Простая история

«Осовременивать» классические произведения, то есть переносить их действие в наши дни — хоть Шекспира, хоть Чехова, хоть Достоевского — это для театральных постановщиков все равно, что спорт какой-то. У кого, мол, лучше получится. Подобных экспериментов (как минимум, с переодеванием актеров в современные костюмы) не счеть. Вполне понятно, что такие попытки довольно редко бывают удачными. Ведь если не художественная необходимость, то хотя бы здравый смысл должны помогать авторам, решившим переселить, к примеру, короля Лира в двадцатый век. Помогают, однако, не всегда.

Новая камерная постановка по мотивам «Белых ночей» Достоевского — приятное исключение. Может, и случайное. От повести Достоевского здесь осталась только фабула и действующие лица, остальное — плод молодой фантазии авторов спектакля. Живое воображение и камерность оказались в данном случае хорошими союзниками: зрители могут наблюдать живую и современную историю, которой при всем желании не спрятаться в глубинах сцены или за декорациями.

Собралось несколько молодых людей: драматург (Юлия Раввина), режиссер (Ксения Раввина, сестра Юлии), три артиста: Ася Ширшина, Илья Шорохов, Александр Поламишев. Спрятались за палочкой-выручалочкой — «по мотивам». Точнее сказать, отошли на уважительную дистанцию. Ведь где мы и наше время, а где — Настенька и Мечтатель, сочиненные Достоевским. Без четкой привязки к оригинальному произведению спектакль становится вполне самостоятельной сентиментальной историей, пусть и отдаленно что-то напоминающей.

Здесь тоже есть Мечтатель — этакий романтик-бродяга, который скрытен, раним и не прочь почитать стихи. Кстати, кроме стихов Пастернака, Северянина и прочих в спектакле звучат стихи и исполнителя роли Ильи Шорохова — во-первых, поэта и, во-вторых, актера. Здесь есть Настя —начинающая актриса, темпераментная барышня, которая рассталась с возлюбленным Андреем ровно на один год, чтобы проверить крепость чувств и встретиться вновь. И теперь, спустя год, она приходит на оговоренное место встречи. Но возлюбленного всё нет. Возлюбленный — преуспевающий «сериальный» актер. Он, как и положено, появится только в конце и мельком.

Вместо того каждую белую ночь встречаются Настя и Мечтатель — болтают о том, о сем, ругаются-мирятся, рассказывают истории (наивные и узнаваемые) и, конечно же, незаметно влюбляются друг в друга. Когда приходит черед появиться Андрею, то выясняется, что и без него было неплохо. Тут опустим кое-какие логические несостыковки в сюжете и поведении героев. Главное — Настя и Мечтатель обретают друг друга и за кулисами непременно поженятся.

Вот, собственно, и вся история, которая настолько прозрачная и легкая, что на нее можно прицепить какие-угодно определения. Инсценировку можно назвать, например, студийным и хорошим учебным спектаклем. Можно — этаким прощанием с юностью, с тем самым Театральным институтом, с ночными прогулками до самого рассвета и тому подобными вещами. Поэтому и в героях, кажется, есть очень много от самих артистов.

Можно также обозначить спектакль как попытку молодых актеров и постановщика сделать что-то свое, самостоятельное, для души. Скорее всего, в каждом предположении есть доля правды.

Официально же «Белые ночи» считается первой постановкой на новой сцене Санк-Петербургского музея театрального и музыкального искусства. Новая площадка — бывший кабинет директора Императорских театров В. А. Теляковского, который раньше был на ремонте.

На первых показах спектакля в зале был аншлаг; зрители (среди которых было много родственников и друзей) несли цветы. С особым вниманием следили за любовной интригой спектакля дети и пожилые дамы. Многие хохотали. Короче, нормальная живая реакция зала, что в наше время в театре — долгожданный, но нечастый гость. Как будут принимать спектакль обычные зрители, пресыщенные и ленивые, сказать сложно. Все ж-таки нет здесь ни спецэффектов, ни «звезд», ни ярких декораций, ни психологических заумей… Ну и что, что по мотивам Достоевского?… Обычная, искренняя история.



Фото Катерины Кравцовой

Мария Каменецкая

Вадим Басс. Петербургская неоклассическая архитектура 1900-1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма

  • Вадим Басс «Петербургская неоклассическая архитектура 1900—1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма». СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010. — 487 с.

Когда смотришь на старые, двадцати-тридцати летней давности фотографии Питера (тогдашнего Ленинграда) поражают две вещи: полупустые улицы (машин почти нет даже в час пик) и полное отсутствие новодела. Таким мы помним этот город и таким его уже не увидят те, кто придут сюда после нас. Расстраивает другое: у наших детей, вероятно, будут наворачиваться слезы на глаза в тот момент, когда новые инвесторы будут сносить дома, на которые мы сейчас смотреть не можем без отвращения и которые возникли на месте прежних, наших любимых. Жаль, конечно, но таковы законы памяти: человек получает городское пространство сложившимся до своего появления и воспринимает все окружающее как некую неустранимую данность — ведь именно здесь происходит первое осознание мира и начинается отсчет человеческой жизни. И все дело в том, что искусственную, продуманную и сконструированную городскую среду мы воспринимаем как среду естественную, где все существует изначально раз и навсегда.

Такие способы восприятия маскируют одну простую, но довольно неприятную вещь: все, с чем мы сталкиваемся каждый день, эти улицы и площади, имеют по большому счету случайный и необязательный характер. Cтоль привычный ландшафт может преобразиться в одночасье, ведь любую постройку, любой архитектурный ансамбль следует рассматривать не как действие природных сил, а как результат сговора разных людей и институций — заказчиков, подрядчиков, архитекторов, Академии художеств, разных комиссий и т.д. и т.п. Финал этого может быть достаточно плачевным, потому что «прекрасное», «уместное», «целесообразное», что уж тут греха таить, понимается участниками процесса совершенно по-разному и далеко от представлений «непрофессионалов».

