Рубрика: Рецензии

Трумен Капоте. Музыка для хамелеонов

«Музыка для хамелеонов»

  • СПб.: Азбука-классика, 2007;
  • Переплет, 352 с.;
  • ISBN 978-5-91181-452-6;
  • 6000 экз.

Нельзя к концу не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. Последняя книга американского классика, вышедшая в 1980-м и переизданная у нас полностью спустя столько лет, есть сборник вещиц, исполненных в жанре «невыдуманные рассказы о прошлом». Писательское расследование серии убийств в одном американском городке и его окрестностях, мемуарный очерк о Мэрилин Монро, репортаж об одном дне с чернокожей приятельницей-домработницей, поминутно забивающей косяк, изящное, самоироничное и вместе с тем вполне откровенное самоинтервью и т. д. Минималистская голая проза, лишенная какой бы то ни было цветистости, пафоса, назидательности. Просто рассказ о событиях. Прием «включенного наблюдателя», создающий эффект репортажной съемки, потом вовсю использовал Лимонов (оставивший, кстати, в «Книге мертвых» воспоминания о встрече с американским прозаиком). Но в отличие от своего русского ученика, Капоте ни разу не впадает в нарциссизм и самолюбование. рассказчик здесь — не самоописатель, а просто рупор, с помощью которого могут выговориться его герои.

Сергей Князев

Элмер Шёнбергер. Искусство жечь порох

  • De kunst van het kruitverschieten
  • Перевод с голландского И. Лесковской, Б. Филановского
  • СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2007
  • Переплет, 400 с.
  • 2000 экз.

Глаза открыты всегда

Это сборник эссе о музыке. Но не просто о музыке, а о том, как человечество с ней, музыкой, взаимодействует, и о том, как менялось наше восприятие музыки в течение ХХ века. Элмер Шёнбергер — музыкальный критик, немножко композитор, немножко писатель, которому, если судить по его фамилии, сам Бог велел заниматься звуками. Он почти что однофамилец известного музыканта — изобретателя и экспериментатора Шёнберга, решившего в первой половине ХХ века строить композицию на основе строгих правил. Шёнбергер, кстати, руководит Шёнберг-ансамблем. Другие композиторы, к которым Шёнбергер приглядывается особенно внимательно, Стравинский и Малер. Так что для любителей Малера или Стравинского книга — сущий клад. Впрочем, эссе Шёнбергера будут интересны в любом случае, если только вам небезразлична музыка.

Помимо прочего, прочитав книгу, перестаешь стесняться своего музыкального невежества. «Радикальное следование радикальному индивидуализму приводит к радикальному академизму, и нет такой музыки, для которой академизм был бы столь губителен, как для музыки последних сорока лет». Вот-вот, именно-именно,— начинаешь понимать, что происходит. Одна сторона никогда не бывает виновата в ссоре. Слушатели, со своей стороны, утратили навык внимательного слушания, полюбили «музыку как фон», «музыкальные обои». Композиторы, со своей стороны, возвели вокруг своей музыки настолько высокие барьеры, что не каждый способен найти достаточно вескую причину эти барьеры преодолевать.

Другая проблема — отношение исполнителя к произведению. Следует ли, спрашивает Шёнбергер, гнаться за аутентичностью, и если да, то что под ней понимать? Современный композитор, к примеру, может в разные периоды своей жизни слышать свое сочинение по-разному. А вот у Баха мы спросить уже не можем. Как же его надо играть — как «Баха времен Баха» или как Баха, услышанного заново после Стравинского, Прокофьева и так далее? Какой из Бахов будет нашим?

А вот, например, животрепещущая тема: музыка на концерте и музыка дома, на пластинке, диске, DVD и других носителях. «Посетителю концерта важна неповторимость переживания; слушатель CD вкладывается в повторяемость». Но тогда не будет ли вершиной создание «неидеального» диска, который будет при каждом прослушивании запускать случайные ошибки: там — неодновременное вступление, тут — киксы на высоких нотах, но никогда в одном и том же месте? Или встроенная программа скрипа: при каждом следующем прослушивании всё больше шипа и шума, «в знак изнашивания слуховых привычек». В попытках понять, как правильно слушать музыку, Шёнбергер перемещается в прошлое и вспоминает, как слушал музыку со своим школьным учителем: «В полном молчании, с сигаретой, параллельно уставившись в проигрыватель, как на сцену. Глаза открыты. Глаза открыты всегда». По этому отрывку видно, кстати, как Шёнбергер пишет. Он не заботится о последовательности изложения и говорит сразу о том, что считает важным. Никаких скидок, пояснений; нас не вводят в курс дела, а прямо сразу к нему, к делу, приступают. На что легче писать музыку — на стихи или на прозу? Что такое хорошая пауза? Может ли в негениальное произведение затесаться одна гениальная нота, и как ее распознать? Что мы вспоминаем, когда вспоминаем мелодию?

Признаюсь: читая эту книгу, я не раз пожалела, что в свое время передумала поступать в консерваторию по классу композиции. Ну, что ж: по крайней мере, я знаю, что такое додекафония.

