Тим Скоренко. Изобретено в России

  • Тим Скоренко. Изобретено в России: История русской изобретательской мысли от Петра I до Николая II — М. : Альпина нон-фикшн, 2017. — 534 с.

Автор книги «Изобретено в России» Тим Скоренко ставил перед собой две задачи: максимально объективно рассказать об изобретениях, сделанных в разное время нашими соотечественниками, и развеять многочисленные мифы, связанные с историей изобретательства. «Прочтение» публикует главу, посвященную самому талантливому инженеру петровской эпохи.

ГЛАВА 5 

АНДРЕЙ НАРТОВ И ЕГО СТАНКИ

Первый промышленный токарно-винторезный станок с механическим суппортом* был запатентован британским инженером Генри Модсли в 1800 году. Именно Модсли и считается революционером в токарном деле, именно его помнят в мире. Он работал в мастерских известного предпринимателя, одного из изобретателей гидравлического пресса, Джозефа Брамы, создал там свои первые станки, а затем, бросив труд по найму в 1797-м, основал собственную компанию, перевернувшую машиностроительный мир. Но Модсли начал разработку своей машины в 1780-х, в то время как Андрей Нартов мало того что построил первый подобный станок на 60 лет раньше, так еще и подробно описал его в своей книге, оконченной в 1755 году. Знал ли Модсли о станках русского самоучки? Неизвестно, но такое вполне вероятно. Книгу он видеть не мог, поскольку напечатана она была спустя много лет после смерти и русского, и англичанина, но вот реальный станок Нартова, хранящийся в Париже, не мог не привлечь внимание Модсли.

Впрочем, незаслуженно забытым Андрея Константиновича назвать нельзя. Многие его изобретения получили признание и «пошли в народ», а сам он был членом Петербургской академии наук и начальником академических мастерских. Возвышение Нартова кажется удивительным, если знать, что он происходил из посадских людей, то есть из простых мещан.

Он родился в 1693 году, в темное время совместного правления двух государей — малолетнего Петра и болезненного Ивана. Скорее всего, родители Андрея Нартова были мещанами среднего достатка — это объясняет тот факт, что в 16-летнем возрасте он поступил на работу и в обучение в мастерские Московской школы математико-навигацких наук. Располагалась она в знаменитой Сухаревой башне, бывшем владении шотландского «колдуна» Якова Брюса. Андрей занимался токарным делом, и именно там, в мастерских, к нему пришла удача. На Нартова обратил внимание частенько посещавший школу Петр I и уже в 1712 году вызвал юношу в Петербург — скорее всего, потому, что непосредственным руководителем Нартова был немец Иоганн Блеер, главный мастер по изготовлению станков для петровской токарни. Кроме того, Петр привлек в свою мастерскую еще как минимум двух специалистов, работавших в Москве: немца Франца Зингера и англичанина Георга Занепенса, прозванного Юрием Курносым для простоты — тогда всем иностранцам давали русифицированные имена-клички.

Высокая должность

Нартов очень быстро доказал правильность выбора и стал «царевым токарем», личным мастером Петра I. Это была очень высокая должность, что-то вроде современного министра промышленности: Андрей переделывал и совершенствовал станки в придворных мастерских, изготавливал по царскому заказу разные предметы и постоянно учился. В 1718-м Петр отправил Нартова в Европу — перенимать чужое мастерство. Помимо этого, Нартов должен был собирать сведения о новых европейских технологиях, а также искать талантливых иностранных мастеров для работы в Петербурге.

Интересно, что к тому времени Нартов уже спроектировал и построил свой легендарный токарно-винторезный станок с суппортом («педестальцем», как писал сам изобретатель). Станок в сопровождении его создателя был отправлен в Берлин для демонстрации мастерства русских ремесленников, и прусский король Фридрих Вильгельм I лично осмотрел изобретение Нартова. Удивительно то, что молодой человек везде имел успех — и как посланник из России с сильным козырем (личный друг царя), и просто как талантливый инженер. Два года он путешествовал по Европе, учился в Берлине, Лондоне и Париже, знакомился с тонкостями литейной и оружейной промышленности, осваивал мануфактурное производство, токарное и слесарное дело. При этом все общение с родиной Нартов и его спутники вели через Бориса Ивановича Куракина, первого российского посла в Великобритании, Нидерландах и Германии. Тот, человек чрезвычайно занятый, регулярно забывал пересылать Нартову средства и на закупку книг и оборудования, и просто на существование, так что путешествие не всегда было безоблачным. Помогало лишь то, что Нартов время от времени обещал Куракину нажаловаться лично Петру. Вообще переписка Нартова и Куракина — это прямо детектив, помноженный на мыльную оперу; советую найти и почитать.

Париж стал для русского механика городом триумфа. Говорят, что Жан-Поль Биньон, президент Парижской академии наук, предлагал Нартову остаться во Франции, но тот отказался, и Биньон написал для Нартова хвалебное рекомендательное письмо, служившее, по сути, про- пуском в научные круги любой европейской страны. Это тем более удивительно, что Биньон был гуманитарием до мозга костей — религиозным философом и личным библиотекарем короля, но все равно проникся талантом и обаянием русского. Поколесив по Европе, Нартов вернулся на родину.

Годы сытые и голодные

Период наибольшей активности Нартова пришелся на 1720–1725 годы. Петр предоставил ему огромные мастерские и почти полную свободу действий. За это время инженер разработал несколько конструкций токарных станков, ранее не виданных нигде и никем, параллельно занимаясь внедрением различных систем в корабельное и артиллерийское дело, а на досуге создавая скульптуры. В документах можно встретить «махину железную, в ко- торой нарезывают на колесах часовых зубцы», «махину простую токарную ж, работает колесом», «махину черенковую розовую, которая воображает в параллель-линию фигуры» и т. п. При этом он получал 300 рублей в год (немец Зингер, для сравнения, — 1500) и лишь с трудом смог добиться удвоения оклада. Дружба дружбой, а бухгалтерия бухгалтерией.

В 1724 году он предложил Петру I основать «Академию разных художеств» по образцу французской Академии искусств и ремесел. Царь положительно принял инициативу, был создан проект, деливший все ремесла на 19 подгрупп, но случилась беда: в 1725 году Петр I скончался. В течение года Нартов был отстранен от двора, его «махины» остались пылиться в мастерских, а едва расцветший век русского изобретательства (под началом Нартова трудилось немало талантливых токарей и мастеров, которых Андрей Константинович отбирал сам) неожиданно закончился тьмой и самодурством смутного периода, когда монархи менялись каждые несколько лет, а правили за их спинами хитроумные фавориты и министры.

Впрочем, Нартов имел слишком хорошую репутацию, чтобы его можно было просто так предать забвению. Тем более, кроме него, сильных инженеров в стране практически не было. Нартова отправили в Москву поднимать монетный двор, работавший по старинке, без оборудования, и напоминавший в большей мере хлев, нежели завод по производству денег. За семь лет Нартов разработал прессы для чеканки, станки для нарезки гурта, точные весы и другое оборудование, приведя монетный двор в современное по тогдашним меркам состояние. При этом изобретатель продолжал придумывать станки и другие машины, например спроектировал систему для так и не состоявшегося подъема Царь-колокола. В 1735 году Нартова снова потребовали в Петербург. Ну не то чтобы потребовали: в течение двух лет он, уже завершивший все свои московские дела, писал многочисленные про- шения в столицу, желая вернуться и продолжить работу в токарных мастерских, но пока его письма дошли до императрицы, утекло очень много воды.

И снова Академия

С одной стороны, никто, кроме Нартова, не мог возглавить механические мастерские при Петербургской академии наук: механики, сравнимые с ним по таланту и активности, в стране просто отсутствовали. С другой стороны, все академики были иностранцами, а возглавлял академию немецкий барон Иоганн Альбрехт фон Корф, занимавшийся в основном упрочением собственного положения и превративший научное учреждение в подобие кафкианской канцелярии. Более того, академики с фон Корфом во главе были против внедрения какой-то механики в их сугубо умозрительную область деятельности. Из-за этого даже после приглашения в академию Нартов в течение почти года не получал никакого жалования, а Корф на все его прошения отвечал в духе: «знай свое место, букашка». Тоже, кстати, занимательная переписка, она целиком сохранилась. Лишь к 1738 году работа и выплаты более или менее наладились.

Основная работа Нартова, ради которой он был вызван в Петербург, заключалась в модернизации артиллерийского дела. В 1730-1740-х он придумал множество машин для упрощения отливки и транспортировки пушек, устройства для сверления дул и поверки стволов, методы обтачивания бомб и т. д. Он усовершенствовал и сами орудия, разработав новые запалы и системы крепления стволов на лафетах. По сути, на тот момент он был министром артиллерии Российской империи.

Совсем по-другому шли дела у Нартова на бумажном фронте. Он постоянно воевал с бюрократическими кру- гами. В 1741-1745-х годах у академии номинально не было президента и возглавлял ее директор Библиотеки академии немец Иван Данилович Шумахер. Написав немало жалоб, Нартов сумел на полтора года отстранить Шумахера от руководства и сам негласно возглавил академию, но своей простотой и манерами вызвал недовольство академиков. Они его не признавали и не любили. Им не нравилось, например, что он не знает ни одного иностранного языка, — а ведь он постоянно работал с немцами, не говорящими по-русски, и много времени провел в Европе. В 1742 году в учреждении появился второй русский — Ломоносов, который, будучи блестящим ученым, прекрасно владел и дипломатическими навыками. В итоге реформу академии провел — правда, гораздо позже — именно он. Вскоре самодур и максималист Нартов ушел в отставку, и академию снова возглавил Шумахер.

Несколько слов в заключение 

В последние годы жизни Нартов дорабатывал свой главный труд — книгу «Театрум махинарум, то есть Ясное зрелище махин». В ней во всех подробностях описывались 36 различных станков, придуманных и построенных талантливым самоучкой. Нартов хотел издать ее большим тиражом и распространить по всем механическим мастерским России. Но он умер в 1756 году, едва окончив работу, а после смерти о нем быстро забыли: Екатерине было не до наук и ремесел. По иронии судьбы, первым печатным сообщением о Нартове, опубликованным после смерти (при жизни его работы несколько раз упоминались в «Ведомостях»), оказалось объявление о распродаже его имущества за долги. Рукопись же «Театрума» двести лет пылилась в придворной библиотеке, ее извлекли на свет лишь в середине XX века. Могила Нартова затерялась и была обнаружена случайно в 1950 году, после чего Андрея Константиновича с почестями перезахоронили в Александро-Невской лавре.

Нартов не то чтобы опередил свое время, он просто родился не в том месте. Его книга была передовой и наверняка стала бы сенсацией в Америке и Европе, где уже существовало авторское право и работали патентные бюро. В России же ее восприняли как блажь и бессмыслицу.

До наших дней дошли многие изобретения Нартова, например его круговая скорострельная батарея. Также сохранилось несколько токарных станков, — большинство из них экспонируются в Эрмитаже. А самый первый станок с суппортом был привезен Нартовым во Францию и стал частью экспозиции Музея искусств и ремесел. Генри Модсли посещал этот музей во второй половине XVIII века и наверняка изучил станок Нартова. Безусловно, система Модсли много совершеннее, и никто не отказывает британцу в таланте, но с высокой долей вероятности можно утверждать, что он опирался на нартовскую систему, когда в 1790-х годах проектировал свой станок.

Все могло бы быть иначе, но история не знает сослагательного наклонения.


