45 лет назад открылось кафе «Сайгон». В первых числах сентября состоялся концерт, посвященный юбилею. Весной вышла книга «Сумерки „Сайгона“». Ее составитель Юлия Валиева специально для «Прочтения» написала поэму о том, как проходила работа по подготовке издания.
Я звонила в тот день одному из поэтов Заката XX века,
поэту,
чье имя произноситься с трепетом «Сашенька»,
чьи листочки хранили-разглаживали
«малосадовцы»,
Н. И. Николаев читал мне по памяти Александра Миронова
17-летнего, —
в заповедном отделе библиотеки под самою крышей университета.
Отвечал
в телефоне уставший медлительный голос:
— Приезжайте ко мне на работу. Площадь Мужества. Круглые бани мужские.
Запотевшие банные окна.
Александр Миронов в каморке смотрителя,
как рыбка в аквариуме, двигался сонно.
— Александр, не могли бы сначала представиться?
Недоумение,
тишина повисает. Молчание длиться.
Как помочь?
я сама перед черным жучком микрофона немею:
«Можно просто: Александр Миронов — поэт».
— Нет, ну что Вы… —
заминка, —
как могу о себе так сказать громогласно
«Поэт»…
Всё же запись пошла.
«Сайгон» — это время «распада богемы»,
шутовское, спонтанное.
Карнавал начинался на Малой Садовой.
Миронов и Эрль гуляли по Невскому
парочкой,
заставая прохожих врасплох
травестийными играми:
Эрль, одетый «тряпичною бабушкой»,
неожиданно бороду выпускал из косынки…
Были и люди-«подвижники»,
после кофе вкушавшие старославянский.
А потом за религию — в дурку,
в Скворцова-Степанова.
А в «Сайгоне» — другое, там травка,
там последняя степень распада,
вместо круга — сам с собой,
одинешенек.
Не хочу про «Сайгон»!
Я звонила в тот день одному из философов русских,
живущих в Париже,
кто блистает немецким, кто потчует вкусными Рильке и Ницше.
В Петербурге наездами…
— Неужели «Сайгон»? Это здорово!
Код на двери входной
будет два-ноль-ноль-семь,
по номеру года.
Юбка прошлого века, волосы стянуты в узел,
шаг навстречу, — протянуты руки для объятья.
— Татьяна Горичева?
— Ю-лечка! —
словно мы были вместе когда-то.
На столе вопрошают чашки,
чайник, толстый сыр; одинокий бокал дожидается.
Подливают вино.
— «Сайгон» — это радость первозданного со-бытия.
Библиотека-«Сайгон» —
мой маршрут, каждодневные сумерки.
Обычно с пяти там уже собирались все,
говорили: «Хильда, пора!»
И пир начинался.
«Сайгон» — это Ноев ковчег,
каждой твари по паре:
режиссеры, поэты, музыканты, а еще, например, моряки,
приходившие из дальнего плаванья,
и в «Сайгоне»
пропивавшие всё абсолютно.
«Сайгон» — это хаос,
тот, о котором Ницше сказал:
«Только тот,
кто носит
в душе своей хаос,
может
породить
пляшущую
звезду».
Хильда-Татьяна в «Сайгон» приводила Мишеля Понтона,
«правую руку» Жискар д?Эстена.
Пили кофе с сайгонщиками,
и в Париж увозили
эту радость безумства.
Я звонила в тот день антропологу Льву Александровичу.
— Вы,
позвольте спросить, суфражисткою будете? Нет?
Кто тогда?
Мы сидели в институтском буфете, и Лев Александрович,
подцепляя капустную стружку,
рассказывал.
Он жил рядом и заходил
выпить кофе в «Сайгон».
Но «Сайгон» недолюбливал, строгим был
пуританином,
а там — спекулянты, там — вседозволенность.
Поклонники теории Вильгельма Райха:
лесбиянки и гомосексуалисты.
А потом одна завсегдатайница
обвела его вокруг пальца:
ни квартиры, ни книг…
Тем не менее
Лев Александрович знал по имени-отчеству сопричастных «Сайгону».
Он не выбросил
книжечку записную 1970-х,
хотя поводы были…
Как-то ехал в Москву,
в чемодане — журнал «37», самиздат Ленинграда.
На Московском вокзале его уже ждали сотрудники в штатском.
Завели уголовное дело, —
и прощай диссертация (за две недели до намеченной даты защиты).
Я звонила в тот день бывшим политзаключенным.
Через молох прошедшие
трехбуквенной организации
передавали меня по цепочке,
как посылку
без адреса,
и «Сайгон» был паролем.
— Я от Долинина.
— Сумку возьмите побольше.
Я взяла пирожки, чтоб не с пустыми руками.
Главный редактор «Посева» был болен.
Он отправил жену прогуляться, чтоб курить не мешала…
Мы сидели на кухне: — «Сайгон» — с «чернокнижников» начинался.
Я
там познакомился с Игорем Буничем.
Сошлись мы на почве обмена
военно-морской
ли-те-ра-турой,
я, как сказать вам, shiplover.
А получше друг друга узнали,
стали меняться «ватой». Знаете,
что это?
Антисоветская литература.
«Тихарей» (стукачей) было много,
мы использовали при обмене условный язык:
«Ты пирог съел, который я тебе передал?»
— «Я-то съел,
теперь жена доедает».
