Объявлен короткий список премии «Просветитель» 

Сегодня был объявлен шорт-лист премии «Просветитель» 2017 года. В число финалистов вошли следующие книги:

В категории «Естественные науки»:

В категории «Гуманитарные науки»:

Лауреаты специальной номинации «Неформат» в честь десятилетия премии:

  • Александр Семенов. «Волшебный мир холодных морей»
  • Юрий Бродский. «Соловки. Лабиринт преображений»
  • Коллектив авторов. «Математические прогулки. Сборник интервью»
  • Наталия Зазулина. «Сквозь линзу времени: Понтифик — апостол мира»
  • Евгений Штейнер. «Манга Хокусая. Энциклопедия старой японской жизни в картинках» 
     

Шорт-лист был объявлен независимым жюри. В этом году в его состав вошли Сергей Кавтарадзе, Александр Панчин, Владимир Плунгян, Дмитрий Зимин и другие.

Церемония награждения лауреатов состоится 16 ноября в Москве.

Премия «Просветитель» за лучшую научно-популярную книгу на русском языке была учреждена в 2008 году основателем и почетным президентом компании «Вымпелком» Дмитрием Зиминым и Фондом некоммерческих программ «Династия», а с 2016 года проходит при поддержке Zimin Foundation. Цель премии — привлечь внимание читателей к просветительскому жанру, поощрить авторов и создать предпосылки для расширения рынка просветительской литературы в России. В этом году премия отмечает десятилетний юбилей.

Кража жизни со взломом личности

  • Дмитрий Глуховский. Текст. — М.: АСТ, 2017. — 320 с.

Представьте, что у вас крадут айфон. В нем откровенные и не очень фотографии и видеозаписи, скопленные за пять лет бережного пользования, конечно неотсортированные. Там ваши сообщения, заметки, доступ к кредитке, телефонные номера, соцсети. Представьте, что вор подсмотрел или подобрал пароль. И все ваше личное перестало быть таковым. В аккаунте «ВКонтакте» теперь не вы, друзьям отправляете сообщения тоже не вы, сослуживцам звоните снова не вы. И до кучи — вы уже никогда не будете вами. Ночной кошмар. Уж лучше разбить айфон вдребезги, правда?

Писатель-фантаст Дмитрий Глуховский после успешного создания нескольких антиутопий взялся изобразить реальность. Безжалостно уничтожая обычного студента филфака МГУ Илью Горюнова сначала морально, потом духовно, ну и напоследок физически, Глуховский разворачивает перед нами историю агонизирующего после освобождения из тюрьмы паренька, семь лет просидевшего за решеткой по вине непорядочного мента Петра Хазина.

Вернувшись домой, Илья увидел, что все изменилось: мать покинула его — устала, девушка Вера, из-за которой все началось, вышла замуж, лучший друг тоже обзавелся семьей — и стал практически неузнаваем. Да и мир вокруг не стоял на месте. Даже любимая Москва, изображенная в романе донельзя настоящей, глядит теперь на Илью настороженно.

Москва стояла сейчас как голое ноябрьское дерево – влажная, темная; раньше вся она была обросшая яркими вывесками, киосками для торговли чем попало – а теперь посуровела, стряхнула с себя разноцветицу, разделась до гранита.

А Илья обожал ее раньше, когда она притворялась сплошным галдящим базаром – ему казалось, что на этом базаре он сможет купить себе любое будущее…

А сейчас она как будто ему снилась – она ведь часто ему снилась там, на зоне. Она стала строже и прилизанней, серьезней, официальнее – и выглядела от этого по-понедельничному похмельной. Он узнавал ее и не узнавал; чувствовал себя в ней чужим, туристом. Туристом из Соликамска, и еще из прошлого.

Совсем не повезло Илье — и фамилия «горькая», и судьба тоже. Но город тут ни при чем, да и друзья Ильи тоже не виноваты. Спрос был с другого человека, с Суки — так называл Илья мента, который, не моргнув глазом, сломал ему жизнь. Горюнов даже не представлял, что скажет Суке, когда найдет его. Вспомнит ли тот Илью, раскается ли в том, что сделал?

В замочной скважине «Текста» Глуховского встречаются два взгляда: свой и Ильи Горюнова. И это поистине высшая степень смущения. Книгу тошно читать. Она заманчивая, как все запретное, и вязкая, как болото. Переворачивая страницы — погружаешься в трясину еще глубже, а выбраться удастся, только если кто-то подаст палку. Потом еще долго будет стекать с тебя жижа подсмотренного и отваливаться налипшая на кожу тина подслушанного. Это история, от которой не отмыться и не спрятаться, пока не уверишься в ее невозможности. Только так можно продолжать каждый вечер ставить айфон на зарядку, постить фотографии в инстаграм и думать, что ватсап — безопасный мессенджер.

Глуховский грамотно выстроил повествование (развел читателей): все события кажутся последовательными и логичными, на каждое «доброе утро» найдется свой «привет», — но все-таки писатель, как и все эти горе-мошенники в интернете, посыпался. Ну не получится так долго обманывать родителей и невесту, отписывая извинительные эсэмэски за свое отсутствие, не выйдет размер в размер влезть в шкуру другого человека и не нарваться на «особые приметы», по которым можно опознать любого, не хватит наглости встречаться с его приятелями лично. Несколько уточняющих вопросов — и тебя уличили.

Финал романа наспех приправлен «голливудом». «Текст» концовка не красит, но становится той самой палкой, позволяющей выдохнуть и сказать: «Чувак, да ты гонишь! Здорово водил нас вокруг пальца! Не было никакого Горюнова, да?» — и с надеждой заглянуть в глаза автору.

«Вроде все и правильно сделал, а все равно — в ад. На земле жизнь так организована, чтобы все люди непременно в ад попадали. Особенно в России», — выносит себе вердикт Горюнов. Мы же молча стоим понятыми: в замочную скважину уже не посмотришь — двери больше нет.

Очень удобно нам живется с телефонами, но кое-что все-таки лучше держать при себе. На случай, если жизнь окажется хитрее. На случай, если Глуховский не врет.
 

Анастасия Бутина

Пол Оффит. Смертельно опасный выбор

  • Пол Оффит. Смертельно опасный выбор / Пер. с англ. А. Бродоцкой. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2017. — 368 с. 

Пол Оффит — практикующий врач-педиатр, специалист по инфекционным болезням и вакцинам, иммунолог и вирусолог, профессор педиатрии Медицинской школы Перельмана Пенсильванского университета. Входит в правление некоммерческой организации «Каждый ребенок до двух лет», которая занимается просветительской деятельностью и помогает проводить вакцинацию в африканских странах. Автор девяти книг и более 160 статей в медицинских и научных журналах. Удостоен ряда престижных наград за врачебную и исследовательскую деятельность. В своей книге Оффит анализирует несколько антипрививочных кампаний и блестяще опровергает аргументы их активистов, доказывая, что решение не прививать ребенка может оказаться смертельно опасным. На стороне разума — наука, врачебная практика и полуторавековая история всеобщей вакцинации.

 

Глава пятая

И плачут ангелы

Если они заставят тебя задавать не те вопросы,
им не придется париться насчет ответов.
Томас Пинчон. Радуга тяготения

К концу восьмидесятых Барбара Ло Фишер была на пике популярности. Она написала книгу «Укол во мраке: почему К в АКДС может быть опасной для здоровья вашего ребенка» (A Shot in the Dark: Why the P in the DPT Vaccination May Be Hazardous to Your Child’s Health), на которую газета San Francisco Chronicle опубликовала хвалебную рецензию, где называла ее «сдержанной, достоверной, страшной и провокационной одновременно». Барбара Ло Фишер сподвигла ученых, фармацевтические компании и органы здравоохранения провести огромную работу по созданию более чистой вакцины против коклюша. Она помогла составить законопроект, который обеспечивал систему мониторинга лицензированных вакцин — систему, которая десять лет спустя выявит у одной из них редкий, но серьезный побочный эффект. И хотя причина деятельности Барбары Ло Фишер — убеждение, что прививка от коклюша вызвала у ее сына отставание в развитии, — не подтвердилась научными данными, эта замечательная женщина стала двигателем перемен, явно послуживших на пользу детям. Коротко говоря, Барбара Ло Фишер стала главным поборником чистоты вакцин в Америке. Ей верили журналисты, к ней прислушивались политики и тянулись родители. Она могла бы принести миру еще много добра.

