Рубрика: Рецензии

• Перевод c фр. В. Кислова
• М.: Флюид / FreeFly, 2006
• Переплет, 128 с.
• ISBN 5-98358-101-5
• 3000 экз.

Органичная для Франции 60-х, эта книга точно не для современных российских яппи. Не для быстрого чтения. Потому как сам процесс чтения напоминает скорее вглядывание в голографический узор на обратной стороне тетради, когда только через некоторое время начинаешь различать загаданный узор.

Жоржа Перека представляют обычно как культового писателя французской литературы ХХ века, экспериментатора и мистификатора, участника литературного объединения «УЛИПО»*. Правда, в романе «Человек, который спит» языковая игра не так очевидна, как, например, в романе-липограмме «Исчезание» в переводе того же В. Киселева. В представленном сочинении лабораторные исследования писателя сосредоточены в большей степени на сюжете.

Можно сказать, что пред нами результат литературной эволюции, где homo sapiens мутирует от Раскольникова до героя Жоржа Перека, не без «посторонней» помощи А. Камю, естественно. Разница только в предлоге: герой Ф. М. Достоевского желает быть над социумом, а французский студент — вне его.

Этот роман можно описывать только через «не»: это не традиционный роман, здесь ничего не происходит, герой ничего не делает и на героя романа не похож. Однажды студент социологического факультета не встает и не идет на экзамен, он не отвечает на звонки, на записки, не встречается с друзьями. Он не садится, чтобы пообедать или выпить чашечку кофе, не смотрит на часы, не считает минуты, не надеется, не упорствует, не сдерживает себя, ничего не желает. И, тем не менее, он ощущает себя анонимным властелином мира.

Какой соблазнительный пример… Не вставать с утра, не идти на работу и погрузится в растительную жизнь. Так что если до отпуска еще далеко, эту книгу лучше отложить, чтобы потом вспомнить все детские способы убивать время.

Финал, признаться, несколько разочаровал: неожиданно мажорный для французской литературы.

P.S. Жаль, что этот студент изучал не философию. Все-таки почувствовать себя реинкарнаций Брахмы могло бы быть небезынтересно.

* Эта аббревиатура расшифровывается «Рабочие Потенциальной Литературы» или «Рабочие Литературной Потенции». Объединение было создано в 1960 году Раймоном Кено и Франсуа Ле Лионне.

Полина Аркадова

• Авторский сборник
• СПб.: Азбука-классика, 2006
• Переплет, 544 с.
• ISBN 5-91181-077-8
• 5000 экз.

Невыдуманная история XX века

Рукописи не горят. Эта фраза булгаковского героя так удачно укоренилась в нашем сознании, что издателям ничего не остается делать, как извлекать на свет Божий из столов и шкафов все рукописное и переводить его в черные ряды свежеоттиснутых литер на листах всевластной бумаги, не знавшей нажима влекомого вдохновением пера.

Так в мире появляется столько несгоревшего (точнее — несожженного), что иной раз и подумаешь, а правы ли мы в оценке устремления Прометея сделать священный огонь смиренным жителем послушных зажигалок? Ведь стоит только писателю умереть, через некоторое время из забвения и небытия посредством печатного станка является публике все то, что было — помимо рукописей художественных текстов — им написано…

И мы узнаем… И мы открываем… И мы поражаемся…

Такова зловещая, но вполне легитимная традиция предания частных записок литератора… нет, не огню — публичной огласке. Для пламенного почитателя это шанс получить сверхдолжное удовольствие от текста. Для простого читателя — удостоверится, что не боги горшки обжигают. Для филолога — опровергнуть постулат, что человек (в данном случае — автор рукописей) не может свидетельствовать против себя.

Эта книга должна была рано или поздно появиться на свет, и вот она вышла, спустя всего четыре года после смерти автора романа-странствия «За Доброй Надеждой». Автобиография, которую Виктор Конецкий не писал (вернее, как нас уверяют, — не успел написать). Она составлена вдовой писателя, Татьяной Акуловой, из очерков, статей, заметок, писем, текстов выступлений, дневниковых записей разных лет, ранних никогда не публиковавшихся рассказов, интервью, отзывов читателей и (в приложении) сценария кинокомедии «Через звезды к терниям».

