Сегодня исполнилось 68 лет писателю и публицисту Льву Рубинштейну. В день рождения создателя концептуалистского жанра картотеки «Прочтение» вспоминает, как автор неофициальной поэзии стал известным эссеистом с активной правозащитной позицией.
Начало легитимации андеграундной культуры принято относить к концу 1970 — началу 1980-х годов и связывать с активной издательско-информативной помощью Запада. Организация групповых выставок художников-концептуалистов в Германии, Англии, США, издание и распространение каталогов русского неофициального искусства, публикации поэтов в иностранных журналах с одной стороны, и построение теоретической базы для осмысления феномена русского авангарда второй половины ХХ века — с другой, автоматически перевели новое явление искусства в исторический факт.
Впрочем, и в социокультурном пространстве СССР уже к 1986 году концептуализм перестал восприниматься как явление чужеродное и неподцензурное. С началом перестройки представители андеграунда получают право на публичные выступления: в домах культуры разворачиваются персональные и групповые выставки, квартирные чтения сменяются выступлениями в клубах, театры создают «Творческие мастерские», участие в которых могут принять различные, в том числе поэтические, коллективы. Концептуалистский круг 1970-х годов распадается, возникают несколько самостоятельных небольших групп. Одна из них — «Альманах» — создается при участии Льва Рубинштейна и вмещает в себя также Пригова, Айзенберга, Кибирова, Новикова, Коваля и Гандлевского.
В 1988 году литературное объединение трансформировалось в концертную группу, преподносящую свои выступления на театральных сценах под видом спектакля. Так поэзия, изначально не имевшая установки на массовость, в один момент оказалась востребована широким кругом людей, однако воспринималась им поверхностно, без учета внетекстуальных обстоятельств. Смена адресата оказалась серьезной проблемой для авангардных поэтов, и, составляя первый литературно-художественный альманах «Личное дело №» из стихов участников группы, Лев Рубинштейн включает в него свою теоретическую статью, в которой проясняет принципиальные для концептуализма идеи и задачи и констатирует состояние современной ему культуры:
Мне думается, что на сегодняшний день мы переживаем явную дегероизацию и размывание авангарда как способа художествования и бытия. Сейчас, слава богу, кто только не авангардист. Для меня авангардизм всегда означал предельно осознанную неофициальность моего … положения и бытования в местной культуре. Причем неофициальность, осознанную как эстетика и поэтика1.
Конец 1980 — начало 1990-х годов отмечены преувеличенным вниманием критики и общественности к работам Пригова, Рубинштейна, Сорокина. Их провозглашают «отцами-основателями», «патриархами» отечественного концептуализма. Однако ситуация выхода «на поверхность» имела оборотную сторону, которую Дмитрий Пригов прокомментировал следующим образом: «В результате исчезла наша позиция непонятости, уединенности, противопоставленности — и обществу, и другим направлениям в искусстве»2. Социально-политический слом нивелировал границу между официальным и андеграундным искусством, и имидж запрещенного при советской власти поэта или художника оказался популярен и коммерчески успешен. Внимание постперестроечной публики было акцентировано на вещах остросоциальных, остропублицистических, и потому использование концептуалистами советских лозунгов и клише трактовалось упрощенно, как сатира на существовавший строй, без учета деконструктивистских устремлений.
