Рубрика: Отрывки

Пролог к роману

О книге Кена Фоллетта «Мир без конца»

1123

Первыми к месту казни сбежались мальчишки. Было еще темно, когда
трое или четверо выбрались из хибар, ступая бесшумно, как кошки, в своей
войлочной обувке. Только что выпавший снег, словно свежий слой краски,
лег на городишко, и их следы первыми нарушили девственный покров. Они
пробирались мимо притулившихся друг к другу лачуг, по грязным замерзшим улицам, к базарной площади, где в молчаливом ожидании торчала виселица.

Все, что ценили взрослые, мальчишки презирали. Они пренебрегали
красотой и глумились над добродетелью. При виде калеки поднимали его на
смех, а раненое животное забрасывали камнями. Они хвастали царапинами
и синяками, а шрамы были предметом гордости, но особенно почетным
считалось увечье: окажись среди них беспалый, он стал бы их королем. Они
обожали насилие, могли пробежать не одну милю, чтобы увидеть жестокую
драку, и, уж конечно, никогда не пропускали казнь.

Один из них помочился на подножие виселицы. Другой взобрался по ступенькам, схватил себя за горло и, изображая удушье, стал падать, корча отвратительные гримасы. Остальные затеяли потасовку, и тут же на шум с лаем прибежали две собаки. Совсем маленький мальчонка беспечно грыз яблоко, а другой, постарше, схватил его за нос и отобрал огрызок.
Малыш дал
выход досаде, бросив в собаку острый камень, и та, визжа, убежала. Делать
было нечего, и мальчишки уселись на паперти в ожидании происшествий.
За ставнями окружавших площадь добротных деревянных и каменных
домов, принадлежавших преуспевающим ремесленникам и купцам, мерцали огоньки свечей. Это судомойки и подмастерья разводили огонь, грели
воду и варили кашу. Небо посветлело. Вынырнув из низких дверных проемов, горожане кутались в плащи из грубой шерсти и, поеживаясь, спешили
к реке за водой.

Чуть позже появилась группа развязных парней: конюхов, работников,
подмастерьев. Пинками и подзатыльниками они согнали мальчиков с паперти, а сами, прислонясь к резному камню, почесываясь и поплевывая,
с видом знатоков завели разговор о том, как умирают повешенные. Если
казненному повезет, сказал один, шея переломится сразу, едва он повиснет, — быстрая смерть, безболезненная, а коли не повезет, будет болтаться,
багровый, хватая ртом воздух, словно рыба без воды, пока не задохнется;
а другой сказал, повешенный может мучиться довольно долго, милю за это
время успеешь пройти; а третий добавил, бывает и хуже, сам видел: пока
один умирал, шея у него вытянулась на целый фут.

Старухи сбились в кучку на противоположной стороне площади, подальше от молодых, которые, того и гляди, начнут выкрикивать всякие гадости
в адрес своих бабок. А ведь они всегда встают спозаранку, старухи-то, хотя
у них нет уже младенцев или детишек, за которыми нужен уход, и первыми
чистят очаг и разводят огонь. Могучая вдова Брюстер, признанный вожак,
присоединилась к кучке, толкая впереди бочонок с пивом так же легко, как
ребенок катит обруч. И прежде чем вытащила затычку, с кувшинами и ведрами ее обступили страждущие.

Помощник шерифа открыл главные ворота, впуская крестьян, что жили
в прилепившихся к городской стене домишках. Одни принесли на продажу
яйца, молоко и свежую рыбу, другие пришли купить пива и хлеба, а третьи
просто стояли и ждали, когда начнется казнь.

Время от времени люди вытягивали шеи, как нахохлившиеся воробьи,
глядя на замок на вершине высившегося над городом холма. Они видели
дым, плавно курившийся над кухней, а в бойницах каменной крепости время от времени мелькал свет факела. Когда же из-за мохнатой серой тучи
стало подниматься солнце, массивные ворота сторожевой башни отворились, и оттуда показалась небольшая процессия. Первым ехал шериф, восседая на прекрасном черном жеребце, за ним вол тянул телегу, на которой
лежал связанный узник. За телегой ехали трое верховых, и хотя на таком
расстоянии лиц не разглядеть, судя по одеянию, это были рыцарь, священник и монах. Процессию замыкали два стражника.

Все они присутствовали на суде, который состоялся в церкви днем раньше. Священник сказал, что поймал вора с поличным, монах заявил, что серебряная чаша является собственностью монастыря, а рыцарь, хозяин вора,
сообщил, что тот сбежал, и тогда шериф вынес смертный приговор.
Пока процессия медленно спускалась с холма, вокруг виселицы собрался
весь город. В числе последних явились самые знатные: мясник, пекарь, два
кожевенника, два кузнеца, ножовщик и мастер по изготовлению луков
и стрел, — все с женами.

Обычно люди одобряли казнь. Как правило, осужденным был вор, а люди, зарабатывавшие на жизнь тяжким трудом, ненавидели воров. Но теперь
мнения толпы разделились. Этот вор был особенным. Никто не знал, кто он
и откуда. Украл он не у них, а у монастыря, что в двадцати милях от города.
И украл драгоценную чашу, цена которой была столь велика, что продать ее
не представлялось возможным, а это совсем не то, что украсть молоток, или
новый нож, или хороший пояс, утрата которых каждому тяжела. Они не
могли ненавидеть человека, совершившего такое непонятное преступление.
Поэтому, когда телега с осужденным въехала на базарную площадь, из толпы раздались лишь отдельные выкрики, да и те звучали неуверенно, и только
мальчишки с энтузиазмом над ним потешались.

Большинство горожан не присутствовали на суде, ибо в дни, когда вершился суд, они работали, и увидели преступника лишь сегодня. Он был совсем молод, лет двадцати-тридцати, обычного роста и телосложения, но в то
же время его внешность была неординарной: кожа белая, как лежащий на
крышах снег, ярко-зеленые навыкате глаза и огненно-рыжие волосы. Девушкам он показался некрасивым, старухи его жалели, мальчишки же, глядя на него, хохотали до упаду.

Шерифа все знали, что же касается остальных, тех, кто определил судьбу
преступника, — в этом городе они были чужаками. Ясно, что рыцарь, этот
толстяк с соломенными волосами, — важная птица, ибо его огромный боевой конь стоил столько, сколько плотник за десять лет не заработает. Монах
уже стар, лет пятидесяти, а то и более, высок и худ, в седле он сидел с таким
видом, словно и жизнь казалась ему обузой. Но самым необычным был сидевший на гнедом жеребце священник — остроносый человек в черной рясе
и с гладкими черными волосами. У него был пристальный, настороженный
взгляд, как у кота, замершего перед мышиной норой.

Один из мальчишек, прицелившись, кинул в осужденного камень. Бросок
получился удачным — камень попал между глаз. Тот прорычал проклятие и
рванулся к обидчику, но веревки, которыми был привязан к телеге, его удержали. Никто не обратил бы на это внимания, если бы не слова проклятия, произнесенные по-норманнски, а на этом языке говорили только господа. Значит,
он принадлежал к знати? Или то был чужестранец? Никто не знал ответа.
Телега остановилась под виселицей. На нее с веревкой в руке взобрался
помощник шерифа и, грубо рванув осужденного, поставил на ноги. Тот стал
вырываться, и мальчишки дружно заулюлюкали — они были бы разочарованы, если бы преступник сохранял спокойствие. Веревки, опутывавшие его
по рукам и ногам, ограничивали движения, но он отчаянно мотал головой,
пытаясь увернуться от петли. Тогда помощник шерифа, здоровенный верзила, отступил на шаг и ударил узника в живот. Тот сложился пополам, и
помощник шерифа продел голову в петлю и затянул узел. Затем спрыгнул на
землю, подтянул веревку и закинул конец на крюк.

Дело было сделано. Если бы теперь приговоренный попытался сопротивляться, он только ускорил бы свою смерть.

Стражники развязали ему ноги и оставили на телеге со связанными за
спиной руками. Толпа замерла.

На этом этапе казни нередко что-то случается: либо заголосит мать
осужденного, либо жена бросится к телеге с ножом, пытаясь в последнюю
минуту перерезать веревку. Порой осужденный взывает к Богу, моля о пощаде, или бросает страшные проклятия в адрес своих палачей. Поэтому
стражники встали по обе стороны виселицы, готовые пресечь любой беспорядок.

И вдруг заключенный запел.

Голос его был высоким и чистым. Он пел по-французски, но даже тот,
кто не знал языка, услышав грустную мелодию, понял бы, что это песня печали и утрат.

Птичка, в сетях оказавшись,

Слаще поет, чем всегда,

Словно от звуков той песни

Сети порвутся, она упорхнет.

Он пел, не отрывая глаз от кого-то в толпе, которая, заслышав песню,
стала расступаться. В образовавшемся пространстве стояла девушка, и все
теперь смотрели на нее.

Ей было лет пятнадцать. Глядя на девушку, все удивлялись, как это сразу такую не заприметили. У нее были длинные темные волосы, пышные и
густые, собранные на ее высоком лбу в «чертов рог», правильные черты лица и чувственный рот. Старухи обратили внимание на ее широкую талию и
тяжелые груди, из чего заключили, что она беременна, и сразу смекнули,
кто отец будущего ребенка. Но остальные не заметили ничего, кроме глаз.
Она была бы красавицей, если бы не глубоко посаженные золотистые глаза,
лучистые и пронизывающие, так что когда смотрела на кого-то, казалось,
могла заглянуть прямо в душу; и люди отводили взгляд, боясь, что она узнает их секреты. Она была в тряпье, и по ее щекам текли слезы.

Погонщик вола и помощник шерифа переглядывались в ожидании команды. Странный священник поторапливал шерифа, который медлил, давая вору допеть свою песню до конца. Казалось, сама смерть терпеливо
ждала, когда умолкнет чудесный голос.

Бедную пташку охотник схватил,

Свободы уж ей не видать.

Все люди и птицы должны умереть,

Но песня жить будет всегда.

Наконец узник замолчал, шериф взглянул на помощника и кивнул.

«А-ап!» — щелкнул хлыстом погонщик. Телега со скрипом двинулась с места, стоявший на ней осужденный качнулся и, потеряв опору, повис. Веревка натянулась, и шея несчастного, хрустнув, переломилась.

Послышался пронзительный крик, и все посмотрели на девушку.

Правда, кричала не она, а жена ножовщика. Но вскрикнула она из-за
девушки, увидев, как та опустилась на колени, вытянув вперед руки, готовая послать проклятия палачам. Стоявшие рядом в ужасе попятились: каждый знал, проклятия неправедно осужденных непременно сбудутся, а всем
мерещилось в этой казни что-то зловещее. Даже мальчишки испугались
и притихли.

Девушка остановила взгляд своих гипнотических глаз на чужаках — рыцаре, монахе и священнике, — и ее звонкий голосок разнес над площадью
слова проклятия: «Да не оставят вас болезни и горе, голод и страдание, да
сожрет огонь ваши жилища и да будут повешены ваши дети; пусть процветают ваши враги, и пусть вы состаритесь в тоске и печали и умрете в нищете
и отчаянии…» Еще не рассеялся в воздухе отзвук последних слов, как девушка выхватила из мешка петуха, в ее руке блеснул нож, и одним движением она отсекла птице голову.

Фонтаном брызнула кровь, а обезглавленный петух был брошен к ногам
чужаков, которые с отвращением отпрянули, но кровь окропила каждого,
запятнав одежды и обагрив лица.

Девушка побежала прочь.

Толпа расступилась, давая ей дорогу, и снова сомкнулась. Какое-то время все были в смятении. Наконец шериф призвал стражников и сурово приказал нагнать беглянку. Они стали пробиваться сквозь толпу, грубо расталкивая мужчин, женщин и детей. Но девушки уже не было видно, и, хотя шериф тоже попытался ее разыскать, она словно сквозь землю провалилась.
Раздраженный, он повернул назад.

Рыцарь, монах и священник ничего этого не видели, стоя в оцепенении
у виселицы. Шериф проследил за их завороженными взглядами. Повешенный слегка покачивался, его бледное лицо посинело, а под ним в предсмертной агонии, описывая рваные круги на обагренном кровью снегу, метался
обезглавленный петух.

Рассказ из сборника короткой прозы Владимира Сорокина «Моноклон»

Едва губернаторский кортеж из трех черных и
чистых машин подъехал к Дворцу культуры,
как по гранитной лестнице к нему заспешили
директор Тарасевич, постановщик Соловьев
и выпускающая редактор с местного телевидения
Соня Мейер.

Губернатор вышел из машины. Встречающие
дружно поприветствовали его. Он ответил им с деловой
улыбкой. Приехавшие сопровождающие лица стали
выходить из машин, обступать губернатора. Одетый
в бурого медведя, двухметровый охранник Семен
выбежал из машины охраны и с рычанием опустился
на колени перед губернатором. Губернатор обхватил
его за мохнатую шею своими короткими руками. Медведь
легко встал, подхватил губернатора на спину и
пошел вверх по лестнице. Все двинулись следом.

Медведь внес губернатора в просторное фойе с
новым паркетным полом, увешанное пейзажами местных
живописцев. Двери в зал были предусмотрительно
распахнуты. Медведь внес губернатора в
большой зал на полторы тысячи мест.

Посередине зала в проходе виднелся длинный
стол под красным сукном со стульями и безалкогольными напитками. На подробно расписанном заднике
сцены, в окружении вековых сосен и лиственниц
светилась огромная цифра «350».

Медведь опустился на колени перед столом, губернатор
слез со спины и сразу по-деловому сел в центре
стола лицом к сцене, потер свои крепкие ладони:

— Садитесь, садитесь, садитесь.

Все стали быстро рассаживаться за столом. Губернатор
глянул на часы:

— Так, сколько по времени?

— Номер или концерт? — уточнил постановщик.

— Вы же меня ради номера выдернули! — усмехнулся
губернатор. — Концерт я семнадцатого посмотрю.
Вместе с президентом.

— Всего минут десять, Сергей Сергеич, — заулыбался
бородатый постановщик.

— Там три минуты за одну идут, Сергей Сергеич!
— пошутила Мейер.

— Ну, ну, — подмигнул ей губернатор. — А кто
из старого состава?

— Поляков и Бавильцева, — отозвался постановщик.

— Всего двое, стало быть? — губернатор повернулся
к 1-му вице-губернатору. — Вот так, Николай
Самсонович. Годик прошел, люди разбежались.
Спрашивается, а почему?

— А потому что Базыме так и не дали квартиру,
а Борисова и Золотильщикову позвали в Екатеринбург,
в театр, — спокойно и быстро ответил 1-й вице-
губернатор.

— Базыме? — губернатор повернулся ко 2-му
вице-губернатору. — Почему Базыме не дали?

— Бобслей, — напомнил тот.

— А… бобслей… — вспомнил губернатор, оттолкнулся
кулаками от стола, откидываясь на спинку
кресла. — Ладно, давайте глянем.

Постановщик поднял руку. Свет в зале погас.
На сцену с залихватским посвистом слева выбежали
парни в косоворотках и сапогах с гармошками, ложками
и сопелками, а справа — девки в ярких сарафанах.
На середину сцены в три прыжка вылетел рыжий
парень в алой косоворотке и лихо заплясал
«русскую». Остальные, замкнув за ним полукруг, заиграли
и запели:

Наш Ванюша — парень бравый:
Как забрили его в рать,
Отслужил, пришел со славой,
Начал девкам в сиськи срать.

Срал дояркам и свинаркам,
Срал пастушкам и кухаркам,
Срал здоровым и больным,
Срал тверезым и хмельным.

Срал легко, игриво, ловко,
Срал с напором, со сноровкой,
Срал толково, деловито,
Срал и тайно, и открыто.

Срал в избе и на природе,
Срал в хлеву и в огороде,
Срал в сенях и за кустом,
На мосту и под мостом!

Из пола сцены поднялась невысокая березка,
окруженная травяной поляной. Самая красивая из
девушек стремительно сбросила с себя сарафан, нательную
рубашку и повалилась навзничь в траву,
выставив роскошную грудь. Девушка закрыла глаза,
изображая спящую. Рыжий парень, состроив озорное
лицо, на цыпочках подкрался, влез на березку,
уселся на суку, приспустил полосатые штаны и быстро
испражнился, попав девушке точно между
грудей.

Сразу же зазвучала грустная песня, протяжно зазвенели
балалайки. Девушка проснулась, глянула на
свою грудь, закрыла лицо рукой и разрыдалась. Другие
девушки закружились вокруг нее плавным хороводом,
напевая:

Ох, насрали в сиси
Кузнецовой Ларисе.
Ох, Лариса плачет:
А и что ж это значит?

Я жила-подрастала
Да горя не знала.
Во лугу гуляла,
Маков цвет срывала.

На траву ложилась,
Спала-присыпала.
А во сне Ларисе
Ох, насерили в сиси.

А и тот насерил,
Кто в любовь не верил.

Девушки начали вертеться на месте, Лариса рыдала
в траве, трогая кал рукой и поднося руку к носу,
рыжий парень восторженно заплясал вокруг березки.
Музыка постепенно стала опять бодро-залихватской.
Парень плясал, Лариса рыдала, девушки все
быстрее кружились вокруг нее.

— Стоп! — вдруг громко сказал губернатор,
опираясь кулаками о красный стол.

— Стоп! — произнес постановщик в микрофон.
Музыка прервалась, пляшущие остановились.

— Стоп… — повторил губернатор, вздохнул, помолчал.

Потом сделал знак постановщику, тот передал
ему микрофон. Губернатор заговорил:

— Восемь лет назад мы впервые привезли этот
номер в Европу. Восемь лет назад. На осеннюю парижскую
ярмарку. И показали его. Французы, да?
Нация, которую мало чем удивишь. Чем можно
удивить француза? У него все есть: вино лучшее в
мире, шампанское, коньяк. Сыр французский. Луковый
суп. Устрицы, да? А искусство? Импрессионизм,
сюрреализм, Пикассо. Самый дорогой художник
в мире, да? А литература? «Три мушкетера»,
«Граф Монте-Кристо». Бальзак, Гюго. Мода, да? Бутики?
Шан Жализе. Патрисия Касс. Милен Фарме.
Моника Беллучи с этим… с Касселем, да? Чего у
них нет? Все есть. Поэтому они на всех давно положили.
С прибором. И вот эти самые французы,
положившие на все, когда посмотрели наш номер,
открыли рты. И сказали: мы такого никогда не видали.
Никогда! Это французы, да? То есть — их
проперло реально наше русское искусство. Тогда,
восемь лет назад. Проперло, да? А почему? Потому
что номер был круто придуман и исполнен ве-ликолепно. Так, что люди ахнули. Открыли рты и не
закрывали. А то, что я сейчас увидел, это… танцы
инвалидов какие-то!

Сидящие за столом стали подсмеиваться и переглядываться.

— Параолимпийские игры, да? — усмехнулся
губернатор, переглядываясь со свитой.
Исполнители тоже переглянулись, но без улыбок.

— Что за слабосилие за такое? Что за формализм?
Вам, что, ребят, скучно это исполнять, да?

— Нет, не скучно! — ответил за всех рыжий парень.

— А не скучно — пляши, Ваня, как в последний
раз! Как перед расстрелом!

— Так, чтоб искры летели, — подсказала 3-й вице-
губернатор.

— Так, чтоб искры летели! — губернатор стукнул
кулаком по столу. — Вон, дед мой рассказывал, у
них в селе, бывало, на свадьбе, как пойдут мужики
плясать, так бабы кричат: наши хреновья из земли
огонь высекают!

Свита одобрительно засмеялась.

