Отрывок из книги
О книге Фабьенны Каста-Розас «История флирта. Балансирование между невинностью и пороком»
Флирт — невинная забава?
Итак, все началось в «прекрасную эпоху». Или, точнее,
в первой трети XIX века. Ведь, по существу,
то, что именуют «прекрасной эпохой», — это период
мира и относительного благополучия, что предшествовал
Первой мировой войне, то есть
годы. Буржуа бьют тревогу, в гостиных, на балах и
светских приемах то и дело толкуют об одном, ибо это
так очевидно, что не осознать невозможно: нынешняя
девица уж не та, что раньше. Баронесса д’Орваль
в книге 1901 года «Великосветские правила поведения
», томясь ностальгией, сетует, мол, прежде девушка
была «нежным, изысканным, робким созданием.
Ее большие потупленные очи лишь изредка позволяли
постороннему взору заглянуть в глубину ее души».
Теперь же, полюбуйтесь, она превратилась в существо,
«полное жизни, воли, движения. Ее самоуверенность
приводит в замешательство, это какая-то непомерная
мужская дерзость». Нынешняя молодая особа,
вторит ей преподобный Анри Боло («Современные
девушки», 1911), ведет такие речи, «что даже гориллу
вогнали бы в краску». В ней «столько смелости, что
не она, а молодые люди перед ней теряются». Тут и
возникает слово, новенькое, с пылу с жару, к нему все
сводится: девушки принялись флиртовать.
Англосаксонская зараза?
Да что же это такое творится? Современники теряются
в догадках, они прямо одержимы этим вопросом.
И, как часто случается там, где не терпится найти
корень зла, все взоры обращаются за рубеж. Хотя ныне
без конца твердят, что слово «флиртовать» происходит
от старофранцузского корня, факт остается фактом: в
своем современном значении и оно само, и действие,
им определяемое, — все это пришло из Англии. Флирт,
эта «предосудительная забава», как утверждала графиня
де Трамар в работе 1905 года «Светский этикет», являла
собой то «сорное семя», которое англосаксы подбросили
во французский «невинный сад». Дурные семена
угрожают укорениться, и тогда нетронутая, чистая и
благородная лилея — французская дева — увянет.
Так что же готово распуститься — росток дурного
семени или розовый бутон, полный свежим ароматом?
Как мы сейчас увидим, тут все дело в том, как
посмотреть. Как бы то ни было, одно несомненно:
в середине XIX века, когда во Франции возобладал
идеал «беленькой гусыни», многие англосаксонские
девушки расцветали на воле, становясь мастерицами
в искусстве флирта. Это весьма удивляло французских
путешественников, начиная с Алексиса де Токвиля.
В своей работе «О Демократии в Америке» (1835—
1859) выдающийся историк подчеркивает тот факт,
что между американской девушкой и французской
барышней пролегает пропасть. «От юной американки
почти никогда не следует ожидать ни той девственной
простоты в пору пробуждающихся желаний, ни той
наивной, бесхитростной грации, что присуща европеянкам,
когда они переступают грань, что отделяет
детство от юности», — пишет он. Еще больше удивляет
французского путешественника тот факт, что англосаксонские
девушки часто имеют sweet heart (доброе,
отзывчивое сердце). В Англии, отмечает Ипполит Тэн («Очерки современной Англии», 1890 г.), «молодые
люди обоего пола видятся и общаются свободно, безо
всякого надзора». В Америке молодежь пользуется еще
большей независимостью. Девицы выходят из дому без
компаньонок в сопровождении тех молодых людей,
чье общество предпочитают, и возвращаются поздно
ночью. На новых землях Запада и в сельской местности
нередко можно встретить «девушек, гуляющих
со своими возлюбленными при луне, идущих вместе
с ними порыбачить или проводящих в их обществе
долгие часы на веранде своего дома, обсуждая планы
на будущее». Скрываясь под удобной сенью ночной
темноты от родительских глаз, эти девушки со своими
поклонниками могут «целоваться, обмениваться ласками
и предаваться невесть каким безумствам».
Подобные нравы изумляли французских путешественников
той эпохи. Сегодня они могут и нас поражать,
ставя наши априорные представления с ног на
голову, ведь мы, романские народы, часто находим
англосаксов излишне стыдливыми, чтобы не сказать
ханжами. Однако не следует заблуждаться: англосаксы
дозволяли флирт именно потому, что были пуританами.
В XIX веке у них, как и у французов, была
одна главнейшая цель: уберечь юную деву от «пороков
и опасностей, кои представляет для нее общество».
