих птиц в романе ничего не написано. Ведь если бы не раненый японский свиристель, Мегуми так и не познакомилась бы с доктором Мидзутани, не стала бы работать в ее ветеринарной клинике и, как следствие, не добилась бы долгожданной встречи с матерью. «Птичья» тема проходит лейтмотивом через всю книгу. Это становится особенно заметным в конце, когда Мегуми выпускает на волю трех уже поправившихся воробьев. Они обретают свободу и новую жизнь, так же, как и сама пятнадцатилетняя девочка — будущий орнитолог.

Мария Карпеева

• Перевод с англ. Е. Колосовой
• М.: Рипол Классик, 2006
• Обложка, 160 с.
• ISBN 5-7905-4380-4
• 3000 экз.

Вредные советы

Как вы думаете, для чего и для кого Лайза Гамильтон написала свое «Руководство»? Мне показалось, что в первую очередь для себя любимой. Вряд ли она рассчитывала, что молодые женщины на полном серьезе будут следовать ее советам, пытаясь превратить своих мужчин в преданных собачек. Ведь даже самой махровой блондинке вскоре станет понятно, что все приемы, описанные в этой книге, — не более, чем просто шутка. Остается только один вопрос — с какой стати «Down, boy!» попала в риполовскую серию «Психология Casual»? Хотя книгу и написала доктор психологии Гарвардского университета, факт остается фактом — психологией здесь не пахнет.

Надо отметить, что книжка действительно очень веселая. Как и обещают читателю в аннотации, здесь есть над чем посмеяться от души. Посмеяться над собой, над своей половинкой и, конечно же, над автором «Руководства по дрессировке мужчин». Мужчина, по мнению Гамильтон, — это разновидность домашнего животного, у которого есть своя среда обитания, своя родословная, свои инстинкты. Основные «породы» мужчин — это «овчарки», «терьеры», «игрушки», «дворняжки», «спортсмены» и «работяги». Женщине нужно хорошенько подумать, прежде чем принять окончательное решение о «заведении бойфренда» — слишком уж ответственный это шаг.

В каждой главе своей книги Лайза Гамильтон делится с читателем советами Элизабет Тейлор, женщины, семь раз побывавшей замужем и накопившей «богатые знания обо всех типах мужчин». Кроме того, в «Руководстве» приводится множество блиц-тестов, благодаря которым прилежные читательницы смогут определить, готовы ли они к серьезным отношениям, какой тип мужчины им больше подходит, и узнать еще много-много всего интересного о себе. Вопросы из этих тестов заставляют несколько усомниться в компетентности автора — например, в тесте «Какая я хозяйка?» ни о каких домашних делах и речи не идет. Читательницу спрашивают о привычке красить губы по утрам, о том, как она мечтает провести отпуск, а также о любимых напитках и марках машин.

Дабы в очередной раз продемонстрировать читателям свое чувство юмора, Лайза Гамильтон составила краткий толковый словарик, в котором разъясняются «некоторые ключевые термины» из книги, как-то: Великий день (свадьба), вознаграждение (секс), собака-вожак (женщина), наказание (отлучение от секса) и многие другие. И все бы ничего, если бы картину не портил безобразный перевод Е. В. Колосовой. Иногда из-за ее стилистических огрехов сложно понять даже сам смысл фразы, как, например, в предложении «Она включает так много: тапочки, кофе, цветы».

Разумеется, большинство методов воздействия на мужчин, о которых пишет автор, действительно эффективны и порой пользуются популярностью у слабой половины человечества. Но женщины либо овладевают ими интуитивно, либо учатся на собственном опыте и ошибках прошлого. Изложенные на бумаге, советы Лайзы Гамильтон не имеют абсолютно никакой практической ценности. И это, наверное, даже хорошо.

Мария Карпеева

• Издательство: Лениздат, Ленинград, 2006 г.
• Твердый переплет, 384 стр.
• ISBN 5-289-02284-8
• 3050 экз.