Формально любая автобиография отличается от мемуаров тем, что в ней автору позволительна большая сосредоточенность на собственном внутреннем мире. Биография Конецкого настолько плотно вписана в трагическую историю страны, в которой он жил и выживал, что было бы странно ожидать от него такой «сосредоточенности», какая наличествует в текстах Марселя Пруста или Владимира Набокова, слишком уж часто этот внутренней мир испытывал жестокие сотрясения со стороны мира внешнего.

«Меньше всего за время литературной работы, — сознается Конецкий в первой части книги „Барашки, или страницы автобиографии“, — я написал о нечеловеческих муках блокады — голоде, холоде, смерти. Но в памяти и душе блокада оставалась и остается всегда». И далее: «Пишут, что я мальчишкой пережил блокаду и все видел. Не было там мальчишеских глаз. Все были на лбу. Если только они могли туда вылезти».

И его память вернется в то время. Как зашел к сестрам матери и нашел одну мертвой, а вторую — с перебитым позвоночником, примерзшую к креслу («Страшные воспоминания. Я пошел навестить теток…»). Как около Смоленского кладбища наткнулся на труп с вырезанными ягодицами («Ужас неимоверный: людоедство. Это была зима 1941-го — 1942-го. Какой месяц — не помню. Нам было не до месяцев»). Как пробирался в коммунальной квартире из своей комнаты к выходу — по коридору, ощупывая застывшие трупы соседей («…вселили семью рабочих с Кировского завода — двенадцать детей»).

Не закономерно ли, что в дневнике 1947 года восемнадцатилетний Витя Конецкий напишет: «Для того, чтобы примириться с действительностью, я должен уйти из нее. Это значит заняться искусством. Только в нем можно найти то, что нужно. Только в него можно уйти от жизни и одновременно изменить жизнь». Предвосхищая выводы исследователей, зададим вопрос: не поэтому ли стали возможны позднее юмористические рассказы с неизменным героем Петром Ниточкиным и сценарии кинокомедий «Полосатый рейс» (1961 год) и «Тридцать три» (1965 год).

Но не только это будет открытием для читателя «Автобиографии». В ранее не публиковавшейся статье «Из заметок о русском языке» (1969 год) Конецкий рассматривает причины возникновения того, что ныне принято называть «клиповым сознанием»: «Изменилось количество переживаний человека в единицу времени. Это количество неуклонно продолжает расти <…> …сегодняшний нервный и впечатлительный человек куда зорче видит детали вокруг себя, например в пейзаже, нежели всю картину природы, весь ландшафт вокруг. Спросите у бывшего солдата, что он запомнил из окружающего мира перед началом атаки? Он скажет про рассыпанные на бруствере крошки махорки».

Небезынтересны также ранее не публиковавшиеся размышления Конецкого о «беспрерывной борьбе с безвкусицей» («О художественном вкусе и пошлости», 1954) и о потере «привычных очертаний русского характера» в эпоху НТР («Мой Пушкин». Выступление в Музее-квартире А. С. Пушкина на Мойке 10 февраля 1975 г.), его задушевная переписка с Виктором Шкловским и исполненные непримиримой гражданственностью ответы на телефонные вопросы журналистам (1988—2002).

Нет ни малейших сомнений, что эта книга не ускользнет от внимания филолога — историка ленинградской литературы (работа такая). Может ли она привлечь читателя незаинтересованного (скорее всего, читателя молодого) и читателя заинтересованного (т. е. уже немолодого почитателя творчества Конецкого)? На эти вопросы можно смело отвечать утвердительно.

Читатель молодой получит в свое распоряжение достоверные документы совершенно незнакомой ему советской и плохо знакомой ему постсоветской эпохи — невыдуманную истории XX века, в которую вплелась биография одного человека, литератора и штурмана дальнего плаванья.

