Рубрика: Рецензии

• М.: Молодая гвардия, 2006;
• Переплет, 989 с.
• ISBN 5-235-02914-3
• 5000 экз.

Жизнь замечательного Чуковского

Книга о Корнее Ивановиче Чуковском (1882-1969), выпущенная издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей», характерна для той установки, которую выбрало для себя издательство в последние годы: срочно издать биографии как можно большего числа знаменитых людей. Строжайший некогда отбор, продиктованный идеологией русского национализма (см.: Митрохин  Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР: 1953-1985 годы. М., 2003. С. 267-269), сменился полной идеологической апатией и всеядностью. Переводы, переиздания старых книг, новые сочинения потоком поступают в типографию, а потом в магазины. Естественно, что о качестве уже не думают, как не думают и о том, кто становится автором этих книг. Теперь автором может стать любой более или менее грамотный человек. Такие категории, как «компетентность» или «талант», остались в прошлом, они отпали вместе с советской властью и цензурой.

В результате типовой моделью книги серии «ЖЗЛ» оказывается компиляция, а типичным автором — неофит. Именно такова неведомая мне Ирина Лукьянова, которая никогда творчество К. Ч. (и любое другое творчество тоже) не изучала и не посвятила ему ранее ни одного исследования, ни одной статьи, не ввела в научный оборот ни одного нового факта, связанного с жизнью и творчеством К. Ч. Отсюда примитивный характер книги в целом, а ее главная отличительная черта — отсутствие нового. Это летопись жизни и творчества, которая и без книги И. Лукьяновой была хорошо известна, механически сложенная цепь фактов, к которым добавлены глупые исторические виньетки («Итак, революция кончилась. Наступило время, которое в советской историографии принято было называть „глухими годами реакции“») и рассуждения о некоторых сочинениях К. Ч. Причем, рассуждения самые тривиальные, поскольку интерпретировать художественный текст и эпизоды биографии автор по понятным причинам не берется. Задача была облегчена публикацией дневников К. Ч. и целого ряда эпистоляриев, откуда факты было легко набирать и затем расставлять по хронологии. Книга получилась толстой (990 стр.), как Дмитрий Быков, и напоминает его двумя основными параметрами: банальностью содержания и пуленепробиваемым самодовольством.

К тому же книга заметно испорчена участием наследницы — внучки Елены Цезаревны Чуковской, которой в послесловии выражена особая благодарность за замечания. Судя по подготовленным внучкой публикациям дневников (1991, 1994) и, скажем, переписки К. Ч. с Лидией Корнеевной, главной ее задачей являлась и является коррекция образа К. Ч. Конечно, она наследница и может публиковать своих родственников так, как ей заблагорассудится, с любыми купюрами, придавать К. Ч. любой образ, но есть же и научная ответственность публикатора. На старательном улучшении образа основана и биография К. Ч., подготовленная И. Лукьяновой.

Хотя следует признать, что для «массового читателя», которому «ЖЗЛ» предназначена, который о К. Ч. не знает ничего, кроме того, что он «смешной» и еще автор «Мойдодыра» и «Айболита», такая книга вполне сгодится.

Однако по «гамбургскому счету» претензий вызывает много. Не смогу охватить все сюжеты, укажу лишь на некоторые. Одни произведения, существенные для понимания идеологии К. Ч., проанализированы, другие лишь названы, третьи не упомянуты. Не странно ли, например, что подробно изучены «Нынешний Евгений Онегин» и «Бородуля», но без анализа оставлены статья «Поэт и палач» и очерк «Миша» о Лонгинове. Или — что еще существеннее — сочинения об Александре Блоке. Не проанализирована, например, многолетняя работа К. Ч. над книгой о Чехове, закончившаяся полной неудачей: книга вышла совершенно советской, немногим лучше, чем у В. В. Ермилова. Часто цитируется «Серебряный герб» (1963), но не сделано сравнение текста этой повести с ее прототекстом — «Гимназией» (1940), совсем не проанализированы существенные в смысловом отношении различия текстов. Полностью проигнорированы воспоминания секретаря К. Ч., Клары Израилевны Лозовской, сообщение которой об отце К. Ч., еврее Эммануиле Соломоновиче Левенсоне, было обнародовано еще в 1985 г. (И. Лукьянова как на единственный надежный источник сведений о национальности отца К. Ч. ссылается на работы Н. Панасенко, вышедшие в 2002 и 2003 гг.). В очень важных и откровенных воспоминаниях Ольги Моисеевны Грудцовой (Наппельбаум), опубликованных в 1996 г., использовано далеко не все существенное, многое (например, о сексуальной природе К. Ч.) просто отброшено. Воспоминания  Л. Р. Когана, гимназического приятеля, фрагментарно публиковались в разном составе трижды — И. Лукьянова ссылается на одну из публикаций, причем советского периода. Однако в солидной книге лучше было бы ссылаться на полный архивный первоисточник (Коган Л. Р. Воспоминания. Часть вторая. Гимназия // Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 1035. № 35. Л. 56-63об.), а если автор не доверяет этим мемуарам, то критиковать их надо было на основании собственного анализа полного текста. В книге И. Лукьяновой упоминаются мемуары Е. Л. Шварца о К. Ч. — «Белый волк» (1953). Между прочим, «Белым волком» в 1910-е гг. именовался известный тогда китайский разбойник («Сообщают, что Белый волк грабит Гунчжанфу в провинции Ганьсу» — День. 1914. 9 мая). Именно это значение и имел в виду Шварц, который был литературным секретарем К. Ч., за этим стоит целая концепция личности К. Ч. как «разбойника», но И. Лукьяновой злободневное значение «Белого волка», естественно, неведомо, а концепция Шварца ей, очевидно, вообще осталась непонятной. Поэтому на эту тему вообще не сказано ни слова.