— Помните, что написано позади вас: триста
пятьдесят! Нашему краю триста пятьдесят лет! Вся
страна к нам в гости приедет! А вы тут как спагетти
болонезе будете по сцене болтаться, да?
Все засмеялись.

— И вы, девчата, — продолжал губернатор. — 
Вот запели вы: «Ох, насра-а-а-али в сиси Кузнецоо-
о-вой Лар-и-исе». Это… — он прижал кулак к
груди. — Это же печаль! Печаль вы-со-кая! Это
русская тоска наша, черта национального характера!
Об этом поэты писали! Есенин, да? Выткался на
озере алый цвет зари. Этого нет ни у кого в мире!
Это надо петь душой, а не горлом! Семнадцатого
приедут к нам московские циники эти, вроде Славы.
Непрошибаемые. Будут сидеть, посмеиваться.
А надо так спеть, чтоб всех этих москвичей проперло,
чтоб они вспомнили: кто они, откуда и куда
идут!

Он замолчал, провел рукой по своей порозовевшей
щеке.

Сидящие за столом молчали. Исполнители стояли.
Девушка полулежала в траве, придерживая кал на
груди.

— И еще, — продолжал губернатор. — Вот у вас
Ванюша на березку влез, сделал свое дело. А потом
соскочил — и пустился в пляс. А раньше было не так.
Ведь не так, да?

— Было подтирание, — кивнул постановщик.

— Было подтирание, — закивали сидящие за
столом.

— Было подтирание! — с укоризной откинулся
на спинку кресла губернатор. — А почему его убрали?
По каким соображениям?

— Мне кажется, это тормозит динамику номера,
— ответил постановщик.

— Тормозит? Динамику? А мы что, куда-то торопимся,
да? Побыстрей, побыстрей, да? Как в
Москве? Все на ходу, да? Чушь! Динамику тормозит.
Ничего не тормозит. Он на березку влез, присел на
сук, отвалил на сиси ей. Ему огузье нужно подтереть?
Нужно! Все нормальные люди подтираются.
Что, наш Ваня хуже других? Или что, русские — дикари такие, да? Русский человек не подтирается? Это
клевета. Динамику! Не надо за формальные слова
прятаться. И не надо самодеятельностью заниматься.
Этот номер клас-си-ка! Ваня навалил, девушки с
платком расписным подплыли, отерли, он штанишки
подтянул — и пляши на здоровье! Это нужно вставить
обязательно.

— Вставим, Сергей Сергеич, — согласился постановщик.

— В общем, доводите вещь до ума, — произнес
губернатор в микрофон и передал его постановщику.

— Не позорьте наш край.

— Будем работать, Сергей Сергеич, — кивнул
постановщик.

— Работайте, не жалейте себя, — губернатор заворочался
в кресле, готовясь встать, и произнес свое
традиционное напутствие: — Мы должны забивать
только золотые гвозди.

Постановщик закивал.

— Номер — уже классика. Но классику нельзя
превращать в рутину, — губернатор встал.

— Культура такого не прощает, — встала 3-й вице-
губернатор.

— Культура такого не прощает! — подтвердил
губернатор. — Второй раз глядеть не приеду. А семнадцатого
— все посмотрим!

— Сделаем, Сергей Сергеич, — кивал постановщик.

— Не подведем.

— Не подводи! — погрозил ему крепким пальцем
губернатор и оглянулся. — Миш!

Сидящий в зале неподалеку медведь встал, взрычал,
подошел, опустился на колени. Губернатор привычно
вспрыгнул ему на спину, обхватил за шею.

Медведь проворно понес его из зала. Свита заспешила
следом.

Медведь пронес губернатора через вестибюль,
спустился по ступеням к машинам, присел. Губернатор
слез со спины, перед ним тут же распахнули
дверь черного джипа. Он влез в машину, дверь закрыли.
Свита расселась по двум другим машинам.
Кортеж тронулся.

— Сергей Сергеич, — обернулся референт, сидящий
рядом с водителем. — Малышев звонил дважды.
Он по поводу тех греков.

— Я же сказал, мы примем кого угодно, — ответил
губернатор, глядя в окно. — Хоть папу римского.

— Там еще шестеро.

— Ну и что? Местов нету, что ль?

— Да есть, но их уже… восемнадцать. Многовато.

— Размещай всех в новой, без вопросов.
У губернатора в кармане зазвонил мобильный.
Он достал его:

— Да, зая. Нет, зая, обедайте без меня. Нет. Не
сердитесь. Да. Я буду пораньше сегодня. Да. Целую
всех.

И тут же опять зазвонил мобильный.

— Да, Ярослав, — заговорил губернатор. — 
Гром всегда гремит внезапно, ты это знаешь лучше
меня. И если мы к нему оказались не готовы, это вина
только наша. И моя и твоя. Здесь третьего нет и
быть не может, валить не на кого. Мы с тобой не зажаты
между Изенгардом и Мордором. У нас есть
пространство для маневра. И всегда будет. Да. Паниковать
не надо. Нет, Ярослав. Ты опять упрощаешь
или просто не хочешь меня понять. Нет! Это ты не хочешь меня понять! Да. Да. Конечно! Я приму решение
сегодня. Сегодня! Все.

Он убрал мобильный, глянул на часы:

— Так. Сережа.

— Слушаю, Сергей Сергеич, — обернулся референт.

— На комбинат не успеваю, назначь на завтра, на
двенадцать.

— Хорошо.

— Отпускай всех. А я — в тупичок.

— Понял.

Референт набрал номер, приложил мобильный к
уху:

— Лев Данилыч, Сергей Сергеич дал отбой по
комбинату. Завтра — в двенадцать. Спасибо.
Одна из черных машин покинула кортеж, свернув
влево. Две другие продолжали движение. Проехали
проспект, свернули и после нескольких поворотов
подъехали к КПП. Шлагбаум поднялся, обе
машины въехали на новую улицу с двенадцатью новыми
одинаковыми бежевыми коттеджами под черепичными
крышами. Машины подъехали к коттеджу
№ 6и остановились.

— Сережа, поезжай, займись размещением.

— Есть, Сергей Сергеич, — кивнул референт.

— Вась, заедешь за мной через два часа, — сказал
губернатор водителю.

— Хорошо, — кивнул тот, не оборачиваясь.
Заднюю дверь джипа снаружи открыл охранник.
Губернатор вышел. Медведь с рычанием опустился
на колени.

— Отдыхай, Миш, — потрепал его за ухо губернатор
и, подойдя к калитке, нажал на звонок.

Калитку тут же открыли. Губернатор вошел, закрыл
за собой калитку, оставив охрану и медведя
снаружи, прошел по совсем коротенькой дорожке из
природного камня к дому, поднялся по ступенькам и
вошел в приоткрытую дверь.

Остановившись на коврике, он осторожно притворил
за собою дверь. Пересек прихожую с цветами
и колоннами, приблизился к стеклянной двери,
за которой горел красноватый свет. Губернатор облизнул
губы, взялся за ручку двери, открыл и вошел
в просторную гостиную, освещенную красными
светильниками. Окна гостиной были наглухо закрыты
плотными темно-вишневыми шторами.
Красное ковровое покрытие стелилось по полу,
стояла ампирная мебель, горел камин. Посередине
гостиной стояли две девочки-близняшки в праздничной
форме советских школьниц, в пионерских
галстуках. Черные, аккуратно заплетенные косички
их были украшены большими белыми бантами, на
белых передниках на груди алели пионерские значки.
На ногах у девочек были белые, приспущенные
на щиколотки гетры и черные лакированные туфельки.
Руки девочки держали за спиной. Красивые
одинаковые лица их с презрительной усмешкой
смотрели на вошедшего.

— На колени! — произнесли девочки одновременно.
Губернатор упал на колени.

— Ты кто? — спросила одна из девочек.

— Я раб Анфисы и Раисы.

— Раздевайся, раб! — приказала девочка.

Губернатор стал неловко раздеваться, стоя на коленях.
Наконец разделся, оставшись только в трусах.

Его член торчал, растягивая трусы. Губернатор согнулся,
как бы скрывая свою эрекцию.

Девочки подошли к нему. Одна из них вынула
из-за спины руку со стеком, ткнула стеком в член губернатора.

— Чё там у тебя торчит, раб?

— Мой член, — дрожащим голосом пробормотал
губернатор, стремительно краснея.

— Почему он торчит?

— Потому что я люблю пионерок.

Девочка снова ткнула стеком в член:

— А чё он так плохо стоит?

— Не знаю, не знаю… — скорбно замотал опущенной
головой губернатор.

— Это хорошо, по-твоему?

— Нет, это очень плохо…

— Своим членом ты позоришь нас, пионерок.

— Простите, простите меня…

— Нет, мы тебя не простим.

— Простите, умоляю…

— Знаешь, что мы с тобой сделаем?

— Нет, не знаю.

Девочки лукаво переглянулись и произнесли:

— Щас мы сделаем укол, чтоб твой член стоял
как кол!

— Не надо, не надо… — запричитал губернатор.
Лицо его побагровело, нижняя губа безвольно
отвисла. Девочка зловеще вынула руки из-за
спины. В правой ее руке был шприц, наполненный
полупрозрачной жидкостью, в левой — наручники.

Губернатор всхлипнул:

— Я буду плакать.

— Это хорошо! — зло засмеялась девочка со
шприцем.

Другая девочка взяла наручники, подошла к губернатору
сзади. Все так же стоя на коленях, он послушно
протянул руки за спину:

— Я буду плакать…

Девочка защелкнула наручники на его широких
волосатых запястьях.

— Я буду плакать! — всхлипнул губернатор.

— Ну, что, Анфиска, посмотрим, что у него в
трусах? — спросила девочка со шприцем.

— Посмотрим, Раиска, — ответила другая и тут
же толкнула губернатора ногой в бок.
Он опрокинулся навзничь.

— Я буду плакать… — бормотал он, кривя губы.

— Это хорошо, — произнесли девочки, стягивая
с него трусы.

Пах у губернатора был выбрит, толстый член
стоял.

Анфиска наступила губернатору на волосатую
грудь, прижав его к ковру. Раиска схватила член губернатора
у основания левой рукой и воткнула иглу
шприца в головку:

— Вот так!

Хриплый вопль вырвался из груди губернатора.
Но Анфиска прижала его к ковру:

— Лежать, раб!

Раиска быстро и грубо завершила инъекцию.
Это вызвало новый вопль, перешедший в рыдания:

— Больно-о-о-о! Ох, как больн-о-о-о-о-о!!

— Это хорошо! — рассмеялась Раиска, кинув
пустой шприц в камин и беря с кресла стек.

— Смотри, Раиска! — Анфиска ткнула стеком в
член губернатора. — Просто хряк!

— Хряк! — согласилась Раиска и ткнула своим
стеком в налитую, гладко выбритую мошонку губернатора.

— Хряк, на свинью — бряк!

— Хряк, на свинью — бряк! — повторила Анфиска.

Губернатор пополз по ковру на коленях, вскрикивая
и уворачиваясь. Девочки, обступив его, тыкали
концами стеков в гениталии:

— Он ползет по ковру!

— Ты ползешь, пока врешь!

— Мы ползем, пока врем!

Губернатор завыл.

— Как твой дружок поживает? — Раиска ткнула
стеком в побагровевшую головку. — Вон как раздулся!
Болит?

— Боли-и-и-ит… боли-и-ит… — выл, тряся головой,
губернатор.

— Это хорошо! — произнесли девочки.

Губернатор полз, подвывая.

— Анфиска! — топнула туфелькой Раиска.

— Чё, Раиска?

— Чё-то надоел он мне.

— Ну, блин, а мне как надоел!

— Чё с ним сделаем?

— Давай его выпорем!

— Давай!

Губернатор перестал ползти, склоняясь и касаясь
ковра потным лбом.

— Не надо… не на-а-а-адо…

— Надо, Федя, надо! — произнесли девочки.

Встав по бокам, они стали сечь губернатора по
ягодицам. Губернатор завизжал, задергал руками, силясь прикрыть ягодицы. Анфиска стала сечь его по
ногам, он старался прикрыть ноги. Раиска в этот момент
секла его по ягодицам.

— Пощади-и-ите… пощади-и-и-ите!! — выл губернатор.
Девочки перестали сечь:

— Анфиска!

— Чё, Раиска?

— Он пощады просит.

— За просто так? Я не согласна.

— И я не согласна.

— Пусть чё-то сделает.

— Точно! Пусть чё-то сделает.

— Тогда мы его простим?

— Тогда мы его простим!

— А чё такое ему, типа, сделать?

Девочки задумались, глядя на голого, согнувшегося
на ковре губернатора. Потом продолжили:

— Анфиска!

— Раиска?

— Я придумала.

— И чё ты придумала?

— Он же любит пионерок?

— Любит.

— Так, блин, пусть его трахнет пионерка!

— Точно! Пусть его трахнет пионерка!

Девочки наклонились к губернатору и пропели
ему в уши:

— Тогда мы тебя про-о-о-остим!

Губернатор снова завыл и запричитал:

— Не надо… не на-а-а-до…

Анфиска взяла колокольчик, позвонила.

В гостиную вошла такая же девочка, во всем похожая
на Анфиску и Раиску. Под ее форменной юбкой
с передником что-то сильно торчало.

— Привет, Лариска! — улыбнулись ей девочки.

— Привет! — усмехнулась она.

— Ты готова трахнуть его?

— Готова! — тряхнула косичками Лариска.

— Честное пионерское?

— Честное пионерское! — Лариска подняла
правую руку в пионерском салюте, а левой задрала
свою юбку.

Из-под юбки торчал большой искусственный
фаллос, надежно притянутый к Ларискиному паху
черными кожаными ремнями.

— Ух ты! — Анфиска осторожно провела стеком
по фаллосу. — Котовский?

— Котовский! — кивнула Лариска.

— Большо-о-ой! — делано покачала головой Раиска.

— Тридцать три сантиметра! — бодро сообщила
Лариска.

— Видишь, что тебя ждет? — Раиска угрожающе
показала губернатору стеком на фаллос.

— Не надо… не на-а-а-адо! — завыл сильнее губернатор,
сворачиваясь калачиком на ковре.

— Надо, надо… еще как надо…

Анфиска и Раиска сняли с него наручники, схватили
за руки, поставили на колени.

— Засади ему Котовского! — произнесли Анфиска
и Раиска.

— Засажу ему Котовского! — ответила Лариска,
пристроилась сзади и ввела резиновый фаллос в анус
губернатора.

Губернатор закричал.

— Чуфырь, чуфырь, не сробей, богатырь! — 
произнесли Анфиска и Раиска, коснувшись стеками
ягодиц губернатора.

Лариска стала ритмично содомировать его.

— Вот, хорошо! — подсмеивалась Анфиса, поднимая
юбку Ларисы, чтобы лучше видеть.

— Круто, круто… — шлепала губернатора по
спине Раиска. — Лариска, сильней!

— Я стараюсь… — двигалась Лариска.

— Не надо-о-о… не надо-о-о-о! — выл губернатор.
Ноги его задрожали, из его члена брызнула
сперма.

— Блин! Он уже кончает! — воскликнула Анфиска.

— Ларис, засади-ка ему поглубже!

Лариска схватила губернатора за бока, с силой
прижалась к нему. Анфиска и Раиска схватили губернатора
за плечи, помогая Лариске.

— О-о-о-о! О-о-о-о!! — заревел губернатор.

— Хорошо! — шлепала его по спине Раиска.

— Ох, хорошо! — пощипывала его бок Анфиска.

Лариска похохатывала.

Губернатор вскрикнул и рухнул на ковер. Девочки
тут же смолкли.

Лариска осторожно вынула фаллос из губернатора,
встала и вышла. Вслед за ней, прихватив стеки
и наручники, вышли Анфиска с Раиской.

Бездыханный губернатор остался лежать на
красном ковре. Дверь бесшумно открылась, вошла
женщина средних лет с пузырьком нашатырного
спирта в руке. Опустившись на корточки рядом с лежащим,
она открыла пузырек и поднесла к его носу.

Губернатор слабо поморщился. Вздохнул, очнувшись.
Женщина тут же вышла. Он перевернулся на
спину, вдохнул полной грудью, вытер мокрые от слез
глаза и щеки. Его член по-прежнему стоял.

Полежав некоторое время на спине, губернатор
сел, скрестив ноги. Потрогал свой напряженный
член. Затем медленно встал и побрел к двери. Выйдя
из гостиной, медленно поднялся на второй этаж, пересек
холл и вошел в просторную ванную комнату.
Большая ванна в форме раковины была наполнена.
Он влез в нее, откинулся на подголовник и замер,
прикрыв глаза.

В ванную комнату вошла та женщина средних
лет с большим стаканом морковно-сельдерейного
сока, поставила его на край ванны.

— Благодарю вас. Принесите мне мой мобильный,
— произнес губернатор, не открывая глаз.

— Хорошо, — она вышла.

Губернатор открыл глаза, взял стакан, отпил половину,
поставил. Женщина вернулась, передала ему
мобильный и вышла. Он набрал номер, приложил
мобильный к покрасневшему уху:

— Да, Ярослав. Мы не договорили. Конечно.
Я же сказал: сегодня. Сейчас. Да. Если я сказал, что
сейчас приму решение, значит, я это сделаю. Точка.
Он помолчал, вздохнул и продолжил:

— Вот, смотри. Я сейчас расскажу тебе одну историю.
Реальную. Это не выдумка, не моя фантазия.
Это было, реально было. И не так давно. Жил был
человек. Нормальный, вполне приличный гражданин.
С высшим техническим образованием. Была у
него семья: жена, дочка. Была работа неплохая. Свою
семью он полностью обеспечивал, особых нужд не
было. На работе его ценили, уважали. Жили они с
женой счастливо, друг друга понимали. Летом втроем
ездили на море. В общем, все было вполне благополучно.
Но в один прекрасный момент этот человек
вдруг сильно задумался: а правильно ли я живу?
И не смог дать себе ответа. Он знал, что он живет
благополучно, в достатке, что у него милая жена,
очаровательная дочь, уютная квартира, хорошая работа.
Но правильно ли он живет в высшем смысле?
Он спрашивал себя снова и снова. И не мог дать себе
положительного ответа. И так это его достало,
что в один момент, весной, когда жена и дочка гостили
у родственников, он собрал рюкзак, взял деньги,
документы, написал жене и дочке письмо, в котором
попрощался с ними и попросил его не искать,
оставил им все свои сбережения. Оставил завещание,
ключи от машины и от дома. А сам ушел. И не
просто ушел, а уехал довольно далеко. Ехал сперва
долго на поезде. Потом вышел на пустынном полустанке.
И пошел в лес. Это был старый дикий лес.
И тянулся он на сотни километров. И человек пошел
по этому лесу. Хотя он и был чисто городским
жителем, лес он знал и любил. По профессии он был
геофизик, часто бывал в экспедициях. И вообще любил
походы, ходил на байдарках. Страха перед лесом
у него никогда не было. Даже наоборот, лес его всегда
притягивал своим покоем. И еще человек этот
был, что называется, рукастым, то есть любил мастерить.
Короче, пройдя за день километров пятьдесят,
он переночевал в лесу, позавтракал тем, что взял с
собой, и двинулся дальше. Прошел еще столько же.
И снова заночевал. А потом еще. И еще. В общем,
он углубился в лес. И когда понял, что углубился
совсем далеко, он остановился возле лесного ручья.
Достал из рюкзака топор, пилу и наконечник лопаты.
Вытесал топором черенок для лопаты. И принялся
строить себе дом. Он срубил его из вековых сосен,
связал крышу из стволов молодых елок, а сверху
накрыл лесным дерном. Сложил внутри очаг из камней.
Вскопал несколько гряд и засеял их семенами
репы, лука, редиски, чеснока и моркови. Изготовил
себе лук, стрелы, острогу. И зажил как настоящий
лесной житель: охотился, собирал ягоды и грибы,
ставил петли и ловушки на зверей, ловил рыбу, вялил
и коптил мясо, сшил себе одежду из медвежьей шкуры
и шапку из бобра. Пришла осень, он собрал свой
первый лесной урожай с гряд, зарыл его в песок.
Пришла зима, навалило снега, ударили морозы. Но
он был готов к ним: в доме своем грелся у очага, а в
лес выходил охотиться с луком и острогой. Медвежья
шуба и бобровая шапка защищали его от холода.
О чем он думал в свободное от охоты и работы
время? Он думал о том, что наконец-то зажил настоящей
жизнью. Вот так. И этот человек жил в лесу.
Жил себе и жил. Охотился, ловил рыбу, выделывал
шкуры, копал свой огород, сушил грибы, ставил ловушки
на птиц и зверей. И прожил он так почти пять
лет. И был совершенно счастлив. Он забыл про свою
прежнюю жизнь, про жену, про дочь, про геофизику,
про футбол, про книги, про трамваи и троллейбусы.
А потом однажды он попался в свою ловушку. На
медвежьей тропе он подвесил дубовую колоду, которая
должна была сломать хребет медведю. А сломала
ему. Через три года его скелет под этой колодой нашли
охотники. Вот такая история, Ярослав. И все в
ней ясно, кроме одного: случайно ли человек этот
попал в свою ловушку или сознательно? Не знаешь?
И я не знаю. Да и никто не знает. Думаю, даже
этот человек не знал. И теперь уже никогда не
узнает. А ты удивляешься, почему я не подписываю.
Вот так. Будь здоров.