Ксения Букша

Кирилл Иванов, Олег Азелицкий. Рейволюция. Как это было на самом деле

  • СПб.: Амфора, 2007
  • Переплет, 344 с.
  • ISBN 978-5-367-00447-2
  • 5000 экз.

Рейв на обломках Империи

Эта книжка сделана,— вернее, сляпана — по западному образцу: она полностью составлена из обрывков как бы интервью. «Как бы» потому, что есть у меня подозрение, будто все немногочисленные герои книги были опрошены авторами специально для того, чтобы их претенциозный текст увидел свет.

Итак, перед нами история отечественного рейва. Нет нужды напоминать о том, что отечественный рейв зародился в Санкт-Петербурге,— в книге на этом сделано особое ударение. И это не случайно. Почти все, что выходит под брендом «Илья Стогоff» (а в данном случае мы имеем дело как раз с этим брендом), так или иначе направлено на рекламу молодежной культуры нашего города.

Смысл книги сводится к следующему: были музыканты (диджеи), которые хотели играть прекрасную, с их точки зрения, музыку; были наркотики, которые являлись неминуемым атрибутом рейв-вечеринок, и были бандиты, которые, к сожалению, тоже являлись.

Пойти на дискотеку начала 90-х было, судя по книге, делом опасным — все равно что перейти линию фронта. Вначале ты приходил на вечеринку, потом закидывался наркотиками, потом танцевал, потом случайно наступал на ногу какому-нибудь бандиту, потом попадал в очень неприятную историю. Зато было весело. Старые добрые времена, когда из колонок лилась настоящая музыка, уже никто не вернет. Легкая ностальгия героев вполне понятна.

А ныне… «Революция закончена, теперь — дискотека!» — спел когда-то Федор Чистяков. Революция действительно закончена. Все стало на коммерческие рельсы. У любителей рейва остались воспоминания под ярко-желтой обложкой, на которой большими буквами набрано «Стогоff», и, надо полагать, осталась, кроме того, тяга к веселым приключениям. Что ж, не за горами новые дискотеки и новые книги. Коммерческие рельсы не терпят, когда паровоз стоит.

Виталий Грушко

Студия пишет, музыканты говорят

Студия пишет, музыканты говорят

Писать о музыке непросто. Музыка затрагивает такие глубины нашего подсознания, которые невозможно подробно разобрать и собрать воедино с помощью языка. Эпитеты «торжественная», «печальная», «бравурная», «веселая», конечно, подходят для описания музыкальных произведений. Но насколько убогими они кажутся, когда человек перестает читать и начинает слушать. И тем не менее люди пишут о музыке, потому что она непостижимым образом притягивает к себе. Иногда получается действительно неплохо.

Впрочем, перед авторами книг «Другая история» и «Агата Кристи» стояла не такая уж сложная задача. Первая книга представляет собой развернутый конспект радиопередачи «Летопись», а вторая — подборку интервью разных лет. Описания непосредственно музыки здесь заменили байки из жизни музыкантов, их мысли относительно некоторых предметов и рассказы о процессе записи альбомов. Другими словами, читая эти книги, мы имеем дело с рок-журналистикой, о которой Фрэнк Заппа когда-то выразился примерно так: «Люди, которые не умеют писать, берут интервью у людей, которые не умеют говорить, для того, чтобы это прочли те, кто не умеет читать». Заметим, что к авторам двух рецензируемых книг это нимало не относится.

Книга Антона Чернина посвящена пятнадцати (хотя на обложке почему-то значится цифра «16») культовым альбомам русского рока. Следует помнить, что это не подборка лучших альбомов за всю историю отечественной рок-музыки. Это подборка альбомов именно культовых, поэтому все претензии насчет того, что в книге нет ни Гребенщикова, ни Шевчука, ни Цоя, будут здесь неуместны.

О создании альбомов говорят сами музыканты. Их слова набраны курсивом. Группы, представленные в книге, в основном московские, о чем автор предупреждает еще в предисловии. Разброс велик — от «Воскресения» образца 70-х до «Ногу свело!» образца 90-х. Впрочем, здесь нашлось место и для сибирского «Калинова моста», и для питерских «Пикника» и “Tequilajazzz”.

Рассказы музыкантов интересны потому, что те часто отвлекаются от заданной темы и начинают говорить о, казалось бы, не относящихся к делу вещах. Подробностей чисто технических (как именно записывалась та или иная песня, сколько было дублей, как песня сводилась) здесь немного. Но музыканты с лихвой компенсируют это другими, не менее интересными историями. Так, например, Владимир Шахрин, лидер группы «ЧАЙФ», говоря о создании песни «Аргентина — Ямайка 5:0», не забывает упомянуть о своих переживаниях по поводу матча Россия — Украина, который состоялся 9 октября 1999 года.