Однако на пике интереса к литературе концептуализма Рубинштейн решает поставить точку в каталожном периоде своего творчества и принимает предложение Дины Годар и Сергея Пархоменко войти штат сотрудников журнала «Итоги». Причиной тому стала не только необходимость в заработке, но и потеря мотивации к созданию картотек, связанная с ощущением, что итерация вырождается в самоповтор, новые смыслы уже не производятся. Показателен в этом плане самый поздний поэтический текст Рубинштейна «Лестница существ», написанный в 2006 году по заказу издательского дома «Афиша» и использованный как художественное оформление лестничных пролетов в здании редакции. Поэма является конденсатом всех наработанных ранее приемов, начиная от цикла «Программа работ» и заканчивая произведениями Рубинштейна середины 1980-х. По примеру своих «программных» текстов поэт переносит акцент с воспроизведения сюжета на подготовку к репрезентации; рефреном в интервалы от восьми до двадцати пяти строк звучат вопросы относительно времени начала действия: «А когда начнем-то?», «Когда начало-то?», «Мы когда-нибудь начнем или нет?» и т.п. Наряду с приемом активизации чувства ожидания в читателе Рубинштейн эксплицирует процесс формирования идеи, перебивающийся несколько абсурдными стихотворными фрагментами:
«Вот медленная свинка колышется, поет»
60.
Как лучше? Может быть, просто «Лестница»? А что — благородно, минималистично…
61.
«Картинки половинка пускается в полет»
62.
Или «Лестничный марш» лучше? Вроде, понаряднее как-то. Или «Лестничный пролет». Тоже ничего… <…>
65.
«И свет повсюду тухнет, и в горле ватный ком»
66.
«И радио на кухне о чем-то о таком»
67.
А лучше всего — «Лесница существ». Так и оставим, хорошо?
Уже в поэтических текстах 1990-х годов Рубинштейн избегает цитации разнородных дискурсов, отдавая предпочтение стилю художественной литературы, — именно он, являясь авторитетным в современном языке, подлежит последовательной деконструкции (то есть разрушению и воссозданию одновременно) в зрелых работах автора.
«Проклятые вопросы» русской словесности становятся предметом и ранней эссеистики Рубинштейна. Первый прозаический сборник под названием «Случаи из языка» (1998) вмещает в себя двадцать небольших заметок, жанр которых «объединил воспоминательную часть, какие-то истории, общие рассуждения»3, иными словами, поэт создал вполне свойственный ему «междужанровый жанр». Эссе сборника посвящены состоянию современного русского языка и его связи с письменной культурой. В центре внимания рассказчика — момент превращения жизни в искусство, обиходной речи — в литературу.
Обновляя эстетическую парадигму, Рубинштейн, однако, не отказывается от использования концептов — языковых клише и расхожих формул, почерпнутых как из идеологической риторики советского времени, так и из классики русской литературы. Автор не изменяет своему концептуалистскому убеждению в том, что непоэтического, равно как и специфически поэтического, языка не существует — наша речь уснащена цитатами, «мы говорим на языке высокой поэзии, хотя мы говорим о пустяках»4. Впрочем, внутренние связи с поэтической практикой оказываются еще глубже, если обратить внимание на создаваемые Рубинштейном речевые новации, которые в большинстве случаев носят каламбурный характер, вроде фразы «скажи-ка дядя самых честных правил», получившейся в результате сращения первых строк из произведений Пушкина «Евгений Онегин» («Мой дядя самых честных правил…») и Лермонтова «Бородино» («— Скажи-ка, дядя, ведь не даром…»). Таким же «речевым кентавром» является фразеологический оборот нового образца «мухи не укусит», но можно привести пример другого порядка — реплика о неношеном пиджаке, который висит в шкафу, «как собака на сене», иллюстрирует деконструкцию семантики идиомы.
Сохраняя приверженность к квазичужым высказываниям, Рубинштейн переводит взгляд от фактуры речи к внешнему миру, который она призвана отражать. Рассуждения о «повсеместном смешении политического и делового языка с „блатной музыкой“ и следственно-судейским жаргоном»5 подкрепляются рядом историй: одни из них извлечены из анналов, другие переданы знакомыми рассказчика, а некоторые — откровенно выдуманы им самим. К примеру, фантастический характер носит эпизод эссе «Что в имени тебе, или Пора переименований», в котором описывается некий проект памятника Ленину в виде «полого шара с четырьмя отверстиями по бокам». При этом «заглянув в любое из них неравнодушный и любознательный зритель обнаруживал внутри подсвеченную фигуру Ильича»6.
