Автор: Arseny Shmartsev

Глава из книги Александра Чубарьяна «Хакеры»

О книге Александра Чубарьяна «Хакеры»

СПб, 1997–98 годы

Все надо с чего-то начинать. Сказку — с «Жили-были…», стихотворение
— с «Однажды в студеную зимнюю пору…», боевик с перестрелки,
фильм ужасов с жестокого убийства. А биографию следует
начинать с детства.

Ну, не с самого, конечно, раннего. Подробности вроде первого
звука или первого шага смело опустить, а начать с первых осмысленных
поступков. Игрушку забрал у кого-то в песочнице или конфетой
поделился.

Хотя какие песочницы? Какие конфеты? Какое детство?

Ладно, черт с ним, детством. Изобилие сладостей, реализованное
право попасть из песочницы в лабиринты заводов — эта песня имела
место быть где-то на задворках памяти, но давно забылась и растворилась
в сознании. Вместо заводов, правда, оказалась паутина
веба, но по сути разницы никакой.

Детство, так и не начавшись, закончилось в подвале.

В сыром и темном подвале специального интерната номер 47, под
светом грязной сорокаваттной лампочки. Здесь начинались самые
ранние воспоминания о прошлом. Все, что было до этого момента,
более не существовало.

Итак, подвал и грязная сорокаваттная лампочка, включенная около
получаса назад — единственный здесь источник света и тепла.

Ржавые трубы, стекловата и два отбрасывающих на стены бесформенные
тени пятнадцатилетних пацанов, которые живут своей
жизнью среди неуклюжих рисунков-граффити.

Два больших пальца, перемазанные в крови, уткнулись друг
в друга и застыли неподвижно на мгновение, запечатывая в памяти
ритуал братания.

— Все. Теперь мы одна семья.

— Братья навек. По любому.

Они, как в сериале, которому суждено выйти через несколько
лет — с первого класса вместе. С первого класса спецшколы при интернате
47 города на Неве. Оба детдомовские и оба не питерские:
Ника из Краснодарского приюта привезли, а Лекса аж из Владивостока.
Интернат образцово-показательный, самых смирных и самых
способных сирот по всей России собирали, чтобы иностранцам
да журналистам показывать. Ник с Лексом вроде как счастливые
билеты вытянули, когда их сюда направили. Хотя, по сути, детдом
он и в Африке детдом, и в Питере. Разве что кормят получше, и компьютеры,
хоть и старые, но работают.

Через полгода после братания им исполнится по шестнадцать.
Сначала Лексу, а через два месяца — Нику. Старшинство в их тандеме
никакой роли не играет, поскольку мыслят они одинаково, просто
в разных направлениях.

Два бурных дня рождения, две первые пьянки, два похмелья
и окончательный вердикт: синька — тупое зло.

Из радостей жизни оставались девушки. Но девушек в любые
времена не очень интересуют нищеброды, не способные оплатить
хотя бы билет в обычный театр культурной столицы.

А откуда взяться деньгам у двух детдомовцев, у которых нет
ни единого родственника, кроме них самих. Гоп-стопом промышлять?
Так время беспредела прошло вместе с переделом. Теперь
деньги зарабатывались иначе.

— Scientia est potentia, что означает: технологии управляют миром,
пацаны. Будущее за Ай-Ти, это факт, — так говорил Эд Макарыч
по прозвищу Магарыч, работавший в интернате преподавателем
информатики.

Магарычу было слегка за тридцать, он любил латынь, много курил,
по выходным мог крепко выпить, но в целом был хорошим
мужиком и, наверное, хорошим программистом. Во всяком случае,
про индустрию компьютерных технологий, развивавшуюся в геометрической
прогрессии, он мог рассказывать часами.

Ник с Лексом ходили у него в любимчиках, поскольку были
едва ли не единственными в интернате, для кого компьютеры —
это не только бродилки и стрелялки.

Инпут А, иф А больше либо равно пяти, тзен гоу ту… Бейсик такой
бейсик. На нем писались программы, от которых не было никакой
практической пользы, но которые забавляли своей примитивностью.
Хотя поначалу даже бейсик не казался примитивным, надо
это признать. Да, были коды в наше время, не то, что нынешнее
племя…

Магарыч стал первым учителем Ника и Лекса, рассказывая им
все, что знал сам — от бейсика до перла. Кажется, его вштыривало,
когда он видел, что его ученики стараются, что им это действительно
интересно. В конце концов, у парней появился особый статус:
они могли беспрепятственно приходить в компьютерный класс
и даже сидеть за личным компьютером Магарыча — самым настоящим
пентиумом, на котором все летало, от программ до игрушек.

Само собой, эти преференции не могли оставаться незамеченными
для остальных воспитанников. И пусть алгоритмы бейсика для
них были учебной и крайне непонятной обязанностью, сверстники
Ника и Лекса тоже тянулись к компьютерным знаниям, только
по-своему.

— Слышь, пацаны, а вы можете втихаря от Магарыча игруху поставить?
Чтобы я и мои кореша могли демонов пострелять.

— Можем. А ты можешь немного денег занять без несчастья?

— Без несчастья — это как?

— Ну, это когда если вдруг чо — мы тебе ничего не должны. А мы
твоим корешам демонов подгоним.

Интернет в то время уже не был редкостью. Компьютерные клубы
появлялись, словно грибы после дождя, предлагая, кроме игр,
также и услуги по приобщению к вебу. Недостатка в посетителях
не было, среди них вскоре появились и братья по крови. Им тоже
было интересно, что такое интернет и с чем его едят.

Паутина. С невидимыми нитями, которые соединяли компьютеры
по всему миру, с принципом работы, при котором время и пространство
не имели никакого значения.

С того момента, когда Лекс и Ник впервые увидели, как работает
Yahoo, их мировоззрение в корне изменилось. Пришло понимание
того, в каком направлении двигаться дальше. И даже если они
не всегда знали, что нужно делать — они все равно делали. Лишь бы
не стоять на месте.

В конце осени девяносто восьмого, когда Питер стал холодным,
мокрым, серым и неуютным, словно интернатский подвал, произошло
знаменательное событие, определившее будущее пацанов.

Началось все с того, что Лекс раздобыл логин и пароль администратора,
работавшего в «Максисе» — заведении, находящемся на соседней
с детдомом улице. Два этажа отданы под интернет-кафе,
на первом сорок машин и на втором тридцать, в соседнем здании
бар, по выходным превращающийся в ночной клуб. В сумме скромный
такой молодежно-развлекательный комплекс. И Лекс получил
к нему админский доступ.

Если не вдаваться в подробности, то пароль был записан на бумажке,
которая случайно оказалась на расстоянии вытянутой руки
от Лекса. Бумажку можно было взять и положить в карман, но парень
не стал этого делать. Вместо этого он незаметно переписал пароль
в свою записную книжку, даже не подозревая о том, насколько
символично выглядело это действие.

Впрочем, символизм Лекса не интересовал. С админским паролем
можно приходить в клуб, садиться за любую тачку и юзать бесплатный
интернет — вот что было главным. Это было бесплатно,
следовательно — хорошо.

Но Ник сказал, что это тупо.

— Лекс, у нас есть рыба, но нам нужна удочка, понимаешь?

— Не-а.

— Забей. Я все сделаю, потом сам увидишь.

