Arseny Shmartsev — Страница 402

От шутки к шутке

Почти одновременно в русском переводе появились три антологии юмора: еврейского, английского и американского. Чем не повод проверить оправданность устойчивых представлений о национальном характере? Ведь «народы мыслят одинаково, но шутят по-разному», как заметил некогда Генрих Гейне, а в том, что касается юмора, не доверять Гейне оснований нет.

Кровь, пот и слезы

Еврейское остроумие

Der judische Witz

Составитель З. Ландман; Перевод с нем. Ю. Гусева, Н. Михелевич; М.: Текст, Лехаим, 2006; переплет, 672 с.; 7000 экз.

«Еврейское остроумие», несмотря на заманчивое (не для каждого, конечно) заглавие, едва ли можно назвать книгой для чтения. Представьте себе толстый, почти в 700 страниц, том, где на каждой странице собрано по пять-шесть анекдотов — притом однообразных и в большинстве не слишком смешных. Даже не то чтобы не смешных, просто навсегда ушедших вместе с тем миром, в котором они возникли, — юмор ведь вообще старится довольно быстро, многое из того, что казалось неотразимым лет сто назад, сегодня вызовет разве что пожатие плеч. А большинство из вошедших в книгу анекдотов были созданы век-полтора назад в императорской Австро-Венгрии или Польше Пилсудского. Так давно, что даже непременного Рабиновича тогда еще звали на немецкий манер — господин Кон.

Собственно, это даже и не анекдоты в привычном смысле слова — скорее жанровые сценки, заготовки для пьесы или романа какого-нибудь Шолом-Алейхема или Менделе-Мойхер-Сфорима. И действующие лица везде одни и те же: раввин (непременно мудрый и оттого избегающий прямых ответов), сват (этот, разумеется, отъявленный плут), солдат (умен и потому трусоват), жадный торговец, банкир-обманщик (антисемит, читая сборник, будет горько плакать — евреи сами о себе такое понарассказывали, что на его долю не осталось практически ничего). Это не считая персонажей интернациональных — рогатый муж, неверная жена.

Кроме всего прочего, беда в том, что еврейский анекдот нельзя читать, его надо рассказывать, еще лучше показывать. Не случайно целый раздел сборника посвящен роли рук в жизни еврея (Шмуль впервые видит телефон. Почтовая барышня объясняет ему: «Левой рукой вы снимаете трубку, правой вращаете диск». «Очень интересно, — отвечает Шмуль. — А чем я тогда буду говорить?»). Жесты, акцент, картавость — наверное, какой-то другой анекдот и может существовать в письменной форме, но уж точно не еврейский.

Надо отдать должное издателям: они позиционируют (прошу прощения, но по-другому не скажешь) выпущенный том скорее как научную, нежели развлекательную продукцию. Конечно, в начале, для отвода глаз и привлечения доверчивого покупателя, вклеена страничка бойкого предисловия от Виктора Шендеровича. Но сразу за ним следует большая и вполне наукообразная статья немецкого (книга впервые вышла по-немецки) составителя, со ссылками на Фрейда и прочих заслуженных шутников соответствующей национальности.

И последнее. Существует устойчивое мнение о неотделимости еврейского анекдота от черного юмора. На самом деле ничего специально «чернушного» в этих историях нет. Просто еврей всегда готов не то что к смерти — к концу света. Кладбище, похороны, погром, война — если вся жизнь из этого состоит, над чем же еще смеяться?

Не считая кошки и канарейки

В Англии все наоборот

Антология английского юмора

Составитель А. Ливергант; перевод с англ. М. Шерешевской; М.: Б.С.Г.-Пресс, 2007; переплет, 704 с.; 4000 экз.

Антология английского юмора не в пример разнообразнее еврейской, она включает и пародии, и повести, и эссе, и рассказы за три века — от Дж. Свифта до недавнего нобелевского лауреата Г. Пинтера. Однако главный английский жанр — разумеется, афоризм. Оно и понятно: английский юмористический рассказ состоит преимущественно из реплик в сторону, а действие играет роль сугубо второстепенную. Помните, как у Джерома три джентльмена отправились вниз по Темзе-реке лишь для того, чтобы обменяться несколькими остротами и попасть в десяток нелепых ситуаций? Даже у признанного мастера сценической интриги Оскара Уайльда всякое действие прекращается в тот момент, когда герои собираются за чайным столиком и начинают сыпать фирменными афоризмами. Даже блестящий новеллист Саки (он же Г. Монро) нет-нет да и остановится, дабы ввернуть что-нибудь остроумное, но к делу никоим образом не относящееся. Так зачем же вообще придумывать сюжет, если можно одними репликами в сторону и ограничиться: «Некрасивые женщины ревнуют собственных мужей, красивые — чужих» (О. Уайльд); «Демократия — это гарантия, что нами руководят не лучше, чем мы того заслуживаем» (Б. Шоу) — и так далее, и тому подобное.

Существует многовековой стереотип: англичанин немногословен до суровости, он не смеется, а улыбается, да и то уголками губ, и при этом шутит так, что если ты сам не англичанин, то ни за что не поймешь, когда смеяться. Не то чтобы антология английского юмора полностью этот взгляд опровергала, просто по прочтении ее хочется обратить внимание на совсем другие детали. Например, отчего, когда читаешь английских юмористов, создается впечатление, будто в Англии жителей не больше, чем на Чукотке? Рассказы эти и впрямь удивительно малолюдны: викторианская гостиная, пара собеседников, кошка, канарейка. Или, наоборот, богемный литературный салон, несколько непризнанных гениев, готовящихся перевернуть мир, кошка, канарейка. Вот, кстати, еще одна бросающаяся в глаза особенность: мир англичанина до сих пор состоит из мелочей, знакомых нам по Филдингу и Диккенсу, — газона перед домом, сигары после обеда, семейного пикника в уик-энд. От Теккерея до Вудхауса, от Джейн Остин до Роалда Дала англичане шутят если и не об одном и том же, то уж точно в одних и тех же декорациях. То и дело вспоминается честертоновский отец Браун, говоривший об оксфордском профессоре-коммунисте: «Он всего лишь хотел отменить Бога, уничтожить религию и цивилизацию — но закурить или хотя бы чиркнуть спичкой, когда он еще не допил свой портвейн!..» Что странного, что в таких декорациях самый черный юмор приобретает какой-то на редкость уютный оттенок, а рассказ, написанный в XVIII веке, не всегда отличишь от рассказа, написанного в середине XX?

Юмор в ритме вестерна

В Америке все возможно

Антология американского юмора

Составитель А. Ливергант; М.: Б.С.Г.-Пресс, 2006; переплет, 744 с.; 4000 экз.

Англичане уверены, что американец и чувство юмора — две вещи несовместные. «Боюсь ехать в Америку. При виде статуи Свободы теряю чувство юмора даже я», — иронизировал Шоу. Наверное, это не совсем справедливо. Просто американцы шутят совсем по-другому: размашисто, на полном скаку, мчась неважно куда, главное — во весь опор. В юморе их куда меньше изысканности, зато куда больше жизненного опыта: «Как легко испортить человеку жизнь! Камешек в ботинке, таракан в спагетти, женский смех…» (Г. Л. Менкен). Никакого сплина, сплошной оптимизм (вспомним неунывающих жуликов О. Генри или Тома с Геком), а уж массовки что у Марка Твена, что у О. Генри и вовсе на зависть Голливуду. Впрочем, читая сборник «В Америке все наоборот», очень скоро понимаешь, что Твеном и О. Генри настоящий американский юмор, собственно, и ограничивается (не считая, конечно, более или менее остроумных, но вполне проходных газетных фельетонистов вроде Арта Бухвальда или влиятельных и разрекламированных, но литературной ценности не представляющих «черных юмористов» — Бартелми и К°). Так, гротески А. Бирса выдержаны вполне в рамках английской традиции. В остроумнейших баснях Дж. Тербера молодой человек, завтракая английской яичницей, наблюдает, как на его английской лужайке выпасается стопроцентно английский единорог. Ну а если заложить в компьютер антологию английского юмора и перемешать ее со сборником еврейских анекдотов, то на выходе получится… конечно же, Вуди Аллен.