Балансирование Рубинштейна на грани анекдота, исторической сводки и автобиографии вновь ставит вопрос о роли автора в тексте и его отстраненно-мерцательном отношении к материалу. С одной стороны, такие жанры нон-фикшн, как дневники и мемуары, не предполагают художественного вымысла, и в этом смысле эссе Рубинштейна стоит признать автобиографическими. С другой стороны, личности рассказчика в его текстах близко амплуа режиссера, искусно распределяющего реплики между персонажами. Эту особенность отчасти объяснил П. Вайль: по его мнению, специфика творчества Рубинштейна заключена в «понимании того, что пересказанная чужая реплика — твоя, если ты ее вычленил из людского хора, запомнил, записал и к месту привел»7.
Как и прежде, автор привлекает огромный пласт литературной традиции. Эссе «Осторожно — Пушкин» вбирает в себя около двух десятков интертекстов, из которых восемьдесят процентов принадлежат непосредственно А. Пушкину, а остальные двадцать распределены между М. Цветаевой, А. Григорьевым, А. Терцем, Д. Хармсом, Ф. Достоевским и др. В этом смысле проза Рубинштейна сохраняет структурный принцип поэтических текстов: та же система аллюзий, аллитераций, «ссылок» на известные источники.
С течением времени поле анализа писателя значительно расширяется в сторону злободневных проблем общественной жизни. Несмотря на неоднократные заявления Рубинштейна о том, что он не считает себя вправе влиять на общественное сознание, интонация его статей, равно как и авторская позиция, с середины 2000-х годов переживает серьезные трансформации. Успех прозаических сборников сделал Рубинштейна активным героем текущей жизни и авторитетной фигурой литературного мейнстрима. Его высказывания на общественно-политические темы появляются в «Еженедельном журнале», «Итогах», на сайте «Грани.ру» и вызывают многочисленные отклики читательской аудитории. В 2008 году наиболее заметные публикации собираются в сборник «Словарный запас», охарактеризованный в предисловии как «словарь современной политической культуры». Действительно, оглавление книги представляет собой словник таких неоднозначных и спорных понятий, как «Аполитичность», «Большинство», «Выборы», «Оппозиция», «Пропаганда», «Терпимость» и др. Спектр исследуемых явлений необычайно широк, однако то общее, что позволило объединить эссе под обложкой данной книги, — скрупулезное проведение параллелей между прошлым временем и настоящим. Лишенный ностальгии взгляд на советскую действительность оказывается сопряжен с критикой современной политической культуры. В отличие от ранних образцов рубинштейновской прозы, где «я» рассказчика возникало на пересечении множества дискурсов, субъект речи этой книги выстраивает монологическое высказывание, формулируя четкую гражданскую позицию.
Сейчас в колонках Льва Семеновича для «Стенгазеты.нет» и «Граней.ру» можно найти обсуждение самых болезненных и острых вопросов современной российской действительности, поддержку ЛГБТ-сообщества, проекта «Против гомофобии», участниц Pussy Riot и противостояние действующей системы власти.
1. Рубинштейн Л. Что тут можно сказать… // Личное дело №. М., 1991. С. 234.
2. Пригов Д., Рубинштейн Л. Д.А.Пригов + Л.С. Рубинштейн. Отцы-основатели московского концептуализма / Интервью М. Смоляницкого // Столица. 1992. № 4. С. 49.
3. Рубинштейн Л. Лев Рубинштейн, собиратель камней / Беседу ведет Н. Александров // Лехаим. 2010. № 3(215). С. 65.
4. Рубинштейн Л. Язык — поле борьбы и свободы / Лев Рубинштейн беседует с Хольтом Майером // Новое литературное обозрение. 1993. № 2.С. 308.
5. Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 18.
6. Рубинштейн Л. Случаи из языка. СПб., 1998. С. 64.
7. Вайль П. Ежик кучерявый // Рубинштейн Л. Духи времени. М., 2008. С. 14.