Назад в будущее

Когда ко мне в руки попал роман Ильи Герола «Невстреча», я решила, что меня ожидает интересное и весьма необычное чтение. Уже одна только строчка «Newреализм», гордо красующаяся на обложке, заставила обратить на книгу особое внимание. И вот теперь, дочитав роман до конца, я никак не могу понять, зачем же издатели причислили «Невстречу» именно к этому, наверное, и вовсе несуществующему, литературному направлению. Увы, роман Ильи Герола безнадежно далек от окружающей нас реальности. Эта книга, хоть и была написана совсем недавно, уже успела не только потерять свою актуальность, но и просто-напросто устареть. А если уж говорить совсем начистоту, то устарела она еще не будучи написанной.

Прочитав восторженное предисловие Михаила Шавшина, можно сделать вывод, что перед нами шедевр всех времен и народов. Правда, кое-что в этом предисловии все-таки заставляет насторожиться — например, упоминание того, что «неквалифицированному читателю» будет сложно понять, «что тут к чему». Честно говоря, мне не очень ясно, что означает словосочетание «неквалифицированный читатель». На мой взгляд, по-настоящему хорошая книга должна быть понятна как возвышенному интеллектуалу, так и самому простому рабочему. Разве не так?

Теперь немного о самом сюжете романа — он состоит из двух параллельно ведущихся повествований. Герой одного из них — Иегуда Галеви — врач, историк, философ и очень плохой поэт (судя по стихам, иногда встречающимся в тексте). Живет Иегуда в начале второго тысячелетия. Всю жизнь его занимает проблема вечного гонения евреев, он много размышляет над ней, изучает историю, пишет труды. И вдруг у него начинаются видения, в которых он переселяется в тела людей из далекого будущего. Если бы Илья Герол развивал именно эту линию, то в результате мог бы получиться весьма неплохой мистический или даже фантастический роман. Но, к сожалению, автор претендует на то, что его произведение имеет огромную общественно-политическую значимость. А с этим уже сложнее.

Главный герой второго повествования — Иван Васильевич Смирнов, практически наш современник (действие разворачивается в 10-20-е годы XXI века). Страна, в которой он живет, вроде бы называется Россией, но с настоящей современной Россией она имеет очень мало общего. Все, что пишет Илья Герол о недалеком будущем нашего государства, противоречит канонам и фантастического романа, и политической антиутопии. Да и здравому смыслу, честно говоря, противоречит. По мнению Герола, лет через десять все мыслящие россияне целыми днями будут вспоминать и обсуждать Ленина, Сталина, Троцкого, Дзержинского и почему-то Черненко. О них и сейчас-то уже многие забыли, так что же говорить о будущем? Ну и, конечно, проблема гонения евреев, которой посвящена вся книга от начала и до конца — это одна из основных российских проблем XXI века. Про грузин или про азербайджанцев вы здесь не найдете ни слова. А вот чеченцы в книге упоминаются, но все они — персонажи отрицательные. Пожалуй, политический аспект — это единственное, о чем Герол писал на полном серьезе. Что касается любовной линии, то она не удалась автору настолько, что и обсуждать ее не имеет смысла. Да и вся атрибутика мнимого будущего в романе — это чистой воды стеб и издевательство над читателем.

Удивляет, что в книге отсутствует классическая мораль антиутопии — «задумайся о будущем сегодня, а то потом будет хреново». К счастью, так «хреново», как описал Герол, не будет нигде и никогда. В конце романа нам, тупым, поясняют, что единая электронная лотерея, по законам которой живет Россия будущего, — это на самом деле «афера для отвлечения человеческой энергии, способностей и ума, для того, чтобы кучка уродов могла наслаждаться жизнью, обогащаться, а потом, оставив руины, свалить все это на очередных врагов». Если бы эти строки написал подросток-максималист, ему бы можно было их простить. Но Илье Геролу уже давно не пятнадцать, а он продолжает считать, что во всех наших проблемах виновата какая-то «кучка уродов». Очень жаль.