Губернатор положил телефон на край ванны, отхлебнул
сока. Потом погрузился в воду. Вынырнул.
Устало отер лицо ладонями. Вылез из ванны, вытерся
полотенцем, надел халат, взял мобильный. Вышел
из ванной комнаты, прошел в небольшую соседнюю
комнату с мягкой мебелью и телевизором. На диване
аккуратно лежали костюм губернатора, его рубашка,
галстук, трусы, носки. Рядом стояли ботинки.
Он переоделся, бросив халат на пол. Набрал номер,
приложил мобильный к уху:

— Миша, поехали.

Вышел из комнаты, спустился вниз. В вестибюле
его ждал стоящий на коленях бурый медведь. Губернатор
подошел, обхватил медведя за шею. Медведь
поднял его и понес к выходу.

Отрывок из книги

О книге Дины Хапаевой «Кошмар: литература и жизнь»

Воздух тяжел и влажен. Давящее серое небо, берег,
поросший густой, ядовито-зеленой травой. Моя
бабушка стоит по колено в мутной воде. В руках
она держит большую рыбу. У рыбы вспорото брюхо.
Наружу, бабушке на руки, свисает склизкая, розово-разлагающаяся рыбья плоть. От отвращения трудно
дышать, но страх еще сильнее. Я хочу, чтобы бабушка
немедленно бросила эту гнусную дохлятину,
вышла из воды, иначе случится что-то ужасное, но
она меня не слышит. Я просыпаюсь, рыдая, — мне
очень страшно за бабушку. Бабушка, в то утро еще
совершенно здоровая и бодрая, математик и убежденный
скептик, высмеивает «эти глупости». Мне
11 лет, и я еще не знаю, что кошмары сбываются.
Что они безжалостно срывают покровы тайны, которую
ты больше всего боишься узнать.

Как всегда, мне было тяжело рассказывать свой детский
кошмар. Не только потому, что перед моим мысленным
взором вставали все те же, не потускневшие от времени
образы, но и потому, что я снова, в который раз, с раздражением
чувствовала свое бессилие, свою неспособность
передать его словами. А мне этого очень хотелось: мой
собеседник, «знаменитый литературовед», который прежде
казался мне образцом интеллектуальной открытости,
уже косился на меня так, будто я предложила ему заняться
спиритизмом.

«А ведь этот все-таки еще не психолог, — подумала я
со злобой. — И сам, я же знаю, пробавляется писательством,
не только „чистой наукой“. А меня уже зачислил
в буйнопомешанные. А может, и в свежеуверовавшие
православные…»

«Что такое кошмар? Что происходит в нашем сознании,
когда он нам снится? И почему кошмары —
хотя бы иногда — сбываются, превращаясь в пророчества?» — незаданные, мои вопросы повисли в пустоте.
Продолжать не стоило, было и так понятно, что «об
этом не говорят». В приличном «научном сообществе».
Действительно, зачем портить себе репутацию? От злости
и неудачи, как всегда, хотелось курить.

Лучше бы я нашла сигарету, и тогда мой коллега не
узнал бы, что его взгляд на кошмар мне представляется
последствием тяжелой родовой травмы, полученной науками
о человеке в процессе высвобождения из лона религии
и мистицизма; что именно в память об этом болезненном
высвобождении научная инквизиция превратила
в табу многие понятия лишь потому, что они ускользали
от неповоротливых орудий «научного сознания», что
драматически сказалось на дорогой моему собеседнику
«объективности» гуманитарных исследований…

После этого разговора мне приснился отличный сон:
люди в сером, лица которых, за исключением Фрейда, я
не могла различить, тыкали чем-то, похожим на огромные
ржавые клещи, в светящийся живой воздух. «Это их метод,
а это — сознание», — догадалась я.

Проснувшись, я стала думать о том, что ни психологи,
ни психоаналитики никогда не допускали мысли о том,
что сны могут обладать своей собственной, особой природой.
И поэтому их никогда не волновал вопрос, кошмарами
они были или не кошмарами. В теории Фрейда
сны служили символическим выражением подавленных
желаний, иллюстрацией истинности психоаналитического
метода. Хотя достаточно вычесть из «толкования сновидений» теорию психоанализа, чтобы убедиться: после
такого простого действия в психоанализе не останется
никакого «позитивного знания», никакой информации о
снах «самих по себе».

Пора было вставать, чтобы идти на встречу с «известным
психологом», — не зря же я в Нью-Йорке. Я представила себе, что будет, если дать ему прочесть цитату из
Джерома К. Джерома: «Говорят, что сновидения — это
комплекс мыслей, мгновенно возникающих под влиянием
того внешнего обстоятельства, от которого мы просыпаемся.
Как многие другие научные гипотезы, эта тоже
иногда соответствует истине». К цитате должен был бы
прилагаться примерно такой комментарий: «Так писал
Джером К. Джером еще в 1891 г., не подозревая, что подход
к снам как к исковерканному отражению событий
внешнего мира будет преобладать в психологии и сто лет
спустя».

Вообще, психологов и психоаналитиков объединяет
сугубо утилитарный подход к снам и уверенность в «лженаучности» кошмара — и понятия, и явления. Психологи
рассматривают сон как кривое зеркало, в котором отражаются
искаженные до неузнаваемости факты реальности
и психические состояния, в основном нежелательные.
В зависимости от конкретной школы, психологи
по-разному объясняют эти состояния, но никогда не
задаются вопросом о том, что именно сон привносит в
них из своей собственной, независимой от психических
расстройств, природы. Я знала, что всякий психолог не
преминет указать на прогресс, достигнутый в исследованиях
физиологии сна. Но даже психологу понятно, что в
рамках этих исследований исключается всякая возможность
задуматься об особенностях сна как ментального
состояния, не говоря уж о кошмаре.

Психолог выслушал меня профессионально-внимательно — он вообще был похож на мышкующую лису.
Он не хотел показаться ретроградом, учил меня заваривать
чай («Ровно три минуты, и крышечку вот так…»)
и долго распространялся о том, что о природе снов
науке известно до удивления мало, что, оказывается,
сон способствует обучению и даже может «предупреждать» организм о грозящих болезнях. Потом он подробно
описал мне, какие опыты он ставит на своих
студентах и пациентах и какие научные выводы можно
сделать, если замерить продолжительность сна с помощью
наручных часов.

На мой вопрос — почему, если нас интересует, что
такое кошмар, мы должны предположить, что рядовой
пациент-невротик, или студент — участник психологического
эксперимента, или даже незаурядно талантливый
психолог в состоянии лучше и точнее изобразить кошмар,
чем, например, Гоголь или Достоевский? — он ничего не
ответил, но посмотрел на меня так, что стало ясно: он готов
нажать кнопку вызова охраны. Но тут мне вдруг стало
все равно. Потому что в этот момент я поняла, как будет
начинаться моя книга.

Тайны кошмара хранит литература. Ибо исследование
природы кошмара было важнейшей темой
творчества целой плеяды гениальных писателей.

Разумеется, воссоздание кошмара как особого
ментального состояния вовсе не есть универсальное
свойство всех художественных произведений, в
которых герою снится страшный сон. Сквозь призму
«кошмароведения» нельзя прочесть Пушкина
или Тургенева, Голсуорси или Эмиля Золя. Они
писали совсем о другом. Их волновали те проблемы
и сюжеты, на которые обычно и обращают
внимание литературоведы: драмы человеческих отношений
и этические вопросы, проблемы взаимодействия
героя и общества, поэта и царя, описание
социальной реальности и ее пороков.

Напротив, творчество Чарльза Метьюрина и Н.В.
Гоголя, Ф.М. Достоевского и Томаса Манна, Г.Ф.
Лавкрафта и Виктора Пелевина трудно понять, игнорируя
перспективу «кошмароведения». Сквозь
призму интереса к кошмару можно по-новому истолковать
их замыслы и обнаружить преемственность
между ними. Кошмар — цель, смысл, суть их произведений
— неуловим посредством обычных литературоведческих
приемов и методов анализа подобно
тому, как изучение природы кошмара лежит за гранью
современной психологии. Тем более что литературоведы
(как и их собратья-психологи), никогда не
считали кошмар предметом, достойным внимания.

И еще я поняла: для того, чтобы начать писать, мне следует
перестать думать о коллегах и вообразить себе вас, читатель.
И если вас не смущает, что кошмар — и явление,
и понятие — это подлинный эпистемологический скандал
для гуманитарного знания, если вы готовы рискнуть оказаться
вне «сообщества ученых» (хотя бы потому, что специалистов
по кошмару просто нет), и если поиск ответа
на вопросы о природе кошмара представляется вам столь
же важным, как и мне, то почему бы нам не затеять с вами
такой чернокнижный разговор?

Я предлагаю называть техники письма, необходимые
для изображения кошмара, для его перевода
из жизни в литературу, словом гипнотика. Новое
слово нужно потому, что слово «поэтика», которым
любят пользоваться филологи, подразумевает, что
автор не до конца понимает подлинные причины, в
силу которых он пишет так, а не иначе, и зачастую
бессознательно применяет те или иные литературные
приемы. Тогда как нас будет интересовать как
раз активная роль автора — создателя прозы о кошмаре.
Гоголь и Достоевский, Лавкрафт и Пелевин
с увлечением ставили смелые опыты и над своими
героями, и над своими читателями, чтобы исследовать
секреты кошмара и научиться их использовать
в своем творчестве. А Томас Манн в романе «Иосиф
и его братья» напряженно размышлял над сутью
пророчеств.

Для исследования кошмара нам потребуется еще
одно понятие — литературная реальность, а именно
то, что представляется нам правдоподобным в художественном
тексте, то, что мы легко принимаем
за его «действительность». Ибо все авторы, живописавшие
кошмары, задавались вопросами о том, где
пролегает грань между кошмаром и жизнью и в чем
отличие — если оно есть — между реальностью и
художественным вымыслом. Чтобы ответить на эти
вопросы, они пытались нащупать границу между
«действительностью» реалистичного литературного
вымысла и кошмаром, понять, как возникает «эффект
реальности» в литературе, и использовать его
для воздействия на читателя.

Воссозданный в художественном тексте, кошмар
приобрел огромное влияние на читателя и превратился
в культурную норму и культурную форму
современности. Литература послужила отправной
точкой для создания культуры потребления кошмара,
породив «жанр ужасов» и вызвав к жизни
Готическую эстетику.

Но читатель, рассчитывающий найти на этих
страницах сонники, Каббалу или «Молот ведьм»,
будет разочарован. Мистические учения, как и божественные
откровения, не в силах помочь нам
приблизиться к пониманию природы кошмара или
пророчеств. И не они ответственны за внутреннее
перерождение проекта европейского рационализма,
приведшее к глубоким изменениям в современной
культуре.

У этой книги триединая задача: понять особенности кошмара
как психологического переживания, литературного
процесса и культурного проекта. Я попытаюсь восстановить
мозаику совпадений, благодаря которым литературный
эксперимент превратился в нашу повседневность.

Выплескивания кошмара из жизни в литературу и из
литературы в жизнь я и предлагаю вам, читатель, обсудить
на этих страницах.

Отрывок из книги

О книге Фабьенны Каста-Розас «История флирта. Балансирование между невинностью и пороком»

Флирт — невинная забава?

Итак, все началось в «прекрасную эпоху». Или, точнее,
в первой трети XIX века. Ведь, по существу,
то, что именуют «прекрасной эпохой», — это период
мира и относительного благополучия, что предшествовал
Первой мировой войне, то есть 1885–1914
годы. Буржуа бьют тревогу, в гостиных, на балах и
светских приемах то и дело толкуют об одном, ибо это
так очевидно, что не осознать невозможно: нынешняя
девица уж не та, что раньше. Баронесса д’Орваль
в книге 1901 года «Великосветские правила поведения
», томясь ностальгией, сетует, мол, прежде девушка
была «нежным, изысканным, робким созданием.
Ее большие потупленные очи лишь изредка позволяли
постороннему взору заглянуть в глубину ее души».
Теперь же, полюбуйтесь, она превратилась в существо,
«полное жизни, воли, движения. Ее самоуверенность
приводит в замешательство, это какая-то непомерная
мужская дерзость». Нынешняя молодая особа,
вторит ей преподобный Анри Боло («Современные
девушки», 1911), ведет такие речи, «что даже гориллу
вогнали бы в краску». В ней «столько смелости, что
не она, а молодые люди перед ней теряются». Тут и
возникает слово, новенькое, с пылу с жару, к нему все
сводится: девушки принялись флиртовать.

Англосаксонская зараза?

Да что же это такое творится? Современники теряются
в догадках, они прямо одержимы этим вопросом.
И, как часто случается там, где не терпится найти
корень зла, все взоры обращаются за рубеж. Хотя ныне
без конца твердят, что слово «флиртовать» происходит
от старофранцузского корня, факт остается фактом: в
своем современном значении и оно само, и действие,
им определяемое, — все это пришло из Англии. Флирт,
эта «предосудительная забава», как утверждала графиня
де Трамар в работе 1905 года «Светский этикет», являла
собой то «сорное семя», которое англосаксы подбросили
во французский «невинный сад». Дурные семена
угрожают укорениться, и тогда нетронутая, чистая и
благородная лилея — французская дева — увянет.

Так что же готово распуститься — росток дурного
семени или розовый бутон, полный свежим ароматом?
Как мы сейчас увидим, тут все дело в том, как
посмотреть. Как бы то ни было, одно несомненно:
в середине XIX века, когда во Франции возобладал
идеал «беленькой гусыни», многие англосаксонские
девушки расцветали на воле, становясь мастерицами
в искусстве флирта. Это весьма удивляло французских
путешественников, начиная с Алексиса де Токвиля.
В своей работе «О Демократии в Америке» (1835—
1859) выдающийся историк подчеркивает тот факт,
что между американской девушкой и французской
барышней пролегает пропасть. «От юной американки
почти никогда не следует ожидать ни той девственной
простоты в пору пробуждающихся желаний, ни той
наивной, бесхитростной грации, что присуща европеянкам,
когда они переступают грань, что отделяет
детство от юности», — пишет он. Еще больше удивляет
французского путешественника тот факт, что англосаксонские
девушки часто имеют sweet heart (доброе,
отзывчивое сердце). В Англии, отмечает Ипполит Тэн («Очерки современной Англии», 1890 г.), «молодые
люди обоего пола видятся и общаются свободно, безо
всякого надзора». В Америке молодежь пользуется еще
большей независимостью. Девицы выходят из дому без
компаньонок в сопровождении тех молодых людей,
чье общество предпочитают, и возвращаются поздно
ночью. На новых землях Запада и в сельской местности
нередко можно встретить «девушек, гуляющих
со своими возлюбленными при луне, идущих вместе
с ними порыбачить или проводящих в их обществе
долгие часы на веранде своего дома, обсуждая планы
на будущее». Скрываясь под удобной сенью ночной
темноты от родительских глаз, эти девушки со своими
поклонниками могут «целоваться, обмениваться ласками
и предаваться невесть каким безумствам».

Подобные нравы изумляли французских путешественников
той эпохи. Сегодня они могут и нас поражать,
ставя наши априорные представления с ног на
голову, ведь мы, романские народы, часто находим
англосаксов излишне стыдливыми, чтобы не сказать
ханжами. Однако не следует заблуждаться: англосаксы
дозволяли флирт именно потому, что были пуританами.
В XIX веке у них, как и у французов, была
одна главнейшая цель: уберечь юную деву от «пороков
и опасностей, кои представляет для нее общество».
Различными оказались лишь средства, которыми они
стремились этого добиться. Французы, проникнувшись
католическими представлениями о роковой слабости
плоти, не видели иного способа сохранить девичью
добродетель, кроме бдительного надзора и воспитания,
ориентированного на полную неосведомленность в
вопросах пола. Потому и держали девиц взаперти, изолируя
от света, всецело отдавая на попечение исповедников
и мамаш. Англосаксы, напротив, «хоть и весьма
религиозны, — поясняет Токвиль, — в защите добродетели
не уповают на одну лишь религию: они постарались
вручить женщине оружие разума». Исходя из своих протестантских понятий, они сделали ставку на
ответственность и благоразумие девушки, ибо «исполнены
веры в ее силы». Флирту они приписывали значение
воспитательное, полагая, что он научит молодых
обуздывать страстные порывы, сохранять власть над
влечениями своего тела и сердца.

Французы «прекрасной эпохи» начали ближе знакомиться
с этой англосаксонской моделью. Ведь в
области средств передвижения тогда-то и наступил век
революционных новшеств: путешествия на пакетботах
и поездах приобретали все большую популярность.
Англичане и американцы первыми вошли во вкус таких
передвижений, будучи изобретателями больших турне,
они пустились колесить по Европе еще с XVIII века.
А к концу XIX-го уже и французы привилегированных
сословий не отставали от них. Юноши и девушки
отправлялись на морское побережье, на бальнеологические
курорты, скажем, в Ниццу или Дьепп, а то еще
в Альпы подышать горным воздухом. Таким образом,
то здесь, то там, в зависимости от времени года, собирался
цвет европейской буржуазии и аристократии. И
тут между молодыми людьми неизбежно завязывался
флирт.

Эта новая трансъевропейская пастораль во всей ее
горько-сладкой прелести не без романтических украшательств
представлена двумя маленькими новеллами
«прекрасной эпохи» — «Флиртом» Эдуарда Боннафе
(1888) и «Легким флиртом» Жана Малика (1885).
Первая выдержана в пастельных тонах, образность
Боннафе родственна тонкой акварели. Рассказчик,
случайно обнаружив забытую на дне одного из ящиков
стола пару маленьких перчаток с обтрепанными пальцами
и засохшую розу, предается ностальгическим
грезам о минувшем. Он вновь перебирает в памяти
«минуты счастья», которыми некогда одарила его
«прелестнейшая из фей». Вспоминает, что было это
в июле тысяча восемьсот восемьдесят какого-то года
на бальнеологическом курорте в Дьеппе. Там он то и
дело встречал повсюду — на пляжах, в гостинице, в
казино, в церкви — мисс Мэри, юную девушку ангельской
наружности, целомудренную, но смешливую, «в
высшей степени обаятельную и живую». Между ними
очень быстро возникла чудесная невинная дружба, род
близости, «столь немыслимой в общении с большинством
девушек, воспитанных на французский манер».

