Евгений Мякишев — единственный актуальный поэт в нынешней петербургской литературной тусовке. Эта мысль, выпущенная в мир покойным Топоровым, давно представляет собой общее место. Мякишев — Робинзон крохотного островка, которым является современная русскоязычная поэзия. Робинзон сей — общительный, напористый, не лишенный тщеславия, не чуждый самолюбования и полный провокационного обаяния.

Недавно вышла книга Евгения Мякишева и о Евгении Мякишеве. Двойная книга с двойным названием. Если посмотреть с одной стороны, увидим: «В поисках райских кущ. Стихики. Евгений Мякишев». (Тут же перевод сего названия на английский язык. Парафраз Мильтоновых названий «Потерянный рай», «Возвращенный рай».) Если перевернуть и посмотреть с обратной стороны, прочитаем: «Ольга Земляная. Я искала поэта…». Писательница (увы, покойная) рассказывает о том Мякишеве, которого узнала в его стихах («стихиках»). Все, что здесь — убежденно, субъективно, влюбленно, аналитично. Это — Ольга Земляная, ее прочтение, ее открытие, и мы не будем с нею спорить или соглашаться.

В конце концов, самые высокомудрые описания грозы или майского жука не так интересны, как сама гроза или майский жук.

То, что можно сказать о творениях Мякишева в жанре рецензии (глупом, заметим, жанре) — уже сказано. И собрано им самим в виде предисловия к вышеупомянутой книге. Нащупывать приходится контуры жанра иного: медитации или откровения…

«Стихики» — явление природы. Природы особенной, общей человекам, ангелам, бесам, камням, цветам, птицам и рыбам.

Стихи вообще (когда они настоящие) — это то, чем человек дополняет творение Божие. Отсюда слово «стихики». По-гречески (смотри у неоплатоников) «психики» — твари душевные (психэ — душа); «соматики» — плотские (сома — плоть); «пневматики» — духовные (пневма — дух). «Стихики», стало быть, твари словесно-ритмичные.

Мякишев дополняет творение Божие вот уже 35 лет, если не больше.

Книга, вышедшая в конце 2014 года, — своего рода итог, «Избранное» за этот период. И главная отличительная особенность ее состава в том, что все стихотворения здесь — хорошие.

Что такое «хорошее»? Это то, что очищено от плохого.

В стихах Мякишева не наблюдается — нигде! — признаков посредственной поэзии, а именно: фальшивых чувств; слов, цена которых не соответствует номиналу; имитации интеллекта; ложного пафоса и слюнявого лиризма; нет уныния, краснобайства, напыщенности и придыханий. Тексты нигде и никогда не скучны. Это вообще очень позитивные, в меру ироничные, оправленные в быт и порой весьма умные стихи. После их прочтения хочется жить.

То, что нет плохих стихов, не означает, что нет слабых мест. Иногда, и нередко, автор заигрывается, говорит необязательное. Но даже и в слабостях своих остается живым и настоящим. Он как художник, изготовляющий фигурки из теста. Он окружен слепленными им существами — красавцами и уродцами. И преизбыточно наполненные жизнью своего создателя, эти фигурки тоже начинают жить — приплясывать, переговариваться, кувыркаться и колобродить.

Его стихики — твари многоразличные.

Стихики обычно (за некоторыми, впрочем, знаменательными исключениями) не заставляют задумываться — зато они наделены почти что кулинарной осязаемостью: они дают попробовать себя на зуб, ощутить некий дополнительный вкус бытия. В них есть и едкость, и соль, и горечь, но все это перебарывается бодрящим связующим составом из крепкого настоя жизнелюбия.

Когда пишут статьи о стихах, приводят обширные из них цитаты. В случае с книгой Мякишева хочется процитировать если не все, то по крайней мере половину. Хочется показать: вот тварь грустная, вот — буйная, вот насмешливая, вот неожиданно нежная; вот шутовская харя, за которой угадывается проницательный ум; вот сущность, наряженная в обэриутские одежды, но плотная и земляная (как у Заболоцкого, даже еще плотнее).

«Ребенок плачет, но смеется ворон»… «И лампа на столе не меркнет, Но шевелит упругой мордой»… «У девочки тоненькой руки похожи на палочки, И длинная шея тонка»… «Небосвода стропила гнилые Держат квелого солнца бадью»… «Я не сплю, я длюсь и снюсь Всем. Всему вокруг»… «Радуйся тонкому воздуху в теплых ладонях»… «Сомкнись в вышине, как минувшее над настоящим, Как над каторжанином — небо — размером в острог».

Цитаты цепляются одна за другую, ведут друг друга и читателя к неведомому финалу.