К сожалению, в течение следующих тридцати лет она упустила эту возможность — возможность, которой добилась с таким трудом.

Когда Барбара Ло Фишер ворвалась на сцену, у нескольких вакцин были тяжелые побочные эффекты, и они ежегодно приводили к аллергическим реакциям, параличу и даже смерти. Органы здравоохранения и врачи не скрывали этих проблем. Однако, честно говоря, и не пытались исправить положение. А большинство родителей ни о чем не подозревали.

В начале шестидесятых американским детям давали вакцину против полиомиелита не в виде укола, а через рот. Ее создал Альберт Сэйбин, авторитетный врач-вирусолог и ярый соперник Джонаса Солка. Подход Сэйбина радикально отличался от подхода Солка — он не убивал полиовирус химическими веществами, как Солк, а ослаблял его. Сэйбин рассудил, что если взять полиовирус и снова и снова выращивать его в культурах клеток, взятых не у человека, а у других организмов, вирус постепенно утратит способность репродуцироваться в клетках человека. И он был прав. Вакцину Сэйбина капали на сахар и давали миллионам американских детей, и она действовала. К 1979 году полиомиелит — болезнь, от которой страдали и умирали сотни тысяч детей, — была в США полностью искоренена. К 1991 году ее не было во всем западном полушарии — поразительное достижение.

Однако существовала одна проблема.

Когда Альберт Сэйбин ослаблял полиовирус в своей лаборатории, он обнаружил, что вирус утратил способность разрушать нейроны головного и спинного мозга подопытных обезьян, и поэтому заключил, что он не будет разрушать нейроны и у детей. Однако Сэйбин не предвидел редкого осложнения — что его вакцина против полиомиелита будет вызывать полиомиелит. Такое, конечно, бывало крайне редко, в одном случае на 2 500 000 доз, однако опасность была реальной. В следующие двадцать лет каждый год шесть — восемь детей в США заболевали полиомиелитом, заразившись от оральной противополиомиелитной вакцины. А некоторые из них умирали. Осложнений от вакцины Сэйбина можно было избежать — в нескольких странах ее вообще не применяли, поскольку для успешного искоренения заболевания полагались на вакцину Солка.

Мишенью своей кампании за безопасность вакцин Барбара Ло Фишер могла бы выбрать и противополиомиелитную вакцину Альберта Сэйбина. У фармацевтических компаний не было стимула делать инактивированную противополиомиелитную вакцину, ту самую, которая никогда не вызывала паралича, а органы здравоохранения не были готовы тратить дополнительные средства на вакцину против полиомиелита в отсутствие общественного спроса. (Дело в том, что для введения вакцины Солка нужны были шприц и игла, а также специалист-медик, чтобы сделать укол, прививка этой вакциной обходилась гораздо дороже вакцины Сэйбина, которой достаточно было брызнуть в рот.) Великолепная возможность для защитника прав потребителей проявить себя. Пройдут годы, и один такой защитник заставит правительство признать, что противополиомиелитная вакцина Сэйбина хоть и редко, но вызывает необратимый паралич, и изменить государственную политику. Таким героем могла бы стать Барбара Ло Фишер. Но это была не она.

Проблемы возникали отнюдь не только с противополиомиелитной вакциной Сэйбина.

За десять лет до того, как Джонас Солк создал свою вакцину против полиомиелита, его бывший наставник Томас Фрэнсис создал вакцину от гриппа. Фрэнсис взял вирус гриппа, ввел его в куриные яйца, вырастил, выделил и инактивировал формальдегидом (мысль, что полиовирус можно инактивировать формальдегидом, Солк почерпнул, когда работал в лаборатории Фрэнсиса). Сегодня вакцину против гриппа делают точно так же. К сожалению, некоторым людям она противопоказана, поскольку у них сильная аллергия на яйца (в США таких около миллиона). Реакция может быть прямо-таки страшной — это и кожные высыпания, и падение артериального давления, и расстройства дыхания, и шок, но всего этого можно было бы избежать: фармацевтические компании вполне могли бы выращивать вирус в клетках млекопитающих, а не птиц. Процедура была бы не очень простой, но в принципе это выполнимо. Однако в отсутствие общественного протеста у фармацевтических компаний недостаточно стимулов что-то менять, а органы здравоохранения так и не потребовали этого. Опять же сложилась идеальная ситуация для защитника прав потребителей.

Тяжелые аллергические реакции вызывает не только яичный белок в составе вакцин, но и другие компоненты. Более того, яичный белок — даже не самая частая причина аллергии: на первом месте стоит желатин. Желатин готовят из коллагена, полученного из свиных костей и шкур, и применяют как стабилизатор, позволяющий равномерно распределить во флаконе малые количества живых вирусных вакцин. (Несколько десятков лет желатин в качестве стабилизатора входил в состав вакцины против кори, краснухи и паротита, но сегодня он есть только в вакцине против ветряной оспы и в вакцине против гриппа, которая выпускается в форме назального спрея.)

Обычно желатин не вызывает никаких осложнений, но у некоторых людей на него сильная аллергия . К тому же некоторые религиозные группы неохотно соглашаются применять вакцины, содержащие продукты, имеющие отношение к свиньям. Так что и желатин тоже стал бы прекрасным поводом начать разговор для всех, кто ратует за чистоту вакцин. Ведь есть и другие стабилизаторы.

Все это было бы достойной целью для защитника прав потребителей. Однако Барбара Ло Фишер решила направить движение за безопасность вакцин совсем в иное русло.

С начала восьмидесятых и в течение ближайших трех десятков лет каждый раз, когда врачи рекомендовали новую вакцину, журналисты обращались за советом к Барбаре Ло Фишер. Первой вакциной, лицензированной под надзором Барбары Ло Фишер, была вакцина против Hib-инфекции.

Американские педиатры старшего поколения еще застали ужасы болезней, вызываемых бактерией Hib. До прививок бактерия Hib была главной причиной менингита, осложнениями после которого у детей были слепота, глухота и тяжелая умственная отсталость. Кроме того, она вызывала заражение крови (сепсис) и пневмонию. Однако есть и еще одна болезнь, которую вызывает эта бактерия, болезнь еще более страшная, о которой, наверное, и не слышали современные родители, а молодые врачи знают лишь по учебникам: это эпиглоттит, воспаление надгортанника и окружающих тканей.

Надгортанник — это листовидный хрящ, расположенный до входа в гортань, ниже корня языка; когда человек глотает, надгортанник сгибается и закрывает дыхательные пути, не пропуская в легкие пищу и воду. Бактерия Hib способна поражать надгортанник. А воспаленный надгортанник может перекрыть дыхательные пути, что, в сущности, мало чем отличается от удушения подушкой. До 1990 года во всех крупных городских больницах была «эпиглоттитная бригада», всегда готовая быстро и без суеты доставить ребенка в операционную, где ему ради спасения жизни делали трахеостомию — то есть хирургическим путем проделывали отверстие в трахее. Да, именно без суеты. Если ребенок с эпиглоттитом начинал волноваться, ему гораздо чаще грозила смерть от удушения на месте. Ни одна болезнь не вызывает такого нервного напряжения. 

В 1987 году Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов лицензировало первую вакцину против Hib-инфекции . Для врачей по всей стране это была настоящая манна небесная. Наконец-то они могли предотвратить тяжелые болезни, ежегодно во многих случаях приводившие к инвалидности и смерти. Однако Барбара Ло Фишер не разделяла их энтузиазма. В передаче «Вечерние мировые новости с Питером Дженнингсом» она предостерегала: «Необходимо провести еще несколько независимых испытаний этой вакцины, чтобы выяснить, не вызывает ли она хронических заболеваний, например, диабета». За несколько лет до этого в своей книге «Укол во мраке» она писала: «С увеличением количества прививок, обязательных для американских детей в первый год жизни, увеличилось и число сообщений о хронических иммунных и неврологических расстройствах у детей более старшего возраста и подростков, в числе которых астма, хронический отит, аутизм, нарушение обучаемости, синдром дефицита внимания, диабет, ревматоидный артрит, рассеянный склероз, синдром хронической усталости, волчанка и рак. Пока нет ответа на вопрос, не играют ли многочисленные при- вивки, подавляющие многие болезни, особенно в раннем детстве, главную роль в возникновении хронических болезней в дальнейшем».