Однако когда они пустились в обратный путь из
Дьеппа в Нью-Хэйвен на борту парохода «Париж»,
юный рассказчик осознал, что «его сердце охвачено
таким смятением, в каком он признаться не смел».
Море волнуется, бортовая качка швыряет их друг к
другу. Пытаясь сохранить равновесие, Мэри цепляется
за локоть рассказчика. Потом они вместе завертываются
в одеяло. Когда ветер срывает с юной англичаночки
шляпу, она просит его снова завязать распустившиеся
тесемки и тотчас, рассмеявшись, ласково жалуется,
что он ее щекочет. Тогда, взволнованный до крайности,
молодой человек пытается объясниться в любви.
Он рассказывает ей сон, что видел прошлой ночью.
Ему, дескать, приснилось, будто бы она исповедовалась
ему во всех своих маленьких девичьих шалостях.
А он великодушно посулил ей полное отпущение грехов,
если она согласится стать его женой… Поскольку
девушка, кажется, намека не понимает, повествователь
дарит ей колечко, Мэри примеряет его, и оно, словно
по волшебству, так плотно впивается в ее палец, что
не снять. Однако все это остается без последствий.
В Нью-Хэйвене на набережной Мэри прощается со
своим мимолетным обожателем. И только тут отверг-
нутый юноша с досадой замечает, что у нее уже есть
кольцо на пальце…

В скорее игривой, чем романтичной новелле Жана
Малика «Легкий флирт» герой-рассказчик Жан де ла
Виль д’Авре, будучи в Швейцарии, встречает в Люцерне
некую молодую американку. Он там смертельно скучает, уже подумывает об отъезде, когда мисс Милли
Лобстер «преспокойно, без тени смущения» обращается
к нему, предлагая сыграть партию в английский
бильярд. Сияние ее светлых волос, «очень белая кожа»,
по-детски нежное личико — все в ней говорило о принадлежности
к зажиточному сословию. Но розовый лак
на ее ногтях выдавал кокетку. Особенно привлекал внимание
ее рот «с яркими алыми губами, свежими, влажными,
чрезвычайно подвижными, она непрестанно
их облизывала кончиком розового трепетного языка»,
что заставляло предполагать в ней обостренную чувственность,
своего рода любовное гурманство. Девушка
напоминала взлелеянный садовый цветок, душистый и
свежий, что раскрылся на вольном воздухе. Она являла
собой явную противоположность романтическому
канону, согласно коему героине подобает иметь вид
чахоточный, изможденный и бледный, словно лилия,
что задыхается взаперти и чахнет от недостатка света.

Порхая вокруг бильярдного стола, Милли прыгает
от радости, когда редкостный удар ей удается, и топает
ножкой, потеряв шар. Когда Жан запутался в счете,
она сердито хлопает его по руке, а за красивый удар,
кажется, готова броситься ему на шею. «И все это так
искренно, простодушно», словно они десять лет как
знакомы, замечает рассказчик.

Опомнившись от удивления, Жан де ла Виль д’Авре
мало-помалу поддается непобедимому очарованию
этой женщины-ребенка. В один прекрасный день,
желая показать, какая у нее родинка на плече, юная
американка невозмутимо расстегнула первую пуговку
своего корсажа, а потом вдруг пустилась наутек, и вот
«она уже далеко, бежит вслед за торговкой вафлями,
хохоча как безумная, вся в облаке сахарной пудры,
отчего становится немного похожа на Пьеро».

Тем не менее Жан решается покинуть Люцерн, ибо
он увлечен Милли не настолько, чтобы жениться на ней,
однако слишком уважает ее, чтобы сделать своей любовницей. Но накануне его отъезда в отеле во время игры
в прятки Милли увлекает его за собой и с ним вместе
прячется за портьерой. Коль скоро они укрылись там
наедине, Жан уверен, что скомпрометировал девушку.
Проведя ночь в колебаниях, он решает взять ее в жены.
Каково же было его изумление — и ярость — назавтра
поутру, когда он увидел, что Милли, нимало не обес-
кураженная вчерашним инцидентом, уже флиртует с
другим!

Какое место в этих рассказах принадлежит вымыслу,
фантазии? Трудно сказать… И главное, вправду
ли флирт, это англосаксонское новшество, влияло на
французские нравы, как порой утверждали моралисты
того времени? Влияние, несомненно, было, но переоценивать
его не стоит.

Игра, загнанная в социальные рамки

Молодые француженки «прекрасной эпохи» занялись
флиртом не столько потому, что им вскружил головы
пример англосаксонских сестер, сколько оттого, что,
получив больше свободы передвижения, тем самым
обрели новые возможности для выражения своих желаний.
А все потому, что сама общественная атмосфера
изменилась, нравы стали проще — былой гнет запретов
полегчал, настал час послаблений.

Эмансипация девушек

Здесь многое зависело от характера образования,
которое получала девица. Законопроект Сильвена
Марешаля, в 1801 году предполагавший «запрещение
обучать женщин грамоте», к великому счастью, был
похоронен. С тех пор женское образование, оставаясь
второсортным, сильно продвинулось, особенно между
1867 и 1880 годом, благодаря усилиям Виктора Дюрюи
и Камилла Се. Эта новая республиканская образовательная
система, разумеется, не содержала в себе ничего
феминистского, она даже не была особенно революционной.
В этот нестабильный век, когда сменилось
столько политических режимов — Консульство, за ним
Империя, Реставрация, Июльская монархия, Вторая
республика, Вторая империя, наконец, Третья республика,
перед законодателями стояла в основном задача
укоренить эту последнюю, внедрив ее понятия в области
нравов. Точнее говоря, речь шла о том, чтобы освободить
девушек из-под власти религиозных конгрегаций
с их консервативным влиянием. Хотя женщины и
лишены права голосовать, утверждал Виктор Дюрюи,
девочек надо «оторвать от юбок кюре, не оставлять в
их школах, ибо это угрожает демократическим идеалам» нового государства. Ведь сегодняшние девушки —
матери завтрашних мужчин.

Таким образом, лицеи для девочек были призваны
формировать воспитательниц будущих граждан,
о «синих чулках» никто не помышлял. Учебные программы
тщательно адаптировались, исходя именно из
понятия о будущем предназначении супруги и матери.
Предметы, рассчитанные на размышление, в частности
философия, были сочтены бесполезными и даже опасными:
как бы то ни было, умствовать женщинам ни к
чему, это сделает из них придир! Латынь, а также греческий
язык, необходимые для того, чтобы претендовать
на престижную степень бакалавра, как бы невзначай
исчезли из этих школьных программ.

А все же дело резко сдвинулось с мертвой точки.
Более, чем раньше, образованные, более развитые,
девушки становились прозорливее, мобильнее. Тем
паче что лакуны в образовании, которое они получали,
можно было самостоятельно восполнять чтением,
путешествиями, частными занятиями с наставницей.

Когда духовная жизнь девиц «прекрасной эпохи»
оживилась, они тотчас стали куда вольнее и в том, что
касается жизни тела. Врачи, обеспокоенные пагубным
воздействием монастырского затворничества и вынужденной
неподвижности на здоровье девушек, давно
настаивали, что им необходимы воздух, солнце, движение,
просторная одежда без стеснительного корсета. Но
над ними еще тяготела репутация шарлатанов — всем
были памятны жестокие мольеровские сатиры на врачей,
так что их никто не слушал. Лишь на исходе XIX
века, когда положительный эффект от их познаний
становился все более очевидным и их общественный
вес неуклонно возрастал, им наконец удалось добиться,
чтобы к ним прислушались. К этому прибавилась
и еще одна причина, напрямую связанная с военной
историей Третьей республики. Французы, униженные
поражением, которое нанесла им Германия в 1871 году,
были одержимы мыслью о возвращении утраченных
провинций — Эльзаса и Лотарингии. Они мечтали о
реванше и объясняли военную неудачу исключительно
численным превосходством противника. Итак, они
рассчитывали теперь, что женщины нарожают крепких
красивых младенцев, завтрашних храбрых солдат. Для
этого, как объяснял профессор Адольф Пинар, создатель
методики ухода за новорожденными, необходимо,
чтобы и сами девушки росли крепкими, отменно
здоровыми, поскольку именно во время пренатальной
жизни плода закладываются основы его силы.

Итак, медики перешли в наступление, под их напором
прогресс в этой области семимильными шагами
устремился вперед. Личная гигиена приобрела небывалое
прежде значение. Вошли в моду занятия спортом.
Юноши и девушки привилегированных сословий увлеклись
теннисом, гимнастикой, верховой ездой, не говоря
о пресловутом велосипеде, который стал эмблемой
современности. Они также открыли для себя благотворное
воздействие долгих пеших прогулок по горам,
морских купаний, талассотерапии. Девушка, которой
всего полвека назад не позволялось даже смотреть на
свое тело, научилась этому заново — теперь она его
еще и демонстрировала, и развивала движением. Клара
Гольдшмидт, будущая супруга Андре Мальро, рассказывает
в мемуарах, что верховая езда была для нее откровением
почти что чувственным. До тех пор, отмечает
она, ни одно из упражнений, которые ей навязывали,
не приносило ни малейшего удовольствия. Гимнастика
являлась для нее лишь изнурительной обязаловкой. В
воду девушка входила охотно, но чувствовала себя там
неуклюжей. Зато на лошади все получилось наоборот,
хотя наездница, послушная обычаю, садилась верхом
по-дамски, она вдруг ощутила, что «поладила с животным
». Девушке полюбился язык тела, понятный обоим:
движения ее колен, сжимающих бока лошади, похожая
на ласку игра рук, держащих поводья, скорость, обгоняющая
само время, прогулки верхом по Булонскому
лесу, где весенний воздух так живителен и душист.
«Именно там, — заключает она, — во мне впервые проснулась
радость оттого, что у меня есть тело».

Врачи между тем уделяли все больше внимания женскому
телу — его ранам и травмам, включая те, что причиняла
первая брачная ночь. Они стремились уберечь
женщин от страданий, порой приносимых плотскими
сношениями. И главное, уберечь девушек от венерических
болезней — опасности, возросшей к концу этого
столетия. Девственное неведение, как предупреждали
медики, особенно доктор Бреннус в 1895 году и доктор
Кориво в 1898-м, провоцирует в недалеком будущем
адюльтер. Муж, удивленный холодностью молодой
жены, подвергнется искушению изменить ей — подыскать
кого-нибудь погорячее. Она же, разочаровавшись
в браке, рискует окончательно и бесповоротно закоснеть
в своей фригидности… если тоже не пустится на
поиски утешения в чьих-нибудь других объятиях.

За пределами медицинского общества нашлись
люди, которые заходили в своих рассуждениях и того
дальше, без колебаний ставя под сомнение догму о
необходимости сохранения девственности. В частности,
Леон Блюм наделал шуму своей пламенной книгой
«О браке», в которой требовал равной сексуальной
свободы для мужчин и женщин. Некто Куассак в 1898
году в книге, построенной как сборник советов отца
семейства юношеству, тоже не побоялся заявить, что
женщина, приобщенная к тайнам любви, станет гораздо
лучшей супругой, нежели девственница.

Итак, уже стали поговаривать — о, разумеется,
весьма робко — о сексуальном воспитании девушек.
Брошюрки с подобной информацией, обращенные к
ним, появились в обороте начиная с 1903 года.

Брак по любви — идеал эпохи

Впрочем, главная идея, овладевшая умами на исходе
века, не касалась ни тела, ни разума девушек и молодых
людей — речь шла об их сердце. В обществе востор-
жествовало представление о том, что браки надлежит
заключать по любви. Правда, этот переворот в сознании
не обошелся без трудностей, многие ему противились.
В привилегированном обществе родители девицы,
прежде чем рассматривать вопрос о возможности
супружеского союза, непременно наводили справки о
семействе претендента, которое в свой черед поступало
так же. Сама графиня де Панж подчеркивает, что брак
по соглашению семей в среде высшей аристократии
отнюдь не был упразднен. В 1900 году, констатирует
она (в ту пору еще звавшаяся Полиной де Брольи),
существовали два пути к вступлению в брак: светские
балы, где девушка могла показаться в хорошем обществе,
и семейные связи. Собственная мать Полины
непрестанно твердила ей, что бесполезно надеяться
отыскать родственную душу среди бойких бальных
танцоров и что браки, заблаговременно обдуманные и
устроенные, лучше, нежели «изнурительные поиски»
жениха среди посетителей светских салонов. Когда
Полина встретила на балу Жана де Панжа, в которого
тотчас влюбилась, брак был заключен с большими
проволочками, ибо, «как всегда бывает с браками по
сердечной склонности, оба семейства только и делали,
что выдумывали все новые препятствия».

Жану и Полине, подобно большинству молодых
людей их поколения, удалось одолеть сопротивление
колеблющихся семейств. Дело в том, что начиная с
века Просвещения, слывущего также и веком нестрогих
нравов, в умы проникла мысль о праве человека
на счастье. С тех пор индивидуализм стал безудержно
развиваться. «Цунами любовных романов» затопило
все сословия общества как во Франции, так и в других
странах Европы. Наступил век романтизма, чувства
вырвались на свободу, воображение воспламенилось.
При подобной атмосфере стремление молодежи к бракам
по любви выглядело настолько оправданным, что
противостоять ему становилось чем дальше, тем труднее.

Рухнув, этот барьер, как фишка домино, опрокинул
и другой — доселе непроницаемую преграду между
полами. Правила благопристойности смягчаются.
Слово и взгляд вновь обретают свои законные права.
Но плотское вожделение, тело, пол по-прежнему остаются
запретными темами. Тем не менее происходит
решительный сдвиг: кляп исчезает — слово, хоть и подцензурное,
может быть высказано, и взгляд (при условии,
что он скромен) более не принадлежит к сфере
запретного.

Да и мамаши, хоть не перестают блюсти девственность
своих дочерей, несколько ослабляют свою бдительность.
У девушек и юношей возникают возможности
общаться между собой еще до того, как они выйдут
в свет. Порукой тому свидетельства юной Полины
де Брольи, а ведь она происходит из весьма знатного
семейства. Каждое лето она проводит в компании
своих кузенов и племянников, а также приятелей своего брата Мориса. Они вместе учатся теннису, устраивают
автомобильные экскурсии, играют в следопытов
и кладоискателей, вдохновленные детективными романами
Конан Дойла, разыгрывают пьески «из жизни
преступников и сыщиков».

В высшем обществе, разумеется, фамильярность
по-прежнему не в чести. Будущая графиня де Панж,
напротив, подчеркивает, «насколько чопорными
и неестественными были манеры молодых людей и
девушек 1900 годов, когда они общались между собой.
Обращение на „ты“ в свете считалось недопустимым
даже между кузеном и кузиной, между женой и мужем.
И никто никого не называл просто по имени». А все
же развлечения, которым юноши и девушки без всякой
задней мысли предавались вместе где-нибудь в
аллеях парка или в закоулках старого дома, порой
приводили их к «романическим перипетиям, полным
неожиданностей». Таких шалостей их чрезвычайно
церемонные бабушки ни за что бы не одобрили…

Отрывок из романа

О книге Карлоса Руиса Сафона «Игра ангела»

Писатель всегда помнит и свой первый гонорар, и первые
хвалебные отзывы на поведанную миру историю. Ему не
забыть тот миг, когда он впервые почувствовал, как разливается в крови сладкий яд тщеславия, и поверил, будто литературная греза (если уж волею случая его бездарность осталась
незамеченной) способна обеспечить ему кров над головой и
горячий ужин на склоне дня. Тот волшебный миг, когда сокровенная мечта стала явью и он увидел свое имя, напечатанное на жалком клочке бумаги, которому предстоит прожить
дольше человеческого века. Писателю суждено запомнить до
конца дней это головокружительное мгновение, ибо к тому
моменту он уже обречен и за его душу назначена цена.

Мое крещение состоялось в далекий декабрьский день 1917
года. Мне тогда исполнилось семнадцать лет, и я работал в
«Голосе индустрии», газете, едва сводившей концы с концами. Она размещалась в мрачном строении, где прежде находилась фабрика по производству серной кислоты: ее стены все
еще источали ядовитые испарения, разъедавшие мебель, одежду, дух и даже подошвы ботинок. Резиденция издательства находилась за кладбищем Пуэбло-Нуэво, возвышаясь над лесом
крылатых ангелов и крестов. Издалека силуэт здания сливался с очертаниями пантеонов, выступавших на горизонте, истыканном дымоходами и фабричными трубами, которые ткали вечный багряно-черный покров заката, встававшего над
Барселоной.

Однажды вечером моя жизнь, резко изменив направление,
потекла по иному руслу. Дон Басилио Морагас, заместитель
главного редактора газеты, незадолго до сдачи номера в набор
соблаговолил вызвать меня в комнатушку, служившую то кабинетом, то курительной. Дон Басилио носил пышные усы и
выражением лица напоминал громовержца. Он не терпел глупостей и придерживался теории, будто обильное употребление наречий и чрезмерная адъективация — удел извращенцев и малахольных. Если обнаруживалось, что сотрудник редакции тяготеет к цветистой прозе, дон Басилио на три недели
отправлял виновного составлять некрологи. Но если, пройдя
чистилище, бедняга грешил снова, дон Басилио навечно ссылал его в отдел домашнего хозяйства. Мы все трепетали перед
ним, и он об этом знал.

— Вы меня звали? — робко обратился я к нему с порога.

Заместитель главного редактора неприязненно покосился
на меня. Я вошел в кабинет, пропахший потом и табаком, причем именно в такой последовательности. Дон Басилио, не обращая на меня внимания, продолжал бегло просматривать статью — одну из множества заметок, лежавших на письменном
столе. Вооружившись красным карандашом, заместитель редактора безжалостно правил и кромсал текст, бормоча нелицеприятные замечания, точно меня в комнате не было. Я понятия не имел, как себя вести, и, заметив у стены стул, сделал
поползновение сесть.

— Кто вам разрешал садиться? — пробурчал дон Басилио,
не поднимая глаз от бумаги.

Я поспешно вскочил и затаил дыхание. Заместитель главного редактора вздохнул, бросил красный карандаш и, откинувшись на спинку кресла, оглядел меня ног до головы с таким недоумением, словно увидел нелепую ошибку природы.

— Мне сказали, что вы пишете, Мартин.

Я проглотил комок в горле и, открыв рот, услышал с удивлением свой срывающийся, нелепо тонкий голос:

— Ну, немного, не знаю. Я хочу сказать, что да, конечно,
пишу…

— Надеюсь, пишете вы лучше, чем говорите. Не будет ли
бестактным спросить, что же вы пишете?

— Криминальные рассказы. Я имею в виду…

— Я уловил основную мысль.