*Суппорт — это элемент станка, в котором укрепляется собственно инструмент. До его изобретения существовали примитивные токарные станки, но инструмент мастера держали в руках, что требовало большого искусства, силы и не позволяло достигнуть высокой точности обработки.

Вечный символизм

  • Тастевен Г. Э. Футуризм (На пути к новому символизму). — М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017. — 120 с.

 У наследия Томмазо Маринетти сложилась странная судьба в России. Вроде бы все знают, что он был основателем футуризма, призывал ежедневно плевать на алтарь искусства, а потом стал идеологом фашизма. Но могучая поза и жизненная сила этой фигуры заслоняют творчество итальянца, и главным литературным наследием Маринетти остаются его манифесты. При том, что всяческого внимания заслуживают и тяжеловесная визуальная поэма «Zang Tumb Tumb», и ницшеанский роман «Футурист Мафарка» (недавно переизданный), все же мы воспринимаем идеологический, а не эстетический заряд его искусства. Однако идеология итальянца практически никем не была отрефлексирована в нашей стране. Поэты-традиционалисты ожидаемо возненавидели его, но и будетляне, на союз с которыми Маринетти рассчитывал, решительно отвергли его учение, создав свой вариант футуризма; в результате чуть ли не единственным последователем Маринетти стал глуповатый Шершеневич. Поэтому сейчас особенно ценна любая взвешенная рефлексия по поводу итальянского авангарда из тех лет, когда этот антилитературный проект еще не стал историей литературы.

Итальянскому футуризму посвящена книга Генриха Тастевена — критика не первого ряда, но все же активного литературного деятеля, редактора одного из лучших журналов модернизма «Золотое руно». Он организовал приезд Маринетти в Россию в 1914 году и в преддверии этого написал небольшую книгу, посвященную эстетической системе нового течения в искусстве. Более чем век спустя вышло ее переиздание.

Тастевен хорошо разбирался в европейском модернизме, поэтому философский фон последних десятилетий и литературные генеалогии выстроены великолепно. Критик делает умный ход, когда ставит футуризм в прямую зависимость от предшествующих ему поэтов — например, Метерлинка и Верхарна. С одной стороны, это остужает основной пафос самих футуристов, считающих, что пришли они ex nihil и на них история литературы остановится. С другой стороны, это мощный аргумент против тех, кто критикует футуризм с точки зрения «высокой литературы», отказывает ему в культурной легитимации и считает этот проект варварством.

Тастевен анализирует и русский вариант футуризма, но отдает явное предпочтение итальянскому. Заумь Хлебникова и Крученых он воспринимает как вульгарный пересказ достижений символизма: «русский футуризм гораздо более западного впитал в себя все токсины, выработанные в лаборатории декадентства». Главным предшественником новейшего искусства критик называет Малларме, который является одним из главных героев книги. По мнению Тастевена, именно из его символистской теории родилась вся футуристская практика. И хотя содержательно итальянские и русские авангардисты создают новую картину мира, но формальные новшества они заимствуют у последнего из «проклятых поэтов».

В этом видно символистское прошлое Тастевена (а к 1914 году символизм как литературное течение уже подошел к концу), его желание продлить родственный творческий проект. Художники этого направления считали, что нащупали извечную составляющую искусства. Символизм можно найти в кладке готических соборов и у Вийона, в манифестах романтиков и словах Гёте о том, что «все преходящее есть только символ». Точно так же Тастевен продлевает его в будущее, выискивая его черты в авангардистских произведениях: «футуристы в полном смысле слова являются завершителями, так сказать, максималистами символизма». Однако не просто так в подзаголовке книги обозначен «новый» символизм. Футуристы заимствовали многое в эстетике, но при этом сформировали оригинальную этику: абсолютный примат настоящего над прошлым, воспевание сиюминутного и меняющегося, а не вечного и длящегося. Тастевен использует удачную формулировку «классицизм наоборот»: действительно, футуристы строго следуют выбранным образцам, разве что эти образцы меняются с каждым произведением — такова динамика нового времени. Но язык для описания современности не создается футуристами, а лишь заостряет радикальные приемы его предшественников.

В этом интересное расхождение Тастевена с дальнейшим вектором исследований авангарда, ведь в основном под прицел современных ученых попадают именно формальные нововведения футуристов. Для современника этих событий эстетика новейшего искусства вполне укладывается в те формы, которые отлили предшествующие модернисты.

Текст написан умным аналитиком, мастером выстраивать связи между разными явлениями. Лучшим подтверждением этого служит первая фраза: «переживаемая нами эпоха может быть одна из самых решительных во всемирной истории. Кажется, что человечество приблизилось к какой-то решающей грани, за которой начинается новая эра». До убийства Франца Фердинанда оставалось меньше полугода.

Эта книга ценна хотя бы тем, что в отличие от своих современников критик подходит к нарождающемуся авангарду без внутренней неприязни или квазирелигиозного фанатизма. Он видит в новом искусстве большой потенциал и чувствует, что оно займет свое место в истории культуры. Пожалуй, его небольшая книжка относится к первым опытам определения этого места. К счастью, ум и эрудиция Тастевена позволяют ему дать безупречную характеристику, с одной стороны не противоречащую дальнейшему ходу литературы, с другой — достаточно оригинальную, чтобы книга с интересом читалась и сегодня.

Валерий Отяковский

Марат Басыров. Сочинения

  • Марат Басыров. Сочинения. — Казань: ИЛ-music, 2017. — 462 с.

Проза Марата Басырова (1966–2016) — настоящий клад, который непросто отыскать среди многочисленных полок современной литературы. Автор ударом ноги открывает дверь, ведущую на нулевой, мистический, этаж реальности. В настоящий сборник вошли полярные по духу романы «Печатная машина» и  «Жэ-Зэ-эЛ», а также «Божественные рассказы». Вот и все наследие, одобренное самим писателем, строгим к себе и безжалостным к своему читателю.

 

Убей в себе рыбу

 

Хочется дойти до сути вещей, проникнуть в их глубину.

— Ты ж рыбак, так? — говорю я.

— И что дальше? 

— Женя не смотрит на меня, он занят.

— Какую самую большую рыбу ты поймал?

Мой напарник работает шуруповертом, ласковое прозвище «шурик», — металлический крепеж его стараниями с противным скрипом входит в дерево.

— Щуку — три восемьсот.

— На живца?

— На блесну.

— Ну-у-у-у, — тяну я окончание, делая вид, что разочарован.

— Чтоб ты понимал, — Женя тоже кривится, но презрительно. Мы словно два актера на сцене, у каждого своя роль. Я играю, он подыгрывает. Зрителей нет, но нас это мало колышит. Мы поборники чистого искусства.

— Если бы на живца, — продолжаю я подкалывать.

— Много ты в этом понимаешь! — повторяет он.

— Ни черта. Научи меня рыбачить.

— Давай еще, — не отвечая, он протягивает руку в перчатке, и я вкладываю в нее оцинкованный шуруп с шестигранной головкой. Брезентовая ткань перчатки задубела, Женя не успевает зажать шуруп. Он скользит по скату и, пролетев с десяток метров, исчезает в снегу.

— Сорвалась рыбка, — говорю я.

— Мы так весь крепеж похерим, — беспокоится мой напарник. — Будем потом в снегу ковыряться.

— Так ты ж держи, — я лезу в карман куртки за новым шурупом. Вынимаю все, что есть. — На, чтоб больше не передавать.

Вся горсть весело звенит по крыше. Для апло- дисментов это жидковато, скорее, напоминает зубовный скрежет.

Женя изумленно глядит на меня.

— Тихо, спокойно, — предупреждаю я. — Только не ори.

Ухватившись за привязанную к кирпичной трубе веревку, я начинаю спускаться по скату. Перебирая руками, сползаю вниз по оцинкованным листам, к самому краю, куда прислонен конец деревянной лестницы. Кровля гладкая, только торчат крепежные головки.

Ногой нащупываю верхнюю перекладину. Затем следующую.

— Женя! — кричу я наверх. Из-за конька со стороны противоположного ската появляется голова в зеленой вязаной шапке.

— Ну?

Я отпускаю веревку и перехватываюсь за лестницу. Мне хочется сказать ему что-то ободряющее, но я не нахожу нужных слов.

— Держись, — говорю я.

— Давай быстрее, — просит он. — Холодно тут сидеть.

Да, холодно, это правда. Мороз градусов за двадцать. Мы тут пятый день. Сегодня должны закончить, и завтра — домой. Оттого у меня прекрасное настроение, хотя я замерз не меньше Жени.

Я оббегаю дом, отхожу на несколько метров, чтобы скат открылся мне весь.

Женя сидит на самом верху, на маленьком прямоугольном островке обрешетки. Осталось положить последний лист, чтобы ее закрыть.

— Красота, — говорю я, любуясь ровными кровельными рядами. Ниже ярко горят гроздья рябины — единственного деревца, которое удалось сберечь вблизи строительства.

— Ну, чего ты там вылупился? — кричит Женя. — Тащи крепеж!

Он заикается, но когда кричит, это не заметно.

Я захожу в баньку, где мы живем, и шарю под полоком в поисках крепежа. В маленьком помещении натоплено, ярко горит электрический свет. Не найдя ничего похожего, я снова выхожу на мороз.

— Нету там крепежа! — кричу я Жене.

— Не может быть!

— Может!

— Тогда ищи там, куда уронил! — взрывается он.

Я уронил, ага. Вот сволочь. Умеет все вывернуть наизнанку. Так, спокойно. Примеряясь взглядом, я подхожу к дому.

Снег возле стены утоптан, везде разбросан разный строительный хлам. Попробуй, найди тут хоть что-нибудь.

— Ну что? — Женя, похоже, и правда, замерз.

— Трех хватит? — я нахожу только три шурупа. Остальные куда-то сгинули.

— Четыре! Как минимум!

Больше нет. Хватит ему трех! Но, зная Женю, я шарю по карманам, и нахожу еще один. Последний, контрольный, пиф-паф ему в голову!

Обогнув дом, подхожу к лестнице. Деревянные перекладины скрипят под моим весом. Женя тяжелее меня, под ним они стонут. Забравшись наверх, я хватаюсь за веревку и встаю на скат. Перехватывая руками, делаю шажок и поскальзываюсь.

Сбитая моей ногой лестница исчезает из поля видимости. Как будто ее не было.

Ошеломленный случившимся, я добираюсь до конька.

— Принес?

Женя аккуратно принимает у меня крепеж, прячет в карман. Затем вытягивает из-под обрешетки последний лист. Выгибаясь, металл издает клекот гусиного косяка, словно прощаясь с вольной жизнью.

Надо ему сказать о лестнице, но я почему-то молчу. Мне не хочется сейчас портить себе настроение. Это глупо, но не в этом ли желании проявляется моя суть? 

Женя обвязывается веревкой и спускается ниже, выравнивая лист по ряду. Я рулю, сидя на коньке.

— Как там у тебя? — спрашивает он.

— Нормально, — отвечаю я.

— Тогда держи.

Я держу. Женя вгоняет шурупы.

— Ну вот и все, — приторочив к поясу инструмент, он ползет по веревке ко мне. Если бы.

— Женя, — говорю я. 

— Лестницы нет.

— Как нет? А где она?

— Упала.

Он делает резкое движение и шуруповерт срывается с пояса. Нехотя едет вниз с противным звуком, потом бесшумно исчезает.

— Бля-а-ать! — кричим мы будто ошпаренные, проявляя завидное взаимопонимание.

Сейчас начнется!

Садоводство. Середина декабря. Вокруг ни души — елки, сосны и снег. Много снега, много елок. Над головой — небо, похожее на замерзшую грязь. До земли — метров двенадцать. Мы на вершине этого затерянного мирка.