Раньше при создании биографий, претендующих на фундаментальность и универсальность, считалось хорошим тоном проводить собственные архивные поиски. В данном случае этого нет. Между тем хорошим комментарием к процитированной в книге фразе К. Ч. о взяточничестве директора гимназии Андрея Карловича Юнгмейстера (Бургмейстер в «Серебряном гербе») могло бы послужить письмо генерала П. Г. Курлова (исправляющего должность министра внутренних дел) министру народного просвещения А. Н. Шварцу от 24 апреля 1909 г.: «В департаменте полиции получены сведения, что учредитель частной гимназии Юнгмейстера в г. Одессе <…> производит за плату мошенническую выдачу свидетельств о прохождении курса нескольких классов своей гимназии лицам, в этой гимназии или даже в г. Одессе вовсе не бывавшим; затем названное учреждение устраивает при содействии секретаря попечителя Одесского учебного округа поступление этих лиц в следующий класс казенной гимназии; за одну из таких сделок названный учредитель, по тем же сведениям, потребовал 1250 рублей (250 руб. за право учения, а 1000 руб. за самую сделку), но сторговался за 900 рублей…» (Российский государственный исторический архив. Ф. 733. Оп. 201. Д. 77. Л. 1).

Есть моменты и концептуальные. Например, И. Лукьянова не распознала значительный игровой и мистификативный пласт в автобиографиях К. Ч. и в его автобиографических повестях, что связано с игровым характером его личности в целом, с одной стороны, и с комплексом ненависти к отцу (бросившему мать К. Ч.), с другой, который К. Ч. выражал многообразно. Это психологический фундамент личности. Не случайно именно на отца К. Ч. попытался возложить вину за свое исключение из гимназии в одной из мистифицированных биографий: «Вероятно, отец давал ей (матери. — М. З.) вначале какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из пятого класса которой я был несправедливо исключен» (биография «О себе», 1964 г.). Определенно о вине отца не говорится, но вместе с тем фраза туманна настолько, чтобы читатель мог подумать, будто прекращение денежных поступлений от отца и послужило причиной исключения из гимназии, в то время как исключен он был по совсем иной причине — за «диссидентство», за издевательство над тем самым взяточником Юнгмейстером, статским советником, директором 5 й одесской гимназии.

Вообще сюжеты «Гимназии» и «Серебряного герба» содержат многочисленные цитаты из литературных произведений соответствующей проблематики, например, есть явные заимствования из «Моей жизни» (1896) Чехова, где описана ненависть главного героя, Мисаила Полознева, к своему отцу (автобиографические мотивы Чехова) и уход из гимназии после четвертого класса, следствием чего стало «опрощение»: Мисаил становится маляром, красит крыши. Соответственно и герой «Серебряного герба» (но вряд ли сам К. Ч.) становится подручным маляра Анаховича и оказывается на крыше («И чтоб завтра с утра вы уже были на крыше…» — Чуковский  К. «Серебряный герб»). Все это в книге И. Лукьяновой осталось неотмеченным, игровую природу К. Ч. и его текстов, равно как и феномены интертекстуальности она и не могла распознать, потому что не является специалистом. Ее подготовки — повторю — хватило только на компилирование. Что же касается датировки и причин исключения К. Ч. из гимназии в 1898 г., то описана она у И. Лукьяновой в точном соответствии с ее методом: путем механического соединения разных источников и противоречивых свидетельств, чужих и собственных. В результате история исключения в ее изложении получилась запутанной донельзя, и так и осталось неясным, по каким причинам К. Ч. оказался вне гимназии.

Другой важный момент — отказ от занятий литературной критикой в советский период.

И. Лукьянова пишет верно: до октябрьского переворота Корней Чуковский был одним из самых лучших, если не самым лучшим в России литературным критиком: блестяще остроумным, беспощадно злым и вместе с тем глубоко проникавшим в суть текста и схватывавшим суть литературной позиции и творческой психологии автора. Это же касалось и литературоведческих работ. Однако в середине 1920-х гг. К. Ч. критику и литературоведение бросил — безусловно, повлияло много причин, но среди них не последнее значение имела установочная «рецензия» Л. Троцкого на книгу К. Ч. о Блоке. Троцкий: «Среди того, что написано о Блоке и о „Двенадцати“, едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского. Его книжка о Блоке не хуже других его книг: внешняя живость при неспособности привести хоть в какой-нибудь порядок свои мысли…» С учетом того, что именно Троцкий был самой известной фигурой на революционном Олимпе, особенное значение приобретает тот материал, который Троцкого в «Книге об Александре Блоке» не устроил: это мысли о национализме (читай — антисемитизме) А. Блока, уже официально признанного «поэтом революции». Антисемитизм Блока был хорошо известен, но официально говорить об этом было нельзя, а К. Ч. сказал. Ведь, согласно К. Ч., открывавшему шкаф, в котором был спрятан скелет, Блок, «не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость — Россия». Это обстоятельство, весьма существенное, И. Лукьянова вообще не заметила, как не прописала и линию К. Ч. — Троцкий.

И. Лукьянова подробно описала скандальную историю с публикацией в литературном приложении к берлинской «Накануне» частного письма К. Ч. к А. Н. Толстому (1922. 4 июня), но не сделала одного, главного: не написала про русофильство и почвенничество К. Ч., проявившиеся в этом письме, о порицании в этом письме «евреев в русской литературе», что также добавило тогда скандальности. Таково, на мой взгляд, прямое следствие политкоррекции образа со стороны внучки: радикальное отсекается, образ К. Ч. сознательно сглаживается, идеологически острые углы старательно обходятся. Таких примеров я могу привести десятки, но к характеристике книги И. Лукьяновой они уже ничего не добавят.