Бунич рассказчиком был превосходным,
он в «Сайгоне» романы «толкал» («пересказывал» значит), —
покет-буки американские,
что покупал на Литейном у Валентины, заведующей «Академкнигой»
(из-под полы, разумеется).
— Долго ли продержалась Ваша компания
чернокнижников?
— Распалась
после «корабельного дела» в 80-м,
когда Е. Иванова
обвинили в шпионаже в пользу Великобритании.
Ему предъявили расстрельную
64-ую,
«Измена Родине».
Он признался, что копия текста из «Нового мира»
«Одного дня Ивана Денисовича»
у него «от Штамма».
Начался обыск:
«Снимите, пожалуйста, вазочку,
мы ее можем разбить»,
«Александр Юрьевич, покажите места
общего пользования».
Я веду Вэвэчеркесова, проводившего обыск,
в туалет,
говорю:
«Капитан, смотрите внимательно, там на крышке
я резинкой приклеил мобилизационный план
военно-морского флота».
Пирожки мы не съели. Штамм просил поспешить.
— Шкафчик откройте,
где посуда. Все, что стоит там внизу, —
уносите. Скорее.
Еле стащила по лестнице старый рюкзак из брезента.
Двадцать пудов пирожков!
Я звонила в тот день одному режиссеру.
— Приезжайте в театр. Шла репетиция мюзикла.
— Я не был заядлым сайгонщиком,
и не был причастен
к какой-либо группе.
Хочу подчеркнуть, что в «Сайгоне»
в разговорах политики не было.
НИКАКОЙ.
Знакомились тут же:
«Коля, это Олег, Олег — театрал, Коля — художник»
— и приглашали к себе.
Главное было в «Сайгоне» —
доверие к людям,
сейчас не увидишь такого… «Сайгон» требовал антуража.
Обязательно шарф —
рваный,
в дырках весь, в клочьях,
непременно длинный, чтобы заматывать раз пятнадцать.
Я ходил с портфелем, завязанным веревкой, —
а как же?
В «Сайгоне» не ходят с нормальною сумкой.
Для особого шика —
добывали тулуп,
огромного размера
варежки…
А нашли Вы Колесникова?
Я звонила в тот день сайгонавту под номером первым.
Кто не знает Фло-Фло
парижской «Ротонды»?
Завсегдатай «Сайгона» Колесников
(«Колесо»), просивший на кофе
у каждого пятого,
так что деньги собрав,
можно было Неву при желании наполнить кофейным напитком, —
оказался Виктором Николаевичем.
Слухи ходили, что он ведает мафией нищих на Московском проспекте.
— Пью я только сухое белое
или виски. Водку — не надо.
Юбилей у меня,
шестьдесят исполняется…
В инвалидной коляске встречает в прихожей,
в кухню катится.
На диване учебники по биологии, матанализу, химии.
Растворимый кофе в круглой жестянке на табурете.
— В «Сайгон»
я попал ну не в день открытия, но где-то в первые после открытия дни…
Кофе-машины
стояли венгерские полуавтоматы.
Особенно кофе хороший
был у Люси, у «Телевизора»,
и у Гали Дюймовочки,
они все работали за одной машиной,
второй по счету,
к ней всегда стоял хвост.
Тёте Люсе я ещё с порога кричал: «Тётя Люся!
Мне маленькую двойную, поменьше воды»
А она мне:
«А может тебе просто сухим пайком дать?».
Потом
я написал
«Сумерки „Сайгона“»,
или, как я назвал,
«Записки сумасшедшего».
Там было обо всех, начиная от первых людей…
Скольких нет уже…
Валера Полковник умер три года назад.
Света, жена Колеса (познакомились там же в «Сайгоне»),
тему подхватывает: — Валера Полковник —
это уже криминальный мир.
Он меня шлепнул по заднице,
я ему —
раз
сразу пощечину.
Он меня поднял, потряс, поставил,
и ка-а-ак приложил.
Я летела, летела, приземлилась…
Валера-Полковник умер от туберкулеза. Он в тюрьме подцепил…,
и ребята рассказывали, кто его знал,
что он умер, как щепка,
худым…
Я звонила в тот день одному музыканту из группы «Аквариум»,
но он не ответил,
а потом депутату
законодательного
собрания,
ближе к вечеру — в Смольный, там, сказали, работает некто,
кто хотел бы поведать
о своих сайгоновских встречах,
как попался в ментовку за пьянку, за драку,
как знаком был с поэтом Кривулиным…
В Комитет по Печати вхож.
Глядишь,
город выделит грант, издадут Вашу книжку…
Оказалось,
служивый ходил в заведенье, но немножечко с целью иной.
Хоть и в штатском, а званье известно.
Мне звонили в тот день, приводили по памяти строки из Олега Григорьева,
Геры Григорьева, Гены Григорьева,
диктовали про шахматистов и математиков,
просвещали о биографиях
сайгонавтов и кэгэбистов.
Счёт сайгоновский строг — каждый каждого знает,
сколько выпил,
кофе какой предпочитает:
двойной, четверной, шестерной.
Где сидел,
какой занимал подоконник?
Что курил?
Что в портфеле носил?
После выхода книги мне приходит письмо из Сайгона.
Во Вьетнам занесло человека.
Инженер уже несколько лет обитает в Сайгоне.
См. также: отрывок из книги, мнение подрастающего поколения о книге