Книга выстроена в хронологическом порядке. Поэтому заключительное стихотворение с неизбежностью выполняет функцию авторского кредо, последнего слова подсудимого. Его название аскетично-покаянно: «Без мата». Начало, при всей эротико-тантрической забавности, можно принять за итоговое философское иносказание типа — «поэт и девушка-смерть». (Заметим в скобках, что стихотворение выдержано в ритме и тональности гумилевского «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер», что придает ему инфернальную окраску. «Я на выси сознанья направил их бег И увидел там деву с печальным лицом»…)

(У Гумилева: «И я отдал кольцо этой деве луны За неверный оттенок разбросанных кос».)

Вот тут, на щемящее-иронично-трагической ноте, и должно было бы завершиться исповедание всякого иного поэта, кроме Мякишева. Добавить только строчку космического значения. (Как у Гумилева: «И Отчаянье было названье ему».)

Но стихики живут по особенным законам, и ад посрамляется, и смерть исчезает. И оказывается вот что:

Вопрос: о чем это стихотворение? Ответ (словами Хармса): о том, как жизнь победила смерть неизвестным науке способом.

Об этом же и вся книга.

О возвращении в рай путями словесного творчества.

Анджей Иконников-Галицкий

В распоряжении «Прочтения» оказались отзывы школьников о разных статьях проекта «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями». В множестве рецензий на двухтомник прямой адресат учебника, школьник, вообще не рассматривался как способный к чтению субъект, но оказалось, что ребята могут не только прочитать, но и рассказать о своих впечатлениях.

Конечно, меня подкупило название: «DJ Заболоцкий». Что имел в виду Евгений Мякишев?.. Николай Заболоцкий — поэт, лирик, ну да, «обэриут» (а значит малый с фантазией), но диджей? Диджей — это «йоу йоу, не вижу ваши ручки, Олимпийский». Так причём здесь тот робкий юноша, сохранивший до старости свои неизменные круглые очки и отстранённую робость взгляда?

…Современным писателям и поэтам дали задание — расскажите-ка про классиков детям. Подразумевался учебник. Получилась книга. Интереснейшая книга, с самостоятельными главами, где мастерство автора (современного п.) перекликается с мастерством классика.

И да — авторы учебника не преминули пошутить над детьми нового поколения — «поприкалываться». Практически у всех есть: «забей в Яндексе, читатель», «современные дети в черепастых бейсболках», шутки про интернет и сленг… Эта ирония — смешна и интересна. До нас доносят информацию на нашем же языке. «Клёво, чё»!

Мякишев оперирует такими словами, как «микст», «кавер», «хеппенинг». Сравнение Николая Заболоцкого с диджеем идёт сквозь всю главу. Так почему?

Дело в том, что Заболоцкий создавал «из фрагментов чужих произведений, чужих нот…самобытную и ни на что не похожую музыку». Играл в своём уникальном жанре. Его «композиции» и «мелодии» — вечно современны и популярны.

Я знала о Заболоцком лишь основные факты его биографии. Теперь я, кажется, знаю практически всё, вплоть до таких мелочей, что Заболоцкого (ха-ха) переодевали девочкой его друзья, чтобы провести в кино.

Большинство учебников по литературе написаны с позиции «мы — детям», всё как надо, всё очень правильно и как-то по-учебнически. Мякишев пишет с позиции «я — собеседникам». Или нет — сначала как будто бы действительно детям, но потом увлекается, и вот уже «разве нас не учили с первого класса не путать автора с лирическим героем?» (про стихотворение «Безумный волк»). Учили НАС. Мы на одной стороне: автор и читатели.

И — ура! — вот цитата, которая понравится всем школьникам: «Привычный „школьный“ вопрос „что хотел сказать автор?“ всегда, мягко говоря, бессмысленен». БЕССМЫСЛЕНЕН! Запомните, ребята, это нам очень пригодится в литературных буднях. (Шутка.)

Мякишев рассказывает жизнь Заболоцкого живо, горячо и фигурально, используя массу аналогий, приводя отрывки из воспоминаний сына поэта, стихотворения Заболоцкого, его манифест, завещание… Повествование линейное и чёткое, всего девять глав и вступление. У каждой главы свой эмоциональный окрас, своё настроение. В главе «Заболоцкий и „ОБЭРИУ“» Хармс выезжает на сцену на большом полированном шкафе, Введенский катается на велосипеде, сзади пляшет балерина Милица Попова… В главе «Арест. Ссылка. Заключение» у Заболоцкого галлюцинации. Его жестоко избивают. Но Заболоцкий молчит: угрожают — молчит, бьют — молчит. И всё очень живо и по-настоящему, как будто Мякишев был там.