И потому последнее замечание: о личности К. Ч. в целом. Он был вечным диссидентом, инакомыслие, враждебность официальному порядку и благочинию (и в России до 1917 года, и в СССР) были его самой характерной чертой: от конфликта в гимназии с директором до конфликтов с «Софьей Владимировной» (советской властью). Он против всегда. И критиком он был потому, что эта профессия позволяет все время быть против, быть последовательно конфликтным, беспощадным, выступать против канонов и канонизированных писателей, которых почитают все. Такова «формула» личности К. Ч., та «порождающая модель», которая собирает в одно целое все частные проявления, жизненные и творческие, это и тот план, идеальный образ, по которому К. Ч. сознательно строил себя (см. в этой связи принципы реконструкции биографии, изложенные Ю. М. Лотманом). Об этой модели, о психологическом ядре личности К. Ч. в биографии, естественно, не говорится ничего, исследование И. Лукьяновой слишком для этого примитивно и лишено осознанного метода, а сама она слишком беспомощна как исследователь. Но без «порождающей модели» цельного образа К. Ч. создать не удалось.

Михаил Золотоносов

• Перевод с англ. Е. Копосовой
• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 191 с.
• ISBN 5-367-00277-3
• 5000 экз.

И вам спасибо, мэм

Настоящий святочный рассказ не сложней (но и не проще) брусничного варенья: главное — чтобы рука была тверда. Недоложить сахару — выйдет кислятина, переложить — прощай пикантная горечь. А точная пропорция неизвестна: все делается по традиции да на глазок.

Но в данном случае перед нами бутафорский святочный рассказ. Подобный муляжу для фото- и телерекламы. Ягоды ярче и крупней натуральных, из пластилина, залиты суррогатом кетчупа.

То есть это продукт отнюдь не пищевой. С претензией на дистанционное управление слюно- виноват! слезоотделением.

С очень большой, надо сказать, претензией. Даже приятно, что и в чужих краях встречается этот тип сочиняющей тетеньки: умеющей требовать прямо-таки нечеловеческого благоговения к снесенному яйцу. Как торжественно благодарит всех, кто помог его высидеть: какого-то Троя («за то, что неустанно подбадриваешь меня и воодушевляешь на штурм новых высот»), какую-то Дженнифер («неизменно проявляла непоколебимую уверенность в моих силах, помогала и поддерживала меня»), опять Троя («который всегда поддерживает, всегда вдохновляет, всегда верит»), а также папу, маму, свекра, свекровь, еще сколько-то имяреков и, наконец, — «Бейли, моего преданного соратника по написанию книги, за то, что он всегда был рядом и неизменно поддерживал меня».

Этот Бейли меня заинтриговал: во-первых, абсолютно не представляю, в чем могли бы состоять функции соратника по написанию; во-вторых, интересно, какие у него сложились отношения с Троем.

Впрочем, это пустяки, а факт есть факт: много, очень много поддержки понадобилось миссис Ванлир, чтобы заполнить четыре с половиной листа, но она совершенно уверена, что не осталась у человечества в долгу.

И заметьте: такое, якобы наивное, нахальство — гипнотизирует. Уж на что суровые мужчины в издательстве «Амфора» — страшно подумать, сколько, наверное, съедено ими собак, — а не в силах не уронить благодарную слезу: «Издательство выражает благодарность литературному агентству Такому-то за содействие в приобретении прав»!

Ну-с, а теперь приступим к сочинению.

Всякий понимает, что для святочного рассказа прежде всего необходим несчастный ребенок, лучше мальчик. Итак, выдумываем мальчика, т. е. имя (Натан), возраст (8 лет) и несчастье (рак яичников у мамы). Мальчик готов.

Теперь возьмем жестокосердого богача. Сойдет и просто черствоватый. Скажем, преуспевающий юрист, слишком увлеченный своей работой в крупной конторе — в ущерб собственной семье. Верней — жене. Которой чего-то не хватает, хотя все вроде бы есть — достаток и дети. Какое-то, допустим, охлаждение наблюдается супружеских чувств, — то ли просто у него свободного времени чуть, а у нее вагон. Короче, дама томится, ее ум посещает — а затем и слетает с языка — роковая идея: развод! развод! — семья на грани краха, юрист-эгоист грустит.

Ну вот. Остается устроить так, чтобы мальчик и богач встретились и эта встреча решила бы какую-нибудь проблему первого и оказалась благотворной для второго.

На что и Рождество. Юрист заходит в супермаркет — набирает полную тележку подарков для дома, для семьи, занимает очередь в кассу. А мальчик успевает прошмыгнуть перед ним, имея в руках пару женских туфель — «серебристые лодочки, вышитые красными, синими, зелеными блестками и стразами».

Полагаю, вы уже обо всем догадались. Да, точно так: туфли стоят $14.25, у мальчика же при себе только 4.60. Условно-отрицательный герой, конечно же, оторвет от сердца пятнаху — из раны забьет любовь к людям вообще, к жене в особенности — нынче же вечером его брак будет спасен и т. д. Также полюбуйтесь качеством исполнения.

Следует признать, что на данной — ключевой — странице как-то не ощущается поддержка Троя, не говоря уже о соратнике Бейли. Любой из джентльменов мог, вообще-то, намекнуть сочинительнице, что для восьмилетнего американского школьника этот самый Натан слишком слаб в законах чистогана, — для простачка же слишком находчив и быстр:

«Кассир улыбнулся и покачал головой, пересыпав деньги мальчика тому в ладонь.

Глаза мальчишки налились слезами.