Обо всем этом заставляет задуматься монография известного искусствоведа Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900–1910 годов в зеркале конкурсов. Слово и форма». Сюжет вроде бы достаточно локальный. Но так кажется только на первый взгляд: основным предметом книги является природа того, что мы называем «классикой». И вроде ведь все знают, что классика — нечто объективно прекрасное, общепризнанное, может быть даже что-то скучное, имеющее свою вечную и неизменную цену. На самом деле все не так просто и весь фокус состоит в том, что это понятие, которым мы готовы оперировать в разговорах и своих оценочных суждениях («Ну, чего ты хочешь, это же классика!!!»), достаточно сложно определить. Здесь начинается область невнятных допущений, где подчас каждый сам себе голова.

Вопрос о классике можно было бы тихо спустить на тормозах, но дело в том, что в некоторых случаях апелляция к ней жизненно необходима. Например, в архитектуре — творчестве, как известно, коллективном, где любая постройка должна удовлетворить по крайней мере три стороны: корпорацию архитекторов, заказчика и нас с вами, простых граждан. У каждой стороны свои резоны: архитекторы отстаивают свое право на экспертную оценку, застройщик хочет уменьшить расходы, а все остальные — получить эстетическое удовольствие от конечного продукта. Все эти силы (первые две — непосредственно, третья — опосредованно) взаимодействуют друг с другом во время конкурсов проектов, где в ситуации обсуждения должно решиться насколько правомерны/неправомерны конкретные архитектурные решения. И в этом случае недостаточно просто сказать: «отлично!», «в лучших традициях!», «вычурно!», «аляповато!», «безвкусица!» и т.д. Корпорация должна обосновать свою позицию, а это невозможно сделать без существования универсальных принципов, с точки зрения которых можно высказаться за или против. Именно так, через обращение к неким нормам и ценностям, открывается возможность выстраивания аргумента, что в конечном счете позволит убедить заказчика (с его главным аргументом — деньгами) в достоинствах конкретного проекта и нас с вами в том, что перед нами архитектурный шедевр.

От того, кто кого одолеет во время этих ристалищ, и будет зависеть конечный продукт. И если живешь в Санкт-Петербурге, то особенно интересно читать как проходили конкурсы сто лет назад, и понимать, о каких именно зданиях идет речь. А если Питера под рукой нет — можно посмотреть иллюстрации в конце книги. Это познавательная сторона дела. Важная, но не единственная. Как мне представляется, главная заслуга книги В. Басса состоит в том, что она открывает связь между вещами, казалось бы не имеющими между собой ничего общего, — между словом и формой, риторикой и архитектурой. И пусть монография, в конечном счете, посвящена лишь одному эпизоду архитектурной истории, она позволяет по-другому посмотреть на то, что происходит с городом сейчас, и осознать, что аргумент (наш с вами) может при определенных условиях сыграть свою роль в том, что мы будет видеть перед глазами. Однако здесь я забегаю вперед — это материал для новой книги, в актуальности которой уже никто не сомневается. Книги о современной архитектуре, которая должна объяснить и механизм принятия решений и те принципы, которыми руководствуются современные «градостроители» (кавычки здесь кажутся вполне уместными, если учесть что понятие «архитектурная ошибка» все больше и больше входит в нашу жизнь). Но первый шаг уже сделан, ведь начинать-то в любом случае нужно с начала: с классики. Ну, или хотя бы с «неоклассики».

О книге Вадима Басса «Петербургская неоклассическая архитектура 1900-1910-х годов в зеркале конкурсов: слово и форма»

Читать отрывок из книги

Купить книгу в интернет-магазине издательства

Дмитрий Калугин

Не чеши

Юлия Беломлинская высказывается на злободневную тему: стих о башне «Газпрома»

Послание к петербуржцу
Или
Русская ново-массонская

Ночь Улица, Фонарь Аптека…
— Не уронитесь кирпичом
Нишкни земляк,
Тут Стройка Века
А ты, похоже, не причем

Ты не причем — давать советы…
Таджик, зырянин, бессараб
Тут согнуты в Мечту Поэта
А с неба щурится Прораб:

С лукавой ленинской стеблинкой
Еврейский Папа Саваоф
Уже однажды сдул пылинкой
с тех, Тридевятых берегов

одну такую пирамидку
Она звалася Вава Б…
Но мы опять ползем улиткой
По склону фудзи — по трубе!

Тут новый БАМ, Елизавета
И также новый Бойконур
Тут согнаты в Мечту Поэта
Тунгуз, армЯнин и уйгур

Мордва, Тува, Степня и Поле
И хмурый дядька из хохлов
Тут собраны по доброй воле.
Где прежде финский рыболофф…

………………………………

Мильены потогонных метров
Протянем в небо, словно шпал
Мы дети первых километров…
(Верней сто первых километров)
И наш товарищ — брянский нал

Не плачь кунак, мы тянем к Богу
Не газохренову трубу
Ту, из Некрасова — Дорогу
Чугунку на мирском горбу

И для Мечты — чего ж не жалко?
Уж сколько вложено костИ…
А ты…
Не суйся под мешалку!
Не загораживай пути

Не стой под грузом, сучий потрох
Не ссы, бери пример сюда
Мы — племя молодых и бодрых
Мы — вавилонская байда

И позабыв про день вчерашний
Скорей в сегодняшний спеши…
А если беспокоит Башня —
Совет все тот же — НЕ ЧЕШИ.

Юлия Беломлинская

«День „Зенита“»: аудио

Виктор Сухоруков читает футбольную поэму Геннадия Григорьева

Фрагмент первый

Фрагмент второй

Фрагмент третий

Все материалы о «Дне Зенита»

«День „Зенита“»: буклет

Текст футбольной поэмы Геннадия Григорьева, комментарии Анатолия Григорьева и Евгения Мякишева — «вкладыш» в диск в формате PDF.