Читатель немолодой, не избежавший надлома своего разочарованного вначале советской властью, а затем — Ельциновским режимом поколения, перенесется вместе с автором «Автобиографии» в то блаженное — как оказалось — время, когда и он тоже еще верил, и ждал, и надеялся. Ведь для него история XX века — история совсем недавняя, а новый век — отверстые ворота Небытия.

Так, может быть, все-таки в утверждении, что рукописи не горят, нет ничего от лукавого?

Валерий Паршин

• Перевод с англ. Н. Жуковой
• М.: Иностранка, 2006
• Переплет, 336 с.
• ISBN 5-94145-404-X
• 5000 экз.

Задавите гадину!

В названии романа нет никакой двусмысленности. Он не о Вере Засулич, не о Вере Холодной, не о какой-нибудь другой Вере, а о вере вообще. Той, которая в Бога. Да и это, впрочем, лукавство, потому что гибнет-то она гибнет, но не совсем.

Оказывается, в Венеции есть не только туристы, но и местные жители. А коль скоро они есть, попадаются среди них и ужасные беспринципные преступники. Должен же их кто-то ловить! Этим и занимается гурман и примерный семьянин комиссар Брунетти — герой серии романов американки Донны Леон.

Донна Леон последние двенадцать лет преподает американскую литературу в итальянском университете недалеко от Венеции. Ей было пятьдесят, когда она написала первый детективный роман. Сейчас этих романов уже пятнадцать, они переведены на двадцать разных языков, а в Германии, где их любят особенно сильно, снимают сериал, в котором уже двенадцать полнометражных фильмов.

Донну Леон есть за что любить. Ее детектив легок и ненавязчив, как будто роман не об убийстве, а о Венеции и ее жителе — комиссаре полиции, который обедает каждый раз с таким аппетитом, что вызывает его приступы у читателя. Читатель вместе с автором любуется героем, его прекрасной умной женой, веселыми и красивыми детьми, а также прелестной, совсем не туристической Венецией. В такой обстановке, как после сытного вкусного обеда, становится не так уж важна детективная интрига. До самого конца романа так и не ясно, было ли вообще убийство и есть ли что расследовать.

Так что роман — не о постепенном выявлении преступника, а о потере веры комиссаром. Но и эта тема не делает роман тенденциозным, потому что веру в Бога автор благодушно оставляет на откуп читателю, а герой разуверяется только в святости матери-церкви. Уж какая-какая, а эта новость не вызовет ни у одного читателя удивленного «надо же!» С тех пор, как Вольтер все свои письма подписывал «Задавите гадину!», намекая на единую Святую, Вселенскую и Апостольскую Римско-Католическую Церковь, все читатели Европы знают, что среди священников много гомосексуалистов, педофилов и просто глупых и нечестных людей.

То, что загадка этого детектива остается, по сути, не решена, украшает роман, добавляет ему убедительности и в конечном итоге очарования. Что толку, если бы комиссар Брунетти раскрыл очередной мировой масонский заговор по уничтожению богатеньких пациентов домов престарелых? Намек на возможность существования такого заговора позволяет Донне Леон остаться в рамках вкуса, а благодарному читателю — потянуться за следующим романом серии.

Вадим Левенталь

• Перевод с чешского Е. Бобраковой-Тимошкиной
• СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006
• Переплет, 216 с., ил.
• ISBN 5-89059-090-1
• 2000 экз.

Стилистические эксперименты Патрика Оуржедника

Чешский писатель и переводчик Патрик Оуржедник, живущий ныне в Париже, поистине потряс литературную общественность своей абсолютно нелогичной, вопиюще неполиткорректной и провокационной книгой «Европеана. Краткая история двадцатого века». Отбросив иерархию исторических событий и доведя до абсурда летописный подход, автор смело предлагает читателю внешне бессмысленный набор разнообразных фактов из истории прошлого столетия. «Ничтоже сумняшися» Оуржедник ставит в один ряд мировые войны, изобретение контрацепции, геноцид, проблемы с эрекцией, вербализацию страха, еврейский вопрос, всеобщее воскрешение, диктатуру пролетариата, гомосексуализм, судьбы человечества и пр. пр. Стоит ли удивляться, что по поводу творения чешского писателя сразу же начались споры и книгу объявили «сумасшедшей подборкой… парадоксальных сведений».