Если воспринимать учебник «Литературная матрица» как эксперимент — он удался. В учебнике есть то, что не хватало учебникам школьным — яркость повествования и неожиданные детали. Старшеклассники будут читать, и будут с интересом и удовольствием. Говорю вам как подросток: «по-чесноку».

Ася Терехова

11 класс, лицей № 1533

Другие отзывы школьников о «Литературной матрице»:

Анна Дорошенко о «По соседству с Достоевским» Сергея Носова

Маргарита Гарипова о «По соседству с Достоевским» Сергея Носова

Аля Банис об «Одной-единственной нити ковра» Аркадия Драгомощенко

Наташа Николаева о «Бунте на корабле русской поэзии» Владимира Тучкова

Стихи в Петербурге 2010. Антология Юли Беломлинской

Свежие поэтические произведения, написанные в городе на Неве. Еженедельная подборка сочиненных в последние месяцы произведений одного автора.

Выпуск третий. Женя Мякишев

Даже назначение Первым — сиречь Модным — поэтом Питера не заставило
его надуться и начать писать плохие стихи. Много курит и оттого много шутит.
Но это еще не грех. Стихи я, конешно, взяла только трагические.
С биографией вышло отлично — он как раз только что написал ее сам:

«…Я родился в семье людоеда, мама была из белогорских лесных ведьм, а наш фамильный замок и посейчас в самом центре Петербурга, до Казанского собора рукой подать. А если при этом подающему рукой поддать ногой, то совсем рядом… Я живу давно: по меркам каменного века — мощи. Не в том плане, что я мощный, а в прямом. Или в кривом, ибо нет в моей жизни ничего прямого, за исключением кривого. И — наоборот.»

Стихи тут:

http://www.newkamera.de/mjak__.html

http://www.stihi.ru/avtor/evg_m

ПОЭМА о ГНОМАХ

Мы были с тобою знакомы,

Но кончилось время Любви,

Пришли волосатые гномы,

Пампасы накрылись парчой.

Работая в тайной бригаде,

Ты главный и славный прораб,

Но бьют волосатые гномы

Тебя в одичалый пупок —

Хорош издеваться над ними!

Зарой табуретку войны,

Кури Петропавловский отблеск,

Читай Петербурга псалтирь.

Ты кто — пономарь или бражник,

Безбожник, творожный сырок?

Подрыльником влез в поднебесье —

Шалишь узкостылой слюнёй.

Восстань же скорее из ямы,

Где силос сомнений гниёт,

Ударь в барабан перепонок,

Возвейся над гномами вниз.

***

В Петербурге сникает жара,

Сокращается солнечный свет:

30 градусов было вчера,

а сегодня семнадцать — привет.

Вот пройдёт месячишко-другой

И разверзнутся хляби небес,

А ещё через пару — пургой

Станет весь этот летний шартрез.

Так и нам — было жарко вчера,

А сегодня — тепло, но не жжёт.

Не в облом завершилась жара —

Бабье — нежное — лето грядёт.

……………………………………

Пусть по первому льду сложен путь,

Но до стужи и полной пурги

Мы с тобой добредём как-нибудь,

Нарезая по жизни круги.

Пока

Не то чтоб ты не права,

А я стопудово прав.

Во облацех кровь крива.

Нажорист халявный нрав.

Сермяжная лгавда глаз.

Лжемудрая ворвань уст.

Откатом тебе — отказ.

Пусть будет твой морок пуст!

Не то чтобы я — со зла,

А ты заслужила в йот…

В прогаре. Свистит зола.

В пролёте. Труба зовёт.

Стихик не из той бутылки

Идём бывало тут и там —

по облакам и взвесям —

в отвалах неба хлад и хлам —

мы их, как глину, месим:

херня полнейшая, Енотр,

а не волшебный стихик,

но всё ж идём мы на досмотр

весёлых наших психик

гуртом к небесному врачу

от местного лепилы,

я — изумленье получу,

а ты — флакон текилы.

* * *

Либуркин спит, но он не дремлет, а затаился — сучий кнут!

И горней правды не приемлет, поскольку плут и баламут.

Закрыв глаза, сопит для виду, пускает сладкую слюню,

Сося, как длинный @уй — обиду на жизнь за всё… за всю @уйню!

Струятся сумрачные светы над топью блат чухонских, глядь,

Шуруют местные поэты по гатям сирых избавлять

Из е@еней от пое@ени, слоится тьма, плоится мрак,

Дождь разбивает вдрызг колени пред ночью, застегнувшей фрак.

Выхода есть

Стихи с присобаченным эпиграфом

«Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.»

