Рубрика: Рецензии

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 448 с.
• ISBN 5-367-00242-0
• 3000 экз.

Обычно рецензии я пишу по выходным, а тут, так получилось, выходные оказались заняты, пришлось писать урывками, в свободное от работы время. Три вечера ушли на то, чтобы прочитать роман, еще три (обеденных перерыва) — на то, чтобы запечатлеть помысленное. А что поделаешь: вон, у меня один знакомый встает каждый день за два часа до того, как отправиться на службу, принимает контрастный душ и пишет — уже четыре месяца как. Еще через три, говорит, будет готов роман в 20 авторских листов. Сопротивление хорошо в любых формах, ведь жизнь — это борьба.

В первый день, когда я собрался хоть что-то написать и спустился с наступлением отведенного на обед времени в столовую, прихватив блокнот и авторучку, подали ленивые голубцы со свининой и компот. Ненавижу ленивые голубцы, но что же — ругаться? Бессмысленное это занятие. Быстро съев кое-как полпорции и выпив компота, я взялся за блокнот:

Роман Лены Элтанг — явление в своем роде замечательное (ик! да что же это такое, в самом деле?!). Техника движется вперед, кто бы спорил, а вместе с тем растет и скорость производства текста, а значит, одновременно уменьшается время работы над каждой отдельной фразой, предложением, абзацем… Значительная часть «Побега куманики» на протяжении периода с 2004-го по 2006 год (та часть, которая составляет дневник заглавного персонажа) публиковалась в виде интернет-блога и изначально сделана так, что представляет собой нечто среднее между средним интернет-дневником и средним худ. текстом. Все выходящее за пределы дневника Мораса/Мозеса в Интернете не опубликовано, а основные сюжетные линии затрагиваются постольку, поскольку Мозес/Морас упоминает их в своем дневнике. С поправкой на формально модернистские приемы, в советское время роман мог бы принять форму повествования о ревизоре, посещающем передовые производства и исправно читающем все стенные газеты, — стенные газеты приводились бы в тексте целиком и хотя и были бы выдуманы от начала и до конца, но выдуманы так, что их ни за что нельзя бы было отличить от настоящих (примерно такую же структурную роль играет в «Побеге куманики» дневник главного героя).

На следующий день меню в столовой было не в пример лучше, а именно — блинчики со сгущенкой, я их обожаю, поэтому я заметно смягчился и даже сделался снисходителен, но ненадолго:

Замысел романа Элтанг хорош, если не очень строго придираться, но беда в том, что флажки удачно придуманного сюжета расставлены в пустоте, которая заполнена кое-как: словесный снег завезли позапрошлогодний, а ведь по нему придется спускаться с горы, вооружившись лыжными палками читательского ожидания (метафора лыжных палок вполне на уровне автора романа). Гигантские пространства между мало-мальски значительными событиями пестрят наскоро набранными на клавиатуре фонемами, даже и не догадывающимися о том, что такое звукопись, одни и те же фразы повторяются так часто, что натянутая мотивировка (дескать, всех персонажей придумал главный герой, а потому и любимые словечки у них совпадают) перестает казаться достаточным оправданием, а гнетущая малособытийность компенсируется вариациями на три несложные темы: 1) народноэтимологическая игра в слова; 2) экскурсы в мифологию народов мира; 3) метафорические рассуждения «про жизнь», порой действительно точные, но в большинстве своем случайные и приблизительные.

На третий день подали гречневую кашу с сосисками и чай. О кофе с корицей, разумеется, нечего было и думать…
Очень жаль, но общая небрежность, и без того даже у видных мастеров ставшая заметной после пересаживания за ноутбуки, становится, похоже, нормой, характеризующей подавляюще большинство участников современного литературного процесса. Перспективные замыслы не только не реализуются авторами так, как эти замыслы того заслуживают, но даже не мыслятся как требующие качественного воплощения и кропотливой над ними работы: «авось и так съедят». Неудивительно поэтому, что оказываются совершенно бессмысленными попытки post factum оправдать небрежность придуманными и оформленными в виде послесловий историями создания, декларативно напоминающими собой историю создания «Франкенштейна»: рекламируемые таким образом романы, скорее всего (как, например, в случае с «Побегом куманики»), будут, увы, столь же далеко отстоять даже (!) от «Франкенштейна», как авторы этих и подобных им не без претензий написанных послесловий отстоят от Шелли и Байрона.

Перепечатав уже вечером содержимое блокнота, я вспомнил рефреном повторяющуюся по крайней мере раз двадцать за весь текст романа фразу и дописал:

Иные критики превозносят «Побег куманики» как абсолютный шедевр, но кто же станет им верить?

Дмитрий Трунченков

• М.: Молодая гвардия, 2006;
• Переплет, 989 с.
• ISBN 5-235-02914-3
• 5000 экз.