Михаил Эдельштейн

Алексей Колышевский. МЖ. Роман-жизнь от первого лица

М.: Эксмо, 2007
Переплет, 416 с.
978-5-699-21058-9
15 000 экз.

Плут нашего времени

«Манагер жжот»… Чего можно было ожидать от романа с таким названием? Мои прогнозы были немногочисленны: сетевой пост неумеренного объема — среднеглупое детище контркультуры, зачем-то помещенное в переплет и интересное только в лексическом отношении (очевидно, что с элементами «падонковского» диалекта на сегодняшний день не сталкивался только ленивый).

Чего нельзя было ожидать от романа Алексея Колышевского? Вариантов ответа на этот вопрос может быть великое множество: что книга превосходно выразит свое время, явится образцом современного плутовского романа, не утратив при этом классических жанровых черт, будет по-настоящему остроумной и хлесткой, запомнится. Иными словами, от романа нельзя было ожидать ничего из того, чем он, в конечном счете, явился.

Главный герой произведения — наш с вами современник, недовольный своей жизнью и по этой причине находящийся в постоянном движении. Человек без корней, с легкостью переезжающий с места на место, лишенный сколько-нибудь прочных социальных связей (или, если угодно, пут), проворачивающий одну за другой невероятные аферы, — портрет вполне узнаваем. Перед нами пикаро, плут, вожделеющий в жизни абсолютной свободы и готовый добиваться ее любыми средствами. Неудивительно, что такой персонаж поселился в России — события двух последних десятилетий подготовили для него более чем благоприятную почву.

Множество невероятных совпадений и легкость, с которой главный герой осуществляет задуманное, позволяют говорить о том, что в книге в значительной мере присутствует также элемент игры, неизменный спутник любого литературного похождения.

Еще в романе, к сожалению, есть стихи — ужасающее лирическое начало, вырвавшееся из-под контроля и безвозвратно погубившее что-то около десяти страниц. Стеснительно полагая себя поэтом, автор совершает ошибку, потому что ничего, кроме недоумения, не могут вызвать такие, например, строки:

Я тебе оставлю дни недели,

Те, которые так часто мы не пели,

Ласковую землю под ногами,

Мир подречный в отраженье с облаками.

Но роман все равно читается на одном дыхании. Даже провальная прозиметрия не портит его, создавая головокружительный контраст между захватывающим прозаическим текстом и плохими стихами.

Очевидно также и то, что автор оказывается не в состоянии оживить любовные сцены, и одна за другой они оказываются в лучшем случае слишком приторными или грубыми, а в худшем случае — просто пошлыми.

Не исключено, что причиной подобной несостоятельности стали законы жанра. Их, как известно, трудно, почти невозможно переломить, и любовная сцена вместе с лирическим отступлением не выглядят органично в исполнении героя, желающего свободы и только ее. А может быть, дело в том, что подобрать адекватный дискурс для беседы о сокровенном всегда бывает непросто. Трудно сказать. Прочитав роман, каждый сможет сам решить для себя этот вопрос.

Во всяком случае, достоинства книги, безусловно, превосходят ее недостатки.

Конечно, «Манагер жжот» — это роман-симптом своего времени. Вместе с ним пройдет он сам и пройдет интерес к нему. Но актуальность и качественное исполнение делают его на сегодняшний день более чем привлекательным. Читатели могут быть уверены в том, что роман откроет им захватывающую череду стран, людей и событий и будет безупречен во всем, что касается похождений.

Анна Макаревич

Не корысти ради…

Никогда человек не радеет так искренне о всеобщем и чужом благе, как в тот момент, когда приходит на поклон к сильному. Вот и молодые писатели на встрече с президентом России говорили исключительно о судьбах страны, развитии русского языка и статусе писателя. Ни слова о себе лично: книжечку бы издать, то да се. Понятно, что после столь высокого приема («мероприятие очень высокого ранга», как выразился молодой И. Савельев) и так не обойдут милостью. Впрочем, вскоре, совсем как во время совещания с силовыми министрами, двери перед прессой закрылись. Были, стало быть, у них там свои стратегические секретики.

Отношения художника и власти — тема из вечных, как деньги и любовь. Участие государя в судьбе Пушкина известно. Но последний российский император вряд ли даже слышал имя Александра Блока, первого, что ни говори, поэта эпохи его правления.

Удаленность художника от власти всегда благо. Однако кто же из художников мог уклониться, скажем, от требовательной и душной любви Иосифа Сталина? А тот разбирался равно успешно и в музыке, и в театре, и в кинематографе, и, само собой, в литературе. Первую десятку в каждом виде искусства знал по именам. Влекло его к богеме, сам в молодости грешил, и построил ее в конце концов в творческие союзы.

Хрущев пытался перенять повадки тирана, но вспыльчив был, не основателен, быстро разругался, некоторых послал далеко и обессмертил свое имя выкриком «пидарасы».

Лично Брежневу до искусства не было уже никакого дела. Отлаженные механизмы работали, к каждому творческому союзу был приставлен человек из органов, бартер — льготы в обмен на лояльность, ордена и медали, ежегодные государственные премии, привычно насупленная цензура. Но вот чтобы личные теплые отношения, этого уже не было. Генсек перевирал имена лауреатов, вручая им награды.

Времена Горбачева и Ельцина пропустим — неустойчивое время, были тут и поцелуи и окрики, но как-то все быстро пронеслось. И вот пришел Путин, надолго и всерьез. Внутренне, я думаю, он испытывает столь же непримиримую нежность к интеллигенции, как и его тезка. Но — политика! Рассылает поздравительные телеграммы, раздает ордена, ездит на дом к юбилярам и даже внезапно появляется на концертах. Наконец, дошла очередь до молодых (молодых!) писателей. Явно не только готовится к выборам, но и задумывается о стабильном будущем.

Особых новостей эта встреча не принесла. Первая не-новость: молодые ничем не отличаются от своих дедов, балдеют немного от близости к начальству, простодушно и без всякого предчувствия подвоха просят принять деятельное участие в их профессиональных делах. Вторая не-новость: власти по-прежнему нравится изображать из себя строгого, но доброго опекуна, дарить своим вниманием и наставлять. В этом смысле разговор получился забавный.

Вот молодой литератор жалуется, что «в отличие от прежней системы, советской, литература ушла на задворки общественной жизни», коммерческие проекты давят, получился фактически экономический запрет на профессию. Ни славы то есть тебе, ни денег, и надо, чтобы общество изменило свой взгляд на литературу. А для этого само государство должно повернуться к литературе другой частью своего тела.

Президента тронула, видимо, эта доверчивость. Действительно, кто же, как не он, может изменить общественный статус литературы в исторической перспективе? Он расфилософствовался. Давайте рассуждать: чтобы пользоваться коммерческим успехом, надо писать интересно. А вы, типа, что? Если же хотите самовыражаться, то получится, в лучшем случае, элитарный кружок, вроде «Зеленой лампы».

