Филипп Майер. Американская ржавчина

  • Филипп Майер. Американская ржавчина / Пер. с англ. М. Александровой. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 512 с. 

«Американская ржавчина» — дебютный роман Майера (автора «Сына»). Это книга о потерянной американской мечте и современном отчаянии, о дружбе и верности, о любви, что вырастает на обломках разрушенной жизни, история о неуверенности в себе и в стране, о мрачной реальности, превозмочь которую можно лишь на очень личном уровне. Роман был встречен в Америке с энтузиазмом, Майеру выдали огромное количество авансов, которые он и оправдал «Сыном». Позднее он заявил, что «Ржавчина» и «Сын» — это две первые книги трилогии, которая по его задумке должна стать ретроспективным портретом Америки в моменты, когда ее история надламывается и меняет направление.

 

4. ГРЕЙС

К югу от Бьюэлла шоссе уходило в сторону от реки, и глубокую тенистую долину прорезала узкая дорога, скрывающаяся в тени деревьев. Грейс ехала мимо заброшенных деревенек, разрушенных бензоколонок, опустошенных угольных шахт с огромными полями терриконов вокруг, похожих на песчаные дюны; серые и безжизненные, и никогда ни одно зерно не прорастет здесь. Старенький «плимут» поскрипывал, перебираясь с ухаба на ухаб, Грейс думала про Бада Харриса, так и не решив, стоит ли ему звонить, не сделает ли тем самым хуже для Билли. Только бы Билли не убил никого.

В последние годы ее настиг наследственный артрит, любая перемена погоды отзывались в суставах, теперь она могла шить лишь пять-шесть часов в день, пока руки не превращались в скрюченные клешни. Как-то раз профсоюзный хмырь рыскал по мастерской, вынюхивал, дожидался за дверями до закрытия, это он тогда предположил, что все дело в «туннельном синдроме» и артрит вовсе ни при чем. Травма — обычная история, говорил он, а вот артрит в вашем возрасте — маловероятно. К сожалению, профсоюзный босс махнул рукой на их мастерскую, потому что ни одна из женщин не захотела с ним разговаривать — знали, что тут же потеряют место. Да и не так уж плохо было работать у Штайнера. Грейс понимала, что из большой фирмы ее давным-давно попросили бы, c ее-то мудреным расписанием, а вот Штайнер позволял любые вольности. Гибкий график, так он это называл. До той поры, пока ты приносишь ему прибыль. Жалованье платил по браунсвилльским расценкам, а продавал ее свадебные платья в самой Филадельфии, по ценам мегаполиса, и постепенно разворачивал бизнес в Нью-Йорке. Но весь вопрос в том, насколько этого заработка хватит Грейс, — жизнь-то дорожает, а подработать можно только в «Волмарте», дешевых забегаловках или в «Лоу», и везде нужны здоровые руки, а платят гроши. Да еще надо дожидаться, пока освободится место. Получив работу, даже самую паршивую, люди держатся за нее. Год назад она попыталась устроиться к «Венди», ради эксперимента, но продержалась всего неделю.

Надо принимать реальность как есть. Вот и мать ее надрывалась в трех местах, пока к пятидесяти шести не заработала аневризму, но Грейс, в отличие от матери, предпочитала сохранить чувство собственного достоинства. А это означает, что от тебя не должно вечно нести прогорклым жиром и тобой не должны помыкать наглые подростки, да еще за жалкие пять пятнадцать в час. Нет ведь ничего особенного в том, чтобы жить с достоинством. В остальном она не многого требовала.

Грейс ехала в Браунсвилль вдоль реки, миновала несколько мостов, и вот уже центр города. С парковкой никаких проблем. Это раньше здесь кипела жизнь, а теперь глушь и уныние, десятиэтажные офисные здания опустели, кирпич и камень заросли копотью. В центре почти как в Европе, ну, по крайней мере, какой она видела Европу по «Трэвел Чэннел»: узкие извилистые улочки, мощенные булыжником, спускаются по склону холма и теряются среди домов внизу. Красота. Направляясь к старым складам, она прошла мимо небоскреба-утюга, на котором красовалась памятная табличка. Второе такое здание находится в Нью-Йорке, только там оно, конечно, не настолько заброшенное.

К часу дня руки заныли с такой силой, что стало ясно: пора прекращать. Слава богу, подумала она, сегодня суббота. Выходной вообще-то. Но, как обычно, почувствовала себя виноватой и задержалась еще, пока не закончила два длинных шва на платье, которое шила к свадьбе в Филадельфии. Платье продадут за четыре тысячи долларов — годовая рента за трейлер Грейс. Она пошла к Штайнеру поговорить, нервничая, как всегда — всякий раз готовилась услышать, мол, все, свободна, можешь больше не приходить. Но Штайнер — стройный, не по сезону загорелый, в рубашке поло, остатки седых волос зачесаны на макушку — улыбнулся, подняв голову, и сказал: «Поправляйся, Грейс. Спасибо, что пришла». Он не сердился. Он был доволен, что они все явились в мастерскую в свой выходной день, чтобы закончить выгодный заказ. Продолжайте зарабатывать для меня бабки, ага.

Еще не выйдя на улицу, она уже вовсю мечтала о горячем полотенце, которым обернет руки, как только вернется домой, и тело ее обмякло в предвкушении, а Грейс подумала: а ведь это и есть старость, когда самое большое удовольствие — если ничего не болит. Она попрощалась с остальными работницами. В просторном фабричном помещении полы выкрашены белой краской — ради чистоты, здесь слишком много места, им столько не нужно, а холод такой, что каждая держит под скамейкой обогреватель. Они работают с дорогими тканями, это вам не джинсы шить. Дженна Херрин и Виола Графф бросили дружеское «пока», другие кивнули или приподняли мизинец. Все знали, сколько стоят платья в магазине, но предпочитали об этом не рассуждать; их работу запросто могли выполнить за пару долларов в день где-нибудь в Южной Америке. Может, качество будет и похуже, но ненамного. Просто Штайнер слишком стар и ленив, чтобы заводить там производство.

Она спустилась на грузовом лифте, медленно побрела по узким улицам, вечно скрытым в тени пустых высотных зданий, постепенно выбираясь к солнечному свету. Дойдя до вершины холма, где стояла припаркованная машина, она уже запыхалась. Оттуда открывался роскошный вид: зеленая долина, холмы, река, пробившая себе путь между крутых утесов. Грейс задержалась, разглядывая длинный караван барж, не меньше дюжины, ползущий под двумя высокими мостами, переброшенными над тесниной. Прекрасное место для жизни. Но пейзажем не заработаешь, и вообще Штайнер в любой момент может перенести бизнес куда-нибудь еще.

В прошлом году она наведалась в университет в Калифорнии, городке за рекой, посоветовалась с куратором, он прикинул, что до бакалавра ей учиться четыре года — если по вечерам, по два предмета в семестр, и она вообще не уверена, что потянет. И чем платить за обучение? Кредит дают, если учишься очно, а она и так вечно опаздывает с оплатой счетов. Забудь, приказала Грейс себе. Живи безмятежно.

Она села в машину и направилась в Бьюэлл по лесной извилистой дороге. На скале, нависающей над трассой, стоял здоровенный черный медведь, густая весенняя шерсть лоснилась на солнце. Зверь лениво проводил взглядом машину. Да, медведи возвращаются в эти места, как и олени с койотами. Похоже, только у зверья дела идут прекрасно.

На окраине Бьюэлла, в широкой речной долине, все еще стояли старые заводские корпуса; она проехала мимо дома, в котором выросла, — полуразрушен, окна выбиты, черепица осыпалась. Грейс отвернулась. Она помнила, как звучал гудок, означавший конец смены, как улицы тут же заполняли толпы мужчин и встречавших их жен, еще двадцать лет назад жизнь в Бьюэлле кипела, даже не верится; никто и помыслить не мог, что все рухнет настолько стремительно. Грейс вспомнила, как подростком верила, что обязательно уедет из Долины, что не станет женой сталевара, — нет, уедет в Питтсбург или еще дальше. В детстве, бывало, выйдешь из школы, а воздух серый от копоти настолько, что зажигали фонари среди дня, и машины ездили с включенными фарами. И белье нельзя вывесить на улице — снимешь с веревки совсем черное.

Она планировала отъезд, ни о чем другом думать не могла. Но когда ей исполнилось восемнадцать, вернулась со школьного выпускного бала и обнаружила на дорожке перед домом новенький «пинто» и стопку зарплатных чеков. Чья это машина? — спросила она у отца. И тот ответил: твоя. В понедельник начинаешь работать в «Пенн Стил». Прихвати с собой аттестат.

И тогда, и сейчас — всегда находится мужчина, который все решает за тебя. Год она отработала в прокатном цехе, где и познакомилась с Верджилом. Потом забеременела, они поженились. Она иногда задумывалась, а не затеяла ли это, чтобы сбежать с завода. Впрочем, о чем тут думать-то. Едва выйдя замуж, она пошла учиться, сначала беременная, потом с младецем под мышкой. Но перед самыми экзаменами начались сокращения на заводе. Верджил продержался целых шесть заходов, но потом настал и его черед. В те времена, чтобы сохранить работу, надо было иметь солидный стаж — сначала десять лет, потом пятнадцать. У Верджила было пять. Он так гордился своим статусом квалифицированного рабочего — выбился в люди единственный из семьи, родня у него типичная деревенщина, из поселка-«заплатки», отец ни дня в жизни не работал.

Все полетело под откос. Они все ждали и ждали, пока заводы опять откроются. Но увольнения все продолжались, по всей Долине, а потом производство совсем остановилось, а у Грейс был маленький ребенок, и на этом ее учеба закончилась. И работы никакой, вообще. И ни гроша за душой. Кузен Верджила, оттрубивший девять с половиной лет на заводе, имевший приличную зарплату, чудесный дом с бассейном во дворе, он в один день потерял и дом, и жену, и дочь. Банк отобрал жилье, жена увезла дочь в Хьюстон, а кузен Верджила ворвался в свой собственный дом, взломав замки, и застрелился в кухне. Кого ни спроси в Долине — у каждого наготове похожая история, просто фильм ужасов. Вот тогда-то Верджил опять начал общаться со своим семейством. И стал потихоньку меняться. Постепенно приходил к мысли, что и сам он ничуть не лучше той грязи, из которой вырос.