Получив доступ в админку, за пару дней Ник подправил программу,
которая управляла всей сеткой в «Максисе». Программа
по-прежнему открывала доступ в интернет всем компьютерам,
но учитывала не все время и не весь трафик.

После того, как новая версия была установлена, любой посетитель
кафе, лично знавший Лекса или Ника, мог заплатить им сумму
в два, а то и в три раза меньшую официальной, и сидеть в интернете
хоть до усрачки.

Схема работала около трех недель, и за это время парни достигли
совершенства. Теперь они предлагали клиентам новую услугу:
безлимитный тариф на дом. Это был корпоративный диал-аповый
аккаунт, пароль от которого Лекс узнал, читая взломанную почту
кого-то из сотрудников «Максиса».

Количество желающих попользоваться дешевым интернетом,
не выходя из дома, резко выросло, а соответственно выросло количество
девушек, желающих пообщаться с двумя перспективными
и успешными парнями.

— Знаешь этих двух?

— А кто это?

— Это хакеры.

— Настоящие?

— Реальные, сто пудов. Пойдем, познакомимся?

На стенах лазеры, на столах коктейли, в колонках ППК, на коленках
девочки. Это было настолько не похоже на детдомовскую жизнь,
что первое время от самовосхищения у обоих дух перехватывало.

Пришлось листать форумы, чтобы в любой тусе соответствовать
образу кибернетических робингудов. Чтение форумов оказалось
занятием не менее интересным, чем лазерные шоу в ночном
клубе. Народ отыскивал и описывал дыры в известных программах,
и хотя не очень было понятно, как можно заработать, узнав,
например, чей-то айпи-адрес, все равно это выглядело достаточно
захватывающе.

Деньги, почет, слава, уважение, любовь, свобода, самостоятельность…

Идеальный мир прекратил существование в конце месяца, когда
хозяева интернет-кафе обратили внимание на счета от провайдера.
Внезапно они узнали, что фактический трафик не соответствует
тому, который указывается в отчетах управляющей программы.
Проверили программу, нашли изменения, установили, как они работают
и когда их сделали.

Дальнейшее было делом техники.

Ник с Лексом и двумя новыми подружками сидели в чилл-ауте
ночного клуба. Час назад они продали несколько паролей для
компании знакомых типиков и понятия не имели, что типиков
уже допросили ребята из службы безопасности развлекательного
комплекса.

Когда в чилл-ауте появились люди в костюмах с бейджиками
охраны, пацаны, разумеется, и не подозревали, что это пришли
по их души.

— Кто из вас Ник, а кто Лекс?

— А в чем проблема?

— В вас. Поднимайте жопы и на выход. Дамы сидят на местах
и смотрят в пол.

Сначала вежливо попросили, потом с нажимом.

Привели в подвал. В отличие от детдомовского, этот подвал был
сухой, теплый и хорошо освещенный. Только вот уютом тут ни разу
и не пахло.

Пацаны включили дурачка, делая вид, что не понимают, зачем
их сюда приволокли. Но после того, как им сделали ласточку, отпираться
стало не только бессмысленно, но и небезопасно. Они, что
называется, «запели» — рассказали все, в том числе и про диал-аповый
пароль, который продали почти полсотни раз.

Насилие прекратилось, началась беседа. Теперь пиджаки желали
знать, кто и как возместит убытки.
А вот с этим возникли сложности, поскольку брать у детдомовских,
во-первых, нечего, а во-вторых, западло.

По всем законам, Нику и Лексу должны были сломать несколько
ребер, поставить пару фингалов и отпустить восвояси. Но бить их
не стали. Продержали всю ночь в подвале, а утром отвели на беседу
с одним из акционеров «Максиса», у которого здесь был даже свой
собственный кабинет.

Ему было лет шестьдесят. Чекист на пенсии, «Максис» принадлежал
его зятю. Он сам сказал об этом, чтобы у ребят не оставалось
никаких вопросов. А еще сказал, что воровать у клуба, это еще полбеды.
А вот продажа пароля для диал-апа, на котором за последние
две недели повисло почти две сотни душ, проступок куда более
серьезный. Особенно с учетом того, что пароль был закреплен
за ФСБ, которые только-только стали переходить с телефонных дозвонов
на выделенные линии.

Этот чекист-пенсионер предельно четко обрисовал ситуацию:
либо заява в милицию и срок за мошенничество, либо искупление
вины путем добровольно-принудительной работы.

— А что за работа?

— Надо кое-какие компьютеры посмотреть.

Пацаны, разумеется, выбрали второе, и в тот же день их отвезли
на Литейный, 4, где расположилось управление ФСБ по Санкт-Петербургу
и Ленинградской области.

Задача — проверить локальную сеть Управления на предмет
уязвимости. Не привлекая лишнего внимания, быстро, аккуратно
и четко.

Кое-какой опыт у них был, благо интернет бесплатный, начитались
литературы. Проверили защиту на несколько уязвимостей,
одна сработала.

— Ты что сейчас делаешь?

— Смотрю, что у вас на серваке крутится. Демона давно обновляли?
Я про почту…

— Кхм… наверное… я в этом не очень понимаю…

login: admin………….######@@@@@ cat/etc/passwd

Переполнение буфера, вызванное Ником, спровоцировало выполнение
кода, который открыл доступ к базе с паролями. Чекисты
были очень удивлены, когда пацаны продемонстрировали им, как
можно читать их почту, а так же удалять файлы с любого компьютера,
включая директорский.

Шума так и не было… Ну, или он был, но прошел мимо ушей пацанов.
Кого надо наказали, кого надо — уволили.

С юными взломщиками же провели беседу — чтобы не болтали
лишнего, а затем привели в один из кабинетов, находящихся
здесь же, на Литейном, 4.

Кабинет этот отличался от остальных кабинетов тем, что в нем
окна были закрыты плотными зелеными шторами. Настолько плотными,
что ни один лучик солнца не пробивался. Еще там громоздился
письменный стол, на котором стояли чернильный прибор
и статуэтка в виде краба, сидящего в весельной лодке. И еще там
был хозяин кабинета, который запомнился меньше всего, и тому
была причина.

Этот мужчина лет сорока, в неброском сером костюме, обладал
тяжелым взглядом. Смотреть ему в глаза было так трудно, что уже
через несколько минут беседы-допроса пацаны блуждали взглядами
по столу да по шторам. А когда принесли чай, уткнулись в чашки,
только бы не встречаться со взглядом хозяина кабинета. И на вопросы
отвечали.

— Хакеры, значит?

— Эээ… да… то есть нет…

— Сеть в управлении вы взломали?

— Да это не совсем взлом был… просто буфер переполнили, и там
ошибка…

— Все, все, хватит. Технические подробности в другой раз расскажете.
Как вас, говорите, зовут?

— Меня Никита.

— Меня Леша… Алексей.

Кто, откуда, чем занимаются, даже что сегодня ели — тоже спросил.
То ли переживает, то ли вербует. Врать не хотелось, потому что
этот тип с тяжелым взглядом без всяких ласточек и подвалов страху
нагонял так, что мало не покажется.

Игра в вопросы и ответы закончилась телефонным звонком, который
выписал им путевку в жизнь и определил форму дальнейшего
существования.

— С Гумилевым соедините.

— Да, Владимир Владимирович. Соединяю.

