Ё-моё

Женя, хочу я начать разговор с тобой не как писатель с поэтом, а как алкоголик с алкоголиком. Ты вот уже несколько лет крепко не пьешь. Я не пью уже четвертую неделю и надеюсь, что это состояние тоже продлится несколько лет. Побудило меня к решительным действиям следующее: помимо обычных негативных эффектов типа потери вещей-денег, получения травм и оскорбления разных хороших людей, я вдруг начал видеть, как трубы, приуготовленные водопроводными молодцами к заправке под асфальт, начинают ползти, юлить, аки змеи, и менять цвет. Все это на письме выглядит красиво, психоделично, а на деле было очень болезненно. А тебя какие эффекты спо-двигли на трезвость? И, короче, еще какие-нибудь интересуют алкогольные впечатления.

Это, Слава, называется параллельной реальностью. У меня таких «погружений» было несколько, все болезненные и — чего уж там — жуткие. В городке Тосно, где до этого неоднократно бывал, я, как-то идя за водкой, оказался на бесконечной улице. Городок вообще небольшой, улица мне хорошо знакома, обычная — полверсты длиной. Пустынно, «осенний мрак заляпан фонарями», как писал Геша Григорьев. А я иду по проезжей части, по белой полосе, представив себя канатоходцем над ареной или над пропастью. И вдруг понимаю, что слишком долго иду. Поднимаю взгляд от дорожной разметки: впереди — сколь хватает глаз — ровная линия фонарей — до горизонта, а я ведь знаю, что на этой улице всего девять плафонов. Оборачиваюсь — за спиной то же самое: ровная нитка фонарей, уходящая в туман. Шарахаюсь к стоящему справа дому: окна все тёмные, маслянисто-жёлтым светом зияет вход в парадную, а навстречу из-за кустов выдвигаются три фигуры — на полголовы больше меня. Я и днём-то редко кого встречаю такого роста, и при солнечном-то свете это меня немного настораживает... Серые. Лиц как бы нет. Идут — словно плывут — прямо на меня. Молча. Это был шок. Забегаю в парадную и понимаю, что это муляж дома. Квартирные двери есть... но нарисованные, как очаг в каморке папы Карло. Взлетаю на второй, на третий этаж — то же самое. И дверь на чердак — нарисованная. Выскочив из подъезда, беру влево, где в 50 метрах рынок, но бегу до него минут 15 (!), повторяя: «Выпустите меня отсюда!» На рынке под конкретный бумбокс оттягиваются с десяток местных парней с кумами. Я как-то сразу врезываюсь в их тусу. И они жестко меня отоваривают. (К счастью — ничего не сломали — пару зубов только выбили.) Ощущаю, что я в «реале», только лёжа на замёрзшей земле весь в кровянке. И — никого вокруг. Наручные часы разбиты. Стрелки на 4 утра (время первых петухов).

А причины, сподвигшие на трезвость, аналогичны твоим: потери. Всего, чего возможно. Когда осознал, что теряю уже себя, — начал торможение «в небесах». Тормозной путь был долгим. Вот — Дом Надежды на Горе помог, как промежуточная станция для посадочного модуля «Мякишев»... ну, и любимая женщина. По-настоящему ведь может помочь только женщина, впрочем, только женщина может по-настоящему и помешать.

Любимая женщина тем, в частности, хороша бывает, что с ней можно помолчать. Я вот когда не пью, то становлюсь совсем необщительным, неделями могу людей не видеть, что мне, в общем, нравится, но все же некоторые проблемы создает. Твой круг общения — в основном литературный? У меня впечатление, что у тебя идеальный для поэта образ жизни — неспешные прогулки по Питеру и много творческого досуга. Или это ложное впечатление?

Прежде я общался, при этом довольно плотно, с людьми разного уровня полёта (и посейчас, скажем, Полковник — ведущий спецьялист в области метрики пространства — мой лепший кореш). Но теперь — да, в основном это в той или иной степени люди, сопричастные литературе, даже — если говорить шире — словесности. Уже упомянутый Геннадий Григорьев — лучший, на мой взгляд, поэт своего поколения, безвременно улизнувший с нашей грешной земли в марте 2007, с гордостью называл себя Человеком Слова и моим учителем. Таковым он и был — и в первом, и во втором случае (в неравной, правда, степени). С Человеками Слова мне, с Гешиной подачи, — лучше всего, а вот самого Григорьева не хватает, острый дефицит. Стоит, кстати, поразмыслить о носителях фамилии Григорьев всерьёз. Дополни меня, если я кого-то забуду: Аполлон Григорьев — его очень давно нет, Олег Григорьев — его давно нет с нами, Константэн Григорьев — недавно ушёл, Дима Григорьев — здоровья ему на 100 лет вперёд... Весьма литературная фамилия! Впору издавать книгу «Григорьевы», другое дело — поэзия ныне не востребована, с этим проектом можно и пролететь!