Жизнь замечательного Чуковского

Книга о Корнее Ивановиче Чуковском (1882-1969), выпущенная издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей», характерна для той установки, которую выбрало для себя издательство в последние годы: срочно издать биографии как можно большего числа знаменитых людей. Строжайший некогда отбор, продиктованный идеологией русского национализма (см.: Митрохин  Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР: 1953-1985 годы. М., 2003. С. 267-269), сменился полной идеологической апатией и всеядностью. Переводы, переиздания старых книг, новые сочинения потоком поступают в типографию, а потом в магазины. Естественно, что о качестве уже не думают, как не думают и о том, кто становится автором этих книг. Теперь автором может стать любой более или менее грамотный человек. Такие категории, как «компетентность» или «талант», остались в прошлом, они отпали вместе с советской властью и цензурой.

В результате типовой моделью книги серии «ЖЗЛ» оказывается компиляция, а типичным автором — неофит. Именно такова неведомая мне Ирина Лукьянова, которая никогда творчество К. Ч. (и любое другое творчество тоже) не изучала и не посвятила ему ранее ни одного исследования, ни одной статьи, не ввела в научный оборот ни одного нового факта, связанного с жизнью и творчеством К. Ч. Отсюда примитивный характер книги в целом, а ее главная отличительная черта — отсутствие нового. Это летопись жизни и творчества, которая и без книги И. Лукьяновой была хорошо известна, механически сложенная цепь фактов, к которым добавлены глупые исторические виньетки («Итак, революция кончилась. Наступило время, которое в советской историографии принято было называть „глухими годами реакции“») и рассуждения о некоторых сочинениях К. Ч. Причем, рассуждения самые тривиальные, поскольку интерпретировать художественный текст и эпизоды биографии автор по понятным причинам не берется. Задача была облегчена публикацией дневников К. Ч. и целого ряда эпистоляриев, откуда факты было легко набирать и затем расставлять по хронологии. Книга получилась толстой (990 стр.), как Дмитрий Быков, и напоминает его двумя основными параметрами: банальностью содержания и пуленепробиваемым самодовольством.

К тому же книга заметно испорчена участием наследницы — внучки Елены Цезаревны Чуковской, которой в послесловии выражена особая благодарность за замечания. Судя по подготовленным внучкой публикациям дневников (1991, 1994) и, скажем, переписки К. Ч. с Лидией Корнеевной, главной ее задачей являлась и является коррекция образа К. Ч. Конечно, она наследница и может публиковать своих родственников так, как ей заблагорассудится, с любыми купюрами, придавать К. Ч. любой образ, но есть же и научная ответственность публикатора. На старательном улучшении образа основана и биография К. Ч., подготовленная И. Лукьяновой.

Хотя следует признать, что для «массового читателя», которому «ЖЗЛ» предназначена, который о К. Ч. не знает ничего, кроме того, что он «смешной» и еще автор «Мойдодыра» и «Айболита», такая книга вполне сгодится.

Однако по «гамбургскому счету» претензий вызывает много. Не смогу охватить все сюжеты, укажу лишь на некоторые. Одни произведения, существенные для понимания идеологии К. Ч., проанализированы, другие лишь названы, третьи не упомянуты. Не странно ли, например, что подробно изучены «Нынешний Евгений Онегин» и «Бородуля», но без анализа оставлены статья «Поэт и палач» и очерк «Миша» о Лонгинове. Или — что еще существеннее — сочинения об Александре Блоке. Не проанализирована, например, многолетняя работа К. Ч. над книгой о Чехове, закончившаяся полной неудачей: книга вышла совершенно советской, немногим лучше, чем у В. В. Ермилова. Часто цитируется «Серебряный герб» (1963), но не сделано сравнение текста этой повести с ее прототекстом — «Гимназией» (1940), совсем не проанализированы существенные в смысловом отношении различия текстов. Полностью проигнорированы воспоминания секретаря К. Ч., Клары Израилевны Лозовской, сообщение которой об отце К. Ч., еврее Эммануиле Соломоновиче Левенсоне, было обнародовано еще в 1985 г. (И. Лукьянова как на единственный надежный источник сведений о национальности отца К. Ч. ссылается на работы Н. Панасенко, вышедшие в 2002 и 2003 гг.). В очень важных и откровенных воспоминаниях Ольги Моисеевны Грудцовой (Наппельбаум), опубликованных в 1996 г., использовано далеко не все существенное, многое (например, о сексуальной природе К. Ч.) просто отброшено. Воспоминания  Л. Р. Когана, гимназического приятеля, фрагментарно публиковались в разном составе трижды — И. Лукьянова ссылается на одну из публикаций, причем советского периода. Однако в солидной книге лучше было бы ссылаться на полный архивный первоисточник (Коган Л. Р. Воспоминания. Часть вторая. Гимназия // Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 1035. № 35. Л. 56-63об.), а если автор не доверяет этим мемуарам, то критиковать их надо было на основании собственного анализа полного текста. В книге И. Лукьяновой упоминаются мемуары Е. Л. Шварца о К. Ч. — «Белый волк» (1953). Между прочим, «Белым волком» в 1910-е гг. именовался известный тогда китайский разбойник («Сообщают, что Белый волк грабит Гунчжанфу в провинции Ганьсу» — День. 1914. 9 мая). Именно это значение и имел в виду Шварц, который был литературным секретарем К. Ч., за этим стоит целая концепция личности К. Ч. как «разбойника», но И. Лукьяновой злободневное значение «Белого волка», естественно, неведомо, а концепция Шварца ей, очевидно, вообще осталась непонятной. Поэтому на эту тему вообще не сказано ни слова.

