Рубрика: Отрывки

Отрывок из книги

О книге Юхана Теорина «Ночной шторм»

Конец ноября. Вечер. Пасторский хутор располагался в полукилометре от деревни на краю леса. Этот хутор уже давно не имел отношения к церкви: Хенрик знал, что его купили пенсионеры из Эммабоды.

Хенрик с братьями Серелиус припарковали машину в соседней роще. С собой они взяли только пару инструментов и рюкзаки, чтобы было куда складывать награбленное. Перед выходом все запили белый порошок пивом. Хенрик нервничал, поэтому много пил. Все дело было в этой чертовой спиритической планшетке — причуде братьев Серелиус.

Они вызывали духов и этим вечером тоже. Хенрик выключил свет, а Фредди зажег свечи.

Томми поставил палец на стакан и произнес:

— Есть тут кто?

Стакан сразу начал двигаться по направлению к слову «Да». Томми взволнованно склонился вперед:

— Это Алистер?

Стакан двинулся к букве «А», потом к букве «Л».

— Это он, — тихо сказал Томми.

Но стакан передвинулся к букве «Г», а потом к «О» и «Т». После этого стакан замер.

— Алгот? — удивился Томми. — Это кто еще та
кой?

Хенрик застыл. Стакан снова задвигался по планшетке, и Хенрик быстро потянулся за бумагой и ручкой.

Алгот Алгот Нехорошо Одному Хенрик Неправильно живет неправильно Хенрик нет.

Хенрик прекратил писать.

— Я больше не вынесу, — сказал он, отодвигая
бумагу в сторону.

Вскочив, он бросился к выключателю и, только когда вспыхнул свет, выдохнул.

Томми посмотрел на него с удивлением.

— Спокойно, — сказал он. — Планшетка нам по
могает. Поехали.

В половине первого они были на пасторском хуторе. Пагода была пасмурная, и дом почти сливался с окружающей его темнотой.

У Хенрика перед глазами еще стояли слова на бумаге. Алгот. Так звали его дедушку.

— Они дома? — прошептал Томми в тишине. На
голове у него, как и у Фредди с Хенриком, была чер
ная шапка с прорезями для глаз.

Хенрик тряхнул головой. Ему нужно сосредоточиться на работе.

— Конечно дома, — сказал он. — Они спят на
втором этаже. Видите, форточка приоткрыта для
проветривания? — Он показал на окно угловой ком
наты.

— За дело, ребята! — сказал Томми. — Хубба-
бубба!

Он поднялся на крыльцо и склонился над замком.

— Выглядит очень надежно, — прошептал он
Хенрику. — Может, попробуем через окно?

Хенрик покачал головой.

— Это же деревня, — прошептал он. — И тут жи
вут пенсионеры. Посмотрим здесь.

Он протянул руку и потянул ручку вниз. Дверь была не заперта.

Томми, не говоря ни слова, прошел внутрь. Три человека на такой маленький дом — это слишком. Хенрик показал жестом Фредди, чтобы он оставался снаружи, но тот только покачал головой и пошел за ними.

Томми с Хенриком оказались в прихожей. Там было темно и очень жарко: старики любят тепло и включают обогрев на полную мощность.

Шаги заглушал толстый персидский ковер под ногами. Хенрик замер. На мраморном столике с зеркалом лежал черный кожаный кошелек. Хенрик сунул его в карман и, выпрямляясь, поймал свое отражение в зеркале: темная фигура в черной одежде, черной шапке с прорезями для глаз и черным рюкзаком на спине.

Выгляжу как вор, подумал Хенрик. Все дело в этой чертовой шапке: в ней кто угодно будет похож на преступника, сказал себе Хенрик.

Из прихожей вели три двери. Две из них были приоткрыты. Томми остановился перед средней дверью и прислушался. Покачав головой, открыл ту, что была правее. Хенрик пошел за ним, чувствуя за спиной дыхание Фредди.

За дверью оказалась гостиная, столы в которой были уставлены разным хламом. Тем не менее Хен-рик углядел хрустальную вазу и бережно уложил в рюкзак.

— Хенке? — услышал он шепот Томми. Тот открыл бюро и, по-видимому, нашел там что-то ценное. Подойдя поближе, Хенрик увидел серебряные столовые приборы и золотые кольца для салфеток. Там были еще и ожерелья с брошками и пачки бумажных денег, в том числе иностранных.

Настоящий клад.

Не говоря ни слова, они начали опустошать ящики. Чтобы серебро не позвякивало, Хенрик завернул его в льняные салфетки. Теперь рюкзаки были почти неподъемными, а ведь он и братья только начали обчищать дом.

Картины на стенах им не подходили — были слишком громоздкие. Хенрик заметил что-то на окне и отодвинул штору в сторону. Это был старая стеклянная лампа высотой примерно тридцать сантиметров. Очаровательная безделушка. Если никто не купит, можно оставить себе. Она только украсит его скромную квартирку. Хенрик завернул лампу и опустил в вазу, уже спрятанную в рюкзак. Пожалуй, достаточно.

Они вернулись в прихожую, однако Фредди там не было. Дверь открылась, но Хенрик даже не обернулся — настолько он был уверен в том, что это Фредди. Но через мгновение Хенрик услышал, как Томми с шумом втянул в себя воздух.

Хенрик обернулся и увидел в дверях седого старика. Тот был в коричневой пижаме. И он как раз собирался надеть очки.

Черт. Их снова засекли.

— Что вы тут делаете?

Тупой вопрос, на который он не получит ответа. Хенрик почувствовал, как Томми напрягся рядом с ним, готовый броситься на старика.
—

Я звоню в полицию, — сказал тот.
—

Shut up! — процедил сквозь зубы Томми

Он был на голову выше старика и без труда втолкнул его обратно в кухню, со злостью прибавив:

— No moves!

Старик зашатался и рухнул на пол, теряя очки. Томми склонился над ним. В руке Томми что-то блеснуло. Нож? Отвертка?

— Хватит! — сказал Хенрик.

Он хотел было помешать Томми, но зацепился ногой за край ковра, пошатнулся и придавил ногой в тяжелом ботинке руку старика. Послышался треск сломанных костей.

— Прекрати! — крикнул кто-то, может быть он
сам.

— Говори по-английски, — прошипел Томми.
Хенрик отпрянул, ударившись о мраморный стол

в прихожей. Зеркало с грохотом рухнуло на пол и рассыпалось на тысячи осколков. Черт, все пошло наперекосяк. Ситуация вышла из-под контроля. И где, черт побери, Фредди?

— Убирайтесь!

Хенрик обернулся. Рядом с лежащим на полу стариком стояла женщина. Она выглядела смертельно испуганной.
—

Гуннар? — Женщина наклонилась к старику. — Гуннар, я позвонила в полицию.
—

Сматываемся! — крикнул Хенрик.

И бросился бежать, не проверяя, что делает Томми. Хенрик выскочил на веранду, потом на крыльцо, спрыгнул на покрытую инеем лужайку, завернул за угол и помчался прямо в лес. Ветки царапали ему лицо, рюкзак бил по спине. Не разбирая дороги, Хенрик бежал вперед. Внезапно нога его за что-то зацепилась, он потерял равновесие и рухнул во влажную листву. При падении он обо что-то ударился головой, и у него все перед глазами почернело.

Очнувшись, Хенрик обнаружил, что стоит на четвереньках перед темной впадиной — чем-то вроде грота. Голова раскалывалась. Хенрик пролез в узкое отверстие и свернулся клубком. Здесь им его не найти.

Прошло несколько минут, прежде чем к Хенрику вернулась способность ясно мыслить. Он приподнял голову и оглянулся.

Тишина. Где он?

Под ногами была холодная земля. Видимо, он попал в старый погреб неподалеку от пасторского хутора. Здесь было влажно, пахло плесенью.

Внезапно Хенрика осенило, что это не погреб… Это склеп рядом с кладбищем, где в старину держали покойников до похорон. Какое-то насекомое заползло ему на ухо. Паук. Хенрик быстро его смахнул. В склепе ему было не по себе. Медленно он выполз наружу и вдохнул морозный воздух. Поднявшись, Хенрик пошел прочь от хутора, окна которого светились в темноте. Дойдя до кладбищенской стены, он понял, что идет в правильном направлении.

Внезапно где-то хлопнула дверца. Хенрик прислушался. Мотор заработал в темноте. Хенрик бросился бежать. Деревья поредели, и он увидел грузовик братьев Серелиус. В последнюю секунду ему удалось добежать до машины и рвануть на себя дверцу. Фредди и Томми мгновенно обернулись.
—

Поезжай! — крикнул Хенрик, падая на сиденье. Только теперь он мог выдохнуть.
—

Где тебя черти носили? — спросил Томми, тяжело дыша. Руки его вцепились в руль, и видно было, что он чертовски зол.
—

Я заблудился, — сказал Хенрик, снимая рюкзак. — И споткнулся о корни.
—

О корни? — произнес Фредди со смехом. — Мне пришлось из окна прыгать. Прямо в кусты.

— Зато добыча солидная, — сказал Томми.
Хенрик кивнул. Старик, которого Томми избил, —

что с ним? Хенрику не хотелось об этом думать.
—

Поезжай на восток, — сказал он. — К сараю.
—

Это почему?

— Полиция сейчас прибудет, — ответил Хен
рик. — Они поедут по большой дороге из Кальмара,
и я не хочу попасться им на глаза.

Вздохнув, Томми повернул на восток.

За полчаса они выгрузили все награбленное в сарай. Так было безопаснее. В рюкзаке у Хенрика остались только старая лампа и купюры.

По дороге в Боргхольм полиция им не встретилась. На въезде в город Томми снова задавил кошку — или это был заяц, — но у братьев не было сил радоваться.
—

Надо сделать перерыв, — сказал Томми, сворачивая на улицу, где жил Хенрик. — Залечь на дно.
—

Хорошо, — согласился Хенрик. — Займемся пока пересчетом денег.

Он не забудет, как братья Серелиус собирались бросить его одного в лесу.

— Созвонимся, — сказал на прощание Томми.
Хенрик кивнул и пошел к дому.

Только в квартире он обнаружил, что вся одежда на нем перепачкана грязью с налипшими листьями. Он разделся, швырнул вещи в корзину для белья, налил себе молока и устремил взор в темное окно.

Голова гудела от всего, что случилось ночью. И он не мог забыть треск костей, когда наступил на руку старика. Это вышло случайно, но он все равно не мог себе этого простить.

Погасив свет, Хенрик лег в кровать, но сон не шел к нему. Тело оставалось напряженным, голова раскалывалась, перед глазами плыл туман.

Через пару часов Хенрика разбудил странный стук.

Он оторвал голову от подушки и в растерянности обвел глазами комнату.

Снова послышался странный стук, он шел из прихожей.

Хенрик нехотя поднялся с постели и вышел в прихожую.

Стучало в рюкзаке. Три постукивания — и тишина. Потом снова пара постукиваний.

Хенрик нагнулся и расстегнул молнию. В рюкзаке лежала старая лампа, завернутая в скатерть. Наверно, обручи, скреплявшие лампу, замерзли в машине и теперь, отогреваясь, потрескивали.

Хенрик поставил лампу на стол в кухне, закрыл дверь и вернулся в кровать. Из кухни то и дело доносилось слабое постукивание. Это раздражало Хенрика. Он не мог спать даже при капающем кране, но в конце концов усталость взяла свое, и он погрузился в беспокойный сон.

Отрывок из книги

О книге Александра фон Шёнбурга «Все, что вы хотели знать о королях, но не решались спросить»

Королева Мария, бабушка теперешней королевы
Англии, урожденная принцесса Текская, имела
странную привычку. Каждый раз, интересуясь делами
одного из своих подданных, она спрашивала:

— Как дела у вашей бедной матушки? —
Или: — Как дела у вашей бедной дочери?

Она часто произносила слово «бедная», и при
дворе гадали, что именно она имела в виду. А все
обстояло очень просто: бедным, по мнению королевы
Марии, был всякий, кто не имел королевского
происхождения. И как же она была права! При
моей первой встрече с королевой Елизаветой II мне
тоже пришлось в этом убедиться. Дело было накануне
свадьбы принца Эдварда с Софи Рис-Джонс.
Принц Эдвард, как младший сын королевы, не мог
претендовать на государственный праздник, и королевская
семья, вероятно, почувствовала большое
облегчение от того, что эту свадьбу можно отметить
как семейное торжество. В Виндзор была приглашена
и куча немецких родственников. Среди них —
внучатая племянница, принцесса Ирина Гессенская,
и некий журналист, вот уже несколько недель женатый на ней, — я. Право присутствовать на семейном
празднике в Виндзорском замке — для журналиста
вещь необычная. Скорее уж сутенер из района Сан-
Паули получит приглашение на чай к Папе Римскому.
Думаю, нет ни одной профессии, к которой в
Виндзоре относятся с таким нескрываемым презрением,
как профессия репортера. Особенно решительно
высказывается о журналистах двоюродный дед
Ирины принц Филипп. Когда во время визита на
Гибралтар ему показывали знаменитую Обезьянью
скалу, то он очень громко, чтобы могла слышать вся
орда обступивших его журналистов и фотографов,
спросил:

— Ну и кто тут обезьяны, а кто — репортеры?