Дон Басилио одарил меня непередаваемым взглядом. Если
бы я признался, что мастерю из свежего навоза фигурки для
вертепа, это явно воодушевило бы его намного больше. Он
снова вздохнул и пожал плечами:

— Видаль говорит, что вы ничего. Будто бы выделяетесь
на общем фоне. Правда, при отсутствии конкуренции в наших
пенатах, не приходится лезть из кожи вон. Но если Видаль так
говорит…

Педро Видаль являлся золотым пером «Голоса индустрии».
Он вел еженедельную колонку происшествий — только ее и
можно было читать из всего выпуска. Видаль также написал
примерно с дюжину умеренно популярных авантюрных романов о разбойниках из Раваля, заводивших альковные интрижки
с дамами из высшего света. Видаль носил безупречные шелковые костюмы, начищенные до блеска итальянские мокасины и напоминал внешностью и манерами театрального героялюбовника с тщательно уложенными белокурыми волосами,
щеточкой усов и непринужденной и благодушной улыбкой
человека, живущего в полном согласии с собой и миром. Он
происходил из семьи «индейцев» — эмигрантов, сделавших
огромное состояние в Америке на торговле сахаром. По возвращении они отхватили лакомый кусок, поучаствовав в электрификации города. Отец Видаля, патриарх клана, выступал
одним из крупнейших акционеров нашей газеты, и дон Педро
приходил в редакцию как в игорный зал, чтобы развеять скуку, ибо необходимости работать у него не было никогда. Его
нисколько не беспокоило, что издание теряло деньги столь же
неудержимо, как неудержимо вытекало масло из новых автомобилей, появившихся на улицах Барселоны. Насытившись
дворянскими титулами, семья Видаль увлекалась теперь коллекционированием лавок и участков под застройку размером
с небольшое княжество в Энсанче.

Педро Видаль был первым, кому я показал наброски своих рассказов. Я сочинил их, когда был еще мальчишкой и подносил в редакции кофе и папиросы. У Видаля всегда находилась минутка-другая, чтобы прочитать мою писанину и дать
дельный совет. Со временем я сделался его помощником, и он
доверял мне перепечатывать свои тексты. Он сам завел разговор о том, что, если я желаю испытать судьбу на литературном
поприще, он охотно меня поддержит и поспособствует первым шагам. Верный слову, он бросил меня теперь в лапы дона
Басилио, цербера газеты.

—Видаль — романтик. Он до сих пор верит во все эти мифы, глубоко чуждые испанскому менталитету, вроде меритократии или необходимости давать шанс достойным, а не тем,
кто нагрел себе местечко. Конечно, с его богатством можно себе
позволить смотреть на мир сквозь розовые очки. Если бы у меня
была сотая доля тех дуро, которые ему некуда девать, я бы писал сонеты, и птички слетались бы со всех сторон и ели у меня
из рук, очарованные моей добротой и ангельской кротостью.

— Сеньор Видаль — великий человек, — возразил я.

— И даже более. Он святой, ибо он целыми неделями не
давал мне покоя, рассказывая, какой талантливый и трудолюбивый мальчик работает у нас в редакции на посылках, хоть у
вас и вид форменного заморыша. Видаль знает, что в глубине
души я человек мягкий и уступчивый. Кроме того, он мне посулил в подарок ящик гаванских сигар, если я предоставлю вам
шанс. А слову Видаля я верю так же крепко, как и тому, что
Моисей спустился с горы со скрижалями в руках, осененный
светом истины, открытой ему небожителем. Короче, в честь
Рождества, а главное, чтобы наш друг слегка угомонился, я
предлагаю вам попытать счастья, как полагается настоящим
героям — всем ветрам назло.

— Огромное спасибо, дон Басилио. Клянусь, вы не раскаетесь, что…

—Не так быстро, молокосос. Ну-ка, что вы думаете об излишнем и неуместном употреблении наречий и прилагательных?

— Это позор, злоупотребление наречиями и прилагательными должно быть классифицировано как уголовное преступление, — отрапортовал я, как новобранец не плацу.

Дон Басилио одобрительно кивнул:

— Молодец, Мартин. У вас четкие приоритеты. В нашем
ремесле выживают те, у кого есть приоритеты и нет принципов. Суть дела такова. Садитесь и навострите уши, поскольку
я не намерен повторять дважды.

Суть дела заключалась в следующем. По ряду причин (дон
Басилио предпочел не углубляться в тему) оборот обложки
воскресного выпуска, который традиционно оставляли для
литературного эссе или рассказа о путешествиях, в последний
момент оказалось нечем заполнить. На эту полосу предполагалось поместить рассказ о деяниях альмогаваров, проникнутый патриотизмом и пафосной лирикой, — пламенную повесть
о том, как средневековые воины героически спасали христианство (канцона к месту там и тут) и все на свете, что заслуживало спасения, от Святой земли до дельты Льобрегата. К сожалению, материал не поступил вовремя. И, как я подозревал,
дон Басилио не горел желанием его публиковать. О проблеме
стало известно за шесть часов до сдачи номера в набор. Достойной замены рассказу не было: нашелся только проспект на
всю страницу с рекламой корсетов на костях из китового уса,
которые обеспечивают божественную фигуру и в придачу иммунитет к макаронам. Совет директоров, оказавшись в безвыходном положении, здраво рассудил, что рано падать духом.
Литературных талантов в редакции пруд пруди, и нужно было
всего лишь выудить один, чтобы залатать прореху. Для развлечения постоянной семейной аудитории требовалось напечатать в четыре колонки любую вещицу общечеловеческого содержания. Список проверенных талантов, к которым можно
было бы обратиться, включал десять фамилий, и моя, естественно, среди них не значилась.

— Дружище Мартин, обстоятельства сложились так, что ни
один из доблестных рыцарей пера, поименованных в реестре
запасных, недоступен физически или же доступен на грани
разумных сроков. Перед лицом неминуемой катастрофы я решил дать вам возможность проявить свои способности.

— Можете на меня рассчитывать.

— Лично я рассчитываю на пять листов с двойным междустрочным интервалом до истечения шести часов, дон Эдгар
Алан По. Дайте мне настоящую интригу, а не нравоучительную историю. Если вы предпочитаете проповедь, отправляйтесь на рождественскую всенощную. Дайте мне сюжет, который я еще не встречал, а если встречал, то пусть он будет изложен настолько блестяще и так лихо закручен, чтобы я забыл
об этом.

Я собрался уходить, когда дон Басилио поднялся на ноги,
обошел стол и положил мне на плечо ручищу размером и весом с добрую наковальню. И лишь теперь, очутившись с ним
лицом к лицу, я заметил, что его глаза улыбаются.

— Если рассказ выйдет приличным, я заплачу вам десять
песет. А если он получится чертовски приличным и понравится читателям, я опубликую вас снова.

— Какие-нибудь особые пожелания, дон Басилио? — спросил я.

— Да. Не разочаруйте меня.

Следующие шесть часов прошли для меня как на передовой. Я устроился за столом, стоявшим в центре редакционного зала. Стол зарезервировали для Видаля — на всякий случай,
иногда ему взбредало в голову ненадолго заглянуть в издательство. Зал был пустынным и тонул в тумане, сотканном из дыма
десяти тысяч папирос. Я на мгновение закрыл глаза и представил картину: небо затянуто пеленой туч, проливной дождь
над городом, прячась в тени, крадется человек с окровавленными руками и загадкой во взоре. Я понятия не имел, кто он
такой и почему спасается бегством, но в ближайшие шесть часов незнакомец должен был стать мне лучшим другом. Я заправил лист бумаги в каретку и без проволочек занялся воплощением замысла, созревшего в голове. Я выстрадал каждое
слово, фразу, оборот и образ, каждую букву, как будто сочинял последний в своей жизни рассказ. Я писал и переписывал
каждую строчку с одержимостью человека, само существование которого зависит от этой работы, а потом перекраивал
текст заново. По издательству разносилось гулкое эхо непрерывного стрекота машинки, теряясь в полутемном зале. Большие часы на стене равнодушно отсчитывали минуты, остававшиеся до рассвета.

Без малого в шесть утра я выдернул из машинки последний
лист и перевел дух, обессиленный, с ощущением, что у меня в
голове роятся пчелы. Я услышал размеренную тяжелую поступь
дона Басилио, соблюдавшего положенные часы отдыха. Он
пробудился и теперь неспешно приближался ко мне. Я собрал
кипу напечатанных страничек и вручил ему, не осмеливаясь
посмотреть в лицо. Дон Басилио уселся за соседний стол и зажег настольную лампу. Его взгляд скользил по тексту сверху
вниз, не выдавая никаких эмоций. Затем он на миг отложил на
край стола сигару и, не спуская с меня глаз, зачитал вслух первые строчки:

— «Ночь накрыла город, и запах пороха стелился по улицам, словно дыхание проклятия».

Дон Басилио глянул на меня исподлобья и расплылся в
широкой улыбке, обнажив все тридцать два зуба. Не прибавив
ни слова, он встал и вышел, не выпуская из рук моего рассказа. Я смотрел, как он шествует по коридору и исчезает за дверью. Оцепенев, я остался в зале, мучительно раздумывая, стоит ли обратиться в бегство немедленно или все же дождаться
смертного приговора. Через десять минут, показавшихся мне
десятилетием, дверь кабинета заместителя главного редактора распахнулась, и громовой голос дона Басилио разнесся по
закоулкам редакции:

— Мартин, соблаговолите зайти.

Я оттягивал страшный миг, как мог, и тащился к кабинету, едва переставляя ноги и съеживаясь с каждым шагом. Наконец отступать стало некуда, оставалось только заглянуть в
дверь. Дон Басилио, вооруженный разящим красным карандашом, холодно смотрел на меня. Я попробовал проглотить
слюну, но рот пересох. Дон Басилио взял рукопись и возвратил мне. Я со всех ног кинулся назад, к двери, убеждая себя,
что в вестибюле гостиницы «Колумб» всегда найдется место
для лишнего чистильщика ботинок.

— Отнесите это вниз, в типографию, и пусть набирают, —
произнес голос у меня за спиной.

Я повернулся, решив, что стал участником какого-то жестокого розыгрыша. Дон Басилио выдвинул ящик письменного стола, отсчитал десять песет и выложил их на столешницу.

— Это вам. Советую на эти деньги обновить гардероб, поскольку я уже четыре года вижу вас в одном и том же костюме,
и он по-прежнему велик вам размеров на шесть. Если хотите,
можете зайти в портновскую мастерскую к сеньору Панталеони на улице Эскудельерс, скажете, что от меня. Он отнесется к
вам внимательно.

— Большое спасибо, дон Басилио. Я так и поступлю.

—И приготовьте мне еще один рассказ в том же роде. Я даю
вам неделю. Но не вздумайте почивать на лаврах. Кстати, постарайтесь, чтобы в новом рассказе было поменьше смертей, так
как современному читателю нравится патока — хороший конец,
где торжествует величие человеческого духа и прочая деребедень.

— Да, дон Басилио.

Заместитель редактора кивнул и протянул мне руку. Я пожал ее.

— Хорошая работа, Мартин. Я хочу, чтобы в понедельник
вы были за столом, где раньше сидел Хунседа. Теперь стол ваш.
Я перевожу вас в отдел происшествий.

— Я вас не подведу, дон Басилио.

— Нет, вы меня не подведете. Вы сбежите от меня, рано
или поздно. И правильно сделаете, поскольку вы не журналист и не станете им никогда. Но вы также еще и не писатель
криминального жанра, каким себя воображаете. Поработайте
у нас некоторое время, и мы вас научим кое-каким премудростям, что всегда пригодится.

В тот великий момент, момент признания, настороженность ослабела, и меня затопило чувство столь великой признательности, что мне захотелось обнять этого замечательного человека. Дон Басилио — маска разгневанного громовержца вернулась на привычное место — пригвоздил меня к месту
стальным взглядом и указал на дверь.

— Только без дешевых сцен, пожалуйста. Закройте дверь.

С обратной стороны. И с Рождеством.

— С Рождеством.

В понедельник я прилетел в редакцию как на крыльях,
предвкушая момент, когда впервые сяду за собственный стол,
и обнаружил пакет из оберточной бумаги, перевязанный бантом. Мое имя было напечатано на машинке, на которой я немало потрудился за последние годы. Я вскрыл пакет. Внутри
лежал оборот обложки воскресного номера с моим рассказом,
обведенным в рамку. К посылке прилагалась записка: «Это
только начало. Через десять лет я останусь лишь подмастерьем, но ты превратишься в мастера. Твой друг и коллега Педро
Видаль».

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Маргарет Этвуд «История долгов наших. Долги и темная сторона богатства»

Канадский писатель-натуралист Эрнест Сетон-Томпсон в день, когда ему исполнился двадцать один год, получил странный счет. Его отец скрупулезно зафиксировал все расходы на сына, не забыв включить в счет даже гонорар врача, принимавшего роды. Еще более необычным было то, что, как утверждают, Эрнест этот счет оплатил. Поначалу я считала, что господин Сетон-старший слишком экстравагантен, но теперь начинаю думать, что он, возможно, прав. Разве мы не в долгу за сам факт своего появления на свет? А если да, то сколько и кому или чему мы должны?

Написать эту книгу меня заставило не только любопытство, но и надежда, что в ходе работы над ней я смогу глубже изучить мало мне известное, но весьма интригующее понятие долга.

Эта книга не имеет никакого отношения ни к управлению долгами компаний, ни к национальному долгу, ни к планированию семейных расходов, ни к тому, как выгодно брать деньги в долг, а потом пускать их в рост, ни даже к определению, приобрело ли ваше хождение по магазинам маниакальную форму или еще нет. От текстов на эти темы ломятся книжные магазины и Интернет.

Не найдете вы здесь и рассуждений о таких зловещих материях, как карточный долг, возмездие мафии или кармическое воздаяние, когда за дурно прожитой жизнью следует реинкарнация в форме какого-нибудь насекомого. Не будет в моей книге и мелодраматических красавчиков с лихо закрученными усами, которые собирают арендную плату и требуют интимных услуг от женщин, неспособных вовремя расплатиться за жилье, хотя такие истории не оставляют читателя равнодушным. Вместо этого я буду говорить о долге как о некоей порожденной человеческим воображением идее, умственном построении, конструкте и о том, как эта идея может отражать и разжигать неуемные страсти и заключать человека в оковы столь же неуемного страха.

Авторы пишут о том, что их больше всего волнует, говорит Алистер Маклеод. Но и о том, что приводит их в недоумение, добавляю я. Темой моей книги является самая волнующая и загадочная вещь из всех, которые я знаю. Ибо именно здесь странным образом пересекаются деньги, слово и вера, и это сплетение таит в себе поистине взрывную силу.

Вещи, которые занимают нас, когда мы становимся взрослыми, вызывали наш интерес и в детском возрасте — по крайней мере, так было со мной. В конце 1940-х общество, в котором я росла, полагало невозможным обсуждать три темы. Никто не мог заговорить о деньгах — особенно о том, сколько каждый зарабатывает. Нельзя было рассуждать о религии, дабы разговор не привел к испанской инквизиции или к чему-нибудь похуже. Наконец, запрещалось говорить о сексе. Живя в семье биологов, о сексе — как минимум — среди насекомых я могла прочесть в учебниках, разбросанных по всему дому. Так что о яйцекладе я была наслышана. А поскольку запрещенное всегда привлекает детское любопытство, я сосредоточила внимание на двух других табу: финансах и религии.

Поначалу они мне казались вполне ясными и понятными категориями. Существовал мир невидимых вещей, относящихся к Богу, и существовал мир вещей вполне материальных, относящихся к кесарю. Последние принимали форму «золотых тельцов», которых у нас в Торонто в то время почти не водилось, и денег, из любви к которым вырастало все зло на земле. Но с другой стороны, существовал герой комиксов Скрудж Макдак, про которого в то время я очень любила читать, — такой вспыльчивый, прижимистый, не всегда честный миллиардер, получивший свое имя от персонажа известной повести Чарльза Диккенса — скупердяя Эбенезера Скруджа. У плутократа Макдака было огромное хранилище золотых монет, куда он и трое его племянников ныряли как в бассейн с водой. Для дядюшки Скруджа и троицы утят деньги были не источником зла, а любимой игрушкой. Вот теперь и понимай, какой из этих двух взглядов на деньги верный?

У нас, детей 1940-х, конечно, водились карманные деньги, но нам и в голову не приходило говорить о них или — что казалось уж вовсе немыслимым — любить их. В то же время нас с раннего детства учили, как с ними обращаться. Когда в восьмилетнем возрасте у меня появился первый источник дохода, я уже имела некоторое представление о деньгах, получая пять центов в неделю на свои нужды. На эти деньги можно было нанести в два раза больше вреда зубам, чем это доступно детям в наши дни. То, что оставалось после покупки конфет, я хранила в жестянке из-под чая «Липтон», на котором сверкающими красками были изображены закутанная в паранджу индианка, слон, пальмы, смуглые мужчины в чалмах и невероятно синее небо. На монетах с одной стороны были отчеканены листья, с другой — голова короля. Я ценила их по тому, насколько редко встречалось то или иное изображение и насколько оно мне представлялось красивым. Правящий монарх Георг VI встречался довольно часто, а потому на моей шкале ценностей занимал скромное место. Кроме того, у него не было ни бороды, ни усов, как, например, у Георга V, монеты с изображением которого еще были в ходу. Реже всего попадались монеты с изображением совсем уж заросшего волосами Эдуарда VII.

Я скоро сообразила, что эти монеты можно было менять, например, на «рожки» мороженого, но не думала, что они чем-то отличаются от той валюты, которая была в ходу у моих сверстников: карты с изображением самолетов, крышки от молочных бутылок, книжки комиксов и стеклянные шарики. Внутри каждой такой категории царил тот же принцип: редкость и красота экземпляра повышали его цену. Обменные курсы устанавливали сами дети, хотя споров по этому поводу было предостаточно.

Но все изменилось, когда я получила работу. Мне платили целое состояние — двадцать пять центов в час! А работа заключалась в том, что мне нужно было катать по снегу детскую коляску с ребенком. Всякий раз, возвращая после прогулки ребенка живым и не окончательно замерзшим, я получала двадцать пять центов. С этого момента я поняла, что ценность монеты никак не связана с тем, голова какого короля на ней красовалась, и извлекла важный урок: в высших финансовых сферах эстетические соображения только мешают.

Как только у меня появились деньги, мне посоветовали открыть счет в банке. Поэтому я распрощалась с чайной жестянкой и обзавелась красной банковской книжкой. Теперь разница между монетами с изображением королей, с одной стороны, и стеклянными шариками, молочными крышками, книжками с комиксами и картами с изображением самолетов, с другой, обрела для меня полную ясность, поскольку шарики и прочее нельзя было положить в банк. В то же время деньги нужно непременно держать в банке, потому что только там они могут быть в полной сохранности. Когда у меня накапливалась небезопасная сумма — скажем, один доллар, — мне следовало отнести ее в банк, где устрашающего вида кассир делал в моей книжке соответствующую запись. Последняя строка в книжке называлась «остаток», или «баланс», но я не очень хорошо представляла, что это значит, и, поскольку это слово у меня ассоциировалось с равновесием, я все время ожидала встречи с весами.

Периодически в моей красной банковской книжечке появлялась дополнительная сумма, которую я в банк не вносила. Мне сказали, что это называется моим «интересом», то есть деньгами, которые мне причитаются за то, что я храню деньги в банке. Этого я тоже никак не могла понять. Конечно, сам факт увеличения суммы на счете у меня действительно вызывал интерес, и я предполагала, что эти дополнительные деньги называются «интересом» именно поэтому. В то же время я понимала, что сама их не заработала, поскольку никаких детей, принадлежавших банку, не катала по снежным тропинкам. Откуда же брались эти таинственные деньги? Наверное, их приносила Зубная фея — ведь дарила же она мне монету в пять центов за каждый выпавший молочный зуб. Фея жила в сказочной стране, местоположение этой страны я определить не могла, но в ее существовании не сомневалась: иначе нельзя было объяснить появление пяти центов при выпадении очередного молочного зуба.
Примерно так же я относилась и к моему «интересу» в банке, поскольку его можно было обратить в деньги, а деньги обменять на конфеты или мороженое. Но как может фикция обращаться в реальные предметы? Из сказок, например из истории о Питере Пене, я знала, что если перестать верить в фей, то они запросто умрут. Неужели и банк исчезнет, если я перестану в него верить? Взрослые считали, что фей не бывает, а вот банки как раз существуют. Но так ли это?