Женя выпаливает в морозный воздух целую тираду, но если опустить набор матерных выражений, то от нее останется лишь пара невнятных предложений. В основном касающихся моей персоны.

— Ну не расстраивайся, — пытаюсь я его успокоить. — Что такого страшного произошло?

— Что произошло?! — он таращит глаза и вдруг на- чинает давиться словами. Его лицо краснеет, он становится похож на большую рыбину, вытащенную на берег. И до меня доходит безвыходность ситуации.

Если разложить по пунктам:

1. Мы не можем спуститься по приставной лестнице, потому что она упала;

2. Лестница есть в доме, но нам туда не попасть;

3. У нас нет шуруповерта, который необходим, чтобы открутить лист и проникнуть внутрь;

4. Темнеет;

5. Теплее не становится;

— то получается: мы в ловушке.

— Ты во всем виноват! — к Жене возвращается способность говорить.

Я не спорю, хотя и не совсем с этим согласен. Во-первых, не во всем. Во-вторых, проще обвинить кого-то одного вместо того, чтобы разделить вину. Я тоже могу сослаться на скользкую кровлю, например. На изготовителей, заказчика, хозяина участка, наконец. Только начни искать крайнего и сразу появится масса вариантов.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

Женя не отвечает, да я и не жду ответа. Единственное, что нам остается, прыгать вниз.

— Ноги поломаем или, еще хуже, свернем шеи, — возражает напарник.

Это правда. Зато другой спустится нормально.

— Каким это образом? Если первый покалечится, второй так и останется сидеть на крыше.

И тут он прав.

— А если спуститься по веревке? — снова предлагаю я. Женя думает, потом мотает головой.

— Не хватит. У нас в запасе метров шесть, а это только до края ската.

Мне опять нечего возразить. Если же спускаться со стороны фронтона, то там еще больше высоты. Сами фронтоны глухие, а до окон второго этажа — метров пять. Плюс те же пять метров от трубы до края конька. Труба расположена ровно посередине — как математическая насмешка над альтернативой.

Меня начинает пробирать мороз. Он старается вовсю, будто хочет дойти до самой глубины моей сути. Скоро стемнеет, и тогда ему на подмогу придет кромешный мрак. Взявшись за дело, они быстро разберутся, из чего мы сделаны. Быстро поймут, что кроме жалкой трясущейся плоти внутри нас ничего нет.

Женя берет в руки веревку.

— Ты куда? — в мой голос пробивается дрожь.

— Посмотрю, что там, — отвечает он так, словно речь идет о неведомом, о сокрытом.

— Только, пожалуйста, не прыгай, — прошу я его, глядя, как он по веревке медленно скользит по скату. Мне страшно оставаться одному. Мы находимся в нелегком положении, но мысль о том, что может быть еще хуже, вселяет ужас.

Женя на самом краю встает на колени и, выгибаясь, смотрит за спину вниз.

— Я вижу шурик! — радостно кричит он. — Висит на рябине, родненький!

Вот это новость! Но как же его достать? Однако мне уже передается его возбуждение.

Забравшись на конек, Женя пробирается к трубе, отвязывает веревку. Потом снова возится, пыхтит, и вот уже в его руках кусок проволоки, которой мы крепили металлический профиль. Женя складывает ее вдвое, скручивает и выгибает в форме крючка. Затем продевает веревку, и снасть готова.

— Ты хочешь его выловить? — с сомнением спрашиваю я.

— А ты что предлагаешь? — последнее слово дается ему с трудом. Он снова начинает заикаться.

— Разве хватит веревки? — продолжаю я в том же духе.

Женя смотрит на меня. Нос от мороза посинел, на его кончике балансирует мутная капля.

— Перегнешься через конек и возьмешь меня за ноги, — говорит он, глотая гласные. — Так мы выиграем пару метров.

Слушая его, я представляю конструкцию, и отрицательно мотаю головой.

— Даже не думай, что я соглашусь!

— У нас нет выхода, — он, как лассо, наматывает веревку на локоть.

— Даже не думай, — повторяю я.

Женя опускает руки.

— Ну хорошо. Тогда давай отморозим себе яйца. Давай заледенеем на этой ебаной крыше! 

— Зато я не буду виновен в твоей смерти.

— Ты уже виноват в том, что сейчас происходит!

Опять он за свое. Ну что ж, делать нечего…

— Ладно, — соглашаюсь я и тут же выставляю свое условие. Держать будет он, так будет справедливее. Женя недовольно качает головой.

На том и решаем. Но сначала я должен посмотреть, как висит шурик. Мы снова перевязываем веревку, и теперь настает моя очередь.

В потемках снег на земле кажется близким, и у меня возникает непреодолимое желание, разжав пальцы, спрыгнуть вниз и враз разделаться со всем этим. В то же время, мне вдруг кажется, что даже если все пройдет удачно, кошмар не закончится. Начнется другой, пострашнее этого, из которого уже не выберешься.

Шурик висит на ветке, застряв в ее рогатке. До него метра два. Я прикидываю, куда и как мне бросать, чтобы попытаться снять его с дерева, но, честно говоря, почти не верю в успех. Эта затея кажется провальной, стоит только представить мои дальнейшие манипуляции.

Никогда мне не везло с рыбной ловлей. В детстве отец иногда брал меня поудить, — сам он был заядлым рыболовом. Отец настраивал снасти себе и мне, мы забрасывали лески в воду, и начиналась потеха. У него клевало, у меня нет. Мы менялись местами, удилишками, головными уборами — ничего не помогало. Он тянул одну за другой — я тоскливо глядел на неподвижный поплавок. В этом мог быть как момент ущербности, так и избранности. Отец поглядывал на меня сочувственно и с некоторой досадой. Я понимал его, но и только. Мне хотелось плакать от обиды, что я — такой.

Как некстати приходят эти воспоминания! Там, на берегу тихой реки я был обласкан солнцем и родительским вниманием, а здесь мороз уже сковал меня с ног до головы. Но на глазах — те же слезы.

Первый же заброс показывает, насколько я неопытен в этих делах. К тому же, когда я выбираю веревку, крючок цепляется за металлический край. 

— Ну что там? — хрипит Женя, вцепившись в мои ноги.

Понятия не имею, как я буду вытягивать шурик на крышу, даже если мне и удастся его зацепить. Но я говорю:

— Все нормально.

Женя кряхтит, крепче сжимая меня под икрами.

Я снова забрасываю. Потом еще раз. И еще.

На шестой или седьмой раз мне удается что-то там зацепить.

— Клюнуло, — говорю я.

— Что? — отзывается Женя сверху.

— Клюнуло, говорю! — я легонько натягиваю веревку.

— Погоди, не торопись! — он вдруг ослабляет хватку, и меня охватывает ужас.

— Держи! — ору я.

Он снова сжимает пальцы.

— Держу, не бойся. Ты полегоньку выбирай. Не дергай, иначе сорвется.

— Ты смотри, чтобы я не сорвался! Это главное, что должно сейчас тебя волновать.

— Ладно, ладно. Давай, тяни.

Я аккуратно начинаю подтягивать. Вот ведь как: впервые в жизни у меня клюнуло, я ощущаю приятную тяжесть, как натягивается моя леса. Меня охватывает подобие азарта.

— Только не упусти, — бормочет Женя, так же с силой сжимая мои ноги.

Что там происходит внизу, я не вижу. Только чувствую, что-то происходит. До сих пор не поймавший ни одной рыбешки, я понимаю, что первая — самая важная.

Это похоже на наваждение, и оно заканчивается так же внезапно, как и появилось. До меня доносится слабый звук, очень похожий на тихий всплеск воды. Веревка ослабевает.

— Что? — глухо спрашивает Женя. У него какой-то безжизненный голос.

— Держи меня. — Мне кажется, что он сейчас легко может меня отпустить.

— Сорвалось?

— Пожалуйста, вытяни меня, — прошу я.

— Сорвалось? — повторяет он вопрос.

— Вытяни! — не выдержав, ору я, упираясь ладонями в металл, и выпускаю веревку. Она медленно, как змея, ползет по скату и исчезает…

Я не знаю, сколько времени мы уже тут сидим. Время остановилось. Нет ничего, кроме тьмы и нечеловеческого холода. Если еще недавно вокруг был целый мир, то теперь он исчез. Мы летим в абсолютной пустоте — куда, непонятно. И если нас никто не ждет — какой смысл полета?

Самое время подумать о Боге. Позвать его, например. Когда звать больше некого, зовут Его.

— Женя, — окликаю я напарника. Он сидит метрах в трех от меня — неподвижно, скованный немотой. Кажется, он не слышит.

— Живой? — повышаю я голос.

— Чего тебе? — отзывается Женя.

Я хочу спросить у него, верит ли он в Бога. Знает ли он молитвы?

И тут меня подбрасывает. Мы знакомы лет восемь, а я ведь ничего о нем не знаю!

А что я знаю о себе? Верю ли я сам?

Помня Отче наш наизусть, мне кажется, что я никогда не произносил молитву как нужно. Выучив однажды, чтобы просто знать, у меня до сих пор не было возможности обратиться непосредственно к Нему.

Я напрягаю память, вспоминая слова. Потом начинаю про себя:

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»

Женя начинает шевелиться, как Будда, выходящий из нирваны.

— Я прыгну, — вдруг говорит он.

— Что?

— Больше ничего не остается.

Я ошеломлен таким действием моей молитвы.

— Ты с ума сошел! — едва не ору я. — Ты не сделаешь этого!

— Сделаю, — спокойно отвечает он.

— Подожди, подожди, — я почти умоляю. Больше не знаю, что сказать. Мне нужно что-то сказать, чтобы отговорить, но я не могу сосредоточиться.

— Нечего ждать. С каждой минутой мы замерзаем все больше.

— Нет!

Женя не отвечает. Я вижу, как он готовится съехать вниз. Вытягивается в полный рост ногами вниз, держась на вытянутых руках за край конька. Шумно дышит.

— Сейчас приедет хозяин! — кричу я, боясь, что он разожмет пальцы, как только я начну приближаться к нему. — Я знаю, поверь мне, машина уже едет!

— Если что-нибудь случится, ты следующий, — говорит Женя и начинает съезжать вниз.

«Господи!» — ужасаюсь я и неожиданно для себя начинаю бормотать вслух:

— Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша…

Сползая вниз, Женя цепляется поясом за головки шурупов. Чертыхаясь, возится с ними.

— Якоже и мы оставляем должникам нашим… Напарник кряхтит уже у самого края.

— И не введи нас во искушение, но избави от лукавого…

Затем я слышу крик и звук мотора.

Или мне кажется, что я это слышу.

Ночь стоит такая морозная, и такая пустая.

Аминь.

Сундук со сказками

  • Антония Байетт. Чудеса и фантазии / Пер. с англ. С. Бранда, Д. Бузаджи, О. Исаевой, В. Ланчикова и др. — М.: Иностранка, 2017. — 544 с.

Сказки за последние несколько лет вышли из ниши детской литературы. Постмодернистскую вылазку на их территорию предпринял пулитцеровский лауреат Майкл Каннингем («Дикий лебедь и другие сказки», 2016 год); Диана Сеттерфилд выстроила свой роман-бестселлер «Тринадцатая сказка» вокруг сборника переложений (2016 год); в 2015 году был издан сборник XVI века «Сказка сказок» Джамбаттиста Базиле, с сюжетами более суровыми, чем фольклорные книги братьев Гримм. По нескольким из них в том же году был снят фильм «Страшные сказки». Новейшие экранные версии «Красавицы и чудовища» вышли одна за другой с разницей в три года — что уже начало напоминать о бесконечных возвращениях Человека-паука или Людей Икс. Подул северо-западный ветер — и художники обратились к истокам, ощутив усталость от современности. Всех разобрала тоска по волнующим ощущениям детства, когда еще не все было ясно, когда мир был полон загадок.