Что думали в этот момент участники встречи, а также сам президент, мне неизвестно. Знали ли они, например, что участником «Зеленой лампы» был элитарный поэт Пушкин? Что это литературно-политическое общество было основано декабристами С. П. Трубецким и Я. Н. Толстым и имело связь с «Союзом благоденствия»? Если да, то получается довольно умное предупреждение молодым. Но сдается мне, что дело здесь просто в нашем всеобщем и вполне среднем образовании.

Если хотите госзаказ, продолжал Путин, то вот темы: пропаганда здорового образа жизни, семьи, армия, безопасность, борьба с наркотиками. Молодые и это с благодарностью проглотили. Действительно: вся советская литература строилась по тематическому принципу: деревенская, военная, рабочая, подростковая. Чем они-то хуже? Сами ведь выразили ностальгию по «прежней системе».

Президент продолжал выказывать широту души. «Или государство, — сказал как о деле не вполне, впрочем, решенном, — считает необходимым поддерживать и такую литературу, которая развивает вкус, развивает какие-то творческие начала, сохраняет русский язык, учит думать…» Ну, тут дело, согласитесь, если и не идеологии, то вкуса. Вкус же у президента известно какой. 55-летие Розенбаума было отмечено правительственной телеграммой, а 70-летие Александра Кушнера кремлевский мечтатель за делами пропустил.

Кто-то пожаловался, что закрываются «толстые» журналы. Это я в курсе, сказал президент. На днях буквально говорили об этом с петербургской интеллигенцией. Держу, типа, руку на пульсе.

Действительно, говорили. Правда, вскоре после этой задушевной беседы Смольный попытался увеличить плату за аренду для журнала «Звезда» едва ли не в десять раз. Удайся это, и лишились бы мы старейшего и одного из лучших российских журналов. Что же, опричники вновь подвели государя? Или государь все же был в курсе?

Доверительная беседа между тем продолжается. А. Чеховская желает, например, «чтобы слово „писатель“ звучало, простите меня за такой штамп, гордо». Это да, это мы можем, отвечает президент. Только «нужно, чтобы качество продукта было соответствующим». Тут уж см. выше: армия, безопасность… Станция конечная, она же начальная. Всех, кто собирается дальше ехать в одиночку, просьба освободить вагоны.

Хотя я бы еще немного проехал, в хорошей-то компании. Особенно если бы в руках был роман о здоровом образе жизни.

Николай Крыщук

Донна Ванлир. Рождественские туфли (The Christmas Shoes)

Перевод с англ. Е. Копосовой
СПб.: Амфора, 2006
Переплет, 191 с.
ISBN 5-367-00277-3
5000 экз.

И вам спасибо, мэм

Настоящий святочный рассказ не сложней (но и не проще) брусничного варенья: главное — чтобы рука была тверда. Недоложить сахару — выйдет кислятина, переложить — прощай пикантная горечь. А точная пропорция неизвестна: все делается по традиции да на глазок.

Но в данном случае перед нами бутафорский святочный рассказ. Подобный муляжу для фото- и телерекламы. Ягоды ярче и крупней натуральных, из пластилина, залиты суррогатом кетчупа.

То есть это продукт отнюдь не пищевой. С претензией на дистанционное управление слюно- виноват! слезоотделением.

С очень большой, надо сказать, претензией. Даже приятно, что и в чужих краях встречается этот тип сочиняющей тетеньки: умеющей требовать прямо-таки нечеловеческого благоговения к снесенному яйцу. Как торжественно благодарит всех, кто помог его высидеть: какого-то Троя («за то, что неустанно подбадриваешь меня и воодушевляешь на штурм новых высот»), какую-то Дженнифер («неизменно проявляла непоколебимую уверенность в моих силах, помогала и поддерживала меня»), опять Троя («который всегда поддерживает, всегда вдохновляет, всегда верит»), а также папу, маму, свекра, свекровь, еще сколько-то имяреков и, наконец, — «Бейли, моего преданного соратника по написанию книги, за то, что он всегда был рядом и неизменно поддерживал меня».

Этот Бейли меня заинтриговал: во-первых, абсолютно не представляю, в чем могли бы состоять функции соратника по написанию; во-вторых, интересно, какие у него сложились отношения с Троем.

Впрочем, это пустяки, а факт есть факт: много, очень много поддержки понадобилось миссис Ванлир, чтобы заполнить четыре с половиной листа, но она совершенно уверена, что не осталась у человечества в долгу.

И заметьте: такое, якобы наивное, нахальство — гипнотизирует. Уж на что суровые мужчины в издательстве «Амфора» — страшно подумать, сколько, наверное, съедено ими собак, — а не в силах не уронить благодарную слезу: «Издательство выражает благодарность литературному агентству Такому-то за содействие в приобретении прав»!

Ну-с, а теперь приступим к сочинению.

Всякий понимает, что для святочного рассказа прежде всего необходим несчастный ребенок, лучше мальчик. Итак, выдумываем мальчика, т. е. имя (Натан), возраст (8 лет) и несчастье (рак яичников у мамы). Мальчик готов.

Теперь возьмем жестокосердого богача. Сойдет и просто черствоватый. Скажем, преуспевающий юрист, слишком увлеченный своей работой в крупной конторе — в ущерб собственной семье. Верней — жене. Которой чего-то не хватает, хотя все вроде бы есть — достаток и дети. Какое-то, допустим, охлаждение наблюдается супружеских чувств, — то ли просто у него свободного времени чуть, а у нее вагон. Короче, дама томится, ее ум посещает — а затем и слетает с языка — роковая идея: развод! развод! — семья на грани краха, юрист-эгоист грустит.

Ну вот. Остается устроить так, чтобы мальчик и богач встретились и эта встреча решила бы какую-нибудь проблему первого и оказалась благотворной для второго.

На что и Рождество. Юрист заходит в супермаркет — набирает полную тележку подарков для дома, для семьи, занимает очередь в кассу. А мальчик успевает прошмыгнуть перед ним, имея в руках пару женских туфель — «серебристые лодочки, вышитые красными, синими, зелеными блестками и стразами».

Полагаю, вы уже обо всем догадались. Да, точно так: туфли стоят $14.25, у мальчика же при себе только 4.60. Условно-отрицательный герой, конечно же, оторвет от сердца пятнаху — из раны забьет любовь к людям вообще, к жене в особенности — нынче же вечером его брак будет спасен и т. д. Также полюбуйтесь качеством исполнения.

Следует признать, что на данной — ключевой — странице как-то не ощущается поддержка Троя, не говоря уже о соратнике Бейли. Любой из джентльменов мог, вообще-то, намекнуть сочинительнице, что для восьмилетнего американского школьника этот самый Натан слишком слаб в законах чистогана, — для простачка же слишком находчив и быстр:

«Кассир улыбнулся и покачал головой, пересыпав деньги мальчика тому в ладонь.

Глаза мальчишки налились слезами.

Он обернулся ко мне и произнес:

— Сэр, мне очень нужно купить эти туфли. Они для моей мамы. — Его голос дрожал. Я с ужасом осознал, что ребенок обращается не к кому-нибудь, а именно ко мне. — Она очень больна, а за ужином папа сказал, что сегодня вечером она уйдет от нас к Иисусу.

Я стоял неподвижно, как столб.

Я не знал, что сказать.