Раньше при создании биографий, претендующих на фундаментальность и универсальность, считалось хорошим тоном проводить собственные архивные поиски. В данном случае этого нет. Между тем хорошим комментарием к процитированной в книге фразе К. Ч. о взяточничестве директора гимназии Андрея Карловича Юнгмейстера (Бургмейстер в «Серебряном гербе») могло бы послужить письмо генерала П. Г. Курлова (исправляющего должность министра внутренних дел) министру народного просвещения А. Н. Шварцу от 24 апреля 1909 г.: «В департаменте полиции получены сведения, что учредитель частной гимназии Юнгмейстера в г. Одессе <…> производит за плату мошенническую выдачу свидетельств о прохождении курса нескольких классов своей гимназии лицам, в этой гимназии или даже в г. Одессе вовсе не бывавшим; затем названное учреждение устраивает при содействии секретаря попечителя Одесского учебного округа поступление этих лиц в следующий класс казенной гимназии; за одну из таких сделок названный учредитель, по тем же сведениям, потребовал 1250 рублей (250 руб. за право учения, а 1000 руб. за самую сделку), но сторговался за 900 рублей…» (Российский государственный исторический архив. Ф. 733. Оп. 201. Д. 77. Л. 1).

Есть моменты и концептуальные. Например, И. Лукьянова не распознала значительный игровой и мистификативный пласт в автобиографиях К. Ч. и в его автобиографических повестях, что связано с игровым характером его личности в целом, с одной стороны, и с комплексом ненависти к отцу (бросившему мать К. Ч.), с другой, который К. Ч. выражал многообразно. Это психологический фундамент личности. Не случайно именно на отца К. Ч. попытался возложить вину за свое исключение из гимназии в одной из мистифицированных биографий: «Вероятно, отец давал ей (матери. — М. З.) вначале какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из пятого класса которой я был несправедливо исключен» (биография «О себе», 1964 г.). Определенно о вине отца не говорится, но вместе с тем фраза туманна настолько, чтобы читатель мог подумать, будто прекращение денежных поступлений от отца и послужило причиной исключения из гимназии, в то время как исключен он был по совсем иной причине — за «диссидентство», за издевательство над тем самым взяточником Юнгмейстером, статским советником, директором 5 й одесской гимназии.

Вообще сюжеты «Гимназии» и «Серебряного герба» содержат многочисленные цитаты из литературных произведений соответствующей проблематики, например, есть явные заимствования из «Моей жизни» (1896) Чехова, где описана ненависть главного героя, Мисаила Полознева, к своему отцу (автобиографические мотивы Чехова) и уход из гимназии после четвертого класса, следствием чего стало «опрощение»: Мисаил становится маляром, красит крыши. Соответственно и герой «Серебряного герба» (но вряд ли сам К. Ч.) становится подручным маляра Анаховича и оказывается на крыше («И чтоб завтра с утра вы уже были на крыше…» — Чуковский  К. «Серебряный герб»). Все это в книге И. Лукьяновой осталось неотмеченным, игровую природу К. Ч. и его текстов, равно как и феномены интертекстуальности она и не могла распознать, потому что не является специалистом. Ее подготовки — повторю — хватило только на компилирование. Что же касается датировки и причин исключения К. Ч. из гимназии в 1898 г., то описана она у И. Лукьяновой в точном соответствии с ее методом: путем механического соединения разных источников и противоречивых свидетельств, чужих и собственных. В результате история исключения в ее изложении получилась запутанной донельзя, и так и осталось неясным, по каким причинам К. Ч. оказался вне гимназии.

Другой важный момент — отказ от занятий литературной критикой в советский период.

И. Лукьянова пишет верно: до октябрьского переворота Корней Чуковский был одним из самых лучших, если не самым лучшим в России литературным критиком: блестяще остроумным, беспощадно злым и вместе с тем глубоко проникавшим в суть текста и схватывавшим суть литературной позиции и творческой психологии автора. Это же касалось и литературоведческих работ. Однако в середине 1920-х гг. К. Ч. критику и литературоведение бросил — безусловно, повлияло много причин, но среди них не последнее значение имела установочная «рецензия» Л. Троцкого на книгу К. Ч. о Блоке. Троцкий: «Среди того, что написано о Блоке и о „Двенадцати“, едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского. Его книжка о Блоке не хуже других его книг: внешняя живость при неспособности привести хоть в какой-нибудь порядок свои мысли…» С учетом того, что именно Троцкий был самой известной фигурой на революционном Олимпе, особенное значение приобретает тот материал, который Троцкого в «Книге об Александре Блоке» не устроил: это мысли о национализме (читай — антисемитизме) А. Блока, уже официально признанного «поэтом революции». Антисемитизм Блока был хорошо известен, но официально говорить об этом было нельзя, а К. Ч. сказал. Ведь, согласно К. Ч., открывавшему шкаф, в котором был спрятан скелет, Блок, «не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость — Россия». Это обстоятельство, весьма существенное, И. Лукьянова вообще не заметила, как не прописала и линию К. Ч. — Троцкий.