День Зенита (10,2 Мб)

Превью первых страниц

Все материалы о «Дне Зенита»

ОДНОДНЕВКИ на ВЕКА

Геша был хитрый малый. Весёлый, незлобный, но хитрый. И в жизни, и в литературном пространстве он устраивал каверзы (занятные, поучительные, но ненавязчивые и не мучительные).

Одна из таковых — поэма ДЕНЬ ЗЕНИТА. С одной стороны — действительно, поэма: с прологом, лихо закрученным сюжетом, несколькими героями (главный — конечно же, сам Григорьев), оптимистической кодой и таким саркастически-ироническим прищуром во взгляде на… мнимую действительность, ТАК претендующая на подлинную событийность, что я уже и сам почти поверил в реальность описанного в поэме матча ЗЕНИТ — ДИНАМО (Киев).

С другой стороны — это не совсем уж поэма в классическом понимании, а даже и вовсе не поэма, а некий ловкий синтетический продукт. (Греч. synthesis — «соединение», «сочетание», «составление» — мыслительная операция. Заключается в соединении различных признаков объекта или процесса, выделенных на предшествующей стадии анализа, в некую систему с воспроизведением иерархических связей, свойственных реальным объектам.)

Тут Геша, владеющий языком охмурения, развернулся в полный рост. Подлинный поэт таков и есть: говорит-говорит о том, о сём, приплясывает в ритм, приседает на нужных рифмах, выделывает речевые кунштюки, и — глядь — ты уже у него в цепких волохатых лапках подобно беспомощной мушке, влипшей в паучью сеть.

Так отлавливал женщин (чёткая направленность лирики) А. С. Пушкин, а по ходу зацепил ВСЕХ на 2 века вперёд, подобной же сетью (с другой, впрочем, ячеёй) пытался поймать ПРЕКРАСНУЮ ДАМУ Блок… А поймал нас всех.

Многих удалось изловить своим неводом в лирические сети и Гешке, но этого ему — как, впрочем, и Пушкину, и Блоку, и Лермонту, и Маяковскому, и Есенину, и… показалось мало. В результате охотничьих исканий появился на свет ДЗ!

Действительно, к охоте поэт имеет самое что ни на есть прямое отношение (если только он поэт, а не унылый версификатор, книжный червяк, замшелая библиотечная мышь).

Хитрован Геша потрудился на славу. Мало того, что он неплохо знал русскую и зарубежную классику, успел получить часть филологического и часть актёрского образования, он отлично играл (в футбол, само собой, и в «балду» — тоже в некотором роде футбол словами).

Действие ДЗ, не считая пролога, разворачивается в один день. Интересно соотнести с Гешиной поэмой известные произведения-«однодневки». Скажем, вот жёсткая лагерная повесть про Ивана Денисовича, зэка, обретавшего смысл в работе на благо Родины — в бессмысленно-жутком ГУЛАГе, гибельном для индивида, но непреложно-выгодном рабовладельческому Совку, вполне даже осмысленному. Один день из «трёх тысяч шестисот пятидесяти трёх», пронизанный морозным паром, искрящимся снегом, — полная противоположность разгильдяйскому Гешиному весенне/летнему бреду/фантазии. При чём же тут «сталинские жесткачи»? — спросит неискушённый читатель? А притом! На этой грани — игре противоположностей — выстроен внутренний сюжет поэмы. Неслучайно же всё начинается со сцены охоты на крякву, где Коба и Киров, попивая коньячок, задумывают построить стадион на Крестовском острове.

В некотором смысле ДЗ — это и УЛИСС Джойса: и там и тут события происходят скорее в голове автора/героя/персонажа, но никак не в действительности. Хотя атрибутика реальной жизни ненавязчиво (!) соблюдена: в такой по-хорошему звонкой, как у Геши, головизне — лихо, а в такой лабиринтно-закрученной головне, как у Джойса, так, что гасите свет!

ДЗ — произведение синтетического жанра, но вовсе не потому, что ГГ подменил натуральные продукты голимой синтетикой, а оттого, что он слил в единое текстовое пространство свои шаманские представления о литературных мистификатах, выступив в более сложной ипостаси, чем просто компилятор известных ему не понаслышке произведений-«однодневок»; он — виртуозный композитор-отморозок, а не только менестрель/трубадур, прославивший и без того славный клуб ЗЕНИТ — отважных футболистов, гоняющихся за надутым пузырём. Грубо говоря — пинающих сжатый воздух. ДЗ — воздушная поэма ещё и в этом ключе. Это — по Мандельштаму — и есть тот самый «ворованный воздух», надышавшемуся которым читателю уже как бы маловато простых, бесхитростных человечьих словес.

Произведения-«однодневки»

1. А. С. Грибоедов. «Горе от ума»
Комедия «Горе от ума», самое известное сочинение Грибоедова, написана в строгом следовании канонам классицизма, предписывавшим соблюдать единство места и времени. Действие начинается «чуть свет» в Москве, в доме Фамусова, и заканчивается там же ночью, после бала, знаменитой истерикой Чацкого («Карету мне, карету!»).

2. Л. Кэрролл. «Алиса в Стране Чудес»
«Алиса в Стране Чудес», как и «Алиса в Зазеркалье», построена по столь же хрестоматийной схеме: все свои фантастические приключения героиня переживает во сне. В первой из повестей Алиса засыпает на берегу реки, сморенная жарким пополуденным солнцем, и просыпается перед 5-часовым «файф-о-клоком». Таким образом, в «реальности» всё длится не более нескольких часов.

3. А. А. Блок. «Двенадцать»
Блоковская поэма, несмотря на эпический замах, описывает события одного «черного вечера» и одной ненастной ночи в Петрограде 1918 года, по которому шествует патруль из дюжины красноармейцев.

4. Дж. Джойс. «Улисс»
Все «потоки сознания» и подводные ручьи текста, над которым вот уже почти век бьются исследователи, заключены в жесткие временные рамки-берега. В 8 утра 16 июня 1904 года дублинского студента Стивена Дедала будит его сосед в Башне Мартелла. Далеко за полночь 17 июня Стивен пьет какао на кухне блумовского дома, мочится вместе с хозяином в саду и уходит восвояси, предоставив Леопольду и Молли Блум размышлять над своими личными проблемами.