По словам же самого Оуржедника, «Европеана» всего лишь «стилистический эксперимент», в ходе которого автор в свойственной ему иронично-игровой манере путем умелого манипулирования, повторения, нанизывания, как бы нагнетания синтаксически, интонационно и семантически сходных языковых единиц, осуществляет настоящую деконструкцию ХХ столетия, предстающего в качестве удобного «поля» для испытания нигилистических принципов современного постмодернизма. Однако языковые эксперименты Оуржедника вовсе не ведут по пути рьяного опровержения, а рождают у читателя, который, между прочим, должен обладать широкой культурой и чувством интертекстуальности, многочисленные смысловые коннотации, дающие повод к вдумчивому прочтению и серьезной интерпретации содержания книги. Поэтому глубоко ошибается тот, кто понимает ее буквально, полагая что «любое событие теряет смысл, когда в пулеметном ритме узнаешь, что думали о нем евгеники, сюрреалисты, коммунисты, раввины, эсперантисты и программисты». Ведь с помощью крайней иронической стилизации Оуржедник демонстрирует необычность исторической ситуации и, вероятно, надеется, что читатель не будет воспринимать содержание «Европеаны» в качестве вульгарной пародии, но, предварительно подвергнув ее критическому осмыслению, по достоинству оценит эту блестяще написанную книгу.

Владимир Кучурин

• М.: АСТ, 2007
• Переплет, 320 стр.
• ISBN 978-5-17-042955-4
• 100000 экз.

Нет ничего менее правдоподобного, чем подобие правды.

В.В. Набоков

Аллегорическая фигура на обложке «Media Sapiens» заставляет вспомнить знаменитое: «Что у вас с головой? — Телек люблю смотреть!». С листом «медийной присяги» в руках, мутант-аллюзия на красноармейца с небезызвестного советского плаката приглашает нас в необъятный мир СМИ.

«Media Sapiens» — вторая книга Сергея Минаева, не менее скандальная и обличительная, чем предшествующая ей «Повесть о ненастоящем человеке». Но если персонажи «ДУХless’а» пудрят носик, в чем состоит их развлечение, то персонажи «Media Sapiens» — пудрят мозг, в чем заключается их работа. Попросту говоря, они заняты в сфере Средств Массовой Информации, а это, как убеждает читателя главный герой — копирайтер Антон Дроздиков — есть по сути глобальная вселенская ложь. Антон пишет тексты на основе слегка переиначенных политических речей Геббельса. За это его со скандалом прогоняют с работы, посулив голодную смерть у наглухо запертых ворот Великого Королевства СМИ. Как бы не так! Наперекор прогнозам тупицы-шефа (точнее, бывшего шефа), Антон продолжает крутиться в бесконечном чертовом медиа-колесе, проворачивая информационные аферы на политической авансцене и внедряя фальшивые новости в податливое сознание мягкотелых народных масс. В общем, и сам «заливает», и менее находчивых коллег учит. Кокаиновая паранойя клубной молодежи сменяется в новом романе Минаева ловкими мистификациями профессионала-медийщика, который твердо уверен: «Любая аудитория — это лохи и дебилы», и лепить из нее можно все что угодно. Но, несмотря на это вполне оптимистичное кредо, и сюда просачивается удручающая атмосфера «ДУХless’а». Увы, наш мир по-прежнему заполнен недалекими начальниками, безмозглыми секретаршами «с сиськами» и людьми, которые ставят машины поперек проезжей части.