По мнению Барбары Ло Фишер, вакцины просто заместили инфекционные болезни хроническими и виновны во многих недугах человечества. На каждую новую вакцину Фишер находила как минимум одного врача, который поддерживал ее точку зрения. В случае вакцины против Hib-инфекции это был Барт Классен.

Классен был президентом и директором компании Classen Immunotherapies, получившей патенты на альтернативные календари прививок и альтернативные методы выявления побочных эффектов от вакцин. Чтобы установить, что вакцина против Hib-инфекции вызывает диабет, Классен показал, что финские дети, получившие три дозы этой вакцины в младенчестве, чаще заболевали диабетом, чем те, кто получал только одну дозу на втором году жизни. Выступая вместе с Барбарой Ло Фишер в «Вечерних мировых новостях», Классен сказал: «Получается, что календарь прививок заметно влияет на заболеваемость диабетом. Мы имеем в виду, что если посмотреть на картину в целом, заглянуть в будущее на пять-десять лет, окажется, что календарь прививок не идеален».

Это была сенсация. Вакцина против Hib-инфекции, которую считали одним из величайших достижений медицины, спасающим много жизней, по мнению Классена, обрекала детей на другую болезнь — неизлечимую, калечащую, а иногда и смертельную. Ученые ринулись подтверждать открытие Классена. Одна группа исследовала риск диабета у 21 000 американских детей, привитых от Hib-инфекции, и сравнила с данными по 21 000 непривитых детей. Оказалось, что риск диабета в обеих группах одинаков. Другие ученые обследовали 250 американских детей, больных диабетом, чтобы понять, больше ли среди них доля привитых, чем среди детей в целом. И снова оказалось, что прививка от Hib-инфекции не повышает риска заболеть диабетом. Более того, риск диабета не повышает ни одна вакцина. Поскольку результаты Классена так и не удалось воспроизвести, ученые были вынуждены внимательнее рассмотреть его статью. И обнаружили фундаментальные ошибки в аналитических методах Классена, что лишний раз подтвердилось, когда выяснилось, что спустя десять лет после прививки диабет у финских детей возникает с той же вероятностью, что и у непривитых, — а это прямо противоречит тому, что заявил Классен в программе Питера Дженнингса.

Барбара Ло Фишер публично критиковала вакцину против Hib-инфекции не единожды — не только выступая по телевидению вместе с Бартом Классеном. Ей предстояло поучаствовать и в другой журналистской сенсации.

Хизер Уайтстоун родилась в 1973 году в крошечном городке Дотан в штате Алабама. После школы Хизер поступила в Джексонвиллский государственный университет и начала участвовать в конкурсах красоты. Семнадцатого сентября 1994 года, в двадцать один год, она стала первой в истории Мисс Америка с тяжелой инвалидностью. «Я утратила слух в полтора года», — рассказывала она. Когда Хизер Уайтстоун получила титул, ее мать рассказала местному журналисту, что именно, по ее мнению, вызвало у дочери глухоту: прививка АКДС. Поскольку Хизер Уайтстоун стала знаменитостью, признание ее матери привело в ужас всех родителей, принимавших решение, прививать или нет своих детей. Свою лепту поспешила внести и Барбара Ло Фишер: «Как часто случается, что родители, ухаживающие за ребенком, видят, что у него сильный жар, видят судороги, шок и другие осложнения — и все зависит от того, согласится ли врач, что все это вызвано только что сделанной прививкой. [Медицинское сообщество] по-прежнему пытается замолчать такие случаи».

Мать Хизер опустила в своем рассказе существенную деталь. Тед Уильямс, педиатр из города Дотан в штате Алабама, наблюдавший и лечивший Хизер, с гордостью следил за ее восхождением к славе. Но когда мать Хизер заявила, что глухота ее дочери вызвана АКДС, Уильямс не стал молчать. Он прекрасно знал, что Хизер утратила слух не из-за прививки — она оглохла после менингита, вызванного Hib-инфекцией, более того, едва не умерла от него. Однако когда он попытался внести коррективы, Барбара Ло Фишер возмутилась: она сочла, что это заговор. «После конкурса «Мисс Америка» прошли считаные часы, а перепуганное врачебное сообщество уже спешит публично оспаривать любую связь между глухотой Хизер и вакциной АКДС и винит во всем бактериальную инфекцию, — возмущалась Фишер. — Американское врачебное сообщество идет на крайние меры, чтобы публично бросить вызов Хизер и ее матери, лишь бы уклониться от признания, какими опасностями чревата вакцина АКДС».

Американские дети получали вакцину против Hib-инфекции уже более 20 лет. За это время количество менингитов, сепсисов, пневмоний и эпиглоттитов, вызванных Hib-инфекцией, снизилось с 20 000 ежегодно до полусотни и меньше. К сожалению, некоторые родители, смотревшие вечерние новости с Питером Дженнингсом, испугались предостережений Барбары Ло Фишер и Барта Классена, что эта вакцина может вызвать диабет, и, вероятно, приняли решение не прививать детей — и этот выбор поставил детей перед угрозой заразиться инфекцией, приводящей к тяжелой инвалидности, а зачастую и к смерти.

Альфред Жарри и все-все-все

  • Эндрю Хьюгилл. Патафизика. Бесполезный путеводитель. — М.: Гилея, 2017. — 448 с.

Недавно вышедшая в издательстве «Гилея» книга Эндрю Хьюгилла «Патафизика. Бесполезный путеводитель» — в сущности, первое доступное на русском языке издание, рассказывающее об этом влиятельном движении, зародившемся во Франции еще в конце XIX века, а в наши дни насчитывающем множество последователей.

В начале книги Хьюгилл определяет несколько терминов, важных для понимания патафизики, таких как антиномия, аномалия или сизигия. Но определение терминов — дело слишком близкое к науке и духу патафизики не присущее, поэтому Хьюгилл то и дело приводит цитаты близких к патафизическому кругу деятелей искусства, вводя в абсурдистскую атмосферу этого движения. Вот, например, афористичное определение патафизики от Жоржа Перека:

Если физика постулирует «у тебя есть брат и он любит сыр», то метафизика отвечает: «если у тебя есть брат, то он любит сыр». А патафизика же заявляет: «у тебя нет брата, и он любит сыр».

Снабдив читателя необходимым терминологическим аппаратом и в должной мере выбив почву из-под его ног абсурдными квазисиллогизмами, Хьюгилл дает краткий очерк всего движения. Делает он это в обратном хронологическом порядке, начиная с XXI века, мы же проникнемся патафизическим духом и будем читать книгу с конца.

Последняя глава посвящена творчеству основателя патафизики Альфреда Жарри, чьи произведения при жизни не были оценены в должной мере. Например, его главный роман «Деяния и суждения доктора Фаустролля, патафизика» получил огромное количество отказов от издателей. Однако в дальнейшем на деятельность Жарри обратили пристальное внимание сюрреалисты и дадаисты, давшие идеям француза второе дыхание. Позже, в 1948 году, был основан Коллеж патафизики — организация одновременно и серьезная (ею издаются научные журналы и комментированные издания текстов Жарри), и шуточная, пародирующая академические институции. Так, предыдущий магистр Коллежа в своем завещании оговорил, что его преемником не должен быть ни человек, ни француз. Выход был найден достаточно просто — нынешним главой Коллежа патафизики является нильский крокодил по имени Лютемби.

За годы существования Коллежа его членами побывали видные деятели искусства: Эрнст Макс, Умберто Эко, Ман Рэй, Борис Виан, Эжен Ионеско, Марсель Дюшан, Жан Бодрийяр и многие другие. Объединяет столь непохожих друг на друга людей неизменная толика несерьезности, игровой элемент творчества, которого иногда так не хватает «Бесполезному путеводителю» Хьюгилла. И это изредка проскальзывающее несоответствие духу описываемого предмета — пожалуй, единственная ложка дегтя, примешанная к меду патафизики. 

Сергей Васильев

Одиссея веры

  • Ривера Летельер Эрнан. Искусство воскрешения / Пер. с исп. Д. Синицыной. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 264 с.

В современном мире разговоры о вере подобны упоминанию Волан-де-Морта: слишком провокационно. С этой точки зрения, Ривера Эрнан Летельер решился на отчаянный шаг: в романе «Искусство воскрешения» он затрагивает само нутро веры, можно даже сказать, мастерски ее препарирует. И как хорошо, что автор не оступился — на выходе у него получилась трогательная, в чем-то анекдотичная, в чем-то печальная история-притча о том, что вера не обижается и не обижает до тех пор, пока она не делится на «твоя», «моя», «их», а пребывает «нашей».