И. Лукьянова подробно описала скандальную историю с публикацией в литературном приложении к берлинской «Накануне» частного письма К. Ч. к А. Н. Толстому (1922. 4 июня), но не сделала одного, главного: не написала про русофильство и почвенничество К. Ч., проявившиеся в этом письме, о порицании в этом письме «евреев в русской литературе», что также добавило тогда скандальности. Таково, на мой взгляд, прямое следствие политкоррекции образа со стороны внучки: радикальное отсекается, образ К. Ч. сознательно сглаживается, идеологически острые углы старательно обходятся. Таких примеров я могу привести десятки, но к характеристике книги И. Лукьяновой они уже ничего не добавят.

И потому последнее замечание: о личности К. Ч. в целом. Он был вечным диссидентом, инакомыслие, враждебность официальному порядку и благочинию (и в России до 1917 года, и в СССР) были его самой характерной чертой: от конфликта в гимназии с директором до конфликтов с «Софьей Владимировной» (советской властью). Он против всегда. И критиком он был потому, что эта профессия позволяет все время быть против, быть последовательно конфликтным, беспощадным, выступать против канонов и канонизированных писателей, которых почитают все. Такова «формула» личности К. Ч., та «порождающая модель», которая собирает в одно целое все частные проявления, жизненные и творческие, это и тот план, идеальный образ, по которому К. Ч. сознательно строил себя (см. в этой связи принципы реконструкции биографии, изложенные Ю. М. Лотманом). Об этой модели, о психологическом ядре личности К. Ч. в биографии, естественно, не говорится ничего, исследование И. Лукьяновой слишком для этого примитивно и лишено осознанного метода, а сама она слишком беспомощна как исследователь. Но без «порождающей модели» цельного образа К. Ч. создать не удалось.

Михаил Золотоносов

• Перевод с англ. Е. Копосовой
• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 191 с.
• ISBN 5-367-00277-3
• 5000 экз.

И вам спасибо, мэм

Настоящий святочный рассказ не сложней (но и не проще) брусничного варенья: главное — чтобы рука была тверда. Недоложить сахару — выйдет кислятина, переложить — прощай пикантная горечь. А точная пропорция неизвестна: все делается по традиции да на глазок.

Но в данном случае перед нами бутафорский святочный рассказ. Подобный муляжу для фото- и телерекламы. Ягоды ярче и крупней натуральных, из пластилина, залиты суррогатом кетчупа.

То есть это продукт отнюдь не пищевой. С претензией на дистанционное управление слюно- виноват! слезоотделением.

С очень большой, надо сказать, претензией. Даже приятно, что и в чужих краях встречается этот тип сочиняющей тетеньки: умеющей требовать прямо-таки нечеловеческого благоговения к снесенному яйцу. Как торжественно благодарит всех, кто помог его высидеть: какого-то Троя («за то, что неустанно подбадриваешь меня и воодушевляешь на штурм новых высот»), какую-то Дженнифер («неизменно проявляла непоколебимую уверенность в моих силах, помогала и поддерживала меня»), опять Троя («который всегда поддерживает, всегда вдохновляет, всегда верит»), а также папу, маму, свекра, свекровь, еще сколько-то имяреков и, наконец, — «Бейли, моего преданного соратника по написанию книги, за то, что он всегда был рядом и неизменно поддерживал меня».

Этот Бейли меня заинтриговал: во-первых, абсолютно не представляю, в чем могли бы состоять функции соратника по написанию; во-вторых, интересно, какие у него сложились отношения с Троем.

Впрочем, это пустяки, а факт есть факт: много, очень много поддержки понадобилось миссис Ванлир, чтобы заполнить четыре с половиной листа, но она совершенно уверена, что не осталась у человечества в долгу.

И заметьте: такое, якобы наивное, нахальство — гипнотизирует. Уж на что суровые мужчины в издательстве «Амфора» — страшно подумать, сколько, наверное, съедено ими собак, — а не в силах не уронить благодарную слезу: «Издательство выражает благодарность литературному агентству Такому-то за содействие в приобретении прав»!

Ну-с, а теперь приступим к сочинению.

Всякий понимает, что для святочного рассказа прежде всего необходим несчастный ребенок, лучше мальчик. Итак, выдумываем мальчика, т. е. имя (Натан), возраст (8 лет) и несчастье (рак яичников у мамы). Мальчик готов.

Теперь возьмем жестокосердого богача. Сойдет и просто черствоватый. Скажем, преуспевающий юрист, слишком увлеченный своей работой в крупной конторе — в ущерб собственной семье. Верней — жене. Которой чего-то не хватает, хотя все вроде бы есть — достаток и дети. Какое-то, допустим, охлаждение наблюдается супружеских чувств, — то ли просто у него свободного времени чуть, а у нее вагон. Короче, дама томится, ее ум посещает — а затем и слетает с языка — роковая идея: развод! развод! — семья на грани краха, юрист-эгоист грустит.