Как и всякий современный бестселлер, «Media Sapiens» спровоцировал появление у публики кардинально противоположных мнений и успел стать предметом горячих дискуссий, едва только появившись на прилавках. Оппозиция «герой vs медиа» перетекла со страниц романа в реальность уже через пару дней после презентации книги. За второй роман Минаева отругали по полной: и нелогично, и непростительно глупо, и мата через край, и дурные аллюзии на Пелевина, и «флуда» в разговорах героев больше нужного, и, в конце концов, традиционный камешек в грамматический огород — многовато ошибок в наболевших -тся/-ться и не/ни. Общий вывод критиков таков: «Media Sapiens» — это абсолютный апогей литературной безвкусицы, низкокачественная книжица, которую, ко всему прочему, наверняка «запустили» в политических целях по инициативе Кремля. Минаев в долгу не остался и ответил контрстатьей, в которой уподобил разгромные отзывы машине с помоями, а самих литературных критиков — трупам, сторожащим, «как им кажется, двери в русскую литературу».

Что из этого правда, а что — только подобие правды, можно разобраться, только прочитав «Media Sapiens» самостоятельно. В любом случае, «Media Sapiens», как и любое произведение о грамотном блефе, едва ли стоит с ходу обзывать легким чтивом или откровенно дурной беллетристикой. Агрессивная и претенциозная, эта книга вводит в несколько подавленное состояние и заставляет невольно задуматься: «Боже мой, неужели я тоже ведусь НА ВСЕ ЭТО?». Остается только надеяться, что мы не дойдем до крайней точки и не начнем, подобно очумевшему Антону, как это происходит с ним в одной из кульминационных сцен романа, разговаривать с телевизором, который — в лучших традициях Дэвида Кроненберга — вот-вот взорвется ворохом человеческих кишок.

Надежда Вартанян

• Перевод c фр. Н. Морозовой.
• М.: АСТ, Люкс, 2006 г.
• Переплет, 336 с.
• ISBN 5-17-022499-0, 5-9660-0078-6
• 5000 экз.

Быть Джоном Малковичем.

Быть Стенли Кубриком.

Быть кем-то другим.

Не совсем другим, как в картине «Другие», а — немного другим, немного собой. «Подстричься и надеть чистую рубашку», — думает мужчина. «Новые туфли, новый лак и сменить парфюм», — думает женщина.

А если радикально — профессию, город, страну? Подданство, пол, планету? Что-то уходит, что-то остается.

«Чем мы, собственно, рискуем?» — спрашивает один из героев романа.

«Потеряться по дороге», — отвечает другой.

Завязка сюжета — случайная встреча двух недовольных собою мужчин. Вернее, собою-то они как раз довольны… Или недовольны? Не знаю… То есть, они сами не очень-то знают, они оба сомневаются в себе и готовы поделиться сомнениями с собеседником. За рюмкой водки, кстати…

Ну правильно, а что еще делать в баре, как не топить тревогу и разочарование. Любой мужчина, прошедший до половины «земную жизнь», подтвердит вам, что она (жизнь), собственно, не удалась, и надо что-то делать… Или ничего не делать… Как-то во всех нас, в мужчинах, сокрыто наше «я» — внутреннее, инфернальное, никому кроме нас самих неведомое — оно-то и раздражается, глядя в зеркало по утрам. (В женщинах оно, вероятно, есть тоже, но об этом — в другом романе). Это «я» — оно полагает, должно быть, что достойно лучшего воплощения, во всяком случае — любое иное было бы лучшим.

Может, конечно, его никакая сущность вообще не устроит, — только ангельская…

Но нам-то что делать? Родился — живи.

Вот вопрос: менять ли шило на мыло?

Персонажи книги Тонино Бенаквисты пытаются поменять. Что ими движет? Не праздный интерес (романа бы не получилось) — нечто, что человеком воспринимается как свобода, — вернее, то, что мы под этим словом привыкли понимать. Свобода выбора, свобода выбирать, свобода быть свободным.

Эти порывы — не на трезвую голову обычно — тоже знакомы каждому. (Мне, во всяком случае, знакомы очень хорошо).

Вот, и чем все заканчивается в большинстве случаев? А чем закончились в романе?

Что лучше — кем-то быть или кем-то не быть?

Или никем не быть?

И как быть со свободой?