Май 1935

Лишив тебя культурного досуга —

Отправлю на чужбину, в е@еня…

Мы славно позабавили друг друга,

Но больше — я тебя, чем ты меня.

Ты поползёшь нетоптаной стернёю

Уткнувшись рылом в тусклый окоём —

Раздавленная божьей пятернёю —

В нещастьи и унынии своём.

Но я тебе улыбку присобачу —

роскошную, смешную — до ушей —

и это принесёт тебе удачу,

а неудачу ты гони взашей.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Приятно в удобном вагоне

Вернуться домой из Перми,

Где барствуют воры в законе

И мало кто знает Парни.

Приятно уже на перроне,

Вобрав европейский простор,

Подобный — pernod, pepperoni

И сюрному сыру рокфор,

Решить, что в скитаниях мера

Печали земной — например,

Тоски в «Одиссее» Гомера…

В Перми ведь известен Гомер?!

Приятно на Невском проспекте,

Теряясь в прорехах витрин,

Узреть в сокращённом конспекте

То, что исповедовал Грин:

Романтику странствий и моря —

Незамысловатую взвесь.

И, с радостью Невскому вторя,

Приятно быть именно здесь.

Былинное

Я вижу, как ты хороша,

И как свежа — была ты,

Мой взгляд прямее палаша —

Дамасского булата

Острей язык, а булава

Моей увядшей страсти,

Круша все связи и слова,

Прибьёт тебя к санчасти.

Революцьённый М.

Даже если приспичит, Либуркин, не блюй

На стихию. Ты в жизни по жизни — неблюй

В плане каверз-заноз человеческой зги…

Двадцать с лихуем лет протрубив у яги

То в кривой дымоход через нижний отвод,

То в мохнатый рожок, — ты полжизни прожог,

Прокоптив под разбитым корытом небес.

После чудом отлез, но покорно прилез

В арьергард пустоты — пионер и герой,

В авангарде сомнений — в обнимку с дырой,

В тот урыльник, где гнюбится даже обсос!

Ты — придаток «максима» — суровый матрос, —

И тебе пулемётная лента — сестра.

Нажимай на гашетку, картавя: «У-р-ра!»

Юлия Беломлинская

Поэт Евгений Мякишев рассказывает о том, как по-разному попадают в вены и какие энциклопедические знания можно почерпнуть благодаря этому.

На заре туманной юности, часа в три ночи на безлюдной Невской першпективе у Дома актера я встретил очарованную чику с конкретной багажною сумкой и стопудовым «джипсоном» в клеенчатом чехле. Чику звали Анечкой, десантировалась она на Мосбане из Уфы, транзитом через Пермь, чтобы, как водится, покорить Питер. Мой телефон ей выболтала другая пермская десантница со стажем — Таня, годом раньше прибывшая в Северную Пальмиру с аналогичным внутренним заданием, без «джипсона», но с юною дщерью и молодым чемоданом. Впрочем, это самостоятельная история.

С Анечкой мы незамедлительно подружились, я бы даже — за давностью лет — сказал «снюхались». С месяц она обитала у меня на Невском, очаровывая соседей по подъезду ночными песнопениями под усиленную комбиком гитарку. Песни были хорошие.

Впоследствии Земфира взяла их у Анечки на вооружение, зарядив рассыпными словесами и фугасными аранжировками. Говорил же Леннон (или Маккартни?), что музыкальные идеи витают в воздухе. Передались…

Плохо в этой истории только одно. Чика попеременно-плотно висела на черном и белом. И у нее уже была серьезная проблема — попасть в вену. Часами она сосредоточенно вонзала медицинскую колючку в разные части своего молодого упругого организма. Без слез и ламентаций. Без соплей. Как и положено агенту на спецзадании — молча.

А вот я попал в «Вену» сходу. Известный историк, литератор и хранитель музейного некрополя Юрий Пирютко презентовал в литературной гостиной отеля «Старая Вена» свой «Питерский лексикон». Эта книга — одновременно серьезное исследование и сборник увлекательных, покруче иного детектива, очерков о прошлом, настоящем, а кое-где и будущем нашего города. Материал здесь расположен в строго алфавитном и строго произвольном порядке. Главы «Лексикона» называются «Академики» и «Ангелы», «Яхты» и «Бани», «Печали» и «Пожары», «Эстеты» и «Цыгане»…

Презентация «Питерского лексикона» с полным на то правом прошла именно в «Старой Вене», в здании с двойным адресом: Гороховая, 8, и Малая Морская, 13. Открываем главу «Рестораторы»: «„Венский трактир“ существовал здесь с начала XIX века, меняя этажи и хозяев». По идее, Пирютко мог познакомить читателей с книгой и в каком-нибудь ином из упомянутых им заветных местечек и мест. Но все же выбор его мне приятен: ведь угоститься фирменным пивом в «Вену» Серебряного века заходили и Горький с Куприным, и Блок с Мандельштамом. «Возьмите адресную книгу „Весь Петербург“ за 1913 год, пересчитайте всех, кто обозначен как литератор, художник, артист или лицо „свободной профессии“».