— Здравствуйте, Андрей Львович, вам хакеры нужны? Ну, или
кто там… Короче, у меня тут двое молодых дарований, пристройте
их куда-нибудь, пока они в тюрьму не угодили. Вроде способные.
Молодые дарования не знали, кто такой Гумилев, и не подозревали
о том, что он только что купил через подставных лиц у DataART
движок почтового сервера, которому суждено стать крупнейшим
почтовым ресурсом России и положить начало основанию крупнейшей
российской IT-компании.

Они еще много о чем не подозревали, но и без этого у них была
передозировка информацией.

Начавшись когда-то в грязном подвале, здесь, в этом кабинете,
закончилась их юность и началась вполне себе такая взрослая
жизнь со всеми вытекающими из нее ответственностями.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Олега Хархордина «Основные понятия российской политики»

О книге Олега Хархордина «Основные понятия российской политики»

Современное российское общество состоит из сложного набора преобразованных элементов советского
общества и новых образований. Во-первых, после 1991
года старые советские коллективы оказались либо вообще разрушены, либо деволюционировали в состояние,
которое за неимением лучшего термина я обозначил как
постколлектив: связи, превращавшие малую контактную группу в коллектив, были сильно ослаблены. Цель
существования коллектива, ранее налагавшаяся извне
органами государственного управления, теперь исчезла,
и постколлективы были вынуждены как-то сами ее выбрать, установить и поддерживать. Соответственно, в
течение 1990-х годов коллективообразующие механизмы были частично просто перенаправлены на другую
очевидную цель — на само совместное выживание группы как коллектива. Есть, однако, все основания предполагать (если гипотеза Зиновьева верна), что в условиях исчезновения вертикального надзора за деятельностью актива коллективы вырождались в «частные
лавочки». На практике это означало, что бывшему активу становилось выгоднее и дешевле просто манипулировать мнением или поведением коллег, а иногда и прибегнуть к прямому насилию, чем поддерживать фикцию
коллектива как группы равных работников. Для многих
стало дешевле жить в соответствии с известной фразой
О’Генри «Боливар не вынесет двоих», чем следуя утверждениям «мы все в одной лодке». Первый этап приватизации во многом лишь помог легализовать это господство сильных по отношению к слабым.

Во-вторых, многочисленные новые группы, возникшие в деловой сфере (например, группы сотрудников
новых коммерческих фирм, банков и т.п.) даже не пытались представить себя как коллективы, открыто провозгласив капиталистические принципы своего функционирования. Даже корпоративные вечеринки или
воскресные совместные поездки за город, рекомендованные консультантами по human relations для поддержания в фирме «командного духа», не могли скрыть от
сотрудников очевидного факта: кто-то является в фирме хозяином, а кто-то — всего лишь наемным работником.

В-третьих, органы Госплана и государственного насилия, опосредовавшие отношения между коллективами в
СССР, или распались, или во многом утратили функцию
координации отношений между основными составными элементами общества. Координацию отношений
между малыми группами постсоветского общества взяли на себя различные организации, производящие услуги по обеспечению безопасности фирмы или учреждения и по обеспечению предсказуемого поведения их
партнеров. В 1990-х годах в стране был представлен весь
спектр таких организаций. Услугами по производству
безопасности занимались как сотрудники публичных
органов власти (причем часто они делали это эффективнее за дополнительную плату в свободное от работы
время, но с использованием производственных мощностей по основному месту работы), так и разного рода
полупубличные и полуприватные охранные предприятия и отделы корпораций, куда перешли офицеры репрессивных органов Советского государства или армии. Кроме них на этой ниве трудились и чисто
криминальные или полукриминальные структуры.
В 2000-х годах правление Владимира Путина, как казалось, должно было привести к воссозданию «вертикали
власти» и рецентрализации этого производства security
services и потому — к снижению количества производителей услуг по безопасности, если не к восстановлению
монополии на производство легитимного насилия. Однако селективное правоприменение, характерное для
2000-х, привело к тому, что отделы и группы внутри
правоохранительных органов стали все чаще использоваться для борьбы с конкурентами и для захвата или
передачи собственности. Ситуация поэтому, в сущности, мало поменялась. Конечно, национальные российские телеканалы и проправительственные средства массовой информации рапортуют о восстановлении мощи
Российского государства. Но если читать критическую журналистику о реальности правоприменения или
анализировать конфликты между силовиками, когда
они прорываются в прессу, то мы все так же видим борьбу многих формальных и неформальных производителей услуг безопасности, которые предлагают свои услуги по производству насилия для влияния на поведение
экономических акторов.

В-четвертых, дружеские сети, существовавшие прежде как бы на оборотной стороне советского общества,
стали явной частью постсоветского бизнеса и того,
что некоторые комментаторы называют «клановой политикой». Хотя для формирования политических
квазикланов и бизнес-групп наиболее важны сети патронажно-клиентских отношений, можно также предположить, что ядра некоторых политических и экономических группировок составляют трансформированные
и до определенной степени институционализированные бывшие сети друзей. Особенно те из них, которые
устояли в течение 1990-х годов перед двояким соблазном — перейти к совместной погоне за властью или за
деньгами — и потому не подвергали себя проверке на
крепость. Они, по-видимому, сохраняют старые функции советских времен и являются сетями фундаментальной социальной защиты индивида в социальном
отношении, предоставляют арены для наиболее экзистенциальнозначимого общения, влияющего на формирование личности участников.

Заключение

Подведем итоги. С одной стороны, постколлективы
и новые деловые группы связаны в постсоветское общество посредством частных, получастных, полугосударственных и чисто государственных органов безопасности, поддерживающих предсказуемое поведение этих
гражданских тел с помощью угрозы насилия. Россия во
многом имеет все еще неэффективное, а потому слабое
государство, и потому до сих пор требуется множество
организаций, использующих для решения деловых проблем насильственные (т.е. негражданские или, точнее,
«нецивильные») методы. С другой стороны, все деловые и профессиональные группы, гражданские и
военизированные, пронизаны дружескими сетями, функционирующими на принципах дружеского участия,
взаимопомощи и ненасильственного взаимовлияния.
Центральная проблема российского гражданского общества может, таким образом, состоять в переделке отношений нецивильного насилия на основе принципов
дружеских сетей.

Построение гражданского общества в России, вероятно, напрямую связано с использованием гражданских,
невоенных методов для того, чтобы связать постколлективы и новые деловые группы в единое общество. Конечно, проект построения гражданского общества,
обычно принимаемый сейчас за единственно возможный (создание свободных ассоциаций, опосредующих
отношения между индивидом и государством), тоже
очень важен и нужен. Но в стране, где в 1990-х годах
развалилась монополия законного насилия, где государство для многих до сих пор представляется как потенциально самая мощная группировка по оказанию услуг
безопасности (причем часто оказывается, что она не
самая сильная из конкурирующих в конкретной ситуации, стоит пересечь границы Москвы) или где оно само
является ареной борьбы коалиций и клик силовиков,
защита индивида от посягательств этой группировки
едва ли может считаться центральной задачей при обеспечении индивидуальных свобод.

Если «государство» — всего лишь лингвистическое
обозначение фирмы по производству средств насилия,
занимающей офис в Кремле и потому претендующей на
легитимность своего насилия и на традиционное право
представлять всю страну на международном уровне, то
отношения между индивидом и конкретными подгруппами среди тех, кто называет себя «государством», мало
чем отличаются от отношений между индивидом и другими группами по производству насилия. Перед постсоветским человеком чаще всего встает проблема, как защититься от негражданских, нецивильных методов
общения вообще, а не от «государства» как такового.