Страшные времена настали. Трейлер изъяли за неуплату кредита, но тут люди принялись пикетировать распродажи имущества должников, держать винтовки в багажниках автомобилей, а как-то раз, когда коллектор принялся качать права и наезжать на шерифа, мужчины перевернули его «кадиллак» и подожгли. Чтобы предотвратить самоубийства, судья наложил мораторий на конфискацию имущества. А позже мораторий стал законом. Так им удалось сохранить трейлер, а кормились за счет благотворительной еды и оленей, которых незаконно добывал Верджил. Вот почему она не выносит даже запаха оленины. Два года они питались исключительно дичью.

Эти два года Верджил изучал робототехнику на курсах переподготовки, но в итоге знания нигде не пригодились — такой работы в городе попросту не существовало. Потом он нашел место на судостроительной верфи, где строили баржи, но и это предприятие закрылось — баржи и речные суда теперь клепали в Корее, где всем бизнесом заправляли наши правительственные шишки.

Жизнь в трейлере стала проклятием. Мы могли бы хоть переехать куда-то, размышляла она, начать все заново. Но трудно принять решение, понять, куда выгоднее ехать. Мужчины перебирались в Хьюстон, Нью-Джерси, Вирджинию, жили вшестером в комнатках мотелей и посылали семьям деньги, но в конце концов почти все вернулись. Уж лучше бедствовать и маяться среди своих.

Сто пятьдесят тысяч безработных не оставляли шансов на перемены к лучшему, но у них с Верджилом не было родственников в других штатах. Замкнутый круг: чтобы сняться с насиженного места, нужны деньги, но чтобы их заработать, надо переехать. Заводы стояли закрытыми, время шло, и в итоге почти все снесли. Грейс помнила, как люди приходили поглазеть, как взрывали динамитными зарядами новенькие, в двести футов высотой, доменные печи по прозвищу Дороти Пять и Дороти Шесть. Это было как раз вскоре после того, как террористы взорвали Всемирный торговый центр. Никакой связи, понятное дело, но отчего-то одно напомнило ей другое. Да, некоторые места и люди гораздо важнее других. На восстановление Бьюэлла и цента не потратили.

Грунтовка закончилась, и Грейс свернула к своему трейлеру. Верджил обещал быть дома к двум, а сейчас уже почти четыре. Опять не держал слова. Ты знала, что так и будет, напомнила она себе. Она позвонила в Кризисный центр для женщин в Чарлрой, сообщить, что на этой неделе не сможет поработать там волонтером, и ощутила короткий укол горечи, это была ее «линия жизни», спасательный трос, связывающий с остальным миром; там работали разные люди — учительница, пара юристов из Питтсбурга, финансовый аналитик. Вот кем она хотела стать, если бы смогла закончить образование, — социальным работником.

А почему бы и нет, подумала она. Даже если потребуется шесть или семь лет, ты могла бы начать прямо сейчас. Грейс прошла в кухню, приготовила согревающий компресс, сунула его в микроволновку, включила. Потом взяла стопку старых газет и разожгла огонь в печке — сначала растопка, сверху деревяшки потолще. Звякнул таймер, она достала из микроволновки свернутое полотенце, обжигающе горячее, дала ему остыть с полминуты, села на диван и обмотала руки теплой тканью. Сначала немного пекло, но уже через несколько секунд наступило долгожданное облегчение. Она откинула голову на спинку дивана и отдалась ощущениям. Это почти как секс. По телу разлилась истома. Грейс проваливалась в дрему. Она понимала, что рискует очнуться с холодным мокрым полотенцем на руках, но оно того стоило. Мечтала о Бадди Харрисе, что странно и стыдно сейчас, когда вернулся Верджил. Вибратор остался под кроватью у Бада, они несколько лет то сходились, то расходились, дважды она чуть было не ушла от Верджила к Баду, но в итоге не решилась, он был такой нескладный, неуклюжий тихоня, какая с ним может быть совместная жизнь. Или она просто использовала беднягу Бада? Хотя нет, вряд ли. Десять лет назад он стал шефом полиции, но, как сам всегда говорил, это не то же самое, что быть полицейским комиссаром в настоящем городе, у него в подчинении было всего шесть офицеров, да и то из-за всех этих финансовых кризисов половину из них пришлось отправить в отставку. Как бы то ни было, она все еще думает о нем; они с Верджилом расставались столько раз, она встречалась с дюжиной других мужиков, но вот почему-то продолжает вспоминать только старого доходягу Бада Харриса.

Все дороги ведут в хеппи-энд

  • Джулиан Феллоуз. Белгравия / Пер. с англ. Е. Кисленковой. — СПб.: Азбука: Азбука-Аттикус, 2017. — 480 с.

В одном читатель может не сомневаться: о жизни британской аристократии барон западного Стаффорда лорд Джулиан Александр Китченер-Феллоуз знает не понаслышке. Автор сценариев оскароносного фильма «Госфорд-парк» и сериала-рекордсмена «Аббатство Даунтон» остается преданным очаровательному образу консервативной Англии. В последнем детище писателя — романе «Белгравия» образ этот вырисовывается все с той же узнаваемой любовью — дозированной и сдержанной в своем джентльменском проявлении, тогда как иронии и мягкого юмора, ставших фирменными знаками его экранных произведений, в книге нет и в помине. Без привычных острот леди Вайолет Кроули («Аббатство Даунтон») и комичной нескладности инспектора Томпсона («Госфорд-парк») «Белгравия» Феллоуза сродни пресному блюду из диетического меню язвенника.

Брюссель, 15 июня 1815 года. За три дня до сражения при Ватерлоо английский герцог Ричмонд устраивает роскошный бал. К удивлению многих, некий мистер Джеймс Тренчард, главный поставщик провизии для фельдмаршала британской армии герцога Веллингтона, также оказывается на этом званом рауте в сопровождении своей супруги Анны, столь же нетитулованной, но, в отличие от крайне тщеславного мужа, наделенной «стихийным благородством», и дочери Софии, восемнадцатилетней красавицы. И — о, ужас! Юный виконт Эдмунд Брокенхёрст Белласис танцует с дочерью «торговца», что в глазах надменной знати — непростительный моветон! В представлении лордов и графинь, маркизов и герцогинь человек, выбившийся в люди благодаря коммерческой хватке и трудолюбию, — выскочка, не более того. Но кто осмелился пригласить безродных Тренчардов в эту аркадию английской аристократии? Всему виной, конечно же, любовь, с которой все зачинается и которой все замыкается в этой отнюдь не «печальной повести» Джулиана Феллоуза.

— А по-твоему, то, что лорд Белласис добыл нам приглашения на бал своей тети, ничего не значит?

— Это значит только то, что ты славная девушка и ему хочется доставить тебе удовольствие. В Лондоне лорду Белласису не удалось бы устроить подобное, но в Брюсселе на всем лежит отпечаток войны, так что обычные правила теряют силу. Последние слова возмутили Софию не на шутку.

— Ты хочешь сказать, что по обычным правилам мы неподобающая компания для друзей герцогини? Миссис Тренчард по-своему была столь же тверда характером, как и ее дочь.

— Именно это я и хочу сказать, и ты знаешь, что это правда.

Минуло двадцать пять лет. Джеймс Тренчард — компаньон известных строителей фешенебельных домов братьев Кьюбитт. Вместе они возводят частные особняки на Белгрейв-стрит — в престижном районе Лондона. За стенами элитных домов — безмолвных символов верности прочным идеалам викторианской эпохи — рождаются тайны и расплетаются их тугие узелки. Уже нет в живых Софии и Эдмунда Белласиса. Виконт погиб на войне, а София, соблазненная своим героем, умерла при родах. Во избежание позора, новорожденного мальчика Тренчарды отдают на воспитание бездетной семье викария — преподобного мистера Поупа.

Проходят годы, мальчик — Чарльз Поуп — превращается в деятельного юношу и оказывается в центре намечающегося скандала. Не оправившаяся после смерти единственного сына надменная леди Каролина Белласис, отбросив снобизм, становится сообщницей Анны Тренчард в поисках внука-наследника. Появление в романе Чарльза меняет вектор повествования: отныне все перипетии сюжета ведут к благополучному финалу.

Джон в упор смотрел на любовницу; казалось, это продолжалось целую вечность. Потом он запрокинул голову и засмеялся. Он не просто смеялся. Он ревел от смеха. Хохотал до тех пор, пока слезы не потекли по щекам. Потом остановился и повернулся к Сьюзен:

— Ты что, вообразила, будто я, Джон Белласис, племянник графа Брокенхёрста, чьи предки сражались еще в Крестовых походах, а потом участвовали чуть ли не во всех главных европейских сражениях, могу когда-нибудь…

Джон смотрел на нее со злобой; взгляд его глаз был жестким и холодным, как камень.

— Ты всерьез вообразила, что я могу жениться на разведенной дочери какого-то грязного торговца?

Если бесчисленные протагонисты Феллоуза-теледраматурга вызывают хоть и не чувство трепетного сопереживания (что не удивительно — британское хладнокровие ведь исключает наличие сильных эмоций), но, безусловно, — рождают симпатию, то герои Феллоуза-беллетриста подобны фигурам, выписанным акварелью: воды здесь все же больше, чем ярких красок. И бледные эти фигуры легко стираются из памяти, равно как их надуманные страсти. Персонажи романа «Белгравия» архетипичны, развязка очевидна — ни дать ни взять ладно скроенный английский сериал длиною в одиннадцать глав. Однако стоит признать, что, дочитав последнюю страницу романа, вы с удивлением обнаружите, что за окном — не вид на Белгрейв-Сквер и вовсе не Кенсингтонские раскинулись сады; скорее с досадой, чем с облегчением обнаружите, что письма вам приносит не вышколенный дворецкий в черной ливрее, а всего лишь виртуальный посыльный в вашем смартфоне. Да, лорду Джулиану Феллоузу удается, как никому другому, складывать детали пресловутого британского стиля в единый пазл-репродукцию, имя которой «старая добрая Англия».

