Метка: Издательство «Эксмо»

Однажды в Лос-Анджелесе

Дэвид Бегельман (1921-1995) покончил с собой, разорившись на финансовых махинациях в киноиндустрии. Он исходил из нехитрой посылки, что если киностудия снимет десятки фильмов, то по теории вероятности хотя бы один окажется коммерческим шедевром.

Дэвид Бегельман управлял крупнейшими голливудскими студиями и жил на широкую ногу. Правда, иногда ему нечем было платить булочнику и молочнику. Но пятидолларовая бумажка для человека, который ежедневно мыл его Rolls-Royc’e, у него находилась всегда. Средних лет господин, неброско, но дорого, разумеется, одетый, появился в холле лос-анджелесского отеля Plaza Tower еще до полудня 7 августа 1995 года. Господин зарегистрировался как Брюс Ван и заплатил за свой номер около $300 наличными.

Многоопытная администрация отеля прекрасно знает, что господа, предпочитающие наличные, как правило, не любят, чтобы их тревожили. Кроме того, водворившись в номере, господин незамедлительно водрузил на дверь табличку — «Не беспокоить». Его никто и не беспокоил. Несколько часов спустя в вестибюль влетела взъерошенная дама и стала объяснять, что ищет своего пропавшего супруга. Портье это не особенно встревожило.
Однако дама была взбудоражена до такой степени и так настойчиво лепетала что-то о пропавшем пистолете, что портье в конце концов пришлось воспользоваться собственным ключом и навестить господина средних лет. Что, впрочем, было уже совершенно излишне. Господин, назвавшийся Брюсом Ваном, воспользовался уединением в номере, чтобы выстрелить себе в висок. На столе вместо традиционного прочувствованного письма лежала записка сугубо лаконичного свойства: «Мое настоящее имя — Дэвид Бегельман». Мысль о том, что он может по ошибке сойти за неопознанного покойника, судя по всему, претила господину Бегельману до чрезвычайности.

* * *

Продюсера Дэвида Бегельмана знал весь Голливуд. Правда, не с самой лучшей стороны. За два года — с 1977 по 1979-й — он успел побывать президентом ведущей кинокомпании мира, Columbia Pictures. И следует отметить, оставил по себе весьма противоречивые воспоминания. С одной стороны, его приход внес в дела приятное оживление. Коридоры студии наводнились деловой суетой, любезные секретарши так и сновали туда-сюда. Кабинет шефа заполнился элегантной мебелью. Совещания со спонсорами и кредиторами прямо-таки наезжали друг на друга.

Columbia Pictures не без его посредства произвела на свет суперхит «Близкие контакты третьего рода». Что спасло ее от вплотную подступившего разорения. С другой же стороны, о Бегельмане ходили слухи. Поговаривали, что его деловые методы, как бы это выразиться… ну, небезупречны, одним словом. Сам Бегельман был созданием на редкость беззаботным. И продолжал собирать необъятные вечеринки на своей вилле в Беверли Хиллз, даже когда у него на столе лежала свеженькая судебная повестка. Калифорнийская прокуратура с неизъяснимым упорством выясняла у главы голливудского кинопроизводства, куда подевались деньги, которые, судя по ведомости, были выписаны некоторым актерам и сценаристам Columbia Pictures. Вероятно, никакого вразумительного объяснения у легкомысленного продюсера припасено не было, поскольку его адвокат с большим трудом отвоевал своего клиента, добившись условного тюремного заключения. Которое Бегельман отсиживал уже… в кресле президента United Artists, второго голливудского суперколосса. Здесь он задержался на три года, не прославившись, впрочем, ничем, кроме масштабно задуманных, но провалившихся фильмов.

Сменивший его на посту президента United Artists Франк Ротман по иронии судьбы был тем самым адвокатом, который спас Бегельмана от тюрьмы. Напоследок он оказал бывшему клиенту неоценимую услугу: Ротман свел Бегельмана с Брюсом Мак-Неллом. Мак-Нелл — молодой человек с повадками херувима — к тому моменту обитал в собственном поместье, где-то на голливудских холмах, и предавался коллекционированию дорогостоящих автомобилей. Источником его нешуточных доходов была, судя по всему, контрабанда. Брюс много лет снабжал голливудских коллекционеров античными монетами и безделушками из археологических раскопок. Ему лично это ничего не стоило. Или почти ничего. Монетки, вазочки и прочий глиняно-медный вздор он получал за бесценок. Из Греции, Турции и Италии, где подобного античного добра в избытке. И если из раскопок пропадет килограмм-другой — никто не спохватится. Проблемы с американской таможней Брюс решал какими-то одному ему известными методами.

Искусство вообще и кинематограф в частности интересовали Мак-Нелла в степени скорее незначительной. Но, во-первых, он все же проживал не где-нибудь, а в Голливуде. Во-вторых, кинопроизводство — процесс для сообразительного бизнесмена привлекательный до чрезвычайности. Ибо внушительные суммы, полученные в кредит под очередной сценарий, имеют тенденцию как бы бесследно растворяться во множестве граф сметы, в непредвиденных расходах, в неформальных выплатах. Пока же дело дойдет до подсчета убытков — глядишь, следующий сценарий уже на подходе. Кроме того, у Брюса был знакомый миллиардер, горевший желанием инвестировать капиталы в киноиндустрию. Правда, миллиардером он, при ближайшем рассмотрении, оказался бывшим. С появлением Бегельмана у Мак-Нелла оказался и собственный кинематографист — крепкий, что называется, производственник.
Продюсер с подмоченной репутацией, прогоревший нефтяной магнат и торговец древностями сомнительного происхождения отправились штурмовать Голливуд. Для чего основали киностудию Sherwood Productions. Жалования Бегельману положили $550 тыс. в год.

* * *

Денег у покорителей Голливуда было, разумеется, в обрез. Зато оба главных компаньона были совершенно неотразимы в своем даровании просить взаймы. И знали, что главное в их деле — произвести достойное впечатление. Так что весь начальный капитал, спонсированный бывшим миллиардером, ушел на создание имиджа.

Обнаружив, что в штате компании состоят лишь пять человек, Бегельман немедленно нанял еще двадцать пять. Офис Sherwood, прекрасно размещавшийся в одной комнате, сначала расползся на пол-этажа, затем занял и целый дом. Бюджет первого фильма с $6 млн вырос до $8 млн буквально за пару дней. Меньше чем за год декорация под названием Sherwood Productions была сооружена и излучала великолепие.

В мае 1983 года на Каннском кинофестивале Бегельман пригласил самых многообещающих инвесторов на арендованную яхту для участия в вечеринке. Впрочем, хозяева Sherwood не столько веселились, сколько ловили удобный момент для осуществления одного деликатного предприятия. В минуту самого бурного веселья Мак-Нелл увлек в укромный уголок одного невзрачного гостя. И о чем-то коротко переговорил с ним. После чего из его рук в карман неизвестного перекочевал обольстительного вида толстенький бумажный конвертик. Невзрачный господин был сравнительно влиятельным сотрудником известного банка Credit Lionnais. А конвертик, как позже не вполне определенно формулировали различные судебные инстанции, «содержал весьма существенную сумму в американской валюте». Непосредственно вслед за этим небольшим приключением, не привлекшим к себе решительно никакого внимания, Credit Lionnais открыл кредитную линию для кинокомпании Бегельмана и Мак-Нелла. Деньги в конвертике, разумеется, не были гарантийным взносом киностудии. Они предназначались только и исключительно для доброжелательного банковского служащего.

После этого дела студии некоторое время шли прекрасно. Иллюзионистская техника — демонстрировать чужие деньги, выдавая их как бы за свои, и получать новые кредиты под залог прежних — в последней трети XX века функционировала не менее успешно, нежели в каком-нибудь наивном XVIII.

В азарте Бегельман создал еще одну кинокомпанию — Gladden Entertainment, и его визитная карточка стала выглядеть еще внушительнее. С кредитом от Credit Lionnais Бегельман без особого труда добился контракта со студией XX Century Fox. Последняя брала на себя распространение и прокат продукции Sherwood
и Gladden Entertainment. А с контрактом от XX Century Fox он так же незамедлительно отправился в следующий банк и получил кредит еще на $20 млн. Однажды компаньонов все же спросили, как обстоят дела с их личной платежеспособностью. Мак-Нелл, не колеблясь, подписал некую бумагу, будто он является владельцем уникальной коллекции редкостей стоимостью в $20 млн. Соврал. Никакой коллекции у него, разумеется, не было.

* * *

Столь вдохновенно разыгранная киноэпопея имела лишь одну уязвимую сторону. Рано или поздно, но кредиты все же следовало возвращать. Дэвид Бегельман исходил из нехитрой посылки, что если киностудия снимет десятки фильмов, то по теории вероятности хотя бы один окажется коммерческим шедевром и «сделает кассу».
Наивная вера в силу искусства в конце концов и стоила ему жизни.

Реальные убытки кинокомпании уже в 1986 году составили около $20 млн. Однако проценты по старым кредитам аккуратно выплачивались из кредитов новых. Схема эта — с некоторыми перебоями — работала до самого начала 1990-х. В 1990 году Бегельман был вынужден за $2 млн заложить свою калифорнийскую виллу.
Памятуя заповедь собственного производства, что главное — сохранять видимость, он по-прежнему вел себя так, будто был единоличным владельцем алмазных копей Африки. Кроме того, он на самом деле и совершенно беззаветно любил красивую жизнь. И вероятно, никогда не понимал, почему, собственно, расходы не должны превышать доходов.
Его очередная свадьба состоялась в 1990 году. 125 гостей были двумя самолетами доставлены в Лас-Вегас, где Бегельман забронировал отель Caesars Palace. Вдобавок к ключам от номера Бегельман лично вручал каждому гостю подарок — небольшую кожаную сумочку, набитую жетонами для игры в казино. Если этот человек намеревался произвести впечатление, видит Бог, ему это удавалось.