Во время государственного визита в Пакистан
один из папарацци свалился с высокой лестницы,
где он пытался найти наиболее удачный ракурс для
фотографии. Сочувственный комментарий принца
Филиппа:

— Надеюсь, он сломал себе шею.

Так что я поостерегусь и не стану подтверждать
наихудших опасений великодушных хозяев приема,
распространяясь о подробностях моего пребывания в
Виндзоре. Такое оскорбление святая святых может
повлечь за собой тяжелые последствия. В одной из
следующих глав я расскажу, что случилось с теми,
кто на это решился. Здесь же я хочу просто описать,
как все было со мной, как я себя чувствовал,
неожиданно оказавшись в английской королевской
семье. Пребывание при королевском дворе требует
чрезвычайного напряжения, все время думаешь,
как бы не сделать или не сказать что-то не так.
Приходится контролировать любое движение, любой
вздох, ведь не хочется кому-то не понравиться,
все душевные силы направлены только на одно: постоянно
объясняешь себе поведение остальных придворных
и с утра до вечера непрерывно находишься
в состоянии повышенного внимания. Все это очень,
очень утомительно.

Уже в первый вечер в Виндзоре меня посадили
рядом с королевой. Очевидно, королева хотела
оценить мужа своей внучатой племянницы.
Ее положение таково, что она почти никогда не
встречается с людьми, которые в ее присутствии
не чувствуют себя крайне напряженно. Одна из
придворных дам позднее рассказала мне, что за
долгие годы королеве пришлось привыкнуть к самым
странным реакциям. Даже могущественные
государственные деятели вдруг начинают заикаться,
когда оказываются перед ней, другие от одного
только смущения говорят такое, чего стыдятся
потом и через много лет. К счастью, к исконным
королевским добродетелям относится умение как
можно быстрее помочь собеседнику выбраться
из сложного положения и, в случае необходимости,
спасти его от мучительного позора. Когда
однажды генерал де Голль незадолго до конца
своего правления был приглашен со своей женой
Ивонной на ужин в Виндзоре, кто-то через стол
спросил мадам де Голль, чего она особенно ждет
от предстоящей жизни на покое. Мадам де Голль
ответила — тут надо представить себе ее английский
с очень сильным французским акцентом:

— A penis!

Тишина. Неприкрытый ужас. Даже обслуга
ошалела и замерла. Пока молодая королева не
спасла положение и не перевела на нормальный
английский то, что попыталась сказать мадам де
Голль:

— A, поняла: happiness, счастья.

Но когда во время ужина я сидел рядом с королевой,
то благодаря поданному перед этим сухому
мартини ощущение, что я — на Страшном суде,
уступило место какому-то задору. Я был готов разговаривать.
Но о чем, собственно, разговаривают
с королевой между закуской и главным блюдом?
Ответ: поначалу вообще ни о чем. Я сидел в своем
старом-престаром смокинге, к счастью любезно
вычищенном одним из королевских слуг, и ждал,
чтобы королева удостоила меня хотя бы одним словом.
Или, по меньшей мере, взглядом! Но этого не
происходило. Я оставался для нее пустым местом.
Мне было не известно одно правило (кто-нибудь
мог бы меня и предупредить!): беседа при английском
дворе подчиняется другим законам, чем на
континенте. Если в Европе весьма непринужденно
разговаривают по очереди то с соседом справа, то
с соседом слева, то здесь принято первую половину
приема болтать со своим соседом с правой стороны,
а вторую — с соседом слева. Я сидел слева от
королевы. Когда она наконец повернулась ко мне,
я уже был в некотором ступоре от шока.

Отрывок из романа

О книге Андрея Рубанова «Живая земля»

К часу ночи они дошли до тридцать третьего этажа.

Снаружи Денис был покрыт пылью, под комбинезоном — обливался потом. Пыль была везде. Тонкая, как пудра, она плохо пропускала свет фонариков. Шедший первым Глеб ставил ногу на очередную ступень лестницы — и поднималось новое облако невесомой дряни. Таня двигалась второй, часто сбивалась с шага, делала много лишних движений, каждое из них — неловкое касание стены или перил либо чрезмерно старательный удар подошвы по цементному полу — взметывало обильные и плотные вихри пыли. Денис был замыкающим, ему доставалось больше всех.

Перчатки насквозь промокли и почернели, очень хотелось их снять и почесать запястья, но Денис знал, что ладони его под перчатками такие же черные, как сами перчатки. Он не хотел, чтобы Таня видела его грязные руки; она презирала неопрятных людей.

Перчатки стоили приличных денег — толстые, льняные, купленные в магазине народного кооператива «Все свое». Скользкая их ткань не нравилась Денису, он предпочел бы иметь такие перчатки, как у Глеба Студеникина: хлопковые. Китайские. Контрабандные.

Но в России хлопок не растет, и хлопковая одежда была Денису не по карману.

Он поймал себя на том, что в уме называет Глеба по фамилии, и немного устыдился. Все-таки лучшего друга лучше называть по имени. И вслух, и в уме.

Хотя Таня, например, всегда называет Глеба только по фамилии. «Не сходи с ума, Студеникин». Впрочем, женщин вообще трудно понять.

И потом, подумал Денис, наблюдая, как Глеб мерно переставляет ноги со ступени на ступень, еще неизвестно, чем закончится эта дружба. Друг никогда не уведет у тебя девушку. А Глеб увел. Взял и увел девушку Таню у своего друга Дениса. Он, Глеб Студеникин, уведет любого и любую.

Ладно, ему виднее. Он старше. Против Дениса Глеб Студеникин — взрослый мужчина двадцати пяти лет. Это по паспорту, а на вид ему все тридцать. Есть даже морщина на лбу.

А у Тани все наоборот: она смотрится девочкой, малолеткой; кукольное личико, так и хочется сказать «глазки» вместо «глаза». Или «носик» вместо «нос». Но попробуй скажи; «девочка» сузит «глазки», сверкнет ими и выдаст что-нибудь свое, какую-нибудь домашнюю заготовку — у нее низкий грудной голос, и она умеет им пользоваться — и ты в лучшем случае поперхнешься и покраснеешь.

Глебу хорошо, он не умеет краснеть, Танины фразочки его не трогают. Или трогают, но он не подает виду.

Денис смотрит на спину Тани; комбинезон на два размера больше, чем надо, но Таня перетянула его ремешками — на талии, под коленями, под грудью, и возле щиколоток, она выглядит замечательно.

— Стоп, — выдохнул Глеб, останавливаясь. — Тридцать пятый.

Таня тут же присела на ступени, вытянула ноги.

— Тебе пора, — сказал ей Глеб. — Отдохни две минуты и возвращайся.

Таня посмотрела на спутников — сначала на одного, потом на второго, причем, как ревниво отметил Денис, чуть дольше задержала взгляд на лице Студеникина — и рассмеялась.

— Весело тебе, да? — сурово спросил Глеб.

— Да, — призналась Таня. — Если б вы себя видели! Вы такие серьезные — обхохочешься. Настоящие мачо. Суровые парни, покорители мира…

По обычаю каждый из троих освещал фонариком собственное лицо — Глеб и Денис, как все мужчины, делали это небрежно, снизу, Таня же старалась подсвечивать чуть сбоку, чтобы хорошо выглядеть. В Москве давно не было уличного света, зато фонари, продаваемые в магазинах народного кооператива «Все свое», стоили дешево, весили мало и служили долго.

— Малыш, — сказал Глеб, — я не шучу. Все шутки остались внизу.

Денис промолчал.

Он бы тоже хотел сказать ей: «малыш». Хоть один раз. Но она не прощала «малыша» даже Глебу. Считала прозвище пошлым и вдобавок слишком интимным. Альковным.

Женщины, философски подумал Денис, в пятый раз проверяя замок на поясном ремне. Женщина всегда делает вид, что презирает пошлость, а потом хоп — видишь ее в ресторане, раскрасневшуюся, в компании какого-нибудь разложенца, жуткого пошляка; она совершенно пошлым образом закидывает ногу на ногу и хохочет над самыми наипошлейшими шутками кавалера.

— Да, — сказал он Тане, выдавая отрепетированную «скупую улыбку». — Мачо или не мачо, но тебе пора.

Глеб втянул носом воздух. Нос его, подсвеченный снизу, выглядел дико: дважды сломанный, крючковатый, с длинными, узкими, подвижными ноздрями.

Таня молчала. Лицо Глеба сделалось словно деревянным.

— Во-первых, — тихо сказал он, — мы договаривались. Доходим до тридцатого, и ты возвращаешься. Ты обещала. И мне, и ему (он посмотрел на Дениса; тот кивнул). Во-вторых, наверху тебе просто нечего делать. В-третьих, ты все равно не дойдешь, потому что неправильно двигаешься. Я говорил, что надо ставить на ступень только мысок (Глеб подсветил себе фонариком и показал) и напрягать икроножную мышцу. А когда икра устанет — ставить уже всю ступню, и напрягать переднюю поверхность бедра. И еще — активнее работать ягодицами…

— Не учи меня, — грубо ответила Таня, — работать ягодицами.

— Хорошо, — благосклонно произнес Глеб. — Не буду. Но сейчас — возвращайся. Пожалуйста.

Таня сменила тактику: сложила губки бантиком и посмотрела снизу вверх, льстиво-умоляюще. У гордых людей такие взгляды не получаются, и у нее не получилось.

— Послушай, — миролюбиво сказал Глеб. — Наверху ничего нет. Грязь, битое стекло и дерьмо. Кошки дохлые… И так — семьдесят пять этажей подряд. Наверху у нас заберут груз, дадут денег — и все, мы пойдем назад.

— Знаешь что, Студеникин, — спокойно сказала Таня. — Пошел ты в жопу!

Развернулась и зашагала вниз.

Глеб хлопнул Дениса по плечу и крикнул:

— Я не могу пойти в жопу!

Таня не обернулась. Глеб хмыкнул и добавил:

— Я уже там!

Таня ничего не ответила, дисциплинированно светила себе под ноги.

Студеникин подождал, пока звук ее шагов затихнет, и хрипло пробормотал:

— Баба с возу — ей же хуже.

— Хорошо, что в лифт не послала, — сказал Денис.

— Она не будет посылать меня в лифт, — сказал Глеб. — Она не настолько груба.

Потом они несколько минут молчали, восстанавливали дыхание. Готовились. Выпили по два глотка воды.

— Держи обычную скорость, — хриплым полушепотом учил Студеникин. — Сто пятьдесят ступеней в минуту. Вся дистанция — десять минут, полторы тысячи ступеней. Сто лет назад люди с такими результатами взбегали на «Эмпайр стейт билдинг» и были чемпионами. Но они были спортсмены. Шли не отвлекаясь, а главное — без груза. Да и строили тогда по-другому. Толщина перекрытий была больше, потолки — ниже. И меньше ступеней на каждом марше. Мы с пацанами для прикола как-то съездили в Бутово, зашли в старый лужковский дом. Там — всего восемь ступеней на каждый марш, и сами марши очень крутые… То есть ты понял, да? Сто лет назад люди были физически сильнее, а лестницы — круче.

— Люди были круче, — сострил Денис.

— Что?

— Люди, говорю, были крутые, и лестницы тоже.

— Крутые? — переспросил Глеб. — Не знаю. Не уверен. Мир был злее, а люди — добрее. Это во-первых. Во-вторых, нас с тобой тогда не было. Ты не видел тех людей, я тоже. Правильно?

— Да, — сказал Денис.

Глеб сплюнул и выключил фонарь.

— Наши пацаны, — сказал он, — круче тех спортсменов. Наши таскают по двадцать килограммов, делают по три рейса за ночь, причем до семидесятого этажа идут спокойно, а дальше делают резкий рывок на пятнадцать — двадцать маршей…

— Зачем?

— Так надо. Ты не болтай, лучше дыши. И пульс проверь. В нашей команде рекорд — сто килограммов балабаса за ночь. На одного. Иногда берем заказы на всю бригаду, например — тонну дизельного топлива. Разливаем по канистрам — и пошли, группами по пять — семь человек. Но это редко. Кто посерьезнее, у кого постоянная клиентура — те в одиночку работают или в паре…

— Как ты, — сказал Денис.