Нонна Музаффарова

Людмила Петрушевская. Странствия по поводу смерти

  • Людмила Петрушевская. Странствия по поводу смерти. — М.: Издательство «Э», 2017. — 320 с.

Писательница Людмила Петрушевская — признанный литературный классик, автор множества прозаических произведений и пьес. В 1996 году в издательстве «АСТ» вышло ее первое собрание сочинений. В книге «Странствия по поводу смерти» собраны истории, так или иначе связанные с нарушениями закона, хотя иногда человек просто может ошибиться — или посчитать закон несправедливым. Но заглавная повесть сборника, «Странствия по поводу смерти», — это детектив, причем с элементами триллера, редкий для автора жанр.

 

Как Пенелопа

 

Жила-была девушка, обыкновенная, ничем не примечательная, никому особенно не нужная, кроме мамы. Никто на эту девушку не обращал внимания, не дарил ей цветов (мама на день рождения не в счет).

Девушка к этому привыкла. Она была какая-то несуразная, слишком высокая, но не такая как модель; чего-то не хватало.

Может быть, сказывалась ее сдержанность, даже какая-то суровость. Она училась в малоизвестном университете на факультете, как она выражалась, «ёлок и палок». Туда на бесплатное место было поступить много проще, и в дальнейшем наша незаметная девушка должна была затеряться в лесах, работать по учету этих ёлок-палок и сидеть в какой-нибудь конторе, оформлять бумажки.

Они пока что жили с мамой в своей маленькой квартире в блочном доме на четвертом этаже.

Все было как у всех, нормальное существование, только одна дверь на третьем этаже, под ними, вела как бы в страшную пещеру — там жила семья настоящих разбойников, они держали в ужасе всех соседей. Там происходили вечные войны, даже стены и полы дрожали от стуков и грохота.

Девушка проходила мимо сильно помятой железной двери нижней квартиры всегда с бьющимся сердцем.

Тамошняя мать со своим кипящим семейством без перерыва справляла ежедневные праздники жизни, и иногда этот бешеный карнавал вываливался, как из мясорубки, на лестницу с песнями, драками и криками «убивают!».

Девушка боялась их, и на улице тоже всех боялась, одевалась потемнее, шапку натягивала до бровей, сутулилась.

Приходилось ведь поздно возвращаться с языковых курсов, у них в ёлочном университете завели такое довольно недорогое обучение в расчете на мировой авторитет родных лесных запасов и на их дальнейшую распродажу за кордон.

Девушка восприняла этот дар судьбы с полной серьезностью и зубрила английский каждую свободную минуту.

Мама ей помогла, рассказав о методе обучения дедушки Ленина — сначала этот малоизвестный Ленин переводил полстраницы на русский, а затем, тут же, переваливал переведенный кусок обратно на иностранный.

Данный метод пригодился нашей девушке, которую звали Оксана. Имя у нее было торжественное и красивое, но сама девушка считала, что она ему не соответствует, ей больше бы подошло простое «Лена» или «Таня». Или, на худой конец, церковное «Ксения».

Оксана пыхтела, переводя лесотехнические тексты туда-сюда, осваивала английские названия пород деревьев, все эти «дубы» (oaks), «березы» (birches) и «ивы» (willows), а также искала такие редкостные для англичан термины, как «сплав», «трелевка» и «лесоповал».

Ни больше ни меньше как учащихся готовили к каторжной работе в лесах Англии, чтобы потом гнать бревна по Темзе, а там и без нас безработица, роптали другие посетители курсов, которые хотели освоить прежде всего разговорную речь.

Мама ее пока что пребывала без работы, хотя уже не претендовала на то, чтобы быть редактором, а пыталась устроиться хотя бы корректором.

Она пробовала звонить по объявлениям, и ей предлагали рукописи для редактирования на испытательный срок, полагалось все сделать быстро, за две недели — в первом случае перевод романа в двух томах, затем фантастический боевик нашей авторши мелким шрифтом пятьсот страниц и, наконец, перевод учебника по фармакологии, часть первая и вторая.

Мама Оксаны сначала хохотала над этими тек- стами и цитировала самые удачные места Оксане (особенно отличался фантастический боевик со словами «по улице шла прохожая» и «он сел на стул за стол»).

Потом мама пыхтела, не спала ночей, исправляла всё до запятых, а как же.

А затем каждый раз ей приходилось вызвани- вать заказчиков и выслушивать одно и то же от их секретарш: «Спасибо, вы не прошли испытательный срок».

Оксана плохо относилась к этим издательствам, справедливо подозревая, что таким образом они вообще обходятся бесплатной и высокопрофессиональной редактурой. А ее мама, наоборот, горевала, что утратила профессиональный уровень.

Чтобы как-то прокормиться, мама Оксаны, Нина Сергеевна, устроилась уборщицей-охранницей в какой-то учебный центр для детей и проводила там время у дверей в фанерном закутке, вместе с большой перекормленной дворняжкой, которая в основном лежала на ватном одеяле и нервно брехала в ответ на каждую повышенную интонацию педагогов в процессе обучения. «А теперь, дети, все смотрим на меня, я говорю, на меня!»

А потом даже и эта небогатая, не очень веселая жизнь резко изменилась в худшую сторону: в один прекрасный вечер раздался междугородний трезвон и слова: «Будете говорить с Полтавой». Это оказалась мама первого мужа Нины Сергеевны, погибшего еще в молодости. То есть бывшая свекровь с Украины. С которой много слез было пролито и которая иногда приезжала навестить свою бывшую невестку, даже когда та вышла замуж и родила Оксаночку.

На такой случай Клавдия эта Ивановна явилась в Москву и привезла в качестве подарка рюкзак мальчиковых вещей на вырост и самое дорогое — одеяльце своего десятилетнего внука Миши.

Холден Колфилд тридцать лет спустя

  •  Энн Тайлер. Морган ускользает / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 448 с.

О чем может рассказывать книга с названием «Морган ускользает»? Первая мысль: наверное, о бегстве — от обстоятельств, от людей, от самого себя? Да мало ли от чего можно бежать и прятаться! Это вполне может стать хорошим лейтмотивом для литературного произведения.

Роман Энн Тайлер — не совсем тот случай. Он не о бегстве «от» — он о бегстве «к». А в самой сердцевине — проблема укорененности человека. Конечно, и нежеланной, которую оставляют позади, но прежде всего — желаемой, к которой стремятся. Однако знает ли ускользающий, чего он хочет?

«Морган ускользает» долго шел к русскоязычному читателю — в США роман вышел в 1980 году. Да что говорить об известности писательницы у нас, если в русскоязычной «Википедии» даже нет страницы об Энн Тайлер.

На родине она — заслуженный литератор. Роман «В поисках Калеба», например, хвалил Джон Апдайк, с которым писательницу потом начали сравнивать критики. На счету Тайлер — Пулитцеровская премия 1989 года, а также неоднократные выходы в финалы этой и других престижных наград. На русский язык тексты Тайлер уже переводились: «Катушка синих ниток» 2015 года, более ранние «Лестница лет», «Уроки дыхания»… До «Моргана» дело дошло только сейчас.

Действие начинается на провинциальной ярмарке. Супруги Леон и Эмили Мередит дают кукольное представление, но оно срывается — у беременной Эмили начинаются схватки. Зритель, представившийся доктором, везет их в больницу, но вынужден принять роды прямо на обочине. Прибывшие врачи уговаривают его поехать в больницу с новоиспеченными родителями. Он соглашается. Но потом неожиданно ускользает.

Когда же Леон и Эмили вспомнили о нем, найти его не удалось. Он словно растворился в воздухе. <…> Он словно и не существовал. <…> …они почти готовы были поверить, что этот человек им привиделся — что это их воображение в минуту нужды нарисовало его.

Это и есть Морган, и ускользать он начинает в первой же главе. Пытается сделать это — правда, уже в иной ситуации — во второй. И продолжит делать это на протяжении всей книги. Но от автора ему не ускользнуть. Энн Тайлер изящно и постепенно выписывает портрет Моргана Гауэра, отца семи дочерей, мужа, сына, брата, директора хозяйственной лавочки. А также любителя надевать разнообразные шляпы, костюмы, говорить с иностранными акцентами и выдавать себя за того, кем он не является. Главной сюжетной коллизией становится его желание подружиться с Мередитами, вокруг которых он сразу выстроил образ обаятельных аскетичных бродяг. Ведущих жизнь, так непохожую на его повседневность.

Морган с немалым удовольствием воображал, как они едят — две тарелки, два столовых прибора и глиняная плошка для девочки. Ему нравилось думать, что в их ванной комнате можно увидеть лишь кусок мыла «Айвори» и три гостиничных полотенца. Ну и бритвенный прибор Леона, конечно. Но больше ничего. Никаких жестянок с тальком, кремов от прыщей, фенов, детских брекетов вперемешку, никаких переругивающихся друг с другом флаконов с духами, свисающих лифчиков, нейлоновых чулок и обшитых кружавчиками купальных шапочек.

Если не брать во внимание возраст Моргана (а ему уже в начале книги за сорок), книга Тайлер кажется развитием темы, затронутой в «Кролик, беги» (вот и Апдайк!), «Над пропастью во ржи» и «Глазами клоуна», — нежелания жить по признанным обществом правилам только лишь потому, что все так живут. Это своего рода размышление о том, как может развиваться дальше жизненный путь такого героя. Пусть бунт Моргана не такой агрессивный, но общие черты с характерами персонажей названных книг прослеживаются. Да и быт хоть и старается поймать Гауэра, но выловить не может.

Тайлер не окружает своего персонажа масками — она подробно выписывает характеры Эмили и Леона Мередитов, жены Моргана Бонни, интересны даже второстепенные персонажи-функции. Но все же главное исследование посвящено Моргану. И следить за его ходом очень интересно. Пока роман не начинает рассыпаться на глазах.