«Кто-то другой» — он что, счастливее меня? Ну нет, конечно: эйфория — от собственной смелости, от неизведанного, в которое вступаешь… И даже чувствуешь вот это самое право на свободу — как ветер. Но потом — когда решение принято и выбор сделан, — потом все это как-то притупляется. Будущее всегда обманывает — потому что всегда приходит и становится настоящим.

А двумя сразу быть нельзя, — если ты, конечно, не литератор и не живешь иллюзиями.

И, кстати, один писатель (русский), просыпаясь с похмелья, отвечал на претензии своей жены так: «Я трезвый и я пьяный — два совершенно разных человека. Мы даже не знакомы. И не рассказывай мне о нем».

Наверное, так: хотите что-то изменить — меняйте, а нет — так можно ограничиться чтением романа Бенаквисты.

Алексей Слюсарчук

• М.: Эксмо, 2007
• Переплет, 416 с.
• 978-5-699-21058-9
• 15 000 экз.

Плут нашего времени

«Манагер жжот»… Чего можно было ожидать от романа с таким названием? Мои прогнозы были немногочисленны: сетевой пост неумеренного объема — среднеглупое детище контркультуры, зачем-то помещенное в переплет и интересное только в лексическом отношении (очевидно, что с элементами «падонковского» диалекта на сегодняшний день не сталкивался только ленивый).

Чего нельзя было ожидать от романа Алексея Колышевского? Вариантов ответа на этот вопрос может быть великое множество: что книга превосходно выразит свое время, явится образцом современного плутовского романа, не утратив при этом классических жанровых черт, будет по-настоящему остроумной и хлесткой, запомнится. Иными словами, от романа нельзя было ожидать ничего из того, чем он, в конечном счете, явился.

Главный герой произведения — наш с вами современник, недовольный своей жизнью и по этой причине находящийся в постоянном движении. Человек без корней, с легкостью переезжающий с места на место, лишенный сколько-нибудь прочных социальных связей (или, если угодно, пут), проворачивающий одну за другой невероятные аферы, — портрет вполне узнаваем. Перед нами пикаро, плут, вожделеющий в жизни абсолютной свободы и готовый добиваться ее любыми средствами. Неудивительно, что такой персонаж поселился в России — события двух последних десятилетий подготовили для него более чем благоприятную почву.

Множество невероятных совпадений и легкость, с которой главный герой осуществляет задуманное, позволяют говорить о том, что в книге в значительной мере присутствует также элемент игры, неизменный спутник любого литературного похождения.

Еще в романе, к сожалению, есть стихи — ужасающее лирическое начало, вырвавшееся из-под контроля и безвозвратно погубившее что-то около десяти страниц. Стеснительно полагая себя поэтом, автор совершает ошибку, потому что ничего, кроме недоумения, не могут вызвать такие, например, строки:

Я тебе оставлю дни недели,

Те, которые так часто мы не пели,

Ласковую землю под ногами,

Мир подречный в отраженье с облаками.

Но роман все равно читается на одном дыхании. Даже провальная прозиметрия не портит его, создавая головокружительный контраст между захватывающим прозаическим текстом и плохими стихами.

Очевидно также и то, что автор оказывается не в состоянии оживить любовные сцены, и одна за другой они оказываются в лучшем случае слишком приторными или грубыми, а в худшем случае — просто пошлыми.

Не исключено, что причиной подобной несостоятельности стали законы жанра. Их, как известно, трудно, почти невозможно переломить, и любовная сцена вместе с лирическим отступлением не выглядят органично в исполнении героя, желающего свободы и только ее. А может быть, дело в том, что подобрать адекватный дискурс для беседы о сокровенном всегда бывает непросто. Трудно сказать. Прочитав роман, каждый сможет сам решить для себя этот вопрос.

Во всяком случае, достоинства книги, безусловно, превосходят ее недостатки.

Конечно, «Манагер жжот» — это роман-симптом своего времени. Вместе с ним пройдет он сам и пройдет интерес к нему. Но актуальность и качественное исполнение делают его на сегодняшний день более чем привлекательным. Читатели могут быть уверены в том, что роман откроет им захватывающую череду стран, людей и событий и будет безупречен во всем, что касается похождений.