— Я? — Студеникин хмыкнул. — Я, брат, таскаю балабас уже девять лет. Мне давно пора завязывать. Ты как, продышался?

— Еще минуту.

— Не торопись; время есть. Дыши спокойно. И слушай внимательно. Это плохая башня, тут много народу. Но до сороковых этажей проблем не будет. Пойдем спокойно, без спешки. Дальше придется без фонарей. Я вставлю инфракрасные линзы, а ты держись прямо за мной. После сорок второго пойдут дурные уровни, бестолковые. Сплошные сквоты, молодежь, наркоманы, балбесы всякие, случайные любители приключений и прочие идиоты. Грязь, вонь, везде обоссано, постоянно костры жгут… Дымно, дышать нечем… Те места никто не любит. В смысле никто из моей команды. Понял?

— Понял, — сказал Денис. — А сколько людей в твоей команде?

— Примерно тридцать пацанов, — после паузы ответил Студеникин. — Старший — Хобот, ты его знаешь. Мы держим три башни. Эта, еще «Ломоносов» и «План Путина». Но люди часто меняются. Обычно пацан приходит на три месяца, на полгода, денег заработает — и отваливает. Кого-то патруль ловит. Кого-то скидывают…

— Куда? — спросил Денис.

— Вниз, — сухо сказал Глеб. — Поймают, отберут балабас — и выбрасывают. В окно.

— И часто… ловят?

— Зависит от башни. Наши дома тихие, спокойные. Тут мы теряем двоих-троих в год. Самая опасная башня — «Федерация». Особенно седьмой пояс. Люди бьются каждый месяц. Но там у каждого серьезного пацана — нанопарашют. Очень полезная штука. Размером с фильтр от сигареты. Стоит бешеных денег, зато жизнь спасает. Суешь его в карман — и пошел. Поймают, выкинут из окна — а у тебя парашют в кулаке зажат…

— Черт, — сказал Денис. — Почему ты раньше не рассказывал?

Глеб усмехнулся.

— Во-первых, ты не спрашивал. Во-вторых, пока человек сам не взялся за рюкзак, ему все знать необязательно.

— А у тебя есть такой парашют?

— Нет, — сказал Студеникин. — Я не собираюсь всю жизнь балабас таскать. Накоплю сколько надо — и завяжу. Но ты не перебивай, а слушай. После сорок пятого уровня будет труднее. Там всякие мелкие негодяи, гопники, тухлые притоны — в общем, неприятно, но не смертельно. Могут крикнуть что-нибудь или камнем кинуть. Эти места мы проходим на средней скорости. Там все пропитые и прокуренные, даже если кто погонится — не выдержит и десяти маршей. Но останавливаться нельзя, ни в коем случае. Кого-то увидишь — не обращай внимания. Если что-то скажут или крикнут — не отвечай. Схватят за рукав или плечо — бей сразу, не глядя, ногой, рукой, головой, чем получится, — и ускоряйся. Ясно?

— Да.

— Повторяю первое правило: от любой угрозы уходим вверх, и только вверх.

— Я знаю, Глеб. Ты сто раз повторял.

— Ты слушай, слушай. Испугаешься, пойдешь вниз — догонят. Пойдешь вверх — не догонят никогда. Без тренировки ни один гопник не выдержит ускорения на пятнадцать маршей вверх… Даже не гопник, а любой крепкий человек, даже некурящий, даже спортсмен — не выдержит, потому что бегать вверх — это дело хитрое…

— А если андроид? — спросил Денис. — От него еще никто не убегал.

— Во-первых, убегал, — ответил Глеб. — Человек от любой машины убежать может. Потому что он жить хочет, а машина — вообще не живет. Во-вторых, андроиды тут не водятся. На пятидесятых живет мелкая шушера, козлы всех мастей, им андроиды не по карману. Не та публика. В-третьих, ты когда в последний раз андроида видел? Даже государственного? Они давно на складах хранятся. В резерве. До лучших времен. Все обесточены.

— Говорят, не все.

— Конечно, не все, — согласился Студеникин. — Некоторых используют для спецопераций. Говорят, Емельяна Головогрыза именно андроиды брали. Но здесь ты их не увидишь. Клоны есть, да. Раз в год встречаю. Плохие клоны, низкого качества. Кустарные. Дебилы кривые. Не то что бегать — ходят с трудом. В основном тут баб клонируют, сам знаешь для чего. Клоны стареют очень быстро, ими год-два пользуются, а потом выгоняют, и они бродят по этажам, грязные, голодные… Смотреть страшно. Потом попадают под облаву, их вывозят в резервации, там они подыхают тихо, вдали от людей… А андроидов — нет, никто из наших ни разу не видел.

Некоторое время Студеникин молчал, потом произнес:

— Только, говорят, на резервных складах андроидов давно нет. Всех продали по-тихому. За границу. Русские андроиды ценятся. Они как автоматы Калашникова — дешевые, простые и безотказные. Ты знаешь, допустим, что в литиевой войне между Чили и Боливией бились пять тысяч русских андроидов, причем с обеих сторон?

— А ты там был? — иронично осведомился Денис. — На литиевой войне?

— Не был, — спокойно согласился Глеб. — Но я телевизор смотрю. В отличие от тебя. Это вы, интеллектуалы, телевизором брезгуете. А я — простой парень. Ни папы, ни мамы, рванина детдомовская… Я телевизор смотрю. Нулевой канал. Конечно, там вранья много, всякой дешевой пропаганды, но иногда такое видишь, что не захочешь — поверишь. Вчера показывали реального американского андроида, на запчасти разобранного, а какой-то профессор пальцем тыкал и объяснял, что американский боевой андроид в сильный дождь воевать не идет, потому что защита срабатывает. А при минус пятнадцати по Цельсию у него зависает операционная система. И еще — ему нужна обязательная ежедневная диагностика. Русскому тоже нужна, но американский дурень без диагностики сражаться не может, а русский — может…

— Тебе виднее, это ты у нас патриот, — сказал Денис, подкидывая дровишек в их старинный спор, длящийся уже три года.

— Дальше слушай, — раздраженно рекомендовал Студеникин, не поддавшись на провокацию. — Шестидесятые уровни — мертвая зона. Там — никого, но места опасные. Повторяю второе правило: твоя территория — только лестница, на этаж заходить нельзя. То есть ты понял, да? Поссать, передохнуть — только на лестнице. Даже если на этаже кто-то будет ребенка расчленят, или баба голая пальцем поманит — это не твое дело. И вообще, это может быть подстава, голограмма. Третье правило — не приближайся к окнам. Есть стекло или его нет, разбито — к внешней стене не подходи. Пролетит патрульный вертолет, увидят — сразу расстреляют. А могут и ракетой шарахнуть. Без суда и следствия…

— Понял.

— И четвертое правило: прошел седьмой пояс — ставь свечку. На семидесятых мы ускоряемся по полной программе. Там самое трудное. Там сидят отмороженные. Беглые уголовники, наркомафия и так далее. Чаще всего наши пропадают именно на семидесятых. За пять литров воды пацана могут на части порезать. Выстрелов не бойся, если человек бежит по лестнице вверх — в него почти невозможно попасть. Максимум — срикошетит от стены или от перил. Держись ближе к стене, при повороте с марша на марш отталкивайся плечом и бедром. Следи за дыханием. Хуже всего — если засада. Сейчас есть популярная новинка, какой-то гад изобрел: натянут, суки, нить из нановолокна поперек марша — и ждут. Нитку глазом не видно, толщина — десять микрон, а выдерживает она десять тонн веса. Бежишь — и вдруг тебя пополам перерезает, ноги налево, руки направо… Или, если нитка на уровне шеи, голова падает, а сам ты дальше побежал, навроде курицы… Но это я так, страсти нагоняю. У нас тут народец дремучий, я не слышал, чтоб кто-то на нитку напоролся. Вот «Федерация» — это душегубка, там в прошлом году пятеро на нитку попали. Одного вообще на пятьдесят кусков развалило…

Глеб замолчал, включил фонарь, посветил в лицо Денису. Хочет понять, испуган я или нет, подумал Денис и заслонился ладонью.

— Пройдем семидесятые — можно расслабиться. Дальше до самого верха безопасно. Только на восемьдесят шестом будет проблема, там один марш взорван. Кто-то с кем-то воевал. Когда траву сожрали и начался реальный голод, люди обвинили во всем китайцев и пошли громить сотые этажи. Китайцы, понятно, сбежали, но не все, кто не успел — защищался. Я несколько раз ходил на «Чкалов» — там все уровни выше девяностого сожжены дотла. Был такой Виктор Саблезуев, захватил милицейский вертолет, целый день летал и ракетами пентхаусы расстреливал. Пока его не сбили…

— Знаю, — сказал Денис. — Слышал. Только он не захватывал вертолет. Он сам был офицер милиции.

— Не важно. Короче говоря, сейчас выше семьдесят восьмого никого и ничего нет. Только свои пацаны. У многих наших там склады и тайники. В районе девяностых.

— А у тебя есть тайник?

— Есть, — сказал Глеб. — И не один. И тайники есть, и схроны. Но это не твое дело. Готов?

— Готов.

— Тогда пошли.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Бориса Носика «Записки маленького человека эпохи больших свершений»

Я потому не могу с должною строгостью отнестись к
своему внешнему действию и в отношении других людей,
что все время как бы почитаю себя за жертву, которой
не счастливится и не везет, а если вот — повезло
на недолгое мгновение, то это лишь для возмещения
той несправедливости, которая мне была сделана, так
что я должен в обычном своем существовании принимать
все как должное, а не искать в себе слабых мест и
порочных действий в отношении ближнего.

Вот хотя бы взять и сегодня — целая неделя болезни,
а солнце сияет на улице, и я, кажется, немало
наказан, поскольку все дни без работы, тут бы и подумать
с серьезностью над тем, в чем я был и грешен и
несправедлив и гадок к ближнему, так что отвернулись
от меня почти все мои друзья, ставшие ненужными,
но я — нет, все думаю о выздоровлении, которое одно
принесет мне компенсацию упущенного времени.

И вот что я вам скажу: это все от потаенной мысли,
что я себе не принадлежу и что эта вся свободность
моя — временная, не сегодня-завтра она кончится и
снова будут мной распоряжаться, как захотят, а раз
так, то и надо урвать это время с наибольшей приятностью.
Не знаю даже, согласитесь ли вы со мной,
вполне возможно, что собственная ваша жизнь протекала
по другому руслу, но мной — я настаиваю — вся
эта свобода воспринимается как случайная, и во сне
мне снится одно и то же: говорят, что мы, мол, вас выпустили
по ошибке, а теперь извольте снова — и год,
и два, и три… И даже самая эта ситуация, в которой
довелось побывать, она ясно представляется уже только
во сне, а так вспоминаются одни детали, никак не
дающие целого. Например, солдатский сортир…

Дело в том, что просыпаешься ты еще до подъема, за
несколько минут, от страха, что сейчас будут будить,
или от того, что сержанты уже встают и разговаривают
громким голосом, потому что все рано будить придется.
Но ты все еще лежишь и опасаешься чего-то, а
именно громкого крика: «Рота, подъем!» — боишься,
что он вот-вот раздастся, и он раздается: «Рота, подъем!» — «Взвод, подъем!» — «Отделение, подъем!» И потом
— «Выходи строиться». С этого момента кончается
твой подневольный сон и начинается подневольное
движение в продолжение целого дня. На улицу ты
должен выйти в ночной рубахе, потому что зарядка, но
еще до зарядки будет много холода, потому что зима и
даже здесь, в теплой Араратской долине, в шесть утра
все же морозно. Возле казармы, огромного глинобитного
амбара с двухэтажными койками, мы стоим, дожидаясь
тех, кто замешкался внутри, потом бежим
через плац в дальний конец, где такой же, как наша
казарма, глинобитный и длинный солдатский сортир.
На улице морозно, так что мы плечом к плечу не спеша
мочимся в длинный желоб, устроенный внутри сортира,
а сзади, надев на шею ремни, оправляются те,
чья нужда обстоятельней, и, если б не эти засранцы,
которым с утра приспичило, в сортире была бы вполне
клубная обстановка, а так, пожалуй, нет, и, плюнув
в их сторону, ты выходишь на холод и глядишь
с отвращением на нежно-розовую снеговую вершину
двугорбого Арарата. На улице еще почти никого нет,
черт его знает, где они все, наверное, еще в сортире,
ты ежишься в ночной рубашке х/б, но не двигаешься,
потому что двигаться еще заставят, а тебе бы сейчас
постоять бы да подремать, прежде чем начнут гонять
вокруг всего плаца в тяжелых кирзовых сапогах до тех
пор, пока эта двугорбая гора не запляшет у тебя перед
глазами в ритм сердцу. Так что, в конце концов, ты поворачиваешь
и снова идешь в тепло, в сортир, и снова
стоишь, прислоняясь плечом к ближнему, пока не выгонит
нас всех из сортира рота связи, у которой та же
нужда, — выгонит уже на целый долгий день…

Ну да, конечно, сейчас ты свободный как птица, и
вся твоя несвобода как бы придумана, но эта мысль,
что тебя еще могут повязать, что всегда могут, — она
и делает тебя как будто отпускником в увольнении,
да еще без увольнительной записки: не знаешь, какой
патруль придерется.