Увы, текст делится на две неравных части — границей становится любовная линия. Появляются чужеродные интонации, разваливаются характеры, а вместе с ними и все остальное — и текст падает в яму дамского романа. К слову, американские критики частенько упрекали Тайлер в излишней сентиментальности и «ванильности». По всей видимости, «Морган ускользает» не стал исключением — и здесь автор, по выражению одного из критиков, «предлагает молоко и печенье».

Сразу после введения новой сюжетной линии автор рассказывает о вечере в доме Гауэров. В какой-то момент «в камине обвалилось полено». Это фраза, конечно, о том, как в этот же миг обваливается жизнь, сосредоточенная в этой гостиной. Но еще и о том, как с треском обуглившейся головешки рассыпается весь роман.

Несмотря на это, текст не теряет сильных сторон. В частности, хорошо показана изменчивость тревожных мыслей персонажей в момент краха привычной жизни. Хороши кинематографичные детали: главы, становящиеся к финалу короче; цветовые образы вроде красных гвоздик на фоне белого костюма антрепренера, предлагающего кукольникам контракт, или красной птички-кардинала в зарослях черного чубушника; то, как персонажи появляются в дверях. Все это так и просится на экран (среди экранизаций Тайлер «Моргана» пока нет — возможно, это дело времени).

Самое главное — продолжается исследование, которому посвящен роман. Морган, как сказано уже в заглавии, ускользает. Ускользает он и с помощью своих костюмированных перформансов, и в буквальном смысле — убегая с работы или из дома навстречу тому, что его действительно волнует. Но хочет ли он ускользать? И если да, то знает ли, к чему движется?

Морган укоренен, но проблема в том, что он хотел бы укорениться в чем-то другом. Однако представить себя, например, холостяком, ему тоже сложно. Вероятно, он не знает, чего же конкретно желает — и поэтому постоянно находится в поиске. А тем временем настает момент, когда он ускользает уже и помимо своей воли: «Подобно человеку, переходившему речку по камням и упавшему в воду».

Эта книга — интересный взгляд на возможное взросление персонажей вроде Холдена Колфилда, Кролика, Ганса Шнира. Какими они станут через двадцать, тридцать лет? Бунт может закончиться успехом или полным провалом. А может мутировать в такое вот ускользание. Молодая бескомпромиссность так обаятельна, и так легко ей сочувствовать. Гораздо сложнее — пятидесятилетнему управляющему хозяйственного магазина, поскользнувшемуся на камнях. Могли ли названные выше персонажи представить себя в таком состоянии? Едва ли они задумывались об этом. А вещи, как замечает Тайлер устами Моргана, имеют свойство подкрадываться к тебе исподтишка.

Финал остается открытым. Да, события пришли к логическому завершению. Но на главный вопрос Тайлер не предлагает четкого ответа. Может быть, это и есть самая сильная черта текста: в нем нет однозначных оценок. Всевидящий повествователь не становится всезнающим оплотом той или иной морали. Да и как четко ответишь на вопрос, когда он постоянно ускользает? Поди поймай.

Виталий Паутов

С ума сойти — не поле перейти

  • Дарья Варламова, Антон Зайниев. С ума сойти! Путеводитель по психическим расстройствам для жителя большого города. — М.: Альпина Паблишер, 2017. — 327 с.

Научный журналист Дарья Варламова и бизнес-аналитик Антон Зайниев, вооружившись поддержкой экспертов и преодолев депрессию, описали психиатрические диагнозы, которые у всех на слуху. В их книге вы найдете ответы на вопросы, почему Шерлок Холмс в современной экранизации обижается, когда его называют психопатом, и страдал ли Энакин Скайуокер от пограничного расстройства личности. И даже узнаете, чем в современной психиатрии норма отличается от патологии. Какие-то конкретные заболевания и диагнозы станут более понятными. Однако новые знания будет сложно структурировать и уложить в голове и, скорее всего, вы так и не поймете, как соотносятся нейромедиаторы, нейроны и синапсы, если у вас нет специального образования. Если же специальное образование у вас есть, то периодически вы будете морщиться. Например, когда людей, больных шизофренией, без церемоний будут называть шизофрениками.

Логика построения повествования может ускользать от понимания читателя: если в магазине вы берете в руки книгу с претенциозным подзаголовком «Путеводитель по психическим расстройствам для жителя большого города», то ожидаете не только узнать подробности отдельных диагнозов, но и понять, что именно произойдет с вами в кабинете психиатра. Но об этом — неожиданно — можно будет прочесть только в самой последней главе.

Чтобы добраться до интересных описаний расстройств с корректными примерами, подробным разбором симптомов и схем лечения, придется продраться через вводную главу. Если вы давно закончили школу и не особенно интересовались биологией, то чтение этой главы превращается в изощренное упражнение для ума с постоянным обращением к справочникам, «Википедии» или к человеку, который во всем этом разбирается, чтобы осознать, о чем же идет речь. Что, конечно, довольно странно: научно-популярная книга должна быть понятна без консультаций специалиста.

Материал, который студенты осваивают примерно половину семестра, авторы радостно попытались изложить на сорока страницах, временами излишне углубляясь в подробности и детали, чем окончательно все запутывают. Поэтому, скорее всего, ваши усилия будут напрасны, ведь молекулярные механизмы заболеваний описаны в общем виде и вводная глава не поможет понять, например, что не так с серотонином у депрессивных больных и почему он так важен.

Однако авторам стоит отдать должное: симптомы описаны довольно аккуратно, что позволяет не чувствовать себя героем романа «Трое в лодке, не считая собаки», который заглянул в медицинский справочник и нашел у себя все упомянутые в нем болезни, кроме родильной горячки. После прочтения книги складывается довольно четкая и детальная картина каждого из рассмотренных заболеваний. Чувствуется работа хороших научных консультантов, и она достойна уважения. Как вишенка на торте в конце книги приведен список фильмов, в котором поведение главных героев позволяет наглядно разобраться с некоторыми диагнозами.

Важно, что на русском языке появилась книга, которая простым языком рассказывает о психических расстройствах и развенчивает устоявшиеся мифы: например, что шизофрения не сводится к галлюцинациям, а с клинической депрессией не справиться самостоятельно. Определенно, это полезно прочитать всем, чтобы снизить уровень стигматизации психических больных в обществе и лучше понимать особенности различных заболеваний. Хотя чтение лучше начать с последней главы, потом вернуться ко второй, а первую и вовсе пропустить.

Полина Кривых

Живая память о них

«На берегах Невы» Александра Иванова в «Театре Дождей»

Инсценировка и постановка: Александр Иванов
Художник по свету: Елизавета Дегтярева
Сценография: Александр Иванов
Музыкальное оформление: Анна Косенко, Николай Лосев, Артем Кожевников, Александр Иванов
Актеры: Анна Косенко
Премьера: 26 апреля 2017 года
 

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный, / К нему не зарастет народная тропа…» — писал Александр Сергеевич Пушкин, имея в виду свою поэзию и память о ней среди последующих поколений. Однако творчество создает связи не только между потомками, но и между современниками, и иногда случается так, что вторые запечатлевают в словах собственный образ того или иного автора, а часто даже нескольких. «На берегах Невы» Ирины Одоевцевой — именно такой пример.

По этой книге воспоминаний режиссер «Театра Дождей» Александр Иванов поставил моноспектакль, главную роль в котором исполнила Анна Косенко. В программке указано, что она — Ирина Одоевцева и Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Александр Блок, Владимир Маяковский и Анна Ахматова, Михаил Кузмин и Федор Сологуб — в одном лице. Когда актриса появляется на сцене, возникает ощущение, что с такой харизматичной внешностью можно играть лишь роль самой себя. Но в это же мгновение Анна Косенко словно обращается в холст, на котором как по волшебству, с помощью произнесенных магических заклинаний-стихов, появляется то один, то другой герой мемуаров.

«“Дух торжествует над плотью” — дух действительно торжествовал над моей плотью», — пишет Одоевцева в книге. В спектакле материальная и духовная реальности тесно переплетены. Каждый созданный образ подкреплен выразительной вещественной деталью, обладателем которой был тот или иной поэт. Эффектная игра света и тени создает из условного пространства театральной сцены, на которой почти отсутствуют декорации, едва ли не осязаемую материальную реальность.

Половину спектакля занимает чтение стихов поэтов, о которых пишет Одоевцева, тех, которые, по-хорошему, должны быть знакомы каждому зрителю в зале. И лучшим признанием в любви к поэзии был бы тихий гул вторящих актрисе голосов.

Чтение стихов вслух сейчас стало событием меньшего масштаба, чем в начале прошлого века, и это кажется в корне неправильным, ведь поэзия — чуть ли не самый прекрасный способ познания мира. Возможность почувствовать то, что чувствовал автор, отождествиться с ним, в моноспектакле «На берегах Невы» будто удваивается, приобретая усложненную, множащую смыслы структуру. И актриса и зрители сопереживают поэтическим текстам, проживая их вновь и вновь и — тем самым бесконечно продлевая им жизнь.

Для меня в те годы каждый день и час был не менее важен, чем экзамен или первый бой. Мое обостренное, напряженное внимание регистрировало решительно все и на всю жизнь записало в моей памяти даже незначительные события.

Эти слова не проговорены в спектакле, но они — лейтмотив постановки. Искусно переданный Анной Косенко восторженный тон «маленькой поэтессы с огромным бантом», как называла себя Одоевцева, ее неуклонное стремление быть счастливой подчас затмевают драматизм описываемых событий, но взамен наполняют желанием жадно смотреть по сторонам и описывать каждое прекрасное мгновение жизни, стремясь сохранить заключенное в нем счастье. Финал трагичен — любимые люди утрачены, родина покинута: «Такой счастливой, как здесь, на берегах Невы, я уже нигде и никогда не буду».

Однако Ирина Одоевцева будет, как и окружавшие ее люди, вечно счастлива на страницах этой книги и в каждом сыгранном по ней спектакле.