Ну вот. Остается устроить так, чтобы мальчик и богач встретились и эта встреча решила бы какую-нибудь проблему первого и оказалась благотворной для второго.

На что и Рождество. Юрист заходит в супермаркет — набирает полную тележку подарков для дома, для семьи, занимает очередь в кассу. А мальчик успевает прошмыгнуть перед ним, имея в руках пару женских туфель — «серебристые лодочки, вышитые красными, синими, зелеными блестками и стразами».

Полагаю, вы уже обо всем догадались. Да, точно так: туфли стоят $14.25, у мальчика же при себе только 4.60. Условно-отрицательный герой, конечно же, оторвет от сердца пятнаху — из раны забьет любовь к людям вообще, к жене в особенности — нынче же вечером его брак будет спасен и т. д. Также полюбуйтесь качеством исполнения.

Следует признать, что на данной — ключевой — странице как-то не ощущается поддержка Троя, не говоря уже о соратнике Бейли. Любой из джентльменов мог, вообще-то, намекнуть сочинительнице, что для восьмилетнего американского школьника этот самый Натан слишком слаб в законах чистогана, — для простачка же слишком находчив и быстр:

«Кассир улыбнулся и покачал головой, пересыпав деньги мальчика тому в ладонь.

Глаза мальчишки налились слезами.

Он обернулся ко мне и произнес:

— Сэр, мне очень нужно купить эти туфли. Они для моей мамы. — Его голос дрожал. Я с ужасом осознал, что ребенок обращается не к кому-нибудь, а именно ко мне. — Она очень больна, а за ужином папа сказал, что сегодня вечером она уйдет от нас к Иисусу.

Я стоял неподвижно, как столб.

Я не знал, что сказать.

— Я хочу, чтобы она была красивой, когда увидит Иисуса, — говорил мальчик, с мольбой всматриваясь мне в глаза…»

Герой еще пытается оттянуть минуту расставания с зелеными, но все-таки она наступает:

«Внезапно я со всей ясностью осознал, что парнишка не притворялся. Я взглянул в его глаза, и что-то случилось в этот миг. Пара туфель для встречи с Иисусом. Ребенок прощался с матерью.

Не думая и не говоря ни слова, я вытащил бумажник и протянул кассиру пятидесятидолларовую банкноту, чтобы заплатить за туфли…»

Собственно, это все. Остальная бумага использована на: 1) объяснение прозревшего доброхота с женой; 2) описание исключительно безболезненной и эстетичной кончины матери Натана, успевшей, к счастью, примерить новые туфли; 3) разное, включая разговоры лишних персонажей, предисловие, пролог, послесловие, эпилог, приложение в виде песнопения, посвящение, а также благодарственный циркуляр миссис Ванлир к вышеназванным поклонникам ее таланта.

Кстати: лично себе она ставит в заслугу разве что достоинства стиля — а сюжетную схему предложил ей, представьте, такой соавтор, которому не отказывают:

«Еще совсем недавно никто не смог бы убедить меня в том, что Бог с помощью пары туфель изменит чью-то жизнь. Но теперь я верю, что так оно и было.

Я глубоко в это верю».

Ну еще бы не глубоко. Глубже просто не бывает.

Самуил Лурье

• СПб., Издательсво Европейского Университета, 2006
• Переплет, 260 стр.
• 1000 экз.

Ядерная социология

Ученые, если они честные, бывают, как и водка, двух видов — хорошие и очень хорошие. Хороший ученый похож на скупого рыцаря, устраивающего себе пир в «подвале тайном» в компании своих фактиков. Ученого очень хорошего можно уподобить физику-ядерщику, складывающему фактик к фактику до тех пор, пока их общая масса не перевалит за критическую отметку.

Это историко-социологическое исследование посвящено жизни бывших дворян в советскую эпоху — тех, кого в советской прессе называли просто «бывшие люди». Между тем «бывшими людьми» в одночасье стали многие десятки тысяч людей по всей бывшей империи. Каждого из них ждала своя судьба. Кто-то эмигрировал за границу, кто-то по тем или иным причинам остался; кто-то приспособился к диктатуре пролетариата, кто-то сделать этого не сумел или не захотел. Как вели себя «бывшие» на рынке труда? Как пригодились знания и навыки, полученные до октября? Как «бывшие» превратились в «старую интеллигенцию»? И что такое «новая интеллигенция»? Как функционировала семейная память и как осуществлялось дворянское воспитание?

Эти и другие вопросы освещены в работе Софьи Чуйкиной. И несмотря на то, что работа эта — строго научная, методологически выверенная и стилистически сухая, чтение ее завораживает и превращается в опыт непосредственного ощущения истории. Ведь тот, кому не принципиальны споры о понимании терминов (реконверсивные стратегии, символические границы, фигурации и так далее), страницы с этими спорами может и пролистать, оставшись один на один с голосами людей, рассказывающих историю семьи, и сухой речью ученого, подбирающего факты и цитаты так, что критическая их масса взрывается вдруг цветной кинохроникой. Обозначенные вопросы получают неожиданные, удивительные ответы.

