Бесконечно длящийся монолог интеллигента и тоска по утерянному раю — такова лирика Евгения Мартынова, в которой одновременно слышны отзвуки и библейского Иова, и Федора Терентьева, и «крестного отца терентьевского мифа» Леонида Аронзона.

Хелена Побяржина принципиально предлагает читателю головоломку, где с каждой главой в текст вклиниваются новые — или уже знакомые? — персонажи: иногда они сами рассказывают о себе, иногда это делает автор. И раскрывать все карты — все равно что лишать далекую волшебную страну того самого волшебства — именно это слово, пожалуй, лучше всего описывает «Другие ноты». Никакой фантастики или морока магического реализма: люди — обычные, события — тоже. Просто язык — волшебный, лучше даже сказать колдунский, гипнотический. 

Находясь в тени знаменитого прозаика-отца, умершего семь лет назад, Томас Куинн зарастает пылью, думая об энтропии всего и о неизбежном крахе мира, и параллельно скучает по своей жене, уехавшей в экспедицию. Из застойной бытовухи он внезапно попадает в параноидальный детектив с вмешательством необъяснимых странностей. Сначала ему звонит мертвый отец, сквозь помехи озвучивая вопрос: «Откуда в Вифлееме полый ангел?» Потом Куинн получает от знакомого гения-затворника Эндрю Блэка (еще один писатель!) записку со снимком загадочной черной сферы. А дальше чертовщина безвозвратно захватывает рассказчика вихрем осенних листьев, теориями заговора, мистическими аномалиями. Реальность разрушается по всем фронтам, вымышленные персонажи появляются на пороге дома, электронные книги скрывают в себе апокалипсис — и это лишь вершина дурдомного айсберга размером с библиотеку Борхеса. 

Эмиграция — растянутый во времени стресс. Ты утрачиваешь один дом и еще не освоился в новом. На этом стыке возникает столкновение психологических реальностей, новой и старой, и эмигранту предстоит этот разрыв преодолеть. Этому опыту и посвящен короткий рассказ Евы Шиповой: тревожный, подчеркнуто незавершенный, но яркий. 

Стихи Кристины Ришко часто основаны на инфинитивах — эта речь кажется обезличенной, обращенной к себе ли, к Другому в попытке выстроить некую «инструкцию» действия и/или события и, возможно, обрести в такой инструкции спасительные координаты. В этом есть и задача справиться с прошлым и настоящим, и признание конструктивной силы речи, и право полагаться на себя — с характерной смелостью выражения скепсиса по отношению к слепой вере.

Надежна ли память? Особенно, если дело касается убийства двадцатилетней давности? Эта проблема становится ключевой в романе Ребекки Маккай «У меня к вам несколько вопросов». Подкастерка Боди Кейн возвращается преподавательницей в свою школу, где много лет назад была убита ее соседка. Сомнения героини в решении суда затрагивают разные социальные проблемы: расизм, культуру отмены, буллинг, элитизм, последствия травмы.

Рассказ Федора Шейда — еще один такой основополагающий миф, тоже связанный с тараканом, но имеющий иное развитие. Здесь насилие игровое превращается в насилие реальное, которое демаскирует мужское доминирование, и приводит к эмансипации женщины. Но эта эмансипация дается дорогой ценой, и натуралистичный стиль Шейда только подчеркивает тяжесть препятствий, которые стоят на пути освобождения героини по имени Ева.

«Вербы Вавилона» — роман в первую очередь о цивилизационной катастрофе и исторический памяти, а еще — попытка восстановить «доброе имя» Вавилона, который зачастую используется лишь как символ; историчность уступает место аллегориям. Однако Мария Воробьи — не педантичный и нудный исследователь, раскладывающий факты по полочкам, а автор художественный прозы. Поэтому текст, во-первых, наполнен живыми человеческими эмоциями всей вереницы героев — от центральных персонажей до жрецов и царей: Шемхет, Арана, Валтасара. Во-вторых, хоть реконструкция Марии Воробьи невероятно бережна — автор с филигранной точностью выписывает и реальные «касты» врачевателей того времени, и обряды, и обычаи, и заклинания, даже восстанавливает подробную географию города, — но сделана с поправками на художественный мир текста.

Речь Тимура Селиванова — о несовершенстве мироздания: «собачий ад не дремлет подстерегает за углом». Слегка заборматывающаяся, напоминающая о текстуальной слитности дневника и естественности ар-брюта, эта поэтика чутка к различению чистоты звука — и фальшивых инструментов «расстроенной» повседневности. В таком различении совершается возврат к наиболее подлинному, «доадамову миру»: попсовый, опошляющий контекст («я для тебя рассветы и туманы приподыму цветочные поляны перемерю») оказывается тонко инкрустирован в эту речь о первых днях творения, как бы оттеняет её своим неправдоподобием. В «дырчатой» юродивой вести есть пытливая попытка вслушаться в первоосновы существования. Может быть, надежда.

Следуя за мыслью Иосифа Бродского о том, что поэзия быстрее всего возгоняет ум, Сьюзен Сонтаг в сборнике «Под ударением» транслирует эту же идею и в область других искусств. По ее мнению, полезными могут быть не только стихотворения, но и любые другие нестатичные, энергичные вещи, которые приводят к схожему — к динамическому развитию.

В русской литературе баня традиционно ассоциируется с чем-то положительным. Но в глазах Марины — героини рассказа Анны Аксеновой — она превращается в филиал ада на земле: набор не всегда ясных обычаев, нарастающий жар и неразбериха, которую очень сложно выдержать. Ее и не выдерживает никто, кроме постоянных посетительниц да банщика, который как будто специально держится от бани подальше. И если заголовок гласит, что «любовь правит миром», то точно не в той бане, которую посетила Марина.