В сборнике малой прозы Антонии Байетт есть место и сказкам, и мистическим историям, и вполне реалистическим рассказам. Каждый текст щедро сдобрен отсылками к классической античной литературе, мифам и легендам. Во многих автор играет с формой, усложняя нарратив включением дополнительных рассказчиков. В целом главным героем книги оказывается рассказывание историй как таковое. Это неудивительно, ведь Байетт — историк литературы, филолог, критик. Ее культурный багаж поистине необъятен: словно джинн, она предлагает читателю одно сокровище за другим.

Героями ее рассказов и сказок часто становятся творцы: завуалированный Веласкес, пишущий кухарку-гения; некий художник, постигающий оттенок голубого; мастер-портняжка; принц-стеклодув… Любое произведение искусства — это тоже текст, рассказ о чем-либо. И Байетт в мельчайших подробностях описывает вещи, которые создают ее герои:

Когда же глаз наконец схватил все целое, помещавшееся там, то взору предстал удивительный и самым хитроумным, тонким образом сработанный прозрачный дворец со сверкающими стенами! За стенами виднелись галереи, ведущие в роскошные, украшенные резьбой и лепниной залы, где стояли троны, а также в покои и опочивальни с резной мебелью, с кроватями под пышными балдахинами; объемы комнат делились с помощью волшебно тонких полупрозрачных занавесей, реявших под сводчатым потолком; а еще во дворце было множество затейливых лесенок — с резными балясинками, — взбегавших вверх и спускавшихся вниз то дугою, то спиралью. Благодаря величине дворца самая его серединная, находившаяся в глубине глыбы часть оставалась непонятной, смутной, хотя все широкие анфилады и узкие переходы, все воротца и двери влекли глаз именно туда, в нераздельную, непроницаемую толщу стекла.

Писательницу завораживает акт творения материального мира. Байетт всемогуща и наслаждается своим богатством — культурным капиталом, особенность которого в том, что, будучи потраченным, он лишь приумножается. Она не жалеет слов — там, где можно написать одно, она щедро ставит три:

Огнероза же сняла свое платье, рубашечку и нижнюю юбку и прошлась нагая по снегу.

В одном из рассказов женщина, бегущая от страшной потери, покупает много одежды и «В поисках утраченного времени». Автор семитомного романа Марсель Пруст, известный эстет, немало строк посвятил описанию туалетов светских дам, но так же подробно он рисовал и их характеры — эти описания работали вместе, дополняя друг друга или вступая в противоречие. А у многих героев Байетт характеров как будто совсем нет, только тела, которые зачастую двигаются сами, без каких бы то ни было ясных мотивировок — прочь или навстречу друг другу.

Сборник завершается разделом «Черная книжка рассказов». Там действительно много черного — в основном это пепел и паровозная гарь, но есть и вулканический песок Исландии. Однако чернее всего тоска персонажей. Эти люди, созданные несколькими штрихами, оказываются наиболее живыми из всех, кого можно встретить на страницах «Чудес и фантазий». В «Черной книжке рассказов» творится настоящая магия: из типографской краски вырастает реальность. .

..по-моему, есть на свете вещи куда реальнее нас, но их и наши пути почти никогда не пересекаются. Может быть, в тяжелую минуту мы попадаем в их мир или замечаем, что они делают в нашем.

Почему-то до этих пор ни один подробно описанный сказочный дворец или город не вызывал этого поразительного ощущения присутствия там, в том самом месте. До сих пор читатель оставался зрителем, а здесь Байетт делает его свидетелем. И это уже не драма в кукольном домике.

Катастрофа незримо присутствует в каждом рассказе этого раздела. Это гнетущее ощущение, пожалуй, свойственно модернистской литературе, которой Байетт явно вдохновлялась. А один из текстов — «Каменная женщина» — вообще можно назвать своеобразной перелицовкой «Превращения» Франца Кафки, недаром слово «метаморфоза» употребляется в нем неоднократно (в англоязычной традиции роман называется «The Metamorphosis»). Кафка поместил рутину под увеличительное стекло, и все увидели, до чего же абсурдна наша ежедневная жизнь — просто так, сама по себе. Неважно, насколько фантастично происходящее в тексте, ощущение ирреальности возникает как раз из самых обыденных ситуаций. Все мы переживали нечто подобное: кто-то ощущал себя огромным жуком, а кому-то казалось, что он превращается в камень. Правда, у этого превращения может оказаться довольно счастливый финал, как показывает нам Байетт. Вся «Черная книжка рассказов» — о такой вот двойственности, неоднозначности. Леденящей душу тайной может стать частная жизнь погибшей старухи, а фольклорный вестник смерти вполне способен оставить на стакане след от помады.

Сегодня достаточно прочитать подборку новостей, чтобы понять, что реальность куда более изобретательна, чем любой сборник сказок. Но здесь, конечно, кроется парадокс: ведь реальные события творятся людьми, то есть в каком-то смысле произрастают из их фантазии. Причиной реальности оказывается наше воображение, а значит, нет никакой разницы между былью и небылью.

Александра Першина

Дайджест литературных событий на сентябрь: часть II

Первый месяц осени радует теплом и новыми книгами: Леонид Парфенов представит новый том серии «Намедни», писатель Ксения Букша – роман «Рамка», а Виктор Драгунский — сборник «Каменное сердце». Лекция о том, как открыть книжный магазин мечты, открытые читки и возможность принять участие в расшифровке дневников — во второй части сентябрьского дайджеста.

18 СЕНТЯБРЯ

Семинар «Как получать удовольствие от поэзии»
Литературовед, критик и писатель Артем Новиченков поможет участникам семинара ближе познакомиться с историей поэзии, вникнуть в вопросы ритма и рифмы и находить отличия в поэтических текстах разных эпох. Предметом станет поэзия как одно из самых изящных искусств, а значит — источник эстетического удовольствия.

Время и место встречи: Москва, «Чеховский культурный центр», Страстной бульвар, 6, стр. 2. Начало в 20:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

19 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Экзистенциализм по-французски и по-русски: Камю и Толстой»
Идея абсурдности жизни стала лейтмотивом произведений Альбера Камю. Традиционно сравнение Камю и Достоевского, однако менее исследована связь французского классика с автором «Войны и мира». По мысли атеиста Камю, следствием отказа смириться с абсурдом становится бунт. Толстой же пытается противопоставить хаосу религиозные смыслы. О том, какими оказались итоги их кризисов и исканий, расскажут лекторы центра «Пунктум».

Время и место встречи: Москва, культурный центр «Пунктум», ул. Заморенова, 9, стр. 2 . Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad

Презентация романа Ксении Букши «Рамка»
Ксения Букша — автор книги «Жизнь господина Хашим Мансурова», сборника рассказов «Мы живем неправильно» и романа «Завод „Свобода“», удостоенного премии «Национальный бестселлер». Ее новая книга — вызывающая социально-политическая сатира, настолько смелая и откровенная, что ее невозможно не заметить. На встрече автор ответит на вопросы читателей и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, книжный магазин «Буквоед», Лиговский пр., 10/118. Начало в 19:00. Вход свободный.

Встреча с Николаем Кононовым «Проза как поэзия»
Николай Кононов — поэт, прозаик и издатель, автор романов «Фланер», «Парад», сборников стихотворений «Пловец», «Змей», «Пилот» и других. На вечере Литературного клуба автор прочтет несколько новелл и расскажет о своем пути от стихотворений к романистике.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

19 и 21 СЕНТЯБРЯ

Презентация книги Леонида Парфенова «Намедни. 1931—1940»
Цикл «Намедни» — это, конечно прежде всего, история: местами трагическая и абсурдная, местами веселая и неожиданная. Эта книга посвящена одной из самых трагических и судьбоносных эпох — тридцатым годам прошлого века. На встрече автор ответит на вопросы читателей и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Москва», ул. Тверская, 8/2, стр. 1. Начало в 19:00. Вход свободный
Санкт-Петербург, книжный магазин «Буквоед», Лиговский пр., 10/118. Начало в 19:00. Вход свободный.

20 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Как открыть книжный магазин своей мечты»
Артем Фаустов и Любовь Беляцкая открыли магазин «Все свободны» в апреле 2011 года, и до этого момента никто из них не думал, что свяжет жизнь с книжным бизнесом. На встрече Артем и Любовь расскажут о своем проекте и его культурной составляющей, а также порассуждают на тему состояния книжного рынка в современной России и о соотношении сетевых и независимых книжных магазинов в Петербурге.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, «Бертгольд Центр», ул. Гражданская, 13-15. Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad.

21 СЕНТЯБРЯ

Встреча с поэтом Кириллом Корчагиным
Поэт Кирилл Корчагин прочтет стихи из новой книги «Все вещи мира», а также новые произведения, которые станут предметом дискуссии. Ведущие вечера — Денис Ларионов и Евгений Былина.

Время и место встречи: Москва, Электротеатр «Станиславский», ул. Тверская, 23. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

 

21–24 СЕНТЯБРЯ

Международный фестиваль рисованных историй «Бумфест»
«Бумфест» появился в 2007 года в Санкт-Петербурге и за десять лет он вырос в яркое международное событие в мире авторских комиксов. В программе этого года – встречи с Бенуа Петерсом и Франсуа Скойтеном, лекция Виктора Меламеда, конференция о комиксах в публичных библиотеках и многое другое. Полная программа доступна на сайте фестиваля.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, полный список площадок доступен на сайте фестиваля.

 

22 СЕНТЯБРЯ

Встреча «Рассказы про меня» с Денисом Драгунским
«Рассказы про меня» — совместный проект Редакции Елены Шубиной и ресторана «Дом 12». Каждый месяц современные писатели читают вслух свои тексты и обсуждают их с публикой. На этот раз гостем станет Денис Драгунский — прозаик, журналист, мастер короткого рассказа и герой знаменитых «Денискиных рассказов» Виктора Драгунского. На встрече он прочтет новеллы из нового сборника «Каменное сердце».

Время и место встречи: Москва, ресторан «Дом 12», Мансуровский пер., 12. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

23 СЕНТЯБРЯ

Лекция Олега Лекманова «Литература и живопись: точки пересечения»
Известный филолог, лектор проекта Arzamas Олег Лекманов расскажет об особенностях перевода с языка живописи на язык литературы. В качестве примеров будет рассмотрено творчество Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака и других поэтов и прозаиков XX века.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, клуб «Книги и кофе», ул. Гагаринская, 20. Начало в 19:00. Билеты доступны на платформе TimePad.

25 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Уильям Фолкнер: На войне как на войне»
О произведениях Уильяма Фолкнера  обычно вспоминают в контексте американского Юга, но в этот раз речь пойдет о его новеллах, посвященных Первой мировой войне: «Расселине», «Победе» и других. Лекцию ведет журналист и писатель Павел Соколов.

Время и место встречи:  Москва, библиотека имени Н.А. Некрасова, ул. Бауманская, 58/25, стр. 14. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Лекция «Петр Шаликов, или Что читают дамы?»
Редактор «Дамского журнала» и «Московских ведомостей» князь Петр Шаликов знаменит характерной внешностью и вызывающим стилем одежды. О том, как этот человек, автор многочисленных сентиментальных посланий, нечаянно изобрел «онегинскую» строфу за десять лет до Пушкина, расскажет Владимир Сперантов.