Я пытался показать, что концентрация внимания на
создании гражданских ассоциаций, (потенциально)
противостоящих государству, — плод теоретической
моды на католические концепции гражданского общества. Российское же государство до сих пор сильно
ограничено в своей способности проводить в жизнь поставленные цели. Его традиционные компетенции (особенно что касается средств насилия) до сих пор распылены и распределены между многообразными органами
и корпорациями по производству услуг безопасности.
Чтобы католическая модель гражданского общества
могла осмысленно сработать в таком контексте, нужно
сначала полностью воссоздать развалившуюся в 1990-х
годах монополию легитимного насилия, над чем и трудятся многие в нынешнем правительстве. Отсюда и знакомые лозунги 2000-х: воссоздание вертикали власти и борьба с правовым нигилизмом. И только после построения эффективного правового государства, основанного на реконцентрации насилия, можно будет осмысленно говорить о насущной необходимости ассоциаций,
которые призваны защищать индивидуальные свободы
от покушений этого государства. Задача, таким образом,
очень серьезна и предполагает, что потребуются огромные затраты, так как нужно параллельно преследовать
две цели: воссоздавать мощное централизованное государство и одновременно строить ассоциации гражданского общества. Но логика подсказывает, что возможно
и более простое решение.

Дело в том, что Россия оказалась парадоксально
близка к реализации «проекта Достоевского» — т.е.
проекта построения гражданского общества по православной модели. Вместо того чтобы реконцентрировать
и упорядочивать производство насилия, т.е. усиливать
слабое государство, можно помочь переустроить нынешний обширный негражданский мир на принципах
общения, которое знало еще Евангелие и на которых
основана современная межличностная дружба. Мы имеем неэффективное, а потому слабое государство, с одной стороны, и, с другой стороны, негражданское общество, во многом решающее проблемы своей интеграции
не гражданскими, а военно-насильственными способами. И вместо попытки снова сконцентрировать насилие
можно попытаться противопоставить его распыленности диффузию гражданских способов жизни. В таком
случае, в терминах Касьяновой, главной задачей построения гражданского общества оказывается переустройство органов диффузного насилия на принципах того,
что она называет «диффузным общением».

Сразу отмечу, что у этой концепции гражданского
общества, основанной на православной традиции, есть
два серьезных недостатка: во-первых, она кажется слишком идеалистичной; во-вторых, ее реализация потенциально содержит много опасностей. Конечно, оба недостатка можно попытаться исправить.

Идея заменить военно-бандитские методы решения
проблемы общественной интеграции методами, когда-то практиковавшимися в раннехристианских конгрегациях и теперь практикуемыми в дружеских сетях, покажется не такой уж нереалистичной, если вспомнить
следующие факты. Во-первых, в отличие от итальянской мафии, самообозначение которой — la famiglia,
«семья», со всеми патриархально-иерархическими коннотациями этого термина, русские виртуозы насилия
1990-х приняли самообозначение «братва», что из-за
всех импликаций горизонтального равенства и саморегулирования странным образом напоминает «братий»
Иосифа Волоцкого. Конечно, угроза во время встречи
на стрелке никоим образом не есть эквивалент кроткому увещеванию христианина, но горизонтальное саморегулирование присутствует в обеих ситуациях. Во-вторых, центральная проблема диффузной группы, по
Касьяновой, — это возникновение «авторитета», того
самого феномена, который так хорошо знаком по криминальным газетным хроникам 1990-х годов. Дружеские сети рождают моральные авторитеты, бандитские
сети рождают криминальные; и те и другие нужны для
саморегулирования сети. В-третьих, гипотеза Зиновьева о неизбежном вырождении коллектива при отсутствии вертикального надзора в «гангстерскую банду»
тоже указывает на близость некоторых евангельских
практик и группообразующих механизмов современного преступного сообщества.

После краха советского коллективоведения в конце
1980-х годов проблематику жизни малых групп и контактов между ними забросили. Поэтому мне сейчас трудно
оценить всю значимость этих параллелей. Очевидно,
однако, что проповеди братской любви для бандитов и силовиков — лучший способ похоронить православный
проект переустройства центров диффузного насилия на
мирных, гражданских основах. Чтобы подтолкнуть виртуозов насилия к гражданским методам общения, нужны
жесткие, но привлекательные моральные, политические и экономические механизмы.

Остановлюсь на пушкинской диаде: злате и булате.
Вадим Волков в своей книге описал, как злато трансформирует многих виртуозов насилия. Он указал на привлекательность стабильной прибыли, которая со временем заставляла выжившего члена братвы 1990-х
превращаться в капиталиста в интеллигентных очках-нулевках 2000-х. Мне кажется, что и булат тоже важен,
но в незаточенном виде, так сказать. Ведь соревнование
за победу в борьбе виртуозов, за звание самого крутого
в данной игре — т.е. за обретение уникальной и желательной репутации в сфере, экзистенциально важной
для тебя, а не борьба за приобретение или захват собственности — часто есть такой же действенный мотив
поведения, как и материальная нажива. Особенно когда какая-то базовая собственность уже захвачена. И следовать этим мотивам еще легче, если все сферы потенциального захвата уже поделены и под контролем или
прикрытием: в таких условиях легче заняться спортом
и выездкой, чем наездами. О республиканских доблестях как попытке цивилизовать военное соревнование
писали еще республиканцы эпохи Макиавелли и говорит глава «Добродетель» данной книги. Как добавить
это политическое измерение к современной дружбе,
исследовала команда, писавшая книгу «Дружба». Но как переустроить нереспубликанскую борьбу силовых
группировок внутри того, что сейчас называется «государством», на основании принципов борьбы за (возникающий внутри дружеской сети) авторитет или на
основании того, что греки называли «политической
дружбой», — вопрос исследований будущего.

Вот что можно вкратце сказать о реалистичности
предложений переделать нынешнее негражданское
общество на принципах христианско-гражданского общения. Вернемся к вопросу об опасности подобных
предложений. Можно считать, что на этот недостаток
православного видения гражданского общества указывал уже Франк, писавший, что переустройство мира
мирскими средствами на церковных принципах ведет
не к воцерковлению мира, а к обмирщению церкви. По
его мнению, полное растворение мира в церкви случится за пределами эмпирического бытия человека; попытка растворить мир в церкви посюсторонними способами приводит ко многим ужасным последствиям,
свойственным попыткам построения царства Божьего
на земле. Поэтому преображение мира в церковь должно происходить святыми, а не мирскими средствами,
в результате таинственного Божьего промысла, а не рациональных проектов переустройства мира. Пока этого
святого преображения не произошло, принципиальная
двойственность мира и церкви на этом свете должна
сохраняться и охраняться, убеждал Франк; граница
между двумя мирами проходит в каждом человеческом
сердце.

Переводя это предостережение Франка на современный социологический язык, мы приходим к следующему тезису: сердце должно преобразиться на основе
трансцендентальных, а не посюсторонних порывов.
Гражданские методы жизни должны укорениться не столько в результате рациональных планов переустройства принципов диффузного насилия, сколько в результате таинственного сошествия на человека глубокой
внутренней веры. Пока же этого не произошло, принципиальная двойственность государственно-насильственных методов и нравов православного гражданского общества должна сохраняться.