С этого начинались для меня загадки, связанные с финансами, и я не разрешила их по сей день.

Последние полвека я много ездила на общественном транспорте и всегда читала рекламу. В пятидесятые годы особенно часто рекламировали женское белье, дезодоранты и средства для полоскания рта. Сегодня их место заняли многочисленные медикаменты (от сердечных заболеваний, артрита, диабета и т.п.) и средства для желающих бросить курить; получила распространение реклама для телевизионных сериалов, где пара женщин неземной красоты прославляют краску для волос и крем для ухода за кожей лица; есть и реклама организаций, куда могут обратиться люди, страдающие игроманией, или таких, которые обещают вам помощь в решении проблем с долгами. Последних очень много.

С одной из таких реклам на тебя смотрит излучающая улыбку женщина с ребенком на руках. Надпись гласит: «Теперь о тебе позабочусь я — и звонки от кредиторов прекратятся». На другом объявлении написано: «Счастья не купишь, но с долгами справиться можно». «После долга тоже есть жизнь», — твердит третья реклама. Еще один устрашающий плакат вопрошает: «Они уже сели тебе на хвост?» Нет, вам не обещают, что надоевшие долги рассеются, как дым от сигареты, но убеждают, что с их помощью долги можно консолидировать и постепенно оплатить, если не транжирить деньги попусту, из-за чего, собственно, и возникла долговая кабала.

Почему подобной рекламы так много? Может быть, потому, что много должников? Вполне возможно.

В пятидесятые годы прошлого столетия, в эпоху женских поясов и дезодорантов, специалисты по рекламе, похоже, быстро поняли, что человеческое тело служит источником множества неприятностей, когда предоставлено самому себе, — оно норовит выйти из-под контроля и источает отвратительный запах. Такое тело необходимо привести к повиновению, иначе оно навлечет на вас позор. В наше время положение изменилось. Шутки ниже пояса вновь стали достоянием индустрии развлечений и не вызывают ни озабоченности цензуры, ни чувства стыда. Поэтому о теле вспоминают лишь тогда, когда оно заболевает какой-нибудь болезнью, особенно часто упоминаемой в рекламе, а главной заботой теперь стало состояние вашего банковского счета.

Для этого есть все основания. Первые кредитные карточки появились в 1950 году. В 1955 году отношение суммы долга к величине дохода среднестатистической канадской семьи составляло 55%, тогда как в 2003 году эта цифра возросла до 105,2% и продолжает увеличиваться. В 2004 году в США этот показатель составил 114%. В других странах тоже немало людей тратят больше, чем зарабатывают. Их примеру следуют и правительства.

Как сообщил мне один знакомый, на микроэкономическом уровне существует настоящая эпидемия долгов среди тех, кому едва-едва больше восемнадцати лет от роду, особенно среди студентов: они оказались под прицелом кредиторских компаний и тратят деньги, не давая себе труда оценить последствия, причем кредитуют их под самые высокие проценты. В результате долг достигает невероятных размеров, и однажды они понимают, что не смогут расплатиться. Современная наука утверждает, что юношеский мозг отличается от мозга взрослого человека и не способен рассчитать все последствия стратегии «купи сегодня — расплатишься завтра», а потому подобное кредитование молодежи следует приравнять к эксплуатации детского труда.

Отрывок из книги

О книге Йорг Циттлау, Аннетта Саберски «Ешь или умри! Как индустрия питания делает из нас наркоманов»

Почему во время еды мы теряем контроль

Мы радуемся, когда, например, обедаем в компании, и изводимся от тоски, если, скажем, любимый человек далеко. Кроме того, мы чувствуем себя разбитыми, когда приходится ломать голову над трудной проблемой или сложной ситуацией. Для выражения чувств и настроений мы любим употреблять слова кулинарной тематики: «насолить» подлым партнерам по бизнесу, «сладкие как мед» речи, «горькая» судьба, — и это естественно, ведь питание и наше эмоциональное состояние на самом деле очень тесно связаны между собой.
Во второй главе мы уже коснулись того, как еда действует на эмоции. Но и наоборот — настроение, чувства или ощущения тоже влияют на наш аппетит. Все чаще мы невольно попадаем в ловушки нашей психики, побуждающие нас идти к холодильнику, а это явно не идет нам на пользу.

Ловушка для обжор № 1: разноцветное возбуждает аппетит

Восемьдесят процентов информации человек получает через зрение. Это вовсе не принижает значения остальных органов чувств, — например, на нас очень сильно влияет информация о запахе и вкусе, проникая в центры мозга, отвечающие за эмоциональное состояние. Но ведущую роль в формировании нашего мира ощущений играет все-таки зрение.

Человек может различать практически все цвета так называемого видимого спектра: красный, синий, зеленый… — и все их комбинации (а, например, мыши и собаки не распознают красный, китам и тюленям неведомо, что вокруг них доминирует синий). Это объясняет ведущую роль цвета в механизме выбора человеком продуктов питания.

Доказано: чем насыщеннее цвет продукта, тем выше вероятность того, что его съедят или выпьют. Это не отменяет, скажем, скептицизма немецких туристов по отношению к кричащему красному цвету испанской сосиски и прочих мясных товаров. На бойне где-нибудь между Констанцем и Флензбургом тоже старательно работают также и над цветом, поскольку мясо после обрезки обычно становится серым. А должно оставаться ярко-красным — но не до такой степени, как испанские сосиски или датские красные колбаски.

Насколько сильно влияет цветовая гамма на наш выбор продуктов питания, подтверждает эксперимент, проведенный учеными университета Иллинойса. Участникам исследования предложили выбрать упаковку с конфетами — либо разноцветными, либо рассортированными по цвету. Результат: 69% выбирали коробку с разноцветными конфетами. «Испытуемые чувствовали себя замечательно и выбрали коробку с разноцветными конфетами, которые ассоциировались у них с удовольствием, радостью, чувством удовлетворения и приятным вкусом», — объясняет руководитель исследования Барбара Кан.

В следующем эксперименте участникам предложили две коробки с шоколадными шариками: в одной были шарики семи цветов, в другой — десяти. Из второй было съедено конфет на 43 % больше. «Чем больше цветов мы видим, тем больше мы едим», — заявляет Кан.

Пищевая промышленность уже давно использует эту закономерность в своих целях. Желатин в жевательных мишках выглядел бы неаппетитно серым, если б его не подкрашивали. Причем, в данном случае выбор цвета не беспорядочен, а нацелен на то, чтобы вызывать естественные ассоциации. Покупатель скептически бы отнесся к желтому медвежонку со вкусом вишни — желтый обычно ассоциируется со вкусом банана, в то время как вишня — с насыщенным красным.

Особенно много красящих веществ находится в соках и водах, но и «близкие к натуральным» продукты подкрашиваются, как, например, готовый к употреблению расфасованный салат. Мясо, по идее, не должно содержать какие-либо красители, поэтому для него разработали другие приемы коррекции цвета. С помощью консервантов, антиоксидантов и «вакуумной» упаковки (при которой продукт обрабатывается газовой смесью, состоящей на 40 % из углекислого газа и на 60 % из кислорода) замедляется естественный процесс, в результате которого красное мясо становится серым. А если скот перед забоем получает еще и порцию витамина С — это тоже не что иное, как уловка, нацеленная на то, чтобы мясо как можно дольше сохраняло красный цвет.

По некоторым данным, человек в среднем съедает не больше двух граммов пищевых красителей в год. Но если взять все население страны, то, скажем, только в одной Германии люди съедают сто шестьдесят тонн красителей ежегодно, что для химикатов, оказывающих свое действие даже в микро и миллиграммах, очень существенно. И это без учета веществ, которые в качестве антиоксидантных добавок должны защищать продукт от вредоносного действия красителя. Диоксид серы (Е 220), например, в огромном количестве содержится в сухофруктах, картофельных блюдах, фруктовых соках, мармеладе и вине. Маловероятно, что наши политики в ближайшем будущем предпримут что-либо против опасных красителей в продуктах питания. Так, в начале 2008 года Европейское Ведомство по безопасности пищевых продуктов EFSA (European Food Safety Authority) решило, что не запретит использование в пищевой промышленности азокрасителей, несмотря на многочисленные сообщения об исследованиях, доказывающих их канцерогенный и аллергенный эффект. Поэтому и впредь можно будет обнаружить Е 102 (желтый краситель тартразин), Е 110 (оранжево-желтый «солнечный закат»), Е 122 (красный краситель азорубин), Е 124 (кошениль, пунцово-красный) и Е 129 («красный очаровательный») в сладостях, овощных консервах, лимонаде, пудинге, мороженом, ликёрах, маргарине, сыре и рыбных продуктах . Даже свиньи и коровы ведут в этом отношении более здоровый образ жизни, чем человек: в их корм запрещено добавлять азокрасители.

Ловушка № 2: хандра

Это снова произошло: две плитки шоколадки одним махом. Восемьсот килокалорий — как в плотном завтраке. И никто не помешал Мелиссе съесть за 20 минут треть ее дневной нормы калорий.

Мелисса знает, что-то надо делать с ее неудержимой любовью к шоколаду. Еще она знает, что таких женщин, испытывающих потребность что-нибудь съесть, если дела плохи, если грусть-тоска гложет, довольно много. «Все равно что—неприятности на работе, нахамили в банке, проблемы с другом или просто нет настроения—всегда найдется что-нибудь, от чего будет плохо,— объясняет Мелисса, — И тогда помогает лишь одно: много-много шоколада».

Мелисса прочитала в одном журнале, что шоколад содержит вещества, помогающие бороться с депрессией, и поэтому женщины так часто его едят. Но Мелисса не может полностью поверить этому утверждению: «Тогда после шоколадного „кутежа“ мне должно становиться лучше, но это не так. После этого мне еще хуже. Сначала я просто грустила, а после поедания шоколада меня начинает еще мучить совесть».

Ученые не сомневаются, что хандра и стресс приводят к непреодолимому желанию съесть что-нибудь жирное или сладкое, вследствие чего наш животик заметно увеличивается. С физиологической точки зрения это объясняется выработкой гормона кортизола . Его выброс надпочечниками значительно повышается при физической нагрузке (это объясняется тем, что кортизол снимает раздражительность), а также во время стресса — чтобы запустить механизм лечения возможных повреждений. Кроме того, гормон воздействует на жировой обмен и метаболизм сахара, что усиливает наш аппетит.

Как выяснил ученый университета города Хельсинки, у мужчин возникновение стрессовых состояний, возбуждающих чувство голода, связано, прежде всего, с работой, у женщин же, напротив, — с личной жизнью. «Его» атакует волчий аппетит, когда в работе что-то идет не так, а «ее» — если нависли темные тучи над семьей или семейными отношениями. Мужчины всегда глубже переживают профессиональные успехи или неудачи, а женщины — коллизии своей личной жизни. Эмансипация последних нескольких десятков лет лишь немного подкорректировала эту закономерность, не изменив ее принципиально.

Ярость хочет мяса, ревность хочет все

Американский психолог Синтия Пауэр, изучая поведение пятисот мужчин и женщин, установила, что характер наших стрессовых состояний может влиять на наши кулинарные предпочтения. Разумеется, не только из-за ингредиентов пищевых продуктов, но, с точки зрения Пауэр, и по причине того, что «еда способна выступать в роли инструмента подавления эмоции, чей беспрепятственный выход может создать проблемы».

Например, в гневе и ярости мы хотим мяса. Причина: когда мы злимся, нам необходимо выплеснуть агрессивную энергию. А если объект нашего гнева смотрит на нас, мы можем продемонстрировать, что лучше не попадаться нам на зубок.

Когда мы одиноки, нас тянет на что-нибудь плотное и основательное, например, макароны с сырным соусом или жаркое с клецками. «Одинокий человек чувствует пустоту, которую можно заполнить только большим количеством еды», — полагает Пауэр.

При сильном стрессе мы едим чипсы и арахис из упаковки, потому что повышенный выброс адреналина вызывает потребность в соли. Человек, у которого проблемы с сексом, предпочитает продукты с большим содержанием сахара, потому что они, влияя на нейромедиаторы мозга, создают мгновенное чувство удовлетворения. Американский консультант по вопросам питания Дебра Уотерхаус по итогам своих опросов выяснила, что около 50 % женщин предпочитают сексу шоколад. Возможно, эти данные действительны только для США. Впрочем, стоит еще учесть, что американский шоколад по сравнению со своими среднеевропейскими собратьями имеет немного другой вкус…

Ревнивый человек, по наблюдению Пауэр, отличается тем, что пытается все в себя «втиснуть» — как будто безмерное потребление продуктов поможет справиться с несправедливыми лишениями, выпавшими на его долю. Не зря избыточный вес, ожирение и непомерный аппетит, прежде всего, появляется в малообеспеченных слоях общества, в то время как у худых менеджеров с административного этажа нет причины заедать хандру шоколадкой или мясом. Важно, что ревность в данном контексте относится не только к сексуальной сфере, а рассматривается как во-обще зависть к людям . И если взглянуть на эту эмоцию под таким углом, то можно будет объяснить и стремление человека к «кулинарной компенсации». Или, выражаясь языком социологов, общество, в котором люди свое самосознание сводят к покупательской способности и обладанию материальными благами, вынуждает становиться завистливыми. Обделенным не остается ничего другого, как компенсировать свою несостоятельность большим количеством еды, на которую хватает пособия по безработице или скудного жалования подсобного рабочего. Тот, кто находится внизу в социальной иерархии, хандрит и лопается от зависти, а тот, кто хандрит и лопается от зависти, часто сидит перед телевизором с картофельными чипсами и «кока-колой» в руках.

Остается вопрос: что предпринимает для решения проблемы пищевая промышленность? Ответ: очень даже много чего! Для малообеспеченных слоев населения у нее есть дешевые предложения. По меньшей мере, каждый пятый товар на полке с продовольствием — это дешевый безымянный продукт, который наверняка попадет в корзинку унылого человека, на что и рассчитывают производители, желающие таким образом заработать и на дешевых продуктах.

Получающий пособие по безработице не может обеспечить себя жильем и дать достойное образование своим детям. Работы нет, — естественно, на душе тоскливо. Остается только сидеть перед телевизором и есть продукты, купленные со скидкой или за небольшие деньги, но с большим количеством калорий: три «пиццы-салями» за три евро и шесть банок пива за полтора. В Древнем Риме такой принцип называли «panem et circenses» — «хлеба и зрелищ». Какие-то вещи не меняются никогда.

Ловушка № 3: быстро, быстро!

Жизнь стала стремительнее, и это не замедлило отразиться на культуре питания . Прошли те времена, когда наша бабушка часами стояла у печи. Сегодня предпочтительней скороварки и микроволновые печи, в которых за считанные минуты можно приготовить обед — стоит лишь положить готовое блюдо и разогреть. Параллельно со временем, которое тратится на приготовление, драматическим образом сократилось и время принятия пищи. По результатам опроса, проведенного в одной из столовых в Германии, выяснилось, что женщины в среднем тратят на еду около 9 минут, а мужчины только 7. И речь идет не о посетителях ресторанов быстрого питания, затрачивающих на обед не больше 4 минут. Четырех минут, в течение которых они проглатывают меню в 1000 калорий, что составляет приблизительно половину дневной нормы.

Институт социально-экологических исследований во Франкфурте провел анкетирование, в результате которого выяснилось, что около четверти из 2000 опрашиваемых вынуждены до трех раз в неделю быстро где-то перекусить, поэтому посещают закусочные, продовольственные киоски, булочные или пиццерию. Не интересуются «едой быстрого приготовления» 12%, а 16%, среди которых «обычные менеджеры», находящиеся в постоянном стрессе, сказали, что быстрое приготовление и употребление пищи играет в их жизни очень важную роль.

Трудно сказать, сколько времени человек проводит за обеденным столом дома. Чтобы узнать это, приходится полагаться на ответы испытуемого, которые могут быть не совсем точны, ведь маловероятно, что он садится обедать, положив перед собой секундомер. Но тенденция к сокращению времени потребления пищи существует. По результатам франкфуртского исследования, каждый пятый постоянный клиент ресторанов быстрого питания признался, что по рабочим дням утром не ест. Если он все-таки решил приготовить завтрак, то тратит на него менее 20 минут. В среднем гражданин в будни сидит утром за столом около 23 минут. Причем здесь еще раз следует подчеркнуть, что эти цифры основываются на ответах обычных людей, которые нельзя проверить, поэтому непонятно, действительно ли участники исследования уделяли указанное ими время тому, чтобы приготовить и съесть свой завтрак — или немного слукавили, чтобы о них не подумали ничего плохого. По нашим наблюдениям, в столовых ни один завтрак не продолжался больше 10 минут, а половина посетителей справлялась с ним за 7. Почему дома, например, где дети встают поздно и поэтому должны не идти, а мчаться в школу, а маме нужно срочно собирать им портфель, должно быть по-другому? Немецкие исследователи недавно выяснили печальный факт: 25% детей ходят в школу не завтракая.

Быстрая еда ведет к полноте

В быстрой еде есть одна существенная проблема: когда мы едим быстро, то не замечаем чувства насыщения. «Тот, кто быстро ест, на полосе движения пролетает мимо сигналов сытости», — объясняет Сюзанна Клаус из немецкого Института исследования вопросов питания в Потсдаме-Ребрюкке. И в первую очередь потому, что при быстром проглатывании вырабатывается меньше желудочного сока, чья активность или пассивность фиксируется нашим мозгом. А во-вторых, потому что во время еды, длящейся в общей сложности 15 минут, мозг получает достаточно сигналов, которые дают понять: «Ты сыт, заканчивай есть!» Другими словами, тот, кто потратил на обед 8 минут, чувствует себя все еще более или менее голодным, поэтому не против еще что-нибудь съесть.

Профессор по вопросам питания Кэтлин Мелансон из университета Род-Айленда дважды сажала тридцать испытуемых перед горой макарон с томатным соусом и просила есть, пока не почувствуют сытость . В первый раз женщины должны были есть как можно быстрее, во второй раз им необходимо было после каждого кусочка откладывать ложку на пару мгновений. Результаты неоспоримы:

• при медленном поедании пищи они съели 579 килокалорий за 29 минут;
• при быстром поедании женщины съели в среднем 646 килокалорий за 9 минут.

«Менее чем за треть времени они съели на 67 килокалорий больше, чем за 29 минут», — резюмировала Мелансон. «Если подсчитать общее их количество за три приема пищи, получается впечатляющая цифра» — а именно более 200 килокалорий в день и более 6000 килокалорий в месяц. Это приблизительно соответствует расходу энергии за три дня. То есть те, кто быстро справляется с едой, ежемесячно потребляют на три суточных рациона больше, чем люди, которые едят медленно.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Татьяны Аптулаевой «Я мама. Первый год»

Я была счастлива от мысли, что все позади. В первые минуты я даже не осознавала, что у меня родилось мое самое прекрасное чудо… Рядом стояли муж и доктор, который хвалил меня, говорил, какая я умница, как хорошо справилась, и меня от его слов распирала гордость.
Потом я сказала: «Какое счастье, что все закончилось!»,
а они вдвоем рассмеялись и сказали: «Все только начинается!».

Это одно из самых удивительных ощущений у женщины — вам только что казалось, что «все наконец закончилось» и ждали вы этого все последние месяцы беременности. Но вдруг оказывается, что все только начинается. И вам никто не даст даже нескольких дней перерыва на то, чтобы «отдохнуть» от беременности. Теперь мысль, что отпуском были скорее последние девять месяцев, предстает как нечто очевидное и при этом нередко весьма неожиданное.