Время и место встречи: Москва, культурно-просветительский центр «Архэ», ул. Малая Пироговская, 29/7, стр. 1. Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad.
 

26 СЕНТЯБРЯ

Лекция «Быт и бытие в фильмах Андрея Тарковского»
Доктор философских наук Андрей Макаров расскажет об истоках удивительной способности Андрея Тарковского показать вечное сквозь бытовое: чистоту в грязи, правду личности в обрамлении погрязшего во лжи мира. Слушатели узнают, как эта особенность его фильмов напрямую соотносится с приемом советской интеллигенции 70-80-х «читать сквозь строки».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей советских игровых автоматов, Конюшенная пл., 2B. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Лекция «Абсурд обжалованию не подлежит»
В отличие от Толстого и Камю, выдающийся писатель-модернист Франц Кафка утверждает мысль о бесполезности борьбы против абсурдности существования. До сих пор мало кто из исследователей рассматривал сходство художественных миров и мировосприятия Кафки и раннего Чехова. О том, как перекликаются романы и странные новеллы Кафки с рассказами «Страхи», «Палата № 6» и другими, расскажет лектор Никита Тимофеев.
 

Время и место встречи: Москва, культурный центр «Пунктум», ул. Заморенова, 9, стр. 2. Начало в 19:30. Билеты доступны на платформе TimePad.
 

28 СЕНТЯБРЯ

«Открытая читка. Юность»
«Открытая читка» — литературный салон, где чтение вслух становится способом общения и творческого самовыражения ребенка и подростка. На встрече юные любители литературы будут читать вслух собственные сочинения и просто любимые произведения. Завершится вечер выбором трех лучших чтецов, ребята получат подарки от издательств: «Питер», «Самокат», «Нигма», «Белая ворона».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, библиотека им. М.Ю. Лермонтова, Литейный пр., 17–19. Начало в 17:00. Вход свободный.

Лекция «Антиутопия сегодня»
Антиутопия «Рассказ служанки» авторства Маргарет Этвуд вышла в 1985 году и вошла в корпус классических текстов жанра. Но в 2017-м всем стало очевидно, что эта история снова стала угрожающе актуальной. На встрече участники обсудят первоисточник и экранизацию — сериал Брюса Миллера.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 19:30. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Встреча «От автора: Сергей Шестаков»
Режиссер Рома Либеров и телеведущий Владимир Раевский продолжают цикл «От автора». На этот раз гостем станет поэт Сергей Шестаков — он прочтет свои избранные стихотворения и расскажет историю создания каждого, чтобы дать читателю ключ к пониманию лирики.

Время и место встречи: Москва, музей истории ГУЛАГа, 1-й Самотечный пер., 9, стр. 1. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

29 СЕНТЯБРЯ

Литературная дискуссия «Ольга Славникова. „Стрекоза, увеличенная до размеров собаки“»
Участники встречи обсудят редкую для современной литературы проблему матерей и дочерей, разберутся в особенностях авторского стиля Славниковой, а также поговорят о месте женщины в современных реалиях. Ведущий цикла — аспирант Литературного института Татьяна Климова.

Время и место встречи: Москва, «Культурный центр ЗИЛ», ул. Восточная, 4, корп. 1. Начало в 20:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

30 СЕНТЯБРЯ

Встреча «Лаборатория „Прожито“»
Музей истории ГУЛАГа и электронный корпус дневников «Прожито» приглашают присоединиться к расшифровке рукописей. Задача лаборатории — собрать и подготовить к изданию дневники людей разного социального происхождения и с разными социальными траекториями. Такие дневники должны показать, как исторические события сказывались на личных судьбах. Для участия в расшифровках понадобится ноутбук или планшет.

Время и место встречи: Москва, музей истории ГУЛАГа, 1-й Самотечный, 9, стр. 1. Начало в 14:00. Регистрация доступна на платформе TimePad.

Иллюстрация на обложке дайджеста: Andrew Davidson

Томас Мор в теле вора  

  • Светлана Метелева. Чернокнижник. — Ridero: Издательские решения, 2017. — 296 с.

Писать книги о книгах — идея не новая, и количество романов, в центре которых стоит судьба писателя, реального или вымышленного, увеличивается год от года. В постмодернистской парадигме конкретный текст перестает быть просто текстом, он становится частью некоего огромного метатекста, где все пронизано литературными аллюзиями, связями и намеками, где читатель должен обладать немалым багажом ранее прочитанных книг, чтобы во всеоружии подойти к очередному произведению.

Роман Светланы Метелевой «Чернокнижник» — своеобразная иллюстрация этого тезиса. Сюжет небанальный: действие происходит в середине 90-х в Москве, вор-рецидивист Борис Горелов в очередной раз выходит из тюрьмы и пытается начать новую жизнь в новой России. В результате стечения обстоятельств он снова возвращается к привычному делу, однако на этот раз крадет не что иное, как редкие книги из одной советской библиотеки. Крадет с размахом — на его счету более тысячи проданных букинистам раритетов. И вроде бы ничего, кроме материальной выгоды, его не интересует в этих старых изданиях, если бы не одна странность: героя регулярно посещают неожиданные, слишком уж реалистичные видения, в которых он оказывается в теле английского гуманиста Томаса Мора. Понимание того, что происходит, приходит к герою с трудом:

…Очнулся не сразу, постепенно осознавая свое тело. <…> Последним очнулся мозг; прояснил ситуацию — глюк, нормальный винтовой глюк. <…> Или — нет? Тот, кого звали Томасом, — он, по-моему, не был монахом, а только собирался постричься — так вот, им был я. То есть — видел, слышал и думал — я. Самое же странное, необъяснимое заключалось в том, что снова, как и тогда, после Дома художника, я мог дословно повторить все, что было внутри непонятной галлюцинации. Я помнил.

Но главное здесь не сам сюжет — он в книге скорее присутствует в качестве формальности. Так же и все персонажи, которых непропорционально много для романа в триста страниц, представляют собой не продуманные объемные образы, а плоские силуэты, фамилии и имена которых безнадежно путаются уже к середине книги. Даже главный герой (он же писатель и читатель своего собственного романа) неубедителен: винтовой наркоман, который полностью контролирует свою зависимость, туберкулезный больной, который вспоминает о своей болезни невзначай, ближе к концу, а потом и вовсе чудесным образом исцеляется, вор, речь которого пестрит тюремным жаргоном, но при этом любитель хорошей литературы. Ему невозможно сопереживать. В романе герой берет с улицы бездомную собаку — вероятно, этот эпизод, написанный по известному шаблону из учебника для писателей, обязан вызвать симпатию читателя.

Но не вызывает, потому что речь не о людях, а о книгах. Призрак Умберто Эко бродит по страницам, то являясь в образе монаха Умберто, то напоминая о себе намеками на сюжет «Имени розы». Томас Мор и его «Утопия», немецкий «Манифест коммунистической партии», Рэй Брэдбери, Аристотель, Евангелие — кажется, будто открыл старый книжный шкаф, а из него прямо на голову лавиной обрушились тома.

Создается впечатление, что автор хочет сказать очень много и боится не успеть, поэтому мысли и идеи, каждой из которых хватило бы на отдельный роман, громоздятся на страницах романа, не получая логического завершения. Судьбы книг и людей, (не)возможность утопии, преступление и наказание, цена искупления, выбор между добром и злом — вот очень краткий перечень вечных тем, которые звучат в «Чернокнижнике». Добавьте к этому старика, цитирующего Коран в оригинале, цыганку, в трансе гадающую на картах Таро, русско-чеченскую войну, финансовые махинации, подпольный книжный бизнес, наркоманские приходы, реальные и не очень эпизоды из биографии Томаса Мора, внезапное духовное прозрение главного героя — и вы получите примерное представление об этом романе.

«Книги меняют человека. Даже если ты их не читаешь», — говорит главному герою его помощник по кражам. Если из всего многообразия тем и мотивов «Чернокнижника» выбирать одну главную, то, пожалуй, это она. Невозможно избавиться от контекста — а контекст создан сотнями текстов, написанных задолго до нас. Весь осязаемый мир создан словом — не только в мистически-библейском, но и в самом реальном смысле, и этим объясняется драматическая судьба некоторых книг, «книжный геноцид» и гонения.

И нет ничего удивительного, что английский утопист XVI века в веке ХХ оказывается московским вором: ведь в конце концов в плоскости слов нет прошлого и будущего — «будущее уже наступило, а прошлое только должно было наступить».

«Чернокнижник» оставляет впечатление сложносочиненного интеллектуального упражнения, в котором автор демонстрирует свое владение разными литературными стилями, умение органично связать две сюжетных линии и виртуозное жонглирование аллюзиями, а заодно признается в любви к постмодернизму. Но, кажется, автор не приняла во внимание, что читателю иногда хочется быть просто читателем, а не искушенным комментатором-исследователем. Что ему хочется более увлекательного сюжета, интриги, напряжения в тексте, полноценно выписанных персонажей и сложных отношений между ними. Иными словами, несмотря на постмодернистские приемы, от романа по-прежнему ждешь, что он отзовется не только в голове, но и в сердце.

Екатерина Кузнецова

В Петербурге пройдет фестиваль комиксов

Одиннадцатый фестиваль рисованных историй «Бумфест» пройдет в Петербурге с 21 сентября по 7 октября: образовательная программа — с 21 по 24 сентября, с 22 сентября по 7 октября — выставочная.

В рамках фестиваля состоится встреча с Бенуа Петерсом и Франсуа Скойтеном, лекция Виктора Меламеда «Жанр сенрю в графике», конференция «Комиксы в публичных библиотеках — российский и зарубежный опыт», предполагается образовательная программа, а также ярмарка Бумфеста, которая пройдет 23 и 24 сентября в Новой Голландии в Доме Коменданта на первом этаже Школы креативных индустрий «Маяк». На ней будет представлены комиксы и иллюстрированные книги, фэнзины и печатная графика. Вход на ярмарку свободный.

Выставки пройдут в Библиотеке книжной графики и комиксов по адресу ул. 7-я Красноармейская, 30 (м. Технологический институт).

С подробной программой можно ознакомиться на сайте фестиваля.

«Бумфест» — фестиваль рисованных историй; появился в 2007 году в Санкт-Петербурге как частная инициатива. За это время он вырос в яркое международное событие в мире авторских комиксов. Ежегодно фестиваль проводится в сентябре и охватывает центральные площадки города. В рамках Бумфеста проходят выставки комиксов и иллюстрации, перформансы и кинопоказы, конкурсы и мастер-классы для молодых авторов, встречи с художниками и специалистами и книжная ярмарка.

Между чудом и катастрофой

  • Ольга Славникова. Прыжок в длину. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 510 с.

Все было бы просто, трагично и однозначно.

Герой спасает ребенка. Герой, конечно же, — юный спортсмен и из-за великого своего поступка лишается обеих ног.

Это могло стать историей в духе Бориса Полевого. И юноша вернулся бы в спорт на протезах, и чудом спасенный мальчишка вырос бы в хорошего человека…

…Когда б не один факт:

Наверное, ни один преступник не раскаивался так в совершенном убийстве, как Ведерников раскаивался в спасении соседского мальчика Женечки Караваева.

Олег Ведерников выхватывает мальчонку из-под колес автомобиля. Спустя время он произносит: «Я спас ребенка, который вырос чудовищем».

Слова эти верны лишь отчасти.