5. В. Вулф. «Миссис Дэллоуэй»
Героиня романа последовательницы Джойса Вирджинии Вулф июньским утром 1923 года начинает готовиться к светскому приему, а вечером встречает гостей, успевая за этот недолгий срок вспомнить и переосмыслить всю свою жизнь.

6. Д. И. Хармс. «Старуха»
Героя абсурдистской повести Даниила Хармса в течение суток преследует некая неприятная старуха — сперва живая, а потом и умершая, причем не где-нибудь, а в его комнате.

7. А. И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»
 В повести Солженицына рассказывается об обычном дне заключенного сталинского ГУЛАГа Ивана Денисовича Шухова, крестьянина и фронтовика. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…»

8. Г. Т. Бёлль. «Бильярд в половине десятого»
Архитектор Генрих Фемель тоже оценивает заново прожитую жизнь — 6 сентября 1958 года, когда ему исполняется 80 лет. Этот день оказывается решающим и для героя романа, и для его близких. Сын Генриха Роберт, имеющий привычку играть в бильярд с половины десятого до одиннадцати, усыновляет своего юного напарника, а жена Иоганна, отпущенная ради праздника из психлечебницы, стреляет в министра.

9. В. В. Ерофеев. «Москва — Петушки»
Герой поэмы в прозе, он же alter ego автора, обаятельный алкоголик Веничка едет из Москвы в подмосковный райцентр Петушки, чтобы повидаться со своей возлюбленной с рыжими ресницами и косой от затылка до попы, но, по роковому во всех отношениях стечению обстоятельств, вечером приезжает вместо Петушков обратно в Москву.

9 — хорошее и даже в чём-то магическое число. Но в футбольной команде — 11, а не 9 игроков. И поэтому список «однодневок» дополнен двумя произведениями, прочесть которые Геша не мог — хотя, наверное, прочёл бы, если бы был жив.

10. Д. Браун. «Ангелы и демоны»
 В конспирологическом триллере Дэна Брауна профессор из Гарварда ухитряется за день расследовать убийство ученого, на груди которого вырезан символ средневекового ордена иллюминатов.

11. А. В. Басов. «Предел мечтаний»
Вдохновленная трагедией «Норд-Оста» киноповесть режиссера, сценариста и прозаика Александра Басова начинается словами «Еще не рассвело»; ее действие завершается на рассвете следующих суток.

Все материалы о «Дне Зенита»

Евгений Мякишев

Коллектор для искусства

Коллектор для искусства

Я родился тогда же, когда развалился Советский Союз. КГБ ассоциируется у меня с Путиным, кафе «Сайгон» я первый раз увидел на Невском около Дворцовой площади, а на углу Невского и Владимирского ничего, кроме гостиницы, я не помню.

Книга, попавшая мне в руки, фактически записки о Ленинграде и его жизни, объединенные одним местом — кафе «Сайгон». До знакомства с этой книгой о «Сайгоне» я слышал только краем уха. Как оказалось, это было место консолидации творческих людей того времени, той контркультуры. Сейчас для меня странно, что интеллигентные люди, проводящие свободное время в Публичке, являлись тогда контркультурой. Не сказать, что это стало для меня великим открытием, я просто не задумывался об этом. Эта книга однозначно будет интересна тем, кто ходил в «Сайгон», тем, чьи воспоминания вошли в эту книгу, читая ее, они будут узнавать себя, своих друзей, места встреч. И поначалу я считал, что мне и моим ровесникам она не может быть интересна, куча незнакомых имен, другая эпоха и т. д. Но по мере чтения я втянулся. Мне стало интересно читать дальше.

В кочегарке. Фото: В. Окулов«Сумерки „Сайгона“» я и мое поколение можем читать как учебник истории, вернее те его главы, которые посвящены жизни простых людей. Что надо делать сегодня, чтобы тебя причислили к контркультуре? Разорвать одежду, сменить половые признаки, петь песни, где 60% текстов чистый мат, — и вот ты уже контркультурист. Интересно читать о времени, когда для того, чтобы выделиться, приходилось идти в Публичную библиотеку, когда ценитель кофе уже являлся в чем-то оппозиционером. В старших классах мы читали «1984» Оруэлла, не по литературе, а по обществознанию. Помнится, роман меня сильно поразил. Естественно, место действия ассоциировалось с СССР. Сложно было представить, что очаг инакомыслия может существовать прямо в центре такой страны. А ведь существовал!

Поразила меня и форма этого инакомыслия. Ведь сейчас практически все представители контркультуры противопоставляют себя власти, а тогдашние посетители Сайгона по крайней мере точно не делали это самоцелью. Тех, кто действительно был против власти, сажали и расстреливали, а их место на улице занимали как раз посетители Сайгона. То есть на месте сегодняшних оппозиционеров и контркультуристов люди, которых сейчас в этом сложно заподозрить: художники, музыканты, писатели, поэты. Возможно, именно поэтому в недрах этого кафе родилось огромное количество прекрасного и гениального. Известно, что человек в условиях стресса, опасности начинает работать быстрее и лучше. То есть тогда все творческие люди находились под неким давлением, они не могли дышать полной грудью, и, наверно, именно это заставило их одухотворять Сайгон. Он был неким коллектором, в который сбрасывалось все искусство тогдашнего Ленинграда.

У входа в «Сайгон»Книга достаточно точно передает атмосферу тогдашнего города, наверно, потому что в ней представлены воспоминания многих людей, воспоминания с разных точек зрения. Мы как будто одно и то же место за разных людей, слушаем один и тот же стих в разных углах кафе, смотрим на одну и ту же картину с разной высоты. Для меня лично это является как плюсом, так и минусом, потому что иногда эти повторы интересны, а иногда — нет. Книга большая, и вряд ли ее можно полностью осилить за один раз, скорее читать ее надо как журнал: когда сначала читаешь статьи с тем, что ты знаешь, потом с тем, что слышал, а потом прочитываешь весь журнал от корки до корки (я имею в виду хороший журнал).