Текст от автора также содержит массу лирических отступлений. Иногда кажется, что все они собраны здесь совершенно не к месту. Однако, вспомнив о том, что изначально «Другая история» была все же радиопередачей, начинаешь воспринимать их как должное. «К слову сказать, в те годы Московский зоопарк действительно разваливался на глазах. Скоро его закроют на капитальный ремонт. И откроют только в 1996 году, украшенный статуей Природы работы Зураба Церетели, с обновленными клетками, чистыми бассейнами и воротами с фонтаном — там теперь фотографируются гости столицы. А главное, животные выглядят сытыми и довольными жизнью». Этот изящный пассаж является добавкой к рассказу о песне группы «Ва-Банкъ» «Осень в зоопарке».

Такова книга Антона Чернина. Нетрудно представить себе ее аудиторию. Несомненно, это меломаны, а также просто любители русского рока.

Книга Ильи Стогова предназначена для поклонников группы «Агата Кристи». Подборка, составленная из интервью и статей о творчестве группы, на первый взгляд выглядит слегка разрозненной. Но это не так. Стогов прежде всего писатель, поэтому он не мог оставить свою книгу без сюжета и без интриги. Неважно, что в данном случае он не оперирует буквами и словами, а складывает историю группы из целых кусков уже написанных статей. Все равно история получается интересной, даже несмотря на то, что статьи даны не в хронологическом порядке.

В этой книге можно прочесть о том, как музыканты боролись с пристрастием к наркотикам и как они победили. Тут можно узнать, как Глеб Самойлов переживал свои нервные кризисы и как он пришел к относительной гармонии. Здесь написано о том, как группа строила свою карьеру, как она переносила взлеты и падения и как ей удалось не распасться. Причем все эти линии переплетены между собой настолько виртуозно, насколько только это мог сделать настоящий писатель.

Если вы следили за музыкальной прессой на протяжении двух последних десятилетий, то наверняка обратите внимание, что в книгу вошли далеко не все статьи об «Агате». В свое время (а именно в 1994 году, после выхода суперуспешного альбома «Опиум») группе досталось от журналистов за то, что они якобы играют поп-музыку. Тогда это еще считалось зазорным. Альбом «Опиум» был нещадно раскритикован, и Илья Стогов не мог об этом не знать. Но эти рецензии ничего не добавили бы в книгу, так как они безнадежно устарели. Стогов скинул лишний балласт, и текст от этого нисколько не потерял своей притягательности.

К группе «Агата Кристи» можно относиться по-разному. Мне, например, она совсем не нравится. Но мне интересно было прочесть книгу Стогова, так как это действительно достойное произведение.

Что касается книги Чернина, то после ее прочтения лучше всего выбрать какой-нибудь альбом, описанный автором и музыкантами, и просто его послушать. Я выбираю «Целлулоид» “Tequilajazzz”. А вы?

Виталий Грушко

Рок-энциклопедия

  • Рок-энциклопедия. Популярная музыка в Ленинграде — Петербурге. 1965–2005
  • СПб.: Амфора, 2007 г.
  • Переплет, 416 с.
  • ISBN 978-5-367-00362-8, 978-5-367-00361-1
  • 5000 экз.

Long Live Rock!

Работа над энциклопедией — это прежде всего работа с материалом. Работа над рок-энциклопедией — работа с живым материалом, ибо любая группа — это живой организм. Я не знаю, сколько людей помогало Андрею Бурлаке собирать данные для его монументального труда. Я знаю только одно: автор этого трехтомника приложил нечеловеческие усилия, чтобы создать авторитетное, тщательно выверенное и в своем роде уникальное издание. На него наверняка будут ссылаться будущие интерпретаторы рок-музыки по всей стране (а может, и за рубежом). Трудно поверить, что Бурлаке все же удалось собрать воедино столько фактов, но тем не менее это так.

Меня бесконечно радует, что этот труд — в хорошем смысле слова — не закончен. Многие группы, удостоенные чести быть упомянутыми здесь, успешно работают по сию пору. «Кирпичи», «Король и шут», “Markscheider Kunst” и другие отнюдь не собираются на пенсию. Это значит, что впереди у Бурлаки еще много работы. Будем надеяться, что второе издание не заставит себя долго ждать.

А вот другая сторона медали. Некоторые думают, что питерский рок начался с появлением легендарного Ленинградского рок-клуба. Что было до этого, мало кто знает. Автор энциклопедии не побоялся забраться в дебри «древних» времен, о которых сегодня почти никто не помнит, и вытащил на свет божий несколько десятков пионеров отечественного рок-н-ролла, которые играли еще тогда, когда ни о каком Рок-клубе никто и не помышлял. «Авангард-66», «Лесные братья», «Садко», «Тени» — кому сегодня знакомы эти имена? Но энциклопедия есть энциклопедия, и если в ней делается ставка на самых достойных, значит, так оно и есть.

Питерские меломаны долго ждали подобного издания. Теперь оно появилось. Осталось только подождать, когда появятся новые группы, чтобы очередной самоотверженный рок-журналист написал и о них. Думаю, ждать придется недолго. В Питере всегда было много хорошей музыки.