Вслед за бракосочетанием Бегельман провернул последнее — самое, впрочем, неудачное — финансовое мероприятие в своей жизни. Единственным действительно прибыльным созданием в его кинопроизводстве по-прежнему оставался самый первый фильм Sherwood Productions: «Blame it on Rio». Но, к сожалению, ровно половину доходов от проката фильма Бегельман обязан был выплачивать некоему Сиднею Киммелу. Киммел, завсегдатай форбсовского списка «400 самых богатых американцев», еще в 1982 году вложил недостающие $3 млн в производство.
Лучше бы Бегельману было не ссориться с Киммелом. По своей привычке не слишком серьезно относиться к финансовым документам Бегельман попросту расписал доходы от проката «Blame it on Rio» в доходы от трех других фильмов. К которым Киммел не имел решительно никакого отношения.
Надо сказать, Киммел, будучи чрезвычайно занятым человеком, ничего не заметил. В 1993 году Бегельман решил, что неразумно будет не воспользоваться рассеянностью миллионера еще разок. И предложил Киммелу инвестировать ежегодно по $2 млн (а в общей сложности $10 млн за пять лет) в кинопроизводство Gladden Entertainment.
В качестве второго партнера выступал все тот же Мак-Нелл, который с важным видом подтвердил Киммелу, что вкладывает в это предприятие аж $35 млн. Так как денег у него в принципе не было — он мог с легкой душой обещать и $135 млн. Киммел перевел $2 млн на счет Gladden Entertainment, откуда они исчезли уже на следующий день, перекочевав на личные счета Бегельмана.

После этого Бегельман позвонил своему незадачливому инвестору и сообщил, что у второго партнера (читай Мак-Нелла) возникли финансовые сложности. Не желает ли господин Киммел увеличить свой пай еще на несколько миллионов?
Господин Киммел, неприятно удивленный, пообещал подумать. А подумав, связался с ФБР. С этого момента жизнь Дэвида Бегельмана потеряла какую бы то ни было привлекательность. Весь 1994 год и первую половину 1995 года он провел в окружении финансовой полиции, совавшей нос в его счета, кассовые книги, приватную жизнь и карманные расходы. Ему пришлось давать показания и занимать деньги у друзей, чтобы расплатиться хотя бы с частью личных долгов.

К лету 1995 года Бегельман осознал, что на весь остаток своих лет приговорен к жизни мелкого должника. Существование между тюремной камерой и кабинетами адвокатов не имело для него ни малейшей привлекательности.
Из всех развлечений на этом свете у него не осталось даже самого последнего — весной 1995 года его исключили из покерного клуба голливудской элиты. Ибо даже его карточные долги составили около $300 тыс. в год.

Александр Соловьев, Валерия Башкирова

Крупнейшие мировые аферы. Искусство обмана и обман как искусство

Эта книга рассказывает о крупнейших мировых аферах и аферистах. Тюльпановая лихорадка в Голландии, Компания Южных морей в Великобритании, строительство Панамского канала — аферы, от которых пострадали экономики целых стран и тысячи людей, а также старые как мир уловки лекарей-шарлатанов и безобидные и смешные газетные утки рассматриваются в первой части книги. Во второй и третьей частях речь идет о людях, изощренный ум которых в сочетании с жаждой наживы и природным артистизмом толкал на самые немыслимые предприятия. Это и «охотники до смелых расчетов», романтики — не столько аферисты, сколько авантюристы, — и «деловые люди», дети нашего прагматичного века. В основу книги легли статьи известных журналистов ИД «Коммерсантъ», опубликованные в рубрике STORY в журнале «Коммерсантъ ДЕНЬГИ». Эта книга, написанная живым и ярким языком, будет полезна специалистам и интересна широкому кругу читателей.

К терапевту!

• Место действия: Италия, Франция, США и весь мир
• Время действия: от эпохи Возрождения до наших дней
• Corpus delicti: торговля фальшивыми лекарственными препаратами, недобросовестная реклама
• Масштаб: глобальный
• Действующие лица: шарлатаны от медицины и легковерные люди
• Тип: P2P

Есть болезни — есть спрос на лекарства. А если настоящих лекарств нет, в ход идут разного рода «чудодейственные средства» — «универсальный болеутолитель», которым тетя Поли потчевала Тома Сойера, патентованные лекарства, эликсир вечной молодости, гербалайф, БАДы, тайские таблетки, средства для похудения за один день. А люди хотят всего и сразу!

Более века назад, в 1906 году, в США был принят закон «О пищевых товарах и лекарственных средствах» . С тех пор аналогичные законы, предусматривающие длительные испытания лекарственных препаратов, обязательную сертификацию, строгое наказание за продажу подделок и т. д., были разработаны практически во всех странах мира. Но ничего не помогает — ведь люди так хотят быть здоровыми, красивыми и жить вечно, и желательно, не прилагая к этому никаких усилий. Проглотил таблетку — и порядок. А раз есть спрос — есть и предложение…

Люди, специализирующиеся на облегчении телесных страданий, появились одновременно с собственно родом человеческим. Шаманы, знахари, а позднее дипломированные врачи и фармацевтические компании зарабатывали свой хлеб, оказывая больным посильную помощь. Однако наряду с честными эскулапами существовала и существует особая порода шарлатанов — людей, наживающихся на истинных и мнимых недугах своих клиентов с помощью совершенно негодных лекарств и методов лечения.

Наука относится к таким субъектам с нескрываемым презрением, однако ничего не может с ними поделать, поскольку сами шарлатаны существуют исключительно благодаря науке. Дело в том, что чем дальше наука продвигается вперед, тем сильнее люди верят во всемогущество врачей. Но поскольку медицина во многих случаях все еще оказывается бессильной, находятся люди, которые берутся за плату сделать то, за что не взялся бы ни один доктор, чтящий клятву Гиппократа.

Ни древность, ни Средние века не знали шарлатанства, поскольку в те времена медицина находилась в зачаточном состоянии и каждый доктор, будь то Гален или Авиценна, был скорее магом и алхимиком, чем лечащим врачом. Но как только медицина стала на научную почву и люди начали доверять ученым, появились хитрецы, выдававшие себя за светил науки. Современники Парацельса, ранее доверявшие только молитвам и традиционным рецептам народной медицины, уверовали в целебную силу новых препаратов, и началась эра недобросовестных фармацевтов. Главным фактором их успеха часто служил пропагандистский дар.

Эпоха Возрождения принесла с собой колоссальную веру в возможности человеческого разума, чем не преминули воспользоваться бесчисленные мошенники, выдававшие себя за изобретателей чудодейственных эликсиров. А поскольку тогда наибольшего развития наука достигла в Италии, множество шарлатанов появилось именно там. Шарлатанство здесь стало вполне обычным занятием, а городок Черрето, расположенный на юге страны, — центром подготовки медицинских самозванцев.

К началу XVII века выходцы из Черрето вели свои дела по всей Италии, а слово «черретано» (уроженец Черрето) стало обозначать и их «профессию», трансформировавшись в дальнейшем во французское charlatan. О методах «черретано» можно судить по рассказам иностранных путешественников, которые имели возможность наблюдать этих людей за работой. Так, англичанин Том Кориат, побывавший в Венеции в начале XVII века, свидетельствовал: «Шарлатаны эти устанавливают свои сундуки на помосте, изукрашенном разной мишурой. Когда все они заберутся на сцену — одни в масках, словно дураки в театральных пьесах, другие разодетые, как женщины […] начинается музыка […] Пока музыка играет, главный шарлатан достает из сундука свои товары и полчаса со всякими преувеличениями расхваливает свои лекарства и сласти, хотя многие из них являются подделками, или фальшивками. Меня часто увлекали эти прирожденные ораторы, поскольку они рассказывали свои небылицы с таким великолепным изяществом […] что часто вызывали у незнакомцев истинное восхищение […] Продают они в основном притирки, целебную воду, листы с текстами любовных песен, аптечные лекарства и целую кучу прочего хлама». Так утвердился главный закон шарлатанского ремесла, действующий до сих пор: в конкурентной борьбе побеждает не тот, у кого лучше лекарство, а тот, кто лучше рекламирует свой товар.

Вскоре свои «черретано» стали появляться и за пределами Италии, чему не в последнюю очередь способствовало всеобщее увлечение учеными занятиями. Методы торговли при этом оставались теми же — продавцы устраивали театрализованные представления, развлекали и убалтывали публику, а после предлагали приобрести какое-нибудь зелье. Так, в 1618 году в Париже, на площади Дофина, возник балаган братьев Жирар, который в течение 10 лет успешно снабжал парижан совершенно бесполезными снадобьями. Братья Антуан и Филипп показали себя истинными приверженцами итальянских традиций, разыгрывая перед публикой диалоги в стиле комедии дель арте. Антуан Жирар, принявший артистический псевдоним Табарен, появлялся перед публикой в клоунском костюме и с деревянным мечом в руках, а его брат, назвавшийся Мондором, вступал с ним в перепалку. Диалоги артистов, по-видимому, были весьма остроумными, поскольку современные искусствоведы считают Табарена и Мондора прямыми предшественниками Мольера и Лафонтена. Бизнес оказался настолько успешным, что, отойдя от дел в 1628 году, братья смогли купить поместье под Орлеаном, где и провели остаток своих дней в безмятежном довольстве.