И еще, конечно, вопрос нацпринадлежности. Тебе,
может, наплевать на эту принадлежность, потому что
тебе-то все равно и, по совести говоря, наверно, всем
все равно, и тебя не клюет жареный петух, ты ходишь
смело по земле, и если где прижмут сегодня, то главное,
не думать об этом, работай дальше — дальше будет
лучше и что-нибудь подвернется, и Господь тебя не
оставит, как же — вот птица певчая еще меньше твоего
имеет, а кормится, ну и ты проживешь. Но вот наступает
день, когда кто-нибудь, от своей собственной нужды
или неудачи, от слабости или от злобы, говорит тебе
вдруг, что ты не такой, не настоящий: в общем, намекает
на ущербную твою принадлежность, которая не то
чтобы хуже его собственной, а чем-то все же не та, что
нужна. И этим он заставляет тебя думать о том, о чем
ты думать считал недостойным. Заставляет тебя думать
по их образу, по их законам, и тем достигает своей цели,
потому что ты уже не свободный странник на земле, а
носитель шестиконечной обиды в душе, с принадлежностью
к обиженному клану. А тебе ведь противны кланы
и противна насильственная к ним принадлежность.
Может, это и не всегда и даже совсем редко случается,
но оно может случиться, и от того в тебе не умирают
разные воспоминания, например, профессорские очки,
царствие ему небесное, плохой был человек.Или лошадиная
морда редактора, или красное рыло кадровика,
и кое-какие милые твои друзья-интеллигенты, которые
сходят с круга и у тебя же ищут утешения, чтобы ты
подтвердил высокий характер их неудачи: их принадлежность
к слабому большинству и твою — к наглому торгующему меньшинству. Мутная обида стоит тогда
в твоей душе. Ты не обнимаешь больше человечество
невидимым объятьем, не подставляешь ему для поцелуя
и для пощечины одутловатую щеку, а мысленно
бьешь невинных по красным мордасам, по николаевской
бороде, по слепым очкам… За что же вы так себя,
и меня, и нас всех, которые могли быть лучше? Взять
вот те же очки…

Институт, куда я поступал, был плохонький, трехэтажный, не чета прочим громадинам, куда брали
пока всех и без всяких помех, скажем, для механизации
торфа. Но в моем институте занимались литературой,
изучали ее и учили ее делать, а это, наверное,
так прекрасно — ее делать, и разве можно делать ее
без института. Оттого мы, школьники, награжденные
за свое рвение золотыми и серебряными медалями,
пришли сюда на собеседование с пылкою, но пугливой
надеждой — выстоять, пройти, поступить.

И вот мы сидели, два десятка худосочных восемнадцатилетних
птенцов, чтобы поговорить с толстым
профессором в очках, знаменитым профессором, который
лучше нас всех знал русского языка, а может,
лучше всех в мире, во всяком случае так ему казалось,
царствие ему небесное. Нас было два десятка человек,
из них двое без принадлежности, а восемнадцать, к
сожалению, да. И вот мы сидели, готовя себя к битве
интеллектов, мы должны были показать толстому
профессору, что мы не просто так, что мы очень много
читаем и, конечно, все время пишем, ну, скажем, с
третьего класса, так что мы сможем оправдать и что
мы выучим русского языка так, как он скажет. И мы
были полны рвения выучить все, а потом делать все,
как он научит, но мы уже знали в испуганных печенках
своих, и в сморщенных от волненья мошонках, мы
знали, что его все это может никак не трогать, а может
очень интересовать то, что мы не принадлежим, может
интересовать наша непринадлежность.

Это было странно, потому что он был не какой-
нибудь милиционер, а настоящий профессор, он был
сильнее нас, и больше, и толще, и ученей в тысячу
раз… Но вот вышли из кабинета те двое, которые
были спокойны и уверены в своей полноценности,
они вышли с победой и пошли домой, пожелав нам
успеха, а мы, восемнадцать прочих, остались со своей
непоправимой бедой, несмываемым пятном на теле и
репутации. Время шло, половина из наших, неполноценных,
уже побывала за профессорской дверью, они
выходили как-то странно, как выходит иногда в поликлинике
человек из кабинета врача, застегиваясь на
ходу с виноватой улыбкой, потому что могут не понять,
зачем спускали ему штанишки — чтобы сделать
клизму или чтобы взять сок предстательной железы.

Наконец пошел и я, сидел один против профессора
в малюсеньком кабинете в этот решительный час
своей жизни и очень старался отвечать, и даже быть
остроумным, и говорить хорошо, складно, и проявить
глубину. И мне на какое-то мгновенье показалось, что
он сочувственно сверкнул очками, их толстый профессор,
но потом он усмехнулся, покачав головой, —
ох уж эти: гони их в дверь, они лезут в окно… Он
усмехнулся и начал давить меня всей тяжестью располневшего
тела. Он служил своему безжалостному
богу, и ученость его была тут ни при чем, а также все
его ученые книги и все благородные слова — все было
тут ни при чем.

Я еще сопротивлялся, я спорил, как бы пытаясь доказать,
что это не знание его, а это его старость так тяжела,
что я тоже буду старый когда-нибудь, а пока все
же, вот видите, знаю уже так много и понимаю тоже.
Но он только как бы подмигивал мне, и это было всего
обидней, потому что это была нечестная игра: ему не
нужны были мои школьные крохи, ему нужно было
просто выполнить то, что велел ему усатый его бог,
а дома, пожалуйста, он мог бы даже посетовать, что
вот… Впрочем, безопаснее и дома было подивиться,
как настырны эти изгои и как мудры установления,
их ставящие на место.

Я весь был комочком горя и обиды, я заперт был в
этом крохотном кабинете с огромной своей обидой, и
трехэтажное это здание не представлялось мне в разных
его разрезах, с подвалами, со всеми базисом и
надстройкой, в которой сидел усатый бог со своими
пигмеями, с первым этажом, где в тот день бродил
осатаневший от обиды мой будущий приятель Сашка,
тоже изгнанный профессором…

Наверно, поэтому я и не видел, как толстый завхоз
с шишкою на внушительном носу вдруг остановил
Сашку и сказал ему слезливо:

— Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек и
такой грустный… У вас есть папа? Позовите завтра
папу, и мы попробуем что-нибудь сделать…

И потом за три сотни старыми, то ли новыми, директор
института через этого шишковатого завхоза
внес поправки в несправедливые веленья судьбы. Директор
был шире, чем профессор. Ему скучно было от
одной науки и страха перед усатым богом: он любил
длинноногих секретарш, вина и наличность. Он был
обаятелен, красноречив и лучше всех говорил речи
по поводу исторических событий, в которых тогда не
было недостатка. Это уже позднее люди, которые не
имели вкуса и боялись жить с секретаршами, упрятали
его в тюрягу, не понимая, что коррупция только
смягчает любое, самое безжалостное ярмо.

Мы кончили институт. Нас научили калечить живую
литературу и подтасовывать мертвую. К счастью,
немногим из нас досталась эта работа. А те двое, которых
приняли без трудов, просто умерли досрочно.
Умер и профессор, так что все это не имело бы, может,
никакого значения, если бы не мертвый блеск его
очков, рождающий обиду и так часто мешающий мне
обнять человечество.

Ну иди же ко мне, одураченный недоумок. Дай я
пожалею тебя нерасторопного, у которого эти горбоносые
из-под носа вытянули работу, очередной заказ
на сладкоголосые гимны весне. Ты бы один написал
эти гимны, дай тебе время, они были бы и добросовестней,
и лучше, потому что ты лучше их знаешь русского языка и понимаешь русского духа. Ты крепче
расцеловал бы задницу, от которой они оттерли тебя
юрким териленовым плечом…

Приди, мой страдающий брат, объединимся, споем
старые гимны…

Нет, он не придет, мой обиженный брат, ущемленная
элита равнодушного большинства. Он будет
ждать законного разрешения на погром или обзовет
меня традиционной кличкой, опять же легально, в
рамках дозволенного, потому что он чтит всех, кому
положено. Он даже не спросит, почему положено. Он
знает, что кому положено, сами знают. И он ждет, чтоб
появился тот, кому положено. И если он долго не появляется,
мой брат обеспокоится: что-то проглядели,
все пошло кувырком, мой брат начинает скулить,
вспоминать с тоской волосатую руку Вождя, и, если
не положить ему на холку эту сильную руку, не дать ее
почувствовать, он, бедняга, сам напишет на себя донос.
Откуда я знаю тебя так близко, брат мой, новейший
патриот? Да оттого, что я из твоего поколения, я
твой, плоть от плоти, того же пуганого семени, целовальник
того же зада.

Отрывок из романа

О книге Игоря Симонова «Год маркетолога»

Я полагал, что имел все основания не ехать сегодня на работу, тем более, что была пятница. Андрей эти мои предположения подтвердил и сказал, что к середине недели ему нужна грамотная презентация о том, какие великие знания мы почерпнули в Америке. Все это было очень кстати и потому, что я почти не спал, и потому, что разница во времени гораздо больше ощущается, когда летишь с запада на восток, чем наоборот, а главное потому, что нужно было время, чтобы отойти от своего небесного приключения. Впрочем, так и не состоявшегося. И в этот момент в такси я наверное даже хотел, чтобы Настя мне не позвонила, хотя и понимал, что и без моего желания, она вряд ли позвонит. Что-то совсем невероятное должно случиться, чтобы эта девушка сама позвонила. Как бы ни завораживала эта девятичасовая иллюзия близости, но на высоте десять тысяч метров одни законы, а на земле другие: с VIP-проходом для нее и такси с табличкой с названием компании для меня. Каждому свое. Какой бы нефтяной или банковский пузан ни встретил ее в VIP-зале прилета, это уже не имело значения. Было ощущение, что с каждым следующим километром шоссе, образ ее будет удаляться и останется в памяти просто чудесным произведением художника, которое видишь глазами, а запоминаешь сердцем. Пусть там и остается, в одном из маленьких ящичков, куда никому нет доступа.

Дома все было как обычно. По дороге я остановился и купил Ирине большой букет кустовых роз, поставил рядом с вазой пакет с сумкой, на который с понимающей улыбкой посмотрела Настя, когда я доставал его с верхней багажной полки, разобрал чемодан и задвинул его в стеной шкаф. От перелета и недосыпа немного кружилась голова, я принял душ, лег на кровать с журналом, в котором рассказывалось об очередном банковском потрясении самой великой экономики мира и, наверное, заснул.

Пробуждение было странным — первые секунды осознание того, где находишься, почему темно, Ирина дома — потому кроме нее некому ходить в соседней комнате и наконец, почему она в соседней комнате, а не лежит, ласково обнимая, рядом со мной. Мы не виделись шесть дней, и для нас обоих это всегда был большой срок, когда уже не тянуло, а просто выталкивало навстречу друг другу. «Ира, — сказал я громко, — Ирина». Ответом была тишина. Я зажег лампу на тумбочке около кровати, посмотрел на часы — семь вечера. Голова с трудом осваивалась с реальность. «Ира, — еще раз позвал я громко, — ты здесь? — и босиком прошел в большую комнату, которая была у нас соединена с кухней. Ирина сидела на диване, не поворачиваясь ко мне. Странная глупая мысль о девушке Насте мелькнула на мгновение — бред, этого не может быть. — Ира, что случилось?»

— Здравствуй, Костя, — она повернулась ко мне, и мне показалось, что в глазах ее слезы. На журнальном столике перед диваном стояла купленная мной сумка. Рядом с ней стояла точно такая же.

— Спасибо за цветы, — сказала Ирина.

— Что это значит? — самое идиотское и самое ненавистное состояние на свете, сравнимое только с бесконечным кошмарным сном — все окружающие знают, что ты в чем-то провинился, а ты не понимаешь, в чем именно. Я уже не помню, когда подобное происходило со мной в последний раз. — Ира, пожалуйста, я ничего не понимаю.

— Я тоже, — дрогнувшим голосом сказала моя любимая жена.

— Откуда эта сумка, — тупо спросил я.

— Какая? — теперь она смотрела мне прямо в глаза, и я понял, что где-то сильно облажался. Хотелось быстрее узнать, где. Но она не торопилась объяснять. Ей хотелось поделиться совсем другими чувствами. — Тебе совсем неважно то, что я прошу тебя. Тебе совсем не важно то, что происходит со мной? Сумка — это мелочь, но ведь дело не только в сумке, это проявляется во всем.