После прочтения возникает вопрос, а нет ли сейчас такого кафе прямо у меня под окнами? Оказалось, что есть, и гораздо ближе. Сейчас роль Сайгона играет интернет. Там собираются, обмениваются стихами, картинами… но это уже не то. Надо признать, что Сайгон был явлением своего времени и не мог появиться ни за 20 лет до, ни через 20 лет после. И лично мне надо искать что-то свое, о чем можно будет написать хорошую книгу, которую будет интересно читать ровесникам моих детей.

Федор Шишков

Между поэзией и прозой

45 лет назад открылось кафе «Сайгон». В первых числах сентября состоялся концерт, посвященный юбилею. Весной вышла книга «Сумерки „Сайгона“». Ее составитель Юлия Валиева специально для «Прочтения» написала поэму о том, как проходила работа по подготовке издания.

Я звонила в тот день одному из поэтов Заката XX века,
поэту,
чье имя произноситься с трепетом «Сашенька»,
чьи листочки хранили-разглаживали
«малосадовцы»,
Н. И. Николаев читал мне по памяти Александра Миронова
17-летнего, —
в заповедном отделе библиотеки под самою крышей университета.
Отвечал
в телефоне уставший медлительный голос:
— Приезжайте ко мне на работу. Площадь Мужества. Круглые бани мужские.
Запотевшие банные окна.
Александр Миронов в каморке смотрителя,
как рыбка в аквариуме, двигался сонно.
— Александр, не могли бы сначала представиться?
Недоумение,
тишина повисает. Молчание длиться.
Как помочь?
я сама перед черным жучком микрофона немею:
«Можно просто: Александр Миронов — поэт».
— Нет, ну что Вы… —
заминка, —
как могу о себе так сказать громогласно
«Поэт»…
Всё же запись пошла.
«Сайгон» — это время «распада богемы»,
шутовское, спонтанное.
Карнавал начинался на Малой Садовой.
Миронов и Эрль гуляли по Невскому
парочкой,
заставая прохожих врасплох
травестийными играми:
Эрль, одетый «тряпичною бабушкой»,
неожиданно бороду выпускал из косынки…
Были и люди-«подвижники»,
после кофе вкушавшие старославянский.
А потом за религию — в дурку,
в Скворцова-Степанова.
А в «Сайгоне» — другое, там травка,
там последняя степень распада,
вместо круга — сам с собой,
одинешенек.
Не хочу про «Сайгон»!

Я звонила в тот день одному из философов русских,
живущих в Париже,
кто блистает немецким, кто потчует вкусными Рильке и Ницше.
В Петербурге наездами…
— Неужели «Сайгон»? Это здорово!
Код на двери входной
будет два-ноль-ноль-семь,
по номеру года.
Юбка прошлого века, волосы стянуты в узел,
шаг навстречу, — протянуты руки для объятья.
— Татьяна Горичева?
— Ю-лечка! —
словно мы были вместе когда-то.
На столе вопрошают чашки,
чайник, толстый сыр; одинокий бокал дожидается.
Подливают вино.
— «Сайгон» — это радость первозданного со-бытия.
Библиотека-«Сайгон» —
мой маршрут, каждодневные сумерки.
Обычно с пяти там уже собирались все,
говорили: «Хильда, пора!»
И пир начинался.
«Сайгон» — это Ноев ковчег,
каждой твари по паре:
режиссеры, поэты, музыканты, а еще, например, моряки,
приходившие из дальнего плаванья,
и в «Сайгоне»
пропивавшие всё абсолютно.
«Сайгон» — это хаос,
тот, о котором Ницше сказал:
«Только тот,
кто носит
в душе своей хаос,
может
породить
пляшущую
звезду».
Хильда-Татьяна в «Сайгон» приводила Мишеля Понтона,
«правую руку» Жискар д?Эстена.
Пили кофе с сайгонщиками,
и в Париж увозили
эту радость безумства.

Я звонила в тот день антропологу Льву Александровичу.
— Вы,
позвольте спросить, суфражисткою будете? Нет?
Кто тогда?
Мы сидели в институтском буфете, и Лев Александрович,
подцепляя капустную стружку,
рассказывал.
Он жил рядом и заходил
выпить кофе в «Сайгон».
Но «Сайгон» недолюбливал, строгим был
пуританином,
а там — спекулянты, там — вседозволенность.
Поклонники теории Вильгельма Райха:
лесбиянки и гомосексуалисты.
А потом одна завсегдатайница
обвела его вокруг пальца:
ни квартиры, ни книг…
Тем не менее
Лев Александрович знал по имени-отчеству сопричастных «Сайгону».
Он не выбросил
книжечку записную 1970-х,
хотя поводы были…
Как-то ехал в Москву,
в чемодане — журнал «37», самиздат Ленинграда.
На Московском вокзале его уже ждали сотрудники в штатском.
Завели уголовное дело, —
и прощай диссертация (за две недели до намеченной даты защиты).