— Я хочу, чтобы она была красивой, когда увидит Иисуса, — говорил мальчик, с мольбой всматриваясь мне в глаза…»

Герой еще пытается оттянуть минуту расставания с зелеными, но все-таки она наступает:

«Внезапно я со всей ясностью осознал, что парнишка не притворялся. Я взглянул в его глаза, и что-то случилось в этот миг. Пара туфель для встречи с Иисусом. Ребенок прощался с матерью.

Не думая и не говоря ни слова, я вытащил бумажник и протянул кассиру пятидесятидолларовую банкноту, чтобы заплатить за туфли…»

Собственно, это все. Остальная бумага использована на: 1) объяснение прозревшего доброхота с женой; 2) описание исключительно безболезненной и эстетичной кончины матери Натана, успевшей, к счастью, примерить новые туфли; 3) разное, включая разговоры лишних персонажей, предисловие, пролог, послесловие, эпилог, приложение в виде песнопения, посвящение, а также благодарственный циркуляр миссис Ванлир к вышеназванным поклонникам ее таланта.

Кстати: лично себе она ставит в заслугу разве что достоинства стиля — а сюжетную схему предложил ей, представьте, такой соавтор, которому не отказывают:

«Еще совсем недавно никто не смог бы убедить меня в том, что Бог с помощью пары туфель изменит чью-то жизнь. Но теперь я верю, что так оно и было.

Я глубоко в это верю».

Ну еще бы не глубоко. Глубже просто не бывает.

Самуил Лурье

Лена Элтанг. Побег куманики

СПб.: Амфора, 2006
Переплет, 448 с.
ISBN 5-367-00242-0
3000 экз.

Обычно рецензии я пишу по выходным, а тут, так получилось, выходные оказались заняты, пришлось писать урывками, в свободное от работы время. Три вечера ушли на то, чтобы прочитать роман, еще три (обеденных перерыва) — на то, чтобы запечатлеть помысленное. А что поделаешь: вон, у меня один знакомый встает каждый день за два часа до того, как отправиться на службу, принимает контрастный душ и пишет — уже четыре месяца как. Еще через три, говорит, будет готов роман в 20 авторских листов. Сопротивление хорошо в любых формах, ведь жизнь — это борьба.

В первый день, когда я собрался хоть что-то написать и спустился с наступлением отведенного на обед времени в столовую, прихватив блокнот и авторучку, подали ленивые голубцы со свининой и компот. Ненавижу ленивые голубцы, но что же — ругаться? Бессмысленное это занятие. Быстро съев кое-как полпорции и выпив компота, я взялся за блокнот:

Роман Лены Элтанг — явление в своем роде замечательное (ик! да что же это такое, в самом деле?!). Техника движется вперед, кто бы спорил, а вместе с тем растет и скорость производства текста, а значит, одновременно уменьшается время работы над каждой отдельной фразой, предложением, абзацем… Значительная часть «Побега куманики» на протяжении периода с 2004-го по 2006 год (та часть, которая составляет дневник заглавного персонажа) публиковалась в виде интернет-блога и изначально сделана так, что представляет собой нечто среднее между средним интернет-дневником и средним худ. текстом. Все выходящее за пределы дневника Мораса/Мозеса в Интернете не опубликовано, а основные сюжетные линии затрагиваются постольку, поскольку Мозес/Морас упоминает их в своем дневнике. С поправкой на формально модернистские приемы, в советское время роман мог бы принять форму повествования о ревизоре, посещающем передовые производства и исправно читающем все стенные газеты, — стенные газеты приводились бы в тексте целиком и хотя и были бы выдуманы от начала и до конца, но выдуманы так, что их ни за что нельзя бы было отличить от настоящих (примерно такую же структурную роль играет в «Побеге куманики» дневник главного героя).

На следующий день меню в столовой было не в пример лучше, а именно — блинчики со сгущенкой, я их обожаю, поэтому я заметно смягчился и даже сделался снисходителен, но ненадолго:

Замысел романа Элтанг хорош, если не очень строго придираться, но беда в том, что флажки удачно придуманного сюжета расставлены в пустоте, которая заполнена кое-как: словесный снег завезли позапрошлогодний, а ведь по нему придется спускаться с горы, вооружившись лыжными палками читательского ожидания (метафора лыжных палок вполне на уровне автора романа). Гигантские пространства между мало-мальски значительными событиями пестрят наскоро набранными на клавиатуре фонемами, даже и не догадывающимися о том, что такое звукопись, одни и те же фразы повторяются так часто, что натянутая мотивировка (дескать, всех персонажей придумал главный герой, а потому и любимые словечки у них совпадают) перестает казаться достаточным оправданием, а гнетущая малособытийность компенсируется вариациями на три несложные темы: 1) народноэтимологическая игра в слова; 2) экскурсы в мифологию народов мира; 3) метафорические рассуждения «про жизнь», порой действительно точные, но в большинстве своем случайные и приблизительные.

На третий день подали гречневую кашу с сосисками и чай. О кофе с корицей, разумеется, нечего было и думать…
Очень жаль, но общая небрежность, и без того даже у видных мастеров ставшая заметной после пересаживания за ноутбуки, становится, похоже, нормой, характеризующей подавляюще большинство участников современного литературного процесса. Перспективные замыслы не только не реализуются авторами так, как эти замыслы того заслуживают, но даже не мыслятся как требующие качественного воплощения и кропотливой над ними работы: «авось и так съедят». Неудивительно поэтому, что оказываются совершенно бессмысленными попытки post factum оправдать небрежность придуманными и оформленными в виде послесловий историями создания, декларативно напоминающими собой историю создания «Франкенштейна»: рекламируемые таким образом романы, скорее всего (как, например, в случае с «Побегом куманики»), будут, увы, столь же далеко отстоять даже (!) от «Франкенштейна», как авторы этих и подобных им не без претензий написанных послесловий отстоят от Шелли и Байрона.

Перепечатав уже вечером содержимое блокнота, я вспомнил рефреном повторяющуюся по крайней мере раз двадцать за весь текст романа фразу и дописал:

Иные критики превозносят «Побег куманики» как абсолютный шедевр, но кто же станет им верить?

Дмитрий Трунченков

Андрей Жвалевский, Евгения Пастернак. М+Ж

А черт с ним, с этим платьем!

Современные методы управления погодой

Противофаза

Беременность не болезнь

СПб.: Азбука-классика, М.: Время, 2006

М+Ж: одна сатана

Если вы думаете, что «М+Ж» — это общественный туалет смешанного типа, то вы глубоко заблуждаетесь. На самом деле за таким безликим названием скрывается трогательная и необычайно веселая история любви провинциалки Кати и коренного москвича Сергея, которую живо, остроумно и, что самое забавное, правдоподобно пересказали нам Андрей Жвалевский и Евгения Пастернак.

В тетралогию «М+Ж» вошли романы «А черт с ним, с этим платьем!», «Современные методы управления погодой», «Противофаза» и «Беременность не болезнь», в которых рассказывается о знакомстве двух родственных душ, об их постепенном сближении и, наконец, о слиянии Кати и Сергея в одну дружную семью. Причем все события, которые происходят с главными героями, рассматриваются сразу с двух точек зрения — с мужской (Андрей Жвалевский) и с женской (Евгения Пастернак). По заверению самих авторов, ничего подобного читатели еще не видели, ведь у «М+Ж» нет аналогов даже за рубежом. А вот жанр, в котором эти книги написаны, уже успели окрестить отечественным любовно-ироническим романом.