Он обернулся ко мне и произнес:

— Сэр, мне очень нужно купить эти туфли. Они для моей мамы. — Его голос дрожал. Я с ужасом осознал, что ребенок обращается не к кому-нибудь, а именно ко мне. — Она очень больна, а за ужином папа сказал, что сегодня вечером она уйдет от нас к Иисусу.

Я стоял неподвижно, как столб.

Я не знал, что сказать.

— Я хочу, чтобы она была красивой, когда увидит Иисуса, — говорил мальчик, с мольбой всматриваясь мне в глаза…»

Герой еще пытается оттянуть минуту расставания с зелеными, но все-таки она наступает:

«Внезапно я со всей ясностью осознал, что парнишка не притворялся. Я взглянул в его глаза, и что-то случилось в этот миг. Пара туфель для встречи с Иисусом. Ребенок прощался с матерью.

Не думая и не говоря ни слова, я вытащил бумажник и протянул кассиру пятидесятидолларовую банкноту, чтобы заплатить за туфли…»

Собственно, это все. Остальная бумага использована на: 1) объяснение прозревшего доброхота с женой; 2) описание исключительно безболезненной и эстетичной кончины матери Натана, успевшей, к счастью, примерить новые туфли; 3) разное, включая разговоры лишних персонажей, предисловие, пролог, послесловие, эпилог, приложение в виде песнопения, посвящение, а также благодарственный циркуляр миссис Ванлир к вышеназванным поклонникам ее таланта.

Кстати: лично себе она ставит в заслугу разве что достоинства стиля — а сюжетную схему предложил ей, представьте, такой соавтор, которому не отказывают:

«Еще совсем недавно никто не смог бы убедить меня в том, что Бог с помощью пары туфель изменит чью-то жизнь. Но теперь я верю, что так оно и было.

Я глубоко в это верю».

Ну еще бы не глубоко. Глубже просто не бывает.

Самуил Лурье

• СПб., Издательсво Европейского Университета, 2006
• Переплет, 260 стр.
• 1000 экз.

Ядерная социология

Ученые, если они честные, бывают, как и водка, двух видов — хорошие и очень хорошие. Хороший ученый похож на скупого рыцаря, устраивающего себе пир в «подвале тайном» в компании своих фактиков. Ученого очень хорошего можно уподобить физику-ядерщику, складывающему фактик к фактику до тех пор, пока их общая масса не перевалит за критическую отметку.

Это историко-социологическое исследование посвящено жизни бывших дворян в советскую эпоху — тех, кого в советской прессе называли просто «бывшие люди». Между тем «бывшими людьми» в одночасье стали многие десятки тысяч людей по всей бывшей империи. Каждого из них ждала своя судьба. Кто-то эмигрировал за границу, кто-то по тем или иным причинам остался; кто-то приспособился к диктатуре пролетариата, кто-то сделать этого не сумел или не захотел. Как вели себя «бывшие» на рынке труда? Как пригодились знания и навыки, полученные до октября? Как «бывшие» превратились в «старую интеллигенцию»? И что такое «новая интеллигенция»? Как функционировала семейная память и как осуществлялось дворянское воспитание?

Эти и другие вопросы освещены в работе Софьи Чуйкиной. И несмотря на то, что работа эта — строго научная, методологически выверенная и стилистически сухая, чтение ее завораживает и превращается в опыт непосредственного ощущения истории. Ведь тот, кому не принципиальны споры о понимании терминов (реконверсивные стратегии, символические границы, фигурации и так далее), страницы с этими спорами может и пролистать, оставшись один на один с голосами людей, рассказывающих историю семьи, и сухой речью ученого, подбирающего факты и цитаты так, что критическая их масса взрывается вдруг цветной кинохроникой. Обозначенные вопросы получают неожиданные, удивительные ответы.

И пусть читателю, если он не социолог по профессии, ничего не скажут имена социологических гуру, на работы которых опирается автор. Мы-то знаем, что history — это всегда story, и история, которую рассказывает Софья Чуйкина, увлекательна и значительна.

Книга дополнена множеством фотографий: трудовые и студенческие книжки, анкеты, грамоты, письма, семейные и личные фотографии. Кроме того, здесь есть библиография на двадцати листах (само по себе интереснейшее чтение), теоретический комментарий, методологический комментарий, именной и тематический указатели. Весь научный аппарат занимает почти половину от двухсот пятидесяти страниц издания. Объем исследования невелик, и это прекрасно, ведь в отношении научного текста известный тезис об отношении таланта к краткости почти всегда правда. Немаловажно и то, что книга издана на прекрасной бумаге и со вкусом сверстана.

В целом «Дворянская память» — безусловно must read для всех, кто интересуется ранней советской историей и культурой. У этой книги нет недостатков, разве только жаль, что не роман. Шутка, конечно. Хорошо, что не роман.

Вадим Левенталь

• Джеймс Хэвок, «Мясная лавка в раю». Астрель. Москва. 2005
• «Книга ангелов». Антология христианской ангелологии. Сост. Д. Ю. Дорофеева.
  Амфора. С.-Петербург. 2005

Движимый неясным желанием «что-нибудь почитать», я захожу в книжный супермаркет.

Захожу в продуктовый супермаркет, движимый желанием что-нибудь съесть.

Рассматриваю книжные полки.

Рассматриваю продуктовые стеллажи.

Беру книгу, читаю аннотацию на задней стороне обложки.

Беру с прилавка упаковку, смотрю на цену.

Останавливаюсь.

Задумываюсь.

В чем разница между пищей духовной и пищей телесной? И есть ли она, эта разница. Голод ментальный (духовно ориентированный) и голод витальный (животный) — это одно? Или разное? Ну, вот если исходить только из того, как я себя чувствую.

Продукты я часто ем одни и те же. К чему привык.

А книги? Редко какую два раза читаю. А чтобы каждый день — от начала до конца, такого не бывало.