Различными оказались лишь средства, которыми они
стремились этого добиться. Французы, проникнувшись
католическими представлениями о роковой слабости
плоти, не видели иного способа сохранить девичью
добродетель, кроме бдительного надзора и воспитания,
ориентированного на полную неосведомленность в
вопросах пола. Потому и держали девиц взаперти, изолируя
от света, всецело отдавая на попечение исповедников
и мамаш. Англосаксы, напротив, «хоть и весьма
религиозны, — поясняет Токвиль, — в защите добродетели
не уповают на одну лишь религию: они постарались
вручить женщине оружие разума». Исходя из своих протестантских понятий, они сделали ставку на
ответственность и благоразумие девушки, ибо «исполнены
веры в ее силы». Флирту они приписывали значение
воспитательное, полагая, что он научит молодых
обуздывать страстные порывы, сохранять власть над
влечениями своего тела и сердца.
Французы «прекрасной эпохи» начали ближе знакомиться
с этой англосаксонской моделью. Ведь в
области средств передвижения тогда-то и наступил век
революционных новшеств: путешествия на пакетботах
и поездах приобретали все большую популярность.
Англичане и американцы первыми вошли во вкус таких
передвижений, будучи изобретателями больших турне,
они пустились колесить по Европе еще с XVIII века.
А к концу
сословий не отставали от них. Юноши и девушки
отправлялись на морское побережье, на бальнеологические
курорты, скажем, в Ниццу или Дьепп, а то еще
в Альпы подышать горным воздухом. Таким образом,
то здесь, то там, в зависимости от времени года, собирался
цвет европейской буржуазии и аристократии. И
тут между молодыми людьми неизбежно завязывался
флирт.
Эта новая трансъевропейская пастораль во всей ее
горько-сладкой прелести не без романтических украшательств
представлена двумя маленькими новеллами
«прекрасной эпохи» — «Флиртом» Эдуарда Боннафе
(1888) и «Легким флиртом» Жана Малика (1885).
Первая выдержана в пастельных тонах, образность
Боннафе родственна тонкой акварели. Рассказчик,
случайно обнаружив забытую на дне одного из ящиков
стола пару маленьких перчаток с обтрепанными пальцами
и засохшую розу, предается ностальгическим
грезам о минувшем. Он вновь перебирает в памяти
«минуты счастья», которыми некогда одарила его
«прелестнейшая из фей». Вспоминает, что было это
в июле тысяча восемьсот восемьдесят какого-то года
на бальнеологическом курорте в Дьеппе. Там он то и
дело встречал повсюду — на пляжах, в гостинице, в
казино, в церкви — мисс Мэри, юную девушку ангельской
наружности, целомудренную, но смешливую, «в
высшей степени обаятельную и живую». Между ними
очень быстро возникла чудесная невинная дружба, род
близости, «столь немыслимой в общении с большинством
девушек, воспитанных на французский манер».
Однако когда они пустились в обратный путь из
Дьеппа в Нью-Хэйвен на борту парохода «Париж»,
юный рассказчик осознал, что «его сердце охвачено
таким смятением, в каком он признаться не смел».
Море волнуется, бортовая качка швыряет их друг к
другу. Пытаясь сохранить равновесие, Мэри цепляется
за локоть рассказчика. Потом они вместе завертываются
в одеяло. Когда ветер срывает с юной англичаночки
шляпу, она просит его снова завязать распустившиеся
тесемки и тотчас, рассмеявшись, ласково жалуется,
что он ее щекочет. Тогда, взволнованный до крайности,
молодой человек пытается объясниться в любви.
Он рассказывает ей сон, что видел прошлой ночью.
Ему, дескать, приснилось, будто бы она исповедовалась
ему во всех своих маленьких девичьих шалостях.
А он великодушно посулил ей полное отпущение грехов,
если она согласится стать его женой… Поскольку
девушка, кажется, намека не понимает, повествователь
дарит ей колечко, Мэри примеряет его, и оно, словно
по волшебству, так плотно впивается в ее палец, что
не снять. Однако все это остается без последствий.