И пусть читателю, если он не социолог по профессии, ничего не скажут имена социологических гуру, на работы которых опирается автор. Мы-то знаем, что history — это всегда story, и история, которую рассказывает Софья Чуйкина, увлекательна и значительна.

Книга дополнена множеством фотографий: трудовые и студенческие книжки, анкеты, грамоты, письма, семейные и личные фотографии. Кроме того, здесь есть библиография на двадцати листах (само по себе интереснейшее чтение), теоретический комментарий, методологический комментарий, именной и тематический указатели. Весь научный аппарат занимает почти половину от двухсот пятидесяти страниц издания. Объем исследования невелик, и это прекрасно, ведь в отношении научного текста известный тезис об отношении таланта к краткости почти всегда правда. Немаловажно и то, что книга издана на прекрасной бумаге и со вкусом сверстана.

В целом «Дворянская память» — безусловно must read для всех, кто интересуется ранней советской историей и культурой. У этой книги нет недостатков, разве только жаль, что не роман. Шутка, конечно. Хорошо, что не роман.

Вадим Левенталь

• Перевод Владимира Петрова
• Kolonna Publications, Митин журнал, 2006
• Переплет, 285 с.
• ISBN 5-98144-87-2
• Тираж: 1 000 экз.

Лучник выпустил стрелу, она ушла за горизонт, облетела вокруг Земли и вонзилась лучнику в спину. Таков сюжет одной из притч Алехандро Ходоровского. Любого художника, дарящего миру свои творения, можно уподобить этому стрелку. Честертон говорил, что талантливые художники попадают в те мишени, в которые никто, кроме них, не может попасть. Гениальные — в те, которые никто не видит. Если развить эту мысль дальше, можно предположить, что некоторые попадают себе в спину, как тот лучник из притчи. Мне кажется, что к последним можно отнести, например, Гоголя или Кафку. Такова моя трактовка текста Ходоровского, хотя могут быть и другие.

«Сокровище тени» это сборник притч и сказок, овеянных южноамериканским колоритом и особой атмосферой, присущей мирам Ходоровского. Философ, которому длинная борода мешает ходить, отрезает себе ноги; приговоренный к повешению просит подарить ему пару свинцовых башмаков; трус осторожно крадется позади своего врага… Калеки и нищие, тираны и палачи, ученики и гуру населяют эту книгу.

Объективная реальность по Ходоровскому это Бог (притча «Видение избранного»). Но его герои почти не сталкиваются с реальным миром. Они живут в своих фантазиях (зачастую болезненных) и находят Бога за гранью бытия. Это значит, что с героями могут происходить любые метаморфозы — они превращаются в животных, становятся святыми и т.д. Персонаж может вообще исчезнуть, чтобы потеряться в глубинах своего сознания. Эффект отсутствия — один из любимых приемов Ходоровского:

— Учитель, где Бог?

— Прямо здесь.

— А рай?

— Прямо здесь.

— А где ад?

— Прямо здесь. Все здесь. Настоящее, прошлое, будущее, — все это прямо здесь. Здесь жизнь и здесь же смерть. Здесь сходятся противоположности.

— А где же я?

— Ты — единственное, что не находится здесь.

У притч есть одна особенность, которая может сбить с толку неискушенного читателя. Есть она и у притч Ходоровского. Я имею в виду некоторую назидательность его текстов. Иные притчи бьют точно в цель — заставляют задуматься о себе, о своей жизни и лишний раз напоминают, что что-то пора менять. Прочувствовав это, невозможно просто наслаждаться написанным — слишком многое из давно забытого всплывает на поверхность. Происходит своего рода очищение, хотя не спорю — можно и не воспринимать Ходоровского как человека с претензией быть наставником своего читателя.

И еще один очень важный момент. В сказках чилийского писателя присутствует множество элементов, которые очень любят использовать так называемые некрореалисты. Экскременты, менструальная кровь, отрезанные конечности, выколотые глаза… Но Ходоровский знает меру вещам и не делает натуралистические подробности своим фетишем. Для него это всего лишь детали, необходимые в работе над текстом. Вот почему Ходоровский не отталкивает и не шокирует.

У его книги есть нечто, о чем мечтают многие художники — обаяние. Прочитав одну сказку, хочется сразу же погрузиться в следующую, а затем еще в одну, и так до последней страницы. Но «Сокровище тени» не заканчивается с заключительной притчей. Столько необычной информации невозможно забыть, просто захлопнув книгу. Эта книга дарит вдохновение. Она зовет читателя погрузиться в собственные фантазии и найти там что-то такое же необычное. Что ж, удачных поисков, и не бойтесь чудовищ собственного разума!

Виталий Грушко

• Перевод с франц. А. Величко, О. Гринвуд
• KOLONNA Publications, Митин Журнал, 2006 
• Обложка, 136 с.
• Тираж: 1 000 экз.

История страстей

Повести Габриэль Витткоп, вошедшие в сборник под названием «Торговка детьми», после прочтения могут оставить тягостное впечатление. Изысканным языком автор описывает картины насилия над детьми, богохульства, расточаемые маленькой девочкой, и запретную страсть, без остатка овладевающую человеком. На фоне этого Париж конца XVIII века, исполненный кровавых событий и источающий, как водится, неприятные запахи, не производит сильного впечатления.