Все это, в принципе, можно прочесть и в хорошем современном справочнике по истории Петербурга. Но вряд ли там расскажут, например, о том, что хозяин «Вены» Иван Сергеевич Соколов умел найти общий язык с каждым из своенравных своих клиентов и лично пекся о кухне, где хлопотала, принимая снедь от поставщиков, его жена.

Краеведческие штудии и путеводители, даже самые толковые, очень часто непролазно скучны. А ведь пишутся они не только для привыкших к наукообразному сленгу академиков и ангелов с их одноименным терпением, но и для обычных пешеходов!

Ну а «Питерский лексикон», будь он составлен еще тогда, на рубеже 80-90-х годов XX столетия, своим свободным слогом и занимательной неакадемичностью мог бы очаровать даже очарованную чику Анечку, став ее гидом в безбашенных странствиях по городу. Тем паче, что отдельную главу Пирютко посвятил кокаину — «герою и жертве Октября». Даже и теперь — в эпоху синтетической наркоты — чистый кокс ценится гурманами очень высоко. А в глазах полинаркоманки с ушедшими венами этот опасный продукт зажигал неподдельный интерес к жизни.

Сочетание нечеловеческой эрудиции и человечной субъективности делает «Лексикон» не просто «частным мнением» — как называется одна из глав книги, — но и познавательным документом эпохи свободного слова, в которой мы с вами живем.

Что же до Анечки — закрутившись в мутном прибое петербургской богемы, она исчезла с моего горизонта. Без руля и ветрил в голове, без компаса и карты («Лексикон», несомненно, мог бы заменить эти навигационные прибамбасы) отправилась в опасное плавание. Как знать, может, доведется встретить ее на берегу у разбитого корыта, а может быть — на паруснике кэптена Грея, дрейфующем в пространстве волшебных грез: насвистывает песню веселый ветер, лыбится с фок-мачты веселый Роджер, шелестят и хлопают, как слоновьи уши, алые паруса, матросы драят палубу, Грей с боцманом дуют ром, дуясь в кости, а Ассоль-чика-Анечка, развалившись в шезлонге, нюхает розоватый колумбийский кокс через европятихатку, с улыбкой взирая на минувшие годы и ушедшие вены.

Евгений Мякишев

Евгению Мякишеву только что исполнилось 45: возраст решительных оценок. В двух издательствах вышли его новые книжки, что, впрочем, не ахти какое событие: Мякишев и пишет, и издается много. Событие в том, что одна из этих книг, «Колотун», «Колотуном» называется только из маркетинговых соображений (надо продать трехтысячный, для нынешней поэзии огромный, тираж), а по существу должна была называться «Избранным». Томик, любовно составленный Юлией Беломлинской и изданный «Лимбусом», будто бы подводит итоги. Из этой книжки мы как раз и позаимствовали украшающие эту страницу домики (рисовал сам Мякишев) и стишок…

Дальше вы прочтете ответы Мякишева на мои вопросы, и это редкая для нас публикация, в которой скрупулезно проставлены точки над буквой Ё. Обычно в журнальных статьях вы этой буквы не встретите. Не потому, что мы ее не любим, а потому, что Ёкать тяжело технологически — только один из ста авторов проставляет еЁ в файл, а повседневный опыт корректоров учит их эту букву не вковыривать, а выковыривать. Но у Мякишева мы красивую букву оставили: очень уж ревностно он к ней относится. Как и вообще к чистоте языка, прозрачности фразы, аккуратности архаизмов («дщерь Мухосранска»), тонкости игры с усечением слов ради ритма («спецьяльные застенки»). Язык — главное, что есть у поэта, и его надо держать начищенным, смазанным, похоленным и слелеянным.

Наблюдатели, высказывающиеся о творчестве Мякишева, грешат, мне кажется, некоторой однобокостью. Поэт  М. Болдуман и прозаик П. Крусанов упирают на маскулинность и «физическую стать», критик В. Топоров сравнивает обильный мат в стихах Мякишева с живыми порновставками в арт-хаусное кино, филолог А. Плуцер-Сарно объявляет Мякишева главным наследником Баркова. Если все это и верно, то при изрядном расширении смысла Фаллоса: одновременно имеется в виду и Дом, и Воля, и Свобода, выражающаяся в возможности много времени проводить в прогулках по мифическим кущам и реальным берегам каналов и рек Санитарного Петербурга. Традиционный романический поэт, бросающий естеству вызов, но в результате принимающий его силу («и стану рыбой, глупой и глухой, уже с рожденья пахнущей ухой») — вот мякишевская точка сборки.