Полина Бояркина

Татьяна Замировская. Номер сто

Татьяна Замировская родилась в Борисове (Беларусь), живет в Минске и Нью-Йорке, работает журналистом и арт-критиком в белорусских независимых СМИ. Рассказы публиковались в разнообразных литературных журналах Беларуси, России и Украины. Автор двух сборников рассказов «Жизнь без шума и боли» (АСТ, 2010) и «Воробьиная река» (АСТ, 2015), постоянный участник проектов ФРАМ («Амфора», составитель Макс Фрай) и textus (АСТ, составитель Макс Фрай). Рассказ «Номер сто» публикуется впервые.
 

Артем Новиченков и Кирилл Корчагин:

— Многие рассказы Татьяны Замировской одновременно бытовые и сказочные. Поначалу они кажутся до глупости реалистичными. А затем — сюрприз. Глупость перерастает в проблему, потом в навязчивые мысли, дальше — в трагедию. И к реалистической картинке примешивается сюр. То, что высекается из этого столкновения, — и есть соль прозы Замировской.

Рассказ Татьяны Замировской «Номер сто» — рядовая сцена из жизни, вполне себе возможная. Вроде бы ничего не происходит, но то, что могло бы произойти — расширяет границы допустимого, нормального и открывает новые пространства, доселе спрятанные от героя, — страха и одновременно чуда. Причем то, чего герой боится, в одной из альтернативных историй, проживаемых в воображении, становится тем, чего он хочет, становится неизбежным.

Ассоциация, которая напрашивается, — абсурдистский мир произведений Даниила Хармса, в которых законы вселенной порой будто изгибаются, чтобы герой почувствовал себя выкинутым из привычного образа жизни. Но сюжеты Замировской, можно сказать, добрее. Они не о жестокой, издевающейся действительности, а о людях в перманентном, но глубоко забытом ожидании чуда. Поэтому сказочное тройное повторение истории — тройной шанс это чудо воплотить в жизнь, понять намеки мироздания, выйти за рамки предугаданного сюжета и принять, смириться.

Номер сто

Пожилой профессор ехал на важную встречу и потерял по дороге портфель, или дело было так — вышел из автобуса, а портфеля нет.

Автобус — саранчово-зеленый, увитый праздничными летними лентами городской маршрут номер сто — плавно уплывал за поворот, будто медленный и торжественный свадебный торт, вносимый невидимыми подземными официантами в светлый рай проспекта Победы. Профессор было решил побежать за автобусом, таким непривычно тягучим казался его душный, дурманящий реверанс, но остановил себя в нелепом полупрыжке, вздумав размахнуть для инерции всей тяжестью кожаного, книжного, привычного: потерял!

Он никогда ничего не терял еще, и тут впервые потеря, да еще такого важного — там лежала вычитанная и вся вдоль-поперек исчерканная, выправленная, как полк солдат, диссертация его свежего, вероятно последнего, аспиранта, как с грустью и чувством упоительной ответственности иногда думал он сам — последнего, выдали последнего, дальше тишь. Может, действительно последнего, мысленно ахнул он, началось. Портфель забыл, потом что забудет, плащ? Кошелек? Имя забудет вначале, потом возраст (вот тогда и побежит за автобусом резвым пятнадцатилетним хулиганом с ломкими, пористыми костями и одеждой, пахнущей книжной полочкой и чемоданчиком), потом адрес, безымянного старичка нашли на кольцевом маршруте, лежит в отделении безымянных старичков и слушает внутреннее радио, внешнее не понимает уже.

Нет, просто случайность. Вернулся на остановку, крутился там, заглянул под скамейки, потом позвонил в автобусный парк. Там попросили перезвонить вечером. Волновался, скорей, не из-за того, что все потеряно, а из-за встречи: признаться в своей несостоятельности, отменить, расстроить все было для него окончательным признанием в том, что портфель действительно ушел, исчез, не перешел временно в некое иное, лиминальное состояние, став несущественным, невидимым, неважным. В итоге, пошел на встречу так, без портфеля, не смог признаться, что потерял где-то: забыл, выбежал из дома и понял, что и портфель забыл, и ключ забыл, а дверь захлопнулась. Пусть последний аспирант (молча подливает чай, бледнеет, уже соображает что-то такое околосмертное) понимает, что он не только предположительно последний, но и подарочно первый в этом ряду свежих, как земля, неудач, а не только прежних головокружительных успехов. Пункты диссертации профессор помнил наизусть, теория запутанности, вообще сплошь теория, не страшно и потерять (успокаивал себя). Оба держались молодцом, никаких лишних вопросов, профессор попросил аспиранта показать ему диссертацию на экране компьютера и укоризненно постучал аспирантским карандашом по стеклу — вот, тут у вас непонятное, тут! — но стука не получилось, мониторы уже давно не стеклянные, и профессор осекся, но потом подумал, что и карандаши, скорей всего, уже давно не деревянные, стучи не стучи.

По дороге домой снова позвонил в автобусный парк, там сказали, что портфель нашелся, забирайте, водитель со смены пришел и отдал, все люди же, устал дико, но понимает, каждый же человек, все люди (намек, то есть: не с пустыми руками приходить? Но руки ведь пустые именно потому, что потерял?)

Шел в автобусный парк пешком, все документы и проездные тоже были в портфеле. Около парка на закатной, укрытой длинными, вязкими, как кисель, вечерними тенями, увидел молодого человека с портфелем в руках — его портфелем! Это совершенно точно был тот портфель — такой же потрепанный, черный, с протершимися тканевыми сетчатыми уголками.

— Это я потерял это мой, вот я за ним пришел, — сказал профессор и потянулся за портфелем. Видимо, это был шальной поздний работник автопарка — не дождался его и вышел встречать на скамейку, но выпил немного, бывает, все мы люди, каждый человек.

Молодой человек всхлипнул и прижал к себе портфель отчаянным, безнадежным жестом.

— Нет, нет, это мой, не отдам, — сказал он пьяным, заплетающимся голосом. Оказалось, что этот молодой человек совершенно ветхий, сам похожий на шаткую тень, буквально еле сидит. Лицо у него было бледное, уставшее, полупрозрачное, как папиросная бумага.

— Вы что-то перепутали, наверное, — сказал профессор и мягко схватился за портфель, потянул на себя жестче, сильнее. — Это мой, вы что, отдайте, мне нужно.

— Это мне нужно, это мой, — завсхлипывал, как припадочный, молодой человек, хватаясь за скользкую от то ли слез, то ли разлитого пива (или что он там пил, не очень было понятно, позвякивало что-то под ногами) кожу портфеля, — Я без этого нет, я не отдам.

Профессор подумал, что молодой человек (водитель? Просто работник автопарка, возможно, уборщик?) впал в особого рода драматический делирий, сверхценность случайно обретенного. Дернул портфель несколько раз с силой и даже злобой, молодой человек что-то бормотал, всхлипывал, крючковато и вяло цеплялся неловкими, медленными пальцами, тянулся, всхлипывал, потом и вовсе начал рыдать, сползая со скамейки в черноватую ночную грязь:

— Пожалуйста, не забирайте. Я все как надо, сделаю, я больше не буду это все, я понял уже, не надо только забирать, — и вдруг застонал и опал, как груда осенних листьев. От него несло ветошью, тряпьем и перегаром, совсем опустился, может, и не работник вовсе, а сутками просто тут сидит, собирает чужие вещички. Обнаружив, что его руки пусты, молодой человек беззвучно завыл и начал цепляться пальцами за скользкую от слез скамейку.

Профессор встряхнул портфель — тот, точно тот.

— Это мой, это же мой, вы знаете же, что мой, верните, умоляю, — рыдал молодой человек откуда-то уже издалека (профессор развернулся и зашагал прочь, зажав портфель под мышкой, рассчитывая, что он немного очистится, пообтершись о плащ), — Пожалуйста, верните, это мой, не забирайте. Не надо, не забирайте, я все сделаю, как вы скажете, все как нужно сделаю, не будет как в прошлый раз, я обещаю, не забирайте. Как же так, я не понимаю, как же так.

Профессор даже не обернулся.

Уже дома положил портфель на стол, включил настольную лампу и задумался: а его ли это портфель? Очень уж неподдельно рыдал несчастный молодой человек — как будто с этой минуты в его жизни все теперь пойдет не так.

Вдруг ему стало очень не по себе.

Расстегнул, заглянул вовнутрь.

В портфеле лежали его обычные,  повседневные вещи: футляр от очков, чужая плохая диссертация, еще какие-то мелочи, коробочка скрепок, яблоко все в хлебных крошках, носовой платок.

Правильно, выходит, забрал.

Ему уже не надо, вдруг сердито подумал профессор, уже все, зачем ему этот портфель.

Еще он подумал, что у него в молодости кто-то тоже вот так забрал портфель с его диссертацией, и, действительно, в жизни потом все пошло не так.  Но выбрался как-то — и этот тоже выберется.

— Выберется! — вслух, строго и назидательно сказал он, и выключил  настольную лампу.

Потом позвонил жене, которая была на даче со внуками — просто убедиться, что не случилось ничего чудовищного, что это не какая-нибудь временная петля.

Жена, сонная и недовольная, перечислила по его просьбе всех их внуков — все на месте, все совпало. Поинтересовалась, все ли с ним в порядке, не началось ли. Нет, не началось, ответил профессор, просто интересно было кое-что проверить, а собака у нас есть, есть собака? Нет, собаки у нас нет, ответила жена, что еще? Может, ты не тот телефон набрал и я не твоя жена? Может быть, у тебя никогда не было жены вообще, а с этого вечера она вдруг у тебя есть вся целиком всю жизнь, и трое детей и пятеро внуков появились ровно в это же мгновение, ты это имел в виду, да?

— Нет, не это, — испуганно сказал профессор, потому что, кажется, имел в виду именно это, как будто бы во время звонка жене на дачу вдруг выяснится, что у него никогда не было жены или никогда не было дачи, или, наоборот, внезапно есть жена и дача, хотя до этого фортеля с портфелем он был трагически и безвозвратно одинок.