(Кто-то, может быть, и читает одну-единственную книгу — Священное Писание, предположим, я не знаю, я про себя думаю.)

Потом, продукты я практически все съедаю. То есть не сразу — некоторые стоят в холодильнике, а потом я их все равно съедаю и покупаю новые.

А книги — как поставишь их в комнате на полку — так и стоят. Но некоторые из них я прочитываю до половины, а некоторые не прочитываю вовсе. Однако не выбрасываю, берегу.

Еще вот, плохая пища гарантирует расстройство желудка, общую тяжесть в организме. А духовная тяжесть бывает скорее от хороших книг. Собственно, только от хороших и бывает. Хорошие книги, они как бы на то и нацелены, чтобы в читателе нервное расстройство создать.

Походил немного по супермаркету, опять стою. Думаю.

Если так, то чем хорошая книга от плохой отличается?

С пищей телесной — попроще. Там запах и вкус. Запах и вкус обеспечивают мне критерий выбора. (Вот разве вино…) И конечно, к чему привык…

А с книгами? С чем их соотнести? И как? С моим духовным становлением? А кто мне велит становиться? И что смысла в нем, в этом, с позволения сказать, духовном росте? Нет, нет — одни амбиции.

Если я есть перестану… ну понятно. Ничего хорошего из этого не выйдет. Мучение одно.

А без книг я спокойно могу две недели обходиться. Даже месяц. Не напрягаясь.

Так что же?

С другой стороны посмотреть, — самоограничение. Вот я, к примеру, — вегетарианец, то есть я не ем животной пищи. Но не по состоянию здоровья, а из убеждений (какие такие убеждения, я теперь вдаваться в тонкости не буду, мысль не о том), а вот представить себе, что я от книг каких-то отказался по убеждению, я что-то не могу.

Продукт, упакованный в прозрачную пищевую пленку, положил в корзину.

Книгу прижал к себе локтем, другую с полки взял.

Да. Вот различие обнаружилось. Продуктов я обычно целый пакет набираю, а книги покупаю по одной. На стол выставляю несколько блюд, а книгу — какую открою, ту и читаю.

Я решил две книги купить, как одну. Не в смысле — за одну цену, а чтобы одновременно читать. Вообще-то, я к ним к обеим присматривался, только не знал, какую выбрать.

Первая — «Книга ангелов». Антология христианской ангелологии.

Вторая — Джеймс Хэвок «Мясная лавка в раю».

Совершенно разные книги. По всему, разные. Одна в хорошем, строгом переплете, другая — желтая какая-то. Буквально. Одна разумная, другая сильная.

Как бы теперь пояснить, о чем они…

То есть я вам не то чтобы советую эти обе книги прочитать…

Нет, конечно, советую, и настоятельно даже…

Но дело не в этом. Хотя и в этом тоже.

Они образуют, как бы это сказать…

Две смысловые полусферы. И в центре как бы — я. Они меня не касаются, а будто охватывают реальным, полноценным миром текста. И не важно, нравится мне этот текст, он не для того написан, чтобы мне нравиться, кто я ему…

Как бы пояснить…

В «Книге ангелов» собственно об ангелах сказано. Но не в теологическом контексте, а в космогоническом. Так и в предисловии поясняется составителем сборника Д. Дорофеевым. Мол, книга вся есть рассуждение о несомненных, хоть и невидимых ангельских чинах и порядках. Ангельская сущность есть свет и служение, и сущность эта восходит, по свидетельствам узревших ее, к совершенной бесплотности, а потому противополагается, вернее не полагается телесностью нашей. В смысле — людской. Ангелы, сообразно иерархии, возвышены над твердью, над землей и пищи иной, кроме благости Божьей, не вкушают.

В другой книге — «Мясная лавка в раю», напротив, культ природного пожирания себе подобных преподан в безумной, ожесточенной и ажиатированной форме. Доведен до кульминации и выплеснут на читателя. Это текст — галлюцинация образной картины взаимного соития, поглощения и отторжения. Внутренняя жизнь наличествует в этом тексте не как жизнь духа, но как жизнь внутренностей. Все есть плотское потребление — сумасшедшая природа потребляет собственную плоть, и потребляется плотью своей. И разум ничего кроме этого абсурдного потребления наблюдать не может, не способен, разум, подчиненный глобальному торжеству плоти, испуган и слаб, и такова сущность бытия.

В первой книге — история парения, полета, во второй — падения, проваливания. Выше сфер звездных может подняться мысль человеческая или углубиться в преисподнюю, ибо человек балансирует между небом и землей.

А я тут, в супермаркете.

Стою в нерешительности. Что выберет моя рука, на что упадет мой взгляд? Пищей питается мое тело. Книгами — мой ум. Душа пребывает в растерянности, ибо нет во мне единства. Я только вокруг озираться способен, ибо нет хорошего и плохого, нет правильного и вредного, нет привычного и чуждого, а только миры вокруг меня. Не для меня, а сами по себе, как самосущные.

Вот что происходит, когда две книги одновременно читаешь. Попробуйте два текста, противоречащие один другому, в свою голову вложить, да еще на пустой желудок.

И как тут сравнивать — хорошая книга или плохая — мне вот, например, сегодня яичницы хочется, а потому рис горьким кажется. А завтра — как знать.

P. S. Сослуживцы (со-ратники) вознамерились подарить командиру полка книгу (памятуя о лозунге «Книга — лучший подарок»), но кто-то из них, подумав, сказал: «Мне кажется, у него уже есть книга».

Алексей Слюсарчук

• Перевод Владимира Петрова
• Kolonna Publications, Митин журнал, 2006
• Переплет, 285 с.
• ISBN 5-98144-87-2
• Тираж: 1 000 экз.