Становиться мамой нужно прямо сейчас. Ведь малыш ждать не будет, когда вы подготовитесь к этой роли морально и физически.

Действительно, молодые мамы часто теряются в первые дни после рождения ребенка. Даже те, кто посещал специальные курсы во время беременности, с трудом вспоминают полученные знания в тот момент, когда их нужно применять уже на практике. Это совершенно естественно для молодых мам, которые, ожидая малыша и еще не имея никакого опыта по уходу за ним, настолько погружаются в свои внутренние переживания «здесь и сейчас», что представить не столь отдаленное будущее им даже не приходит в голову.

Подобная сосредоточенность на настоящем моменте совершенно обычное явление для большинства будущих мам. Как и некоторое «забывание» того, что было не раз прочитано и услышано когда-то на специальных материнских курсах. Но не волнуйтесь. Все ваши знания активизируются с началом практики.

Первый период вместе

Обращали ли вы внимание на то, что некоторые народные приметы и традиции совершенно точно согласуются с медицинскими рекомендациями и имеют под собой вполне научные психологические обоснования?

Первый год жизни ребенка специалисты разделяют на два периода: первый — адаптационный, который длится с момента рождения до месяца-полутора, а второй — грудничковый, длящийся до конца первого года жизни.

В традициях разных народов адаптация новорожденного так же равна периоду от тридцати до сорока дней, во время которых «нельзя показывать ребенка другим людям». Во многом эта установка связана с суеверными представлениями о негативных последствиях, которые могут возникнуть в результате общения с посторонними людьми.

Но с медицинской и гигиенической точки зрения эта рекомендация действительно имеет свои обоснования. И направлена она в первую очередь на то, чтобы главные участники родов — мама и малыш — смогли адаптироваться к новым условиям максимально комфортно и спокойно привыкнуть друг к другу. Отсюда следует: самая важная задача, которая стоит перед родителями и ближайшими родственниками в начальный период жизни ребенка — это создание максимально спокойной и благоприятной домашней атмосферы.

На первом году жизни ребенка медики традиционно выделяют два периода: первый — новорожденность, который длится до конца первого месяца, второй — грудничковый, который продолжается до конца первого года жизни. При этом нужно знать, что все процессы физиологического приспособления ребенка к новой среде обычно завершаются в течение первых двух недель.

Новоявленную маму волнует абсолютно все, что касается ее малыша, поэтому давайте пройдемся по всем вопросам.

Вес ребенка

Когда рождается ребенок, женщине сначала сообщают его пол, а потом — вес. И все родственники, которые звонят маме по телефону, в первую очередь интересуются именно этими параметрами нового члена семьи. Это не случайно, потому что изначальный вес — первый важный показатель физического состояния ребенка. Это своего рода точка отсчета его развития.

Учтите, что все новорожденные бывают очень разными. Обычный вес, который считается нормальным, колеблется в пределах 3,2-3,8 кг. При этом мальчики, как правило, тяжелее девочек граммов на сто, а первенцы обычно весят меньше, чем следующие дети.

Но не переживайте, если ваш новорожденный появился на свет с весом 2,5-3 кг. Скорее всего, это тоже норма, которая может быть обусловлена генетической предрасположенностью родителей. Если такой малыш здоров, его не надо кормить чаще, чем обычных сверстников, он не будет отставать от них в развитии, просто такова его физиологическая особенность.

Надо отметить тот факт, что в последнее время дети весом около 4,5 кг и более стали рождаться чаще. Хотя некоторые родители гордятся своими «богатырями», все же врачи уделяют крупным детям больше внимания. Важно убедиться, что подобный вес не является признаком заболевания или какой-либо патологии развития.

Если ребенок родился с нормальным весом, ему достаточно прибавлять 20-30 г ежедневно — это средняя цифра, поскольку каждый малыш развивается исходя из своих особенностей.

Нужно ли каждый раз взвешивать ребенка

Если новорожденный с первого раза взял грудь и начал активно сосать ее, если при этом он спокоен, маме нет необходимости взвешивать его каждый день, тем более по несколько раз. Это внесет в вашу жизнь излишнюю суету и беспокойство. Процедуру взвешивания достаточно делать в детской поликлинике на приеме у педиатра, показываться которому необходимо регулярно, раз в месяц.

Не стоит забывать и о других специалистах, к которым стоит появиться на прием после того, как ребенку исполнится один месяц. Сроки их посещения вы узнаете в поликлинике.

Это необходимо делать, даже если вы считаете, что младенец прекрасно выглядит, хорошо поправляется и вообще абсолютно здоров.

Каждой маме очень важно привыкнуть к той мысли, что визит к педиатру — необходимый и важный контроль за развитием малыша и профилактикой заболеваний.

Как меняется вес ребенка после рождения

Обычно после рождения в течение 3-4 дней ребенок теряет в весе, но не больше 200-300 г в норме. Восстанавливает свою первоначальную массу при рождении он к 7-10 дню.

Но если малыш по какой-то неизвестной вам причине совсем не набирает вес в течение двух недель (внимательная мама это всегда определит самостоятельно на взгляд), стоит срочно обратиться к педиатру. Обычно в этой ситуации мама может заметить такие дополнительные признаки: ребенок плохо берет грудь, беспокойно себя ведет.

Если вес ребенка меньше 2,5 кг

Совсем маленьких детей, которые родились недоношенными или вес которых при рождении меньше 2,5 кг, еще в роддоме врачи берут под особый контроль. Им уделяют максимальное внимание. При необходимости таких крох помещают в кювез (инкубатор) — это специальная камера, в которой поддерживается необходимая для младенцев температура тела.

Часто это врачебная мера необходима для того, чтобы поддерживать оптимальные условия для их жизни в первые дни после родов. Таких маловесных, но здоровых в целом малышей выписывают после стабильной прибавки в весе, после чего они нормально развиваются, как и другие здоровые дети. За маленькими новорожденными требуется более тщательный уход.

Бывает, что из роддома врачи выписывают сначала мать, а малыша на какое-то время оставляют в больнице. Это необходимо для того, чтобы он мог достаточно окрепнуть, получая специальный уход. В такой ситуации, если родители хотят сохранить грудное вскармливание, потребуется привозить в больницу для малыша сцеженное молоко.

Изменения в организме ребенка во время адаптационного периода

Первый период потому и называется адаптационным, что организм и психика младенца в это время активно приспосабливается к новым условиям жизни, что сопровождается вполне видимыми физиологическими процессами и их может наблюдать каждая мама у своего малыша.

Кто-то из малышей адаптируется быстрее, кто-то медленнее — ведь у каждого свои физиологические особенности организма. Каждому новорожденному требуется на это время, и у каждого эти изменения происходят по-своему, со своими индивидуальными темпами и скоростью.

Стоит отметить, что все основные физиологические изменения у здоровых детей в норме завершаются в течение 2-2,5 недель после родов. В остальных случаях все зависит от индивидуальных особенностей здоровья того или иного ребенка.

Каждая мама может видеть, как происходят эти изменения. В это время у детей меняется цвет кожи, иногда отмечаются высыпания, могут набухать молочные железы, а у девочек возможны выделения из половых органов. Все эти явления считаются нормальными, но только у новорожденного ребенка.

И чтобы не волноваться зря, нужно знать, как проходит этот период.

• Адаптация здорового ребенка к домашней среде, где он будет теперь жить, заканчивается к концу 2 недели жизни.
• Если в первый месяц ребенок начал стабильно прибавлять в весе, вырос на 2-3 см, к концу месяца начал поддерживать головку и преодолел все физиологические этапы адаптации, значит, первый критический период в его жизни можно считать благополучно завершенным.
• Также в это время ребенок начинает вырабатывать режим сна и кормлений, и это процесс может продлиться до 2-3 месяцев.

Отрывок из вступления к книге Елены Черданцевой

О книге Романа Трахтенберга «Лучшее»

Анекдоты

«…Создал Бог Небо и Землю. И посмотрел на них, и
Ему понравилось. И создал Бог Женщину. И посмотрел
Он на Нее… И посмотрел… И посмотрел… И подумал:
„А, фигня! Накрасится!“ — таким анекдотом Рома прокомментировал
мое опоздание на нашу первую встречу
в ночном клубе, который он только что открыл в Москве.—
Бабы вечно опаздывают, им надо намазаться!»

«Подготовился!» — решила я.

Для всей страны тогда (как, впрочем, и сейчас) было
загадкой, правда ли он знает столько анекдотов или
здесь скрыт какой-то секрет? В тот вечер я осталась на
его программе и увидела человека, который три часа говорил
со сцены о жизни; о любви и дружбе; об изменах;
об удачах и неудачах,— иллюстрируя свои мысли анекдотами
вперемежку с цитатами из классики, например
Беранже: «Жизнь подобна собачьей упряжке. Если ты
не лидер, картина никогда не меняется». Зрителей было
немного, клуб открыли почему-то безо всякой рекламы,
и Москва просто не успела разобраться, что за явление
из Питера прибыло. Или не спешила. Как прокомментировал
ситуацию сам Роман: «Если бы понты
могли светиться, в Москве тоже были бы белые ночи».

Вскоре я перестала сомневаться в том, что он действительно
помнит кучу анекдотов, афоризмов, цитат, стихотворений и поэм… Не только приличных, но
и не очень. Роман не пропускал матерные слова, однако
они всегда были настолько к месту, что усиливали
мысль и не резали слух. Роман говорил: «Я не матерюсь.
Я называю вещи своими именами! — и добавлял:
— Юмор бывает блестящий и матовый. Последний
доходчивее».

Трахтенберг работал в двух параллельных Вселенных.
Одна — это маленькое кабаре: зал на полсотни человек
открывался в десять вечера. Здесь звучали и старинный
матерный фольклор, и самые свежие анекдоты.
Здесь был стриптиз, и еще здесь был дорогой входной
билет. В кабаре Роман ждал только взрослых, состоявшихся,
образованных и немного циничных гостей. Парадоксально,
но этот его клуб-кабаре — где стены были
оклеены газетами, где над унитазом в туалете
красовалась надпись «Подойди поближе. Он не такой
длинный, как тебе кажется», а на зеркале: «Другие не
лучше»,— вот именно этот клуб оставался элитарным
заведением. Здесь побывали немногие.

Вторая Вселенная, где работал Трахтенберг и по которой
его знала вся страна,— это радио и ТВ. Он вел
самые разнообразные передачи, играл на анекдоты: то
есть зритель начинал рассказывать анекдот, а Рома его
заканчивал. Жители этой Вселенной подозревали, что
их обманывают: что у Ромы есть редакторы, которые в
наушник подсказывают ему окончания.

— Сама подумай,— сказал он однажды.— Если бы
такие редакторы существовали да если бы технически
можно было в Интернете с такой скоростью анекдоты
находить — разве стали бы меня держать на ТВ?! У меня
прокуренный голос, сложный характер и внешность
далеко не как у Алена Делона! Меня бы сразу заменили
красивым высоким мальчиком с хорошим голосом.
Но такие мальчики до сих пор не появились.

Вера

«Бог у всех один — провайдеры разные»,— шутил он,
но все же интерес к иудаизму возник в его жизни. Вышло
так, что не Роман пришел к вере, а она к нему. Это
почти мистическая история… Случилось все после его
переезда в Москву. Им с первой женой Леной пришлось
продать большую питерскую квартиру. Рома
искал жилье в Москве, Лена в Питере. Одна бывшая
коммуналка приглянулась ей сразу; очень уютная, там
не было затхлого запаха старого жилья, и Лена решила
купить ее, даже не осмотрев двор.

Начала ремонт… Вскоре раздался звонок: «Можно
мы к вам приедем? Тридцать девять раввинов со всего
мира хотели бы помолиться в этих стенах. Там жил 6-й
Любавический Ребе.

„Розыгрыш!“ — решила она. Но влезла в Интернет
и нашла, что правда был такой Ребе — духовный лидер
тысяч религиозных евреев. И жил он на их улице с
1924-го по 1927-й год! Потом Ребе перебрался в США,
его квартира в Нью-Йорке — центр всемирного иудаизма,
ее посещают миллионы людей.

…Вскоре к Лене пришел раввин Санкт-Петербургской
синагоги Ифрах Абрамов, он и объяснил, что их
квартира как маленькая синагога, здесь молились, проводили
праздники, евреи отовсюду приходили на аудиенцию,
и из этой квартиры 6-го Ребе Любавического
забрали в Шпалерную тюрьму. Там его приговорили к
смертной казни, но заменили ее ссылкой… И хотя
обычно они не разыскивают такие квартиры, потому
что в Питере в годы социализма возникло много маленьких
частных синагог, но именно сейчас — юбилей
выхода Ребе из Шпалерной тюрьмы. Этот праздник
имеет для хасидов большое духовное значение. Раввины
из разных стран едут посмотреть Шпалерную тюрьму
и, по возможности, квартиру…»

Лена позвонила Роме с вопросом, что делать. Он
примчался из Москвы. Тогда она впервые увидела его
со шваброй. Он летал по дому, как электровеник, отмывая
известь. Паломники — 39 раввинов — произвели
неизгладимое впечатление на всех. Еще через полгода
помолиться приехали их сыновья, потом еще
кто-то… Рома предложил им выкупить квартиру: «Если
бы я был богатый, я бы подарил,— сказал он.— Но я
бедный человек, могу только продать». Вскоре пришел
ответ: «Вы знаете, уже хорошо, что она в руках еврея».

С тех пор Рому как подменили. Он начал ходить в
синагогу. Но даже его друзья не знали о том, что он
жертвует крупные суммы на интернат для детей при
Петербургской синагоге. Он видел, что деньги, заработанные
им главным образом на пьянках, идут во благо.
О том, что Роман занимался благотворительностью,
стало известно, когда он умер. Об этом рассказал раввин
Ифрах Абрамов. Он стал другом семьи после истории
с квартирой. Именно ему пришлось провести последний
похоронный обряд: «Рома не афишировал
благотворительность. При своей эпатажности в этом
отношении он был очень скромный. На его деньги в
общежитии интерната мы сделали ремонт, заменили
панели отопления, поставили стеклопакеты. За всю зиму
никто из детей не заболел…»

Ифрах говорит, что Роман поменял свое лицо. Что
постепенно ушла развязность, что он подумывал о смене
репертуара, хотя зрители хотели видеть его прежним.
Я спросила Ифраха, насколько этично говорить о святых
людях в такой книге, как эта, и он ответил, что «любая
информация, показывающая, что человек под влиянием
веры меняется, полезна в моральном отношении».

…И все же, и все же… Все же Рома оставался верен
себе. Ну, не мог он не шутить над теми, не лучшими
чертами «еврейского характера», которые известны
всему миру. Когда кто-либо из зрителей пытался сыграть
с ним в анекдоты, он говорил: «Рассказывать
Трахтенбергу еврейские анекдоты все равно что плеваться
с верблюдом». Говорят, умение посмеяться над
собой свойственно только умным людям. И едва начинался
вечер, как в своем кабаре Трахтенберг с удовольствием
шутил на скользкие темы.

Сара причитает:

— Абрам, ну как ты мог сломать новый стул?! Как
ты мог испортить новую люстру?! Нет, мое сердце не
выдержит! Ты что, не мог повеситься в другом месте?!!
Был еще анекдот, который он очень любил и рассказывал
в каждой программе.

Поскользнулся еврей, падает в пропасть, успел ухватиться
за корень дерева и кричит: «Господи-и-и, спаси меня!
» И тут голос сверху: «Абрам, веришь ли ты в меня?!» —
«Верю-у-у-у, Господи!» — «Тогда отпусти руки».— «Так!
Я понял!.. Ээээй!!! Есть там кто-нибудь еще?!!»

Взаимовыручка

«Некоторые наши звезды говорят, что „артист должен
стоять на сцене“ и отказываются от халтур. Я таких
не понимаю!» — заявлял Роман.

Сам он никогда не отказывался от работы, и тех артистов,
которые умеют работать вне сцены — то есть
на корпоративах, на юбилеях, в ресторанах, на пляжах
и в прочих малопригодных для выступления местах, он
уважал. Говорил, что в таких условиях может не потерять
лицо только суперпрофессионал!!! Ведь там веду
щего могут перебить, там люди отвлекаются на «поесть
и выпить», там среди гостей свои сложные отношения
и приоритеты, и над кем-то подшутить можно, а над
кем-то нельзя. Артист, не зная всей подноготной, может
потеряться; может не понять, почему его шутка вызвала
в зале гробовое молчание, а не смех. В книге «Вы
хотите стать звездой?» много написано о том, как в такой
сложной обстановке создать людям праздник.
А ему было очень важно, чтобы праздник состоялся, и
потому Рома ценил, когда коллеги по цеху, другие артисты,
подсказывали что-то или помогали.

В той же книге есть глава, где Роман вспоминает, как
на дне рождения одного бизнесмена познакомился с
Владимиром Винокуром. Ситуация тогда для Ромы
была ужасная. Полный зал народа, и почти одни мужчины.
Женщин только две — жена именинника и жена
его сына. Из уважения к дамам все гости сидели чинно
и давили в себе смех. Роман понял, что его ждет полный
провал, и тут руку помощи ему протянул Винокур,
сидевший среди гостей.

— Рома, а вот ты знаешь такой анекдот? — начал он.

— Знаю.

Завязавшийся диалог двух юмористов вызвал оживление.
Вот что написано об этом в книге: «Как мне кажется,
он (Винокур) первый в тот вечер произнес слово
„жопа“, но поскольку неприличное слово произнес
приличный человек, имеющий на себе печать столпа
шоу-бизнеса, все отнеслись к этому с юмором. Ведь он
был звездой, когда еще и понятия такого не было, и потому
„свой человек“ почти для каждой компании. Что
он ни сделает — все рады. Вот и сегодня гости расслабились
и развеселились. После чего я понял, что моя
программа спасена. Мне оставалось только подхватить
начатое им веселье как олимпийский огонь, что намного
проще, чем зажечь».

После этого они начали общаться, Владимир Винокур
приходил к нему в эфир и на «Русское радио», и на «Маяк».

«У меня был пароль „Рома Трахтенберг“! — рассказал
Владимир Натанович.— Мне с ним было удобно,
комфортно, мы перешучивались, атмосфера создавалась
дружелюбная. В эфире на радио он был большой
импровизатор, свободный, отвязный, но в жизни Рома
был очень трогательный, наивный, в чем-то одинокий,
как мне казалось. Как будто не хватало ему рядом близкого
человека и некому было доверить самое сокровенное…
И еще у меня создалось впечатление, что он умеет
ценить человеческие отношения, хотя многие
ревностно относились к нему, к его популярности.
А он умел держать себя в любой обстановке и умел держать
публику. Мало кто знает, но он приходил ко мне
на спектакль, причем не в самый центр Москвы, а после
спектакля говорил интересные вещи, тепло отзывался
о моих молодых артистах. Предлагал мне в мюзикле
участвовать, но у меня много работы, свой театр,
и я сказал, что сложно от большого коллектива отвернуться.
Он меня понял, мы перезванивались, если он
звал на радиопрограммы, я откликался.

Трагедия неожиданная и не про Рому как-то, он очень
жизнелюбивый, энергичный, и столько в нем было много
всего. Казалось, что он не может замолчать и уйти
навсегда. Мы при жизни стесняемся говорить друг другу
хорошие слова, есть традиция делать это в грустные минуты
на панихидах. А я ему при жизни сказал все хорошее,
что о нем думаю. Он не поверил, спросил: вы издеваетесь?
Он выделялся из всей тусовки, из шоу-бизнеса.
У него были точные оценки, будь то передача или чьелибо
выступление. Потеряли суперпрофессионала. Все о
нем по-разному судили. Он был явлением, неординарным
человеком. То, что он мат использовал в работе, ну
так и я не рассказываю анекдот, заменяя слова…»

Диета

…Почему-то все вдруг стали говорить, что он заморил
себя голодом, что резкое похудение сказалось на
здоровье. На телевидение вызвали даже самого модного
диетолога Москвы и заставили оправдываться. Но
ведь и полнота далеко не залог здоровья. Роман был
счастлив и горд собою, когда похудел. Когда показал,
что и у него есть сила воли и характер. Да он и не голодал
особо, по часам постоянно что-то съедал.