Убедившись, что жизнь осталась такой же, как была, и ничего не изменилось — и, следовательно, эпизод с портфелем не означает ровным счетом ничего, кроме трагичного, кромешного совпадения нежелательного с невозможным, профессор заснул.

Утром он проснулся, позавтракал, почитал утреннюю прессу (мир остался ровно таким же, как был) и поехал на очередную встречу с аспирантом, но по дороге снова забыл портфель в автобусе — как так получилось, он толком не понял, потому что точно помнил, что выходил, крепко прижимая чертов портфель к груди. Это было похоже на неприятные, травматичные попытки вынести некий сверхценный, переливающийся всеми гранями неона и немыслимой сини объект из плавающего, звенящего пространства сна. Несешь, несешь, и потом, уже прорывая насквозь этот липкий лимб натянутой, как пузырь, яви, обнаруживаешь между ладонями тугую обманную пустоту, лишенную даже памяти о том, что ее наполняло.

Дальше все тоже было немного как во сне, что сильно обеспокоило профессора: он объяснил аспиранту, что специально не брал с собой исправленную копию диссертации, потому что должен внести еще кое-какие правки, часа три разбирал очень приблизительные ошибки (возможно, и не ошибки вовсе) в его громоздких выкладках (увидев в тексте чересчур буквально воспринятый пассаж про множество возможных миров, жестко вычеркнул, воскликнув: это же литература у вас, а у нас научная работа, научная!), после снова позвонил в автобусный парк: действительно, забыл, и снова водитель выручил, спас, не забрал себе, вот есть же хорошие люди, укоризненно прошипела в трубку старуха-диспетчер. Есть, конечно, не чета тебе, ведьма.

Подходя к автобусному парку, профессор снова увидел сидящего на скамейке молодого человека — пьяного, сонного, обнимающего черный портфель и уже заранее как будто плачущего. Он выглядел еще более опустившимся, измотанным. Профессор подошел к нему и сказал:

— Ну что, сами отдадите на этот раз или помочь?

Молодой человек зарыдал, обнял портфель так, как будто это была урна с прахом всех его нерожденных детей, умерших в прошлой жизни тихими вредными старичками, благополучно сожженными в подготовке к важнейшему переходу и внезапно лишенными прав на реинкарнацию в последнее мгновение — только прах, только невозможность будущего — и снова начал бормотать и всхлипывать: не забирайте, не забирайте, пожалуйста, я не понимаю, что я сделал не так, но не убивайте, пожалуйста, не забирайте, я не справлюсь, не смогу.

— Справишься! — уверенно сказал профессор, выдергивая залитый горем портфель из трясущихся объятий молодого человека. — И без этого получится!

— Не получится, — завыл молодой человек, — Ничего не получится теперь, все. Это мой, это мое, это же мне было, мне. Оставьте мне. Пожалуйста, я что хотите сделаю.

— Ничего не надо делать, — строго, но неуверенно сказал профессор, пряча портфель под мышку, — Все нормально будет.

Молодой человек попытался встать, упал, заплакал, начал размазывать по лицу грязь.

Профессор на это все уже не смотрел, а быстро шагал прочь, чтобы не видеть и забыть.

Придя домой, он первым делом снова проверил, действительно ли все осталось таким, как было. Позвонил жене (та мрачно поинтересовалась: снова перечислить внуков?), заглянул в холодильник, в зеркало, в шкаф. Сел в кресло, подумал: вдруг из кухни сейчас выйдет огромная собака, или весь дом сложится, как игрушечный? Никто не вышел, ничего не сложилось.

Тем не менее, он спал спокойно, почти без снов, как если бы не происходило ничего особенного. На следующий день профессор решил поехать на встречу иначе, не в этом праздничном ленточном автобусе номер сто — дошел пешком километр до трамвая, прижимая портфель к груди, ехал в трамвае, но трамвай почему-то сломался.

— Сломался! — со значением повторил профессор вслед за нервной, взвинченной вагоновожатой, выгоняющей людей из трамвая резво и недовольно, как будто это непрошеные гости. Вот оно что! Профессору показалось, что он наконец-то разгадал происходящее.

Он сел в такси, приехал на встречу, но когда уже позвонил в дверь, понял, что забыл портфель в машине. Ситуация понемногу превращалась в чудовищную, но профессор взял себя в руки, объявил аспиранту, что забыл портфель в такси, и прямо от него позвонил диспетчеру, а из нее — таксисту, услышав сбивчивую брань: занят, слишком много заказов. Профессор попросил таксиста привезти портфель прямо сейчас, он заплатит (аспирант начал нервно показывать знаками: я заплачу, не переживайте), но таксист выругался: если каждому привозить, работы не будет, подождете! Профессор диктовал адрес, встревоженный аспирант наливал чай медленно-медленно прямо на стол: тоже волновался.

Через несколько часов бесконечного перечеркивания строчек профессор перезвонил в службу такси, чтобы узнать, закончилась ли смена у таксиста, но мрачный диспетчер, немного задумчивый, будто сам удивлен происходящим, сообщил, что таксист, его друг, поехал отдавать портфель вечером после работы, чтобы, так сказать, лично, из рук в руки (вероятно, рассчитывал на какое-то вознаграждение), но ехал со смены уже пьяный, выпил с этим самым другом прямо в диспетчерской после работы, бывает, поэтому был не за рулем, а сел в автобус, чего там, всего пять остановок, но вот незадача: заснул там, в автобусе, и забыл портфель.

— Автобус номер сто? — неуверенно спросил профессор.

— А какой еще, — нехорошим голосом ответил диспетчер.

Профессор замолчал. Было понятно, что молчать он намеревается долго.

— Мы сейчас поедем в автобусный парк, — сообщил диспетчер, — Я его подвезу, не беспокойтесь. Пятница вечер, бывает. Сами будто портфелей не теряли. То есть, вы же его и потеряли изначально, нет? Все в лучшем виде будет, не беспокойтесь.

Профессор положил трубку, в самом деле, одолжил у тревожного аспиранта некоторую сумму денег, которой тот размахивал, как несуществующей распечаткой исчерканной, исковерканной диссертации, и уже на другом такси примчался в автопарк.

Скамейку с плачущим, раскачивающимся туда-сюда, как на похоронах, молодым человеком он увидел сразу, издалека — особым, новым, но уже привычным за эти три дня, чутьем гигантской хищной птицы, протяжно, как боль, кружащей над неясной, неопределенной, зато целехонькой, не изорванной еще когтями в клочья крошечной душой мышонка в траве.

Профессор потянулся к молодому человеку, который в ужасе, рыдая, отшатнулся от него, как от призрака, прикрывая лицо портфелем.

— Берите, — пьяным запинающимся голосом забормотал он, — Берите, забирайте, простите ради бога, берите все, меня уже нет, мне не важно, забирайте, мне не надо, не надо, просто не приходите больше.

Профессор взял портфель обеими руками, вцепившись в него, как в кожаный руль невидимого автомобиля (а вот был бы автомобиль, мрачно подумал он, возможно, всего этого бы и не случилось, автобус виноват, транспорт всегда предает человека, всякая вещь, работающая по расписанию, изначально лжет), но вдруг свернул не туда, резко крутанул, забрал влево, подумав: ладно, оставлю ему, раз так. Наверное, надо оставить. Невыносимо смотреть.

Всунул портфель в дрожащие пьяные руки, шарящие в воздухе, попытавшись сомкнуть их поверх блестящего в свете луны влажного замка.

— Держи, держи уж, — зачем-то по отцовски примирительно сказал профессор, — Если совсем не можешь, чего тут. Бери.

Молодой человек обнял портфель и завыл, не веря своему счастью. И так воет, и иначе воет, подумал профессор, нет никакого покоя несчастной душе.

— Все, все, — он похлопал молодого человека по плечу, — Не бойся. Больше не встретимся никогда, слышишь?

И почувствовал себя лживым зеленым автобусом.

Молодой человек тихо плакал, елозя ногами по грязи. Было очевидно, что это слезы облегчения.

Профессор приехал домой, позвонил аспиранту и извинился, сказав, что портфель, кажется, пропал безвозвратно, так что правки придется внести снова. После этого снова позвонил жене на дачу, послушал ее велеречиво истеричные рассуждения о том, стоит ли в такую слякоть сажать японскую грушу, про внуков уже не спрашивал, какая разница, сколько внуков и как их зовут, сколько ни есть, все счастье и боевое продолжение этой родовитой, шумящей бессмыслицы, сколько ни было ее, этой жизни, все в ней сложилось, прожил — передай другому, или не передавай, можно не передавать, как выяснилось, все можно, когда больше нечего терять.

Действительно, это была его первая и последняя потеря. Уже потом, на защите, что-то дернуло, полыхнуло фейерверком в груди, какая-то фраза царапнула огнем узнавания, но мысленно сказал себе: литература, так и не вычеркнул.

Иллюстрация на обложке: Rune Fisker

Саймон Кричли. Книга мертвых философов

  • Саймон Кричли. Книга мертвых философов / Пер. с англ. П. В. Миронова. — М.: РИПОЛ классик, 2017. — 448 с.

Саймон Кричли — английский  философ, публицист, профессор Новой школы социальных исследований (Нью-Йорк). Автор ряда книг, таких как «Этика деконструкции: Деррида и Левинас» (1992), «Надежда отчаявшихся» (2012), «О самоубийстве» (2015). В 2017 году вышел перевод сборника его эссе о творчестве Дэвида Боуи. «Книга мертвых философов» также сборник коротких эссе примерно о 200 мыслителях, охватывающий все основные философиские школы, начиная от классических греческих и китайских ученых и заканчивая христианскими святыми и теоретиками нынешних дней. В свойственной ему провокационной и развлекательной манере Кричли делится интересными историями как о том, что думали философы о смерти, так и о том, как именно они умирали.