Лучник выпустил стрелу, она ушла за горизонт, облетела вокруг Земли и вонзилась лучнику в спину. Таков сюжет одной из притч Алехандро Ходоровского. Любого художника, дарящего миру свои творения, можно уподобить этому стрелку. Честертон говорил, что талантливые художники попадают в те мишени, в которые никто, кроме них, не может попасть. Гениальные — в те, которые никто не видит. Если развить эту мысль дальше, можно предположить, что некоторые попадают себе в спину, как тот лучник из притчи. Мне кажется, что к последним можно отнести, например, Гоголя или Кафку. Такова моя трактовка текста Ходоровского, хотя могут быть и другие.

«Сокровище тени» это сборник притч и сказок, овеянных южноамериканским колоритом и особой атмосферой, присущей мирам Ходоровского. Философ, которому длинная борода мешает ходить, отрезает себе ноги; приговоренный к повешению просит подарить ему пару свинцовых башмаков; трус осторожно крадется позади своего врага… Калеки и нищие, тираны и палачи, ученики и гуру населяют эту книгу.

Объективная реальность по Ходоровскому это Бог (притча «Видение избранного»). Но его герои почти не сталкиваются с реальным миром. Они живут в своих фантазиях (зачастую болезненных) и находят Бога за гранью бытия. Это значит, что с героями могут происходить любые метаморфозы — они превращаются в животных, становятся святыми и т.д. Персонаж может вообще исчезнуть, чтобы потеряться в глубинах своего сознания. Эффект отсутствия — один из любимых приемов Ходоровского:

— Учитель, где Бог?

— Прямо здесь.

— А рай?

— Прямо здесь.

— А где ад?

— Прямо здесь. Все здесь. Настоящее, прошлое, будущее, — все это прямо здесь. Здесь жизнь и здесь же смерть. Здесь сходятся противоположности.

— А где же я?

— Ты — единственное, что не находится здесь.

У притч есть одна особенность, которая может сбить с толку неискушенного читателя. Есть она и у притч Ходоровского. Я имею в виду некоторую назидательность его текстов. Иные притчи бьют точно в цель — заставляют задуматься о себе, о своей жизни и лишний раз напоминают, что что-то пора менять. Прочувствовав это, невозможно просто наслаждаться написанным — слишком многое из давно забытого всплывает на поверхность. Происходит своего рода очищение, хотя не спорю — можно и не воспринимать Ходоровского как человека с претензией быть наставником своего читателя.

И еще один очень важный момент. В сказках чилийского писателя присутствует множество элементов, которые очень любят использовать так называемые некрореалисты. Экскременты, менструальная кровь, отрезанные конечности, выколотые глаза… Но Ходоровский знает меру вещам и не делает натуралистические подробности своим фетишем. Для него это всего лишь детали, необходимые в работе над текстом. Вот почему Ходоровский не отталкивает и не шокирует.

У его книги есть нечто, о чем мечтают многие художники — обаяние. Прочитав одну сказку, хочется сразу же погрузиться в следующую, а затем еще в одну, и так до последней страницы. Но «Сокровище тени» не заканчивается с заключительной притчей. Столько необычной информации невозможно забыть, просто захлопнув книгу. Эта книга дарит вдохновение. Она зовет читателя погрузиться в собственные фантазии и найти там что-то такое же необычное. Что ж, удачных поисков, и не бойтесь чудовищ собственного разума!

Виталий Грушко

• Перевод с франц. А. Величко, О. Гринвуд
• KOLONNA Publications, Митин Журнал, 2006 
• Обложка, 136 с.
• Тираж: 1 000 экз.

История страстей

Повести Габриэль Витткоп, вошедшие в сборник под названием «Торговка детьми», после прочтения могут оставить тягостное впечатление. Изысканным языком автор описывает картины насилия над детьми, богохульства, расточаемые маленькой девочкой, и запретную страсть, без остатка овладевающую человеком. На фоне этого Париж конца XVIII века, исполненный кровавых событий и источающий, как водится, неприятные запахи, не производит сильного впечатления.

Однако опытному читателю известно, что подлинный интерес к литературе нередко бывает несовместим с брезгливостью и требует безоценочного отношения к излагаемым в книге событиям. Человек, способный соблюдать эти условия, бывает вознагражден. Именно такие требования предъявляет к читателю Габриэль Витткоп.

В обеих повестях, вошедших в сборник, мы сталкиваемся с проявлениями необычайно сильного человеческого стремления. При этом всякий раз оно бывает направлено на предметы, менее всего для этого подходящие. Так, в повести «Торговка детьми» объектом сексуального влечения выступают дети; в «Страстном пуританине» главный герой питает к тигру любовь, граничащую с одержимостью; юная Бланш из той же повести предстает перед нами бесконечно верующей, и доказательством этому служит ее непоколебимая уверенность в том, что месть Всевышнему является не только возможной, но и действенной.

Обо всем этом Витткоп говорит бесстрастно и холодно — в текстах отсутствует даже намек на одобрение или осуждение со стороны автора. И речь здесь идет вовсе не о том, что Витткоп не питала жалости к растерзанным детям или полагала возможной любовь к тигру. Здесь мы сталкиваемся с безразличием иного рода, безразличием человека, для которого замысел и намерение неизмеримо более важны, чем их осуществление. Витткоп выстраивает перед каждым из своих персонажей кирпичную стену, заставляя читателя перенести свое внимание с предмета на указующего, с объекта на субъект. Избегая вставать на путь осуждения, автор направляет наши размышления на познание человеческой природы, неистовой и экстатической в ее понимании.