Виталий Грушко

Лоренс Даррелл. Горькие лимоны

  • Перевод с англ. В. Михайлина
  • М.: Б. С. Г.-Пресс, 2007 г.
  • Переплет, 400 с.
  • ISBN 5-93381-208-0
  • 3000 экз.

Каково это —
купить дом на Кипре

Неожиданно открыла для себя Лоренса Даррелла — брата Джеральда Даррелла и хочу, чтобы все разделили со мной эту радость.

«Горькие лимоны» — книга, обладающая столь многочисленными достоинствами, что трудно определиться, с какой же стороны к ней подойти. По жанру это путевые заметки этнографического, культурологического и политического свойства. Место действия — Кипр середины 50-х годов прошлого века, накануне и во время борьбы за воссоединение с Грецией. Автор становится участником событий благодаря тому, что в один прекрасный момент он покупает там дом и устраивается работать в местную школу учителем английского языка.

Интуитивно можно разделить «Горькие лимоны» на две части, хотя граница между ними очень зыбкая и «по факту» глав в книге намного больше. Первая половина — это идиллические описания спокойного, мирного Кипра и его специфического колорита. Язык Даррелла настолько красочно и упоительно передает особый ритм жизни Кипра, что городскому читателю из Северной Пальмиры непременно захочется побросать все дела, сбежать на Кипр и купить там себе маленький домик из кирпича пополам с соломой.

Однако идиллический тон книги уже с самого начала не препятствует автору в постановке вполне серьезных, по сию пору актуальных вопросов. Даррелл пытается решить хотя бы лично для себя проблему взаимоотношений Востока и Запада, вступая в дружеские отношения с киприотами и пытаясь оправдаться за пренебрежение Империи к маленькому острову.

Актуальность рассуждений Даррелла прежде всего в том, что он не боится задавать себе и читателю следующие два вопроса. Первый: что такое свобода? Второй: как совместить борьбу за свою свободу, дружеские отношения с соседями и возможность мирно и радостно жить на своей земле? Самая же острая горечь «лимонов» Даррелла в том, что он не находит ответов на эти вопросы, а ведь он отчаянно хочет их найти, потому что для него заявленные вопросы — не абстрактные геополитические рассуждения, а боль за собственных друзей и за собственный дом. Именно это-то и не позволяет автору делать какие-либо обобщения — мне кажется, что немалому количеству людей, говорящих и пишущих о политике сегодня, тоже не мешало бы поступать так же.

Примерно с середины книги повествование обращается к описанию общественных волнений, которым в конечном итоге суждено привести к утрате Британией и Дарреллом столь полюбившегося им Кипра. Главный герой книги, он же Даррелл, занимает определенный пост в британском правительстве Кипра и собственными усилиями пытается остановить это крушение.
Очевидно, особую роль играет то, что центром повествования Даррелла становится постройка дома. Сначала греки, турки и англичане строят общий дом, собираются в нем, вместе пьют домашнее вино и рассуждают о жизни, а потом все это становится опасным, почти невозможным из-за политической неразберихи. Оттого что читатель тоже в какой-то мере становится участником этого строительства, он намного острее и больнее, чем мог бы, переживает крах британского Кипра: крах дома, построенного на слишком хрупком фундаменте.

Очевидно, что Лоренс Даррелл пишет о политической жизни Кипра в первую очередь как англичанин, представитель метрополии,— а значит, все-таки пристрастно и эгоистично. Наверное, у него однобокий и спорный подход, но тем не менее «Горькие лимоны» — это в первую очередь книга о том, что нет ничего лучше мира. Это выдающаяся литература, которая дает не только богатую пищу для размышления, но и исключительное наслаждение от чтения. Возможность прочесть книгу о прекрасном, прекрасную саму по себе, до последнего слова, написанную талантливо и с любовью,— что может доставить большее удовольствие?

Любовь Родюкова

Кант, хамон и КГБ (Дмитрий Панченко. «Записки русского бедуина». Андрей Шарый. «Четыре сезона». Я. М. Сенькин. «Фердинанд, или Новый Радищев»)

Кант, хамон и КГБ

Когда-то жанр путевых заметок процветал. Каждый уважающий себя путешественник делился с публикой увиденным и пережитым. В жанре рождались такие шедевры, как карамзинские «Письма русского путешественника» — лучшая русская книга восемнадцатого столетия — или пушкинское «Путешествие в Арзрум».

Сегодня жанр, как и многие хорошие вещи, в упадке. В каждом ларьке можно купить путеводитель, в котором написано, как работают музеи и сколько надо оставить горничной. В Интернете, на форумах и в ЖЖ,— гигабайты отчетов о поездках: где лучше пляж, в какой отель не надо селиться и кому щелкнуть пальцами, чтобы были девочки. В телевизоре — довольные хари телеведущих. Еще бы им не быть довольными: халявная турпоездка, а всего работы-то — выдохнуть в камеру текст из путеводителя. За всем этим забывается истинное значение путешествия.

Путешествие есть радикальная встреча человека с миром. Перед внимательным взглядом путешественника мир впервые начинает существовать. Путешественник, если только он путешественник, а не турист, присутствует при сотворении мира, он становится сведетелем (так! не от «видеть», а от «ведать») бытия мира. Именно поэтому путевые заметки — это не «куда я вам советую пойти и на что посмотреть», а «что сказал мне Бог».