Но что такое вера, исследуемая с точки зрения повседневной жизни? Как любят отмечать социологи,
обычные люди — если речь не идет о религиозных виртуозах — преимущественно веруют в то, во что им выгодно верить. Конечно, повседневность выгодного для
индивида следования определенным моральным практикам может быть озарена каким-либо экстраординарным переживанием. После этого человек будет упорно
доказывать (а возможно, и истово верить), что действительно верует. Пока же этого не случилось, пока трансцендентальная вера в безусловное следование принципам цивилизованной и цивильной гражданской жизни
не снизошла в каждую индивидуальную душу, можно
довольствоваться и внешним соблюдением несложных
требований этой жизни. Вверение себя этой индивидуальной вере в безусловный идеал гражданской жизни
останется для каждого, возможно, недостижимой целью, но к ней можно стремиться, бережно сохраняя при
этом двойственность между сжимающимся государством и расширяющимся гражданским обществом.

Отрывок из романа

О книге Харуки Мураками «1Q84»

Свою тайну Аомамэ открыла хозяйке здесь же, в «солнечной» комнате. Разговор тот запомнился ей на всю жизнь. Груз, так долго висевший на душе, необходимо было доверить кому-то еще. Влачить эту ношу в одиночку стало уже невыносимо. Вскоре после того, как хозяйка предложила ей выговориться, Аомамэ не удержалась и поведала старушке самую заветную тайну.

Рассказала старой женщине о лучшей подруге, которую долгие годы избивал муж, отчего та повредилась рассудком и в итоге покончила с собой. О том, как год спустя Аомамэ сочинила повод, чтобы появиться у насильника дома. И, действуя по скрупулезно разработанному плану, вонзила в затылок ублюдка тоненькую иглу. Единственный укол не оставил никакого следа. Никто ничего не заподозрил. По всем признакам — обычная смерть от инсульта. Ни тогда, ни теперь Аомамэ не считала себя неправой. И угрызений совести не испытывала. Но это вовсе не спасало ее от осознания того, что она умышленно лишила кого-то жизни.

Хозяйка выслушала ее долгую исповедь до конца, ни о чем не спрашивая, ни разу не перебив. Лишь когда рассказ был окончен, задала несколько уточняющих вопросов. А затем протянула через стол руку и крепко пожала Аомамэ ладонь.

— Ты поступила абсолютно верно,— медленно произнесла она, стиснув зубы.— Если бы он остался жить, та же гадость случилась бы не раз и не два. Такие типы всегда находят себе очередную жертву. Для них все обязательно должно повторяться, иначе они не могут. Ты остановила его сатанинский конвейер. Это не просто личная месть, уверяю тебя. Даже не вздумай ни в чем сомневаться.

Аомамэ закрыла лицо руками, немного поплакала. То был плач по Тамаки. Хозяйка достала платок и вытерла ей слезы.

— Удивительное совпадение,— заметила старушка уже спокойным и твердым голосом.— Мне в жизни тоже пришлось кое-кого устранить. И фактически по той же причине.

Аомамэ подняла голову и взглянула на хозяйку, не зная, что сказать. О чем тут вообще речь?

— То есть, конечно, не своими руками,— продолжила хозяйка.— Для этого у меня бы просто не хватило сил. Все-таки физически я не так хорошо подготовлена, как ты. Но тем способом, который был в моих силах, я все-таки устранила кое-кого из этого мира. И тоже — без малейших улик для расследования. Даже если бы я сейчас публично во всем созналась, никто бы не смог ничего доказать. Как и в твоем случае. Если случится Высший суд после смерти, перед Господом я, конечно, предстану. Но нисколько этого не боюсь, потому что поступила верно. И готова повторить это перед кем угодно. — Хозяйка с облегченьем вздохнула. И продолжила: — Ну вот, теперь и я посвятила тебя в свою тайну.

Но Аомамэ все еще плохо понимала, о чем речь. «Устранить»? На лице ее было столько сомнения, что старушка продолжила свою историю — тоном еще спокойнее прежнего.

Родная дочь хозяйки угодила в ту же ловушку, что и Та-маки: вышла замуж не за того парня. То, что брак этот дочери счастья не принесет, мать понимала с самого начала. С первой же встречи будущий зять показался ей законченным негодяем. И насколько она узнала, за ним и раньше замечались отклонения в психике. Но проклятой свадьбе, увы, не смогли помешать ни она сама, ни кто-либо другой. Уже очень скоро худшие опасения ма¬тери стали сбываться: мерзавец начал регулярно избивать ее дочь за дверями своего дома. Та потеряла волю, замкнулась и впала в депрессию. Защитить себя не оставалось сил, а как выбраться из этого ада, она не знала. Так продолжалось, пока однажды бедняжка не проглотила недельную дозу снотворного, запив таблетки стаканом виски.

В протоколе судмедэксперта были зафиксированы следы истязаний по всему телу — ссадины, кровоподтеки, сломанные ребра, ожоги от сигарет. Полностью деформированные соски. А также синяки от веревки на запястьях. Судя по всему, именно веревкой этот выродок пользовался особенно часто. Мужа покойной вызвали в полицию и потребовали объяснений. Тот признал, что насилие имело место — но лишь как составная часть их сексуальных утех, которые доставляли супруге отдельное удовольствие.

В конечном итоге, как и в случае с Тамаки, полиция не нашла, за что привлечь садиста к уголовной ответственности. Пострадавшая в полицию на мужа не заявляла, да и вообще была уже мертва. А у мужа — высокое общественное положение и знаменитый на всю столицу адвокат. К тому же сам факт самоубийства ни у кого сомнений не вызывал.

— Так вы убили его? — прямо спросила Аомамэ.

— Нет, — покачала головой хозяйка. — Я его не убивала.

Окончательно запутавшись, Аомамэ уставилась на собеседницу.

— Отродье, уничтожившее мою девочку, до сих пор существует на этом свете,— пояснила хозяйка.— Каждое утро оно просыпается, открывает глаза и ходит по земле своими ногами. И я совсем не собираюсь его убивать.

Старушка выдержала паузу, явно выжидая, пока ее слова как следует улягутся у девушки в голове.

— Я просто сделала так, чтобы мой зятек навсегда исчез из этого мира. Чтобы даже духу его здесь не было. Такой силой, если понадобится, я обладаю. Он оказался слабаком. Соображал неплохо, язык подвешен, достаточно признан в свете, но в душе — слабак и подонок. Любой, кто измывается в собственном доме над женой и детьми, в душе — слабак и подонок. Только слабаки выбирают своей жертвой тех, кто еще слабее. Чтобы издеваться над ними, не боясь получить сдачи. Устранить его было несложно. Больше он в этом мире не появится никогда. И хотя моя дочь умерла очень давно, я до сих пор не спускаю глаз с этого человека. Если он захочет вернуться в этот мир, именно я не позволю ему это сделать. Он пока еще жив, но уже почти труп. С собой покончить он не способен. Для этого человеку нужны отдельные силы и мужество, которых у него нет. Это — мой способ мести. Переправлять этих людей без приключений я не собираюсь. Они у меня будут мучиться долго, не умирая, без малейшего шанса на избавление и милосердие. Все равно что с них живьем сняли кожу. Тот, кого я устранила,— человек не моего мира. И у меня были все причины переправить его туда, где ему следовало находиться.