Исходя из всего вышесказанного, несложно определить, какое из существовавших в XX веке литературных движений наиболее заметно сказалось на творчестве французской писательницы. Тексты вызывающего содержания, герои, позволяющие себе недозволенное, тема жертвоприношения, в полной мере раскрываемая Витткоп в повести «Страстный пуританин», — все это справедливо наводит нас на мысль о сюрреализме. Читатель, задавшийся целью обнаружить в повестях Витткоп максимальное количество сюрреалистских черт, будет сполна вознагражден. Однако по одному из пунктов данной программы автор все-таки терпит поражение, и это понятно. С трудом можно представить себе книгу, которая на сегодняшний день могла бы стать литературным скандалом в сюрреалистском понимании этого слова.

К тому же автор ни на минуту не позволяет нам забыть о том, что все написанное является всего лишь плодом чьей-то фантазии. И как бы ни хотелось нам иногда погрузиться в книгу, увлечься описываемыми в ней событиями, сделать это не удается. В «Торговке детьми» мы имеем дело с письмами, которые по определению являются чьим-либо сочинением. Что же до «Страстного пуританина», то в этой повести первое лицо самым неожиданным образом превращается в третье, и едва обретенный повествователь оказывается вдруг персонажем, находящимся во власти другого рассказчика. При этом нам всякий раз предлагается по большому счету одна и та же история человеческой страсти.

Взыскательному читателю может показаться, что приемы, используемые Габриэль Витткоп, были в полной мере реализованы в литературе XX века, эксплуатируемые ей темы — раскрыты и тексты ее не несут в себе никакого нового сообщения. Отчасти так оно и есть. Однако выполненные с необычайным мастерством, обе повести, безусловно, заслуживают внимания той части читательской аудитории, которая получает удовольствие не столько от новизны, сколько от узнавания.

Анна Макаревич

• Серия: «Мой ХХ век».
• Перевод с китайского Н. А. Спешнева
• М: Вагриус, 2006
• Переплет, 560 с.
• ISBN 5-9697-0242-7
• Тираж: 3 000 экз.

Биографы могут создать тысячи томов, но лишь герой жизнеописания знает, как все происходило на самом деле. Историки вольны строить гипотезы и выдвигать теории по поводу точных дат того или иного события, но зачастую лишь очевидцы помнят, в какой именно день жизни оно произошло. Археологи в состоянии реконструировать предмет — но в силах ли они выстроить в знаковой последовательности мысли и слова тех, кто пользовался вещами?

История и источники редко бывают точны. Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации, поскольку автор оказывается одновременно и биографом, и персонажем.. … Историком и очевидцем. Археологом — и современником.

Мемуары — трещины в мостовой, по которой проходят столетия. Сюда сбивается пыль эпох. И остается навсегда, и никакой ветер перемен ее уже не выдует.

Мемуары — шизофренический поток сознания. Двойная река, текущая одновременно и в будущее, и в прошлое. Неслиянные параллели.

Применительно к мемуарам Пу И, последнего императора манчжурской династии, свергнутого революцией и вновь возведенного на трон японскими оккупантами, в ненадежности заметны параллели с нашей историей. Тут и желание во что бы то ни стало выдержать верный тон, совпадающий с очередной генеральной линией партии, и «признание собственных ошибок и вины перед народом», и «покаяние», и «слава труду!» (имеется в виду десять лет исправительно-трудовых работ). Восхваления в адрес «мудрого и справедливого суда» кажутся настолько очевидными в своей первозданной неискренности (вспомним, что язык, по мнению некоего философа, дан людям для того, чтобы скрывать мысли!), что вызывают восхищение.

И когда я читаю о судьбе императора, который, в сущности, был вынужден с самого рождения играть по чужим правилам (о, вот оно, воплощение толстовского тезиса о том, что большие люди на деле — самые маленькие, самые скованные, самые несвободные), мне так и не удается понять: каким же он был, настоящий Пу И? Сломался ли он — или, напротив, с восточным коварством обманул врагов, избежав судьбы Романовых? Тосковал ли о былом величии, ухаживая за растениями в пекинском саду? Или, подобно танским мудрецам, достиг освобождения, и постиг, что все есть суета сует? Чувствовал ли себя узником в последние годы жизни, уже на воле — или, напротив, втайне радовался обретенной свободе от предписаний, ритуалов и бремени власти? Страдал ли он или, напротив, был счастлив?

Я так и не узнаю.

Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации.

Это — пища для ума, сдобренная ядом мести и щедро присыпанная пикантными пряностями злопыхательства. Смесь соленого вкуса крови и сладкой приправы лести. Ответ, содержащий в себе бессчетное множество новых вопросов…

Мемуары — это театр теней. А театр, как известно, есть самый ненадежный изо всех видов искусства. Мы и верим, и не верим тому, что происходит на исторической сцене. Хотим поверить — и боимся. Боимся, но смотрим. Ибо подобно тому, как автор двуедино-неслиянной реки мемуаров есть и текст, и персонаж в одном лице, мы, смотрящие на пресловутую сцену исторических событий, являемся одновременно и участниками, и зрителями….

Мы открываем книгу — и закрываем глаза. Гаснет свет истины. Начинается киносеанс. Фотохроники из жизни тех, кто был в этом зале до нас, но уже вышел с предыдущего просмотра…

Адам Асвадов

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 400 стр.
• ISBN 5-367-00167-X
• Тираж: 7 000 экз.

Книжка известного, как говорил Карлсон, телевизионного деятеля искусств, составленная из текстов, опубликованных в загадочной газете «Фельдпочта», вышла в серии «Личное мнение», где уже блеснули Дмитрий Быков, Татьяна Москвина, Лев Данилкин, редактор журнала «Эксперт» Александр Привалов и др.