Жанр в упадке, но в подводном течении, под жирным нефтяным слоем культуры, мелькает еще серебристой чешуей форель. Три тоненькие книжки — именно такие рыбки. Название серии «Письма русского путешественника» отсылает к Карамзину, и это понятно: войдя в храм, поцелуй икону («целовать» когда-то значило «приветствовать»). И хотя до карамзинских «Писем» этим книгам как пешком до Австралии (а кому ближе?), они все же, все три, замечательно хороши.

Человек, который, отправляясь в путешествие, украшает свою машину оригинальной строчкой Гомера, как делает автор «Записок русского бедуина», не может приехать в неинтересное место. Европа, которую он видит из окна своего автомобиля,— а география этой книжки для ста пятидесяти страниц очень широка: от Гераклитовых столпов до севера Норвегии,— бесконечный повод для разговоров и размышлений.

Эта книга может показаться несколько сумбурной, бесструктурной. То «бедуин» расскажет о своей машине, то о девушках в разных странах, то о военных подвигах Александра, то о голландской селедке, то о генезисе единорогов. В одной главе он расскажет байку из жизни, в другой — о миссионерской роли древних греков, потом перейдет к Наполеону, а с Наполеона легко перескочит на судьбы европейских литератур.

Все эти главы можно читать в любом порядке, а можно просто открывать книгу наугад и с любого места включаться в ненавязчивую болтовню обо всем на свете. Мыслей, высказанных в этой книге, иному романисту хватило бы на несколько сотен страниц пафоса, пророчеств и умствований. К счастью, «Записки» не роман, а сам «бедуин» достаточно скромен, чтобы не навязывать свое мнение. С ним можно соглашаться, можно не соглашаться,— все равно любопытно послушать, что он думает о европейской полиции и в чем видит великий секрет Запада.

«Четыре сезона» Андрея Шарого кажутся на первый взгляд более системной книгой, главы в ней поделены на сезоны и стороны света: «Зима. Восток», «Осень. Юг», и т. д. Но на самом деле система эта довольно искусственная: что с того, что Испания на западе, Кенигсберг на востоке, а Константинополь на юге?

В основе этой книги — та же непринужденная болтовня ни о чем, что и в «Записках русского бедуина». Соседство первой главы — о блинах — со второй — о Моцарте — есть структурный принцип этой книги. Образованный человек знает, что в этом мире одинаково важны все детали, поэтому говорить нужно и можно обо всем, обо всем сразу: о Кундере, о Канте, об испанском хамоне, о голландском Хайнекене, об Афоне, о Христиании, о сидре — обо всем, с тем вниманием, которое в любом осколке Земли обнаруживает образ целого мира.

Но одно дело — мир европейский, а другое — русский. Рассказ о Псковской области ориентирован поэтому не на карамзинский текст, а на радищевский и называется «Фердинанд, или Новый Радищев». Двадцать пять глав этой книги — двадцать пять псковских деревень — суть измерения тайной, легендарной России, в которой скобари живут по соседству с вежликами, двухметровые собаки отгрызают головы богомольным старухам, в бане пропадают все, чье имя начинается на «М», сотрудники КГБ выращивают коньков-горбунков, а помещик и поэт Лилеев организует для пейзанов газету “Bauerfreund”.

Несмотря на всю серьезность поднятых вопросов и затронутых проблем, книга эта смешна настолько, что ее ни в коем случае не рекомендуется читать в метро. Шутки и исторические открытия в духе дебижевских «Капитанов», быть может, наскучили бы, будь в книге не 140, а 300 страниц. Но в этом феерическом балагане идеально соблюден баланс.

Это, пожалуй, и есть то, что объединяет все три книги,— они написаны с чувством меры, вкуса и юмора. Они едва ли станут для кого-то неиссякаемым источником открытий и вдохновения, как та икона, к которой они все прикладываются. Но о них, безусловно, с благодарностью вспомнит читатель-попутчик, ведь умный (и остроумный) человек в дороге — такая редкость.

Вадим Левенталь

В. Ф. Одоевский. Кухня: Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве

  • СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2007
  • Суперобложка, 730 стр.
  • ISBN 978-5-89059-095-4
  • 2000 экз.

Тает в языке

Князь Владимир Федорович Одоевский в XIX веке был кем-то вроде Ломоносова в осьмнадцатом. Он буквально пронизывает все горизонты современной ему культуры: куда ни двинься, повсюду натыкаешься на его фамилию. Развернешь для какой надобности «Бедных людей» — там эпиграф из Одоевского, из одной его фантастической повести, писать каковые он был большой охотник; примешься читать отчет о недавно прошедших в Консерватории чтениях памяти Глинки (вот как я только что) — из него выяснится, что князь председательствовал в Обществе посещения бедных, окормлял этих бедных благотворительными концертами, да еще и ноты издавал. И т. д. Энциклопедист, одним словом. Видный писатель, детский — классик, а взрослый — не первого ряда, конечно, но популярный. Редактор — в том числе пушкинского «Современника», сам много в журналах выступал. Философ. Профессиональный музыкант, чуть не первый в России музыкальный критик. Педагог. Государственный даже деятель. Диапазон его интересов истинно ломоносовский: как Михайло Васильевич постигал бытие комплексно, от законов стихосложения до законов физики, так Одоевский к своим бесчисленным занятиям присовокупил еще и кулинарию.