Ривера Эрнан Летельер — яркое имя в новой чилийской литературе, обладатель многочисленных национальных и международных литературных премий, Кавалер Ордена Искусств и литературы Франции (2001). Известность ему принес дебютный роман «Королева Исабель распевала ранчеры» (1994). В «Искусстве воскрешения» главный герой Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, — «народный святой», проповедник и мистик, один из самых загадочных чилийцев ХХ века отправляется на поиски благочестивой блудницы Магалены Меркадо,чтобы просить ее стать его ученицей. На пути герой cтанет свидетелем таких непохожих друг на друга человеческих судеб, а также придет к переосмыслению того, в чем назначение его собственной.

Первое, что удивляет: у романа получается говорить о серьезных вещах в несерьезной манере таким образом, что, балансируя на грани пошлости и вызова, история приобретает абсурдный, однако ламповый оттенок. На фоне человеческих пороков перед читателями разворачивается чистая и светлая история о вере. Вожделение и нецензурные выражения в повествовании о «божественном» предстают не в виде грехов, а в виде безобидных человеческих потребностей. Действующие герои, «святые» несвятые в целом рассматриваются лишь как частички Бога, иными словами, однажды низвергнутые из Рая создания помнят о своем доме, но не предают своей земной личины — остаются людьми: порой ошибаются и совершают низкие поступки.

И вот еще одно, которое Отец Предвечный открыл мне давеча, когда я облегчался посреди пампы: «Чтобы не впадать в гордыню, человеку иногда полезно оглянуться и посмотреть на собственное говно».

В целом «Искусство воскрешения» напоминает одиссею. Летельер представляет веру как кочующую субстанцию: кого-то она озаряет, кого-то покидает, где-то оправдывается, а где-то присутствует лишь призрачно. Она не имеет четких очертаний и границ: кто-то ищет ее через другого человека (Христосу из Эльки постоянно приходилось доказывать, что божественная сила существует), кто-то вообще верит не в Бога, а в вещи или принципы. Именно поэтому роман безобиден: веру не разделишь как собственность, о ней не спорят, она либо есть, либо ее нет.

У обоих главных персонажей — Христоса из Эльке и Магалены Меркадо есть чем поделиться с читателем. Мы не сразу узнаем их, поэтому можем поддаться искушению и поспешить с выводами. Но роман словно паззл: недостающие части в конце концов вписываются в историю и открывают глаза на истинные мотивы героев. Самое большое откровение книги — личные исповеди персонажей, в которых они рассказывают, как они стали теми, кем являются.

— У вас голова болит, Учитель?

И Христос из Эльки, не отрывая ладоней от висков, а взора — от небосклона, торжественно ответил:

— У меня болит вселенная.

Есть книги, которые при прочтении представляешь в черно-белых тонах, а есть те, которые видишь цветными. «Искусство воскрешения» определенно относится ко вторым. Автор с особой щепетильностью отнесся к художественным деталям: сюда хорошо вписываются и прозрачный обольстительный халат, и черные трусы, и очеловеченная курица, и медный колокольчик. Фантасмагория читателю обеспечена, заскучать ему не суждено.

Концовка романа прелестна в своей неутешительности и неоднозначности. Потерял ли себя персонаж в новообретенном одиночестве? Что стало с его верой? Куда он отправится? Книга оставила много вопросов, но даже если читатели и найдут на них ответы, наверняка для всех они будут разные.

«Искусство воскрешения» — легкая и мудрая история, лишенная занудных нравоучений. Пропитанная самоиронией, добром и состраданием, она представляет жизнь такой, какой та является. «У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет ее чем может», — сказал Жан-Поль Сартр. А Летельер словно добавляет: человек становится чем-то большим, когда впускает веру в себя. И, сам того не ведая, он отправляет ее в свое самое сложное путешествие — путешествие по мирозданию.

Александра Сырбо

Дайджест литературных событий на октябрь: часть I

2 ОКТЯБРЯ

Круглый стол «Лев Гумилев сегодня: проблемы восприятия, понимания, развития»

Круглый стол посвящен 105-летию со дня рождения Л.Н. Гумилева. В дискуссии пойдет речь о следующих вопросах: истоки и эволюция концептуальных идей Л.Н. Гумилева, личность и идеи Л.Н. Гумилева в восприятии отечественных ученых, общественных и политических деятелей — и многих других.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, музей Льва Гумилева, Коломенская ул., д. 1/15, кв. 4. Начало в 18:00. Вход свободный.

2 и 3 ОКТЯБРЯ

Презентация книги Дмитрия Быкова «Июнь»

Дмитрий Быков — писатель, поэт, публицист, биограф, журналист, преподаватель, литературный критик, радио- и телеведущий. Его новый роман — литературное событие. Три самостоятельные истории, три разных жанра. Трагикомедия, в которую попадает поэт, студент знаменитого ИФЛИ. Драма советского журналиста: любовь и измена, эмиграция и донос, арест и предательство. Гротескная, конспирологическая сказка о безумном ученом, раскрывшем механизмы управления миром с помощью языка и текста. В центре всех историй — двадцатый век, предчувствие войны и судьбы людей в их столкновении с эпохой. Автор ответит на вопросы читателей, расскажет о своих творческих планах и проведет автограф-сессию.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, книжный магазин «Буквоед», Невский пр., д. 46. Начало в 17:00. Вход свободный.

Санкт-Петербург,  Дом книги, Невский пр., 28. Начало в 19:00. Вход свободный.

3 ОКТЯБРЯ

Литературный клуб. Йоэль Регев: «Мейясу и медведи: сила соединения 707»

Литературный клуб — серия встреч для интересующихся современной прозой. Йоэль Регев — философ, доктор наук, автор книг «Коинсидентология: краткий трактат о методе» и «Невозможное и совпадение: о революционной ситуации в философии». Лекция посвящена книге французского философа Квентина Мейясу «Число и Сирена», в которой автор предпринимает попытку расшифровки поэмы Стефана Малларме «Бросок костей» — одного из самых загадочных поэтических текстов конца XIX века.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Регистрация на платформе Time Pad

4 ОКТЯБРЯ

Лекция Бориса Аверина «Набоков: неизвестные факты жизни и творчества»

Борис Аверин — доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета СПбГУ, один из крупнейших специалистов по Набокову.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Social Club, ул. Рубинштейна 40/11. Начало в 20:00. Вход по билетам.

 

Литературный клуб книжного магазина «Марки и закладки»

Четвертого октября состоится очередное заседание литературного клуба, где речь пойдет о романе Льва Толстого «Анна Каренина».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, гнижный магазин «Марки и закладки», Голицин-лофт, наб. реки Фонтанки, красная лестница, третий этаж. Начало в 20:00.

Революционно-поэтический вечер «Вся власть – поэтам!»

Открытие 13-го сезона в Литературном салоне Андрея Коровина в «Булгаковском доме». Вечер чтения стихов молодых поэтов. Участвуют: Нина Александрова (Екатеринбург), Ростислав Амелин, Евгения Джен Баранова, Александр Буланов, Антон Васецкий, Григорий Горнов, Маруся Гуляева, Олег Демидов, Дарья Ильгова, Полина Корицкая, Евгения Коробкова, Юлия Крылова, Борис Кутенков, Ольга Литвинова, Петр Лодыгин, Анна Маркина, Лиза Неклесса, Анна Орлицкая, Рада Орлова, Люба Правда, Евгения Ульянкина, Анна Харитонова, Александра Шалашова, Григорий Шувалов и другие.

Время и место встречи: Москва, Музей – театр «Булгаковский дом», ул. Б. Садовая, д. 10, 1-й этаж. Начало в 20:00. Вход свободный.

5 ОКТЯБРЯ

Лекция Бориса Кипниса о А. С. Грибоедове

Историк, преподаватель СПбГИК Борис Григорьевич Кипнис прочтет лекцию «А. С. Грибоедов», в рамках которой слушатели познакомятся с биографией, творчеством, а также петербургскими местами писателя и дипломата. 

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Библиотека имени В.В. Маяковского, набережная реки Фонтанки, 44. Начало в 19:00. Вход свободный.