И все бы ясно, даже слишком ясно, но вот, сочиняя ответы для «Прочтения» в великолепном царственном ритме, Мякишев вдруг запинается, и там — вы увидите, — где речь заходит о «сложных стихах», — в тексте вдруг проносится искра явного напряга. Понимает Мякишев, что пронзительная ясность — дело замечательное, но, что ли, недостаточное.

В 45 рано подводить итоги; настоящему поэту в этом возрасте логичнее думать о новом пути.

В. К.

Поэт Евгений Мякишев отобрал десять любопытных фактов из недавно вышедшей книги Юрия Пирютко «Питерский лексикон».

10 фактов из «Питерского лексикона»

1. Первый петербургский историк

Таковым считается Иван Андреевич Богданов, первый директор библиотеки Петербургской Академии наук, составивший «Историческое, географическое и топографическое описание Санкт-Петербурга от начала заведения его по 1751 год». Труд сей создавался, говоря современным канцеляритом, в рамках подготовки к первому юбилею города, и был закончен в том же 1751-м. Но… свет увидел только в 1997-м. Поистине рекорд пресловутой русской неспешности. Впрочем, исследователи два века пользовались версией богдановской книги, существенно переработанной и дополненной сподвижником Потемкина Василием Рубаном, изданной в 1779 году.

2. Профессор красноречия

Первым жителем Санкт-Петербурга, удостоившимся ученого звания за хорошо подвешенный язык, стал Василий Тредиаковский, «поэт, несправедливо осмеянный современниками и забытый потомками», придворный стихотворец императрицы Анны Иоанновны, питомец парижской Сорбонны и автор труда «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских». Отслужив 12 лет в Петербургской Академии наук, в 1745 году Василий Кириллович был назначен профессором по кафедре элоквенции — то есть красноречия.

3. Бани и академики

Знаменитые бани, построенные в 1871 году на углу набережной Мойки и Фонарного переулка, принадлежали члену Академии наук ботанику Михаилу Воронину. Бани на 9-й линии Васильевского острова — другому ученому, палеонтологу Владимиру Ковалевскому, мужу математика Софьи Ковалевской. Эти и другие петербургские бани (общим счетом десять) созданы по проектам академика архитектуры Павла Сюзора. Всего Павел Юльевич построил в нашем городе более 80 зданий (в том числе и Дом компании «Зингер», нынешний «Дом книги»), но к баням он определенно питал особую привязанность. Проект Воронинских (они же Фонарные) бань получил золотую медаль на Политехнической выставке в Вене. Академик архитектуры разработал для своих детищ систему вентиляции с подачей теплого воздуха и вообще вникал во все мелочи банного устройства. Большинство зданий сюзоровских бань — на Пушкарской, Белозерской, Бассейной (теперь улице Некрасова), Вульфовой (теперь улице Чапаева), Воронежской, Пушкинской, в Большом Казачьем переулке — существуют и сейчас.

4. Пески Петербурга

Проституция «как легальная форма бытового обслуживания, оказание платных услуг населению» существовала в Питере с 1843-го до 1917 года. На протяжении этих 74 лет центром продажной любви была местность, называемая Пески (Старо-Невский проспект и Слоновая улица, ныне Суворовский проспект). Здесь во второй половине XIX века располагалось больше всего публичных домов, здесь в начале XX века предпочитали снимать квартиры одинокие труженицы. Иные традиции в Петербурге живут долго: Старо-Невский все так же притягивает современных проституток и их клиентов.

5. Комиссар Павловска

Дворцово-парковый ансамбль в Павловске — единственная из пригородных резиденций семьи Романовых, дошедшая до нас практически в первозданном виде. За то, что любимое детище Марии Федоровны, жены Павла I, не пострадало в лихие послереволюционные годы, следует благодарить Александра Половцова — директора музея при училище Штиглица и бывшего гофмейстера императорского двора. Вскоре после октябрьского переворота он прорвался к слывшему «просвещенным либералом» наркому Луначарскому и с ходу заявил: «Павловск должен быть спасен!» Изумленный нарком не стал спорить и тут же назначил посетителя комиссаром. Александр Александрович действительно уберег сокровища — и от грабежей, и от попыток Советов народных депутатов переделать парк под огород, а сервизы из кладовых прибрать якобы для общественных столовых. В мае 1918-го Павловский дворец объявили государственным музеем. Через несколько месяцев изрядную часть экспонатов продали за границу, но Половцов, бежавший к тому времени в Финляндию, помешать этому уже не мог.