«Лучше» — не тождественно «проще». Одна из причин алкоголизма, кстати, — трудности человеческого общения. Скажем, всосав флакон огненной воды, общаться с людьми куда проще (правда — никогда не ясно, чем такая простота может закончиться). Я знаю, что ты сам не раз бывал в жёстких ситуациях, доводилось и мне опрокидываться в таковые.

С литераторами в принципе можно говорить; можно ли с ними договориться до чего-то путного — это бабушка надвое сказала, но говорить подолгу, велеречиво или — после третьей-восьмой — излишне красноречиво — плиз, полный легалайз. По правде, я от долгих речений последнее время всё больше устаю, но в отличие от тебя за пару недель без живого общения натурально завяну. Выручает любимая игра «Балда» — русский вариант Scrabble. «Иной гусар, отбросив саблю, игрою тешился тогда, подобной аглицкому скрабблю — была то русская балда», — написал анонимный подражатель Пушкина в начале XX века, но как торговая марка игра была зарегистрирована в Америке в 1948 году. (В квадратике 5×5 клеточек, дописывая по одной букве к исходному пятибуквенному слову, нужно образовывать новые слова). Замечательная (а для поэтов — рекомендуемая Академией Главных Наук) игра! Геша собирался организовать турнир по «Балде» между Питером и Москвой (а в перспективе — чемпионат России). Может быть, мы его ещё проведём, как только спонсоры поддудонятся. «Балдёжники» из писательской среды — интереснейшие игроки! Мой друг и соавтор Болдуман, созвучный с «Балдой» знаток европейских языков — двигает эту идею в Московии. Особый шик — играть на подаренных авторских книжках. Вот давеча мы в «Борее» с Носовым на его «Памятниках» играли, и партия завершилась, увы-ура, не в пользу автора. Серёжа решил взять реванш, и у нас есть отложенная игра на «Колотуне» (счёт пока примерно равный). Если хочешь, можем на твоей книжке замутить «квадратик». Найдётся экземпляр в подарок?!

Ну, чего делать, найдётся. Если вопрос так прямо поставлен, по-питерски. Ты, кстати, доволен этим городом? Хотел бы жить в другом месте?

«Я вернулся в мой город, знакомый до слёз...» Минувшее лето я провёл в Европе и убедился в том, что русские цари переплюнули французских королей с их Парижем, Лувром и Версалем — по красоте и пышности, а, скажем, голландцев с их Амстердамом — по строгости организации водного пространства в городской черте. В Европе красиво, надёжно и подозрительно спокойно. (Возможно, сейчас кризис слегка расшевелил-защекотал старушку-Европу и она стала подвижнее?!) Поговорить, как это принято у нас, не с кем, не говоря уже о партии в «Балду» живьём. Это — главное. С трудом представляю, как русские зарубежные писатели, лишённые (интернет не в счёт или не совсем в счёт) полноценной языковой среды, пишут. Нелегко им! А поэтам — по разным причинам покинувшим Родину — вообще, на мой взгляд — труба. Гасите свет! Поэтому навсегда уезжать из моего города я не хочу, но отправлюсь в путешествие — с удовольствием. Если, паче чаянья, обрыбится мне какая-никакая литературная премия, то я мигом — от бабосов зависит — в кругосветку или на Кубу (пока Фидель жив или кубинские СМИ делают вид, что он жив) — там лето круглый год + до сих пор социализм (интересно посмотреть на своё прошлое). Ну а даже если никаких бонусов не воспоследует (может и такое запросто статься) — то в Питере мне не бывает скушно. Никогда. Четверть «Колотуна» — стихи о Петербурге, а стихи без судьбы и чувства — это набор лексем, метафор, метонимий — технических приёмов, игра словами, и не более того. В слова я играю на поле 5×5 (не надумал ещё?!), а Питер — моя судьба. Звучит немного пафосно, но, по сути, так оно и ЕМъ!