Долгий XX век. II

Аналитики, континенталисты, немного агонии и околосмертельный опыт

Ганс-Георг Гадамер (1900-2002)

Гадамер — единственный философ в этой книге, умерший почти на моих глазах. Дело было в Перудже, в Италии, в 1986 году, в летней школе, посвященной Хайдеггеру (в то время я был аспирантом). Гадамер должен был произнести речь о своем бывшем учителе, и около 40 человек собралось в ожидании услышать его историю о недавно опубликованных лекциях Хайдеггера (которые он сам, к слову, посещал в Марбурге в 1920-е годы).

Ослабевший с возрастом, передвигающийся с палочками вследствие перенесенного в 22 года полиомиелита, Гадамер спускался по лестнице в аудиторию. Внезапно он упал. Громыхание палочек и стук ударяющегося о каждую из двадцати пяти ступенек итальянского мрамора тела отдавался эхом в каждом из нас.

Мы ожидали худшего. Приехавшая по вызову скорая отвезла его в больницу. Необычайно быстро он поправился, и уже через несколько дней произносил свою речь. Синяки на голове были прикрыты бинтами.

Эта история как нельзя лучше иллюстрирует упорство этого человека и гуманизм, который он защищал на поприще философа. Гадамер был весьма впечатляющим человеком. Помню, как несколько студентов сидели с ним вечером на улице в те же времена, наслаждаясь умбрийскими ночами и обсуждая Платона — предмет страсти Гадамера. Мы пили красное вино (если говорить совсем честно, то очень много красного вина), и Гадамер сказал: «Платон считал, что вино крайне важно. Оно приводит кровь в движение». К счастью, медицина недавно подтвердила изыскания Платона.

На 102-м году жизни Гадамера спросили, что он думает об атаке на Всемирный торговый центр. Он ответил по-немецки: «Es ist mir recht unheimlich geworden», что означает, что мир превратился в странный и необъяснимый даже для него. «Люди не могут жить без надежды, и это — единственное утверждение, которое я буду защищать безусловно». Однако, когда его ученик и преемник Дитер Генрих в последний раз приезжал к нему в Гейдельберг, Гадамер вновь повторил, что человек не может жить без надежды, но при этом добавил, что надежды осталось «вот сколько», показывая крошечный зазор между большим и указательным пальцем.

Когда Гадамера спрашивали о смерти, он язвительно замечал, что «это одна из самых неприятных частей жизни». Когда же журналисты допытывались, мучается ли он, он отвечал: «Не слишком, все просто стало очень сложно». Подвижность Гадамера в последние годы жизни была изрядно ограничена, и он часто шутил: «Слава Богу, что люди думают не ногами».

Незадолго до смерти Гадамер жаловался на боли в желудке и перенес операцию, после которой как будто полностью оправился, что было удивительно для человека его возраста. День выписки он отпраздновал чашкой супа и бокалом вина. На следующее утро у него случился сердечный приступ, он потерял сознание и умер тем же вечером.

Жак Лакан (1901-1981)

Пожалуй, во всей современной континентальной философии нет фигуры более противоречивой, чем Жак Лакан. Кому-то он представляется мракобесом и шарлатаном, прикрывающимся одежками софистов; другие же благоговеют перед ним и считают его слова не менее пророческими, чем текст Писания.

Мне кажется, что, прежде всего, Лакан был учителем психоанализа. Он сформировал концептуальную философскую основу, повлиявшую на клинические факторы дисциплины. Лакан развивал свое учение перед сотнями людей, проявляя большую эрудицию, юмор и оригинальность, на семинарах, которые он проводил с 1953 по 1979 год.

В первую сессию своего двадцать шестого и последнего семинара 21 ноября 1978 года Лакан открыл рот и не смог произнести ни слова. Зрители тоже молчали, не в силах поверить в происходящее. Лакан утратил голос, пленявший французских интеллектуалов на протяжении последней четверти века.

Он повернулся к доске и начал рисовать крючки, узелки и другие топологические символы, все больше занимавшие его в последние годы. Затем он запутался, повернулся к публике, что-то пробормотал о совершенной им ошибке и вышел из аудитории.

По словам его верного, хотя иногда и язвительного биографа Элизабет Рудинеско, кто-то в зале сказал: «Это не важно, мы все равно вас любим».

Преподавание Лакана в последние годы во многом характеризовалось паузами. Некоторые списывали их на глубину ума и дальновидность философа, другие считали, что все дело в частичном параличе или нарушениях кровообращения в сосудах головного мозга. Как бы то ни было, чуть позже Лакан сам диагностировал у себя рак толстой кишки, но отказался от операции из-за страха перед хирургическим вмешательством.

В последний год жизни Лакан был все больше сбит с толку и одинок. Окружавшие его члены семьи контролировали расформирование основанной им школы психоанализа и спешили открыть новую, во главе которой стояли дочь и зять Лакана. Рак толстой кишки неумолимо развивался, и философ согласился на операцию. Ему наложили швы, которые внезапно разошлись, и вскоре Лакан начал страдать от перитонита, а затем и от сепсиса.

Как и его кумиру Фрейду, Лакану прописали морфий, и прежде, чем он сработал, Лакан произнес свои последние слова: «Я упрям… я умираю».

Теодор Адорно (1903-1969)

Я много думал об Адорно, Тедди, как его называли друзья, или «нашем старине Тедди», как он подписывал личные письма мне. Во время вынужденного изгнания из родного Франкфурта в период Второй мировой войны Адорно провел почти восемь лет в Брентвуде, в Западном Лос-Анджелесе, в пяти кварталах от места, где я пишу эти строки. С декабря 1941 по октябрь 1949 года семья Адорно жила в комфортабельном доме на Саут-Кентер-авеню, неподалеку от дома, где О. Джей Симпсон «якобы» убил свою бывшую жену.

Годы, проведенные Адорно в Лос-Анджелесе, оказались для него чрезвычайно продуктивными. В соавторстве с Максом Хоркхаймером он написал «Диалектику Просвещения», закончил «Философию новой музыки», принял участие в проекте «Исследование авторитарной личности» и набросал основные содержательные фрагменты своей наиболее читаемой книги «Минима Моралиа». По правде говоря, сложно представить себе размышления Адорно об индустрии культуры и потребительском капитализме в отрыве от зажиточной залитой солнцем пустыни Западного Лос-Анджелеса. Солнце пустыни отбрасывает четкие темные тени, так удачно показанные в лучших голливудских фильмах того периода в стиле «нуар».

По тону прозы Адорно того периода (писавшего, к примеру, что каждая поездка в кино отупляла и портила его) можно судить, что Тедди и его многострадальная жена Гретель вели в Брентвуде счастливую жизнь. Много времени они проводили с Хоркхаймерами и Томасом Манном, жившим неподалеку. Также они были активными членами голливудского общества, встречались со звездами вроде Греты Гарбо. Тедди как обычно крутил романы. Чарли Чаплин пригласил Адорно на частный показ своего фильма 1947 года «Месье Верду». После ужина Адорно играл на фортепьяно, а Чаплин показывал пародийные сценки.

Возможно, именно слово «No» в имени Адорно ускорило его гибель (Тедди Визенгрунд взял лишь корсиканскую фамилию матери, подавая в Калифорнии заявку на американское гражданство). В разгар политической драмы вокруг студенческого движения во Франкфурте в 1968 леворадикальные студенты атаковали Адорно за его критику. Его «Нет!» воспринималось, как противодействие, отрицание революционной политики действия. Адорно писал в письме Сэмюэлу Беккету: «Во всяком случае, в том, что тебя со всех сторон атакуют как реакционера, есть элемент неожиданности».

22 апреля 1969 года в начале его последнего лекционного курса произошел инцидент, изрядно потрясший Адорно. Двое студентов взобрались на платформу и потребовали от него публично покаяться за то, что он вызвал полицию для разгона студентов, оккупировавших Институт социальных исследований, и за то, что он принимал участие в судебном преследовании бывшего студента Ганса-Юргена Краля (чье нашумевшее дело было в то время на слуху у всех левых радикалов).

Один студент написал на доске: «Если Адорно оставить в покое, капитализм никогда не прекратит существовать». Затем его окружили три студентки, которые посыпали его лепестками цветов, обнажили груди и начали эротическое представление. Тедди никогда не был ханжой, и, при других обстоятельствах, скорее всего, оценил бы происходящее, но в этот раз он сбежал в панике.

Больше он лекций не читал. Находясь в состоянии физического и морального истощения, он отправился в отпуск в Швейцарию с Гретель. После интенсивного восхождения на 3000-метровую гору Адорно почувствовал учащенное сердцебиение. На всякий случай Гретель отвезла его в местную больницу и вернулась в отель. На следующий день она узнала, что утром он скончался в результате сердечного приступа.

Те, кому знакома безжалостная критика, свойственная работам Адорно, оценят иронию: он родился 11 сентября и умер 6 августа, в годовщину бомбардировки Хиросимы.

В 1970 году, вскоре после публикации «Эстетической теории» — последней, незаконченной работы Адорно, Гретель попыталась покончить с собой, выпив снотворного. Попытка не увенчалась успехом, но до самой своей смерти в 1993 году она нуждалась в постоянном наблюдении.

Эммануэль Левинас (1905-1995)

В серии автобиографических высказываний, опубликованных под общим названием «Подпись», Левинас рассказывает о том, что всю его жизнь предопределили воспоминания об ужасах нацизма. Во время Второй мировой войны Левинас, уроженец Литвы, получивший французское гражданство в 1930 году, потерял большую часть близких и дальних родственников. Вероятно, нацисты убили их во время погромов, прошедших в июне 1940 года при активном участии литовских националистов.

После падения Парижа немцы захватили Левинаса в плен в июне 1940 года в Ренне и отправили в лагерь в Магдебург, на севере Германии. Левинас был офицером французской армии, поэтому вместо концентрационного лагеря попал в лагерь для военнопленных, где в течение пяти лет работал в лесах. Его жена и дочь изменили имена и прятались в католическом монастыре в окрестностях Орлеана. После войны Левинас поклялся никогда больше не ступать на немецкую землю.