А голодал всерьез он только однажды, когда мы работали
над книгой «Путь самца-2. Лифчик для героя».
Там же и описали голодовку. Началась она с того, что я
застряла в лифте, а он звонил мне на мобильный и
«развлекал беседой»: «Я тебе сто раз говорил, лифты не
рассчитаны на вес слонов! Ходи по лестнице». — «На
себя посмотри!» — огрызалась я. Вышла я злая, а вечером
мы поспорили на тысячу долларов, кто сильнее
похудеет за месяц: так в книгу вошла глава «Пари».

«…Мы влезли на весы и записали вес на бумажке,
под которой поставили автографы. И началась комедия.
То есть я-то ничего не делал, кроме того, что закрыл
рот, а Черданцева пошла обходным путем — купила
ролики и поехала на ВДНХ. Я для этих мытарств
даже название придумал — „Катание по мукам“. Однажды
в парке ее внимание привлек гигантский верблюд,
жующий траву за высоким забором. Она угостила
его яблоком… Потом угостила снова… Когда пошла
на третий круг, верблюд тянул морду и радовался ей
как родной. Скормив все яблоки, она купила ему булочки…
И только при заходе на седьмой круг она осознала
ошибку. Лохматый красавец стоял уже не за решеткой,
а прямо посреди тротуара у вывески „Фото на вИрблюде — 150 руб. Их уже не разделял высокий забор…

И тут верблюд увидел Черданцеву. Она тоже его увидела
и резко начала разворачиваться, что в принципе было
бессмысленно: он заметил кормилицу и радостно
рванул ей навстречу, волоча за собой и стул, и сидевшую
на нем, матерящуюся тетку-фотографа…“»

Еврей…

«В доисторические времена люди не знали о существовании
евреев и во всех своих бедах винили темные
силы природы»,— Рома где-то это услышал и внес в записную
книжку. Я пользовалась его записями, когда
искала эпиграфы. Ему нравилось, чтобы над каждой
главой был эпиграф, отражающий суть происходящего.

Однажды он мне скинул на почту кучу начатых рассказов.
Обрывки мыслей. Начинал и бросал. В одном я и
прочла о том, что в школе на какой-то момент он стал изгоем
из-за национальности. Тогда я принесла ему книгу
Вен. Ерофеева «Бесполезное ископаемое», где есть лозунг
восставших негров: «Белые убили Христа! Давайте убьем
всех белых!» Он даже захрюкал от смеха: «Красиво!»

Известность не спасает от страха перед разного рода
нацистами. Не так давно Рома вместе с женой и водителем
отправились осмотреть Троице-Сергиеву Лавру. Там
среди церквей прогуливалась толпа бритоголовых юношей.
Появление Романа вызвало оживление среди них.
«Ну, все! Скинхеды, будут бить!» — решил он. Втроем
они зашли в храм, где для них провели экскурсию. Она
уже закончилась, а бритоголовые ребята все стояли неподалеку,
поглядывая на двери. Рома понял, выбора нет,
ждут его, и вышел. Один из молодцев направился к нему.

— Роман Львович, а мы это… Мы курсанты. …Хотели
у вас автограф попросить…

Жадность

«Доктор, выпишите мне таблетки от жадности. И побольше,
побольше…» — Рома не скрывал, что любит
деньги. Говорил, лучше пусть завидуют, чем сочувствуют.
И всячески поддерживал имидж богатого человека.
Он и общаться стремился с успешными людьми,
к их мнению прислушивался. Он один из немногих артистов,
кто в кризис не опустил гонорар, опасался, что
потом на прежний уровень не вернется (что, кстати, и
случилось со многими). Сидел без работы долго, переживал,
но вскоре заказы пошли. Причем вся осень 2009 года
у него была плотно расписана.

Рома всегда делал прогноз ситуации. Знакомых артистов
учил, что зарабатывать надо, пока ты «на волне
», успех может завтра уйти. Ведь столько «звезд» поверили,
что будут сиять вечно, и исчезли, не успев
даже квартиру купить. Он с недоумением смотрел на
таких — почему у них крышу снесло? Сам он твердо
стоял на земле и трезво оценивал все, что может дать
шоу-бизнес.

Он вообще был хороший коммерсант. В юности одним
из первых в стране начал работать «челноком».
Причем успешно. Но бросил все на пике материального
успеха, потому что задумался — зачем-то ведь он
пришел в этот мир? Зачем-то Бог наградил его таким
странным талантом — веселить людей. Он понимал,
что сцена никогда не даст столько денег, сколько бизнес,
и все же пошел в артисты. Так можно ли говорить,
что он жил ради денег?

Впрочем, талант коммерсанта он проявил и в шоубизнесе.
У него никогда не было продюсеров и директоров.
Рома себя продавал лучше, чем все они. Успевал
и другим артистам подкидывать работу. Продюсировал
музыкальную группу со смешным названием
«Стоматолог и Фисун». Причем «Стоматолог» — реальный
врач Алексей Мусиюк, у которого Рома сам же
зубы и лечил. Но раскручивал их не ради лечения зубов,
а потому что нравились, близки по духу. Они создали
странный жанр, я бы назвала его современной частушкой:
танцевальная музыка и текст, где высмеиваются какие-
либо «деятели» шоу-бизнеса. Дохода особого это не
приносило, но зато всем весело!..

…Был ли Роман жадным? Если бы только кто знал,
сколько денег он раздал в долг и сколько человек были
ему должны! Я знала, случись что, можно побежать к
Роме, и он выручит.

Правда, на своем последнем дне рождения в сентябре
он сказал, что хотел бы собрать долги. Как-то горько
и обидно, ты выручаешь — а тебя кидают, жаловался
он гостям. «А зачем ты раздаешь?» — спрашивала
Татьяна Витько, бизнес-леди, с которой он дружил.
«Ну, как зачем? Они же просят!»

…Рома говорил, что жадность порождает бедность.
Поэтому он и относился так к героям передачи «Деньги
не пахнут». Их желание продать душу за сто долларов
осуждал. Один раз продашь за сто — и большей
суммы НИКТО НИКОГДА тебе не даст! Передача эта
родилась в Питере, и смысл ее был поучительный: показать,
куда может завести человека жажда быстрых
денег. Так, например, в Древнем Риме напаивали рабов
до скотского состояния, чтобы граждане видели, как
это плохо. Но передача обрела иной смысл. Он сам испугался
того, что столько подростков готовы за три копейки
опозориться на всю страну. Он ушел, как только
закончился контракт: переживал, что теперь не знает,
как отмыться. А он всего лишь поставил перед обществом
зеркало…

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Бориса Носика «Записки маленького человека эпохи больших свершений»

Я потому не могу с должною строгостью отнестись к
своему внешнему действию и в отношении других людей,
что все время как бы почитаю себя за жертву, которой
не счастливится и не везет, а если вот — повезло
на недолгое мгновение, то это лишь для возмещения
той несправедливости, которая мне была сделана, так
что я должен в обычном своем существовании принимать
все как должное, а не искать в себе слабых мест и
порочных действий в отношении ближнего.

Вот хотя бы взять и сегодня — целая неделя болезни,
а солнце сияет на улице, и я, кажется, немало
наказан, поскольку все дни без работы, тут бы и подумать
с серьезностью над тем, в чем я был и грешен и
несправедлив и гадок к ближнему, так что отвернулись
от меня почти все мои друзья, ставшие ненужными,
но я — нет, все думаю о выздоровлении, которое одно
принесет мне компенсацию упущенного времени.

И вот что я вам скажу: это все от потаенной мысли,
что я себе не принадлежу и что эта вся свободность
моя — временная, не сегодня-завтра она кончится и
снова будут мной распоряжаться, как захотят, а раз
так, то и надо урвать это время с наибольшей приятностью.
Не знаю даже, согласитесь ли вы со мной,
вполне возможно, что собственная ваша жизнь протекала
по другому руслу, но мной — я настаиваю — вся
эта свобода воспринимается как случайная, и во сне
мне снится одно и то же: говорят, что мы, мол, вас выпустили
по ошибке, а теперь извольте снова — и год,
и два, и три… И даже самая эта ситуация, в которой
довелось побывать, она ясно представляется уже только
во сне, а так вспоминаются одни детали, никак не
дающие целого. Например, солдатский сортир…

Дело в том, что просыпаешься ты еще до подъема, за
несколько минут, от страха, что сейчас будут будить,
или от того, что сержанты уже встают и разговаривают
громким голосом, потому что все рано будить придется.
Но ты все еще лежишь и опасаешься чего-то, а
именно громкого крика: «Рота, подъем!» — боишься,
что он вот-вот раздастся, и он раздается: «Рота, подъем!» — «Взвод, подъем!» — «Отделение, подъем!» И потом
— «Выходи строиться». С этого момента кончается
твой подневольный сон и начинается подневольное
движение в продолжение целого дня. На улицу ты
должен выйти в ночной рубахе, потому что зарядка, но
еще до зарядки будет много холода, потому что зима и
даже здесь, в теплой Араратской долине, в шесть утра
все же морозно. Возле казармы, огромного глинобитного
амбара с двухэтажными койками, мы стоим, дожидаясь
тех, кто замешкался внутри, потом бежим
через плац в дальний конец, где такой же, как наша
казарма, глинобитный и длинный солдатский сортир.
На улице морозно, так что мы плечом к плечу не спеша
мочимся в длинный желоб, устроенный внутри сортира,
а сзади, надев на шею ремни, оправляются те,
чья нужда обстоятельней, и, если б не эти засранцы,
которым с утра приспичило, в сортире была бы вполне
клубная обстановка, а так, пожалуй, нет, и, плюнув
в их сторону, ты выходишь на холод и глядишь
с отвращением на нежно-розовую снеговую вершину
двугорбого Арарата. На улице еще почти никого нет,
черт его знает, где они все, наверное, еще в сортире,
ты ежишься в ночной рубашке х/б, но не двигаешься,
потому что двигаться еще заставят, а тебе бы сейчас
постоять бы да подремать, прежде чем начнут гонять
вокруг всего плаца в тяжелых кирзовых сапогах до тех
пор, пока эта двугорбая гора не запляшет у тебя перед
глазами в ритм сердцу. Так что, в конце концов, ты поворачиваешь
и снова идешь в тепло, в сортир, и снова
стоишь, прислоняясь плечом к ближнему, пока не выгонит
нас всех из сортира рота связи, у которой та же
нужда, — выгонит уже на целый долгий день…

Ну да, конечно, сейчас ты свободный как птица, и
вся твоя несвобода как бы придумана, но эта мысль,
что тебя еще могут повязать, что всегда могут, — она
и делает тебя как будто отпускником в увольнении,
да еще без увольнительной записки: не знаешь, какой
патруль придерется.

И еще, конечно, вопрос нацпринадлежности. Тебе,
может, наплевать на эту принадлежность, потому что
тебе-то все равно и, по совести говоря, наверно, всем
все равно, и тебя не клюет жареный петух, ты ходишь
смело по земле, и если где прижмут сегодня, то главное,
не думать об этом, работай дальше — дальше будет
лучше и что-нибудь подвернется, и Господь тебя не
оставит, как же — вот птица певчая еще меньше твоего
имеет, а кормится, ну и ты проживешь. Но вот наступает
день, когда кто-нибудь, от своей собственной нужды
или неудачи, от слабости или от злобы, говорит тебе
вдруг, что ты не такой, не настоящий: в общем, намекает
на ущербную твою принадлежность, которая не то
чтобы хуже его собственной, а чем-то все же не та, что
нужна. И этим он заставляет тебя думать о том, о чем
ты думать считал недостойным. Заставляет тебя думать
по их образу, по их законам, и тем достигает своей цели,
потому что ты уже не свободный странник на земле, а
носитель шестиконечной обиды в душе, с принадлежностью
к обиженному клану. А тебе ведь противны кланы
и противна насильственная к ним принадлежность.
Может, это и не всегда и даже совсем редко случается,
но оно может случиться, и от того в тебе не умирают
разные воспоминания, например, профессорские очки,
царствие ему небесное, плохой был человек.Или лошадиная
морда редактора, или красное рыло кадровика,
и кое-какие милые твои друзья-интеллигенты, которые
сходят с круга и у тебя же ищут утешения, чтобы ты
подтвердил высокий характер их неудачи: их принадлежность
к слабому большинству и твою — к наглому торгующему меньшинству. Мутная обида стоит тогда
в твоей душе. Ты не обнимаешь больше человечество
невидимым объятьем, не подставляешь ему для поцелуя
и для пощечины одутловатую щеку, а мысленно
бьешь невинных по красным мордасам, по николаевской
бороде, по слепым очкам… За что же вы так себя,
и меня, и нас всех, которые могли быть лучше? Взять
вот те же очки…

Институт, куда я поступал, был плохонький, трехэтажный, не чета прочим громадинам, куда брали
пока всех и без всяких помех, скажем, для механизации
торфа. Но в моем институте занимались литературой,
изучали ее и учили ее делать, а это, наверное,
так прекрасно — ее делать, и разве можно делать ее
без института. Оттого мы, школьники, награжденные
за свое рвение золотыми и серебряными медалями,
пришли сюда на собеседование с пылкою, но пугливой
надеждой — выстоять, пройти, поступить.

И вот мы сидели, два десятка худосочных восемнадцатилетних
птенцов, чтобы поговорить с толстым
профессором в очках, знаменитым профессором, который
лучше нас всех знал русского языка, а может,
лучше всех в мире, во всяком случае так ему казалось,
царствие ему небесное. Нас было два десятка человек,
из них двое без принадлежности, а восемнадцать, к
сожалению, да. И вот мы сидели, готовя себя к битве
интеллектов, мы должны были показать толстому
профессору, что мы не просто так, что мы очень много
читаем и, конечно, все время пишем, ну, скажем, с
третьего класса, так что мы сможем оправдать и что
мы выучим русского языка так, как он скажет. И мы
были полны рвения выучить все, а потом делать все,
как он научит, но мы уже знали в испуганных печенках
своих, и в сморщенных от волненья мошонках, мы
знали, что его все это может никак не трогать, а может
очень интересовать то, что мы не принадлежим, может
интересовать наша непринадлежность.

Это было странно, потому что он был не какой-
нибудь милиционер, а настоящий профессор, он был
сильнее нас, и больше, и толще, и ученей в тысячу
раз… Но вот вышли из кабинета те двое, которые
были спокойны и уверены в своей полноценности,
они вышли с победой и пошли домой, пожелав нам
успеха, а мы, восемнадцать прочих, остались со своей
непоправимой бедой, несмываемым пятном на теле и
репутации. Время шло, половина из наших, неполноценных,
уже побывала за профессорской дверью, они
выходили как-то странно, как выходит иногда в поликлинике
человек из кабинета врача, застегиваясь на
ходу с виноватой улыбкой, потому что могут не понять,
зачем спускали ему штанишки — чтобы сделать
клизму или чтобы взять сок предстательной железы.

Наконец пошел и я, сидел один против профессора
в малюсеньком кабинете в этот решительный час
своей жизни и очень старался отвечать, и даже быть
остроумным, и говорить хорошо, складно, и проявить
глубину. И мне на какое-то мгновенье показалось, что
он сочувственно сверкнул очками, их толстый профессор,
но потом он усмехнулся, покачав головой, —
ох уж эти: гони их в дверь, они лезут в окно… Он
усмехнулся и начал давить меня всей тяжестью располневшего
тела. Он служил своему безжалостному
богу, и ученость его была тут ни при чем, а также все
его ученые книги и все благородные слова — все было
тут ни при чем.

Я еще сопротивлялся, я спорил, как бы пытаясь доказать,
что это не знание его, а это его старость так тяжела,
что я тоже буду старый когда-нибудь, а пока все
же, вот видите, знаю уже так много и понимаю тоже.
Но он только как бы подмигивал мне, и это было всего
обидней, потому что это была нечестная игра: ему не
нужны были мои школьные крохи, ему нужно было
просто выполнить то, что велел ему усатый его бог,
а дома, пожалуйста, он мог бы даже посетовать, что
вот… Впрочем, безопаснее и дома было подивиться,
как настырны эти изгои и как мудры установления,
их ставящие на место.

Я весь был комочком горя и обиды, я заперт был в
этом крохотном кабинете с огромной своей обидой, и
трехэтажное это здание не представлялось мне в разных
его разрезах, с подвалами, со всеми базисом и
надстройкой, в которой сидел усатый бог со своими
пигмеями, с первым этажом, где в тот день бродил
осатаневший от обиды мой будущий приятель Сашка,
тоже изгнанный профессором…

Наверно, поэтому я и не видел, как толстый завхоз
с шишкою на внушительном носу вдруг остановил
Сашку и сказал ему слезливо:

— Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек и
такой грустный… У вас есть папа? Позовите завтра
папу, и мы попробуем что-нибудь сделать…

И потом за три сотни старыми, то ли новыми, директор
института через этого шишковатого завхоза
внес поправки в несправедливые веленья судьбы. Директор
был шире, чем профессор. Ему скучно было от
одной науки и страха перед усатым богом: он любил
длинноногих секретарш, вина и наличность. Он был
обаятелен, красноречив и лучше всех говорил речи
по поводу исторических событий, в которых тогда не
было недостатка. Это уже позднее люди, которые не
имели вкуса и боялись жить с секретаршами, упрятали
его в тюрягу, не понимая, что коррупция только
смягчает любое, самое безжалостное ярмо.

Мы кончили институт. Нас научили калечить живую
литературу и подтасовывать мертвую. К счастью,
немногим из нас досталась эта работа. А те двое, которых
приняли без трудов, просто умерли досрочно.
Умер и профессор, так что все это не имело бы, может,
никакого значения, если бы не мертвый блеск его
очков, рождающий обиду и так часто мешающий мне
обнять человечество.

Ну иди же ко мне, одураченный недоумок. Дай я
пожалею тебя нерасторопного, у которого эти горбоносые
из-под носа вытянули работу, очередной заказ
на сладкоголосые гимны весне. Ты бы один написал
эти гимны, дай тебе время, они были бы и добросовестней,
и лучше, потому что ты лучше их знаешь русского языка и понимаешь русского духа. Ты крепче
расцеловал бы задницу, от которой они оттерли тебя
юрким териленовым плечом…

Приди, мой страдающий брат, объединимся, споем
старые гимны…

Нет, он не придет, мой обиженный брат, ущемленная
элита равнодушного большинства. Он будет
ждать законного разрешения на погром или обзовет
меня традиционной кличкой, опять же легально, в
рамках дозволенного, потому что он чтит всех, кому
положено. Он даже не спросит, почему положено. Он
знает, что кому положено, сами знают. И он ждет, чтоб
появился тот, кому положено. И если он долго не появляется,
мой брат обеспокоится: что-то проглядели,
все пошло кувырком, мой брат начинает скулить,
вспоминать с тоской волосатую руку Вождя, и, если
не положить ему на холку эту сильную руку, не дать ее
почувствовать, он, бедняга, сам напишет на себя донос.
Откуда я знаю тебя так близко, брат мой, новейший
патриот? Да оттого, что я из твоего поколения, я
твой, плоть от плоти, того же пуганого семени, целовальник
того же зада.