Тут не то, что, мол, талантливый человек во всем не дурак, а пытливому уму до всего есть дело. То есть — и это, конечно. Но заниматься всем на свете можно интровертно — просто из интереса (как Гете, по примеру Фауста, перемежал стихи минералогией), а можно экстравертно — тогда это называется просветительством.

Одоевский — как Ломоносов, как Петр Великий — видел перед собой дикую, косную, глупую и страшно неудобную страну. Аборигенам всё надобно объяснять впервые. Не токмо пользу наук и художеств, а вещи самые элементарные: например, что зубы надо лечить. И что стекло — хорошая, даже превосходная штука. И, хоть на дворе уж девятнадцатое столетье, по всей Европе паровые машины вовсю стучат, а им, тупицам, приходится талдычить: в медной посуде от кислоты образуется ядовитый купорос, потому ее следует лудить, но лудят плохо, полуда отслаивается, люди мрут от отравы, а всего-то и требуется — перейти на эмалированный чугун. И вот Одоевский с жаром возглашает: «Милостивые государи! У меня до вас покорнейшая просьба: сделайте милость, взойдите на кровлю и прокричите хорошенько: „Эмалированная кухонная посуда не пошла потому, что мешала столовым, дворецким, поварам и кухаркам воровать!“ Уверяю вас, что это для общественной нравственности будет гораздо полезнее, нежели многие вещи, которые к ней причисляются».

Одоевский выдумал этого самого доктора Пуфа, от имени которого лекторствовал в 1844—45-м годах в «Записках для хозяев», приложении к «Литературной газете». Там много собственно рецептов и всяких практических сведений, однако они как раз отчасти устарели, отчасти — и прежде не были годны. Президент коллегии шеф-поваров Петербурга Илья Лазерсон, высокопрофессионально и живо прокомментировавший книгу, справедливо обратил внимание на переусложненность технологий, мало того, на сущие нелепицы. К примеру, Пуф велит печь пирожки с полутора фунтами сахару и 1 1/8 фунта кайенского перца, что делает их заведомо несъедобными (потом это, сам про то не зная, повторил Воннегут, использовавший рецепты в качестве музыкальных пауз в романе, но не советовавший воплощать их в жизнь: в общую правдоподобную картину у него тоже вмонтированы какие-нибудь 15 ложек соли).

Ошибки, но прежде всего — время лишили лекции утилитарной ценности, превратив их в чистый артефакт. Одоевский, как многие другие писатели о еде, в практике был слабее, чем в печении, так сказать, пирожков словесных. Огонь его проклятий и похвал сравним аж с проповедью Моисея, еще одного просветителя: «Если я еще раз увижу, как ты ешь медянку, я расправлюсь с тобой так, что уже никогда больше этого не сделаешь» (Томас Манн). Кроме того, язык приобрел антикварную грацию: «роскошный обед внезапно разжившегося молодца», «дичь всегда должна жариться впросырь», «3 сельдереи и, если не имеете предубеждений, полголовки чеснока», «огурцов отнюдь не мешайте с салатом, иначе он отводенеет», «дабы воздух мог разложиться и сделаться неспособным благоприятствовать брожению сохраняемых припасов», «этот сыроп можно делать и не в Петербурге; но в наших южных губерниях не знают, куда и девать фиялки», «так и думаешь, что яда съешь — да еще и яд-то невкусный; вот уж я на хитрость пустился», «бекас жирный… бекас худощавый…»

Сии худощавые бекасы упакованы в толстый том отменного дизайна (художник Николай Теплов) — Одоевский собрал свои лекции в книгу, однако до издания ее довел лишь сейчас «Иван Лимбах». Снабдив, кроме помянутых комментариев, дельным предисловием составителя Сергея Денисенко. С тонким слухом текст привели к нормам современной орфографии, сохранив притом аромат фиялок орфографии старинной. На семьсот с гаком страниц — семь, что ли, опечаток: по нынешним временам — почти подвиг. Открытие же неведомого произведения золотого века русской словесности — настоящая «пулярдка с трюфелями» для всякого любителя вкусного слога.

Дмитрий Циликин

Джонатан Свифт. Эротические приключения Гулливера

  • СПб.: Институт соитологии, 2005
  • Суперобложка, 426 с.
  • ISBN 5-9637-0019-1
  • 5000 экз.