Мария Карпеева

• Авторский сборник
• М.: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, 2006 г.
• Переплет, 384 с.
• ISBN 5-17-026106-3, 5-9713-0258-2, 5-9762-0139-3
• 5000 экз.

Литература: перезагрузка

Пушкин некогда признавался Плетневу в письме, что «написал <…> прозою пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется…» Впрочем, большинство современников Пушкина — в том числе Белинский — восприняли эти пять повестей более чем прохладно. Вашему покорному слуге неизвестны современники, у которых «Повести Белкина» вызывали бы столь бурную реакцию, однако он может признаться, что он сам однажды «ржал и бился», когда читал «Народные сказки» Леонида Каганова. И в самом деле, «что за прелесть эти сказки»!

Пушкин — наше все, потому что выразил типическое. Типическое национальное вообще. Каганов — наше все, потому что выразил типичное. Типичное для очередного в нашей отечественной истории переходного периода, который все еще продолжается и никак не может завершиться. Однако Каганов продолжил предшествующую литературную традицию, а не сбросил ее с «парохода современности».

Ведь как оно обычно бывает — читаешь что-нибудь современное и ловишь себя на том, что если не приходится сдерживать зевоту, то почти наверняка — позывы к рвоте. В первом случае принято говорить, что книжечка «элитарна» (читай — «не удалась»), во втором — что автор ее «великолепный стилист» (читай — «представитель маргинального направления»); то есть вроде бы книга «удалась», но закрываешь ее с некоторым сожалением, что на руках не было одноразовых резиновых перчаток, а поблизости — отверстого мусорного бака.

А все потому, что современный литератор зачастую задавлен и заморочен жизнью не меньше нас с вами, только вот ему дается судьбою замечательная возможность выставить нас дураками, а нам его — нет. И тем ценнее кажется в этом контексте совершенно неожиданное по-карамзински бережное отношение автора «Эпоса хищника» к своему читателю. Читателю — собеседнику, читателю — другу и, быть может даже, единомышленнику. Тут уже вполне уместно вспомнить про пресловутый диалог между пишущим и читающим, за который так безуспешно ратовал Бахтин.

При этом Каганов многопланов. Озорное и остроумное осовременивание известных сказочных сюжетов («Сказки народов мира») или не менее талантливая постмодернистская деструкция сказочной модели («Хомяк-Царевич»), помещенные в сборнике «Эпос хищника» в раздел «Народные сказки», равно как ироничные отклики на уверенную поступь научно-технического прогресса, вызывающие в памяти бесподобные «Сказки роботов» и «Кибериаду» Станислава Лема («Письмо отца Серафимия», «Корпусок (краткое пособие детям по сборке домашнего компьютера из, «Вий-98»), составившие в сборнике раздел «Сказки про компьютеры», хоть в значительной мере и характеризуют, но отнюдь не исчерпывают его творчество.

Не чужды автору и «светлая печаль» («Реквием»), и «проклятые вопросы» классической русской, да и любой серьезной литературы («Хомка», «Эпос хищника»), и ядовитая сатира на обуржуазившегося постсоветского люмпена 90-х годов («Росрыба», «Масло»), и даже восточная философия («День учителя Ио»).

И если бы даже этим все исчерпывалось! Его фантастические рассказы («Нежилец», «Любовь Джонни Кима», «Моя космонавтика», «Заклятие духов тела») можно смело назвать продолжением блистательной советской (и никакого Пелевина в принципе!) фантастики.

Итак, творчество Каганова многопланово. Как и сам переходный период. Как сама жизнь. Как по-настоящему великая литература. Как восприятие такой литературы читателем, не имеющим обыкновения носить в карманах дюжину пар одноразовых резиновых перчаток и совершать свой моцион вблизи спасительных мусорных баков.

Валерий Паршин

• Перевод с фр. О. Вайнер
• М.: Захаров, 2005
• Переплет, 240 с.
• ISBN 5-8159-0535-6
• 5000 экз.