Если в XVII веке шарлатаны были вынуждены рекламировать свои товары исключительно с помощью собственной глотки, то в следующем столетии им на помощь пришла печатная реклама в периодических изданиях, которая, как выяснилось, имела огромный потенциал. В те годы газетная реклама получила наибольшее развитие в Англии, где была свободная пресса и множество изданий, поэтому и шарлатанство смогло выйти на новый уровень именно в этой стране.

Прежде всего английские шарлатаны придумали рассылку медикаментов по почте. Если традиционный врач ставил диагноз и избирал методы лечения только после осмотра пациента, то теперь любой читатель газеты мог самостоятельно поставить себе диагноз на основе симптомов, изложенных в рекламном объявлении, а затем заказать понравившееся средство. Большим спросом у публики пользовалось так называемое болеутоляющее ожерелье, которое можно было получить бандеролью. Создатели «чудо-ожерелья» знали толк в рекламе и вовсю эксплуатировали достижения науки. Во-первых, создание ожерелья приписывалось некоему врачу по фамилии Чемберлен, а династия врачей с такой фамилией была хорошо известна современникам. Во-вторых, в те годы медики были уверены: высокая смертность среди младенцев объясняется тем, что малыши не могут вынести боли от режущихся зубов. Продавцы «болеутоляющего ожерелья» гарантировали, что их товар «облегчает прорезание зубов» и тем самым «снижает риск детской смертности». Фактически благодаря газетной рекламе зародился новый тип шарлатанов, которые получали патент на изобретенные ими препараты, а после зарабатывали деньги на их распространении. Кроме того, производители подобных средств опирались на авторитет науки.

Так, больные могли приобрести таблетки с исключительно научным латинским названием pilulae in omnes morbos (таблетки от всех болезней) или же «великий сердечный эликсир», который якобы «был одобрен более чем двадцатью лучшими врачами медицинского колледжа». По подсчетам исследователей, около 10 % тогдашних рекламных объявлений принадлежало именно шарлатанам. А поскольку газетная реклама в те годы была еще достаточно новым явлением, эффект от нее был впечатляющим.

Так, например, доктор Роберт Джеймс, продававший «порошок доктора Джеймса», хвастался, что за 20 лет своей деятельности продал около 1,6 млн. порций своего зелья.

Другим английским ноу-хау была имитация высокой учености самозваных светил. Иными словами, если раньше шарлатан не гнушался обрядиться клоуном, то теперь он, отдавая дань моде эпохи Просвещения, предпочитал щеголять в профессорской мантии. Так, общеевропейскую известность приобрел англичанин Джон Тейлор, более известный как шевалье (дворянин) Тейлор.

Этот британец действительно имел медицинское образование, однако в деле саморекламы он преуспел куда больше, чем на поприще медицины. Проще говоря, Тейлор понял, что честная практика связана с большой ответственностью и небольшими доходами, в то время как карьера гастролирующего врача-самозванца сулит деньги и славу, а вероятность попасться на врачебной ошибке минимальна. С тех пор доктор Тейлор лечил пациентов с помощью рискованных непроверенных методов и, забрав гонорар, спешил как можно скорее скрыться.

Деятельность «светила» была обставлена с чрезвычайной помпой. Тейлор провозгласил себя личным хирургом-окулистом короля Георга II , а также «офтальмиатером» (офтальмологом) Папы Римского, императора Священной Римской империи и еще нескольких важных особ, в том числе вице-короля Индии и некоей мифической грузинской принцессы. Тейлор, окруженный толпой слуг и почитателей, разъезжал по городам Европы в карете, на дверцах которой были изображены глаза, и всюду произносил напыщенные речи, в которых потоки самовосхваления перемешивались с непонятными медицинскими терминами. Затем начиналась череда «чудесных исцелений». Самозванец смело резал катаракты, после чего накладывал прооперированным повязки и запрещал их снимать в течение нескольких дней, которых ему хватало для того, чтобы уехать из города как можно дальше.

По словам современника, он руководствовался достаточно простым принципом: «Если операция увенчается успехом, тем лучше, если же нет — пациент останется таким же слепым, как и был до операции». Впрочем, не все его пациенты оставались при своем.

Известно, например, что композитор Гендель именно после операции Тейлора окончательно ослеп, а Иоганн Себастьян Бах, по мнению некоторых биографов, умер от осложнений. Незадолго до смерти ослеп и сам Тейлор.

Еще большей славы добился другой офтальмолог — Джеймс Грэхем , который, вероятно, вполне искренне полагал, что нашел способ исцелить все недуги человечества. В молодые годы начинающий врач съездил в Америку, где познакомился с Бенджамином Франклином и пришел в восторг от его опытов с электричеством.

Грэхем решил, что с помощью электроэнергии сможет напитать живительной силой любого больного, и, вернувшись в Лондон, в 1775 году начал собственную практику. Грэхему удалось привлечь нескольких богатых клиентов, что позволило ему в 1779 году открыть грандиозный «Храм здоровья», представлявший собой нечто среднее между частной клиникой и увеселительным заведением. Вход в «Храм здоровья» стоил две гинеи — значительная сумма по тем временам, но внутреннее убранство того стоило.

В богато отделанных залах играла музыка, среди цветов и античных статуй бродили девушки, одетые на манер греческих богинь.

Жаждущие приобщения к последним достижениям науки могли послушать лекции самого Грэхема или же пройти курс лечения по его методике. Лечение обычно заключалось в том, что пациент садился на подобие электрического стула и наслаждался легкими разрядами тока. Те, кому было мало диковинных электрических аппаратов, могли провести время в грязевых ваннах, которые, по словам Грэхема, питали организм всем необходимым для жизнедеятельности. Доктор даже утверждал, что лично провел две недели без еды, сидя в ванной. Впрочем, самым привлекательным в его ваннах была не грязь, а Эмма Лайон — будущая знаменитая леди Гамильтон и любовница адмирала Нельсона, а в те времена лучшая из «богинь здоровья» грэхемского «Храма».

Для тех же, кому общение с Эммой не могло помочь, существовала «божественная кровать», которая за одну ночь исцеляла мужчин от импотенции, а женщин от бесплодия. Ночь в «божественной кровати» стоила ?50, что примерно соответствовало годовому доходу джентльмена средней руки, но желающие выспаться в чудесной постели все равно находились. В первое время «Храм здоровья» пользовался бешеной популярностью, но уже в 1782 году его пришлось закрыть, поскольку доходы от заведения не могли покрыть гигантских долгов доктора. После этого провала звезда Грэхема закатилась, хотя он и пытался сопротивляться ударам судьбы. Для начала доктор попытался заняться просвещением масс, рассказывая им о сексе, но после лекции о «тихих радостях супружеской жизни» ему запретили выступать перед публикой из-за «неприличного содержания» его речей. На склоне лет Грэхем и вовсе превратился в некое подобие городского сумасшедшего — он призывал пить только воду и носить одеяния только из трав и дерна, поскольку шерстяная одежда причиняет здоровью непоправимый вред.

Таким образом, XVIII век стал свидетелем появления шарлатанов нового типа — ученых-ренегатов, перешедших в лагерь противника и променявших честный и скромный труд врача на щедро оплачиваемую деятельность.

XIX век дал миру подлинную революцию в медицине, и племя шарлатанов не могло не воспользоваться такой возможностью.

К шоуменам, держателям патентов и псевдоученым, существовавшим в предыдущие века, добавился новый тип — корпоративные шарлатаны.

Родиной крупного шарлатанства стали США, где привычка вести бизнес с размахом существовала с первых лет независимости. Около 1805 года в Филадельфии обосновался бывший башмачник Томас Дайот, который начал патентовать и продавать свои лекарства. Хотя их целебные свойства были довольно сомнительными, Дайот сумел потеснить конкурентов благодаря грамотному маркетингу. Себя он провозгласил доктором, который якобы проработал много лет в Лондоне и Вест-Индии, а свою фирму именовал не иначе как колледжем, и публика начала с удовольствием покупать его эликсиры. Предприниматель смелопоглощал конкурентов, снижая цены на свои товары, а после — скупая патенты разорившихся фирм. Дела велись с размахом.

К 1810 году его фирма уже имела 41 отделение в 36 городах страны, а к 1814 году в одном только штате Нью-Йорк его отделения были в 14 городах. Со временем Дайот прикупил несколько стекольных заводов, на которых начал изготовлять бутылки для своих препаратов, причем задолго до менеджеров Coca-Cola бизнесмен додумался придавать своим бутылкам особую, сразу узнаваемую форму, чтобы продукция его «колледжа» всегда имела фирменную упаковку. С годами бизнес Дайота настолько окреп, что в распоряжении предпринимателя оказался целый город, построенный вокруг фабрики, на которой изготавливались его лекарства. В Дайотсвиле каждый житель подчинялся строгому уставу и должен был мириться с запретом на азартные игры, сквернословие и алкоголь. К концу карьеры Дайот жил в поместье, которое стоило $250 тыс., получал сказочный годовой доход в размере $25 тыс. и разъезжал в экипаже, которому мог бы позавидовать английский лорд.