И никто не подскажет, что называть Николая Сванидзе в издательской аннотации «одним из самых ярких публицистов современности» при таких соседях и при живых и функционирующих Максиме Соколове, Юлии Латыниной, Александре Тимофеевском (их сборники, кстати, выпускать в серии вроде не планируется) — как бы это помягче сказать? — нехорошо.

Вот образчики стиля и качество мыслей яркого публициста:

«Наши заслуги в победе над Гитлером, то есть заслуги наших отцов и дедов, живых и мертвых, заслуги всего многонационального советского народа, вероятно, кому-то хочется умалить, но это совершенно невозможно».

«Объективно этот рейтинг (Путина. — С. К.) превратился сейчас в национальное достояние. Главная задача любого серьезного политика и всей политики в целом — отвести ответственность за любую нелепость и неудачу от Президента (так! с прописной! — С. К.), как наседка уводит врага от гнезда. Свежий, классический пример — действия Д. Козака на встрече с матерями Беслана и его слова (сужу по репортажам в прессе), что это была его, Козака, инициатива пригласить их в Кремль на день траура». А, каково? Всякое в жизни бывает, и чего только не сочинишь, будучи сотрудником государственного телеканала, но зачем из этого делать книгу, само устройство которой предполагает жизнь долгую, это ведь и дети твои могут прочесть двадцать лет спустя?

Сергей Князев

• М.: Захаров, 2006 г.
• Переплет, 208 стр.
• ISBN 5-8159-0608-5
• Тираж: 10 000 экз.

«Здесь были все, кого местная пресса почтительно именовала элитой: политики, бизнесмены, бандиты…»

Роман Кирилла Шелестова гораздо лучше, чем можно было бы подумать, раскрыв книгу на случайной странице и прочтя эту (либо любую подобную ей) фразу. И вот почему. Я, честно признаться, не знаком с тоннами массовой литературы и по этой простой причине делать сравнительный анализ не возьмусь. Я могу судить лишь о самом романе Шелестова, о его конкретных достоинствах и недостатках, взятых безотносительно всех остальных книг жанра. Критик детективной литературы из меня никудышный: я почти не читал детективов. Разве что «Имя Розы»… Поэтому скажу, что могу, вы уж меня извините.

Роман «Укротитель кроликов» обладает одним бесспорным достоинством, которое совсем несложно принять за недостаток. Это достоинство — высокая степень правдоподобия книги, достигаемая путем сознательного отказа от того блеска, который так легко пустить в глаза, но который в действительности очень мало стоит. Нет, не бандитские разборки и тщательные, правдоподобные (ли?) описания жизни «бизнесменов, криминальных авторитетов, коррумпированных чиновников, продажных политиков» (как заявлено на обложке) составляют всю соль книги, хотя и они тоже. Главная находка автора (и находка тем более смелая, что рискованная: как воспримут?) — это дурные, казалось бы, диалоги и дурная, казалось бы, философия. То-то и оно, что «казалось бы»! Составить диалоги не сложно, а вот выдержать их на той грани, когда главгир, соблазняя женщину и говоря ей то, что по тонкому замыслу автора должно выглядеть остроумным и иметь эффект (и что действительно имеет его!), когда этот главгир говорит совершенно неумные, пошлые фразы, которые не могут не выглядеть глупыми и пошлыми (то, что большинство действительно посчитают их остроумными — лишь еще одно свидетельство того, что я имею в виду), — так вот: выдержать диалоги на грани, когда они очевидно пошлы, но вот именно что не кажутся большинству таковыми — истинное мастерство, безграничная авторская смелость. Ибо неужели кто-то усомнится в том, что именно глупые, пошлые, но зато выспренние и с претензией выверты как раз и приводят в реальной жизни к цели? И неужели кто-то может подумать, что действительно остроумные и тонкие ходы не вызовут непонимания и отторжения у определенного рода женщин? То же с философией «основного состава» действующих лиц романа: веские, тщательно продуманные концепции в устах убийц, проституток, прихватизаторов?.. — сейчас, в самом деле, не XIX век, читателей не проведешь на подобных сказках. И тем более смело то, что, жертвуя высоколобыми философскими спорами о смысле жизни, жертвуя остроумными диалогами, Шелестов идет навстречу жизненной правде и правдоподобию: примитивная концепция: мы хищники, они — жертвы, так было и будет всегда, — ждать чего-либо другого от людей, способных если не убить, то ограбить (пусть даже не преступая закона) было бы глупо, автор это отлично понимает и не пытается ничего украшать, а изображает реальность такой же серой, пошлой и примитивной, какой она, бесспорно, и является, — пусть даже представляясь подавляющему большинству захватывающей, блещущей юмором и исполненной смысла.

Гораздо более бесспорное достоинство романа, нежели только что названное — тонко закрученная интрига, — кроме шуток. Не все ли равно для шахматной партии, насколько искусно сделаны фигуры? «Укротитель кроликов» ни что иное, как искусно составленная шахматная партия, предугадать исход которой невозможно. Самое замечательное в этой партии — тщательная проработка мотивов каждого хода. Шелестов не жалеет времени на то, чтобы его герои-фигурки просчитывали даже те варианты, по которым партия развиваться заведомо не будет, — и это воистину достойно восхищения. Ну и, конечно, достоин восхищения редкий в шахматах ход, решающий исход противостояния: одна из пешек меняет свой цвет, загораживает проход своим же легким фигурам, преимущество в развитии теряется, и…

Вот весь он в оперенье белом

Как лебедь женски-утонченный

И музыка

Но вдруг как выстрел-парабеллум

Он просыпается — он в черном

Весь

Мохнатые когтисты лапы

Он здесь! Он — Штирлиц. Он — Гестапо

Сотрудник, —

впрочем, в книге все происходит, скорее, прямо противоположным образом.

Дмитрий Трунченков