6 ОКТЯБРЯ

Добролюбов — литературный критик против власти

Встреча с филологом Алексеем Вдовиным и презентация его книги из серии ЖЗЛ «Н.А. Добролюбов: разночинец между духом и плотью». Алексей Вдовин — историк русской литературы, эстетики и критики XIX века. PhD, доцент школы филологии факультета гуманитарных наук Высшей школы экономики.

Время и место встречи: Москва, библиотека имени Н.А. Добролюбова, Смоленская площадь, 13/21. Начало в 19:00. Вход свободный.

8 ОКТЯБРЯ

«Эпоха просвещения» в БДТ

Большой драматический театр имени Г. А. Товстоногова и исследовательский центр «Прагмема» продолжают цикл лекций о культуре и искусстве в рамках программы БДТ «Эпоха просвещения». 8 октября филолог Петр Бухаркин прочтет лекцию «М.В. Ломоносов в споре с «норманнской» теорией». Она будет посвящена тому, как воззрения Ломоносова-историка повлияли на творчество Ломоносова-поэта.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, БДТ имени Г. А. Товстоногова, экспозиционное пространство, наб. реки Фонтанки, 65. Начало в 15:00. Вход по билетам на любой октябрьский спектакль БДТ или по билетам только на лекцию.

Лекция «Кадзуо Исигуро: Нобелевская премия по литературе — 2017»

Лекция Артема Новиченкова о нобелевском лауреате этого года. На лекции речь пойдет о том, как писатель расширяет границы жанров, можно ли отнести его к какому-то определенному литературному направлению и почему литературный мир называет именно Исигуро самым бесспорным лауреатом сегодняшнего дня и по-настоящему «большим писателем».

Время и место встречи: Москва, лекторий Синхронизации, Курсовой пер 17с1, Дом Инженера, 2 этаж. Начало в 14:30. Вход по билетам.

10 ОКТЯБРЯ

Читаем. Размышляем. Обсуждаем

«Читаем. Размышляем. Обсуждаем» — это проект для всех, кто сознает, как важно не только уметь читать, но и понимать содержание текста, а также выражать свои мысли. Тема ближайшей встречи — «Д. Мережковский. „Человек эпохи возрождения“».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Открытая гостиная Библиотеки имени М.Ю. Лермонтова, Литейный пр.,19. Начало в 18:30. Вход свободный

Литературный клуб. Роман Шмараков: «Литературная деятельность Энея Сильвио Пикколомини»

Роман Шмараков — филолог, переводчик-латинист и писатель. Он расскажет о новелле «История о двух влюбленных», написанной в 1444 году будущим папой римским Пием II.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 19:30. Регистрация на платформе Time Pad

 

10 и 11 ОКТЯБРЯ

Встречи с Марио Варгасом Льосой

Марио Варгас Льоса — всемирно известный перуанский прозаик, лауреат Нобелевской премии по литературе. Автор книг «Город и псы», «Тетушка Хулия и писака», «Зеленый дом», «Скромный герой» и др. 10 октября он проведет автограф-сессию, ответит на вопросы читателей, а на следующий день даст открытое интервью журналисту, главному редактору портала «Горький» Константину Мильчину.

Время и место встречи: Москва, книжный магазин «Читай-Город» в ТРЦ «Европейский», Площадь Киевского вокзала,  д. 2; 10 октября в 19:00. Вход свободный.
Москва, книжный магазин «МДК», Новый Арбат, д. 8. 11 октября в 19:00. Вход свободный.

11 ОКТЯБРЯ

Галина Юзефович: все о Нобелевской премии по литературе

После присуждения Нобелевской премии за 2017 год книжный обозреватель Галина Юзефович расскажет об истории премии и о недооцененных книгах нобелевских лауреатов прежних лет.

Время и место встречи: Москва, Библиотека им. Н.А. Некрасова, ул. Бауманская, д. 58/25, стр. 14. Начало в 19:30. Вход по билетам

12 ОКТЯБРЯ

Поэтический вечер Ксении Букши

Ксения Букша — писатель, поэт. Автор книги «Жизнь господина Хашим Мансурова», сборника рассказов «Мы живём неправильно», биографии Казимира Малевича, романа «Завод “Свобода”», удостоенного премии «Национальный бестселлер» и недавно вышедшего романа «Рамка». На встрече Ксения Букша прочтет свои новые стихи.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, книжный магазин «Порядок слов», наб. реки Фонтанки, 15. Начало в 19:30. Вход свободный.

14 ОКТЯБРЯ

Фестиваль литературной критики

В библиотеке имени В. В. Маяковского пройдет однодневный фестиваль, в рамках которого состоится лекция о жанрах книжной критики, диалог о современном литературном процессе, игра формата  «Что? Где? Когда?», а также литературный суд над Велимиром Хлебниковым.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Библиотека имени В.В. Маяковского, набережная реки Фонтанки, 44. Начало в 12:00. Вход свободный.

15 ОКТЯБРЯ

Открытая библиотека. Октябрьские диалоги

Открытая библиотека — общественно-культурный проект, созданный в Санкт-Петербурге в 2012 году. Сегодня ОБ устраивает дискуссии, участие в которых принимают лучшие русскоязычные спикеры. 
15:00 Ирина Прохорова и Евгений Анисимов «Пётр I — благо или зло для России?»
16:00 Георгий Митрофанов и Павел Рогозный «Церковь в 1917 году».
17:00 Рута Ванагайте и Сергей Пархоменко «Наши».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, павильон острова «Новая Голландия», наб. Адмиралтейского канала, 2. Начало в 15:00. Вход свободный.
 

Фото на обложке статьи: Juan Behrens

Ищу любовь на конец света

мама! (mother!)

Режиссер: Даррен Аронофски

В ролях: Дженнифер Лоуренс, Хавьер Бардем, Мишель Пфайфер, Эд Харрис

Страна: США

2017

К кинематографу можно относиться двояко: как к искусству и как к жизни. Это достаточно тонкая грань, ведь кино может пробудить в тебе эстета, а может взять в плен твое сознание. Творческая рука Аронофски демонстрирует, как очевидная нереальность происходящего в новой картине «мама!» может создать максимально реальное чувство приобщенности к чему-то очень хрупкому и одновременно страшному.

Что мы знаем о Даррене Аронофски? Любитель сюрреализма и крупных планов, чье вдохновение человеческим безумием и одержимостью приводит зрителя в оцепенение не то от ужасной красоты, не то от очаровательного кошмара. В своей последней картине режиссер остался верным себе и оттого легко узнаваемым.

Сюжет интригует. В уединенном «райском» (как называют его сами герои) месте, выстраданном болью и кровью, как узнаем позже, обитает молодая пара. Неожиданно в их жизнь вторгается другая семья: поначалу они ведут себя как гости, но затем, срывая добродетельные маски, действуют в классических традициях вандализма — рушат то, что было создано не их руками. Что это значит? Кто все эти люди? Зачем им понадобился этот дом и эта семья? О прообразах главных героев и их роли не знает еще только ленивый. Аронофски, словно уставший от принципа современных повсеместных «руководств для чайников» — проще-лучше, перевел путеводитель по человеческому существованию в красивые библейские аллегории. Сложно, глубоко, но отнюдь не безосновательно.

Кино теряет свою сущность визуализации, если не оценить саму «картинку». Смысл облекается в форму, и степень успешности этого слияния становится решающим фактором успеха фильма. Сосуществование пламени и земли, хаоса и порядка в чередующихся кадрах фильма задает заветное волнение — ладони потеют, сердце бьется быстрее. Обрести красоту, увидев ужас, — мощнейший эстетический посыл фильма.

Сложно не отметить актерскую игру. На пару Лоуренс и Бардема можно смотреть бесконечно: такие разные внешне, они потрясающе гармонично смотрятся в кадре, привлекая зрительский интерес. Их настроению и чувствам веришь, хотя триумф своей актерской игры они переживают в абсолютно разных по эмоциональности сценах: Лоуренс изумительна в гневе, Бардем трогателен в единственном и не характерном для него приливе  нежности.

О библейских аллегориях «мамы!» спорят, но сходятся в главном: они есть, их сложно не заметить. Достаточно хотя бы отдаленно знать (или вспомнить новеллы О. Генри) об обстоятельствах рождения Христа и о дарах волхвов. О Боге-Творце (он же Бардем) говорят куда реже. Торжество двусмысленности наталкивает зрителя на размышления: Бог как потребитель? Возможность творения через любовь? Бог «арендует» дом в наших сердцах, если там живет самое красивое чувство на планете? «Ты даешь, даешь и даешь», — доносится монотонным шепотом фраза из фильма. Чем не консьюмеризм?