Существовали и фирмы поменьше, причем расцвет их пришелся на вторую половину XIX века. Так, в 1881 году американцы Хили, Бигелоу и Оливер основали компанию индейской медицины Kickapoo , которая на поверку оказывалась передвижным шоу наподобие цирка шапито. Фактически представления Kickapoo мало чем отличались от представлений средневековых «черретано» — с той лишь разницей, что в шоу XIX века принимали участие настоящие индейцы, который в перерыве между туземными плясками рассказывали публике, как всевозможные индейские мази и притирки спасали их от неминуемой гибели. Была и другая особенность. Сотрудники компании Kickapoo и других подобных балаганов отличались способностью придумывать симптомы истинных или несуществующих болезней и запугивать ими доверчивых зрителей.

По свидетельствам современников, «доктора» из шоу умело вводили публику в состояние легкой паники: «Вы когда-нибудь поутру чувствовали, что вам тяжело встать? У вас отличный сон и отличный аппетит, но вам совершенно не хочется вставать! Когда-нибудь такое с вами было?.. Ладно, ребята, может, вы того и не знаете, но это первый симптом прогрессирующего туберкулеза!» Если же аудитория слабо реагировала, шоумен продолжал:

«Вы вот смеетесь… а в каждом из вас гнездятся семена смерти! Что это, рак? Или, может быть, туберкулез? Или, может, какая-нибудь неизвестная науке болезнь?» Когда публика доходила до нужной кондиции, ее начинали пугать страшными историями о жизни и смерти известных людей: «Болезнь почек заползает в вас тихо, как змея. Аки тать в нощи! И не смотрит, богатый ты или бедный. Вот архиепископ Кентерберийский шел по лестнице из английской церкви, да вдруг как свалится, что твой бычок на бойне! Помер! Ну, они там вскрытие сделали и ничегошеньки не нашли ни в желудке, ни в сердце, ни в легких. Но, джентльмены, когда они заглянули ему в почки… да, джентльмены, почки у него были, что ваши тухлые помидоры». В качестве экспоната использовался гигантский червь нематода — кишечный паразит, купленный на скотобойне и заспиртованный в банке. Естественно, публика узнавала, что такие страшилища могут завестись в животе у любого, если только не принимать соответствующие микстуры. Продажи шли с большим успехом.

Несмотря на блестящие успехи Томаса Дайота, в целом XIX век оставался эпохой шарлатанов-одиночек и балаганов вроде Kickapoo. По-прежнему по обе стороны океана люди с удовольствием покупали всевозможные лекарства от всех болезней, произведенные полукустарным способом, и платили за консультации самозваным светилам. Наука же, как всегда, помогала шарлатанам самим ходом своего развития. Поскольку ученые постепенно уточняли свои представления о болезнях и с годами число распознаваемых заболеваний росло, появилась возможность лечить людей от выдуманных недугов, таких как меланхолия, избыток «дурной желчи» и т. п.

Главным средством борьбы против подобных напастей оставалось известное с древности кровопускание, которым нередко злоупотребляли как врачи, так и сами пациенты.

Начало ХХ века было эпохой расцвета патентованных лекарств, которые продавались и в аптеках, и по почте, и методом прямых продаж, причем без какого-либо контроля со стороны властей или ученого сообщества. В США неоднократно предпринимались попытки законодательно защитить потребителей от недоброкачественных медикаментов, регулярно срывавшиеся фармакологическим лобби. В результате американцев лечил кто угодно чем угодно и от чего угодно. Зато один взгляд на тогдашние газеты создавал иллюзию, будто все болезни уже побеждены. Так, в 1906 году некий доктор Кинг предлагал покупателям «единственное верное средство от туберкулеза», а доктор Руперт Уэллс — лекарство, которое «лечит рак на дому без боли, пластырей и операций».

Причем доктор Уэллс был не единственным «победителем» рака.

Доктор Чамли и его супруга тоже предлагали спасти от этой страшной болезни «без ножа и боли». Как утверждали супруги Чамли, «любое уплотнение в любой женской груди есть рак». Понятно, что при таком методе диагностики количество пациентов, спасенных доктором и его супругой, было просто ошеломляющим.

Гром над шарлатанами прогремел в 1905 году, когда в популярном журнале Collier?s начали выходить статьи Сэмюэла Адамса под общим заголовком «Большая американская афера». Журналист обрушился на компанию Duffy , производившую «целебное виски», которое якобы было создано «по формуле, изобретенной одним из величайших химиков мира», одобрено «семью тысячами химиков» и принято в качестве лекарства в «двух тысячах больниц».

На поверку «целебное виски» оказалось самым обычным алкоголем, и против шарлатанов ополчились многочисленные борцы за трезвость. Борцов с шарлатанами поддержал президент США

Теодор Рузвельт, и в 1906 году конгресс принял закон «О пищевых товарах и лекарственных средствах» , позволявший запрещать медикаменты, которые могли быть опасны для здоровья или просто были не тем, чем названы на этикетке. После принятия закона 1906 года в США начался процесс вытеснения мелких производителей лекарств крупными фармацевтическими корпорациями, который несколько позже распространился и на Европу.

К середине ХХ века большинство цивилизованных стран имело строгое законодательство, запрещающее применять препараты и методы лечения, не прошедшие должного тестирования.

Однако развитие науки, как всегда, помогло шарлатанам справиться с на двигающимся кризисом. В ХХ веке благодаря вполне серьезным ученым в моду вошли идеи возвращения к природе, чем не замедлили воспользоваться шарлатаны. Так, американские законы о тестировании новых препаратов относятся к лекарствам, созданным на основе синтезированных веществ, а значит, средства, созданные из природных компонентов, не нуждаются в одобрении Агентства по продовольствию и медикаментам (FDA). Образовавшейся законодательной «дырой» воспользовались многочисленные изобретатели всевозможных эликсиров, кроме того, некоторые изобретали средства, эффективность которых трудно оценить. Так, препарат для лечения рака лаэтрил, созданный Эрнстом Кребсом еще в 1950 году из абрикосовых косточек, до сих пор находится вне правового поля, поскольку FDA не одобряло его и не запрещало.

Наука начала помогать шарлатанам и другими способами. Прежде всего ХХ век стал эпохой расцвета психологических консультаций, а поскольку увидеть результаты работы психолога или психоаналитика сложнее, чем понять, от какой таблетки скончался пациент, многие шарлатаны переквалифицировались в психотерапевтов. Кроме того, развитие медицинских знаний позволило различать столько неуловимых симптомов и синдромов, что почти каждый человек сегодня может при желании найти у себя ту или иную истинную или мнимую болезнь. С недавних пор у пациентов стали диагностировать «синдром беспокойных ног» (СБН), который проявляется в неудержимом желании двигать ногами. Уже разработаны методы лечения СБН с применением транквилизаторов и особых процедур.

Правда, специалисты вынуждены признать, что чаще всего помогают «умеренные физические упражнения, особенно с нагрузкой на ноги», проще говоря — ходьба, а также «умственная активность, которая требует значительного внимания».

Сегодня в мире действуют все типы шарлатанов, когда-либо появлявшиеся на свет. Шарлатаны-шоумены по-прежнему продают свои «чудо-продукты» на шумных презентациях, псевдоученые по-прежнему разрабатывают абсурдные методы оздоровления, а газеты по-прежнему пестрят предложениями купить какой-нибудь аппарат, который лечит ревматизм, головную боль и нормализует стул. Наука продолжает идти вперед, а значит, шарлатанство тоже будет шагать в ногу со временем, принимая все новые и новые формы.

Кризисная история от Андрея Рубанова

Отрывок из нового романа

• Эксмо, 2009
• переплет, 352 с.

В глубине души Знаев предполагал, что рыжая,
узрев сокровища, будет ахать, дрожать или, еще хуже, восторженно восклицать
«вау» — но она реагировала сдержанно, смотрела внимательно, с интересом, однако
без признаков экстаза, и это его обрадовало и одновременно озадачило — как
всегда озадачивает любого мужчину женщина с большим самообладанием.

— А чем тут пахнет? — спросила она.

— Деньгами.

— Говорят, они не пахнут.

— Еще как пахнут. Типографской краской. И
мажутся. Особенно — доллары. Я один раз пересчитывал вручную семьсот тысяч —
потом еле отмыл пальцы. Американские деньги — вообще безобразного качества.
Взгляни, вот новая пачка. Все по номерам. Видишь, одни купюры чуть короче, другие
чуть длиннее, поля здесь шире, тут — гораздо уже… Халтура, а не банкноты.

— Я бы не отказалась и от таких, халтурных.

Знаев не ответил — он не любил, когда
собеседники отпускают подобные присловья, уместные только в среде медленных
обывателей.

— Взгляни, — произнес он. — Интересная цепь.
Трехцветная. Белое, желтое, красное золото. Храню на память. Очень интересный
был случай. Девяносто шестой год. Позвонил знакомый, говорит — нужна помощь.
Приедут люди — выслушай их. Ладно, отвечаю. Подъезжают четверо. На «Мерседесе».
Как тогда говорили — «серьезные». Срочно, говорят, прямо сейчас, не сходя с
этого места, нужны деньги, как можно больше. Времени, говорят, у нас — десять минут
от силы. О’кей, говорю, у меня все будет очень быстро. Сняли они с себя цепи с
крестами, браслеты, печатки… Золотые портсигары вынули. Золотые зажигалки. Зажимы
с галстуков отстегнули. Все — ручной работы, на заказ сделанное. Тогда, в
девяносто шестом, у каждого отважного мужчины свой ювелир был, как сейчас —
свой туроператор… В общем, все сняли. Общим весом почти три кило вышло. А
сверху кинули ключи от «Мерседеса», на котором приехали. Я машины в залог
никогда не брал, но в тот раз пошел навстречу. Понял, что у пацанов стряслось что-то
особенное. Взяли они деньги, распихали по карманам, на побрякушки свои и тачку
даже не взглянули на прощание. И ушли. Пешком. Быстрым шагом. В сторону ближайшего
метро. Я их больше никогда не видел. И того знакомого, что их порекомендовал, —
тоже…

Алиса молча покачала головой. Знаев подошел к
следующей полке.