Я звонила в тот день бывшим политзаключенным.
Через молох прошедшие
трехбуквенной организации
передавали меня по цепочке,
как посылку
без адреса,
и «Сайгон» был паролем.
— Я от Долинина.
— Сумку возьмите побольше.
Я взяла пирожки, чтоб не с пустыми руками.
Главный редактор «Посева» был болен.
Он отправил жену прогуляться, чтоб курить не мешала…
Мы сидели на кухне: — «Сайгон» — с «чернокнижников» начинался.
Я
там познакомился с Игорем Буничем.
Сошлись мы на почве обмена
военно-морской
 ли-те-ра-турой,
я, как сказать вам, shiplover.
А получше друг друга узнали,
стали меняться «ватой». Знаете,
что это?
Антисоветская литература.
«Тихарей» (стукачей) было много,
мы использовали при обмене условный язык:
«Ты пирог съел, который я тебе передал?»
— «Я-то съел,
теперь жена доедает».
Бунич рассказчиком был превосходным,
он в «Сайгоне» романы «толкал» («пересказывал» значит), —
покет-буки американские,
что покупал на Литейном у Валентины, заведующей «Академкнигой»
(из-под полы, разумеется).
— Долго ли продержалась Ваша компания
чернокнижников?
— Распалась
после «корабельного дела» в 80-м,
когда Е. Иванова
обвинили в шпионаже в пользу Великобритании.
Ему предъявили расстрельную
64-ую,
«Измена Родине».
Он признался, что копия текста из «Нового мира»
«Одного дня Ивана Денисовича»
у него «от Штамма».
Начался обыск:
«Снимите, пожалуйста, вазочку,
мы ее можем разбить»,
«Александр Юрьевич, покажите места
общего пользования».
Я веду Вэвэчеркесова, проводившего обыск,
в туалет,
говорю:
«Капитан, смотрите внимательно, там на крышке
я резинкой приклеил мобилизационный план
военно-морского флота».
Пирожки мы не съели. Штамм просил поспешить.
— Шкафчик откройте,
где посуда. Все, что стоит там внизу, —
уносите. Скорее.
Еле стащила по лестнице старый рюкзак из брезента.
Двадцать пудов пирожков!

Я звонила в тот день одному режиссеру.
— Приезжайте в театр. Шла репетиция мюзикла.
— Я не был заядлым сайгонщиком,
и не был причастен
к какой-либо группе.
Хочу подчеркнуть, что в «Сайгоне»
в разговорах политики не было.
НИКАКОЙ.
Знакомились тут же:
«Коля, это Олег, Олег — театрал, Коля — художник»
— и приглашали к себе.
Главное было в «Сайгоне» —
доверие к людям,
сейчас не увидишь такого… «Сайгон» требовал антуража.
Обязательно шарф —
рваный,
в дырках весь, в клочьях,
непременно длинный, чтобы заматывать раз пятнадцать.
Я ходил с портфелем, завязанным веревкой, —
а как же?
В «Сайгоне» не ходят с нормальною сумкой.
Для особого шика —
добывали тулуп,
огромного размера
варежки…
А нашли Вы Колесникова?

Я звонила в тот день сайгонавту под номером первым.
Кто не знает Фло-Фло
парижской «Ротонды»?
Завсегдатай «Сайгона» Колесников
(«Колесо»), просивший на кофе
у каждого пятого,
так что деньги собрав,
можно было Неву при желании наполнить кофейным напитком, —
оказался Виктором Николаевичем.
Слухи ходили, что он ведает мафией нищих на Московском проспекте.
— Пью я только сухое белое
или виски. Водку — не надо.
Юбилей у меня,
шестьдесят исполняется…
В инвалидной коляске встречает в прихожей,
в кухню катится.
На диване учебники по биологии, матанализу, химии.
Растворимый кофе в круглой жестянке на табурете.
— В «Сайгон»
я попал ну не в день открытия, но где-то в первые после открытия дни…
Кофе-машины
стояли венгерские полуавтоматы.
Особенно кофе хороший
был у Люси, у «Телевизора»,
и у Гали Дюймовочки,
они все работали за одной машиной,
второй по счету,
к ней всегда стоял хвост.
Тёте Люсе я ещё с порога кричал: «Тётя Люся!
Мне маленькую двойную, поменьше воды»
А она мне:
«А может тебе просто сухим пайком дать?».
Потом
я написал
«Сумерки „Сайгона“»,
или, как я назвал,
«Записки сумасшедшего».
Там было обо всех, начиная от первых людей…
Скольких нет уже…
Валера Полковник умер три года назад.
Света, жена Колеса (познакомились там же в «Сайгоне»),
тему подхватывает: — Валера Полковник —
это уже криминальный мир.
Он меня шлепнул по заднице,
я ему —
раз
сразу пощечину.
Он меня поднял, потряс, поставил,
и ка-а-ак приложил.
Я летела, летела, приземлилась…
Валера-Полковник умер от туберкулеза. Он в тюрьме подцепил…,
и ребята рассказывали, кто его знал,
что он умер, как щепка,
худым…

Я звонила в тот день одному музыканту из группы «Аквариум»,
но он не ответил,
а потом депутату
законодательного
собрания,
ближе к вечеру — в Смольный, там, сказали, работает некто,
кто хотел бы поведать
о своих сайгоновских встречах,
как попался в ментовку за пьянку, за драку,
как знаком был с поэтом Кривулиным…
В Комитет по Печати вхож.
Глядишь,
город выделит грант, издадут Вашу книжку…
Оказалось,
служивый ходил в заведенье, но немножечко с целью иной.
Хоть и в штатском, а званье известно.

Мне звонили в тот день, приводили по памяти строки из Олега Григорьева,
Геры Григорьева, Гены Григорьева,
диктовали про шахматистов и математиков,
просвещали о биографиях
сайгонавтов и кэгэбистов.
Счёт сайгоновский строг — каждый каждого знает,
сколько выпил,
кофе какой предпочитает:
двойной, четверной, шестерной.
Где сидел,
какой занимал подоконник?
Что курил?
Что в портфеле носил?

После выхода книги мне приходит письмо из Сайгона.
Во Вьетнам занесло человека.
Инженер уже несколько лет обитает в Сайгоне.