В своем втором по счету философском трактате «Инобытие, или По другую сторону сущности» (1974) Левинас пишет посвящение на иврите, перечисляя всех убитых членов своей семьи. Во втором посвящении, на французском языке, он сосредотачивается на войне во Вьетнаме и вспоминает всех тех, кто погиб от того же антисемитизма, от той же ненависти к другим. Антисемитизм в понимании Левинаса — это антигуманизм, и главный урок, который можно извлечь из Холокоста, — научиться брать на себя ответственность за другого человека. Именно об этой ответственности во время Второй мировой, да и многих других войн, совершенно забыли.

Жизнь Левинаса-философа в той же мере была предопределена воспоминаниями об ужасах нацизма, как и его личная жизнь. В 1928 году он учился во Фрайбурге, где проводил презентацию на последнем семинаре Гуссерля, и посетил первую лекцию преемника Гуссерля Хайдеггера. Будучи во Фрайбурге, Левинас активно читал «Бытие и время» Хайдеггера. Спустя много лет он вспоминал: «Я отправился во Фрайбург за Гуссерлем, но нашел Хайдеггера».

В последующие годы, вернувшись во Францию, он планировал написать ознакомительную книгу о Хайдеггере, первую в своем роде.

Представьте, как был шокирован Левинас, узнав, что в 1933 году Хайдеггер вступил в НСДАП. Спустя годы он писал: «Многих немцев можно простить, но есть те, которых простить тяжело. Тяжело простить Хайдеггера». Левинас забросил книгу о Хайдеггере и провел следующие несколько лет, анализируя свой подход к философии и иудаизму.

Принимая во внимание, что между философией Хайдеггера и его политическими воззрениями есть фатальная связь, Левинас задался вопросом, как философия может существовать, не совершая подобной ошибки. Как мы уже заметили в случае с Эдит Штайн, основная концепция, требующая переосмысления — это смерть. В «Бытии и времени» Хайдеггер пишет, что смерть — это «возможность невозможности».

Таким образом, смерть есть ограничение жизни, которое необходимо осознать для того, чтобы познать самого себя.

Левинас попросту выворачивает это высказывание наизнанку и заявляет, что смерть есть «невозможность возможности», то есть явление, которое не может быть предсказано, представлено и понято.

Смерть — это не явление, позволяющее появиться истинной личности, а, скорее, непознаваемое событие, разбивающее жизнь, и оставляющее человека пассивным и беспомощным. Другими словами, по Левинасу, смерть не принадлежит человеку, но является чем-то совершенно иным. На основании этого утверждения он выстраивает этическую проблематику, открытую влиянию Другого. Наиболее убедительное воплощение Другого здесь — другой человек.

По иронии судьбы, великий еврейский философ скончался в канун Рождества 1995 года. Прощальную речь на похоронах четыре дня спустя произнес Жак Деррида. Причиной смерти, скорее всего, стала болезнь Альцгеймера, но это так и осталось неподтвержденным из-за того, что сын и дочь Левинаса яростно спорили из-за наследства.

Отпускается без рецепта

  •  Алексей Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. — 411 с.

Алексей Сальников начинает свой роман как трагикомедию обывательской жизни, но сразу сосредоточивается на смешном. Потом через смешное робко проступает трагедия, и ты уже начинаешь предвкушать долгожданный драматичный роман о современности. Но Сальников не оправдывает ожиданий: слишком уж увлечен комедией — и за всеми хиханьками-хаханьками текст рассыпается и становится больше похожим на посты веселого и внимательного до деталей блогера. Автор даже не пытается завершить произведение. Хочется хоть плохого финала, но нет даже такого. Герои остаются с тем же, с чем и были в начале. Девятая глава внезапно обрывается, а тебе приходится искать продолжение и надеяться, что «Большая книга», которая выложила в свободный доступ «девять ключевых книг 2017 года», ошиблась и предоставила неполный текст.

Но нет, глав действительно только девять, и это внезапное прерывание повествования раздражает. Ждешь какого-то выхода, выхлопа, да хоть вывода. Ведь умные люди включили эту книгу в список «ключевых книг», а ключевого-то как раз в «Петровых» и не хватает. Автор только подзывает читателя к замочной скважине и с хитрецой предлагает подсмотреть. Читатель, как заговорщик, с удовольствием примыкает к щелке, видит в ней интересных героев и хочет дверь отпереть — глядь, а автор уже смылся и ключей не подобрать.

Почему с хитрецой? Книге не откажешь в залихватскости и обаянии. Герои вроде и обыватели, да с придурью, эдакие «городские сумасшедшие». Эпизодические персонажи выписаны с любовью. Алексей Сальников — внимательный наблюдатель и все тащит в свою сюжетную копилочку. В этой копилке еще есть огромная доля остроумия и немного злодейского смеха — поэтому книга читается легко, быстро, в ней много смешного, точного и цепкого. Язык автора хоть и немного отдает репортажем или постом в социальной сети, но звучит чаще всего уместно, современно. Сальников циничен, но усмешка его не злая, а добрая.

Когда же Снегурочка все же вышла после того, как ее позвали три раза, и Петров увидел обычную тетку в голубом пальто, Петров решил, что она просто сидела где-то в туалете, и еще предположил, что она, может быть, просто глуховата, как его дед, которому нужно орать на ухо, чтобы он хоть что-то услышал.

Композиция романа хитро спрятана за названием и сюжетом с гриппом, которым больна вся семья Петровых. Судьба отца и сына повторяется в банальном новогоднем утреннике. Она зацикливается на одних и тех же событиях. Жизнь взрослого Петрова проходит впустую, и маленький Петров тоже начинает эту пустую жизнь. Без имен, без любви, в одиночестве.

Он особенно остро почувствовал те руины, в которые обращена была его жизнь, при том, что руин не было, была семья, работа, все были относительно счастливы, но Петров видел именно руины, в этот момент он казался себе Сергеем, который, толком еще не начав жить, уже разочаровался в жизни, Петрову тоже хотелось чего-то другого, но, в отличие от Сергея, Петров не знал, чего же ему, собственно, нужно.

Это пустая жизнь человека с распространенной фамилией. Будто бы безымянного. Исчезнет Петров — никто и не заметит, и не пожалеет. Сальников взялся за непростую тему: обычный человек страдает от своей обычности, посредственности, типичности да еще и от гриппа.

Температурный бред героев оправдывает многочисленные лирические отступления, воспоминания из прошлого, детские комиксы о космонавтах, сны. Детали и мелочи выписаны колоритно, но сюжет тонет в них. Так ли банален и типичен Петров? Что ему делать? Или делать нечего, кроме того, чтобы пить и болеть?..

Автор увлекается «чернушкой», и забавные поначалу герои выглядят уже совсем не смешно. Дальше фантастического или вполне обычного бреда во время болезни Сальников не копает, и потому-то тема перестает быть смешной.

После главы о славной попойке ждешь чего-то более оригинального, чем глава о славной новогодней елке для детей. Курящие снеговик с пионеркой очень комичные, но на героев «ключевой книги» не тянут. Да и нет в этом вины автора: он-то писал не для того, чтобы попасть в какие-то списки. Для чего писал — остается загадкой. Но уж вряд ли только повеселить. Иногда в тексте заметны робкие попытки выйти на тему современного маленького человека, прожигания жизни впустую, поглощающей повседневности и несчастья, но они остаются только попытками.

Егор Королев

Объявлен лонг-лист литературной премии «НОС»

В длинный список вошли 20 книг. Это максимальное количество претендентов на получение награды, допустимое правилами конкурса.

В лонг-лист вошли:

  • Ольга Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола»
  • Александр Бренер «Жития убиенных художников»
  • Сана Валиулина «Не боюсь Синей Бороды»
  • Михаил Гиголашвили «Тайный год»
  • Дмитрий Глуховский «Текст»
  • Лев Данилкин «Ленин. Пантократор солнечных пылинок»
  • Алексей Зикмунд «Битва Августа»
  • Виктор Iванiв «Конец Покемаря»
  • Андрей Левкин «Дым внутрь погоды»
  • Владимир Медведев «Заххок»
  • Дмитрий Новиков «Голомяное пламя»
  • Виктор Пелевин «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами»
  • Андрей Рубанов «Патриот»
  • Герман Садулаев «Иван Ауслендер»
  • Алексей Сальников «Петровы в гриппе и вокруг него»
  • Владимир Сорокин «Манарага»
  • Станислав Снытко «Белая кисть»
  • Анна Тугарева «Иншалла. Чеченский дневник»
  • Андрей Филимонов «Головастик и святые»
  • Елена Чижова «Китаист»

Жюри премии возглавляет режиссер Константин Богомолов, кроме него в состав входят переводчик прозы и драматургии Агнешка Любомира Пиотровска, художник и режиссер Вера Мартынов, руководитель Фонда «Устная история» Дмитрий Споров и автор, режиссер и продюсер Рома Либеров.

Читательское голосование, по итогам которого определят победителя в номинации «Приз читательских симпатий», начнется 1 октября на странице премии.

Публичные дебаты и объявление короткого списка номинантов пройдут 2 ноября на XI Красноярской ярмарке книжной культуры. Здесь к работе жюри подключатся эксперты: литературный критик Анна Наринская, доктор филологических наук, историк культуры Константин Богданов, поэт, переводчик и критик Лев Оборин.

Итоговые дебаты, на которых назовут имя победителя, пройдут в Москве в конце января.

Ежегодная литературная премия «НОС» основана благотворительным Фондом Михаила Прохорова для выявления и поддержки новых трендов в современной художественной словесности на русском языке.

Победитель Премии получает награду в размере 700 тысяч рублей, а также статуэтку-символ Премии. Каждый попавший в короткий список финалист получает по 40 тысяч рублей. «Приз читательских симпатий» вручается автору произведения по результатам голосования в Интернете и/или телепередаче и составляет 200 тысяч рублей. В 2017 году у премии «НОС» появилась новая номинация с призовым фондом 200 тысяч рублей — «Приз критического сообщества». Победителя в этой номинации определят профессиональные литературные критики.