— А вот еще. Хорошее колечко. Камешек не менее
чем в шесть каратов. Жаль, тут неважное освещение. На солнце сверкает — глаз
нельзя оторвать… Человек отдал мне это кольцо чуть ли не вместе с пальцем.

— Со своим?

— Нет. С пальцем бывшего владельца.

— А где он сейчас?

— Кто? Владелец?

— Тот, кто принес.

— В тюрьме, я думаю. Прибежал впопыхах, взял в
долг двадцать штук, сказал, что, наверное, подсядет, ненадолго, на
годик-полтора… И пропал. Это было семь лет назад.

— А вдруг его уже… в живых нет?

— Может, и нет, — спокойно сказал банкир. — А
может, он завтра заявится. Мое дело — спрятать надежно, дверь поставить потолще
и отдать по первому требованию. Видишь эти кирпичи? Здесь двести тысяч баксов,
по сто тысяч в брикете. С печатями Независимого Банка России. Такого банка нет
в природе уже почти пятнадцать лет. Нетипичный был случай — пришли трое
чуваков, взяли безналичные рубли под залог наличных долларов… Тоже очень
спешили. Бестолковых людей сразу видно, они всегда спешат…

— Ты тоже.

— Нет, — мягко возразил Знаев, — я никогда не
спешу. Я все делаю быстро. Согласись, есть разница… В общем, через неделю из
тех троих двоих убили. Отстрелили затылки. Третий — пропал без вести. Причем,
как сейчас помню, именно ему, третьему, я отдал — в руки сунул! — квитанцию о
том, что ценности приняты на хранение. Думаю, именно он и заказал своих
компаньонов. С тех пор я его жду. Может, придет. А он, я так предполагаю,
боится. Квитанция — улика. Мотив, понимаешь?

Девушка рассеянно кивнула. В своих
обтягивающих тоненьких джинсиках, в маечке на бретельках, с распущенными по
плечам волосами она смотрелась несколько легкомысленно среди полок со слитками
золота и металлических подносов, уставленных брикетами купюр, а также разных
размеров шкатулками и ящиками с тускло отсвечивающими висячими замками.

— И много здесь у тебя такого? Что лежит по
десять лет?

— Немного. Думаю, примерно на миллион. Гораздо
больше — на счетах.

— В смысле?

— Ты должна понимать. Ты же сама здесь
работаешь. Представь: приходит человек в мой банк, открывает счет. Туда кто-то
перечисляет деньги. А потом человек пропадает. Умирает, забывает, эмигрирует.
Бизнес все время в движении. Люди создают фирмы, работают, поднимаются, падают,
зарабатывают, теряют, ударяются в бега, ссорятся с компаньонами. Кидают,
мошенничают, воруют у своих. Кто-то кому-то за что-то заплатил, сделал перевод,
в мой банк, — потом обанкротился, битой по голове получил, из реанимации вышел,
офис сжег, документы и печать в прорубь выкинул, а деньги — черт с ними, еще
заработаю… Бывает, приходят. Через три года, через пять. Через десять. Где
тут мои кровные, в целости ли? В целости, конечно, вот вам, забирайте… А
бывает — и не приходят.

— Какие-то древние, — задумчиво сказала Алиса,
— у тебя истории. Времен дикого капитализма.

Банкир кивнул. В свои годы он давно
чувствовал себя динозавром.

— Согласен. Сейчас все иначе. В последние
пять-шесть лет с кредитными ресурсами стало попроще. Да и люди за ум взялись.
Многие. Но не большинство. Лично я давно прекратил ростовщические операции.
Дело выгодное, но, если честно, совершенно омерзительное. Поймает дурак деньги
— и тут же сходит с ума, кабриолет себе покупает, цацки и прочую ерунду. О
будущем, разумеется, не думает. Вдруг что-то происходит, неприятность
какая-нибудь, уголовное преследование, или родственник заболел, возникает нужда
в наличных — а их, естественно, нет. Никто ничего на черный день не
откладывает. Прибегают ко мне, в долг брать — и смотрят, как на врага народа.
Процентщик! Барыжная морда! — Знаев припомнил кое-какие подробности кое-каких
деловых бесед и почувствовал отвращение. — А я тут ни при чем. Я банкир, это
мой хлеб… Вот тут, посмотри, рисуночки. Им по сто пятьдесят лет. Один такой рисуночек
в Лондоне недавно продали за сорок пять тысяч фунтов. Владелец шедевров уехал
по Амазонке сплавляться, а ценности ко мне привез, от греха… И, кстати, тут
где-то был ларчик с драгоценностями жены твоего друга Жарова… Она если
надолго уезжает, все сюда сдает, на хранение…

— Твоего друга, — аккуратно поправила Алиса.

— Что?

— Твоего друга Жарова. Не моего.

— И твоего тоже, — сурово сказал банкир. — Он
тебе звонит, он с тобой шутки шутит — значит, друг…

— Прекрати.

— Ладно. Хочешь посмотреть на драгоценности
его жены?

— Нет. Не хочу.

— Понятно. Кстати, очень средненькие камешки.
У меня есть интереснее. Тут где-то антикварная брошь была, с изумрудом,
середина девятнадцатого века, такую огранку сейчас не делают…

— Это не сейф, а музей.

— Это банк, — сказал Знаев. — Мой банк. У тебя
образование экономиста, ты должна знать, что банки условно делятся на два
типа… Какие?

Алиса пожала плечами.

— Что, не помнишь? У тебя ведь были пятерки по
всем предметам, я видел твой диплом…

— Можешь считать, что мне стыдно.

Знаев тяжело вздохнул.

— Банки бывают инвестиционные и
сберегательные. Сначала я хотел делать инвестиционный банк. Очень хотел. Я
молодой был. Быстрый. Очень. Не спал неделями. Все собирались с силами — а я
уже делал. Все боялись — а я лез башкой вперед. Никто ничего не знал — а я знал
все. Как, где, почем, у кого какой интерес — все! Мечтал играть на фондовой
бирже. Андеррайтинг, арбитражные сделки и так далее. Видел себя таким Майклом
Милкеном. Или Иваном Боэцки. Даже их портреты повесил. Вырвал из книжки «Алчность
и слава Уолл-Стрит»… Очень меня это увлекало. Акции, графики, технический
анализ. Быки, медведи. Внизу купил — вверху продал, прибыль зафиксировал и вывел
на Каймановы острова… Нет и не будет на белом свете ничего интереснее, чем
покупать и продавать деньги. А потом… — Знаев подбросил в воздух запаянные в
пластик сто тысяч, — потом оказалось, что наша родная фондовая биржа — совсем
не Уолл-Стрит. Когда я начинал, в девяносто втором, народ там в основном в
буфете зависал. Ведущий вел торги и периодически покрикивал: «Потише там, в
буфете!» Однажды я посмотрел на их самодовольные нетрезвые морды и решил, что
ноги моей больше не будет в этом бардаке. И потом уже строил банк строго
сберегательный, по швейцарскому образцу. Небольшое предприятие, для своих.
Бронированный подвал, минимум персонала, вся крупная клиентура замыкается сразу
на меня…

— Послушай, — напряженным голосом, но вежливо,
перебила рыжая. — Скажи честно, зачем ты меня сюда привел?

Знаев несколько смешался.

— Я думал, тебе будет интересно. Ты ведь не
каждый день видишь перед собой одиннадцать килограммов червонного золота? С
клеймами государственных банков восьми стран?

— Нет. Не каждый день.

— Ах, «не каждый». Понятно.

— Ты не боишься?

— Чего именно?

— Мы едва знакомы. Ты не боишься показывать
мне все это?

— Нет, — мгновенно ответил банкир. — Не боюсь.

— Я могу кому-нибудь проболтаться.

— Ты не проболтаешься.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я давно решил, что
ты обязательно должна все посмотреть.

— Давно — это когда?

— В четверг, — еще быстрее отреагировал
банкир. — Около трех часов дня. Когда первый раз тебя увидел. Как увидел — так
сразу и решил. Вот, думаю, именно ей я покажу, ради чего полжизни угробил…

— Зачем? Зачем я должна видеть то, ради чего
ты потратил полжизни?

Как ей объяснить, лихорадочно подумал он. Я
что, выбрал не ту обстановку? По-моему, обстановка самая располагающая. Что
может быть лучше, чем объясниться с женщиной в собственной сокровищнице?
Остается только подобрать точные слова. Сформулировать, чего я хочу.

Вот только одно плохо: я даже сам себе еще
ничего не сформулировал.

— Видишь ли… — Он прокашлялся. — Здесь
сосредоточено все самое дорогое. Плоды усилий. Не только моих. Тысячи людей
много лет работали, мучились, страдали, ночами не спали… Воровали и
обманывали… умирали… убивали других… Ради того, чтоб обратить свои
страсти вот в это.

Он обвел руками полки.