— Ирина, пожалуйста, объясни мне, я с ума сойду, я ничего не понимаю …

— Костя, — она старалась говорить как можно спокойнее, но видно было, как тяжело ей все это дается. — Я просила тебя купить сумку. Я сказала, что если это сложно, то не надо. Я показала тебе ее на сайте, спросила, нужно ли записать артикул, ты скала — нет, но я точно, точно не просила покупать тебя сумку, которая у меня уже есть. Которую мы покупали вместе с тобой в ЦУМе, после нового года, когда вернулись из Австрии, на распродаже… Костя, зачем ты это делаешь?

У меня закружилась голова. Я сел на край дивана, хотел машинально взять ее за руку, но рука ускользнула. Я еще раз посмотрел на две одинаковые коричневые сумки, потом на Ирину. Она тихо плакала, отвернувшись от меня. — «Я так ждала тебя, я думала, мы сходим вместе куда-нибудь».

— Прости, любимая, — вырвалось из меня. — Прости, я ничего не понимаю, это какое-то наваждение, пожалуйста, прости, я ничего не понимаю. Мне кажется, я с ума схожу.

И это было правдой, это было самым лучшим описание моего тогдашнего состояния. Я наклонился и положил голову ей на плечо, она не отодвинулась. Так мы просидели молча несколько минут.

— У меня плечо затекает, — тихо сказал Ирина.

— Прости, — я поднял голову и повернулся к ней.

— Простила, просто не могу понять, как такое может быть.

— Поверь, я тоже не могу. Это несчастный случай. Давай поедем и купим все, что ты захочешь.

— Не в этом дело.

— Я знаю. Все равно, давай.

— Не сегодня.

— Хорошо. Тогда пойдем, поужинаем куда-нибудь. И выпьем. И ты меня совсем простишь.

— Только если много выпью.

Мне было ужасно неловко и даже стыдно. Наверное, я совсем по-другому представлял себе нашу встречу и, как всегда, самый негативный эффект бывает от несоответствия ожидания и реальности. Чем больше разрыв, тем больше негативный эффект. Если рынок позволяет занижать ожидания — занижай их. Один из основных принципов маркетинга. Не распространяется на бытовые продукты. Применим только в нишевых сегментах, к которым, может быть, уже пора отнести человеческие отношения, если, конечно, хватит цинизма рассматривать их в рыночном пространстве.

Мы жили с Ириной в центре Москвы в квартире, доставшейся мне от отца и с тех пор десятикратно выросшей в цене. Поэтому пойти в ресторан означало для нас буквально «пойти». И мы прошли минут десять по грязному слякотному городу, немного замерзли, согрелись текилой, согрелись разговором, улыбками, сначала осторожными, прикосновениями рук, сначала осторожными, бутылкой вина, нормальной едой, одним десертом на двоих — это важно, мы так делали с самого начала, это была уже одна из семейных традиций, когда мы ужинали или обедали вдвоем. Постепенно возвращалось привычное состояние того, что мы — это мы, что мы вместе, и Ира уже в голос смеялась моим рассказам, она работала редактором фотоотдела в каком-то толстом журнале, где фотографии занимают семьдесят процентов объема и объездила много стран, но Америка оказалась как-то не по пути и теперь она с удовольствием слушала мои рассказы о том, как зависает западная программа у робота-официанта в гостинице. Когда за завтраком ты последовательно отказываешься от воды, а потом апельсинового сока и странного напитка, разливаемого из сравнительно больших сосудов и называемого кофе.

— И тогда ты говоришь ему — принесите, пожалуйста, чай и если это не шведский стол, это может стать концом твоего завтрака, потому что он больше не появится.

— Почему? Хочешь еще ложку?

— Хочу. Потому что, наверное, он уходит на перезагрузку программы.

— А от сока-то ты почему отказываешься? Ты же пьешь апельсиновый сок.

— Исключительно ради чистоты эксперимента. Андрей сказал: «Проведи эксперимент». Я провел. Он оказался прав.

— Конечно, Андрей как всегда прав. Большой старший брат.

Ирина немного настороженно относилась к Андрею. Как-то она сказала, что не доверяет ему, но не сказала, почему. Я думаю, все дело в том образе жизни, какой он ведет, то есть, попросту в том обилии самых разных девушек и женщин, с которыми он параллельно общается в течение одного периода времени. Я не думаю, чтобы Ирина когда-нибудь признала это, но мне кажется, она просто опасается в его дурном влиянии на меня. Впрочем, когда мы изредка оказываемся вместе, она сама любезность.

Пошел снег и я не хотел, чтобы Ира еще раз шлепала по грязи, поэтому попросил официанта заказать такси. Мы заказали кальвадос и сидели, обнявшись, на белом ресторанном диванчике. «Я изнасилую тебя», — прошептала она в мое ухо и положила руку мне между ног. «Я готов», — ответил я. Я действительно был очень готов. И эту готовность мы с успехом начали проверять, как только открыли дверь квартиры.

А в понедельник начались производственные будни, но такие, я бы сказал, очень позитивные производственные будни. Я люблю свою работу. Не хочу, чтобы это звучало очень уж пафосно, но именно такая работа дает мне возможность реализовывать свои способности и вести достаточно адекватный по моим представлениям образ жизни. Я получаю с бонусами и всякими мотивационными программами примерно триста тысяч долларов в год. Плюс полностью оплаченная машина, страховка, мобильный телефон и самое главное — четкая перспектива карьерного роста, не зависимая от прихоти главного акционера или акционеров, которые не очень любят рассказывать, чем они занимались пятнадцать лет назад. Или восемнадцать.

Я знаю, что некоторые мои сверстники имеют миллионы, десятки миллионов, а некоторые даже сотни. И я тоже хочу иметь десятки миллионов. Вопрос, какой ценой. Я не уверен, что могу заплатить любую предъявленную цену, хотя, Ирина, например, говорит, что не было бы нам где жить, то может и цену бы заплатил. Не знаю. Не уверен.

Короче, понедельник начинался с финансового ревью, которое входило в обязательный для топ-менеджеров список еженедельных мероприятий. Оно было довольно скучным, потому что подводить итоги предыдущего месяца, которые мы примерно и так знали, и нас всех уже интересовал месяц настоящий. При этом Андрей говорил, что его интересует месяц будующий, потому что про настоящий он и так все знает.

Но это конкретное совещание имело свою специфику. По итогам февраля обнаружилось существенное (на пять процентов) снижение маржи по нашему самому маржинальному продукту. Более того оказалось, что это снижение не случайный выброс, который всегда можно объяснить какими-то событиями вроде крупного государственного контракта, где пришлось дать большую скидку заказчику или большую скидку дистрибутору, чтобы он мог урегулировать от нашего и своего имени отношения с заказчиком. Оказалось, что это трехмесячная тенденция, из которой декабрь и январь прозевали по причине бесконечного празднования Нового года и всеобщего январского гуляния, а февраль из-за нашего отсутствия в Москве.

После того, как девушка из финансового департамента ознакомила нас с цифрами, в качестве ответчика должен был выступить менеджер, отвечающий за данный продукт. Но слово взял Андрей.

— Уважаемые коллеги, давно вас всех не видел, почти соскучился. — Все тихо, спокойно, в ответ сдержанные улыбки. — Надеюсь, что вы хорошо отдохнули, теперь, в последнем месяце квартала, можно и поработать. — Это было не очень справедливо, потому что в отличие от Андрея и нас, остальные работали давно, но я рано решил его покритиковать, поскольку именно это заявление и было прелюдией к основной теме. — Вы мне можете возразить: Андрей Николаевич, это поклеп, в отличие от вас, мы уже все на рабочих местах с середины января и буквально продолжаем портить зрение, не отрываясь от экрана монитора. Не буду спорить. Но я имел в виду не сидение на рабочем месте, а работу. В чем же разница? — спросят наименее дальновидные и наиболее безбашенные. Отвечаю: разница в результате. Работа всегда приносит результат, пребывание на рабочем месте — иногда, по случаю, а поскольку результаты января и февраля у нас, как бы это сказать помягче, хреновые, я делаю вывод, что работа еще не начиналась. И как мы только что увидели по итогам двух месяцев отставание по валовой прибыли у нас в абсолютных величинах полтора миллиона по отношению к плану и миллион по отношению к прошлому году. При этом, что характерно, расходы за тот же период на полмиллиона больше, чем в прошлом году, то есть жить стало лучше, жить стало веселей. — Он говорил спокойно, неторопливо, но этот тон не мог ввести в заблуждение тех, кто давно знал его. Андрей вообще нечасто подолгу выступал на совещаниях, особенно, как сегодня, в присутствии большого числа менеджеров второго уровня. И раз уж он затеял этот монолог, значит, имел, что сказать. — У меня есть такое предчувствие, — он посмотрел в мою сторону, поскольку выступать должен был мой подчиненный, и я понял, что тот факт, что я предварительно не ознакомился с его презентацией, является конкретно моим проколом, — есть такое предчувствие, что уважаемый Михаил расскажет нам сейчас все, чему его научили в бизнес-школе, со всеми графиками и картинками. А дальше интуиция говорит мне, что в конце этой лекции, рассчитанной на сколько? На сорок минут? Да, спасибо. Так вот в конце этой лекции мы так и не узнаем, куда на хрен делись эти полтора миллиона. И я очень хочу, чтобы интуиция меня подвела. Поэтому предлагаю уважаемому Михаилу начать с конца, то есть с выводов. Потому что если я прямо сейчас узнаю, что ответа у нас нет, это будет полбеды, а если через сорок минут, это будет большая беда. Сразу хочу сказать, что я понимаю под ответом. Ответ — это как мы в марте сделаем то, что должны по плану плюс компенсируем эти долбанные полтора миллиона. И это задача минимум. Поскольку, как вы догадываетесь, наша славная штаб-квартира ожидает от нас не полтора миллиона минус, а полтора плюс. Предложение принимается? — Михаил посмотрел на меня, не зная, что ему дальше делать, а потому, выбор у меня был небольшой. Он был моим подчиненным, я не мог просто так «слить» его в присутствии всех и потом во всем этом была часть и моей вины: «Андрей, может быть, мы все-таки дадим возможность Михаилу выступить?»

Андрей внимательно посмотрел на меня и ответил.

— Пожалуйста. Я как раз пойду, сделаю несколько звонков и вернусь на последние десять минут. К выводам. Михаил, ничего личного, просто я неплохо знаком с методикой 6σ, а она, я полагаю, и будет составлять большую часть вашей презентации. — Михаил покраснел и опустил голову. Андрей отодвинул кресло и вышел из нашей большой конференционной комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Насчет 6σ, кстати, он оказался прав. Как и всякое новое чудодейственное лекарство, эту методику стали прописывать от всех болезней и без нее никакая презентация уже не обходилась.

После совещания, на котором он проехал по нам асфальтоукладчиком и поручил мне совместно с директором по продажам подготовить план по увеличению продаж, а финансовому директору план по сокращению расходов, я позвонил его помощнице Даше и спросил, могу ли я поговорить с ним. «Да», — сказала она через несколько секунд. — «Он тебя ждет». Это прозвучало так, что он и не сомневался, что захочу с ним поговорить.

Андрей сидел за круглым столом, пил чай и читал «Спорт-экспресс».

Купить книгу на Озоне

Послесловие к сборнику стихов Лины Лом «Лакомства»

К немецкой речи петербургских поэтов влекло сыздавна. А к немецким речкам (они там текут пивные, в колбасных и сосисочных берегах) — тем более.

Себя губя, себе противореча, устремлялись туда, как правило по так называемой еврейской квоте, изголодавшимися по яркой блесне в холодных и мутных невских водах рыбками чуть ли не прямо со студенческой скамьи одни, в аккурат перед нищенской пенсией другие, закусив удила биологического и творческого расцвета третьи, весь век болтаясь как говно в проруби четвертые.

И щука, и карась, и карп, и даже Миша Окунь.

Не говоря уж об Олеге Фурьеве с его профурой (в далекой уже молодости — профурсеткой) и с бесследно сгинувшим в немецких нетях Димозаксом. Не забывая о покойной Ольге Бешенковской — о единственном нормальном человеке во всей этой кувырк-коллегии. Удерживая в благодарной памяти и многих представителей смежных жанров: проворовавшегося на посту председателя Союза писателей драматурга Владимира Константиновича Арро, предусмотрительно женившегося на еврейке прозаика Геннадия Философовича (!) Николаева, единственного добровольно саморазоблачившегося стукача советских времен детского писателя Валерия (не помню, как его по батюшке) Воскобойникова…

Иные траектории (не сказать: судьбы) были просто головокружительны: один еврей со скрипочкой, вернувшись на историческую родину в Израиль, сбежал оттуда в западногерманский Ганновер, сочинил рассказ про американского негра, сидящего в окопе во время гражданской войны в Испании, — и напечатал его в парижском «Континенте» у лютого антисемита Максимова. Я уж не упоминаю о перманентном разносчике лобкового педикулеза Яременко-лже-Толстом и других «новых венцах» питерского розлива. Я вам не Yudenamt чтобы помнить их всех поименно!