Ажиотаж вокруг «мамы!» может быть объяснен тем, что Аронофски буквально выводит на сцену проблему созидательного искусства. Мы привыкли к тому, что кино — это сотворение и зарождение, а далее — одиссея предельно понятной и чистой мысли. А теперь взглянем, насколько это убеждение идет вразрез с тем, что мы видим на экране. Зрители выходят из зала под конец фильма — разрушения на полотне они переносят куда острее, чем в жизни. Парадокс. А режиссер в истерии продолжает рвать и метать. Жест рискованный, но движение уверенное. «мама!» — это не блокбастер.

«мама!» — это не ужастик. Это мысль и это разговор. Некоторым из зрителей удастся поговорить с Аронофски на одном языке. А прощаются они на песне «The end of the world», где точку ставит символичная строка: «Конец света наступил, поскольку ты меня больше не любишь».

Александра Сырбо

Даниил Лебедев. Случай без имени

Даниил Лебедев родился в Новосибирске, живет и работает в Париже. Рассказы, переводы и стихи публиковались в журналах «Дистопия», «Опустошитель», «Versus Revue», «Реч#порт». Автор перевода романа Эдуара Дюжардена «Лавры срезаны» («Иностранная литература», 2017, № 3), создатель, в соавторстве с иллюстратором Ириной Лисачевой, сетевого проекта «вилка/бутылка».

 

На вокзале. Человек. Это за мной. Они сказали, что пошлют за мной. Он улыбается. Да, это за мной. Он улыбается. Он делает жест, который я не понимаю. Зачем я приехал? Вопрос, который я задавал себе в пути. Что поделаешь. Я не видел людей давно, и они сказали мне: Иди, там будут люди. Что поделаешь. Я сорвался с цепи. И вот я в поезде. Не задавай себе вопросов, пока ты в поезде. Но я должен был. И я задавал. Куда я еду? Кто будет со мной? Что я скажу? Как я скажу? Как вести себя? Вопросы первой важности. Пока ты в поезде, пока не встретил людей, которые ждут тебя, которые всегда будут ждать тебя, в одном месте или в другом, — у тебя есть пейзаж. Вид за окном, путь сквозь чужую территорию. Еще незаселенную. До тех пор пока поезд не остановится. У тебя есть еще немного времени. Золотые минуты. Ты упускаешь их, тратишь их на мысли на забытом людьми языке о заброшенных в прошлое, несуществующих странах. И вот, вокзал. Человек встречает меня. Неясный жест. Он улыбается, задает мне вопрос и хлопает меня по плечу. От неожиданности я вздрагиваю. Затем я говорю слово. Кажется, он понял. Это было не сложно, ведь слово было не сложное, да или нет, что-то в этом роде. Но потом он усаживает меня в машину, мы выезжаем с вокзала, и тут всё заканчивается. Они сказали: Там будут люди, и, поскольку ты был оторван от жизни так долго, тебе стоит поехать, стоит развеяться. Я сказал: Конечно. Они сказали: Ты помнишь язык? Я спросил: Какой? Это их удивило. Ты же не думаешь, что мы имеем в виду язык, на котором мы говорим с тобой? Нет, говорю, вообще-то так и подумал. Но я учил другие. Ты учил? Да, учил. Я не разговаривал, но я слушал. Они снова в замешательстве. Кажется, они ожидали другого ответа. Ты не разговаривал? Нет, нет, у меня не было возможности, но я хорошо слушал, я умею слушать. Они сказали: Там вы будете строить. Что мы будем строить? А какая тебе разница? Просто мне интересно, что я собираюсь строить. Тебе сообщат на месте. Ты встретишь много разных людей, познакомишься с ними и испытаешь свое знание языка. Но ты можешь не ехать, если ты не… Нет, я еду. И я поехал. И были мысли. Поезд. Пейзаж. Упущенный шанс. Вокзал. Машина. Человек задает мне вопрос.

 

Если попробовать разобраться во всем, что случилось, нельзя было поступить глупее, но, к сожалению, нельзя было поступить иначе. Я был изолирован. И потом они выпустили меня и спросили: Ты хотел бы снова жить? Я был достаточно измучен, чтобы иметь глупость ответить утвердительно. Понимаете, они сначала выпустили меня, а потом спросили, именно в этом порядке. Не знаю, где я был. А ведь это могла быть моя родная земля, Родина, из которой я уезжал, которую соглашался покинуть, но я не знал, не знал, совсем ничего, ни где я, ни что делать со своей свободой, и в этих условиях, когда раздался голос, приглашавший в путешествие, я испугался. По своему неведению я думал, что меня вернут в изоляцию, если я откажусь ехать. И да, возможно, я таким образом покинул Родину. Кто знает. Но я никогда не покидал ее самовольно. Я покинул одно место, в котором был, чтобы переместиться в другое место, с единственной мыслью в голове — избежать изгнания, с единственным чувством — страхом снова остаться с пустыми руками в фойе жизни. Нельзя назвать это ни глупостью, ни неосторожностью, я долго думал, и, пожалуй, ближе всего подошла бы неизбежность, но это слово тоже совсем никуда не годится. Нам стоит придумать что-нибудь для такого случая. Случая, вроде моего.

 

Вопрос о выборе не стоял, там было одно большое дерево, и мы сидели под ним все вместе. После еды, добытой трудом и потом с полей, раскинувшихся вокруг на километры и километры, мы сбивались под нашим большим деревом, потому что стояла жара, а это был единственный источник тени. Поля тянулись на километры и километры, но что нам было до этих километров продрогшей земли, изрезанной трещинами, если плоды, зарытые в ней, были невидимы, а плодородные места непомечены. Вооруженные небольшими лопатками, мы выходили одной шеренгой в голое серое поле, оставляя между нами промежутки в несколько метров, и выбирали направление движения.

Важно было только достать картошку. Таково было наше питание, и я упомянул его неслучайно, хотя начал говорить о дереве. Мы возвращались с работы к этому дереву, с серого поля без границ, сквозь трещины в котором, если остановиться и приглядеться, можно было увидеть наших врагов: жуков, червей, жадно поедающих плоды, сокрытые под сухой, каменистой землей. Тук! Тук! Еще одно усилие. Так! Медленно ты откалываешь куски неистребимой почвы, и, утопая в трудовом поту, добираешься до крохотной, изрытой паразитами картофелины. К следующему участку, следующему клочку земли, под которым, скорее всего, ничего, или что-нибудь крохотное, сморщенное, и рядом — болтающийся хвост червя, оторванный очередным ударом лопатки. Ты берешь этот драгоценный плод и смотришь, что можно сделать. Ты вырезаешь крохотные белые кусочки картофеля — промежутки между черными червивыми туннелями — и бережно ссыпаешь их в мошну, висящую у тебя на шее. И продвигаешься. Ни направо, ни налево, ни вперед, ни назад, ты просто продвигаешься, стараясь не рыть участки, уже изрытые другими или тобой ранее. Солнце печет, коршуны летают, черви и муравьи живут своими жизнями в сухой земле. Люди идут по сухой земле и постукивают по ней молоточками.

Где-то вдалеке бьет колокол в церкви, её шпиль врезается в небо на горизонте, и ты развлекаешься, ты постукиваешь в такт, если ты достаточно ловок, чтобы развлекать себя подобным образом — ведь колокол бьет как попало — и одновременно следить за звуком, который земля возвращает тебе, пока этот звук не становится чуть более глухим, несущим благую весть о картофеле. Тут ты прекращаешь эти безобидные шалости для того, чтобы начать другие — на этот раз ты пускаешь в ход лопатку. В какой-то момент ты ловишь себя на мысли, что ты перестал слышать колокол, весь погруженный в странный нечленораздельный гул, который издает беременная земля. Но колокол не прекращает свою нелепую песнь, он продолжает, как и ты, и ты говоришь себе: Нет, нет, перестань, тут моя картошка, но он не перестает, как будто сумасшедший звонарь потерял всякую надежду и поэтому боится замолкнуть. Так вы и продолжаете вместе, ты прижимаешься к земле, одним ухом вслушиваясь в её гул, другим повернутый к небу и колокольному звону. Так устроен человек, что у него одно ухо всегда напротив другого и действуют они заодно, как бы в молчаливом сговоре. И закрывая одно ухо, ты теряешь одну руку. Закрывать глаза намного легче и не стоит никаких усилий.