Разбирательство по делу о реинкарнации автора

Судья. Дело запутанное и между тем ясное. Либо так, либо так. Либо подделка, либо доподлинно найденная рукопись. Впрочем, недоподлинность не означает поддельности, ибо ведь душа самого Свифта могла возродиться в поддельщике, а то и сразу в нескольких, подобно тому как одна душа приходится порою на целую стаю рыб, позволяя последней благодаря этому двигаться слаженно и в едином порыве. Увы, наше несовершенное законодательство вряд ли может принять во внимание такую возможность, и потому будем говорить о вещах по возможности более определенных. Дело, как уже было сказано, запутанное, и вот почему. Издатели то ли специально создали досконально продуманную крепостную стену из отговорок, то ли естественным образом оказались в такой ситуации, что, как бы там ни было, представить доказательства подлинности текста, а тем паче саму рукопись, они не могут. И тут ничего не поделаешь: продавшие рукопись Институту соитологии потомки Федора Коржавина, мотивировавшие свое решение в пользу маленького российского издательства тем, что их предок хотел издать неизвестный текст именно в России, наложили запрет на разглашение своих имен, а потому экспертный сертификат подлинности, в котором эти имена указаны, все равно что не существует: предъявлять кому бы то ни было в качестве доказательства его нельзя. Тем не менее вопрос подлинности «Эротических приключений», будучи поставлен на повестку дня, требует разрешения. И решить его можно, только опираясь на соображения касательно художественных особенностей книги.

Адвокат. Выступая в качестве защитника, я хочу уверить уважаемых присяжных заседателей, что считаю «Приключения» подлинными и принадлежащими перу Джонатана Свифта не только потому, что я призван защищать книгу, но и потому, что в том меня убеждает ее внутреннее устройство. И правда, каково в наш век, отличающийся тем, что массовые производители массовой литературы кидают слова в текст, как в топку, лопатами, не заботясь о том, зажжет ли получившееся пламя огонь в читательских душах, количество мастеров, способных составить столь мастерски выполненный — я не побоюсь этого слова — шедевр? А рассматриваемых «Приключений» прозорливость?.. Так, например, автор Гулливер рассказывает, что королева Лилипутии забеременела очень может быть что и от него. Но ведь если добавить к этому характерный взгляд из-под бровей императора Лилипутии, его легко узнаваемые дипломатические стратегии, то следовало бы предположить, что автор-поддельщик наставил рога самому президенту,— то есть, конечно, королю — Лилипутии, а это… нет, это слишком смело. Единственный вывод: «Эротические приключения» — подлинные, тут не может быть двух разных мнений!..

Прокурор. Ну, вопервых, насчет отсутствия мастеров: в Пенклубе достаточно мастеровитых ремесленников, чьи собственные творения уже мало кого способны заинтересовать. Да и внутренним своим строением «Эротические приключения» как нельзя лучше свидетельствуют о том, что они — подделка. Об этом говорит и то, что «комментарии» к всего лишь двум частям «Приключений» превосходят размерами первичный текст, написанный в четырех; и то, что в «комментариях», которыми якобы являются «Эротические приключения», гораздо меньше деталей и мелких подробностей; и то, что Лемюэль Гулливер ссылается в «лилипутской» части на путешествие в Бробдингнег, в то время как у Свифта таких забеганий вперед не было. Но надо отдать фальсификаторам должное: текст получился цельный, представляющий собой замкнутое единство. Так, если в первой части Гулливер несет благо народу Лилипутии (его биологические секреции, которые он проливает на посещающих его лилипуток,— целебны), то во второй, напротив, Гулливер вносит сумятицу в бробдингнежское королевство, совратив в итоге своими рассказами о нравах европейских монарших домов короля и «даровав» великанам идею предохранения посредством «кондомов», что чуть было не привело королевство к смуте.

Вердикт присяжных. Все только что услышанное показалось нам совершенно пустым спором, подобным спору остро- и тупоконечников у первого Свифта и спору «задников» и «передников» у Свифта второго. То, что мы прочли,— гораздо интереснее споров о подлинности, хотя местами прочитанное казалось немного скучноватым. Но, несмотря на некоторую монотонность в изложении, «Эротические приключения Гулливера» — замечательная книга главным образом потому, что повествует о том, что близость — гораздо большее, чем просто близость, что она способствует возникновению любви между даже абсолютно непохожими существами,— большими и маленькими. Гулливер ведь не только теузьлоп своих лилипутских и бробдингнежских подружек, но и испытывает по отношению к ним настоящую нежность и даже — любовь. Как, само собой разумеется, и они к нему.

Дмитрий Трунченков

Збигнев Ненацкий. Соблазнитель

  • Uwodziciel
  • Перевод с польского Е. Невякина
  • СПб.: Институт соитологии, 2007
  • Переплет, 416 с.
  • ISBN 978-5-9637-0021-1
  • 5000 экз.

Фрейд, Дон Жуан
и сексуальная революция

Дорогá ложка к обеду, вздохнув, подумал я и закрыл фундаментальный (четыреста страниц убористым кеглем) труд польского писателя Збигнева Ненацкого под названием «Соблазнитель». Роман был написан в 1978 году, а у нас вышел только сейчас. То есть спустя двадцать девять лет.