50-летний аристократ, понятно, не испытывал теплых чувств к советской власти, но «был готов обрядиться в любой наряд, переносить всяческие оскорбления, позволить называть себя как угодно — хотя бы и комиссаром. Вам угодно, чтобы я стал товарищем Половцовым? Если это может порадовать вас, пожалуйста, но вы должны предоставить мне под этой маской полную свободу быть тем, кто я есть на самом деле — вечным секретарем Ее Императорского Величества Государыни Марии Федоровны».

6. Другие Нобели

В 1991 году на Петроградской набережной воздвигли памятник Нобелю. Альфреду Нобелю, изобретателю динамита и пацифисту, основателю самой почетной в мире премии. По словам Пирютко, «мало чем с Россией связанному». Тут я не соглашусь — все-таки проведенные в Питере детство и юность чего-то стоят. Да и получавших в разные годы и по разным поводам Нобелевскую премию россиян (среди них — 13 петербуржцев) не сбросишь со счетов. Но все же — и в этом автор «Питерского лексикона» прав — памятника в нашем городе куда больше заслуживают другие представители большой семьи Нобелей. Многодетный папаша Эммануил, строительный и военный подрядчик, приехав в Петербург из Стокгольма в 1837-м, к 1859 году разорился и вернулся в Швецию, оставив на хозяйстве своего сына Людвига. Тот оказался изворотливей: открыл на Выборгской стороне механическую мастерскую, со временем превратившуюся в крупный металлообрабатывающий завод; стал одним из учредителей «Русского технического общества» и основателем «Товарищества нефтяного производства „Братья Нобели“». Эммануил Нобель, унаследовавший компанию в 1888-м, занялся разработкой и продажей дизельных двигателей. Эммануил, как и его отец, внес весомый вклад в развитие российской промышленности. Своих рабочих и их семьи он обеспечивал жильем, школами, бесплатным медицинским обслуживанием, создал для них Народный дом с библиотекой, биллиардной и различными кружками.

Стоит упомянуть важный факт, который Пирютко оставил «за кадром»: в 1900 году «Братья Нобели» и «Русское техническое» общество учредили премию, присуждавшуюся раз в пять лет за достижения в науке и технике. Так что почти одновременно с Нобелевской в России появилась своя премия Нобеля, носившая имя Альфредова брата Людвига.

Завод Нобеля на Выборгской стороне сегодня называется «Русский дизель».

7. Дачи

На месте юго-западной части города (огромная территория теперешнего Кировского и немного Красносельского района, от Нарвских ворот до эффектных пустошей на берегу Финского залива) в XVIII-XIX веке находились дачи знатных вельмож. Так, химик и краевед Иоганн Готлиб писал об усадьбе екатерининского обер-шенка А. А. Нарышкина, раскинувшейся там, где сегодня проспект Стачек пересекается с улицей Трефолева: «…многие в нечаянное удивление приводящие предметы, в сем преимущественном саду находящиеся, суть причиною, что оный обыкновенно Российским восклицательным названием Ба! Ба! именуется».

С нарышкинским владением, называемым также Красной мызой, соседствовало Кирьяново, дача княгини Екатерины Романовны Дашковой. Усадебный дом Дашковой примечателен тем, что построен по проекту, составленному хозяйкой, и даже отчасти ею собственноручно — продвинутая княгиня с энтузиазмом помогала каменщикам возводить стены. Он сохранился до наших дней, будучи в 1970-х отреставрирован и приспособлен под дворец бракосочетаний Кировского района.

Дача Левендаль («долина Льва»), находившаяся между современными проспектом Стачек и улицей Казакова и принадлежавшая обер-шталмейстеру Екатерины Льву Нарышкину, соперничала красотой и пышностью с усадьбой его брата. У «долины Льва» тоже было неформальное звукоподражательное название: «Га! Га!».

8. Метро на эстакадах

Впервые идею о создании в Петербурге метрополитена подал архитектор Леонтий Бенуа в 1912 году. Она содержалась в разработанном им совместно с инженером Федором Енакиевым и зодчим Марианом Перетятковичем плане переустройства городских дорог. Согласно этому проекту Екатерининский канал должен был быть засыпан, а по его руслу — проложена линия метро, построенного, по берлинскому образцу, на эстакадах.