 

Это было пустынное место. Вдалеке, допустим, на севере виднелась разрушенная деревня. На северо-востоке и северо-западе простирались бесконечные поля. Остальные сто восемьдесят с лишним градусов горизонта были изрезаны лесом, который на юге приподнимался на еле заметных возвышениях рельефа. Мы жили где-то там, в этих бескрайних полях, среди деревянных развалин. Когда-то там жили люди. Они ушли, и на их место приехали мы, каждый со своей странной идеей жизни, а кто-то, как я, безо всякой идеи, гонимый таинственной нуждой в людях и жаждой свободного дыхания.

Немногое осталось от бывших поселенцев — по деревянным, искромсанным остовам зданий гулял ветер, и в ночи раздавался скрип досок. Были следы каменных строений: колодец и серые стены. Мне сказали, что там случилось что-то — слово, которого я не понял, — и всё было уничтожено, а те, кто остался в живых, бежали. Хотел бы я знать, что именно там случилось. Наверное, это была война. Или чума. Говорю вам, я не понял.

Мы не особенно старались обустроить это место под свои нужды. Мы все спали, ели и отдыхали под одним огромным деревом, как будто бы тысячелетним, такой широкий у него был ствол и такие длинные ветви. Я всё спрашивал себя, чем я собственно занимаюсь. Хоть именно этими словами я себя и не спрашивал, но всем моим телом и самочувствием ныл этот страшный вопрос. Ведь они, те, что отпускали меня, сказали, что мне сообщат на месте, но мне ничего не сообщали. Разговаривать было тяжело и получалось неестественно. Мое незнание языка бросалось в глаза. Я переспрашивал — им приходилось повторять. Иногда я всё равно ничего не понимал, и после нескольких попыток всё, что оставалось, — развести руками. Они пребывали в неведении относительно моего вопроса, я — относительно слов, необходимых для того, чтобы его задать. Я должен был думать над каждым словом, а они не считали нужным делать мне поблажки как иностранцу — изъясняться проще или, по крайней мере, медленней. Там было много таких, как я. Все куда-то ходили твердой поступью, и я ходил за ними, и моя поступь со стороны, наверное, тоже казалась твердой. Хотя, честно говоря, ничего такого особенного мы не делали. Мы как будто бы просто ходили твердой поступью. Не считая времени, когда мы собирали картошку и отдыхали под деревом. Когда я ехал в поезде, всё казалось таким прозрачным. Думаю, им нужна была капелька лжи, чтобы усадить меня в вагон.

 

И тем не менее, среди нас были старшины, и они, кажется, что-то понимали. Казалось так, верно или не верно, потому что они единственные знали язык. Они знали, что выхода у нас нет, и если мы хотим есть, то будем работать. Поэтому они, не желая никакого большого излишка для себя, не отдавали нам приказов и оставили нас в покое. Организовывали они нас только по мере крайней нужды, когда мы, не способные договориться между собой, обращались к ним за помощью.

А мы, конечно, не могли договориться. Объединял нас только один общий язык, который все мы знали как придется, и, как правило, хуже всех его знали те, которые больше всех хотели и громче всех спорили. И те, кто могли что-то сказать, откладывали на потом свои скромные личные пожелания и вопросы и направляли все усилия на то, чтобы примирить остальных, которые говорить не умели и хотели не учить слова, а жить хорошо.

Старшины смотрели на нас посмеиваясь или грустно кивали друг другу и перебрасывались между собой короткими фразами. Когда дело выходило из-под контроля, мы шли к ним и разводили руками — просили нас рассудить. Старшины говорили с нами, но большая и сильнейшая часть из нас ничего не слушала и только сжимала зубы от неутоленного желания и от бессильной речи, заключенной в её необразованную грудь, которая дышала часто и питалась только этим своим колыханием, а не умными речами и знанием дела.

Я же, и некоторые со мной, слушали старшин, отворив рты, и удивлялись красоте и простоте, с которой мудрость льется из них сквозь звуки членораздельной речи. Мы воспринимали её стихийно, но внимательно, и ничего не понимали.

Изголодавшиеся и опустошенные долгим лепетом без заметного результата, все снова брались за работу или насиловали своих женщин. Особенно тяжелы были ночи, если спор разгорался у вечернего костра. Солнце садилось, и люди в этот темный час, не приученные к творчеству, бросались друг на друга или дрыгались поодиночке на траве, пытаясь поймать сон, который летал вокруг и всё никак не опускался. И такими ночами воздух полнился стонами, шорохами и завываниями.

И на следующий день никто не мог вспомнить повод для спора, но разве нужен повод там, где есть труд, два человека и тоска безграничных полей?

От скуки и отсутствия конкретной заботы я завел себе друга. Михаэлс был крепкий, устойчивый человек и совершенно не понимал моего горя. Заметив однажды, как я копошусь с картофелиной, вырезая из неё гниль филигранными движениями ножа, он вздохнул тяжело, выхватил из моей руки корнеплод и одним ударом отсек у него половину, изрезанную, будто узорами, следами моей рачительности. Половина картошки упала на землю, Михаэлс втоптал её ботинком и плюнул на неё с презрением, как сильный плюёт на хитрого.

С тех пор мы с Михаэлсом работали вместе, или, точнее будет сказать, он взял меня под свою опеку. Он был несговорчив и трудолюбив, справедлив и жаден. Я чувствовал, что не просто так он мне делает одолжение своим обществом, но что я ему также оказался полезен — он мне стал стойкостью и бездумием, которые мне были нужны, чтобы выжить, а я ему — компанией и утешением, которые нужны любому, будь он даже таким гордым, каким был Михаэлс.

Мы старались держаться друг друга, почти ничего не говоря, изъясняясь самодельными жестами, рисунками, песенками и стишками. Михаэлс хорошо работал, плотно питался, дружбы ни с кем, кроме меня, не водил. Он твердо вставал на ноги каждое утро и подтягивался на одной из широких веток нашего дерева. Остальные смотрели на него с недоверием, потому что он не грустил от жизни, но и не наслаждался ею, а видел её как стройплощадку для своего неугомонного тела.

Что касается меня, то я быстро начал скучать по дому. Почти сразу после приезда я стал скучать. Я не беру в расчет первые несколько дней, освещенные нездоровым восторгом. Хотя я ничего о нем не помнил, о своем доме, меня там, кажется, не заставляли работать.

Я страдал не столько от изгнания, сколько от надобности сделать его своим новым домом. Я смотрел на Михаэлса и удивлялся, как весело ему это удается. И это ты называешь изгнанием? говорил его взгляд, когда руки у меня опускались. Мне было неловко, потому что прежнее время ушло, и я не решался обижать этих людей, называя их новую Родину местом насильственной ссылки.

 

Я хотел просто мирно уйти, но боялся умереть в дороге. Утром, выходя в поле, я смотрел по сторонам, за горизонт, размышляя о своем побеге. Я думал добраться до той деревни, в которой бил колокол, а дальше уж как получится. Эта мысль всё сильнее овладевала мной каждый вечер при виде пустой мошны, при виде изрытой земли за моей спиной, но больше всего — когда я оглядывал безграничные поля вокруг, оставленные на попечение кучке людей. Почему нам не присылали подмогу? Новые инструменты? Машины? Почему мы делали свою работу таким сермяжным способом, будто бы на изнанке у цивилизации, лицо которой — я хорошо это помнил — где-то существовало? Более того, даже изначальный предлог, который был мне обещан, — остался тайной. Я пытался спросить, чем же мы, собственно, занимаемся? И не понимал их объяснений. Казалось, чем проще были мои вопросы, тем изысканней они выбирали слова для своих ответов. Мне надоело и поле, и дерево, и приторный вкус картофеля, и далекая церковь, продолжавшая трезвонить надо всем этим беспорядком. Я долго размышлял о побеге, и уже как будто бы решился, когда однажды, в то время как все мы сидели под деревом, к нам подошли старшины и завели между собой разговор. Я почти не следил за его ходом — тем более, что понять я мог только малую часть, — но когда они встали лицом к деревне и начали увлеченно жестикулировать, я насторожился. Один из них указал пальцем в её сторону и задал какой-то вопрос. Второй ответил словом никто. Тогда первый снова посмотрел на деревню и недоверчиво переспросил, но второй, не дослушав вопроса, прервал его нетерпеливым жестом и твердо повторил: Никто, никто. Я хотел спросить, как же никто, как никто, если в деревне бьет колокол? Но я не знал, как сказать колокол. Тогда я окликнул их и указал пальцем прямо на церковь. Они меня не поняли. Тогда я изобразил звуки, похожие на звон колокола: Дин-дон! Дин-дон! Они начали смеяться надо мной, переглянулись и ушли по своим делам, продолжая смеяться на ходу. Тут кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел Михаэлса. Дожевывая кусок картофелины, он посмотрел на меня и сказал: Ветер. Я его понял, потому что знал слово ветер.