Поглядим в Наполеоны

В мировой истории есть такие сюжеты, которые интересуют не только историков. Некоторые личности в ней способны притягивать наше внимание с неодолимой силой, постоянно поддерживать интерес к своей жизни, давно произнесенным словам и уже совершенным действиям, радовать нас, словно персонажи любимой с детства книги. И это несмотря на все усилия по отрицанию роли личности в этой самой истории. И даже более того, несмотря на модное в последнее время упорное отрицание самой истории как таковой.

Наполеон Бонапарт — вот яркий пример подобной исторической персоны, воплощенное доказательство реальности прошлого и беспредельности человеческих амбиций. Именно поэтому его судьба всегда была, есть и будет притягательна и интересна для миллионов читателей. А сегодня, возможно, образ великого императора тревожит нас с особенной, даже какой-то нездешней силой.

Почему? Наверное, потому, что во времена тотальной наглядной агитации, елейно-гламурного ширпотреба, виртуальной политической жизни, отравленной ядом трансляций в реальном времени и фантастической глупостью политических деятелей, фигура Бонапарта представляется нам почти несовместимой с действительностью, выдуманной. А история его жизни — сюжетом, рожденным воображением какого-нибудь бойкого писателя. Причем, писателя неординарного, талантливого, известного — такого, например, как Александр Дюма.

Невероятно, но факт. Биография императора действительно была рассказана знаменитым романистом и издана в Париже еще в 1840 году. Долгое время эта книга оставалась практически неизвестна российскому читателю. И вот недавно книга «Наполеон» появилась в серии «Биографии и мемуары» издательства «Захаров».

Жизнь и деяния Наполеона Бонапарта во все времена интересовали не только читателей, но и писателей. Они уже много раз становились предметом различных исследований и описаний. Специалисты по Новой истории назовут вам не один десяток серьезных трудов. Среди них будут и знакомые русскому читателю имена Манфреда, Тарле и Вандаля. А простые читатели, так или иначе, вспомнят недавнюю работу Эдварда Радзинского, весьма эффектно представленную на отечественном ТВ. Даже у нерадивого школьника имя Бонапарта вызовет смутные ассоциации, если не с курсом истории, то хотя бы с толстой книжкой одного знаменитого графа из позапрошлого столетия, про которую недавно на уроке так долго и нудно что-то бубнила литераторша.

Мало того, опередив всех остальных, император, как известно, собственноручно изложил свою историю на бумаге. И сделал он это емко, сжато, красиво и убедительно. Как делал все и всегда. Может быть несколько выспренне, но очень точно и ни разу не погрешив против истины, он собственноручно подвел итог своей жизни: «Мое восхождение не имело аналогов, ибо не сопровождалось ни одним преступлением. Во главе сплоченных армий я дал пятьдесят сражений, которые я почти все выиграл. Я разработал и ввел в действие свод законов, который прославил мое имя. Из ничего я поднялся до уровня самых могущественных монархов мира. Европа была у моих ног. Мои амбиции были велики, я это признаю, но они были обоснованы событиями и мнением великих народных масс». Как говорится, ни убавить, ни прибавить. Что нового после всего этого может сообщить нам писатель? Пускай даже такой талантливый писатель как Александр Дюма?

И все-таки страстно влюбленный в историю литератор-монархоман сумел обрести достойное место в славном ряду биографов Наполеона. Его книга написана на одном дыхании, точным и стремительным, словно атака драгун, языком, впечатляющим, словно решающий фланговый маневр, слогом. Портрет императора выписан умелой рукой, крупными, яркими мазками легких и красивых метафор. Стилистика автора авантюрно-приключенческих бестселлеров эффектно наглядна: «Первый консул обрушился с альпийских вершин, подобно лавине». Иногда приправлена античными трагическими нотками и неподдельной торжественностью: «Москва полыхала. Будто некий благородный Герострат, Ростопчин одновременно обессмертил собственное имя и спас свою страну». При этом книга не лишена некоторой глубины и мудрых наблюдений самого автора: «Все эти труды были ничтожны по сравнению с тем, что задумывал император, а мечтал он не менее чем о европейском союзе». К тому же она очень легко читается.