В Нью-Хэйвене на набережной Мэри прощается со
своим мимолетным обожателем. И только тут отверг-
нутый юноша с досадой замечает, что у нее уже есть
кольцо на пальце…
В скорее игривой, чем романтичной новелле Жана
Малика «Легкий флирт» герой-рассказчик Жан де ла
Виль д’Авре, будучи в Швейцарии, встречает в Люцерне
некую молодую американку. Он там смертельно скучает, уже подумывает об отъезде, когда мисс Милли
Лобстер «преспокойно, без тени смущения» обращается
к нему, предлагая сыграть партию в английский
бильярд. Сияние ее светлых волос, «очень белая кожа»,
по-детски нежное личико — все в ней говорило о принадлежности
к зажиточному сословию. Но розовый лак
на ее ногтях выдавал кокетку. Особенно привлекал внимание
ее рот «с яркими алыми губами, свежими, влажными,
чрезвычайно подвижными, она непрестанно
их облизывала кончиком розового трепетного языка»,
что заставляло предполагать в ней обостренную чувственность,
своего рода любовное гурманство. Девушка
напоминала взлелеянный садовый цветок, душистый и
свежий, что раскрылся на вольном воздухе. Она являла
собой явную противоположность романтическому
канону, согласно коему героине подобает иметь вид
чахоточный, изможденный и бледный, словно лилия,
что задыхается взаперти и чахнет от недостатка света.
Порхая вокруг бильярдного стола, Милли прыгает
от радости, когда редкостный удар ей удается, и топает
ножкой, потеряв шар. Когда Жан запутался в счете,
она сердито хлопает его по руке, а за красивый удар,
кажется, готова броситься ему на шею. «И все это так
искренно, простодушно», словно они десять лет как
знакомы, замечает рассказчик.
Опомнившись от удивления, Жан де ла Виль д’Авре
мало-помалу поддается непобедимому очарованию
этой женщины-ребенка. В один прекрасный день,
желая показать, какая у нее родинка на плече, юная
американка невозмутимо расстегнула первую пуговку
своего корсажа, а потом вдруг пустилась наутек, и вот
«она уже далеко, бежит вслед за торговкой вафлями,
хохоча как безумная, вся в облаке сахарной пудры,
отчего становится немного похожа на Пьеро».
Тем не менее Жан решается покинуть Люцерн, ибо
он увлечен Милли не настолько, чтобы жениться на ней,
однако слишком уважает ее, чтобы сделать своей любовницей. Но накануне его отъезда в отеле во время игры
в прятки Милли увлекает его за собой и с ним вместе
прячется за портьерой. Коль скоро они укрылись там
наедине, Жан уверен, что скомпрометировал девушку.
Проведя ночь в колебаниях, он решает взять ее в жены.
Каково же было его изумление — и ярость — назавтра
поутру, когда он увидел, что Милли, нимало не обес-
кураженная вчерашним инцидентом, уже флиртует с
другим!
Какое место в этих рассказах принадлежит вымыслу,
фантазии? Трудно сказать… И главное, вправду
ли флирт, это англосаксонское новшество, влияло на
французские нравы, как порой утверждали моралисты
того времени? Влияние, несомненно, было, но переоценивать
его не стоит.
Игра, загнанная в социальные рамки
Молодые француженки «прекрасной эпохи» занялись
флиртом не столько потому, что им вскружил головы
пример англосаксонских сестер, сколько оттого, что,
получив больше свободы передвижения, тем самым
обрели новые возможности для выражения своих желаний.
А все потому, что сама общественная атмосфера
изменилась, нравы стали проще — былой гнет запретов
полегчал, настал час послаблений.
Эмансипация девушек
Здесь многое зависело от характера образования,
которое получала девица. Законопроект Сильвена
Марешаля, в 1801 году предполагавший «запрещение
обучать женщин грамоте», к великому счастью, был
похоронен. С тех пор женское образование, оставаясь
второсортным, сильно продвинулось, особенно между
1867 и 1880 годом, благодаря усилиям Виктора Дюрюи
и Камилла Се. Эта новая республиканская образовательная
система, разумеется, не содержала в себе ничего
феминистского, она даже не была особенно революционной.
В этот нестабильный век, когда сменилось
столько политических режимов — Консульство, за ним
Империя, Реставрация, Июльская монархия, Вторая
республика, Вторая империя, наконец, Третья республика,
перед законодателями стояла в основном задача
укоренить эту последнюю, внедрив ее понятия в области
нравов. Точнее говоря, речь шла о том, чтобы освободить
девушек из-под власти религиозных конгрегаций
с их консервативным влиянием. Хотя женщины и
лишены права голосовать, утверждал Виктор Дюрюи,
девочек надо «оторвать от юбок кюре, не оставлять в
их школах, ибо это угрожает демократическим идеалам» нового государства. Ведь сегодняшние девушки —
матери завтрашних мужчин.
Таким образом, лицеи для девочек были призваны
формировать воспитательниц будущих граждан,
о «синих чулках» никто не помышлял. Учебные программы
тщательно адаптировались, исходя именно из
понятия о будущем предназначении супруги и матери.