Рассказала хозяйка и дальше. На следующий год после смерти дочери она учредила приют для жен, страдающих от бытового насилия. Неподалеку от своей усадьбы выкупила на Адзабу двухэтажное многоквартирное здание, которое не приносило дохода и подлежало сносу в ближайшее время. Заказала несложный ремонт, привела все комнаты в божеское состояние — и превратила дом в пристанище для женщин, которым некуда бежать от садистов-мужей. Там же, подключив местного адвоката, учредила «Консультацию для страдающих от бытового насилия» и силами добровольцев организовала прием звонков и проведение встреч с пострадавшими. С этой группой людей хозяйка постоянно на связи. Если какой-нибудь женщине срочно требуется укрытие, она получает его в приюте. Многие приезжают с детьми. Среди жертв немало девочек от десяти до пятнадцати лет, которых насиловали собственные отцы. Все они остаются в приюте, пока для них не найдется приемлемая альтернатива. Все, что нужно для жизни, в приюте есть. Постоялицы обеспечиваются едой, одеждой и живут, помогая друг другу, на принципах обычной коммуны. Все расходы на их проживание хозяйка покрывает из своего кармана.

Приют регулярно посещают адвокаты и юрисконсульты, которые беседуют с женщинами о планах дальнейшей жизни. В свободное время хозяйка появляется здесь сама, беседует с каждой подопечной в отдельности. Кого может — поддерживает житейскими советами. Кому нужно — помогает с поисками работы и жилья. Все проблемы, требующие силового вмешательства, решает Тамару. Лучше его никто не справится с ситуацией, когда, например, разъяренный муж пытается силой забрать из приюта жену. Подобные случаи, к сожалению, не редкость.

— Вот только рук у нас с Тамару на все не хватает,— посетовала хозяйка.— Да и этим бедняжкам частенько уже ничем не помочь, какие тут законы ни подключай.

Аомамэ вдруг заметила, что лицо хозяйки приобрело необычный медный оттенок. Его больше нельзя было назвать ни приветливым, ни аристократичным. Оно выражало нечто куда сильнее обычных злости и ненависти. Словно в самых недрах хозяйкиной души всегда таилось некое маленькое и очень твердое ядрышко, неделимое и безымянное, лишь теперь открывшееся стороннему взгляду. И только ледяная уверенность в ее голосе не изменилась совсем.

— Разумеется, никто не собирается лишать человека жизни лишь потому, что с исчезновением мужа проще подать на развод и получить страховку. Все обстоятельства тщательно изучаются. И лишь когда окончательно ясно, что никакого снисхождения подонок не заслуживает, принимаются соответствующие меры. Это касается только реальных пиявок, которые слишком бесхребетны и уже не способны измениться, перестав сосать кровь у своих же родных и близких. Это касается только извращенцев, которые не выказывают ни желания, ни воли, чтобы вернуться в человеческое обличье, а значит, более не представляют ни малейшей ценности для этого мира.

Замолчав, хозяйка уставилась на Аомамэ такими глазами, словно пыталась взглядом пробить скалу. А затем продолжила, но уже сдержаннее:

— С такими людьми путь остается только один: каким-то способом заставить его исчезнуть. Но так, что¬бы не вызывать кривотолков.

— И вы знаете такие способы?

— Способов хватало во все времена,— ответила хозяйка, осторожно подбирая слова. И, выдержав паузу, добавила: — Да, я умею заставить людей исчезнуть. И необходимой для этого силой пока обладаю.

Аомамэ задумалась. Но к чему сводились абстрактные намеки хозяйки, понять было все же непросто.

— Мы обе потеряли дорогих нам людей,— продолжала хозяйка.— Их отобрали у нас одним и тем же бесчеловечным способом. Наши души изранены. Исцелить их, скорее всего, уже не удастся. Но сидеть сложа руки и разглядывать собственные болячки тоже никуда не годится. Мы должны встать, расправить плечи и заняться тем, что нужно делать дальше. И не из личной мести, а ради общественной справедливости. Ну как? Ты согласна выполнять для меня кое-какую работу? Мне всегда нужны люди, на которых я могу положиться. Те, кто умеет хранить тайны и служить общей миссии.

И тут Аомамэ поняла. Хотя осознать это получилось не сразу. То было одновременно исповедь и предложение, в суть которого поверить очень непросто. Не говоря уж о том, чтобы собраться с духом и выдать какой-то ответ. Хозяйка молча глядела на нее, сидя на стуле недвижно, как монумент. И казалось, она может прождать так хоть целую вечность.

Несомненно, эта женщина в какой-то степени душевнобольная, подумала Аомамэ. Но не сумасшедшая и даже не сдвинутая психически. Напротив, ее умению сдерживать эмоции можно только завидовать. Любые беседы, которые она ведет, имеют свою основу. Нет, это не помешательство, хоть и нечто вроде того. Самый точный диагноз тут, пожалуй,— «иллюзия собственной правоты». И теперь она хочет, чтобы я разделила с ней эту иллюзию. Как и уверенность в том, что я на это способна.

Сколько Аомамэ размышляла над этим, она и сама не поняла. Когда задумываешься так глубоко, ощущение секунд и минут пропадает. И остается лишь мерный стук сердца. Скользя по Времени, как рыба по реке, Аомамэ успела заглянуть в самые разные уголки своей души. В хорошо знакомые комнаты — и давно позабытые чуланы. На уютные, залитые солнцем мансарды — и в подвалы, где ее караулила страшная боль. Откуда ни возьмись на нее сошел призрачный свет, и тело Аомамэ вдруг стало прозрачным. Она посмотрела на собственные руки — и увидела все, что за ними. Тело сделалось поразительно легким. И Аомамэ спросила себя: если твоей жизнью заправляют сбрендившие старухи-манипуляторы, если ты уже прозрачна, как стекло, а весь мир улетает к чертовой матери,— чего тебе еще терять?

— Я поняла,— сказала она. И, покусав губы, добавила: — Если чем-то могу помочь, я в вашем распоряжении.

Хозяйка опять дотянулась через стол и крепко пожала руки Аомамэ. С этой минуты их действительно объединили общая тайна и общая миссия. Как, возможно, и общее нечто вроде сумасшествия. А может, и сумасшествие в чистом виде. Но поставить диагноз Аомамэ уже не могла. В ее жизни, как и в хозяйкиной, было слишком много мужчин, которых они прикончили только потому, что те не заслуживали ни малейшего сострадания.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Фигля-Мигля «Ты так любишь эти фильмы»

Читать рецензию Андрея Степанова

Корней

Ух, как они орали друг на друга. «Стерва», «чмырь»,
и «поблядушка», и «недоумок», и «эгоистка», и «где
моё пальто, я еду к маме». Я так разволновался,
что пошёл на кухню и попил водички. Вода, в отличие
от пищи, в нашем доме всегда есть. Полный
большой кувшин — поливать цветы — стоит на полу
между диваном и холодильником. Проблема в том,
что кувшин высокий. Мне приходится залезать на
диван и с дивана, изловчившись, пить. Вода есть и
в моей миске. Но пить из кувшина солиднее. Принцесса
этого не понимает. Ругается. Говорит глупости
о некипячёной воде. Глисты будут! Пей кипячёную!
Пей кипячёную! Кипячёная противная.