Сочинение Дюма-отца рассказывает о многих важнейших сражениях, уделяет несколько завышенное внимание русской кампании Наполеона, даже снабжено текстом завещания великого императора с подробным перечнем его имущества. Однако все равно может показаться придирчивому читателю поверхностным и несколько тенденциозным.

Ну и что? Это нисколько его не портит. Даже украшает. «Наполеон» Александра Дюма напоминает миниатюрную модель — маленькую и легкую, но невероятно симпатичную. Ее хочется читать, да и просто подержать в руках. В крайнем случае — поставить на полку. А еще лучше — дать почитать своему ребенку. На таких книгах можно воспитать неплохое поколение.

В конце концов, русскому человеку незазорно быть хоть немножечко бонапартистом…

Данила Рощин

• Перевод с англ. К. Лукьяненко
• Екатеринбург: У-Фактория, 2006
• Суперобложка, 528 с.
• ISBN 5-9757-0068-X
• 10 000 экз.

Мифы Томаса Булфинча

Американский прозаик Томас Булфинч писал в те благодатные времена, когда отец и сын Черепановы еще только внедряли свое изобретение, братья Люмьер играли в детские игрушки, а братья Райт еще не родились, — то есть во второй трети XIX столетия*. В те стародавние времена имена Пендрагона, Ланселота или загадочной Фата-Морганы были известны только специалистам по истории Англии. Для рядового читателя они почти ничего не значили. Нет, конечно, подлинные ценители литературы были знакомы с произведениями Шекспира и Мильтона, которых вдохновляла эта самая английская история. Но не более того. Не более.

Дело в том, что образованные люди из приличного общества в то время получали классическое образование, узнавали историю Одиссея из первоисточника, могли припомнить имена всех двенадцати Цезарей и не путали Ахиллеса с Апеллесом. Меднозвенящая цицероновская латынь для тогдашних любителей книги являлась нудной школьной обыденностью, а вот турниры, джостры, любовные страдания юных дамуазо и бесконечные поиски Святого Грааля — манящей экзотикой. Сейчас такое трудно себе представить, но, тем не менее, все было именно так.

Отважный рыцарь пера Томас Булфинч решил исправить эту вопиющую несправедливость и познакомить европейскую и американскую публику с романтическими преданиями Старого света — противопоставить могучий Эскалибур непробиваемому щиту Ахилла, пересказать обывателю в легкой и общедоступной форме легенды о короле Артуре и короле Шарлемане**. И, надо признать, он со своей задачей справился.

Булфинч подошел к делу и как талантливый рассказчик, и как серьезный ученый. Он сумел увлекательно, простым и доступным языком пересказать мифологическую историю Европы и одновременно с этим рассмотреть известные исторические источники, причем с критической точки зрения. Объединив сюжеты, рассказанные Гальфридом Монмутским и Томасом Мэлори, которые вошли в сокровищницу мировой литературы и поэзии благодаря Вальтеру Скотту и Лонгфелло, американский популяризатор написал книгу, способную увлечь как десятилетнего ребенка, так и маститого ученого преклонных годов. Это по-настоящему феноменально. Такое вообще происходит не часто.

Труд ученого-просветителя неблагодарен по определению. Если Специалист, как известно, подобен флюсу, в основном, своей односторонностью, то Популяризатор чего бы то ни было подобен канатоходцу, работающему без страховки. Балансируя между академической глубиной и прозрачной демократической доходчивостью, он рискует завалиться на сторону. Либо впасть в занудство, либо скатиться до уровня анекдотов и пошлых историй. Разница между упрощением и профанацией чрезвычайно тонка, но она есть. Авторы популярной научной литературы должны чувствовать ее так же, как идущий под куполом цирка трюкач чувствует кончиками пальцев тонкий канат. Внимательный читатель не простит такому автору ни единой ошибки. В случае фактических неточностей или путаницы ученый муж запишет популяризатора в шарлатаны; с другой стороны, перегруженный цифрами и непонятными словами текст досужий читатель сочтет оскорблением. Да, тяжел лавровый венок просветителя.