Предметы, рассчитанные на размышление, в частности
философия, были сочтены бесполезными и даже опасными:
как бы то ни было, умствовать женщинам ни к
чему, это сделает из них придир! Латынь, а также греческий
язык, необходимые для того, чтобы претендовать
на престижную степень бакалавра, как бы невзначай
исчезли из этих школьных программ.
А все же дело резко сдвинулось с мертвой точки.
Более, чем раньше, образованные, более развитые,
девушки становились прозорливее, мобильнее. Тем
паче что лакуны в образовании, которое они получали,
можно было самостоятельно восполнять чтением,
путешествиями, частными занятиями с наставницей.
Когда духовная жизнь девиц «прекрасной эпохи»
оживилась, они тотчас стали куда вольнее и в том, что
касается жизни тела. Врачи, обеспокоенные пагубным
воздействием монастырского затворничества и вынужденной
неподвижности на здоровье девушек, давно
настаивали, что им необходимы воздух, солнце, движение,
просторная одежда без стеснительного корсета. Но
над ними еще тяготела репутация шарлатанов — всем
были памятны жестокие мольеровские сатиры на врачей,
так что их никто не слушал. Лишь на исходе XIX
века, когда положительный эффект от их познаний
становился все более очевидным и их общественный
вес неуклонно возрастал, им наконец удалось добиться,
чтобы к ним прислушались. К этому прибавилась
и еще одна причина, напрямую связанная с военной
историей Третьей республики. Французы, униженные
поражением, которое нанесла им Германия в 1871 году,
были одержимы мыслью о возвращении утраченных
провинций — Эльзаса и Лотарингии. Они мечтали о
реванше и объясняли военную неудачу исключительно
численным превосходством противника. Итак, они
рассчитывали теперь, что женщины нарожают крепких
красивых младенцев, завтрашних храбрых солдат. Для
этого, как объяснял профессор Адольф Пинар, создатель
методики ухода за новорожденными, необходимо,
чтобы и сами девушки росли крепкими, отменно
здоровыми, поскольку именно во время пренатальной
жизни плода закладываются основы его силы.
Итак, медики перешли в наступление, под их напором
прогресс в этой области семимильными шагами
устремился вперед. Личная гигиена приобрела небывалое
прежде значение. Вошли в моду занятия спортом.
Юноши и девушки привилегированных сословий увлеклись
теннисом, гимнастикой, верховой ездой, не говоря
о пресловутом велосипеде, который стал эмблемой
современности. Они также открыли для себя благотворное
воздействие долгих пеших прогулок по горам,
морских купаний, талассотерапии. Девушка, которой
всего полвека назад не позволялось даже смотреть на
свое тело, научилась этому заново — теперь она его
еще и демонстрировала, и развивала движением. Клара
Гольдшмидт, будущая супруга Андре Мальро, рассказывает
в мемуарах, что верховая езда была для нее откровением
почти что чувственным. До тех пор, отмечает
она, ни одно из упражнений, которые ей навязывали,
не приносило ни малейшего удовольствия. Гимнастика
являлась для нее лишь изнурительной обязаловкой. В
воду девушка входила охотно, но чувствовала себя там
неуклюжей. Зато на лошади все получилось наоборот,
хотя наездница, послушная обычаю, садилась верхом
по-дамски, она вдруг ощутила, что «поладила с животным
». Девушке полюбился язык тела, понятный обоим:
движения ее колен, сжимающих бока лошади, похожая
на ласку игра рук, держащих поводья, скорость, обгоняющая
само время, прогулки верхом по Булонскому
лесу, где весенний воздух так живителен и душист.
«Именно там, — заключает она, — во мне впервые проснулась
радость оттого, что у меня есть тело».
Врачи между тем уделяли все больше внимания женскому
телу — его ранам и травмам, включая те, что причиняла
первая брачная ночь. Они стремились уберечь
женщин от страданий, порой приносимых плотскими
сношениями. И главное, уберечь девушек от венерических
болезней — опасности, возросшей к концу этого
столетия. Девственное неведение, как предупреждали
медики, особенно доктор Бреннус в 1895 году и доктор
Кориво в
адюльтер. Муж, удивленный холодностью молодой
жены, подвергнется искушению изменить ей — подыскать
кого-нибудь погорячее. Она же, разочаровавшись
в браке, рискует окончательно и бесповоротно закоснеть
в своей фригидности… если тоже не пустится на
поиски утешения в чьих-нибудь других объятиях.