Женечка и был чудовищем. Взрослея, он только больше становился самим собой. И необходимо было остановить этот процесс, пока загрузка чудовищности не завершилась.

Новый роман Ольги Славниковой — не о боли, не о моральном выборе. «Прыжок в длину» — скорее история о таланте и посредственности, о хрупкости первого и дьявольской силе второй.

В детстве Женечка калечил птиц: отрезал лапки голубям. Деловито, старательно уничтожал то единственное, что связывало птиц с землей, «неустанно трудился, делая из голубей чистых обитателей воздуха, безумных ангелов, не касающихся тверди».

У людей же, напротив, он отнимал нечто, над землей превозносящее.

Все его жертвы, как на подбор, не были обычными. Спортсмен Ведерников, отличница Журавлева, Ирочка, существовавшая «там, где твердь, подступая к самому небу, разрежена, уже почти воздушна», и даже торговец водкой с даром провидеть «диавола» в неприятном желтоглазом ребенке — каждый чем-то да выделялся, отличался от «человека-женечки».

Плохо, если у человека есть талант; плохо вдвойне, если талант растет, замещает собой ординарные, простым питанием занятые ткани: вычти талант, и от человека останется огрызок, а то и вовсе дыра. А вот Женечка, из которого вычитать нечего, при любых обстоятельствах сохраняет полноценность.  

Как подменыш из европейских сказок, он являет собой пустую оболочку — и тем ожесточеннее настаивает на своей человеческой природе. Подчеркнутая маскулинность внешности, показная гуманность поступков — попытки скрыть инфернальную суть. 

Пустые существа моделируют такое же пространство. Знаки ничего не дают — так и увиденная Ведерниковым улица, перенасыщенная рекламным текстом, ничего не сообщает о себе. А настоящим царством симулякров становится Интернет, переполненный ложными образами, выдуманными фактами, «людьми-женечками».

Мир после первого прыжка Олега Ведерникова приобретает особые свойства, становится вязок, желеобразен. Здесь не только призрак способен застрять в стене, как персонаж компьютерной игры в текстурах, — все герои находятся в состоянии замедленного падения. Реальности медленно перетекают одну в другую, и непонятно, что делать с пространством и временем, где грань между фильмом и не менее странной «настоящей» жизнью:

Все это было так давно, будто происходило в будущем.

Своеобразным двойником-антиподом Женечки, наиболее неоднозначным персонажем романа становится Кира:

Она вела супер-рейтинговый блог, содержащий, в частности, перечисление того, что порадовало Кириллу Николаевну в том или ином дне. <…> Все это были небольшие и, в сущности, невинные вещи. Но Кирилла Николаевна придавала им такое значение, так их масштабировала, что они, по ощущению Ведерникова, приобретали нечто неуловимо монструозное.

Кира ведет телешоу, где, как считает сама, помогает людям. На деле же все происходит как в видеоклипе социального проекта «#ЖИТЬ», где страшным документальным картинам противопоставлены улыбки детей и семейное счастье. Мужчине, потерявшему родных, советуют усыновить ребеночка. Смертельно больной женщине приносят конфетки от спонсора. Под оберткой заботы — все та же гнетущая пустота, ничтожество и безразличие.

Герои в этом мире подчеркнуто осязаемы. Настолько, что даже описания «лежалой, смокшей, набрякшей снеди» в холодильнике перекликаются с портретами. У персонажей то «на лбу оттиснуто что-то трагическое, уже наполовину заросшее творожистой плотью», то лицо «в крупных веснушках, похожих на размокшие хлебные крошки», или же «с большим фруктом глянцевитого носа»,  или «уродливый шрам через весь лоб, похожий на белок вдоль трещины вареного яйца».

В итоге реальности окончательно перемешиваются. То, что происходит в конце романа, тщательно фиксируется камерой — грань между кино и жизнью стирается напрочь. Прошлое становится настоящим, и круг замыкается.

Олег Ведерников вновь совершает прыжок, но на сей раз движется в обратную сторону: от катастрофы к чуду. 

Мария Лебедева

Ксения Свинина. Взгляд, брошенный назад

Ксения Свинина родилась в 1990 году в городе Прокопьевск Кемеровской области. В 11 лет вместе с семьей переехала в Санкт-Петербург, окончила факультет менеджмента Санкт-Петербургского университета управления и экономики (сейчас СПбУТУиЭ). Специалист в сфере рынка ценных бумаг, работает в инвестиционной компании. Писать начала в 12 лет, осознанность в творчестве пришла в 22 года, тогда же стали появляться первые «свои» темы. Считает, что вдохновение нужно искать в обыденных вещах и событиях.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

Лет восемь назад мне пришлось вернуться в город, который я покинула ребенком, который я забыла, и в котором с тех пор больше не бывала. Меня провели по местам, которых я уже не помнила, показали деревню, в которой пятнадцатилетней девушкой выдали замуж мою прапрабабушку, где родилась и выросла моя прабабушка — несколько оседающих домов, пожираемых неумолимо подступающей тайгой. Я пробыла там неделю и вернулась обратно. Но — как знать? — может, по дороге назад, я обронила что-то в горькую лесную полынь — птица подняла и унесла к себе в гнездо, и это что-то маленькое, осиротелое, осталось там аукать меня.

Смотреть в прошлое, все равно, что глядеться в старый, заросший тиной и водорослями пруд. Ты ждешь увидеть свое отражение в нем, а видишь одни лишь колышущиеся зеленые ветки, цепкие корешки, уходящие в темную глубь, и если твое лицо вдруг и вынырнет из него, то покажется чужим и далеким, будто и не твоим вовсе.

Я, как заколдованная, все смотрюсь и смотрюсь в этот пруд, и та рябь, что я вижу в нем, словно бежит по моей душе.

Я вижу снежные вихри, ветра и ее — черную, непролазную, лютую и древнюю, как бабка Яга, тайгу. Она зовет меня с Запада на Восток, туда где жили мои предки: казачки, степняки, мурзачи, нехристи, туда где кровь православного люда давно смешалась с кровью татарских ханов, баев, кочевников, чтобы повести свою старую мрачную сказку.

Я представляю себе это примерно так.

Грузовик, который подвозил ее, остановился на пригорке, она выбралась из кузова, вытащила чемодан, два узла с тряпьем, а за ними, подхватив под мышки, по очереди опустила на землю двух девочек. Грузовик уехал, она осталась стоять в пыли. По обочинам с двух сторон оглушительно стрекотали кузнечики, и сильно пахло полынью — горьким запахом родины. Колоски и белые будылинки шевелились на ветру. Девочки побежали вниз по склону, иногда пропадая в траве — пытаясь поймать кузнечика и жуя молочный клевер. А она подхватила узлы, чемодан и, скособочившись, стала спускаться по узкой вьющейся тропинке вслед за ними. На ней, наверняка, было поношенное, но чистое платье, и удобные стоптанные туфли, и ее богатые русые волнами вьющиеся волосы были заплетены в косу и уложены на затылке.

— Таня… Таня вернулась, — слышала она, пока пробиралась улицей к отчему дому.

Перед домом на натянутой между двух столбов веревке сушилось белье, лаяла собака.

Дверь отворилась и на пороге показалась маленькая сухая женщина в платке, туго завязанном узлом на затылке.

— Тише, окаянный, тише, ирод, — сердито прикрикнула она на пса и только потом заметила ее.

— Здравствуй, мама, — сказала она. — Это ваша бабушка Маша, — объяснила она девочкам.

 

— Садись, в ногах правды нету, — Мария вошла в кухню и скрылась за белоснежной кисейной занавеской, которую когда-то сама себе сшила в приданное. Хлопнул какой-то ящик, и через секунду Мария появилась вновь и, наклонившись к девочкам, протянула каждой по маленькому кумачовому сахарному петушку.

— На-ка, вот, бегите-погуляйте, — сказала она.

Петушки отразились восторгом в детских глазах. Они выбежали на улицу, грызя и посасывая петушков, и затеяли игру с маленьким рыжим и неказистым Тузиком.

— А ты что же одна, без Ивана приехала? — спросила Мария.

— Кончился Иван, — ее голос дрогнул. — Развелись мы.

Я не знаю, как она поведала своей матери историю о том, что после двенадцати лет брака, муж изменил ей с другой женщиной. Как упав на колени, вложил в ее руку служебный пистолет и, прижавшись дулом к груди, и с удалью, в которую сам в тот момент верил, сказал: «Я виноват — стреляй в меня». Как вдруг ожидовел, когда она уходила, хватаясь за каждую тряпку. Говорила ли это она глухим подавленным голосом или ее душили слезы, и были эти слезы тихими или злыми.

В тот же день, засучив рукава, она уже скоблила полы, кипятила белье в тяжелом баке на печи и готовила ужин на всю семью.

— Давай-ка, поворачивайся, — говорила Мария. — Скоро Мишенька придет.

Красавец-богатырь Мишенька был ее поскребышем, ее последним и горячо любимым ребенком.

В сенях послышался густой развилистый баритон, сочно выводивший «Вдо-о-оль по Пи-и-итерской!». И вскоре, широко распахнув двери, на пороге появился сам разудалый молодец. Он был хорош старой русской красотой: широкоплечий, статный, с волосами, вьющимися черными буйными кольцами, и такой же бородой.

— О, Танюха, здорово! А ты здесь какими судьбами?

— Я вернулась Миша, — ответила она, на секунду отворачиваясь от печи.

— Погостить приехала что ли?

— Нет, я совсем вернулась.

Мать поджала губы и бросила на сына взгляд, глазами говоря: «Потом».

— Вот так-так, — протянул Михаил, запуская пятерню в свою кудлатую голову. — Но ничего места всем хватит. Как говориться в тесноте, да не в обиде.

Следом за ним, снимая косынку с головы, вошла его жена Лена. Лена была полькой, белолицей, светловолосой, с длинной лебединой шеей и точенными хищно вырезанными ноздрями. Говорила она с акцентом и заметно пришепелявливала.

В жизни своей Михаил чем только не занимался. Одно время выступал в театре в оперетте «Цыганский барон» в роли Шандора Баринкая, где и познакомился с балериной Леной. Работал он стихийно, когда была охота, когда же не было, тянул деньги у жены и у матери, и изобретал различные способы легкого и, как правило, жульнического обогащения.

— А это чья мелюзга? Твоя что ли? — заметил он девочек.

— Моя, моя. Таечка и Светочка.

— А ну идите сюда, блошки, посмотрим, какой дядька сильный.

Девочки, не боясь, подошли к нему, и он залихватски подхватил их на руки, подбросил вверх и поймал под испуганный танин вскрик. Дети заливисто рассмеялись. Он понравился им своей шумной громогласностью, необъятностью, и широкой улыбкой, в которой был виден весь прекрасный оскал ровных белых зубов.

— Ээх! А вот нам с Леной бог детей не дает, — сказал он. — Были б дети, глядишь, и я бы человеком сделался, правда, Лена? — подмигнул он жене.

Она не ответила и, сверкнув глазами и скупо поздоровавшись, ушла на свою половину дома.

— Ну, вот обиделась, пава, — фыркнул он и, запустив руки в карманы и распевая «Вдо-о-оль по Пите-е-ерской» вышел в огород, дети, передразнивая его медвежью походку, побежали следом.

Позже всех домой вернулся отец, щупленький, маленький, неприметный, он встретился взглядом с дочерью.

— Танечка вернулась. Ну и слава Богу, теперь все вместе будем, — сказал он.

После ужина, когда, мать и дочь остались вдвоем, убирая со стола, Мария сказала:

— Вот что, дочь, мы с отцом на своей шее тебя держать не можем. Давай-ка со следующего дня подыскивай себе работу.