Я залез на диван, попил, устроился поудобнее и
стал думать. «Думать, — говорит Принцесса, — полезно». Не замечал.

К маме она, конечно, не поедет. Мы не поедем.
Мама у нас — центровая, а мамин молодой муж не
выносит собачьей шерсти. Ну, много, скажите,
шерсти от гладкошёрстной таксы? Молодой хер
обязательно найдёт где-нибудь волосок и понесёт
его выкидывать, как флаг в руке. Церемониальным
шагом, и чтобы все видели. Если он находит такой
волосок у себя в тарелке, Принцесса вскакивает
из-за стола, хватает меня под мышку, и мы мчимся
прочь. Я думаю, что он кладёт его туда специально.
Находит же где-то, гад, из маминой шубы, наверное,
выдёргивает. Нет, у мамы мы не нужны.

А где мы нужны? Наш собственный супруг тоже
всё чаще пьёт на стороне. Раньше у нас была своя
жилплощадь, а теперь — вот эта большая квартира,
и мы, а также наш супруг, все трое, вечно путаемся
друг у друга под ногами.

Первым делом радикально встал вопрос о
спальне. В спальне на бескрайней, как родина,
кровати спит наш супруг, а мы спим в кабинете
на диване. Даже если бы я был вдвое упитаннее,
чем есть, то не занимал бы в постели столько места,
как ему кажется. Втрое упитаннее. Вчетверо.
Да хоть бы был бульдогом! На этой кровати слону
не тесно.

Стоило разместиться по разным комнатам, как
в квартире стало не протолкнуться. Если мы возвращались
с прогулки и шли мыть лапы, в ванной
брился наш супруг. Если наш супруг читал на кухне
газету, мы приходили туда слушать радио. Когда
Принцесса говорила: «Здесь, в конце концов, не
коммунальная квартира», он отвечал: «Вот именно,
в коммунальной квартире у меня было бы больше
прав, чем у твоей шавки». И как-то, уж не знаю
как, разговоры превратились в вопли, шутки — в издёвки,
пространства — в тупики, а семейная жизнь
всем встала поперёк жопы.

Наш хахаль говорит, что это в порядке вещей:
мрачный вид и неряшливая одежда — симптомы
семейного счастья. Говорит и скалится, зубы демонстрирует. А зубы все целы, хотя он постоянно
нарывается: то он бьёт, то его. Это не кинокритик,
это Рэмбо какой-то. Мы с ним и познакомились
при мордобое: наш тогда будущий хахаль наводил
справедливость в автобусе, в котором мы ехали от
мамы после очередной взбучки.

И вот, едва мы вошли, я почуял, что там беспокойно
— такой злобой воняло, сильнее обычного, — но
орать начали позже, зато сразу с подвыванием. Тётка-
кондуктор пыталась их остановить, Принцесса
зажимала меня под мышкой и проталкивалась к
выходу, пассажиры, не осмелившиеся лаять в полный
голос, потихоньку шипели, почему-то и в мой
адрес тоже — кого я там мог испачкать, я чистый,
блох нет, — и Принцесса тоже прошипела кому-то
из шипевших «цыц», и в эту минуту один грязнюка
в шапочке сказал кондуктору, что он вообще всех
здесь имел, её первую, а дальше так матерно, что я
не понял. Я ж не виртуоз.

Тогда высокий парень (он-то молчал и сторонился)
ка-а-а-к ему хряснет! Кулаком! В верх живота!
Грязнюка одновременно упал и заткнулся, а парень
ухмыльнулся так лениво, не стал ничего говорить,
не стал даже плечи особо расправлять — а плечи,
я сразу заметил, были широкие, и футболка на
теле сидела рельефно. И Принцесса посмотрела
на него так, как смотрит на новые туфли, когда решила
их купить и остаются только формальности
типа денег, а туфли уже, можно сказать, на ногах
или лежат в нашем шкафу в коробке — а я сижу на
примерочном коврике, но уже тоже знаю, что этим
английским производством мне при случае наподдадут.
Так и хахаль всё понял и вышел из автобуса
вместе с нами, хотя, наверное, в тот момент ещё не
разобрался, хочет ли этого. Да кто его спрашивал.
Мы-то точно не спросили.

И тут хлопает входная дверь, а Принцесса врывается
ко мне на кухню и вопит: «Ну и проваливай!
Скотина! Нет, Корень, ты посмотри на него! Сироп
от кашля вместо крови! Фурацилина раствор!
Корней! Я с кем разговариваю?! Хоть моргни, если
бессловесный!»

Это твоё счастье, дура, что я бессловесный.

Я — Корней. У меня и в паспорте написано: Корней.
Без отчества, хотя я не безродный, и прародители
мои были с медалями, что удостоверено.
Принцесса иногда зовёт меня Корней Иванович,
но это говорится по недомыслию или злобе, потому
что наш с Принцессой покойный папа был
Алексей, и мы с ней, следовательно, Алексеевна и
Алексеевич. А если звать меня по прародителям,
то откуда иваны среди родовитых такс? Разве что
джон затесался.

Ничего, Корней так Корней. (В просторечии
Корень, Кореш.) Вот у нашего завкафедрой ротвейлер
— Кулёк. Принцесса спрашивает: «Откуда
такое странное имя?» — «Ничего странного. Мы
его Кул назвали — понимаешь, be cool, всё такое.
А это — уменьшительно-ласкательная форма. И на
слух роднее». А ротвейлер сидит тут же, и вид у
него, словно мордой в чужое дерьмо окунули.

И вот, когда Принцесса успокоилась (на меня-то
какой интерес кричать?) и мы выпили пива и прилегли
отдышаться, Принцесса сказала: «Посмотрим». Годы и годы я вертел головой — туда смотрел,
сюда смотрел, — но ничего особенного не видел,
пока не научился понимать, что смотреть предлагается
в будущее. Я этого не умею.

Шизофреник

Я не то чтобы слепой, но не люблю смотреть. Точнее,
не люблю видеть. Никогда не знаешь, что
именно бросится в глаза (выражение-то какое:
«бросится»! так и представляешь прицельно брошенные
камень, бутылку, кусок стекла, можно ещё
поразмыслить, кто их бросил, откуда, зачем — если,
конечно, захочется спрашивать «зачем» и это на
тот момент будет иметь какое-либо значение), да,
простите, — что именно бросится в глаза, особенно
когда не ждёшь ничего хорошего. На прошлой неделе,
например, я не остерёгся и увидел раздавленную
крысу. Как её так раздавило, просто раскатало
по асфальту в платочек, я уже потом, когда подумал
(да и вообще, к вопросу о слове «бросится», захочешь
ли размышлять, лёжа на носилках «скорой
помощи», которая в таких случаях приезжает не
сразу, так что придётся сперва полежать на дороге
или газоне, не знаю, как оно влияет на размышления,
может, даже способствует), простите, когда
подумал и сопоставил, то пришёл к выводу, что это
именно крыса, не кошка, нет.

Я ведь почти не выхожу: за пенсией, за продуктами.
Да, получаю пенсию. Да, по инвалидности.
Ещё вопросы? Нет, руки-ноги у меня целы. Не скажу.
Скажу, конечно, но не сейчас.

Значит, не люблю смотреть и видеть. (Забыл
сказать о телевизоре. Что о нём нужно сказать? Телевизора
у меня нет. Это, конечно, тоже информация;
сказать: «у меня нет телевизора» — почти так
же много, как сказать, какие программы обычно
смотришь по телевизору, если он есть, почти так
же. Если не больше.)