— Теперь это все доверено мне. Это — ГРУЗ. Я
его тащу. Мне тяжело…

Не то, не то! — пролетело в голове. Ты что,
собираешься ей жаловаться? Она живет в квартире с окнами на помойку, она тратит
три часа в день на дорогу до работы и обратно — а ты, благополучный, обитатель
поместья в пять гектаров, привел ее в свои закрома, набитые золотом, и теперь
намерен жаловаться?

— Извини, — сказал он тихо. — Наверное, мы зря
сюда пришли.

— Ты хотел что-то сказать. И не сказал…

— Я все сказал. Пойдем. Здесь низкий потолок.
Я не люблю низкие потолки.

— А что ты любишь? — спросила рыжая, не
трогаясь с места.

Знаев с ненавистью оглядел богатства.

— Наверное… я должен сейчас сказать, что я
люблю — тебя. Но это будет не совсем честно. Я черствый, я почти ничего не
чувствую. Мне сорок один год. Я — опасный сумасшедший. Видишь — ты не
возразила! Значит, уже поняла… Я безумец, Алиса. Богатый и очень энергичный.
Я сказал бы тебе: «Будь со мной», — но я так не скажу. Боюсь. За тебя. Я уже
изуродовал жизнь одной хорошей женщине. С тобой может произойти то же самое. Ты
мне нравишься. Ты меня полностью устраиваешь. Ты молодая, веселая, умная. С
тобой легко. Я бы хотел… — Банкир окончательно смешался. — Очень хотел… Но
не могу. Вернее, могу, но не буду… мне без тебя плохо. Не то чтобы плохо, мне
всегда не плохо и не хорошо, а так… Я ж богатый, я в порядке… Но с тобой
мне гораздо лучше, чем без тебя…

Алиса улыбнулась очень доброй,
благожелательной улыбкой.

— Я все поняла. Успокойся. Пойдем. Договорим
потом. Мне тоже тут немного не по себе… Смотри, в полу трещина.

— Знаю, — сказал Знаев. — Тут плохой грунт.
Болото. Вся Москва стоит на болоте. Мой подвал тонет. Со скоростью три
миллиметра в год. Инженеры говорят — нельзя ничего поделать. Через пять лет
придется все перестраивать…

— Ты загадываешь на пять лет вперед?

— Раньше не загадывал, — сказал банкир. — А
сейчас оно как-то само загадывается… Вроде уже давно живем без потрясений…
Без путчей и дефолтов… Человек не может жить одним днем. Ему обязательно
нужно строить планы. Хотя бы на пять лет.

— У тебя явный пунктик насчет потолков.

— Почему «пунктик»? — обиделся владелец
подвала, наблюдая, как дверь весом в тонну встает на свое место. — Высокие
потолки — это очень серьезно. Год назад я был в Сарагосе, в крепости
Алхаферия… Осторожно, не споткнись… Внутри крепости есть дворец, где
принимали посетителей испанские короли. Широкая лестница, за ней — комната для
ожидания. Так и называлась: «зал бесполезных шагов». Визитеры, как ты
понимаешь, в ожидании аудиенции нервничали, бегали из угла в угол… Красивая
комната, очень просторная, потолок резной, в орнаментах… А потом — я же
сказал, осторожно, ступеньки крутые! — гость попадал непосредственно в зал для
аудиенций. Он — в три раза больше, и потолок там — в два раза выше. Тоже
резьба, орнамент — но в два раза выше! То есть в приемной потолок специально
низкий, а в зале — высокий. Чтоб гость проникался масштабом, понимаешь?

— Понимаю…

Отрывок из книги Светланы Сорокиной «Мне не все равно»

«Марафон»

Я тихо гладила свой эфирный костюм в закутке, за
занавеской. Настроение было неважнецким: затея с благотворительным
телемарафоном здесь, на месте, казалась зряшной, провальной. К тому же
с утра шел дождь со снегом, а именно на улице должны были проходить
необходимые для марафона мероприятия. Настроения не добавлял и разговор
двух молоденьких местных корреспонденток, которые, не догадываясь о
моем скорбном присутствии за занавеской, громко возмущались
редакционным заданием:

 — Какому идиоту пришла в голову идея в воскресенье и в эту погоду собирать на площади памперсы???

Идиотом
была я. Именно я предложила во время телемарафона организовать сбор
памперсов для домов ребенка этого крупного сибирского города.
Неизвестно, кто придумал инструкцию, но в сиротских учреждениях для
самых маленьких положено выдавать только один памперс на одну попу в
день! Хотелось бы взглянуть на родных детей автора этой резолюции… На
мой взгляд, собирать памперсы гораздо полезней, чем, например, игрушки
и одежду, поскольку игрушки притащат старые мягкие (только пыль
собирать), а одежду — ту, что уже точно не пригодится никому из
малолетних родственников. Но в случае со старыми игрушками и одеждой
горожан могло пригнать на площадь хотя бы желание избавиться от
ненужного хлама и при этом чувствовать себя благодетелем. Что могло
заставить граждан выйти из дома в эту погоду, придти или приехать в
центр, купить за свои кровные дорогие памперсы и отдать нашим
корреспонденткам, — представить было трудно….

 — Нет, ты скажи, кто
сегодня хоть нос высунет из дома? А как мы замерзнем, представляешь? И
что мы будем делать во время прямых включений в одиночестве возле
пустого грузовика???

Девушки замотали свои шарфы и, наконец, вышли
из гримерки. Я довольно ловко подхватила падавший утюг, но даже эта,
редкая для меня бытовая удача, не улучшила настроения. Я представила
себе лица сотрудников телекомпании в конце дня…. И зачем согласилась
участвовать?

Все началось пару месяцев назад, еще в конце зимы.
На какой-то тусовке ко мне подошел старый знакомый, владелец и
руководитель одной из самых успешных региональных телекомпаний, и
напомнил, что у этой самой телекомпании скоро будет юбилей, — 15 лет
работы. Я весело поздравила с наступающим праздником, ожидая
приглашения на банкет, но услышала другое:

 — Понимаешь, мы каждый
год отмечаем наш день рождения, и всегда стараемся устроить праздник
по-новому… Все эти кафе-рестораны-пикники — давно пройденный этап.
Концерты в центральном сквере для горожан — тоже устраивали. В этот раз
есть у нас такая идея…

И коллега рассказал мне, что в честь юбилея решено провести благотворительный телемарафон в помощь детям.

 —
Каким детям? Сиротам? Инвалидам? Жертвам семейного насилия?
Талантливым? Особо одаренным? Гениям? И вообще — почему именно детям?

С
некоторых пор «детская тема» во всяких там публичных благотворительных
мероприятиях стала казаться мне спекулятивной. Никто почему-то не
проводит телемарафоны в помощь просто инвалидам, или старикам, или
больным туберкулезом. Почему? Да потому, что в этих случаях не может
быть волшебного финала, потому, что телевизионная картинка будет
безрадостной, потому, что старики не вызывают той умильной жалости,
которую большинство из нас испытывает при виде обездоленного младенца.
И про слезу ребенка знаменитый писатель сказал ровно потому, что образ
плачущего малыша вызывает куда более сильные чувства, чем лицо
плачущего старика. А по мне, так стариковские слезы горше, потому что
нет времени на исправления, потому что нет надежды.

— Мы еще не
решили точно, — ответил мой собеседник, — наверное, разным детям….
Сейчас вся редакция ищет сюжеты, собирает просьбы, подтверждает
поддержку руководителей богатых предприятий. Сайт открываем…

 — Ты
понимаешь, что невозможно будет просто провести телемарафон,
облагодетельствовать нескольких детей, а остальным сказать: извините,
всем помочь не можем? Это же такая ответственность!

 — Да, понимаю. У
нас уже есть штаб, который будет работать два месяца до марафона и
некоторое время — после. Чтобы обиженных было поменьше… А тебя хотел
попросить провести этот марафон в прямом эфире. Приедешь?

Я
легкомысленно согласилась. Названная дата была еще такой далекой,
проект казался таким «сырым», что мое согласие, казалось, ни к чему
меня не обязывало. Но я ошиблась.

Занавеска отдернулась, и в мое убежище заглянула девушка-гример.

 — Светлана Иннокентьевна, вас там ищут. Последнее обсуждение сейчас будет в кабинете у главного, а потом не забудьте — на грим…

Мне
дали окончательный вариант сценария нашего пятичасового марафона. В
него были внесены и мои правки и тексты, только вот шрифт для меня
теперь мелковат, — без очков уже не увижу. Наверное, сострадание к
старикам возрастает по мере приближения собственной старости. Когда-то
в детстве я не понимала, что значит мамино «плохо себя чувствую». Что
конкретно болит? Ничего? Тогда почему плохо? В молодости раздражала
медлительность и назойливость пожилых людей: неужели нельзя побыстрее,
неужели не ясно, что я занята? И вот теперь сама противно капризничаю,
нервничаю…

 — Неужели трудно было выполнить мою просьбу и напечатать
текст более крупным шрифтом? Или вы хотите, чтобы я работала в очках?
Мне ваши извинения ни к чему, сделайте побыстрее так, как надо!