Как ты вообще ухитрился стать поэтом? И какие были варианты? У тебя есть другие профессии? Что ты еще умеешь, кроме стихов и «Балды»?

По свидетельству бабушки, в четырёхлетнем возрасте я лихо читал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Маршака, Чуковского и Агнию Барто — до кучи. Даже алфавита я в то время не знал, но отец — ценитель русской литературы — «надиктовал» мне стихи своих любимых поэтов на мой «внутренний диктофон», а мама дополнила поэзию классиков стихами её современников. Мои выступления в качестве чтеца-декламатора на даче в сестрорецком Курорте собирали неплохую аудиторию, но уже тогда сказывалось развесёло влияние улицы. Если мне надоедало читать, я топал ногой и громко заявлял: «Всё, устал нахый!» Эффектно, на мой теперешний взгляд. Ничего этого я не помню. Детство — а ведь именно там начала всех начал — скрыто от меня двумя погружениями в глубокий наркоз. В это волшебное состояние меня вводили дяди в белых халатах, дабы — прооперировав — сохранить для дальнейших жизненных испытаний и, в частности, для этого интервью. Постигнув грамоту, я первым делом взялся записывать свои собственные сочинения. Тетрадку с детскими стихами впоследствии хитростью выманил у меня некий заезжий чародей, пообещав вернуть её, спустя двадцать лет. Дюма, наверное, начитался. Зачем он это сделал — загадка.

Развёл — гадюк — пацана или, напротив, помог избегнуть участи Некрасова, скупавшего и уничтожавшего свои ранние поэтические опыты — ХЗ!

Родителей давно нет в живых, имя этого доброго самаритянина память моя не сохранила (быть может, к лучшему), да и нет его — по видимости — в списке живых.

На переломе эпох, во времена перестройки-перестрелки, востребованными оказались навыки, приобретённые мной на службе в армии (а там много чему ненавязчиво научают, независимо от рода войск). Стрелять в людей мне не хотелось, но за хорошее бабло я настропалился со стародавними друзьями перестраивать коммунальные квартиры в неслабые резиденции для новых русских, предварительно разнеся и вынеся из этих квартир всё, кроме капитальных стен.

Рисуя Питер, ты две вещи изображаешь: домики и церкви. То есть церковь тоже домик, конечно, но особенный. У тебя, вообще, с ней какие отношения?

В начале 90-х я зарабатывал на хлеб тем, что разделывал боевые (списанные!) самолёты плазменной горелкой на металлолом. Никакой техники безопасности: аппараты под завязку наполнены чистым авиационным керосином, а баки для горючего спрятаны в фюзеляже, замаскированы в крыльях — сразу и не обнаружишь, чтобы всё слить! Режешь, а самолёт горит (керосин, в отличие от бензина, не взрывается, но спецьяльные баллоны, находящиеся под давлением в 70 атмосфер, рвутся конкретно). Слава Б-гу, никого из нашей бригады не убило и не покалечило на этой дивной работёнке. Тогда я был более-менее воцерковлённым христианином, а стал таковым, когда уже научился самостоятельно передвигаться по земле на нижних конечностях, но ещё понятия не имел, куда и зачем мне идти. Сердобольная тётка (земля ей пухом) тайно отвела в Никольский собор, где бородатые толстомясые мужики в чёрных платьях до пят подвергли меня таинству крещения.

Любимый твой поэт, как можно понять, Геннадий Григорьев? А из живых кого ты любишь? И какая тебе поэзия ближе — стремящаяся к сюжету, к балладе? Или метафорические взгромозды вроде Парщикова, Шварц, Кононова (и Горбуновой!) тоже интересны?

Так оно и есть — Григорьев. Скоро выйдет на СD Гешина поэма «День Зенита» в исполнении Виктора Сухорукова с обширным литературным приложением. В подготовке этого издания есть и моя лепта.

С живущими поэтами (если вдруг даёшь какие-то оценки их творчеству) куда сложнее, чем с «ушедшими в мир иной». Похвалишь одних — надуются другие, назовёшь «вещи своими именами» — наживёшь себе недоброжелателей, а я ведь не критик, научившийся жить в прибое таких эмоций.