Я слушаю: во-первых, радио, во-вторых, голоса
на улице и ещё кое-что: голоса по телефону. Нетнет,
сам я не разговариваю, и они даже не знают,
что, пока они говорят, я там тоже есть. Я знаю один
специальный тайный номер, по которому можно
выйти в эфир. Когда-то очень, очень давно, у меня
тогда ещё не было инвалидности и тех страхов, которые
есть сейчас, это так и называлось: «выйти в
эфир». Вы звонили по секретному номеру, и отвечал
не гудок, а пустота, и в эту пустоту все выкрикивали
свои имена, номера телефонов, желания и
всё, что кто-либо хотел и успевал о себе крикнуть,
и можно было договориться о встрече или созвониться
после, уже по обычному номеру, а потом всё
это исчезло, и в секретном номере не стало смысла,
потому что и эфира не стало.

И только совсем недавно (а ведь прошло столько
лет, и мне ни разу не пришло в голову, что это
огромное пространство, эфир, никуда не делось,
просто не могло деться, потому что если вещи и
всё такое исчезают, то есть на их месте теперь
ничего нет, то пустота исчезнуть не может, ведь
в таком виде — чтобы она могла исчезнуть — её нет
с самого начала), да, простите, совсем недавно я
придумывал и набирал разные номера и неожиданно
услышал пустоту и разговор в пустоте,
и я поглядел, какой номер горит у меня на определителе,
и стал звонить туда и слушать чужие разговоры,
хотя если это и был эфир, то всё равно
не тот.

И каждый раз это были другие люди, и иногда
я сожалел о ком-то, кто мне понравился, сожалел
о голосе, который я больше никогда не услышу и
буду помнить всегда, всегда.

Люди запоминают так: вот человек с протезом,
человек без зубов, одноглазый, лысый, с бородавкой
в углу рта, что-нибудь ещё. По таким же приметам
я узнаю голоса: одноглазый голос, голос
со вставной челюстью, голоса со шрамами и бородавками.
Вам смешно? Есть голоса скрипучие,
низкие, высокие (это понятно), но также и жирные,
худые, с потными руками, с дурным запахом,
некоторые пугали меня так, что я тут же клал
трубку. Я не хочу сказать, что они говорили о чёмто
страшном: ругались, или замышляли убийство,
или что-то требовали, или выясняли, что кто
кому должен. Они были страшные сами по себе,
особенно некоторые женские, хотя это и нелегко
объяснить.

Эти два голоса мне понравились сразу. Красивые
голоса, уверенно низкие — хотя один звучал
сварливо, а в другом, дружелюбном и ровном, мне
почудились (но когда я говорю «почудилось», я говорю
о тоскливом и тяжком чувстве уверенности,
которое сминает, давит, душит любые сомнения,
так что если на поверхности тебе и кажется, что
мелькнувшее ощущение может быть правдивым,
а может — ложным, то в глубине души ты знаешь,
что ни о каких «кажется» речь не идёт), да, простите,
почудились интонации хорошо взнузданных
презрения и гнева, затаённой, готовой ждать
всю жизнь ненависти. И было и в том и в другом
(с поправкой на «почудилось») что-то успокаивающее
— возможно, потому, что они говорили об отвлечённых
вещах.

— Чтобы быть счастливым, человек должен быть
либо безмозглым, либо бессердечным.

— А если и то и другое?

— У этих жизнь такая же ядовитая, как и у тех,
кто наделён и умом, и сердцем. Только по-другому.
Они помолчали, потом (сварливый спросил:
«Виктор, зачем ты подписал эту лажу?») заговорили
о политике.

— Ты придаёшь общественно-политической жизни
несоразмерно большое значение, — сказал сварливый.

— Сказать, что без советской власти не было
бы Платонова — то же самое, что сказать, что без
Наполеона не было бы Байрона.

— Разумеется, не было бы.

— А куда бы он, интересно, делся?

Опять оба замолчали.

— Простите, что вмешиваюсь, — обмирая, сказал
я, — но был бы Наполеон, если бы не предстояло
быть Байрону?

Голоса отреагировали по-разному.

— А я о чём? — обрадованно сказал сварливый.

— А вы кто? — сказал дружелюбный (уже не дружелюбный)
и тут же набух подозрением. — Вы что,
подслушиваете?

— Вы простите, — сказал я, — но вы ведь умными
мыслями обмениваетесь, а не секретами. Секреты
я не подслушиваю, то есть стараюсь не подслушивать,
иногда просто не успеваю не подслушать.
Я хотел бы узнать про Байрона поподробнее, но
вряд ли вы станете продолжать.

Теперь мы молчали все трое.

— Моя фамилия Херасков, — сказал сварливый
голос наконец. — Я знаю, каково это, когда ночью
один и не спится. Я дам вам свой нормальный номер.
Вас как зовут?

— Шизофреник, — сказал я.

Херасков

Всё началось с того, что умер Кристофер Робин.
Да, тот самый — из книжки про Винни-Пуха. Это
было (одну минуту, некролог вклеен в мой ежедневник
за 1996 год, что ни о чём, учитывая специфику
моих ежедневников, не говорит) в 1995-м или 96-м
году, в общем, довольно давно. Не в том дело, что
эта смерть меня потрясла (с чего бы?), но я стал обращать
на некрологи внимание, вырезать… собирать
практически коллекцию. (И тогда же перечёл
«Винни-Пуха», чтобы убедиться, что мальчик и все
остальные на своих местах — и всё в порядке.)

И вот десять лет прошло. Другие ежедневники
за другие годы: Никулин, Вицин, Артур Миллер.
Михаил Девятаев (Герой Советского Союза, лётчик,
сбежавший из фашистского концлагеря на
двухмоторном бомбардировщике «Хейнкель-111»).
Лолита Торрес. (В результате прекращения сердечно-
дыхательной деятельности.) Английская
королева-мать. (На сто втором году жизни.) ХансГеорг
Гадамер, сто два года полных. (Умер Гегель
XX века, написали газеты.) Д. Версаче. (Убит.)
Грегори Пек. Роберт Палмер. Астрид Линдгрен.
Всеволод Абдулов. (Друг Высоцкого.) Академик
А. М. Панченко. (Этого я знал лично.) Доктор Ватсон
(В. Соломин) и, через пару лет, инспектор Лестрейд
(Б. Брондуков, в нищете и забвении где-то
на Украине). Александр Володин. Доктор Хайдер.
(Тот, который двадцать лет назад голодал у ворот
Белого дома, борясь с американской военщиной.)
Лени Рифеншталь. Куда-то делся некролог Пиночета.
(Неужели еще жив?) Кен Кизи. (Помню, как
удивился, раскрыв газету. Я-то думал, он помер
давным-давно.) С. Аверинцев. (Скончался в Вене.)
Рейган, Марлон Брандо. (Один за другим, летом
2004 года.) Ясир Арафат. (Что написать в скобках?)
Хантер Томпсон. (Самоубийство.) Фаулз. М. Л. Гаспаров.
Я плакал, когда узнал про Гаспарова. Потом
плакал, когда узнал про Зиновьева. А потом понял,
что плакать больше не над кем. Когда помер Ельцин,
я предпочёл не реагировать.

Купить книгу на Озоне