Татьяна не обиделась, в своей жизни она и представить не могла, чтобы кто-то держал ее на своей шее. Так уж вышло, что в семье, в которой, родилось восемь детей, хоть и не все из них пережили младенческий возраст, она была старшей, и с малолетства привыкла к самой тяжелой и черной работе. Ходила на покос, помогала отцу валить лес, была нянькой для младших детей. В ее жизни не было ни дня, когда бы она не работала. Она не смогла окончить школу и сама, как умела, выучилась грамоте. Но все же почему-то от слов матери ее душу захолонуло тоской.

Она вышла во двор и, глядя на густые качающиеся в темноте шапки деревьев, за которыми начиналась черная зловещая тайга, может быть, уронила одну-две слезы. Кто видит в темноте? 

Сзади послышался вздох: На скамейке сидел отец и курил. Огонек папироски освещал его левый, затянутый бельмом глаз.

— Эх, Танюша, нелегко тебе будет с бабкой, — сказал он. — Норов-то у нее сама знаешь ого-го!

— Да, ладно, как-нибудь уживемся, — сказала она.

— А там у тебя совсем все? — спросил он.

— Совсем.

Он помолчал и добавил:

— Заездят они тебя, укатают.

 

Отца звали Степаном, и Марию сосватали за него, только ей исполнилось пятнадцать лет, ему на тот момент было двадцать три. Мария рано осталась сиротой и скиталась нянькою по чужим людям. Степан же был из зажиточной крестьянской семьи, но в раннем детстве ему не повезло, когда он годовалый возился на полу, тетка затеяла стрику и, пробегая мимо с корытом, выхлестала ему юбкой глаз. Так Степан окривел. Девки не желали смотреть на него, и в двадцать три года он все еще был не женат. Поэтому за него решили сосватать ту, которая пойдет. Мария же, темноглазая, с длинной и черной, как таежная гадюка, косой, хоть и не имела ни кола, ни двора, считалась красавицей, и за Степана согласилась скрепя сердце. Кем она была? — татаркой, буряткой — неизвестно. При венчанье ее нарекли Марией, а ее старое кочевое имя слизнула языком тайга. Она умела ведьмовать, лечила детей от испуга, заговаривала кровь и рассказывала, что своего будущего мужа увидела в зеркало на Святки. Характер у нее был крутой и своенравный, и она быстро взяла его под пятку. Поговаривали, что Михаил, услада материнского сердца, потому был любимый сын, что родился не от Степана. Но кто тот заезжий молодец и как его имя, молва утаивала.

 

Девочки долго пинались и щипали друг друга под одеялом, прежде чем уснули на провалившейся сетчатой кровати. А она c распущенной косой и в ночной рубашке, штопала детскую кофточку за столом у окна. За стеной плакала и всхлипывала, то и дело, впадая в косноязычие, бесплодная Лена, и слышался низкий густой голос Михаила, который бубнил на одной ноте: «Ну, прости ты меня дурака».

В небе повис молодой тонкорогий месяц, купая в своем сиянии избенки и поле. Помахивая хвостами и оглашая время от времени округу мычаньем, возвращались с пастбища коровы, а за ними, посвистывая, черной тенью двигался пастух, да шли домой со смены заводские рабочие. Прямо под окном стрекотал кузнечик, и цедко вился дымок над трубой соседского дома.

Отвлекаясь от шитья, она поднимала глаза к небу и, глядя на веселый стройный месяц, немо задавала вопрос: «Как он там, мой сыночек?». А сыночек, маленький и бледный, уже третий год лежал в земле. Кто теперь придет на его могилу, кто поговорит с ним? И снова с невероятной живой силой она чувствует мучительную тяжесть его головки на своей руке и теплый сладкий парок детского дыхания на шее. И только тут замечает, что какой-то сутулый худощавый мужчина в фуражке стоит и смотрит на нее сквозь окно, улыбаясь, меж его черных от смолы зубов горит красная папироса, и, протянув руку, она зашторивает окно.

 

Когда Таечке и Светочке становится скучно, они на цыпочках прокрадываются на дядькину половину. Там много всего интересного. На стене висит его портрет в полный рост, написанный другом-художником. На портрете дядька в галифе, кителе и в высоких сапогах стоит, уткнув одну руку в пояс, а другую, положив на шашку, и смотрит гоголем. В шкафу в дальний угол засунута Ленина пачка и видавшие виды пуанты. Таечка и Светочка опасливо достают их из шкафа, одна надевает пачку, другая пуанты. У дядьки есть три сундука, в двух из которых он хранит книги, в третьем — съестные припасы. Читает он запойно, а после пересказывает прочитанное Лене. Лежа по ночам за стенкой, девочки тоже слушают его рассказы, затаив дыхание. Третий сундук то пустеет, то наполняется снова, сейчас сундук полон — значит, дядька готовится к пьянке. Он ходит по дому веселый и распевает песни про цыганского барона. Обычно он уходит в запой на неделю и за эту неделю спускает добрую часть того, что умудрился заработать, но перед этим всегда набивает снедью сундук. Сглотнув слюнку, девочки снимают пуанты, снимают пачку, и идут теперь в бабушкину комнату. У бабушки тоже есть свой сундук. В нем пуховые подушки, вышитый рушничок с красным петухом и пяток фабричных вафельных полотенец, покрывало, кружевной подбор на кровать, старый русский сарафан до полу, который она прочит в приданное той из девочек, которая первой выйдет замуж, — все белое, хрусткое, накрахмаленное, ни разу не надеванное. Когда бабушка застает их за рытьем в сундуке, то начинает громко и нараспев кричать: «Разбой!». 

С работы возвращается Таня. Она теперь повар в заводской столовой. В руке у нее сетка с хлебом, а под кофтой у нее спрятан целлофановый мешок с котлеткой, которую она разделит между Таечкой и Светочкой. Таечка и Светочка, обе бледненькие и худенькие, бегут к ней навстречу, прыгая с крыльца. Она ловит их раскинутыми в стороны руками и устало целует каждую в щечку. Наспех поев, что бог послал, идет на огород и там, согнувшись, до седьмого пота выпалывает сорняки, рыхлит тяжелую землю. Руки у нее черные и грубые. Некому жалеть, некому оглядываться. Если ты родился на этой горькой ссыльной земле, впрягайся в воз и вези. Разогнув спину, она видит, что солнце садится и идет в дом. Надо кормить семью, убирать со стола, надо мыть, чистить, надо сварить похлебку собаке. Когда дети спят, она вяжет носок, или штопает, шьет что-то, перешивает. Но есть еще кое-что.

У нее появился мужчина. Он ждет ее возле входа в заводскую столовую, пожевывая папиросу черными, покрытыми никотиновой смолой зубами, он помогает ей нести сумки и болтает с ней, стоя под окном. Иногда по выходным, надев свое самое нарядное платье с тесемкой у горла, она идет с ним в клуб потанцевать или посмотреть кино. Вечером, когда она возвращается, Мария сидит у окна и, подперев голову рукой, ждет ее. А в глазах ее неудовольствие и тревога. В такие дни она сильно не в духе.

Бабушка дергает за руку Светочку, которой перелицовывает к зиме куцее пальтишко.

— Да не вертись ты, — говорит она ей, пытаясь не выронить изо рта иголку и хмуря брови. — Вот мамка снова замуж выйдет, вдруг станет вас новый папка обижать.

Светочка стоит столбиком, закусив длинную суконную нитку, чтобы бабка ненароком «не зашила память». А она начинает долгую, как зимний вечер, старую сказку.

 

— Красивая ты, Таня, — сказал он, дотронувшись рукой до ее волос. Волосы, переброшенные через плечо, отливая червонным золотом, волной спускались до самого пояса.

От него исходил сильный запах табака и солярки.

День догорал. Солнечный уже свет едва царапал верхушки кустов и деревьев, стволы и корни ложились в тень. На фоне бледнеющего неба начинали медленно кружить большие черные стрекозы, да стал временами слышен назойливый комариный писк. От земли тянуло холодком, острые травинки щекотали ноги.

— Выходи за меня. Я один, ты тоже одна.

— Не знаю, Коля… Да и не одна я.

— Я ни тебя, ни детей твоих не обижу. Я не пью, работы не боюсь. Что сделать надо, все умею. Хорошо жить будем. Сама себе хозяйкой будешь. Ребеночка еще одного родим, а, может, и не одного. А, ну что скажешь?

Снова выйти замуж, стать хозяйкой в своем доме, и, может быть, родить еще одного ребенка, может быть, мальчика… Хочет она этого или не хочет? Или хочет по-прежнему жить со своим Ваней, и чтобы никогда не было этой измены…

Тягуче опускались сумерки. К коже липла холодная сырость. Они поднялись и медленно двинулись из рощицы в деревню. А далеко за их спинами смыкалась в темноте, отрезая себя от всего остального мир, недобрая тайга.

Вдоль тропинки закрывали головки, отворачиваясь от солнца, одуванчики, лютики, голубая дунька-медунька, склонялись к земле жесткие пальцы подорожника и огромные разлапистые лопухи, желтела куриная слепота. Над округой разливался густой и сладостный аромат вечерних трав, да слышалось неумолчное пение кузнечика.

Эх, Сибирь, каторжный край. Но кто знает, что значит, идя по темному лесу, вдруг выйти на поляну, сплошь покрытую золотыми купальницами или синими кукушкиными слезками, когда настоящая кукушка кукует где-то в вышине, оказаться в березовой роще, а из нее попасть на просеку и смотреть, как солнце зажигает красные стволы пихт и елей, что значит выпить волшебной воды из копытца, оставленного зверем на тропе, и день и ночь слушать, как стрекочет в траве возле дома кузнечик.

Он достал перочинный нож и воткнул его в ствол молодой березки.

— Сейчас побежит, — сказал он, вынимая нож.

Из ранки выглянула и набухла, похожая на слезу, капля березового сока.

— Пей, — сказал он.

Она прильнула к стволу и, закрыв глаза, слизнула сладкую каплю.

— Ты, подумай, Таня, не торопись, — сказал он, когда уже они прощались возле калитки.

В зажженном окне белело строгое и встревоженное лицо Марии.

Таня смотрела ему вслед. Он медленно пропадал в темноте, словно кто-то гасил над его головой лампу и, наконец, загасил вовсе. Она вошла в дом и поцеловала в лобики спящих девочек.

 

В два часа ночи кто-то колотится в дверь, истошно заливается лаем Тузик.

— Ты, что нехристь, подлец, делаешь? Ты почему людям спать ночью не даешь? Да я тебе!..

— Это, я Федя, теть Мань, Мишку под арест взяли.

— Ой, взяли! Как? За что?

— Ну, выпили мы, ну подрались чуть-чуть…

— Ой-е-ей…

— Да, ладно, тебе теть Мань, будет…

— Ой-е-ей…

Мария мечется по дому и скрывается под кисеей, и оттуда слышатся крики и стенания, пока она одевается, чтобы идти в милицию. Закадычный дружок мнется в дверях. Таечка и Светочка, стоя босиком и в рубашонках, протирают глаза. Степан скручивает папироску. Губы Лены плотно сжаты, и она яростно тянет воздух через ноздри.

В милиции выясняется: спекуляция. И пьяный дебош при задержании. В чем состояла суть этой спекуляции, а в чем выгода никто толком понять не может.

Мария плачет на кухне, утирая слезы платочком. Девочки испуганно и растерянно смотрят на нее. Степан ходит по комнате.

— А может следователю это, ну… на лапу дать, — говорит он, понизив голос.