Однако опытному читателю известно, что подлинный интерес к литературе нередко бывает несовместим с брезгливостью и требует безоценочного отношения к излагаемым в книге событиям. Человек, способный соблюдать эти условия, бывает вознагражден. Именно такие требования предъявляет к читателю Габриэль Витткоп.

В обеих повестях, вошедших в сборник, мы сталкиваемся с проявлениями необычайно сильного человеческого стремления. При этом всякий раз оно бывает направлено на предметы, менее всего для этого подходящие. Так, в повести «Торговка детьми» объектом сексуального влечения выступают дети; в «Страстном пуританине» главный герой питает к тигру любовь, граничащую с одержимостью; юная Бланш из той же повести предстает перед нами бесконечно верующей, и доказательством этому служит ее непоколебимая уверенность в том, что месть Всевышнему является не только возможной, но и действенной.

Обо всем этом Витткоп говорит бесстрастно и холодно — в текстах отсутствует даже намек на одобрение или осуждение со стороны автора. И речь здесь идет вовсе не о том, что Витткоп не питала жалости к растерзанным детям или полагала возможной любовь к тигру. Здесь мы сталкиваемся с безразличием иного рода, безразличием человека, для которого замысел и намерение неизмеримо более важны, чем их осуществление. Витткоп выстраивает перед каждым из своих персонажей кирпичную стену, заставляя читателя перенести свое внимание с предмета на указующего, с объекта на субъект. Избегая вставать на путь осуждения, автор направляет наши размышления на познание человеческой природы, неистовой и экстатической в ее понимании.

Исходя из всего вышесказанного, несложно определить, какое из существовавших в XX веке литературных движений наиболее заметно сказалось на творчестве французской писательницы. Тексты вызывающего содержания, герои, позволяющие себе недозволенное, тема жертвоприношения, в полной мере раскрываемая Витткоп в повести «Страстный пуританин», — все это справедливо наводит нас на мысль о сюрреализме. Читатель, задавшийся целью обнаружить в повестях Витткоп максимальное количество сюрреалистских черт, будет сполна вознагражден. Однако по одному из пунктов данной программы автор все-таки терпит поражение, и это понятно. С трудом можно представить себе книгу, которая на сегодняшний день могла бы стать литературным скандалом в сюрреалистском понимании этого слова.

К тому же автор ни на минуту не позволяет нам забыть о том, что все написанное является всего лишь плодом чьей-то фантазии. И как бы ни хотелось нам иногда погрузиться в книгу, увлечься описываемыми в ней событиями, сделать это не удается. В «Торговке детьми» мы имеем дело с письмами, которые по определению являются чьим-либо сочинением. Что же до «Страстного пуританина», то в этой повести первое лицо самым неожиданным образом превращается в третье, и едва обретенный повествователь оказывается вдруг персонажем, находящимся во власти другого рассказчика. При этом нам всякий раз предлагается по большому счету одна и та же история человеческой страсти.

Взыскательному читателю может показаться, что приемы, используемые Габриэль Витткоп, были в полной мере реализованы в литературе XX века, эксплуатируемые ей темы — раскрыты и тексты ее не несут в себе никакого нового сообщения. Отчасти так оно и есть. Однако выполненные с необычайным мастерством, обе повести, безусловно, заслуживают внимания той части читательской аудитории, которая получает удовольствие не столько от новизны, сколько от узнавания.

Анна Макаревич

• Серия: «Мой ХХ век».
• Перевод с китайского Н. А. Спешнева
• М: Вагриус, 2006
• Переплет, 560 с.
• ISBN 5-9697-0242-7
• Тираж: 3 000 экз.

Биографы могут создать тысячи томов, но лишь герой жизнеописания знает, как все происходило на самом деле. Историки вольны строить гипотезы и выдвигать теории по поводу точных дат того или иного события, но зачастую лишь очевидцы помнят, в какой именно день жизни оно произошло. Археологи в состоянии реконструировать предмет — но в силах ли они выстроить в знаковой последовательности мысли и слова тех, кто пользовался вещами?

История и источники редко бывают точны. Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации, поскольку автор оказывается одновременно и биографом, и персонажем.. … Историком и очевидцем. Археологом — и современником.

Мемуары — трещины в мостовой, по которой проходят столетия. Сюда сбивается пыль эпох. И остается навсегда, и никакой ветер перемен ее уже не выдует.

Мемуары — шизофренический поток сознания. Двойная река, текущая одновременно и в будущее, и в прошлое. Неслиянные параллели.

Применительно к мемуарам Пу И, последнего императора манчжурской династии, свергнутого революцией и вновь возведенного на трон японскими оккупантами, в ненадежности заметны параллели с нашей историей. Тут и желание во что бы то ни стало выдержать верный тон, совпадающий с очередной генеральной линией партии, и «признание собственных ошибок и вины перед народом», и «покаяние», и «слава труду!» (имеется в виду десять лет исправительно-трудовых работ). Восхваления в адрес «мудрого и справедливого суда» кажутся настолько очевидными в своей первозданной неискренности (вспомним, что язык, по мнению некоего философа, дан людям для того, чтобы скрывать мысли!), что вызывают восхищение.