Но, несмотря на все превратности популяризаторства, это занятие остается одним из самых притягательных для смелых писателей и талантливых ученых. Мировая книжная культура знает множество славных авторов, среди которых Альфред Брем и Тимофей Николаевич Грановский, Айзек Азимов и Яков Перельман. Таких умелых рассказчиков одновременно и много, и мало. Этих любителей своего опасного ремесла для каждой отдельно взятой эпохи всегда недостаточно. Имя Томаса Булфинча стоит в одном ряду с ними. Его «Средневековые легенды и предания о рыцарях» — блестящий образец популярной и в то же время вполне научной литературы.

Его книгой зачитываются и будут зачитываться самые отчаянные любители приключений. Он расскажет этим фанатичным поклонникам сюжета множество интересных исторических подробностей и сведений из истории языка. Незаметно. На ухо.

А если дотошный историк, спрягая гамлетовский глагол в прошедшем времени, направит его против писателя: «Было или не было? Был или не был?», Булфинч, как всякий умелый фехтовальщик, обойдет этот выпад, оставив его за скобками и ускользнув в область чистой литературы. Ведь для настоящего писателя этот вопрос не так уж важен. Читатель многое простит ему за красоту рассказа.

Даже в XXI столетии, во времена тотального господства фэнтези над умами любителей развлекательной литературы, книга Томаса Булфинча не выглядит замшелым анахронизмом. Сегодня о короле Артуре и рыцарях Круглого стола написаны десятки книг, снято множество фильмов, имена Мерлина и королевы Гиневры использованы в сотнях фэнтезийных романов. Куда же дальше? Что еще можно добавить к этому? Зачем нам нужна еще одна книга? Однако, возможно, благодаря своей легкой точности и эстетически грациозной ненавязчивости, а, может, еще проще — благодаря таланту создавшего ее автора, она все-таки способна снова увлечь нас историей, казалось бы давно известной и много раз пересказанной.

* Томас Булфинч (1796—1867); Черепанов Ефим Алексеевич (1774—1842), Черепанов Мирон Ефимович (1803—1849); Луис Жан Люмьер (1864—1948), Огюст Луи Мари Николя Люмьер (1862—1954); Вилбур Райт (1867—1912), Орвиль Райт (1871—1948)

** Король Шарлемань (Charlemagne) — традиционное французское прочтение латинской формы имени Карла Великого (Carolus Magnus)

Данила Рощин

• М.: Вагриус, 2006
• Переплет, 544 стр.
• ISBN 5-9697-0177-7
• Тираж: 3000 экз.

Название романа таит в себе (хотя и не слишком) кивок в сторону Оруэлла. ХХ век перекормил нас антиутопиями. Острая и экзотическая пища приелась, тем более что главным вкусом в ней был вкус контрабанды. Сегодня, когда нет преград для конвертирования идей, а всякий продукт можно растаможить, жанр потерял свою варяжскую, подпольную привлекательность. Но, должно быть, людей, мечтающих заглянуть в ужасное будущее, не стало меньше, и Ольга Славникова сыграла удачную партию с читателем.

Сегодня автор отказывается называть свой роман антиутопией, и это честно. «Ряженая революция» 2017-го, напоминающая августовский путч, который попал на биографию даже самого молодого из нас, только фон для мелодраматических, детективных и фантастических сюжетов. «Хочу вернуть прозе территорию, захваченную трэшем, помня, что это исконная земля Мелвилла и Шекспира» — так заявила Славникова в одном из интервью. Это право автора и, пожалуй, действительная потребность литературы. Остается выяснить, насколько эта прививка удалась.

Детектив, да еще с примесью фантастики, обычно не скрывает своей умышленности в отличие, скажем, от правдоподобной литературы. Поэтому, когда теперь автор утверждает, что написала роман о любви, в этом чувствуется сознательное упрощение. Сюжет, сотканный из философских фигур, отводит мелодраматической истории посредническую роль между замыслом и смыслом. Перед нами не столько люди, сколько формулы судеб, нередко со своей биографией и психологическим рисунком, но все же формулы судеб, разгадкой которых заняты и сами герои, и автор, и внимательный читатель.