У Марии на дне сундука завернуты в носовой платок деньги. Таня с тяжелым сердцем лезет под матрас и отдает последнее. Лена швыряет на стол свой заработок.

Отец и мать снова одеваются и, содрогаясь душой, идут в милицию.

Таня долго не может уснуть, и в груди у нее ноет, ноет. Проклятая жизнь! На каждом ее плече покоится детская головка. А над трубой дома проплывает с золотыми рожками месяц.

 

В воскресенье девочки могут поспать подольше. Они ворочаются, нежась в кровати. Все комната в солнечных зайчиках. За окном важно покрикивает петух, мекает коза. Раздается мерное тук-тук — это дед чинит крышу сарая. Мама поливает грядки на огороде.

Первой проснулась и села в кровати Светочка. Серый, в полоску кот терся мордочкой о дверной косяк.

— Кыс-кыс, — позвала Светочка.

— Мяу, — сказал кот и затрусил к ней, выжидательное глядя ей в лицо желтыми круглыми глазами. 

Таечка тоже проснулась. Затащив кота к себе на колени, они гладили его и мяли ему бока, пока их носы не учуяли запах блинов, доносившийся из кухни. Кот радостно соскочил с постели и стрелой умчался вон из комнаты. Из кухни раздался сердитый бабушкин окрик, кот ловко проскочил между ее ног и выбежал на улицу, где задрав хвост трубой, пустился чин-чинарем.

Ловко орудуя сковородой и половником, бабушка пекла блины. За столом сидел, подперев подбородок рукой дядька. Вид у него был понурый и потрепанный.

— Здорово, блошки, — невесело проговорил он.

Девочки давно не видели дядьку, они смеялись, крутились на стульях и передразнивали его. В один из дней, пока дядьки не было, к их огромному разочарованию, из шкафа исчезли пачка и пуанты Лены, да и вообще все ленины платья. Девочкам стало очень скучно, но ничего теперь, когда дядька вернулся, снова будет весело.

— Нате вот, ешьте, — сказала Мария, ставя на стол полную тарелку блинов.

Девочки брали блины, смотрели сквозь мелкие дырочки на свет, и, свернув трубочкой, окунали в варенье и отправляли в рот. Наевшись и схватив про запас по блину, они побежали на улицу.

Под окном, встав на задние лапы, лакал из полного ведра воду кот. Таечка схватила его подмышки и прижала к себе, а Светочка попыталась накормить блином. Кот вырвался и дал стрекоча. Блин упал на землю. Светочка наклонилась, чтобы его поднять, и, распрямившись, увидела в окно, что дядька сидит, закрыв лицо руками и сотрясаясь мелкой дрожью, а бабушка гладит его по голове, приговаривая:

— Эх, горе ты мое луковое, забубенная головушка…

 

— Таня, ну дай, — канючит Михаил низким басом, следую за ней по огороду.

— Не дам.

— Ну, дай, погибаю.

— Сказала же, не дам.

— Дай, внутри паршиво, напиться хочу.

— Ах, да на, держи! Только отцепись, всю душу вынешь!

Вечером по деревне гуляет веселая компания, молодые парни и девушки. Михаил хорошо играет на гитаре и его густой красивый голос разливается по округе. Каких только песен не поется в такие вечера. Но нет такой песни, которая спела бы ее печаль, ее тоску, рассказала бы о бедном детстве, о тяжелой доле, о войне, о непосильной работе, об одинокой могилке дитя, которая зарастает травой, всеми забытая… Да и у самой нее, малограмотной, нет голоса, нет слов, а если и были они, то невысказанные, задавленные, давно окаменели внутри. Остался один тихий, ни к чему не взыскующий вздох.

 

Лес тянется мазком черной краски, переходя в такую же черную степь, туман клубится по низинкам и оврагам. Вдруг выглянет солнце, зажжет на мгновение все вокруг, мелькнет и угаснет, и снова только угрюмый лес за окном поезда простирает ко мне свои зеленые лап, тревожит меня своим тоскливым стоном. А может и не лес вовсе, может это они, полузабытые, ушедшие, перестрадавшие и отмыкавшие свой век на этой земле, мерещатся мне вдалеке, их немую жалобу я слышу в шуме ветра, их голосом говорю. В час радости, в минуту тишины я вдруг замираю, словно кто-то окликнул меня из далекого дремучего леса, и вижу раскачивающиеся шапки деревьев, дома, поднявшиеся из руин, людей, живущих в них, и не могу отвести взгляд, потому что он застыл от жалости, потому что ветер дышит мне в уши: «Тщета».

Смотреть в прошлое — все равно, что глядеться в заросший тиной и водорослями пруд. Ты ждешь увидеть свое отражение в нем, а видишь одни лишь зеленые ветки, намертво сцепившиеся в холодном мраке белесые корни.

Поезд едет вперед, и тайга гудит мне вслед голосом мудрой бабы Яги: «Оглянешься — окаменеешь». 

 

Иллюстрация на обложке: Robin Vouters

Принцесса и дракон

  • Владимир Медведев. Заххок. — М.: ArsisBooks, 2017. — 460 с.

Начав читать произведение, действие которого происходит во время Гражданской войны в Таджикистане в 1990-е годы, меньше всего ожидаешь, что речь в нем пойдет о чем-то традиционном и знакомом с детства. Формально эта книга о том, как в подходящий момент власть может оказаться в руках у совершенно неподходящего человека, как в условиях гражданской войны проявляется истинная природа людей и прерывается связь поколений.

Владимир Медведев родился в Забайкалье, на озере Кинон, но большую часть жизни прожил в Таджикистане. Был монтером, рабочим в геологическом отряде, учителем в кишлачной школе, газетным корреспондентом, фоторепортером, патентоведом в конструкторском бюро, редактором в литературных журналах. Автор книги рассказов «Охота с кукуем». Об авторе на просторах интернета можно найти совсем немного, однако все это свидетельствует о том, что описанное в романе знакомо ему не понаслышке.

Хорошая книга должна обладать некоторой универсальностью, общим кодом, считывание которого моментально помещает ее в категорию «своих» книг. «Заххок» — произведение именно такое, в первую очередь потому, что в основе его лежит базовое противостояние добра и зла, усвоенное всеми с раннего детства. И именно в детстве, кстати, эта борьба переживается особенно остро, поэтому «Заххок» таким странным путем, вопреки своему абсолютно «взрослому» содержанию, апеллирует к нашему прошлому опыту.

Все вышеперечисленное наиболее репрезентативно в жанре, также знакомом всем с детства, а именно — сказке. Так, структура романа напоминает структуру сказок, описанных Владимиром Проппом в «Морфологии волшебных сказок». Как и в сказке, в «Заххоке» семь действующих лиц, правда не все из них соответствуют сказочным функциям. Тем не менее Зухуршо, выбравший себе образцом мифологического змееподобного тирана Заххока (он же трехглавый змей, по другим источникам), — очевидный злодей. Он похищает царевну — Зарину. Джоруб выступает в качестве ее беспомощного отца, Андрей — брата. Сосватанный героине Карим — ложный герой, истинный же — Даврон, который в каком-то смысле являет собой воплощение настоящего благородного рыцарского духа. Самый загадочный персонаж — Эшон Ваххоб — может рассматриваться как волшебный помощник. Такому восприятию текста способствует и особый замкнутый хронотоп, в котором разворачивается действие.

Однако если бы персонажи Медведева полностью соответствовали сказочным функциям, то перед читателем, очевидно, был бы не роман. Герои не просто играют отведенные им роли, описывая происходящее каждый со своей стороны, они формируют полную картину событий, делая изображенный в книге мир объемным и реалистичным. История рассказана на семь разных голосов (нет-нет да и приходят на ум «полифонические», по Бахтину, романы Достоевского). Это воплощения различных образов мысли, каждый из которых как бы испытывается на прочность в трудных обстоятельствах. Впрочем, все же не совсем различных. Герои отчетливо делятся на носителей мифологического мышления и рационалистического. Наиболее интересны оказываются те, в чьем сознании эти категории причудливо сочетаются:

Майа Абдурахмановна сказала: «Ты здорова, можешь рожать. Дело в твоем муже. Ему надо лечиться». Я ей во всем призналась. Она сначала засмеялась, потом рассердилась. «Выкинь глупости из головы, — сказала. — Ты что, темная-невежественная? Из пещеры вышла?»
Меня такое любопытство одолело, что я перебила:
— А в чем вы ей признались?
— Пари в меня влюбился. Детей не дает рожать. Вредит.
— Но ведь пари — это пэри, волшебная женщина. Красавица…
— Нет, так в книжках написано, — сказала тетя Дильбар. — А в жизни есть и мужского пола.
Я не выдержала. Расхохоталась.
— Тетушка, пари только в сказках. На самом деле их нет. Вы разве в них верите?
— Нет, не верю, — сказала тетя Дильбар. — Знаю, что сказки. Я тоже в школе училась… Но он ко мне приходит.

Единственный носитель чисто рационалистического сознания — русский журналист. Он родился и провел детство в Таджикистане, но так и остался пришельцем, со стороны он наблюдает за происходящим, анализирует его, но не понимает и оттого оказывается в этом мире нежизнеспособным.

У каждого из героев своя мифологическая система, будь то магические силы мудрого Эшона Ваххоба:

Но я увидел вдруг не силуэт, а черную пустоту, дыру, оставшуюся после того, как из ослепительно яркой картины вырезали фигуру. Дыру, через которую сквозит темная подложка этого мира. Зухуршо словно исчез.

Или злая жизнестроительная мифология Зухура:

Как извращенно, однако, работает фантазия у бывшего райкомовца. Нетрудно понять, почему он тщится играть роль древнего царя, — характеру таджиков вообще свойственна тяга к величественным, героическим образам. А уж откуда их черпать, как не из «Шах-намэ» Фирдоуси! Удивительно другое — какой прототип отыскал для себя Зухуршо в великой поэме. В качестве образца для имперсонизации он избрал не благородного и мудрого государя, коих в «Шах-намэ» предостаточно, а Заххока. Неправедного тирана и угнетателя. Сына, убившего отца и незаконно завладевшего его троном и царством. Заххока, из плеч которого выросли две змеи, которых он кормит человеческим мозгом.

Или представления о загадочной системе, управляющей жизнью Даврона:

Проснулся, как от пинка, и вдруг понял, как работает система. Меня окружает мощное энергетическое поле. Зона катастрофы. Чужие могут входить в нее без всякого для себя вреда. Они — диэлектрики. Зона смертельно опасна только для тех, с кем меня связывают силовые линии. Дружба, симпатия, близкие отношения. Если связь возникла, то навсегда. Ссориться, разбегаться в разные стороны, враждовать — бесполезно. Соединение не рвется. Напряжение копится, растет, пока не доходит до критической точки. Затем — разряд. Короткое замыкание.

И тем не менее эти мифы объединяет одно — все они предполагают существование некоего метафизического пласта, в котором обитают силы, вопреки нашей воле и желанию управляющие нашей жизнью. Мы все осведомлены о его существовании, но зачастую отказываемся признавать, что находимся в зависимом положении. Знающий об этом автор-демиург, как бы противопоставляя себя вставшему на сторону зла Зухуру, занимает в тексте четкую позицию по отношению к происходящему, выбирая в качестве рассказчиков только положительных героев.

Однако не стоит на основе вышесказанного делать вывод, что добро безоговорочно торжествует в этой истории. Потому что жизнь, конечно, иногда бывает похожа на сказку, но чаще все получается ровно наоборот.

Полина Бояркина