Потом
я со знанием дела потрепала нервы гримерше. Она старалась, не зная, что
положение ее безнадежно, поскольку своему отражению в зеркале я давно
не рада, а если плохое настроение…. Потом я долго искала пакет с
туфлями, сумку, телефон… Подошла к тому самому начальнику, который
подбил меня на эту работу, и трусливо попросила предусмотреть вариант,
при котором горожане не придут сдавать памперсы детям-сиротам. «Да-да…
— ответил не меньше моего напуганный начальник, — надо купить самим
хоть сколько-то пачек, да и прямые включения в этом случае не будем
делать каждый час…»

Потом начался эфир, и на первой же минуте я
обнаружила, что взяла в студию тот самый мелкошрифчатый экземпляр
сценария, который не смогла бы увидеть даже в очках. Сказав какую-ту
корявую фразу, я попросила второго ведущего сделать все необходимые
объявления (адреса, телефоны, порядок работы), а сама выбежала из
студии, испытывая почти непреодолимое желание больше туда не
возвращаться.

Когда и почему у человека возникает желание
помогать? В какой момент чувство сострадания пересиливает все остальные
чувства, — лени, жадности, неверия? Те пять часов прямого эфира я
запомнила надолго. Мы рассказывали о детях, которые ждут родителей,
собирали деньги для проведения дорогих операций, помогали прямо в
студии семьям, оказавшимся в нищете. Нам звонили, присылали
СМС-сообщения, уточняли адреса. К нам приходили, чтобы сказать что-то
важное, выстраданное, о необходимости милосердия и взаимопомощи. Кто-то
доказывал, что добрые дела нужно делать в тишине, не кричать об этом на
весь мир, — так велит христианская традиция. Другие утверждали, что
говорить надо, поскольку хороший пример может оказаться заразителен, и
кто-то еще пойдет по твоему следу. Мы говорили о вере в порядочность,
столь необходимой в благотворительном служении. Нам самим в тот день —
верили.

В самом конце программы был показан кусочек художественного
фильма. Учитель попросил своих учеников вывести свою формулу добра.
Один мальчик сказал, что каждый человек должен помочь хотя бы двум
людям рядом с собой. Эти двое помогут четверым… Надо сделать так, чтобы
эстафета никогда не прерывалась.

В приемной начальственного
кабинета плакала секретарша. В самом кабинете сидели усталые и какие-то
притихшие редакторы и журналисты. Наше настроение было непонятным,
поскольку никакие профессиональные оценки и определения не подходили.
Мы не были уверены, что добились высоких рейтингов, — в выходной день,
наверняка, далеко не все телезрители захотели смотреть трудный эфир. Мы
не знали, все ли было сделано правильно, поскольку не существует у нас
устоявшейся практики проведения благотворительных акций на телевидении.
Но мы были — потрясенными.

Из коридора доносились возбужденные
голоса девушек, вернувшихся с площади, где проходил сбор памперсов. Под
снегом и дождем к грузовику приходили мамы с детьми, которые сами
желали отдать яркие пакеты, ковыляли старушки, только что купившие в
торговом центре маленькие и самые дешевые пачки подгузников,
подруливали громадные джипы, забитые под потолок коробками. Крепкие
молодые люди деловито выгружали эти коробки, но их невозмутимость тоже
дала трещину, крохотную такую трещинку, в которую на долю секунды
просочились непривычные размышления о смысле жизни.

Мы с
начальником выпили водки. И очень хорошо поговорили. О чем — не помню,
да и какая разница? Свой день рождения телекомпания теперь долго будет
отмечать только так — благотворительностью. И начальник не будет
вспоминать о том, что всего лишь хотел сделать в этот день что-то
оригинальное.

Комментарий психолога

Каждому человеку очень важно
разделять свои чувства и деятельность с другими людьми. Разделяя с
кем-то чувства, мы делаем их для себя выносимыми. Объединяясь с кем-то,
мы легче проявляем свои лучшие черты — сочувствие, сопереживание,
сострадание. Объединяясь с другими, мы разделяем ответственность.
Совместными усилиями легче справиться с глобальными задачами.
Совместные усилия увеличивают эффективность и расширяют возможности.
Совместные усилия делают результат более явным и масштабным.

Поэтому
мы легко присоединяемся к деятельности, которой занимается большинство.
Когда мы видим, что большое количество людей готово помочь и помогает,
каждый из нас тоже ищет возможность внести свою лепту в общее дело.
Когда мы видим с экрана, сколько людей несет памперсы к грузовику, мы
тоже испытываем желание присоединиться к акции.

Гораздо труднее на
что-то решиться одному — организовать марафон, создать штаб для сбора
заявок, собрать информацию о тех, кто нуждается в помощи. Кому-то
всегда приходится начинать, и не всегда есть возможность быстро собрать
вокруг единомышленников. Пока ты один, пока твои действия не одобрены
«большинством», все может казаться «зряшным» и «провальным». Но пусть
вас это не останавливает. Важно пробовать, делать. Не ждите, пока ваши
идеи разделит большинство, не бойтесь начинать самостоятельно. Принести
игрушки, одежду детям детского дома, купить памперсы, отправить
сообщение с мобильного телефона — это конкретные поступки отдельных
людей. Именно из них сложится потом то общее дело, в которое включится
кто-то другой.

От первого лица

Благотворительная акция
«Обыкновенное чудо» в пользу больных детей шла в эфире известного
томского телеканала ТВ-2 несколько месяцев (выходили сюжеты о детях до
18 лет, нуждающихся в помощи, собирались пожертвования). Ее апогеем
стал телемарафон 22 апреля 2007 г., ставший большим событием в жизни
города. В 2008 году эту акцию повторили. За 2 года удалось собрать
около 7 млн. рублей и помочь десяткам детей. Телекомпания приняла
решение сделать акцию постоянной.

Виктор Мучник, главный редактор телекомпании ТВ-2 (Томск)

«Обыкновенное
чудо» — проект очень важный как для телекомпании, так и для меня лично.
Наверное, это одна из самых важных историй, которые случились с ТВ-2 за
все 17 лет жизни телекомпании. Мы и прежде занимались
благотворительностью — к людям «из телевизора» постоянно обращаются за
помощью. В прошлом же году решили сделать круглогодичный
благотворительный проект, услышав о нескольких похожих историях,
которые уже были с успехом реализованы нашими коллегами.

Мы поняли,
что серьезная благотворительная работа требует создания
профессиональной благотворительной среды — организаций, которые
постоянно и профессионально занимаются юридическими, бухгалтерскими,
медицинскими вопросами. Такой среды в Томске все еще нет, хотя есть
сотни людей, которые нуждаются в помощи и тысячи людей, которые хотят
помочь. Пока мы выполняем функцию коммуникатора между теми и другими,
параллельно пытаясь помогать растущим благотворительным организациям,
которые могли бы взять на себя часть той работы, которую сейчас
проделывают журналисты.

Конечно, для нас важно, что благодаря
«Обыкновенному чуду» мы нашли десятки незаурядных человеческих историй,
которые стали темами наших сюжетов, телемарафонов, документальных
фильмов. Но, думаю, что для всех, кто занимается «Обыкновенным чудом»,
важнее ощущение сопричастности делу, которое реально изменяет чью-то
судьбу к лучшему. В этом году документальный фильм «Лешкина мама»,
созданный на основе нескольких историй из «Обыкновенного чуда»,
номинирован на ТЭФИ.

Отрывки из книги

Кожин навсегда запомнил один вечер в Кемерово, когда на центральной площади города собрались молодые и старые наркоманы. Максим должен был снимать один из своих первых репортажей о наркотиках и терся среди наркоманов, сидя рядом с ними на корточках и ожидая какого-то Бормана, который должен был принести «раствор». Наркоманами были в основном молодые шахтеры с болезненными бледными лицами. Они сидели «на кумарах», не выходя из депрессии, и утешали друг друга:

— Ничего, у Бормана какие-то заморочки, но он скоро подвалит и что-нибудь да замутим…

Борман пришел тогда отнюдь не вовремя, опоздав на пару часов. Он оказался волосатым сорокалетним стариком с татуировкой в виде паука на желтой руке. У него была последняя стадия гепатита и куча другой опасной заразы, что делало его похожим на высохший труп Элиса Купера. Борман был нариком-ветераном, живучим, как кот, — он «торчал» уже двенадцать лет, что вызывало определенное уважение среди наркоманов. Шахтеры, дружелюбно браня Бормана за опоздание, собрались в парке и стали гонять себе по венам «ханку» — раствор коньячного цвета, от которого снились цветные сны. Борман принес поллитровую банку наркоты и считал поодаль деньги, постоянно сбиваясь. Он был изрядно пьян и не скрывал этого. По слухам, Борман разогнал дозу почти до семи кубов и теперь хотел ее сбавить хотя бы до двух. Поэтому пока он только пил и не кололся.

Некоторые пробовали наркотик впервые, но вряд ли в последний раз. Новички нахваливали товар и обсуждали ощущения, а старые опытные наркоманы сидели молча: им уже ничего и никто не был нужен. Глядя в никуда воспаленными осоловелыми глазами, они почесывали щеки и предавались розовым мечтам.