Для массовой «юмористической индустрии» характерен следующий принцип: читатель (или зритель, если речь идет о кинокомедии) должен быть всегда умнее героев. Он должен подмечать, что герой одет нелепо, что он говорит глупости и делает все неправильно — иначе нам будет просто не над чем смеяться. Но даже если интеллектуальный уровень самого читателя не многим выше предполагаемого интеллектуального уровня героя, разница между ними очевидна — читатель со своего почетного места все равно увидит больше.

Жвалевский с Пастернак вполне могли бы написать серию историй про блондинку и программиста, про домохозяйку и мужа-алкоголика или про родителей Вовочки. И люди бы смеялись над этими историями. Но в романах «М+Ж» полностью отсутствует стеб: главная героиня здесь вовсе не дура, а герой не тянет на махрового козла. Качества, которыми наделены мужчина и женщина, подаются авторами как они есть, без каких-либо преувеличений. Поэтому читатель оказывается с героями наравне: женщины, естественно, отождествляют себя с Катериной, а мужчины — с Сергеем. Выясняется, что большинство из нас в той или иной ситуации сделали или сказали бы точно то же самое, что делают и говорят герои книги, как бы глупо это ни выглядело со стороны. И такое откровение сражает наповал. Бытовые подробности из жизни людей, у которых не происходит ничего особенного, захватывают читателя ничуть не меньше, чем могли бы захватить самые невероятные приключения.

Читая «М+Ж», мы смеемся от всей души, но не над героями, а над самими собой, над своими мыслями, чувствами, словами и поступками, порой такими нелепыми и ничем не обоснованными. И этот смех, пожалуй, самый здоровый. К слову сказать, авторы не высмеивают и не разоблачают своего читателя — они выступают в роли архивариусов, которые фиксируют все происходящее на бумаге, не оценивая его. А если нас иногда призывают взглянуть на себя со стороны, то лишь для того, чтобы нам стало весело, а вовсе не стыдно.

Мария Карпеева

Разрисованная вуаль (The Painted Veil)

Китай, США; 2006
Режиссер Джон Керран, в ролях Наоми Уоттс, Эдвард Нортон, Лив Шрайбер, Салли Хоукинс, Тоби Джоунс, Дайана Ригг
125 мин.

История в тональности Gnossienne No. 1

Нельзя сказать, что Моэм был в СССР особо популярным, тем более — культовым автором. Может быть, и мог бы, но как-то не сложилось. Для любого культурного жителя постсоветского пространства его имя неразрывно связано с экранизацией в 1978 году на Рижской киностудии романа «Театр». И дело не только в том, что по тогдашнему телевидению, не слишком отягощенному игровым кино, этот фильм был показан после премьеры не единожды. Режиссеру Яну Стрейчу удалось сделать по-настоящему запоминающуюся картину, с блестящей игрой актеров (тут стоит вспомнить аристократичную Вию Артмане в роли Джулии Лэмберт) и изысканно «легкой» музыкой Раймонда Паулса, отменно подчеркивающей все тончайшие нюансы сюжета.

После литовской постановки «Театра», даже если разбавить впечатления еще и американо-венгерской экранизацией 2004 года, вышедшей под названием «Being Julia» («Быть Джулией»), фильм «Разрисованная вуаль» («The Painted Veil»), несомненно, открытие «другого» Моэма. Причем ровным счетом ничего не меняется, если после прочтения «Театра» обратиться к тексту роману «Узорный покров» (все тот же «The Painted Veil»). Что же касается открытий, таящихся в книге, случись прочитать ее сразу же после просмотра фильма, то они требуют отдельных комментариев.

Во-первых, «Разрисованная вуаль» («Узорный покров») — и фильм и книга — затрагивают вещи куда более серьезные, чем проблемы стареющей примадонны лондонского театра, — «О, не приподнимай покров узорный/ Который люди жизнью называют», — грозно гласит эпиграф книги и — как это нетрудно потом заметить — оправдывает себя всецело.

Во-вторых, фильм можно назвать своеобразной интерпретацией и — ни в коем случае! — экранизацией романа. История, рассказанная в фильме, это история мучительного пробуждения любви («Иногда шаг навстречу другому — величайшее путешествие в жизни»), и оттого эта история светла, хотя пробуждение происходит слишком поздно и за ним сразу следует трагедия.

История, рассказанная в книге, это история не менее мучительного прозрения — неразрывности красоты и жестокости жизни, силы и слабости человеческой натуры, непреодолимой бренности и таинственности самого бытия. И это прозрение приводит не к любви, а к «невеселой прозорливости, рожденной страданием». Иначе говоря, это совсем другая история. И зачастую происходящая в другом месте.

Часть событий романа разворачивается в спокойном британском Гонконге, куда и отправляется по долгу службы правительственный бактериолог Уолтер Фейн. По воле режиссера Джона Каррэна действие фильма перенесено в Шанхай памятного 1925 года, как раз в то самое время, когда британские войска расстреляли в этом городе демонстрантов из числа местных жителей. Надо ли говорить, что в книге нет эффектной сцены, когда китайские националисты чуть было не расправились с Китти Фейн (Наоми Уоттс — «Малхолланд Драйв», «Кинг Конг», «Звонок 2»), не подоспей вовремя Уолтер Фейн (Эдвард Нортон, — «Бойцовский клуб», «Иллюзионист», «Царство небесное») и их личный охранник, равно как нет в романе и самих китайских националистов.

На этом фоне многочисленные демонстрации самоотверженности Фейна, белого человека, сражающегося с азиатским варварством в Мэй-дань-фу, где свирепствует эпидемия холеры, чересчур иллюстративны и нарочиты, тогда как в романе для исчерпывающей характеристики его деятельности Моэму хватило нескольких фраз местного старожила Уоддингтона: «Если возможно, чтобы один человек положил конец этой злосчастной эпидемии, он это сделает. Он лечит больных, наводит в городе чистоту, пытается обеззараживать питьевую воду. По двадцать раз в день рискует жизнью. Полковника Ю он так прибрал к рукам, что тот предоставил ему солдат в полное распоряжение. Он даже городского голову взбодрил, и старик пытается кое-что предпринимать».

К счастью, эта иллюстративность цивилизаторской миссии белого человека не слишком доминирует в кадре, в саундтреке же ее героического бряцания нет совершенно. С ходу сложно припомнить картину, в которой туманные горы и сочные луга китайского захолустья были столь же завораживающе великолепны. А прорывающаяся сквозь музыкальный фон Александра Деспла фантастическая фортепианная Gnossienne No. 1, кажется, была написана Эриком Сати специально для самых волнующих эпизодов фильма.

Сценарист и режиссер теургически даровали героине возможность «перевоспитаться» настолько, чтобы она смогла полюбить своего мужа и совершенно увериться в порочности и несерьезности своей незаконной любовной связи с пустым фатом Чарли Таунсендом. Возвратившись в Лондон с сыном, как две капли воды похожим на умершего Уолтера, Китти случайно встречается с бывшим любовником и гордо отвергает его игривое предложение о встрече. На этом бесспорном торжестве Любви и Добродетели фильм и заканчивается.

В книге о пробуждении любви к мужу и рождении потомка храброго бактериолога мы не находим ни слова, зато узнаем, что Китти, вернувшись после смерти Фейна из Мэй-дань-фу в Гонконг, поселяется в доме четы Таунсенд и вскоре проводит ночь с бывшим любовником («Это было блаженство, она сгорала дотла и вновь разгоралась, преображенная. В своих одиноких снах, вот когда она бывала так счастлива. <…> Она уже не женщина, не человек, она — одно желание»), переживает душевный надлом («Она думала, что изменилась, что она теперь сильнее, что вернулась в Гонконг обновленной… А казалась рабой. Слабой, безвольной. Впереди безнадежность, напрасны старания, она — падшая женщина») и только после этого возвращается в Англию.