А кто такая Лина Лом? Простая блядь. Простая питерская блядь. Простая питерская блядь, как с некоторых пор выяснилось, немецких кровей.

Вир хабен дорт гезессен, вир хабен дорт гегессен, вир хабен дорт гефрессен, гетрункен унд гезунген унд кельнерин гефикт фон обен унд фон унтен!

Или, вернее, — «Орангутан хат фир хэнде, о, ви гут ер онанирен кеннте», — как дразнили мы в юности полунемца-полуеврея, сиониста-германофила (но, если верить его тюремным рассказам, то, вопреки фамилии, далеко не пидора) Константина Марковича Азадовского.

Лина — блядь, но в ней намек, добрых молодцев урок. Одного доброго молодца звали Кристианом Моргенштерном — и сочинял он сто лет назад затейливые куплетики абстрактно-матерного свойства («Песни висельников» и многое другое). Хотя какой, понятно, у немчуры мат? Смех один, а не мат. Одно сплошное шайзе.

К учителям Лины Лом я бы причислил и «лианозовца» Всеволода Некрасова, ныне, увы, покойного, уже в семидесятилетнем возрасте, внезапно прозрев, назвавшего московского поэта и стратега поэтических продвижений Михаила Айзенберга — Шайзенбергом. Не в бровь, а в глаз! Или, как сказала бы сама Лина: «Dasselbe, Mensch, aber doppelt!»

Шайзенберг ее, боюсь, не одобрит. Дима Вротвозьмин не приголубит. Но и Глеб Чморев ни за что не зачморит — хуюшки ему, хуюшки!

Поначалу я было соотнес творчество нашей вдохновенной поблядушки с поэзией немецкого экспрессионизма. Такое сравнение, пожалуй, и впрямь правомерно, однако весьма поверхностно. Ведь экспрессионисты были онанистами-девственниками (и лишь один из них — врачом-венерологом).

Куда ближе ей не поэзия экспрессионизма, а живопись, причем экспрессионизма даже не немецкого, а, наоборот, австрийского: Георг Гросс и в особенности Эгон Шиле. Не мной подмечено (вернее, как раз мной, но еще лет сорок назад): «У художника Констебля никак не получалась ебля». Ну так вот, у Констебля она и впрямь не получалась, а у Эгона Шиле получалась — да еще как! Получается ебля (да еще как!) и у Лины Лом, — правда, автор этих строк судит об этом, к собственному стыду, вприглядку, а не вприкуску.

Главной сопернице Лины Лом на территории объединенной Германии только что дали нобелевскую премию по литературе. Облом, конечно… Теперь очередь до самой Лины дойдет разве что лет через десять, да и то не факт.

Да и то не фак, причем огненный.

Бля, беломля, конопля, Ярослав Могутин…

Лина Лом пишет в столбик и в рифму — и вдумчивый читатель сам, разумеется, догадается, что значит для нее столбик, а что — рифма.

«Рифма — это поцелуй двух слов», — мягко сформулировал ее нынешний соотечественник, немецкий поэт-романтик Новалис.

Ну, а столбик — это, естественно, литота (то есть гипербола наоборот): Лина пишет не в столбик, а в столб!

Пишет в столб и до недавних пор писала в стол. Но вот, наконец, она выпускает первую книгу.

На чей конец?

Немки, считается, не кончают.. Но, может быть, мы просто не умеем до них достучаться?

Виктор Топоров, академик АРС’С, лауреат премии имени Георга Тракля, знаток и поклонник

О сборнике стихов Лины Лом «Лакомства»

Отрывок из книги

В первый год работы в школе я считала, что добиться от детей взаимодействия можно, только руководствуясь слоганом Nike: «Просто сделай это!» Я тратила очень много времени на тщательную подготовку. Наш день был разбит на целый ряд значимых уроков. Нам нужно было изучить массу материала, а времени на это отводилось совсем немного. Если ученики будут «взаимодействовать», то времени на изучение нового материала останется больше.

Термин «взаимодействие» означает «совместную работу по достижению общей цели». Однако я обнаружила, что некоторые ученики ведут себя так, словно их общая цель заключается в том, чтобы положить конец моей работе! Я проверяла домашние задания, но тут кто-то просился в туалет, с задней парты взмывал в воздух бумажный самолетик, а кто-то из учеников падал со стула.

Что же происходило с этими детьми? Неужели они не понимали, как важно получить хорошее образование? Неужели они не понимали, что от качества школьного образования зависит их будущее? Почему они не могли держать себя в руках?

Однажды я вместе с другой учительницей дежурила по школе. Я наблюдала за тем, как дети толкаются, пихаются и кричат, пытаясь отобрать друг у друга мяч. Моя коллега с отвращением закатила глаза и сказала:

— Посмотрите только на них! Какие они незрелые! Почему они ведут себя так по-детски?

Я что-то пробормотала под нос, но про себя подумала: «Может быть, потому, что они и есть дети. Может быть, взрослым нужно просто понять, как ведут себя нормальные дети». Встретившись в столовой со своей подругой Джейн, я сказала ей об этом.

Джейн покачала головой.

— То, что ты видишь, это не просто детское поведение. Некоторые из этих детей решают такие проблемы, с которыми мы в своем детстве и не сталкивались. В моем классе есть дети, которые практически не видят своих родителей. Их родители — профессионалы, озабоченные карьерой. Они изо всех сил стараются успеть объять необъятное. А родители других детей просто не могут быть дома, потому что они работают весь день и всю ночь только ради того, чтобы свести концы с концами. Ты сама говорила мне, что у тебя есть мальчик, который живет в приюте для бездомных. Этим детям приходится решать обычные проблемы взросления, а многим из них вообще не удается почувствовать себя «детьми».

Джейн помолчала и тяжело вздохнула.

— Самое грустное заключается в том, что в современном мире дети сталкиваются с беспрецедентным уровнем стресса и небрежения. Если мы хотим помочь им овладеть суммой школьных знаний, то нам нужно избавить их хотя бы от части эмоционального груза, с которым они приходят в наши классы. Роль учителя изменилась, сегодня он берет на себя многие родительские обязанности.

Подозреваю, что Джейн была права. Хотя многие дети приходили в школу готовыми к учебе и преисполненными желания учиться, другие относились к занятиям с полным безразличием. Возможно, поэтому они игнорировали самые простейшие мои просьбы или сопротивлялись им. На их поведение в школе влияло то, что происходило у них дома. Когда Сэм попросил мать, чтобы та послушала его сочинение, она велела ему оставить ее в покое. (К ней только что пришел приятель.) Отец Мелиссы давно овдовел и после этого запил. Девочку воспитывали приходящая няня, сама девочка-подросток, и телевизор. Она понятия не имела, как общаться с взрослыми. Мать Эрика страдала от хронической депрессии. Что эти дети могли знать о взаимодействии? В семье их явно этому не учили. Разумеется, я не могла повлиять на то, что происходило у этих детей дома. Но изменить происходящее в школе было в моих силах.

Обдумывая свой стиль преподавания, мне пришлось признать, что иногда на уроках я превращалась в сурового сержанта, отдающего приказы:

— Заточи карандаш.

— Подними руку.

— Подпиши контрольную работу.

— Оставайся на своем месте.

— Собери книги.

— Смотри в свою тетрадь.

— Встаньте в очередь.

— Говори тише.

— Выплюнь жвачку.

— Осторожнее с компьютером!

Я не только диктовала детям, что они должны делать, но еще и приказывала, чего они делать не должны.

— Не бегай по коридору.

— Не толкайся.

— Не груби.

— Не дерись.

— Не забудь тетрадь с домашней работой.

— Не пиши на парте.

— Не разговаривай.

— Не ври!

— Не выставляй ноги в проход.

— Не дергай девочек за косички!

Большую часть времени на уроке я тратила не на объяснения по предмету, а на то, чтобы утихомирить расшалившихся учеников. Но если я не буду этого делать, разве они научатся вести себя, как цивилизованные люди? Но, как оказалось, чем больше приказов я отдаю, тем сильнее сопротивляются дети. Драгоценное учебное время уходит на преодоление сопротивления и борьбу самолюбий. В один особенно тяжелый день я пришла домой совершенно обессиленной. Мое терпение лопнуло. Я чувствовала себя отвратительно. Еще одна капля — и я взорвалась бы!

Тогда я снова открыла свой экземпляр книги «Как говорить так, чтобы дети слушали»… и перечитала главу «Учимся взаимодействовать». Все примеры были взяты из семейной жизни. А что, если заменить дом на школу? Я попробовала переделать одно из упражнений и на следующий день принесла свои записи в школу, чтобы обсудить их со своими коллегами за обедом. Когда мы пили кофе, я сказала:

— Ну, хорошо, ребята. Давайте поиграем в школу — еще раз. Я — учитель, вы — мои ученики. Слушая меня, спросите себя: «Какие мысли и чувства вызывают во мне слова этого учителя?» А потом честно расскажите о своей реакции.

— Ни за что, — ответил Кен, хватая мою бумажку. — В прошлый раз я уже был подопытным кроликом. Теперь я стану учителем, а вы будете реагировать на мои слова!

Мы согласились. Вот что прочел нам Кен и как отреагировали на его слова «ученики» — Мария, Джейн и я.

Учитель (упрекая и обвиняя): Ты снова забыл свой карандаш? И чем же ты собираешься писать? Мы должны прекратить урок, тратить драгоценное время и искать для тебя карандаш!

Реакция учеников: «Я почувствовала себя униженной», «Я никогда ничего не могу сделать правильно», «Учитель — зануда».

Учитель (называя учеников по имени) : Ты удивительно глуп! Надо же — сдать контрольную работу и не написать своего имени!

Реакция учеников: «Я тебя ненавижу!», «Я все делаю неправильно», «Наверное, я действительно глупа!»

Учитель (угрожая): Если я еще раз увижу, что ты плюешься, я вышвырну тебя из класса так быстро, что у тебя закружится голова. А если ты будешь продолжать, то тебя исключат из школы!

Реакция учеников: «Я тебе не верю», «Мне все равно», «Я боюсь».

Учитель (приказывая): Прекратите болтать. Возьмите свои тетради. Пишите подряд. Сейчас же! Быстро!

Реакция учеников: «Я не твоя рабыня!», «Я сделаю это, только медленно», «Как бы вырваться из этой тюрьмы?»

Учитель (менторским, морализаторским тоном): Ты не должен был ломать ручку Джона. Тебе понравилось бы, если бы кто-то сломал твою ручку? Если кто-то дает тебе что-то, ты должен беречь взятое, как свое собственное. Ты не думаешь, что нужно извиниться перед Джоном? Я бы на твоем месте это сделал.

Реакция учеников: «Я очень плохой», «Бла-бла-бла», «Я тебя не слушаю».

Учитель (предостерегающим тоном): Посмотрите на эти пробирки. Если они разобьются, вы можете порезаться… Осторожнее с бунзеновской горелкой! Вы что, хотите обжечься?

Реакция учеников: «Я боюсь», «Лучше вообще ничего не трогать», «Глупости это все! Ничего не случится».

Учитель (изображая жертву): Каждый вечер из-за вас я ухожу домой с головной болью. Видите эту седину? Это все из-за вас!»

Реакция учеников: «Надо купить тебе краску для волос», «Как бы оказаться где-нибудь в другом месте! Эти причитания мне надоели», «Это моя вина».

Учитель (сравнивая): Почему ты так поздно сдаешь работу? В прошлом году у меня училась твоя сестра Салли, так она все делала вовремя.

Реакция учеников: «Мне никогда не стать такой, как Салли», «Я ненавижу свою сестру», «Я ненавижу своего учителя».

Учитель (саркастическим тоном): Никто не помнит, в каком году Колумб открыл Америку? Прекрасно! Похоже, я попал в школу для умственно отсталых. Единственный способ поднять уровень вашего интеллекта — поставить вас всех на стулья!

Реакция учеников: «Я такая глупая, ничего не могу запомнить», «Действительно, это школа для умственно отсталых… учителей!», «Да пошел ты!»

Учитель (пророчествуя): С такими привычками тебе никогда не найти хорошую работу. Если ты не сможешь исправить оценки, ни один институт тебя не примет.

Реакция учеников: «Все бесполезно», «Я плохой ученик», «К чему пытаться?.. Я давно сдался».