И когда я читаю о судьбе императора, который, в сущности, был вынужден с самого рождения играть по чужим правилам (о, вот оно, воплощение толстовского тезиса о том, что большие люди на деле — самые маленькие, самые скованные, самые несвободные), мне так и не удается понять: каким же он был, настоящий Пу И? Сломался ли он — или, напротив, с восточным коварством обманул врагов, избежав судьбы Романовых? Тосковал ли о былом величии, ухаживая за растениями в пекинском саду? Или, подобно танским мудрецам, достиг освобождения, и постиг, что все есть суета сует? Чувствовал ли себя узником в последние годы жизни, уже на воле — или, напротив, втайне радовался обретенной свободе от предписаний, ритуалов и бремени власти? Страдал ли он или, напротив, был счастлив?

Я так и не узнаю.

Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации.

Это — пища для ума, сдобренная ядом мести и щедро присыпанная пикантными пряностями злопыхательства. Смесь соленого вкуса крови и сладкой приправы лести. Ответ, содержащий в себе бессчетное множество новых вопросов…

Мемуары — это театр теней. А театр, как известно, есть самый ненадежный изо всех видов искусства. Мы и верим, и не верим тому, что происходит на исторической сцене. Хотим поверить — и боимся. Боимся, но смотрим. Ибо подобно тому, как автор двуедино-неслиянной реки мемуаров есть и текст, и персонаж в одном лице, мы, смотрящие на пресловутую сцену исторических событий, являемся одновременно и участниками, и зрителями….

Мы открываем книгу — и закрываем глаза. Гаснет свет истины. Начинается киносеанс. Фотохроники из жизни тех, кто был в этом зале до нас, но уже вышел с предыдущего просмотра…

Адам Асвадов

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 400 стр.
• ISBN 5-367-00167-X
• Тираж: 7 000 экз.

Книжка известного, как говорил Карлсон, телевизионного деятеля искусств, составленная из текстов, опубликованных в загадочной газете «Фельдпочта», вышла в серии «Личное мнение», где уже блеснули Дмитрий Быков, Татьяна Москвина, Лев Данилкин, редактор журнала «Эксперт» Александр Привалов и др.

И никто не подскажет, что называть Николая Сванидзе в издательской аннотации «одним из самых ярких публицистов современности» при таких соседях и при живых и функционирующих Максиме Соколове, Юлии Латыниной, Александре Тимофеевском (их сборники, кстати, выпускать в серии вроде не планируется) — как бы это помягче сказать? — нехорошо.

Вот образчики стиля и качество мыслей яркого публициста:

«Наши заслуги в победе над Гитлером, то есть заслуги наших отцов и дедов, живых и мертвых, заслуги всего многонационального советского народа, вероятно, кому-то хочется умалить, но это совершенно невозможно».

«Объективно этот рейтинг (Путина. — С. К.) превратился сейчас в национальное достояние. Главная задача любого серьезного политика и всей политики в целом — отвести ответственность за любую нелепость и неудачу от Президента (так! с прописной! — С. К.), как наседка уводит врага от гнезда. Свежий, классический пример — действия Д. Козака на встрече с матерями Беслана и его слова (сужу по репортажам в прессе), что это была его, Козака, инициатива пригласить их в Кремль на день траура». А, каково? Всякое в жизни бывает, и чего только не сочинишь, будучи сотрудником государственного телеканала, но зачем из этого делать книгу, само устройство которой предполагает жизнь долгую, это ведь и дети твои могут прочесть двадцать лет спустя?

Сергей Князев

• М.: Росмэн-Пресс, 2006
• Переплет, 688 с.
• ISBN 5-353-02455-9
• Тираж: 10 000 экз.

Удачливый и заслуженно популярный беллетрист собрал под одной обложкой свои тексты недавнего времени, объединенные «мыслью семейною»: романы «Замыслил я побег», «Грибной царь» и повесть «Возвращение блудного мужа». Сюжетные коллизии всех вещей в общем совпадают: состоявшийся мужчина в полном расцвете сил, переживая кризис среднего возраста, мается, мечется, пьет и врет, пытается уйти из семьи, а может, и из жизни. Получилась не столько бульварная трилогия про адюльтеры (хотя и это, естественно, тоже), сколько портрет ельцинской и путинской РФ, который разглядываешь через призму брака на сломе времен. Чернышевский, если помните, в своей статье «Русский человек на rendez-vous» дал понять: человек ведет себя в любви так же, как и в общественной жизни (и наоборот). Поляков спустя полтора века дает похожий расклад: если в обществе бардак, ложь, подлость, интеллектуальный и прочий разврат и вообще все перепуталось, неужто в ячейке этого самого общества может быть по-другому? При этом публицистикой Поляков читателя не грузит и сатирика гневного из себя изображать не больно-то и пытается: русская жизнь у него и грязна, и слаба, но автору вроде как и мила.

Сергей Князев