Мне вот всегда нравились прекрасные представительницы пишущей братии. Из землячек чаще всего сейчас читаю и слушаю Олю Хохлову, Наташу Романову, Юлю Беломлинскую. Вне языковой среды поэтом быть сложно, тем не менее, иным это удается: например, петербурженке Лене Элтанг, живущей в Балтии, и Лине Лом (Эвелине Ломакиной), живущей между Германией и Петербургом. Не на границе двух государств, а в перманентном перемещении из одного в другое. Я с ней познакомился в 90-е. К тому времени она много чего попробовала в жизни, и с ней не было скучно. Девушка с извилистой биографией!

На смертном одре отец поэтессы признался ей, что их род имеет немецкое происхождение и её настоящая фамилия — Лом (Lohm), даже — фон Лом (von Lohm), но «фон» убрали из паспортов еще в 20-е, а в годы Великой Отечественной войны дед Эвелины на свой страх и риск самостоятельно дописал в паспорте «-акин», после чего ушёл на фронт сражаться со своими немецкими собратьями, коими и был взят в плен.

По туристической визе отправившись на поиски предков в Германию, Лина подвисла в небольшом городке Куксенхаузен (Вестфалия), чуть ли не в верхнем раструбе одной из водосточных труб ратуши. В этом подвешенном состоянии она с успехом продолжает выделывать свои словесно-акробатические трюки. Вот, скажем, такой:

ШЛЮСС

Хыть! Постная старость пьёт воду с лица,
А девичьи косы подрезал мне ты -
Я вспомню трёхбуквенный код от ларца,
Где в войлок для стелек свалялись мечты...
Пусть живо метнутся, меня веселя,
Сверкающей сворой пустующих сук!
Невовремя тянет-потянет земля -
Не вырос ещё мой осиновый сук.
Покуда бодрит бананасовый сок,
Шарахает шнапс, пригревает коньяк,
В потешном мешке завершу марш-бросок,
Исполнив под куполом церкви флик-фляк.

А что до Парщикова — где-то на рубеже 80-90-х годов прошлого века, как раз в то время, когда «метареалисты» были в моде, меня привела к нему в гости московская художница Ирина Затуловская. (Впечатления от личного контакта ещё как важны для восприятия современника.) Алексей уже ощущал себя в полный рост небожителем и попытался, разговаривая со мной, смотреть сверху вниз, чего ему чисто по теории роста не обломилось. Ближе всех из этой команды мне Ерёменко, хотя — насколько я знаю — выступает он теперь редко, да и пишет немного.

Хорошо всё, что существует неизолированно. Громоздкие, сложносочинённые конструкции не возьмёшь с собой в путешествие по жизни, «потому что места мало в рюкзаке».

Увесистые верлибры, да и километровые стихотворения позднего Бродского — это скорее литературные казусы, игра ума в кубики перед зеркалом.

Что толку от шибко умного стиха (а ведь ещё Александр Сергеевич говорил, что стихи должны быть «немножко глуповаты»), если я не помню из него ни одной строчки?!

Да, показная простота — хуже воровства. Но пронзительная ясность — это синоним силы.

А почему ты скрупулёзно расставляешь и в стихах, и в этом интервью точки над немодной буквой «ё»?

1) Мой соавтор Михаил Болдуман, ко всем прочим достоинствам, — шрифтовик и каллиграф. Одно время он даже преподавал дореформенную орфографию в московском университете. А раз уж мы частенько пишем вместе, то и начертания букв (графически-точное исполнение) у нас не сильно отличаются, с той лишь разницей, что Болд — мастер, а я — в этом вопросе — подающий надежды ученик.

2) Изначально писал «е» как «е», а «ё», как «ё». Например, как без «ё» записать эвфемизм «ё-моё»?! Некоторые формы широко употребляемого в устной речи глагола (печатного в исключительных случаях — в словаре лжеакадемика Плуцера-Сарно, скажем) без «е» с двумя точками крайне неубедительны.

3) Навскидку не припомню ни в одном другом иностранном алфавите такой сказочной буквы — «ё». Различные встречаются надбуквенные значки над «е» (во французском, да и не только в нём — видишь, опять «ё», без которой значение слова «нем» — иное), а такая буква есть только у нас, что и без того дивную нашу азбуку делает ещё краше. В своём ЖЖ kunshtuk я, кстати, вскользь исследовал «новые русские иероглифы». Желающие могут полюбопытствовать, ибо для воспроизведения оных в «Прочтении» подходящих литер нет (или нужно давать их отдельной картинкой, что запарно).

4) Пора уже расставить все точки над «ё»! Ёлы-палы!