Закончив упражнение, мы посмотрели друг на друга, и Джейн озвучила то, о чем подумали мы все:

— Если уж мы испытываем такой гнев и отчаяние, когда всего лишь притворяемся учениками, то что же чувствуют дети?!

— Особенно если они слышат то же самое еще и дома! — добавила Мария. — Моя сестра вечно твердит своим детям: «Если не исправите оценки, я выброшу телевизор», «Ты должен учиться, как твой брат. Может быть, тебе тоже удастся стать отличником», «Ты не сделал домашнее задание из-за собственной лени». Она и ее муж постоянно читают детям нотации.

— А мой отец всегда пользовался сарказмом, — сказала Джейн. — Думаю, он казался себе очень остроумным и интеллектуальным. Он мог сказать: «Ты потеряла библиотечную книжку? Очень ответственный поступок!» В детстве его слова меня очень смущали: «Как он может называть мой поступок ответственным?» Когда я стала старше, его сарказм больно ранил меня. Мне хотелось ответить ему так же. Иногда я это и делала. К сожалению, я стала большим мастером в этом деле. Когда я начала работать в школе, подобные слова так и соскакивали с моего языка, особенно когда я была раздражена. Помню, как сказала одному мальчику то же самое, что отец говорил мне тысячу раз: «Ты от природы такой копуша, или тебе кто-то помогает?» Класс так и грохнул от хохота.

— И этот смех, — вмешался Кен. — стал музыкой для твоего учительского уха! И ты решила довести свой сарказм до полного совершенства.

— Ты прав, — мрачно признала Джейн. — Но ведь этот смех был направлен против ребенка, которого унизили публично. Я не хочу больше себя так вести.

— Как же этого добиться? — спросила Мария.

Джейн поморщилась.

— Не хотела рассказывать, но расскажу… Когда я работала в школе второй год, в моем классе была одна девочка, которая постоянно меня раздражала. В середине урока Тереза могла вытащить зеркало и начать причесываться. Однажды мы обсуждали прочитанный материал по Древнему Египту. Я задала вопрос, но никто не поднял руки. Я заметила, что Тереза занимается своими ногтями. Этого только не хватало! Я сказала: «Я не хочу вызывать к доске Терезу. Она вносит такой значительный вклад в наши уроки, что нужно дать шанс кому-нибудь другому». Кое-кто из учеников хихикнул, но, к моему удивлению, Тереза оторвалась от своих ногтей и посмотрела прямо на меня. Она решила, что я говорю именно то, что думаю! Мой «комплимент» поразил ее.

Мне было так стыдно, что я поклялась себе никогда больше этого не делать. Если нужно показать ребенку свое неодобрение, то я буду делать это откровенно и прямо. Если мне захочется пошутить, то я не буду делать этого за счет своего ученика.

О книге Адель Фабер и Эйлен Мазлиш «Как говорить, чтобы дети учились»

Отрывок из романа

• О книге Натальи Андреевой «Огненная лилия»
• Купить электронную книгу на Литресе

С этого момента для читателя и начинается увлекательная игра. Нет, не вычисли убийцу. Это слишком просто и всем уже порядком поднадоело. Здесь задачка посложнее. Красивый цветок лилия: шесть крупных лепестков и сердцевина, покрытая ароматной желтой пыльцой: пестик и шесть тычинок. Если внимательно приглядеться, три лепестка находятся сверху, а три под ними, не нарушая симметрии.

Наша головоломка так и называется: ОГНЕННАЯ ЛИЛИЯ. Сейчас вы поймете, почему. В центре нее — убийство. А вокруг…

Вокруг него располагаются шестеро персонажей, у каждого из которых своя функция. Во-первых, это, естественно, Жертва. Тот, вокруг кого плетутся интриги и чья участь неизбежна. Во-вторых, Убийца. Тот, кто совершил преступление и всячески старается избежать возмездия. В-третьих, Сыщик, человек который взял на себя обязательство его раскрыть. Это три верхних лепестка. Начинать разгадку разумнее всего с них.

Теперь три нижних лепестка. Номер четыре, это Сообщник. Или же Заказчик. Вдохновитель и организатор преступления. Очень важный персонаж! Пятый — Свидетель. Несчастный, оказавшийся не в то время не в том месте и невольно втянутый в опасную игру. И, наконец, шестой — Случайный человек. Ведь преступление совершается не в вакууме, не в параллельном мире, вокруг находятся люди. Они вообще не знают о том, что кто-то хочет кого-то убить, ничего не видели и не слышали, как, к примеру, свидетель, и очень удивлены, когда на них вдруг накидываются и начинают кричать:

— Ты убийца!

Или:

— Ты свидетель!

А человек в полном недоумении. И именно ему труднее всего доказать свою непричастность. Потому что все остальные подготовились, кроме, разумеется, Жертвы. Даже свидетель, который прекрасно знает, о чем идет речь, и успел нащупать пути к отступлению. А проще говоря, сбежать. А человеку случайному приходится с самого начала импровизировать, поэтому он такой беспомощный и растерянный. В общем, бери его голыми руками, чем и пользуется убийца.

Но все по порядку. Задача разгадывающего этот детектив — головоломку следующая: по ходу повествования понять, кто есть кто. Кто Жертва, кто Убийца, кто Сыщик, ну и так далее. Мысленно нарисовать лилию и подписать каждый ее лепесток. И если в конце выяснится, что вы все, верно угадали… Что ж, можете открывать частное детективное агентство!

Для того чтобы этого не случилось, на вашем пути стоят многочисленные ловушки. Все далеко не так прозрачно, как может показаться на первый взгляд. И только вы определитесь с амплуа какого-нибудь персонажа, с ним случается такое, что вновь начинается путаница.

Если же вы все угадали, более того, с самого начала поняли, куда все идет, значит, хорошо разбираетесь в психологии людей. Но для тех, кто не так проницателен, надо дать персонажам краткие психологические характеристики. И еще у вас есть шесть подсказок. Или шесть историй из жизни каждого персонажа, где раскрывается их характер.

Итак, Жертва. Самый наивный человек во всей этой истории. Ему и в голову не приходит, что он кому-то мешает, что кто-то хочет его убить, а главное, что это решение созрело давно. Да за что?!

Люди зачастую даже не догадываются, кто их смертельный враг, хотя и подозревают, что враги у них есть. Но чтобы убить?! Кажется, что для этого нужен какой-то глобальный повод, что должно случиться нечто из ряда вон выходящее. Люди с огромным интересом смотрят криминальные новости, но смотрят их невнимательно. Больше всего убийств совершается на бытовой почве, и многие из них из-за пустяка. То есть, со стороны кажется, что это пустяк.

Ну, кто, к примеру, подумает на соседа по даче, с утра до ночи копающегося в грядках за высоким забором? От него только и слышишь, что «здравствуйте», «извините», или «какая хорошая сегодня погода, правда?». Интеллигентный, воспитанный человек, такой, казалось бы, бесконфликтный. А он в этот момент мучается мыслью, как сказать тебе, что ты каждый раз, как принимаешь душ, спускаешь воду на его участок, который находится чуть ниже? Потому что воде надо куда-то деваться, и она имеет свойство течь вниз, если имеется перепад высот. И ты без всякой задней мысли заливаешь его грядки, которые он каждый день с такой тщательностью пропалывает. Но из-за тебя на них хорошо растет только трава, а культурные растения замокают и гниют. И вообще из-за тебя на его шести сотках сплошная сырость. И он каждый раз тебе намекает:

— Какая хорошая сегодня погода, правда?

Но ты этого не слышишь и даже не подозреваешь, как за забором, на соседнем участке зреет ненависть, которая в один прекрасный момент может выплеснуться во что-то очень нехорошее. Потому что за его обеденным столом каждый раз, как он принимает пищу, поднимается тема твоего мытья. А это очень важно, о чем именно люди говорят, принимая, пищу. От этого зависит, как она усвоится, а, следовательно, и настроение. А тут получается, что у соседа несварение желудка, и причина этому вода, которую ты спускаешь на его участок. Ведь эти обожаемые сотки он заполучил с таким трудом, всю зиму мечтает, как поедет за рассадой, что именно купит, где именно посадит, как будет ухаживать и какой в конце лета получит урожай. Он покупает журналы по садоводству, смотрит передачи, где дают полезные советы. А тут ты! Любитель принимать душ! И твой сосед становится желчным, раздражительным, потом его начинают мучить боли. Он идет к врачу, а врач говорит:

— Это у вас от нервов.

Они всегда так говорят, даже если упадешь со стула, вешая гардины, и сломаешь ногу. Понятно, что от нервов. А что сделать, чтобы не нервничать? Устранить причину. А что является причиной? Точнее, кто?

Убить? Нет, что вы! Да за что?! Я же ему ничего не сделал!

Если не сам, то кого-нибудь наймет. За деньги. Есть определенный сорт людей, которые любят говорить:

— Я покупаю твою проблему.

А ты даже не подозреваешь, что проблему, то есть, тебя продали бандиту! И он добросовестно выполнит свою работу, потому что дорожит репутацией.

Жизнь — сплошная суета, это выматывает и притупляет бдительность. Твои мысли всегда чем-то заняты, чем-то очень важным. У тебя, как и у всех, куча проблем. Но ты в свою очередь, тоже становишься источником чьих-то проблем, и в тот момент, как твои мысли чем-то заняты, есть человек, чьи мысли заняты только тобой. Как сделать так, чтобы тебя в его жизни не было? И получается, что тебя для этого не должно быть вообще. Убить? Да, это единственный выход.

Вот и наша Жертва даже не подозревает, что ее хотят убить. Соответственно не знает, от кого из находящихся рядом с ней людей исходит опасность. Поэтому именно Жертву не так-то просто вычислить. До того момента, когда убийца осуществит свой план.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги Харуки Мураками «О чем я говорю, когда говорю о беге»

О книге Харуки Мураками «О чем я говорю, когда говорю о беге»

Сегодня четырнадцатое августа, воскресенье. Утренняя пробежка — час пятнадцать. Я бежал и слушал на своем MD-плеере Карлу Томас и Отиса Реддинга. Во второй половине дня я отправился в спортзал и в тамошнем бассейне проплыл 1300 метров. Вечером поужинал рыбой с пивом в ресторане «Ханалейский дельфин», прямо на въезде в местечко Ханалей. Я заказал валу — это такая белая рыба, ее жарят прямо на углях. Я обычно приправляю ее соевым соусом. К рыбе подали овощные кебабы и гигантский салат.

За первые две недели августа я пробежал ровно 150 километров.

Бегать ежедневно я начал сто лет назад, осенью 1982 года. Тогда мне было тридцать три года. До этого я держал что-то вроде джазового клуба неподалеку от станции Сэндагая. Сразу после окончания университета — точнее, все еще числясь студентом, так как во время учебы я уйму времени тратил на всякие подработки и у меня остались хвосты,— я открыл небольшой клуб у южного входа станции Кокубундзи. Года через три здание, в котором был клуб, поставили на капитальный ремонт, и мы переехали на новое место, ближе к центру Токио. Заведение было не большое, но и не маленькое. В углу стоял рояль, рядом при желании — хоть и с большим трудом — умещался квинтет. Днем мы подавали кофе, вечером начинал работать бар. Была у нас в меню и кой-какая закуска, а по выходным в клубе играла живая музыка. Тогда джазовые клубы вроде нашего были редкостью, поток клиентов не иссякал, дела шли довольно сносно.

Большинство моих знакомых поначалу думали, что ничего из этой затеи не выйдет — мол, и деловой хватки у меня нет, и бизнес мой не бизнес, а так, клуб по интересам. Но они здорово ошиблись в прогнозах. Сказать по правде, я тоже не считал себя гением предпринимательства, но при этом мне было предельно ясно, что, если я не справлюсь, нам крышка. Вот и старался, выкладывался изо всех сил. Усердие и физическая выносливость — две вещи, на которых я выезжал. И тогда, и сейчас. Родись я лошадью, был бы скорее рабочей, чем скаковой. Но я родился не лошадью, а сыном простого служащего и плохо понимал, как нужно вести бизнес. К счастью, моя жена из семьи предпринимателей, и ее врожденная интуиция не раз нас выручала. Ведь как бы усердно ни пахала рабочая лошадка, без пахаря ей все равно не справиться.