Наркотиками в Кемерово занимались в основном цыгане, которые, по слухам, заражали раствор кровью ВИЧ-инфицированных. Наркоманы, которые подхватывали ВИЧ, обычно уже ничего и никого не жалели. Вся их жизненная энергия уходила на поиск денег для покупки «раствора». Спидушные нарики были для цыган лучшими клиентами. Любой кемеровчанин знал, где можно купить «ханку», но в большинстве случаев новичков подсаживали на наркотики через подарок — попробуй, мол, ширнись разок, и увидишь, что только ради этого и стоит жить. Ширяться было тогда модно и круто, многие юнцы сами стремились сесть на иглу, не осознавая, какой ад ожидает их в будущем. Бароны стремительно обогащались: строили огромные особняки и покупали дорогие иномарки. Милиция периодически совершала проверки и облавы, но мало кто верил в их эффективность. Цыгане как торговали, так и продолжали торговать «ханкой»…

Обычно наркоманы покупали маковую соломку или уже готовый раствор, приготовленный при помощи уксусного ангидрида — неочищенный героин. В тот вечер, который так запомнился Кожину, собравшиеся на площади были по-праздничному возбуждены. Борман сообщил им новость: на рынке отравы появился свежий товар — героин. Это был порошок, а не уже знакомая соломка или раствор. Порошок был строго дозирован и насыпан в маленькие пакетики, как антигриппин. Такой пакетик назывался у наркоманов «чеком». Теперь не нужно было варить раствор в притонах и доставать ангидрид — все было гораздо проще. Борман сказал, что знает барыгу, который торгует героином. Некоторые сразу же нашли деньги: они много слышали про героин в американских фильмах, но сами никогда еще его не пробовали. Борман уехал на такси с деньгами за ханку и вернулся через час. В его карманах был героин — несколько чеков.

Один шахтер-наркоман по имени Игорь подогрел в ложке содержимое чека, смешав героин с водой, и сделал себе инъекцию. Он испытал потрясающий «приход», о чем тут же сообщил своим собратьям по несчастью. В тот же вечер он купил себе еще два чека. Наутро он не проснулся, потому что умер от передозировки: последний укол оказался «золотым». Наркоманы всегда с почти кощунственной бравадой относились к смерти: умереть для них значило «отправиться на Луну за анашой». Погибший был известен среди кемеровских нариков своей жадностью, поэтому никто не жалел, когда он передознулся. Борман тогда пошутил: «Приобрел Игорек себе чек на тот свет. Будет, чем с чертями расплачиваться за хворост…» Сам он прожил не намного дольше, предпочитая умереть от передозировки, чем ждать, пока его медленно задушит СПИД.

«Чек на тот свет» — хорошее название для новой программы. Люди, торгующие наркотиками, продают смерть: чек с героином может любого привести к последней черте за считаные месяцы. Но наркомания — это не просто употребление наркотиков, это еще и воровство и убийства ради шальных денег. Страдают прежде всего семьи наркоманов и обычные люди, которые хотят просто нормально жить, но вынуждены с тревогой возвращаться домой, опасаясь, что какой-нибудь нарик-вурдалак ударит их по голове, чтобы добыть тысячу рублей на дозу. Возвращаться в квартиру по подъезду, где отморозки-подростки шмалят дурь, — для многих россиян это стало настоящей пыткой.

Кожин глотнул еще кофе и вновь посмотрел на часы.

---

Максим украдкой посмотрел на Павла. Тот аккуратно, двумя пальцами, достал из пачки сигарету и прикурил ее от специальной зажигалки Zippo. В нее была вмонтирована микрокамера, которой журналисты собирались отснять сделку с наркобаями для своей программы. Zippo попала к ним из запасников КГБ — когда-то ее изготовили для советских разведчиков на Западе. Начинку недавно поменяли — теперь внутри зажигалки стоял накопитель на десять гигабайт. Хватит на час-два хорошей записи. «Седьмой канал» приобрел часть аппаратуры комитета еще в лихие девяностые. Технологические «гуру» подвергли приборы хорошему апгрейду, и они служили на славу. Вот и Zippo была старым, но проверенным аппаратом, которым в свое время отсняли немало хороших кадров. Павел уже взял себя в руки и не нервничал. Он не мог положить камеру-зажигалку на стол за отсутствием оного, и пристроил ее на пачку Winston. Туркмены, похоже, совершенно не ожидали таких шпионских движений и не придавали манипуляциям Павла никакого значения. Джинны Италмаза, потревоженные опием, тоже молчали — оптика и электроника не их стихия. Яшули Италмаз довольно долго буравил журналистов взглядом и наконец начал разговор:

— Мне сказали, что вы хотите приобрести у меня пять-десять кило героина. Это серьезная партия для первого раза. Мы имеем сегодня лишь читральский героин, произведенный в северном Пакистане. Довольно неплохой, как и цена. А цена — пятнадцать тысяч долларов за килограмм. Если возьмете десять кило, мы дадим вам скидку, будете работать с нами — скидки будут очень существенными. От десяти кило у нас идет мелкий опт. От пятидесяти — крупный.

— Нас цена устраивает, — отозвался Максим. — Но мы хотели бы видеть и сам товар. С читральским героином мы еще не имели дело…

— А с каким героином вы уже имели дело? — острый взгляд Италмаза пронизывал журналиста насквозь, но Кожин, закаленный годами напряженной и опасной работы, не поддался этому давлению и спокойно парировал:

— Это к нашей сделке не относится. Мы просто хотим видеть товар. Если ваш читральский героин нас устроит, на рассвете подтянутся наши люди и привезут деньжат на пять кило, — для большей убедительности журналист поднял вверх палец. — Это только первоначальная закупка. В дальнейшем мы планируем развивать наш бизнес, — Кожин говорил очень убедительно, удивляя даже своих друзей, хотя его не оставляло ощущение, что он пародирует нелюбимого диктора из программы новостей. — Если мы останемся друзьями и сработаемся, в будущем наше сотрудничество сможет быть очень плодотворным и взаимовыгодным.

— Говоришь, ваши люди приедут? — Италмаз прищурился. — Что ж… Связи на таможне у вас имеются?

— Да. — соврал Кожин. — И неплохие. Все у нас в кармане.

— Как повезете товар — через Узбекистан или Казахстан?

— Сразу в Россию. Повезем морем, — снова нагло и красиво соврал Максим. — На Каспии пока небольшие волны. У нас есть свои катера с верной командой. Мы люди серьезные, в бирюльки не играем.

— Хорошо, — Яшули Италмаз хлопнул в ладоши. Он выглядел довольным. Его опийные джинны молчали. — Чары, отвези их на склад, покажи читральский товар! Скажи Берды, чтобы принял как родных.

Чары понимающе поклонился. Очевидно, «принять как родных» означало, что этих людей не «кидаем». Хотя могло быть и совсем наоборот: этих людей нужно «шлепнуть», потому что они «голимые лохи». Что это значило на самом деле, знали только сами туркмены, и Кожину оставалось лишь теряться в догадках. Он помнил предостережение Бабаджана Туранова: «новичков они кидают, а шпионов убивают». Шпионов убивают!

Журналист поморщился и посмотрел в лицо свирепого Чары. Он, как и его босс, выглядел довольным.

— Да, яшули, — туркмен со шрамом пригласил журналистов на выход. Павел быстро положил зажигалку и сигареты в карман. А Максим вдруг вспомнил предостережение Бабаджана, старинную туркменскую мудрость: «Перед тем как драться, узнайте имя своего соперника. Ведь, если соперника зовут Чары, Бяшим или Алты, это означает, что он четвертый, пятый или шестой мальчик в семье. А иметь дело с несколькими братьями, которые могут прийти на помощь, уже гораздо сложнее». Туркмена со шрамом звали Чары. Это значило, что он четвертый ребенок в семье и случись что, его братья придут на помощь. Максим почесал затылок и принял это к сведению.

Чары пригласил журналистов сесть в просторный «хаммер». Эта марка американских джипов была весьма популярна среди туркменских наркоторговцев. Особенно много этих машин стало после 2001 года и оккупации Афганистана войсками союзников. Военные «хаммеры» заполнили среднеазиатское пространство, но принадлежали они только касте «темных людей» — наркоторговцев. Увидев издали подъезжающий «хаммер», нормальный житель Средней Азии, не замешаный ни в каких делах, обычно торопливо пытается уйти в сторону, как говорится, от греха подальше. По пословице, бешеных собак лучше обходить. По Туркмении ходили разговоры, что обкуренные торговцы нахватались афганской удали и запросто могут сбить пешехода или даже застрелить, если он каким-либо образом вызовет у них раздражение. Люди подобные этому Чары, были настоящими басмачами-отморозками, готовыми в любой момент влепить пулю в того, кто косо на них посмотрит.

«Хаммер» быстро довез их до склада, который, как ни странно, находился по соседству с мечетью. Не хотелось бы думать, что местный имам или даже мулла замешаны в наркоторговле. Максим вспомнил о Леше-горбуне, о котором читал в Инете.

Этот преступный авторитет рассказывал одному журналисту, что за счет вырученных от продажи наркотиков средств он в течение самой трудной для жителей южного Таджикистана зимы 1992-1993 годов приобретал шерстяные одеяла, муку и уголь более чем для двух тысяч человек, кормил их, защищал, заручившись поддержкой духовных лиц. Кожин справился о личности этого горбуна, задействовав свои связи в разведке. Полученные сведения полностью подтвердили официальные лица Горно-Бадахшанской Автономной области Республики Таджикистан. Лешей-горбуномзвали Абдуламона Ойембекова — влиятельного полевого командира из «непримиримой таджикской оппозиции». Он жил с женой, тремя детьми, отцом и пятью братьями в Хороге. Погиб Ойембековв возрасте тридцати четырех лет, подорвавшись на дистанционной мине, преступление так и осталось нераскрытым. Многие в Таджикистане радовались, что горбун наконец отправился на небо. Но некоторые духовные лица так говорили о нем: «Абдуламон был истинным исламистом, крупным наркоторговцем-патриотом, который вместе с братьями и другими родственниками из семейного клана сопровождал гуманитарные грузы, спасал бадахшанцев от голода».