См. также: отрывок из книги, мнение подрастающего поколения о книге

Юлия Валиева

Ягода опять

Евгению Мякишеву только что исполнилось 45: возраст решительных оценок. В двух издательствах вышли его новые книжки, что, впрочем, не ахти какое событие: Мякишев и пишет, и издается много. Событие в том, что одна из этих книг, «Колотун», «Колотуном» называется только из маркетинговых соображений (надо продать трехтысячный, для нынешней поэзии огромный, тираж), а по существу должна была называться «Избранным». Томик, любовно составленный Юлией Беломлинской и изданный «Лимбусом», будто бы подводит итоги. Из этой книжки мы как раз и позаимствовали украшающие эту страницу домики (рисовал сам Мякишев) и стишок…

Дальше вы прочтете ответы Мякишева на мои вопросы, и это редкая для нас публикация, в которой скрупулезно проставлены точки над буквой Ё. Обычно в журнальных статьях вы этой буквы не встретите. Не потому, что мы ее не любим, а потому, что Ёкать тяжело технологически — только один из ста авторов проставляет еЁ в файл, а повседневный опыт корректоров учит их эту букву не вковыривать, а выковыривать. Но у Мякишева мы красивую букву оставили: очень уж ревностно он к ней относится. Как и вообще к чистоте языка, прозрачности фразы, аккуратности архаизмов («дщерь Мухосранска»), тонкости игры с усечением слов ради ритма («спецьяльные застенки»). Язык — главное, что есть у поэта, и его надо держать начищенным, смазанным, похоленным и слелеянным.

Наблюдатели, высказывающиеся о творчестве Мякишева, грешат, мне кажется, некоторой однобокостью. Поэт  М. Болдуман и прозаик П. Крусанов упирают на маскулинность и «физическую стать», критик В. Топоров сравнивает обильный мат в стихах Мякишева с живыми порновставками в арт-хаусное кино, филолог А. Плуцер-Сарно объявляет Мякишева главным наследником Баркова. Если все это и верно, то при изрядном расширении смысла Фаллоса: одновременно имеется в виду и Дом, и Воля, и Свобода, выражающаяся в возможности много времени проводить в прогулках по мифическим кущам и реальным берегам каналов и рек Санитарного Петербурга. Традиционный романический поэт, бросающий естеству вызов, но в результате принимающий его силу («и стану рыбой, глупой и глухой, уже с рожденья пахнущей ухой») — вот мякишевская точка сборки.

И все бы ясно, даже слишком ясно, но вот, сочиняя ответы для «Прочтения» в великолепном царственном ритме, Мякишев вдруг запинается, и там — вы увидите, — где речь заходит о «сложных стихах», — в тексте вдруг проносится искра явного напряга. Понимает Мякишев, что пронзительная ясность — дело замечательное, но, что ли, недостаточное.

В 45 рано подводить итоги; настоящему поэту в этом возрасте логичнее думать о новом пути.

В. К.

Бани, профессоры, комиссары и другие нобели Петербурга

Поэт Евгений Мякишев отобрал десять любопытных фактов из недавно вышедшей книги Юрия Пирютко «Питерский лексикон».

10 фактов из «Питерского лексикона»

1. Первый петербургский историк

Таковым считается Иван Андреевич Богданов, первый директор библиотеки Петербургской Академии наук, составивший «Историческое, географическое и топографическое описание Санкт-Петербурга от начала заведения его по 1751 год». Труд сей создавался, говоря современным канцеляритом, в рамках подготовки к первому юбилею города, и был закончен в том же 1751-м. Но… свет увидел только в 1997-м. Поистине рекорд пресловутой русской неспешности. Впрочем, исследователи два века пользовались версией богдановской книги, существенно переработанной и дополненной сподвижником Потемкина Василием Рубаном, изданной в 1779 году.

2. Профессор красноречия

Первым жителем Санкт-Петербурга, удостоившимся ученого звания за хорошо подвешенный язык, стал Василий Тредиаковский, «поэт, несправедливо осмеянный современниками и забытый потомками», придворный стихотворец императрицы Анны Иоанновны, питомец парижской Сорбонны и автор труда «Новый и краткий способ к сложению стихов Российских». Отслужив 12 лет в Петербургской Академии наук, в 1745 году Василий Кириллович был назначен профессором по кафедре элоквенции — то есть красноречия.

3. Бани и академики

Знаменитые бани, построенные в 1871 году на углу набережной Мойки и Фонарного переулка, принадлежали члену Академии наук ботанику Михаилу Воронину. Бани на 9-й линии Васильевского острова — другому ученому, палеонтологу Владимиру Ковалевскому, мужу математика Софьи Ковалевской. Эти и другие петербургские бани (общим счетом десять) созданы по проектам академика архитектуры Павла Сюзора. Всего Павел Юльевич построил в нашем городе более 80 зданий (в том числе и Дом компании «Зингер», нынешний «Дом книги»), но к баням он определенно питал особую привязанность. Проект Воронинских (они же Фонарные) бань получил золотую медаль на Политехнической выставке в Вене. Академик архитектуры разработал для своих детищ систему вентиляции с подачей теплого воздуха и вообще вникал во все мелочи банного устройства. Большинство зданий сюзоровских бань — на Пушкарской, Белозерской, Бассейной (теперь улице Некрасова), Вульфовой (теперь улице Чапаева), Воронежской, Пушкинской, в Большом Казачьем переулке — существуют и сейчас.

4. Пески Петербурга

Проституция «как легальная форма бытового обслуживания, оказание платных услуг населению» существовала в Питере с 1843-го до 1917 года. На протяжении этих 74 лет центром продажной любви была местность, называемая Пески (Старо-Невский проспект и Слоновая улица, ныне Суворовский проспект). Здесь во второй половине XIX века располагалось больше всего публичных домов, здесь в начале XX века предпочитали снимать квартиры одинокие труженицы. Иные традиции в Петербурге живут долго: Старо-Невский все так же притягивает современных проституток и их клиентов.

5. Комиссар Павловска

Дворцово-парковый ансамбль в Павловске — единственная из пригородных резиденций семьи Романовых, дошедшая до нас практически в первозданном виде. За то, что любимое детище Марии Федоровны, жены Павла I, не пострадало в лихие послереволюционные годы, следует благодарить Александра Половцова — директора музея при училище Штиглица и бывшего гофмейстера императорского двора. Вскоре после октябрьского переворота он прорвался к слывшему «просвещенным либералом» наркому Луначарскому и с ходу заявил: «Павловск должен быть спасен!» Изумленный нарком не стал спорить и тут же назначил посетителя комиссаром. Александр Александрович действительно уберег сокровища — и от грабежей, и от попыток Советов народных депутатов переделать парк под огород, а сервизы из кладовых прибрать якобы для общественных столовых. В мае 1918-го Павловский дворец объявили государственным музеем. Через несколько месяцев изрядную часть экспонатов продали за границу, но Половцов, бежавший к тому времени в Финляндию, помешать этому уже не мог.