9. Петербургские юбилеи

Первый юбилей — то самое пятидесятилетие, к которому готовил свой не прочтенный современниками труд библиотекарь Богданов, — вообще не отмечался. Для Елизаветы важнее оказался ее собственный юбилей, десятилетие коронации. Отбыв вместе со всем двором в Москву еще зимой 1752-го, императрица гуляла в бывшей столице вплоть до следующей зимы.

Последний, трехсотлетний, напротив, праздновался с надолго запомнившимися горожанам помпой и размахом, однако из регламента была упущена одна немаловажная деталь: почему-то официальных поздравлений с юбилеем петербуржцы не услышали ни от губернатора, ни от президента.

10. Петербург без людей

Юрий Пирютко пишет: «Существуют свидетельства современников, что прекраснее всего Петербург казался в 1921-м и в 1942-м — самых страшных годах своей истории, когда буквально вымирал, и бесконечные пустые улицы и проспекты, отсутствие какого-либо движения создавали ощущение ирреальной гармонии». В зловещей застывшей красоте города, которой мы можем полюбоваться, если отыщем тихий уголок летней ночью перед самым рассветом, — «ключ к расшифровке» природы Петербурга: «места, предназначенного вовсе не для реальной жизни, но для утверждения надчеловеческих принципов природы и миропорядка».

Евгений Мякишев

• СПб.: Красный Матрос, 2007 г.
• Обложка, 112 с.
• ISBN 5-7187-0732-4
• 500 экз.

Матерый значит матершинник

Мякишев — не просто залихватский поэт про бухло—баб—галлюциногенные грибы—травку, как может показаться на первый взгляд. Сквозь стихи про пьянку, сквозь галлюциногенный поганочный бред, сквозь образ поэта-хулигана проглядывает, если присмотреться, подлинный трагизм, который и является отправной точкой мякишевских стихов. Перед тем как писать про «Морскую», я просмотрел еще раз все вышедшие книги Мякишева, и вот что вырисовалось… В самом начале поэт, выражаясь в духе написавшего предисловие к «Морской» Плуцера-Сарно, был полон надежд на то, чтобы оплодотворить своими стихами если не весь мир, то по крайней мере умы своих читателей. Но очень скоро столкнулся с суровой реальностью — нет, не ненужности поэзии, а — старения, причем не физического, а внутреннего, духовного. Тема времени — одна из главных мякишевских тем. Другая тема — любовная. И если в первых стихах лирический герой любовных эпистол нежен и внимателен по отношению к своим нежным же и трепетным спутницам («И угадали в последнем трамвайном звонке // Голос глухой мой и твой, чуть заметно дрожащий»), то в последующих стихотворных свидетельствах мера цинизма мэтра взлетает до небес, и этот цинизм — свидетельство внутренней метаморфозы. Какую же еще цель должен преследовать поэт, как не отображение изменений собственной души?.. Ну, Мякишев и отображает.

Так вот, о времени. Стоит ли верить Мякишеву, когда он пишет в своей предыдущей книжке, сборнике «Коллекционер»: «Я не стал узловатым и жестким, не покрылся морщинистым мхом»? С чего бы было и оправдываться, если бы не стал, не покрылся? Нет, время, как явствует уже начиная со времен написания поэмы «Скитальцы» (1991–1993), давно уже подтачивало поэта. Он и сам это наверняка хорошо чувствует. И вот тут начинается самое грустное: как же оно должно было его подточить, чтобы на вершине своей творческой зрелости Мякишев не нашел ничего лучшего, чем пуститься в беспробудный матерный популизм. Обсценная лексика, если вдуматься, самый поэтический слой русского языка: с ее помощью абсолютно любой может почувствовать себя поэтом. И, обильно вкрапляя в свои стихи слова на х, б и п, Мякишев как бы говорит всем, кто любит украшать свою речь всеми этими словами: «Вы не хуже, чем я. Вы тоже — поэты». И его популярность растет.

Остается только согласиться с самим поэтом, заявляющим о себе следующее:

Нет у меня, лябдь,
    способностей к бизнесу,
К музыке, к спорту,
                 к наукам… Увы.
Часто текут у меня
                    сопли из носу,
Слюни — из прочих
                   частей головы.
В зеркале я наблюдал
                         отражение
Собственных, в целом —
                   унылых телес.
Я понимаю, что Мякишев
                       Женя (я) —
Ангел, серьезно
              упавший с небес.

Эти стихи — надо отдать им должное — хороши, — чего не скажешь о половине вошедших в «Морскую» стихов, хотя и скажешь об оставшейся половине. Чего там: Мякишев все понимает, и про генезис матерного начала своих худших стихов — тоже. Поэтому-то он так трагичен. Тем более, что безусловно талантлив.

Дмитрий Трунченков