В свое время книга вызвала бурную реакцию у критиков и читателей. Еще бы! На дворе семьдесят восьмой год, а тут нарастающий гомосексуализм, поднимающий голову трансвестизм, распоясавшийся феминизм и прочие «измы» — эротические и не очень. И все это в Польше, стране бывшего соцлагеря с относительно пуританскими взглядами на предмет. То есть в нужное время и в нужном месте все это было очень остро, свежо и смело. Но сейчас читать про сложности дефлорации, прямо скажем, скучновато. Уже давно сексологи доходчиво объяснили нам с экранов телевизоров, что делать это нужно нежно. Ну а проблема гомосексуализма или, там, феминизма мало волнует даже гомосексуалистов и феминисток, не говоря уже о простых гражданах. После гей-парада в Москве откровения Ненацкого выглядят бледновато.

Разумеется, писатель не ограничился поднятием вопросов сексуального просвещения. Все гораздо масштабнее. Любовь, счастье, смысл человеческого бытия, ответственность писателя… Да много еще чего. В целом роман — это откровения лирического героя о себе и своих близких, чередующиеся с историями проходных персонажей и раздумьями автора. Книга-размышление, философский трактат о любви и жизни, втиснутый в форму художественного произведения.

Беда в том, что, несмотря на глубокую философичность и тонкий психологизм рассуждений, выводы, увы, не поражают оригинальностью. Мужчина должен быть мужественным, а женщина — женственной. Любовь и секс разделять не стоит. Любить — хорошо, а не любить — плохо. Такие вот открытия Америки через форточку. Впечатление такое, что автор, уходя из большого секса, решил оставить нечто вроде прощального напутствия молодым. Типа служи, сынок, как дед служил. А так как в службе ничего особенно примечательного не было, напутствие тоже получилось немного вялым. Любите друг дружку, и все дела.

Гораздо бодрее автор препарирует литературу на предмет ее психологической вредности. Самые яркие страницы романа — это яростный протест против книг, вбивающих в головы несчастных читателей романтическую чепуху, далекую от реальной жизни, и ведущих, таким образом, к неврозам, психическим заболеваниям, комплексам и суицидальным настроениям.

«Некоторые девушки, которые носили в сердце и мечтах литературный образ любви и первой ночи с любимым, встают с любовной постели иногда с глубокой психической травмой, остающейся до конца жизни»,— пишет Ненацкий. Интересно, а если бы в книгах с патологическим тщанием были расписаны ощущения, которые испытывает девушка в первую ночь любви? Так, чтобы в красках, талантливо, с физиологическими и психологическими подробностями? Жутко представить такое — тысячи трепетных барышень идут в постель как на Голгофу, уже заранее норовя грохнуться в обморок. И какими садистами должны будут чувствовать себя влюбленные юноши, прекрасно знающие, что придется пережить предмету их обожания. Непросто все, ох, как непросто.

Тем не менее Ненацкий снова и снова возвращается к вопросу: обязан ли автор писать о «грязи» жизни или его «дело — рассказывать красивые и безмятежные истории»? Не читал Ненацкий Сорокина, не читал. А прочти, кто знает, может, и решил бы для себя все вопросы насчет «красивых историй» и «грязи». Но, как бы то ни было, анализ произведений классиков с точки зрения психологии, психиатрии и психоанализа, который дает писатель, безусловно, интересен и сам по себе, без выводов. Тем более что проведен он почти профессионально. Сам Фрейд вряд ли справился бы лучше.

Еще одна важная сюжетная линия в романе, которой отведена едва ли не половина книги,— похождения Мартина Эвена, идеального любовника, этакого Дон Жуана новой формации. Любовные приключения Мартина, очевидно, нужны автору, чтобы проиллюстрировать свои теоретические положения, данные в первой части романа. Задумка сама по себе интересная. Дело в том, что Мартин соблазняет женщин не для удовольствия, а чтобы учить их любви и исцелять их души. Он страстно хочет искупить свою вину за эгоистическое обращение с женщинами в молодости. И чтобы получить это искупление, он отыскивает морально и психически искалеченных женщин и возвращает им с помощью порошка от головной боли веру в себя, способность любить и быть любимыми.

Жаль только, что в этих фрагментах хорошая в общем-то проза Ненацкого вдруг скатывается до уровня сентиментальных романчиков. Куда-то вдруг девается умение автора разбираться в психологии, испаряется его философский взгляд на мир, и в сухом остатке мы имеем ту же Ширли Басби или Джудит Макнот, но в брюках. Такие вот чудесные метаморфозы. Несчастная женщина, суперумный, супертонкий и суперопытный мужчина, коротенькая лавстори с претензией на драматичность и полная несуразица в поступках и репликах картонных героев.

Жаль, жаль, что книга так опоздала. Время ее, увы, не пощадило. Вот бы хоть десять лет назад ее выпустить. Вкупе с лекциями доктора Щеглова роман «Соблазнитель» вполне мог бы произвести очередную сексуальную революцию. Но сейчас — сплошной нафталин. Правда, хорошего качества.

Кирилл Алексеев