В том же интервью Ольга Славникова как бы проговорилась, что писала «Роман с камнем». Не исключено, что это и было первоначальным названием книги, а нынешнее продиктовал рынок. Как бы то ни было, прежнее название, на мой взгляд, больше отвечает содержанию конечного продукта.

Дело происходит на Урале, которому в романе возвращено античное название Рифейская земля, благодаря чему мифология Бажова органично проникает в бытовой сюжет, приподымает его и закручивает иногда только в риторические и дизайнерские, но порой и в глубокие психологические метафоры. Главные герои — хитники, люди, занятые незаконной добычей драгоценных камней. Здесь не только авантюра и азарт, но и попытка утвердить свою независимость, остаться собой, сохранить достоинство, выйти по нолям в единоборстве с миром, который заведомо не подлинен.

Общаясь с языческими духами земли, герои выстраивают свою жизнь без Бога: «Он решил освободить свою территорию от воздействия силы, пронизывающей мир. Имя этой силе давала только религия…» Такие тайные квартиры появляются по ходу повествования едва ли не у всех основных персонажей, каждый ищет способ оставить Бога проигравшим: «Он видел задачу в том, чтобы после смерти развеять душу, как иные завещают развеять в воздухе прах, и чувствовал в себе железную волю уйти пустым».

Эксперимент, разумеется, заканчивается крахом. Добровольно оставившие Бога, герои чувствуют в конце концов собственную оставленность, пожелавшие «уйти пустым», они испытывают смертельное состояние опустошенности. И как всегда при индивидуалистическом бунте, обнаруживается, что в основе его лежит любовь к Богу, обида на Его молчание, на то, что Он не обратился своевременно ни к одному из них со своим словом лично.

Все бунтари втайне сентиментальны и ужасно обидчивы.

Накануне решающих событий, а то и гибели каждый из них начинает понимать, что выход из этого рукотворного тупика только в любви, и бросается в этот коридор со всей накопленной за годы одинокого противостояния яростью.

Ход для русской литературы традиционный. Прозаик, однако, и не призван делать открытия на уровне философских построений. Ему важно попасть в резонанс со временем, ответить молчаливому запросу, актуализировать ходячий сюжет. На мой взгляд, это удалось Ольге Славниковой, хотя прозрением она наградила людей, которые по жизни от него очень далеки. Но это тоже в традиции русской прозы.

К сожалению, главные герои романа так и не отделились от бумаги, не зажили вольными героями воображения и остались принадлежать исключительно тексту. Нет в них прихотливой изменчивости, теплоты и объема. По воле автора они скрывают друг от друга свое прошлое и настоящее, не объявляют адресов, называются вымышленными именами и назначают лишь одно свидание, рискуя, что оно окажется последним. (Все это отсылает нас, между прочим, к известному фильму Бертолуччи «Последнее танго в Париже».)

Когда же маски спадают и наступает время прямого объяснения, Крылов и Таня впадают вдруг в патетическую скороговорку a la Достоевский, и это лишь подтверждает, что реальными людьми они были только в условном мире игры. В ситуации бытовой ни они с собой, ни автор с ними справиться не могут.

Вся проза Славниковой (воспользуюсь ее выражением) «вдохновенно-избыточна и не предназначена для жизни». Она разрывается изнутри петардами метафор, что свидетельствует не только о пластическом таланте, но, может быть, о поэтически неутоленной юности. Роману, на мой взгляд, требуется все же больше обыденных слов и обиходных эпитетов. При всем их блеске, обилие образов в сюжетной прозе воспринимается как балласт, тормозящий повествование. Текст эгоистически отвлекает внимание на себя, не оставляя паузы для непосредственного переживания. Автор захлебывается от сравнений и не может остановиться: «Рискуя свалиться, Колян дотянулся пальцами до неподвижной поверхности: вода осторожно взяла их черными губами». Законченный образ, упругий ритм. Но автор продолжает: «как берет кусочек сахару безобидная коза». Стоп. Следим за бесконтрольным развитием образа, забыв по ходу, о чем речь.