50-летний аристократ, понятно, не испытывал теплых чувств к советской власти, но «был готов обрядиться в любой наряд, переносить всяческие оскорбления, позволить называть себя как угодно — хотя бы и комиссаром. Вам угодно, чтобы я стал товарищем Половцовым? Если это может порадовать вас, пожалуйста, но вы должны предоставить мне под этой маской полную свободу быть тем, кто я есть на самом деле — вечным секретарем Ее Императорского Величества Государыни Марии Федоровны».

6. Другие Нобели

В 1991 году на Петроградской набережной воздвигли памятник Нобелю. Альфреду Нобелю, изобретателю динамита и пацифисту, основателю самой почетной в мире премии. По словам Пирютко, «мало чем с Россией связанному». Тут я не соглашусь — все-таки проведенные в Питере детство и юность чего-то стоят. Да и получавших в разные годы и по разным поводам Нобелевскую премию россиян (среди них — 13 петербуржцев) не сбросишь со счетов. Но все же — и в этом автор «Питерского лексикона» прав — памятника в нашем городе куда больше заслуживают другие представители большой семьи Нобелей. Многодетный папаша Эммануил, строительный и военный подрядчик, приехав в Петербург из Стокгольма в 1837-м, к 1859 году разорился и вернулся в Швецию, оставив на хозяйстве своего сына Людвига. Тот оказался изворотливей: открыл на Выборгской стороне механическую мастерскую, со временем превратившуюся в крупный металлообрабатывающий завод; стал одним из учредителей «Русского технического общества» и основателем «Товарищества нефтяного производства „Братья Нобели“». Эммануил Нобель, унаследовавший компанию в 1888-м, занялся разработкой и продажей дизельных двигателей. Эммануил, как и его отец, внес весомый вклад в развитие российской промышленности. Своих рабочих и их семьи он обеспечивал жильем, школами, бесплатным медицинским обслуживанием, создал для них Народный дом с библиотекой, биллиардной и различными кружками.

Стоит упомянуть важный факт, который Пирютко оставил «за кадром»: в 1900 году «Братья Нобели» и «Русское техническое» общество учредили премию, присуждавшуюся раз в пять лет за достижения в науке и технике. Так что почти одновременно с Нобелевской в России появилась своя премия Нобеля, носившая имя Альфредова брата Людвига.

Завод Нобеля на Выборгской стороне сегодня называется «Русский дизель».

7. Дачи

На месте юго-западной части города (огромная территория теперешнего Кировского и немного Красносельского района, от Нарвских ворот до эффектных пустошей на берегу Финского залива) в XVIII-XIX веке находились дачи знатных вельмож. Так, химик и краевед Иоганн Готлиб писал об усадьбе екатерининского обер-шенка А. А. Нарышкина, раскинувшейся там, где сегодня проспект Стачек пересекается с улицей Трефолева: «…многие в нечаянное удивление приводящие предметы, в сем преимущественном саду находящиеся, суть причиною, что оный обыкновенно Российским восклицательным названием Ба! Ба! именуется».

С нарышкинским владением, называемым также Красной мызой, соседствовало Кирьяново, дача княгини Екатерины Романовны Дашковой. Усадебный дом Дашковой примечателен тем, что построен по проекту, составленному хозяйкой, и даже отчасти ею собственноручно — продвинутая княгиня с энтузиазмом помогала каменщикам возводить стены. Он сохранился до наших дней, будучи в 1970-х отреставрирован и приспособлен под дворец бракосочетаний Кировского района.

Дача Левендаль («долина Льва»), находившаяся между современными проспектом Стачек и улицей Казакова и принадлежавшая обер-шталмейстеру Екатерины Льву Нарышкину, соперничала красотой и пышностью с усадьбой его брата. У «долины Льва» тоже было неформальное звукоподражательное название: «Га! Га!».

8. Метро на эстакадах

Впервые идею о создании в Петербурге метрополитена подал архитектор Леонтий Бенуа в 1912 году. Она содержалась в разработанном им совместно с инженером Федором Енакиевым и зодчим Марианом Перетятковичем плане переустройства городских дорог. Согласно этому проекту Екатерининский канал должен был быть засыпан, а по его руслу — проложена линия метро, построенного, по берлинскому образцу, на эстакадах.

9. Петербургские юбилеи

Первый юбилей — то самое пятидесятилетие, к которому готовил свой не прочтенный современниками труд библиотекарь Богданов, — вообще не отмечался. Для Елизаветы важнее оказался ее собственный юбилей, десятилетие коронации. Отбыв вместе со всем двором в Москву еще зимой 1752-го, императрица гуляла в бывшей столице вплоть до следующей зимы.

Последний, трехсотлетний, напротив, праздновался с надолго запомнившимися горожанам помпой и размахом, однако из регламента была упущена одна немаловажная деталь: почему-то официальных поздравлений с юбилеем петербуржцы не услышали ни от губернатора, ни от президента.

10. Петербург без людей

Юрий Пирютко пишет: «Существуют свидетельства современников, что прекраснее всего Петербург казался в 1921-м и в 1942-м — самых страшных годах своей истории, когда буквально вымирал, и бесконечные пустые улицы и проспекты, отсутствие какого-либо движения создавали ощущение ирреальной гармонии». В зловещей застывшей красоте города, которой мы можем полюбоваться, если отыщем тихий уголок летней ночью перед самым рассветом, — «ключ к расшифровке» природы Петербурга: «места, предназначенного вовсе не для реальной жизни, но для утверждения надчеловеческих принципов природы и миропорядка».

Евгений Мякишев