Итак, фильм — совсем другая история. И как-то совершенно не возникает сожаления о том, что это именно так.

Валерий Паршин

Софья Чуйкина. Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920—30-е годы)

СПб., Издательсво Европейского Университета, 2006
Переплет, 260 стр.
1000 экз.

Ядерная социология

Ученые, если они честные, бывают, как и водка, двух видов — хорошие и очень хорошие. Хороший ученый похож на скупого рыцаря, устраивающего себе пир в «подвале тайном» в компании своих фактиков. Ученого очень хорошего можно уподобить физику-ядерщику, складывающему фактик к фактику до тех пор, пока их общая масса не перевалит за критическую отметку.

Это историко-социологическое исследование посвящено жизни бывших дворян в советскую эпоху — тех, кого в советской прессе называли просто «бывшие люди». Между тем «бывшими людьми» в одночасье стали многие десятки тысяч людей по всей бывшей империи. Каждого из них ждала своя судьба. Кто-то эмигрировал за границу, кто-то по тем или иным причинам остался; кто-то приспособился к диктатуре пролетариата, кто-то сделать этого не сумел или не захотел. Как вели себя «бывшие» на рынке труда? Как пригодились знания и навыки, полученные до октября? Как «бывшие» превратились в «старую интеллигенцию»? И что такое «новая интеллигенция»? Как функционировала семейная память и как осуществлялось дворянское воспитание?

Эти и другие вопросы освещены в работе Софьи Чуйкиной. И несмотря на то, что работа эта — строго научная, методологически выверенная и стилистически сухая, чтение ее завораживает и превращается в опыт непосредственного ощущения истории. Ведь тот, кому не принципиальны споры о понимании терминов (реконверсивные стратегии, символические границы, фигурации и так далее), страницы с этими спорами может и пролистать, оставшись один на один с голосами людей, рассказывающих историю семьи, и сухой речью ученого, подбирающего факты и цитаты так, что критическая их масса взрывается вдруг цветной кинохроникой. Обозначенные вопросы получают неожиданные, удивительные ответы.

И пусть читателю, если он не социолог по профессии, ничего не скажут имена социологических гуру, на работы которых опирается автор. Мы-то знаем, что history — это всегда story, и история, которую рассказывает Софья Чуйкина, увлекательна и значительна.

Книга дополнена множеством фотографий: трудовые и студенческие книжки, анкеты, грамоты, письма, семейные и личные фотографии. Кроме того, здесь есть библиография на двадцати листах (само по себе интереснейшее чтение), теоретический комментарий, методологический комментарий, именной и тематический указатели. Весь научный аппарат занимает почти половину от двухсот пятидесяти страниц издания. Объем исследования невелик, и это прекрасно, ведь в отношении научного текста известный тезис об отношении таланта к краткости почти всегда правда. Немаловажно и то, что книга издана на прекрасной бумаге и со вкусом сверстана.

В целом «Дворянская память» — безусловно must read для всех, кто интересуется ранней советской историей и культурой. У этой книги нет недостатков, разве только жаль, что не роман. Шутка, конечно. Хорошо, что не роман.

Вадим Левенталь

Сравнительная текстология

Джеймс Хэвок, «Мясная лавка в раю». Астрель. Москва. 2005
«Книга ангелов». Антология христианской ангелологии. Сост. Д. Ю. Дорофеева.
Амфора. С.-Петербург. 2005

Движимый неясным желанием «что-нибудь почитать», я захожу в книжный супермаркет.

Захожу в продуктовый супермаркет, движимый желанием что-нибудь съесть.

Рассматриваю книжные полки.

Рассматриваю продуктовые стеллажи.

Беру книгу, читаю аннотацию на задней стороне обложки.

Беру с прилавка упаковку, смотрю на цену.

Останавливаюсь.

Задумываюсь.

В чем разница между пищей духовной и пищей телесной? И есть ли она, эта разница. Голод ментальный (духовно ориентированный) и голод витальный (животный) — это одно? Или разное? Ну, вот если исходить только из того, как я себя чувствую.

Продукты я часто ем одни и те же. К чему привык.

А книги? Редко какую два раза читаю. А чтобы каждый день — от начала до конца, такого не бывало.

(Кто-то, может быть, и читает одну-единственную книгу — Священное Писание, предположим, я не знаю, я про себя думаю.)

Потом, продукты я практически все съедаю. То есть не сразу — некоторые стоят в холодильнике, а потом я их все равно съедаю и покупаю новые.

А книги — как поставишь их в комнате на полку — так и стоят. Но некоторые из них я прочитываю до половины, а некоторые не прочитываю вовсе. Однако не выбрасываю, берегу.

Еще вот, плохая пища гарантирует расстройство желудка, общую тяжесть в организме. А духовная тяжесть бывает скорее от хороших книг. Собственно, только от хороших и бывает. Хорошие книги, они как бы на то и нацелены, чтобы в читателе нервное расстройство создать.

Походил немного по супермаркету, опять стою. Думаю.

Если так, то чем хорошая книга от плохой отличается?

С пищей телесной — попроще. Там запах и вкус. Запах и вкус обеспечивают мне критерий выбора. (Вот разве вино…) И конечно, к чему привык…

А с книгами? С чем их соотнести? И как? С моим духовным становлением? А кто мне велит становиться? И что смысла в нем, в этом, с позволения сказать, духовном росте? Нет, нет — одни амбиции.

Если я есть перестану… ну понятно. Ничего хорошего из этого не выйдет. Мучение одно.

А без книг я спокойно могу две недели обходиться. Даже месяц. Не напрягаясь.

Так что же?

С другой стороны посмотреть, — самоограничение. Вот я, к примеру, — вегетарианец, то есть я не ем животной пищи. Но не по состоянию здоровья, а из убеждений (какие такие убеждения, я теперь вдаваться в тонкости не буду, мысль не о том), а вот представить себе, что я от книг каких-то отказался по убеждению, я что-то не могу.

Продукт, упакованный в прозрачную пищевую пленку, положил в корзину.

Книгу прижал к себе локтем, другую с полки взял.

Да. Вот различие обнаружилось. Продуктов я обычно целый пакет набираю, а книги покупаю по одной. На стол выставляю несколько блюд, а книгу — какую открою, ту и читаю.

Я решил две книги купить, как одну. Не в смысле — за одну цену, а чтобы одновременно читать. Вообще-то, я к ним к обеим присматривался, только не знал, какую выбрать.

Первая — «Книга ангелов». Антология христианской ангелологии.

Вторая — Джеймс Хэвок «Мясная лавка в раю».

Совершенно разные книги. По всему, разные. Одна в хорошем, строгом переплете, другая — желтая какая-то. Буквально. Одна разумная, другая сильная.

Как бы теперь пояснить, о чем они…

То есть я вам не то чтобы советую эти обе книги прочитать…

Нет, конечно, советую, и настоятельно даже…

Но дело не в этом. Хотя и в этом тоже.