За пределами медицинского общества нашлись
люди, которые заходили в своих рассуждениях и того
дальше, без колебаний ставя под сомнение догму о
необходимости сохранения девственности. В частности,
Леон Блюм наделал шуму своей пламенной книгой
«О браке», в которой требовал равной сексуальной
свободы для мужчин и женщин. Некто Куассак в 1898
году в книге, построенной как сборник советов отца
семейства юношеству, тоже не побоялся заявить, что
женщина, приобщенная к тайнам любви, станет гораздо
лучшей супругой, нежели девственница.
Итак, уже стали поговаривать — о, разумеется,
весьма робко — о сексуальном воспитании девушек.
Брошюрки с подобной информацией, обращенные к
ним, появились в обороте начиная с 1903 года.
Брак по любви — идеал эпохи
Впрочем, главная идея, овладевшая умами на исходе
века, не касалась ни тела, ни разума девушек и молодых
людей — речь шла об их сердце. В обществе востор-
жествовало представление о том, что браки надлежит
заключать по любви. Правда, этот переворот в сознании
не обошелся без трудностей, многие ему противились.
В привилегированном обществе родители девицы,
прежде чем рассматривать вопрос о возможности
супружеского союза, непременно наводили справки о
семействе претендента, которое в свой черед поступало
так же. Сама графиня де Панж подчеркивает, что брак
по соглашению семей в среде высшей аристократии
отнюдь не был упразднен. В 1900 году, констатирует
она (в ту пору еще звавшаяся Полиной де Брольи),
существовали два пути к вступлению в брак: светские
балы, где девушка могла показаться в хорошем обществе,
и семейные связи. Собственная мать Полины
непрестанно твердила ей, что бесполезно надеяться
отыскать родственную душу среди бойких бальных
танцоров и что браки, заблаговременно обдуманные и
устроенные, лучше, нежели «изнурительные поиски»
жениха среди посетителей светских салонов. Когда
Полина встретила на балу Жана де Панжа, в которого
тотчас влюбилась, брак был заключен с большими
проволочками, ибо, «как всегда бывает с браками по
сердечной склонности, оба семейства только и делали,
что выдумывали все новые препятствия».
Жану и Полине, подобно большинству молодых
людей их поколения, удалось одолеть сопротивление
колеблющихся семейств. Дело в том, что начиная с
века Просвещения, слывущего также и веком нестрогих
нравов, в умы проникла мысль о праве человека
на счастье. С тех пор индивидуализм стал безудержно
развиваться. «Цунами любовных романов» затопило
все сословия общества как во Франции, так и в других
странах Европы. Наступил век романтизма, чувства
вырвались на свободу, воображение воспламенилось.
При подобной атмосфере стремление молодежи к бракам
по любви выглядело настолько оправданным, что
противостоять ему становилось чем дальше, тем труднее.
Рухнув, этот барьер, как фишка домино, опрокинул
и другой — доселе непроницаемую преграду между
полами. Правила благопристойности смягчаются.
Слово и взгляд вновь обретают свои законные права.
Но плотское вожделение, тело, пол по-прежнему остаются
запретными темами. Тем не менее происходит
решительный сдвиг: кляп исчезает — слово, хоть и подцензурное,
может быть высказано, и взгляд (при условии,
что он скромен) более не принадлежит к сфере
запретного.
Да и мамаши, хоть не перестают блюсти девственность
своих дочерей, несколько ослабляют свою бдительность.
У девушек и юношей возникают возможности
общаться между собой еще до того, как они выйдут
в свет. Порукой тому свидетельства юной Полины
де Брольи, а ведь она происходит из весьма знатного
семейства. Каждое лето она проводит в компании
своих кузенов и племянников, а также приятелей своего брата Мориса. Они вместе учатся теннису, устраивают
автомобильные экскурсии, играют в следопытов
и кладоискателей, вдохновленные детективными романами
Конан Дойла, разыгрывают пьески «из жизни
преступников и сыщиков».
В высшем обществе, разумеется, фамильярность
по-прежнему не в чести. Будущая графиня де Панж,
напротив, подчеркивает, «насколько чопорными
и неестественными были манеры молодых людей и
девушек 1900 годов, когда они общались между собой.
Обращение на „ты“ в свете считалось недопустимым
даже между кузеном и кузиной, между женой и мужем.
И никто никого не называл просто по имени». А все
же развлечения, которым юноши и девушки без всякой
задней мысли предавались вместе где-нибудь в
аллеях парка или в закоулках старого дома, порой
приводили их к «романическим перипетиям, полным
неожиданностей». Таких шалостей их чрезвычайно
церемонные бабушки ни за что бы не одобрили…