Не доверяя прямому слову, Славникова все переводит на язык ощущений, завороженная собственным даром. Она стремится то и дело поднять градус повествования, а потому время от времени впадает в безвкусицу, что почти неизбежно в символистской прозе: «Сразу же выпустив скользкие ребра, Крылов успел ощутить округлый вес подпрыгнувшего полушария и под ним, как в кармане, — дрожащее сердце размером с мышонка»; «Таня смотрела в потолок, будто на звездное небо, и в сердце ее горела звезда».

Подобных примеров, быть может, несколько десятков на тысячи безупречно ограненных образов. Достоинства романа они нисколько не умаляют. Другое дело, что при такой плотности ни острый сюжет, ни фон антиутопии, ни классический каркас любовного треугольника не обещают роману широкого читателя. Впрочем, может быть, этого и не нужно.

Николай Крыщук

• М.: Время, 2006
• Переплет, 656 с.
• ISBN 5-9691-0166-4
• 2000 экз.

Трое на вилле не считая литературы

В оправдание нелепой обложке на обороте книги размещены семь цитат из немецких и российских рецензий: «интеллектуальный роман», «большая литература», «изящный стиль», «Борхес отдыхает». Неужели и правда? Не голый ли король?

Что ж, по крайней мере сюжету хитроумия не занимать. В начале XX века девственница и миллионерка Лира фон Реттау приглашает погостить на свою виллу в Баварии трех писателей — француза, англичанина и русского — обещая им большой гонорар за новеллы, написанные за лето. Две недели гости проводят на вилле втроем, на четырнадцатый день является наконец хозяйка, проводит на вилле одну ночь, после чего исчезает — ни трупа, ни предсмертной записки. Ровно через сто лет история повторяется: новые писатели пытаются понять, с кем из старых провела ночь сто лет назад Лира, куда потом пропала, и кому из них, новых, провести ночь с Элит Турерой, представительницей загадочной организации, пригласившей их на виллу.

Вопреки видимости, это не детектив: задачи не имеют решения, а писатели проводят шестьсот страниц за завтраками, обедами и ужинами, опустошают необъятный бар и разговаривают. Содержания их разговоров хватило бы на курс лекций о современной литературе. Они говорят о достаточно сложных вещах — сложен и язык, которым они говорят. Но эта сложность играет с автором злую шутку: по инерции она переходит туда, где ей не место. Оказывается, нужно прочитать целую страницу замысловатого текста, чтобы понять какую-то элементарную вещь: например, что герой покрутился на месте — и это не оправдано ничем. Сеанс одновременной игры в интеллектуальный пинг-понг с тремя ипостасями авторского «я» интересен, но то, что эти ипостаси постоянно предлагают друг другу коньяк, «картинно вздыхают» и «подливают масла в огонь», очень мешает восприятию в общем любопытной авторской мысли. А от усиленного любования красиво повязанными галстуками и аристократическими манерами и вовсе становится плохо. Читать «Виллу Бель-Летру» — большой труд, но, к сожалению, оплачивается он не совсем адекватно.

Из этого романа можно было бы сделать сборник остроумных афоризмов об истории и теории литературы, а разбросанных по роману сюжетов хватило бы на хороший сборник рассказов. Но ни в ту ни в другую книгу не попали бы ни главные герои, ни надуманный магистральный сюжет. Продравшийся сквозь галстуки и коньяки читатель узнает в конце, что имена Лира Реттау и Элит Турера суть анаграммы слова Литература, три писателя поймут про себя, что они персонажи, а автор, изображая простодушие, сознается: роман, мол, не слишком-то удался. Попытка автора разделаться с постмодернизмом, сохранив скептическую улыбку на лице, делает этот роман постмодернистским. В России нет традиции интеллектуального металитературного романа, и тем ценнее попытка Алана Черчесова, возможно, благодаря ему такая традиция появится.

Вадим Левенталь