Они образуют, как бы это сказать…

Две смысловые полусферы. И в центре как бы — я. Они меня не касаются, а будто охватывают реальным, полноценным миром текста. И не важно, нравится мне этот текст, он не для того написан, чтобы мне нравиться, кто я ему…

Как бы пояснить…

В «Книге ангелов» собственно об ангелах сказано. Но не в теологическом контексте, а в космогоническом. Так и в предисловии поясняется составителем сборника Д. Дорофеевым. Мол, книга вся есть рассуждение о несомненных, хоть и невидимых ангельских чинах и порядках. Ангельская сущность есть свет и служение, и сущность эта восходит, по свидетельствам узревших ее, к совершенной бесплотности, а потому противополагается, вернее не полагается телесностью нашей. В смысле — людской. Ангелы, сообразно иерархии, возвышены над твердью, над землей и пищи иной, кроме благости Божьей, не вкушают.

В другой книге — «Мясная лавка в раю», напротив, культ природного пожирания себе подобных преподан в безумной, ожесточенной и ажиатированной форме. Доведен до кульминации и выплеснут на читателя. Это текст — галлюцинация образной картины взаимного соития, поглощения и отторжения. Внутренняя жизнь наличествует в этом тексте не как жизнь духа, но как жизнь внутренностей. Все есть плотское потребление — сумасшедшая природа потребляет собственную плоть, и потребляется плотью своей. И разум ничего кроме этого абсурдного потребления наблюдать не может, не способен, разум, подчиненный глобальному торжеству плоти, испуган и слаб, и такова сущность бытия.

В первой книге — история парения, полета, во второй — падения, проваливания. Выше сфер звездных может подняться мысль человеческая или углубиться в преисподнюю, ибо человек балансирует между небом и землей.

А я тут, в супермаркете.

Стою в нерешительности. Что выберет моя рука, на что упадет мой взгляд? Пищей питается мое тело. Книгами — мой ум. Душа пребывает в растерянности, ибо нет во мне единства. Я только вокруг озираться способен, ибо нет хорошего и плохого, нет правильного и вредного, нет привычного и чуждого, а только миры вокруг меня. Не для меня, а сами по себе, как самосущные.

Вот что происходит, когда две книги одновременно читаешь. Попробуйте два текста, противоречащие один другому, в свою голову вложить, да еще на пустой желудок.

И как тут сравнивать — хорошая книга или плохая — мне вот, например, сегодня яичницы хочется, а потому рис горьким кажется. А завтра — как знать.

P. S. Сослуживцы (со-ратники) вознамерились подарить командиру полка книгу (памятуя о лозунге «Книга — лучший подарок»), но кто-то из них, подумав, сказал: «Мне кажется, у него уже есть книга».

Алексей Слюсарчук

Ирина Лукьянова. Корней Чуковский

М.: Молодая гвардия, 2006;
Переплет, 989 с.
ISBN 5-235-02914-3
5000 экз.

Жизнь замечательного Чуковского

Книга о Корнее Ивановиче Чуковском (1882-1969), выпущенная издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей», характерна для той установки, которую выбрало для себя издательство в последние годы: срочно издать биографии как можно большего числа знаменитых людей. Строжайший некогда отбор, продиктованный идеологией русского национализма (см.: Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР: 1953-1985 годы. М., 2003. С. 267-269), сменился полной идеологической апатией и всеядностью. Переводы, переиздания старых книг, новые сочинения потоком поступают в типографию, а потом в магазины. Естественно, что о качестве уже не думают, как не думают и о том, кто становится автором этих книг. Теперь автором может стать любой более или менее грамотный человек. Такие категории, как «компетентность» или «талант», остались в прошлом, они отпали вместе с советской властью и цензурой.

В результате типовой моделью книги серии «ЖЗЛ» оказывается компиляция, а типичным автором — неофит. Именно такова неведомая мне Ирина Лукьянова, которая никогда творчество К. Ч. (и любое другое творчество тоже) не изучала и не посвятила ему ранее ни одного исследования, ни одной статьи, не ввела в научный оборот ни одного нового факта, связанного с жизнью и творчеством К. Ч. Отсюда примитивный характер книги в целом, а ее главная отличительная черта — отсутствие нового. Это летопись жизни и творчества, которая и без книги И. Лукьяновой была хорошо известна, механически сложенная цепь фактов, к которым добавлены глупые исторические виньетки («Итак, революция кончилась. Наступило время, которое в советской историографии принято было называть „глухими годами реакции“») и рассуждения о некоторых сочинениях К. Ч. Причем, рассуждения самые тривиальные, поскольку интерпретировать художественный текст и эпизоды биографии автор по понятным причинам не берется. Задача была облегчена публикацией дневников К. Ч. и целого ряда эпистоляриев, откуда факты было легко набирать и затем расставлять по хронологии. Книга получилась толстой (990 стр.), как Дмитрий Быков, и напоминает его двумя основными параметрами: банальностью содержания и пуленепробиваемым самодовольством.

К тому же книга заметно испорчена участием наследницы — внучки Елены Цезаревны Чуковской, которой в послесловии выражена особая благодарность за замечания. Судя по подготовленным внучкой публикациям дневников (1991, 1994) и, скажем, переписки К. Ч. с Лидией Корнеевной, главной ее задачей являлась и является коррекция образа К. Ч. Конечно, она наследница и может публиковать своих родственников так, как ей заблагорассудится, с любыми купюрами, придавать К. Ч. любой образ, но есть же и научная ответственность публикатора. На старательном улучшении образа основана и биография К. Ч., подготовленная И. Лукьяновой.

Хотя следует признать, что для «массового читателя», которому «ЖЗЛ» предназначена, который о К. Ч. не знает ничего, кроме того, что он «смешной» и еще автор «Мойдодыра» и «Айболита», такая книга вполне сгодится.

Однако по «гамбургскому счету» претензий вызывает много. Не смогу охватить все сюжеты, укажу лишь на некоторые. Одни произведения, существенные для понимания идеологии К. Ч., проанализированы, другие лишь названы, третьи не упомянуты. Не странно ли, например, что подробно изучены «Нынешний Евгений Онегин» и «Бородуля», но без анализа оставлены статья «Поэт и палач» и очерк «Миша» о Лонгинове. Или — что еще существеннее — сочинения об Александре Блоке. Не проанализирована, например, многолетняя работа К. Ч. над книгой о Чехове, закончившаяся полной неудачей: книга вышла совершенно советской, немногим лучше, чем у В. В. Ермилова. Часто цитируется «Серебряный герб» (1963), но не сделано сравнение текста этой повести с ее прототекстом — «Гимназией» (1940), совсем не проанализированы существенные в смысловом отношении различия текстов. Полностью проигнорированы воспоминания секретаря К. Ч., Клары Израилевны Лозовской, сообщение которой об отце К. Ч., еврее Эммануиле Соломоновиче Левенсоне, было обнародовано еще в 1985 г. (И. Лукьянова как на единственный надежный источник сведений о национальности отца К. Ч. ссылается на работы Н. Панасенко, вышедшие в 2002 и 2003 гг.). В очень важных и откровенных воспоминаниях Ольги Моисеевны Грудцовой (Наппельбаум), опубликованных в 1996 г., использовано далеко не все существенное, многое (например, о сексуальной природе К. Ч.) просто отброшено. Воспоминания Л. Р. Когана, гимназического приятеля, фрагментарно публиковались в разном составе трижды — И. Лукьянова ссылается на одну из публикаций, причем советского периода. Однако в солидной книге лучше было бы ссылаться на полный архивный первоисточник (Коган Л. Р. Воспоминания. Часть вторая. Гимназия // Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 1035. № 35. Л. 56-63об.), а если автор не доверяет этим мемуарам, то критиковать их надо было на основании собственного анализа полного текста. В книге И. Лукьяновой упоминаются мемуары Е. Л. Шварца о К. Ч. — «Белый волк» (1953). Между прочим, «Белым волком» в 1910-е гг. именовался известный тогда китайский разбойник («Сообщают, что Белый волк грабит Гунчжанфу в провинции Ганьсу» — День. 1914. 9 мая). Именно это значение и имел в виду Шварц, который был литературным секретарем К. Ч., за этим стоит целая концепция личности К. Ч. как «разбойника», но И. Лукьяновой злободневное значение «Белого волка», естественно, неведомо, а концепция Шварца ей, очевидно, вообще осталась непонятной. Поэтому на эту тему вообще не сказано ни слова.