Анна Макаревич

А черт с ним, с этим платьем!

Современные методы управления погодой

Противофаза

Беременность не болезнь

• СПб.: Азбука-классика, М.: Время, 2006

М+Ж: одна сатана

Если вы думаете, что «М+Ж» — это общественный туалет смешанного типа, то вы глубоко заблуждаетесь. На самом деле за таким безликим названием скрывается трогательная и необычайно веселая история любви провинциалки Кати и коренного москвича Сергея, которую живо, остроумно и, что самое забавное, правдоподобно пересказали нам Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак.

В тетралогию «М+Ж» вошли романы «А черт с ним, с этим платьем!», «Современные методы управления погодой», «Противофаза» и «Беременность не болезнь», в которых рассказывается о знакомстве двух родственных душ, об их постепенном сближении и, наконец, о слиянии Кати и Сергея в одну дружную семью. Причем все события, которые происходят с главными героями, рассматриваются сразу с двух точек зрения — с мужской (Андрей Жвалевский) и с женской (Евгения Пастернак). По заверению самих авторов, ничего подобного читатели еще не видели, ведь у «М+Ж» нет аналогов даже за рубежом. А вот жанр, в котором эти книги написаны, уже успели окрестить отечественным любовно-ироническим романом.

Для массовой «юмористической индустрии» характерен следующий принцип: читатель (или зритель, если речь идет о кинокомедии) должен быть всегда умнее героев. Он должен подмечать, что герой одет нелепо, что он говорит глупости и делает все неправильно — иначе нам будет просто не над чем смеяться. Но даже если интеллектуальный уровень самого читателя не многим выше предполагаемого интеллектуального уровня героя, разница между ними очевидна — читатель со своего почетного места все равно увидит больше.

Жвалевский с Пастернак вполне могли бы написать серию историй про блондинку и программиста, про домохозяйку и мужа-алкоголика или про родителей Вовочки. И люди бы смеялись над этими историями. Но в романах «М+Ж» полностью отсутствует стеб: главная героиня здесь вовсе не дура, а герой не тянет на махрового козла. Качества, которыми наделены мужчина и женщина, подаются авторами как они есть, без каких-либо преувеличений. Поэтому читатель оказывается с героями наравне: женщины, естественно, отождествляют себя с Катериной, а мужчины — с Сергеем. Выясняется, что большинство из нас в той или иной ситуации сделали или сказали бы точно то же самое, что делают и говорят герои книги, как бы глупо это ни выглядело со стороны. И такое откровение сражает наповал. Бытовые подробности из жизни людей, у которых не происходит ничего особенного, захватывают читателя ничуть не меньше, чем могли бы захватить самые невероятные приключения.

Читая «М+Ж», мы смеемся от всей души, но не над героями, а над самими собой, над своими мыслями, чувствами, словами и поступками, порой такими нелепыми и ничем не обоснованными. И этот смех, пожалуй, самый здоровый. К слову сказать, авторы не высмеивают и не разоблачают своего читателя — они выступают в роли архивариусов, которые фиксируют все происходящее на бумаге, не оценивая его. А если нас иногда призывают взглянуть на себя со стороны, то лишь для того, чтобы нам стало весело, а вовсе не стыдно.

Мария Карпеева

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 448 с.
• ISBN 5-367-00242-0
• 3000 экз.

Обычно рецензии я пишу по выходным, а тут, так получилось, выходные оказались заняты, пришлось писать урывками, в свободное от работы время. Три вечера ушли на то, чтобы прочитать роман, еще три (обеденных перерыва) — на то, чтобы запечатлеть помысленное. А что поделаешь: вон, у меня один знакомый встает каждый день за два часа до того, как отправиться на службу, принимает контрастный душ и пишет — уже четыре месяца как. Еще через три, говорит, будет готов роман в 20 авторских листов. Сопротивление хорошо в любых формах, ведь жизнь — это борьба.