А работа действительно была тяжелая. Я трудился с утра до позднего вечера, пока буквально с ног не валился от усталости. Случались самые разные неприятности, хватало и забот, и разочарований. Но я вкалывал как бешеный, и дело начало приносить прибыль, что позволило мне нанять кое-какой персонал. Ближе к тридцати я смог наконец перевести дух. Для того чтобы открыть свой бар, я назанимал у всех подряд кучу денег и теперь, когда расплатился практически по всем долгам, почувствовал, что наступило время подвести некий итог. До этого я барахтался в воде, как утопающий,— пытался выжить, удержаться на плаву. У меня и времени-то не было, чтобы думать еще о чем-то. А тут во мне вдруг родилась уверенность, что раз уж я сумел преодолеть еще один пролет этой крутой лестницы, то никакие будущие перипетии мне не страшны — уж как-нибудь справлюсь. Я глубоко вздохнул, окинул прощальным взглядом пройденный путь, осмотрелся и стал думать о том, куда двигаться дальше. Мой тридцатилетний юбилей был не за горами. Я вступал в тот возраст, к которому слово «молодость» уже не относится. И вот тут-то — для меня самого, между прочим, это тоже явилось полной неожиданностью — я вдруг задумал написать повесть.

Я даже помню, когда и где именно это произошло: 1 апреля 1978 года, примерно в час тридцать пополудни, на стадионе Дзингу. В тот день я, в одиночестве попивая пиво, наблюдал за игрой, устроившись на наиболее удаленной от домашней базы части поля, в аут-филде. От моего дома до стадиона Дзингу было рукой подать, к тому же я тогда активно болел за «Якультских ласточек». Был погожий весенний день. На небе ни облачка. Дул теплый ветерок. В те времена в аутфилде не ставили скамеек — это был просто откос, покрытый травкой. Я валялся на траве, поглядывая в небо, пил пиво и с ленивым удовольствием следил за игрой. Обычно на играх «Ласточек» зрителей бывало негусто, вот и тогда на стадионе собралось совсем немного народа. Это был первый матч сезона. «Ласточки» принимали на своем поле «Хиросимских карпов». Питчером у «Ласточек» был Ясуда — невысокий, коренастый, он подавал отличные крученые мячи. В первом иннинге, пока была подача «Ласточек», он не дал команде соперника заработать ни одного очка. Потом «Ласточки» играли в нападении. Первым бьющим у них был Дэйв Хилтон, молодой американский игрок. Раздался характерный звук удара битой по мячу — он отбил в левую часть поля. По стадиону прокатилось гулкое эхо. Хилтон в одну секунду пробежал первую базу и оказался на второй. И в этот самый момент меня осенило: «Все ясно! Начинаю писать повесть!» Я до сих пор помню огромное ясное небо, мягкость и свежесть травы, вдохновляющий звук удара. Будто что-то снизошло на меня с небес в ту секунду, и я с благодарностью это что-то принял.

Я, в общем-то, не претендовал на то, чтобы стать писателем. Мне просто очень захотелось написать повесть. У меня не было четкого представления, о чем именно писать, но я чувствовал, что если начну сейчас, то может получиться что-то стоящее, что-то свое. Я представил себе, как возвращаюсь со стадиона домой и сажусь за письменный стол. И тут понял, что у меня даже нет приличной перьевой ручки. Поэтому я отправился на Синдзюку в магазин «Кинокуния» и купил там, в отделе канцтоваров, упаковку писчей бумаги и перьевую ручку «Сейлор» за тысячу иен*. Такое вот скромное капиталовложение.

Это было весной, а осенью того же года я закончил свою первую вещь (около двухсот страниц рукописного текста) — восхитительное чувство. Я понятия не имел, что делать с рукописью, и под влиянием момента взял и отправил ее в литературный журнал на конкурс начинающих авторов. Судя по тому, что я даже не снял копии, дальнейшая судьба произведения не особо меня волновала. Немногим позже повесть была опубликована под названием «Слушай песню ветра». Но, по правде говоря, вопрос о том, выйдет или не выйдет книжка в свет, интересовал меня гораздо меньше, чем процесс ее написания.

В ту осень вечные неудачницы, мои любимые «Ласточки», неожиданно для всех сначала попали в центральную лигу, а потом стали чемпионами Японии, обыграв «Смельчаков Ханькю». Я был в диком восторге и даже сходил на несколько матчей чемпионата, проходивших на стадионе Коракуэн («Ласточки», которые и сами не предполагали, что выиграют, уже договорились с университетской бейсбольной лигой и уступили свою площадку — стадион Дзингу — студентам).

Я отлично помню то время. Осень была чудесной и солнечной. Небо — высоким и чистым. Деревья гинг-ко у картинной галереи сияли золотом, никогда прежде я не видел их такими золотыми. Это была последняя осень моего третьего десятилетия.

Когда следующей весной мне позвонил редактор журнала «Гундзо» и сообщил, что моя повесть попала в шорт-лист, я не сразу понял, о чем речь. Я уже успел забыть, что посылал рукопись на конкурс. Но в результате я стал лауреатом премии, а летом мою повесть опубликовали. Надо сказать, книжку приняли хорошо. Таким образом, в тридцать лет, сам толком не понимая, что вообще произошло, я оказался в рядах «молодых и многообещающих» писателей. Я и сам-то удивился, но удивлению моих знакомых просто не было предела.

После этого параллельно с работой в баре я написал еще одну повесть — «Пинбол-1973» — и несколько рассказов. Попутно перевел пару коротких вещей Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Обе мои повести («Слушай песню ветра» и «Пинбол») были выдвинуты на премию Акутагавы. Говорили, что у них хороший шанс на победу, однако прогнозы не оправдались. Честно говоря, я и сам не знал, хотел ли я эту премию. Ведь стань я лауреатом, меня бы затаскали по интервью и завалили бы заказами, а на тот момент я боялся, что это помешает мне держать джазовый клуб.

Вот так я и жил: вел счета, проводил переучеты, составлял график работы персонала и, кроме того, каждый день стоял за стойкой бара, смешивал коктейли и готовил еду. Закрывались мы обычно под утро. Оказавшись дома, я садился за кухонный стол и писал, писал, писал — до тех пор, пока не начинал проваливаться в сон. Подобной жизни с лихвой хватило бы на двух человек. Это было очень тяжело физически. Так продолжалось три года изо дня в день, пока я не осознал, что писать повести и одновременно держать бар мне больше не по силам.

Работая в сфере обслуживания, приходится соблюдать определенные правила по отношению к клиентам. Кто бы ни зашел в твое заведение (ну, если только не совсем отморозок какой-нибудь), ты обязан приветливо ему улыбнуться и поздороваться. Благодаря своей работе я общался с очень разными людьми, повстречал самых удивительных персонажей. Я как губка впитывал в себя впечатления и искренне радовался каждому повороту судьбы, зная, что он несет в себе новые возможности.

Но постепенно во мне созрело желание написать что-то более солидное — и по содержанию, и по объему. Когда я работал над первыми двумя повестями, я получал удовольствие от самого процесса, но при этом отдельные места мне не очень нравились. Я писал урывками, выкраивая час тут, полчаса там, был вечно усталым, не мог сосредоточиться и чувствовал, что, водя ручкой по бумаге, я буквально сражаюсь со временем. И хотя эта «прерывистая» техника и позволила мне написать что-то новое и интересное, но, разумеется, работая таким образом, серьезного произведения не создашь.

Я неожиданно понял, что у меня есть шанс стать писателем (а такой шанс выпадает далеко не всем), что, если постараться, я смогу написать вещь, которой сам буду доволен. Ну и естественно, решил эту возможность не упускать. Я был уверен, что крупное, серьезное произведение мне по плечу — поэтому, как следует все обмозговав, решил закрыть клуб и сконцентрироваться на писательской работе. На тот момент доходы от клуба превышали мои писательские гонорары — но мне ничего не оставалось, как смириться с этим фактом.

Большинство моих знакомых были против такого решения, ну, или, по крайней мере, очень сильно сомневались в его правильности. «Дела в баре идут хорошо, зачем его закрывать? Можно взять управляющего — пусть он за всем следит, а ты пока займешься литературой»,— советовали они. Здравого смысла в этих речах было выше крыши, ведь тогда мало кто верил, что из меня выйдет профессиональный писатель. Тем не менее я не мог последовать их советам. Я принадлежу к тому типу людей, которые привыкли всецело посвящать себя своему делу. Я умею пережить неудачу, но только в том случае, если и впрямь перепробовал все варианты,— иначе потом буду долго жалеть, что работал спустя рукава.

Поэтому, несмотря на возражения окружающих, я продал бизнес и, поначалу немного смущаясь, сменил, что называется, вывеску и стал жить литературным трудом. «Я просто хочу проверить, на что я способен,— сказал я жене.— Если не заладится, через пару лет снова откроем где-нибудь бар. Мы еще молоды и можем начать все заново». «Хорошо»,— ответила на это жена. У нас оставались еще кое-какие долги, но я подумал, что как-нибудь прорвемся. Шел 1981 год. Я решил стараться изо всех сил.

Осенью 1981-го я на неделю поехал на Хоккайдо — за материалом для уже начатого романа. А весной следующего года «Охота на овец» была готова. Отступать было некуда, я выложился по полной. Сделал все возможное и невозможное, чтобы написать эту вещь. По сравнению с двумя предыдущими она получилась гораздо длиннее, а что касается сюжета — более объемной и динамичной.

14 августа 2005 г. Гавайи, остров Кауай

Купить книгу на Озоне

Отрывки из книги

* * *

Низенькая полная дама придирчиво осматривает
на лотке уличного торговца посудой блестящий чайник
похожих пропорций, но еще и со свистком.

— Молодой человек, а как он свистит? — спрашивает
дама тощего, точно свисток без чайника, продавца.

— Не волнуйтесь, женщина. Он конкретно свистит. Оглохнете за милую душу.

— Я его серьезно спрашиваю, а он мне здесь тут
аншлаг! Трудно ответить на простой вопрос?! — начинает
закипать дама.

Не говоря ни слова, продавец закладывает два
пальца в рот и пронзительно свистит.

— Ну вот как-то так, — переведя дух, произносит
он. — Брать будете?

* * *

На Ломоносовском проспекте, напротив химфака
МГУ, возле остановки сто тридцатого автобуса стоит
урна. Сегодня, в седьмом часу вечера, я видел, как
с этой урной разговаривал мужчина. Прямо в нее
и говорил. Какие-то давние обиды ей припоминал.
Но не то чтобы со злобой, нет. Больше с грустью. Ничего
не отвечала урна. Лишь оберткой от мороженого
помахивала. Мужчина не останавливался и говорил
в нее еще. Обидное говорил, и даже нецензурное.
Молчала урна. Мужчина утомился и сел возле урны.
Привалился к ней. Закурил. Стал говорить тише, задушевнее.
Но все равно нецензурное. Наверное, она
бы ему ответила. Потом, не сегодня. Сегодня у нее
был тяжелый день. Но у мужчины, как видно, тоже
день был не из легких. И он настаивал. Стукнул ее
полупустой пивной бутылкой в бок. Плюнул в нее
и заплакал. Наконец он с трудом поднялся и пошел,
шатаясь и всхлипывая. А она осталась. Не бросилась
догонять. Завтра, должно быть, придет мириться.
В крайнем случае, послезавтра. Никуда не денется.

* * *

Две продавщицы. Одна, измученная синими тенями
для век, возмущается:

— И тогда Серега ему и говорит: «Думаешь, я лох?
Лох?! Да сам ты лох последний, сука такая».

Вторая, с тонкой ментоловой сигаретой в щели
между передними зубами и вулканически красными
губами, переспрашивает:

— То есть Сергей дал понять, что считает его лохом?

Они еще покурили, и та, что с тенями, сказала:

— А мой-то, собственник херов, недоволен, что
я читаю за прилавком. Да не могу я без чтения! Мозги
у меня засыхают от этой гребаной работы.

И потрясла перед подругой засаленным номером
журнала «Отдохни» с кроссвордами.

* * *

Возле станции метро «Аннино» видел, как приличного
вида мужчина распахнул дверцу автомобиля, метнул
внутрь букет белых роз и стал целовать водителя, приличного
вида женщину. Целовать — это мягко говоря.
То есть, может, мягко, и даже очень, но нам, окаменевшим
тут же рядом, хотя мы все и шли за минуту
до этого по своим делам, размечталось возбудилось
показалось… мало не показалось. Засмотрелись даже
юноша и девушка, которые обнимались по служебной
надобности в какой-то рекламе, нарисованной
на боку проезжавшего мимо автобуса. Если бы приличного
вида женщина-водитель открыла глаза, то
увидела бы, как ей помахала из своего киоска продавщица
газет и как гаишник пытается закрыть широко
распахнутый рот, полный нечестно заработанных денег.

Но глаз она не открывала (да и кто бы стал открывать
на её месте?) и поэтому не увидела даже того,
что белые розы стали понемногу розоветь… пунцоветь…
Не так сильно, как мы, невольные зрители, но.
Вот какие розы нынче продают в столичных магазинах.
Должно быть, это голландские. Наши, небось,
и лепестком бы не повели.

О книге Михаила Бару «Записки понаехавшего, или Похвальное слово Москве»