Раньше при создании биографий, претендующих на фундаментальность и универсальность, считалось хорошим тоном проводить собственные архивные поиски. В данном случае этого нет. Между тем хорошим комментарием к процитированной в книге фразе К. Ч. о взяточничестве директора гимназии Андрея Карловича Юнгмейстера (Бургмейстер в «Серебряном гербе») могло бы послужить письмо генерала П. Г. Курлова (исправляющего должность министра внутренних дел) министру народного просвещения А. Н. Шварцу от 24 апреля 1909 г.: «В департаменте полиции получены сведения, что учредитель частной гимназии Юнгмейстера в г. Одессе <…> производит за плату мошенническую выдачу свидетельств о прохождении курса нескольких классов своей гимназии лицам, в этой гимназии или даже в г. Одессе вовсе не бывавшим; затем названное учреждение устраивает при содействии секретаря попечителя Одесского учебного округа поступление этих лиц в следующий класс казенной гимназии; за одну из таких сделок названный учредитель, по тем же сведениям, потребовал 1250 рублей (250 руб. за право учения, а 1000 руб. за самую сделку), но сторговался за 900 рублей…» (Российский государственный исторический архив. Ф. 733. Оп. 201. Д. 77. Л. 1).

Есть моменты и концептуальные. Например, И. Лукьянова не распознала значительный игровой и мистификативный пласт в автобиографиях К. Ч. и в его автобиографических повестях, что связано с игровым характером его личности в целом, с одной стороны, и с комплексом ненависти к отцу (бросившему мать К. Ч.), с другой, который К. Ч. выражал многообразно. Это психологический фундамент личности. Не случайно именно на отца К. Ч. попытался возложить вину за свое исключение из гимназии в одной из мистифицированных биографий: «Вероятно, отец давал ей (матери. — М. З.) вначале какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из пятого класса которой я был несправедливо исключен» (биография «О себе», 1964 г.). Определенно о вине отца не говорится, но вместе с тем фраза туманна настолько, чтобы читатель мог подумать, будто прекращение денежных поступлений от отца и послужило причиной исключения из гимназии, в то время как исключен он был по совсем иной причине — за «диссидентство», за издевательство над тем самым взяточником Юнгмейстером, статским советником, директором 5 й одесской гимназии.

Вообще сюжеты «Гимназии» и «Серебряного герба» содержат многочисленные цитаты из литературных произведений соответствующей проблематики, например, есть явные заимствования из «Моей жизни» (1896) Чехова, где описана ненависть главного героя, Мисаила Полознева, к своему отцу (автобиографические мотивы Чехова) и уход из гимназии после четвертого класса, следствием чего стало «опрощение»: Мисаил становится маляром, красит крыши. Соответственно и герой «Серебряного герба» (но вряд ли сам К. Ч.) становится подручным маляра Анаховича и оказывается на крыше («И чтоб завтра с утра вы уже были на крыше…» — Чуковский К. «Серебряный герб»). Все это в книге И. Лукьяновой осталось неотмеченным, игровую природу К. Ч. и его текстов, равно как и феномены интертекстуальности она и не могла распознать, потому что не является специалистом. Ее подготовки — повторю — хватило только на компилирование. Что же касается датировки и причин исключения К. Ч. из гимназии в 1898 г., то описана она у И. Лукьяновой в точном соответствии с ее методом: путем механического соединения разных источников и противоречивых свидетельств, чужих и собственных. В результате история исключения в ее изложении получилась запутанной донельзя, и так и осталось неясным, по каким причинам К. Ч. оказался вне гимназии.

Другой важный момент — отказ от занятий литературной критикой в советский период.

И. Лукьянова пишет верно: до октябрьского переворота Корней Чуковский был одним из самых лучших, если не самым лучшим в России литературным критиком: блестяще остроумным, беспощадно злым и вместе с тем глубоко проникавшим в суть текста и схватывавшим суть литературной позиции и творческой психологии автора. Это же касалось и литературоведческих работ. Однако в середине 1920-х гг. К. Ч. критику и литературоведение бросил — безусловно, повлияло много причин, но среди них не последнее значение имела установочная «рецензия» Л. Троцкого на книгу К. Ч. о Блоке. Троцкий: «Среди того, что написано о Блоке и о „Двенадцати“, едва ли не самым несносным являются писания г-на Чуковского. Его книжка о Блоке не хуже других его книг: внешняя живость при неспособности привести хоть в какой-нибудь порядок свои мысли…» С учетом того, что именно Троцкий был самой известной фигурой на революционном Олимпе, особенное значение приобретает тот материал, который Троцкого в «Книге об Александре Блоке» не устроил: это мысли о национализме (читай — антисемитизме) А. Блока, уже официально признанного «поэтом революции». Антисемитизм Блока был хорошо известен, но официально говорить об этом было нельзя, а К. Ч. сказал. Ведь, согласно К. Ч., открывавшему шкаф, в котором был спрятан скелет, Блок, «не смущаясь ничем, хочет видеть святость даже в мерзости, если эта мерзость — Россия». Это обстоятельство, весьма существенное, И. Лукьянова вообще не заметила, как не прописала и линию К. Ч. — Троцкий.

И. Лукьянова подробно описала скандальную историю с публикацией в литературном приложении к берлинской «Накануне» частного письма К. Ч. к А. Н. Толстому (1922. 4 июня), но не сделала одного, главного: не написала про русофильство и почвенничество К. Ч., проявившиеся в этом письме, о порицании в этом письме «евреев в русской литературе», что также добавило тогда скандальности. Таково, на мой взгляд, прямое следствие политкоррекции образа со стороны внучки: радикальное отсекается, образ К. Ч. сознательно сглаживается, идеологически острые углы старательно обходятся. Таких примеров я могу привести десятки, но к характеристике книги И. Лукьяновой они уже ничего не добавят.

И потому последнее замечание: о личности К. Ч. в целом. Он был вечным диссидентом, инакомыслие, враждебность официальному порядку и благочинию (и в России до 1917 года, и в СССР) были его самой характерной чертой: от конфликта в гимназии с директором до конфликтов с «Софьей Владимировной» (советской властью). Он против всегда. И критиком он был потому, что эта профессия позволяет все время быть против, быть последовательно конфликтным, беспощадным, выступать против канонов и канонизированных писателей, которых почитают все. Такова «формула» личности К. Ч., та «порождающая модель», которая собирает в одно целое все частные проявления, жизненные и творческие, это и тот план, идеальный образ, по которому К. Ч. сознательно строил себя (см. в этой связи принципы реконструкции биографии, изложенные Ю. М. Лотманом). Об этой модели, о психологическом ядре личности К. Ч. в биографии, естественно, не говорится ничего, исследование И. Лукьяновой слишком для этого примитивно и лишено осознанного метода, а сама она слишком беспомощна как исследователь. Но без «порождающей модели» цельного образа К. Ч. создать не удалось.

Михаил Золотоносов