В первый день, когда я собрался хоть что-то написать и спустился с наступлением отведенного на обед времени в столовую, прихватив блокнот и авторучку, подали ленивые голубцы со свининой и компот. Ненавижу ленивые голубцы, но что же — ругаться? Бессмысленное это занятие. Быстро съев кое-как полпорции и выпив компота, я взялся за блокнот:

Роман Лены Элтанг — явление в своем роде замечательное (ик! да что же это такое, в самом деле?!). Техника движется вперед, кто бы спорил, а вместе с тем растет и скорость производства текста, а значит, одновременно уменьшается время работы над каждой отдельной фразой, предложением, абзацем… Значительная часть «Побега куманики» на протяжении периода с 2004-го по 2006 год (та часть, которая составляет дневник заглавного персонажа) публиковалась в виде интернет-блога и изначально сделана так, что представляет собой нечто среднее между средним интернет-дневником и средним худ. текстом. Все выходящее за пределы дневника Мораса/Мозеса в Интернете не опубликовано, а основные сюжетные линии затрагиваются постольку, поскольку Мозес/Морас упоминает их в своем дневнике. С поправкой на формально модернистские приемы, в советское время роман мог бы принять форму повествования о ревизоре, посещающем передовые производства и исправно читающем все стенные газеты, — стенные газеты приводились бы в тексте целиком и хотя и были бы выдуманы от начала и до конца, но выдуманы так, что их ни за что нельзя бы было отличить от настоящих (примерно такую же структурную роль играет в «Побеге куманики» дневник главного героя).

На следующий день меню в столовой было не в пример лучше, а именно — блинчики со сгущенкой, я их обожаю, поэтому я заметно смягчился и даже сделался снисходителен, но ненадолго:

Замысел романа Элтанг хорош, если не очень строго придираться, но беда в том, что флажки удачно придуманного сюжета расставлены в пустоте, которая заполнена кое-как: словесный снег завезли позапрошлогодний, а ведь по нему придется спускаться с горы, вооружившись лыжными палками читательского ожидания (метафора лыжных палок вполне на уровне автора романа). Гигантские пространства между мало-мальски значительными событиями пестрят наскоро набранными на клавиатуре фонемами, даже и не догадывающимися о том, что такое звукопись, одни и те же фразы повторяются так часто, что натянутая мотивировка (дескать, всех персонажей придумал главный герой, а потому и любимые словечки у них совпадают) перестает казаться достаточным оправданием, а гнетущая малособытийность компенсируется вариациями на три несложные темы: 1) народноэтимологическая игра в слова; 2) экскурсы в мифологию народов мира; 3) метафорические рассуждения «про жизнь», порой действительно точные, но в большинстве своем случайные и приблизительные.

На третий день подали гречневую кашу с сосисками и чай. О кофе с корицей, разумеется, нечего было и думать…
Очень жаль, но общая небрежность, и без того даже у видных мастеров ставшая заметной после пересаживания за ноутбуки, становится, похоже, нормой, характеризующей подавляюще большинство участников современного литературного процесса. Перспективные замыслы не только не реализуются авторами так, как эти замыслы того заслуживают, но даже не мыслятся как требующие качественного воплощения и кропотливой над ними работы: «авось и так съедят». Неудивительно поэтому, что оказываются совершенно бессмысленными попытки post factum оправдать небрежность придуманными и оформленными в виде послесловий историями создания, декларативно напоминающими собой историю создания «Франкенштейна»: рекламируемые таким образом романы, скорее всего (как, например, в случае с «Побегом куманики»), будут, увы, столь же далеко отстоять даже (!) от «Франкенштейна», как авторы этих и подобных им не без претензий написанных послесловий отстоят от Шелли и Байрона.

Перепечатав уже вечером содержимое блокнота, я вспомнил рефреном повторяющуюся по крайней мере раз двадцать за весь текст романа фразу и дописал:

Иные критики превозносят «Побег куманики» как абсолютный шедевр, но кто же станет им верить?

Дмитрий Трунченков