Мне всё снится один и тот же сон. Меня, наконец, отправляют в путешествие. Передо мной раскладывают карту и объясняют маршрут. Мне нужно будет перейти поле, но не с той стороны, где видны дома и возвышается купол церкви c колоколом. Я пойду в обратном направлении, туда, где горизонт усеян деревьями. На карте этот лес выглядит как большое продолговатое пятно. Я очень ясно вижу его границы. Мне нужно будет пересечь его. Лес будет редеть и начнется холмистая местность. Мне нужно будет достать компас и следовать на запад-северо-запад. Рельеф местности будет скрывать горизонт, пока в одной из впадин мне не откроется город. Я должен спуститься к нему ночью. Мне сказали, что если я доберусь до холма над городом днем, то нужно дождаться ночи и только тогда начинать спуск. Никто не должен видеть, как я пришел и откуда. Ты окажешься с тыльной стороны города, сказали мне, и все дома будут повернуты к тебе спинами. С этой стороны к городу будет вести только одна старая и широкая дорога, тебе необходимо найти её и следовать по ней. Не петляй по кочкам, а иди по дороге. Когда очертания домов перед тобой станут крупнеть, следи внимательно — от дороги отходит узкая тропа. Следи внимательно, потому что если ты пропустишь её, то провалишь всё дело. Она будет отходить вправо. Иди, прижимаясь к правому краю дороги, и следи за её границей в свете фонаря. Смело ступай на тропу. Она будет узкой, в ширину одного человека. Выключи фонарь — он тебе больше не понадобится. Тропу окружают высокие кусты, поэтому ты не собьешься с пути. Тропа приведет тебя прямо в город. Перед тобой вырастет широкое здание, повернутое спиной, как и другие. Ты уткнешься в дверь в его стене. Дверь будет открыта, о ней не знает никто, кроме тебя. Войди в неё и закрой за собой. Поднимись по лестнице до первого этажа. Направо будет длинный коридор с дверьми по обе стороны. Все двери, кроме той, что с номером 2, будут закрыты. Смело входи внутрь. Закрой за собой дверь. Жди.

Так говорил мне голос. И так я и делал. Во всех этих снах повторялось одно и то же. Я выходил рано утром, пересекал лес, блуждал по холмам со своим ручным компасом, останавливался на возвышении, ждал захода солнца и спускался. Дорога на половину заросла травой, которая пробивалась между старыми камнями, покрытыми толстым слоем песка и каменной пыли. Гладкие камни поблескивали в свете фонаря, а по сторонам черными тенями в небо утыкалась высокая трава. Я находил тропинку и спускался в город. В темноте я мог различить только темные силуэты зданий, и чем ближе я подходил, тем меньше их становилось, и перед глазами вырастало одно единственное, у двери которого моя дорога кончалась. Я останавливался и прислушивался. Вокруг в траве стрекотали кузнечики, из города доносились гулкие железные звуки. Я открывал дверь, поднимался по лестнице и останавливался в коридоре. В доме всегда царила мертвая тишина. Я не знаю, что происходило на других этажах, в других комнатах, никогда мне не приходило в голову изменить маршрут. И там, на дороге, сто раз я проходил по одному и тому же маршруту и ни разу не изменял его. Я мог бы продолжить идти не сворачивая. Я мог бы свернуть с дороги и пойти по холмам, в других направлениях, отграниченных только далеким горизонтом, который виднеется с их вершин, а не камнями разрушенной старой дороги или смятой травой на тропе. Они говорили, что это провалит всё дело. Но тысячу раз я делал всё, как они говорили, но так и не понял, в чем состояло это дело. Поскольку вот что происходило дальше.

Я шел по коридору, между разных дверей и искал дверь с номером 2. Я не ломился в другие, ведь мне сказали, что они заперты. Я открывал дверь с номером 2 и входил в комнату. У левой стены стояла аккуратно застеленная кровать, у правой — старый стеллаж из темного дерева. Напротив входа было единственное окно, и оно выходило на стену соседнего дома. Слева от двери хрипло гудел холодильник старой модели, с крошечным пустым морозильным отделом. Все его полки были заставлены консервными банками. Я подходил к кровати. На тумбочке возле неё стояла небольшая лампа с матовым зеленым абажуром. Из потолка торчал провод с лампочкой в двадцать ватт на конце. Я возвращался к двери и несколько раз тыкал в выключатель на стене. Ничего не происходило. Я пододвигал табуретку к центру комнаты и осматривал лампочку, которая была в полной исправности. Я слезал с табуретки и ставил её к окну. В окне была стена дома. Нужно было плотно прижаться правой щекой к стеклу, чтобы увидеть край улицы и дома на её противоположной стороне. В домах горели окна. Я садился на табуретку. Я протягивал руку к лампе, которая стояла на тумбочке, хватал шнур, отходивший от её основания, и нажимал на выключатель. Лампа загоралась. Я оглядывал комнату. Дверь, гудящий холодильник, кровать — всё это на фоне тёмно-бежевых обоев. Я выпускал из рук шнур от лампочки и поворачивался на табуретке. С другой стороны окна продолжались те же обои. У самого пола они прерывались двумя розетками, к одной из которых был подключен телефон. Я вставал с табуретки, брал трубку и слышал мерные гудки. Положив трубку на место, я подходил к шкафу и открывал его. Пусто. Закрывал шкаф. Делал еще один круг по комнате и садился на кровать. Мне сказали ждать. Я сидел и ждал.

Я видел этот сон много раз, он прекращался то раньше или позже. Поначалу он заканчивался тем, что я садился на кровать, откидывался на подушку, закрывал глаза — и просыпался. Но однажды я закрыл глаза, но ничего не произошло. Я лежал долго, слушая гул холодильника и стук своего сердца, но ничего не произошло. Я открыл глаза и начал ходить по комнате. Иногда сон так и начинался. Я открывал глаза и знал, где я, знал, как я сюда попал, потому что уже много раз видел это в других снах. Я вставал и знал, что слева будет окно, спереди шкаф, а справа холодильник. Но странным образом я вдруг снова переносился на дорогу, видел блестящие камни при свете фонаря и слышал стрекот кузнечиков. Или видел себя на тропинке, перед дверью. И затем снова в комнате. Такие мне стали видеться сны. В конце концов, я так свыкся со всей историей, что перестал удивляться.

Пока однажды я не проснулся на том же самом месте со странной тянущей болью во всем теле. Я открыл глаза и увидел потолок и край тёмно-бежевых обоев на стене справа. Я снова закрыл глаза и прислушался к тихой боли. Я не знал, что сплю, поэтому не мог хотеть проснуться. Я приподнялся на кровати и удостоверился, что я в знакомом месте. Как только я принял вертикальное положение, боль резко увеличилась. Я попытался встать на ноги, и она стала такой острой, что мне пришлось тут же опуститься обратно на кровать. Хотелось пить. Я подполз к маленькой раковине рядом с холодильником, повернул кран и подставил губы под холодную воду, от которой боль начала толчками разливаться по телу. Мне нужно было опуститься на пол, чтобы это прекратилось. Я подумал позвать кого-нибудь и прислушался. В доме, как всегда, было тихо. В окне повис вечер. Я просто сидел и ни о чем не думал. Мне ведь сказали ждать, я и решил, что буду сидеть и ждать, не делая никаких движений. Я просто оглядывал комнату, которую знал как свои пять пальцев. Когда мой взгляд остановился на телефоне, я вдруг вспомнил, что мне сообщили номер, по которому нужно позвонить в чрезвычайной ситуации. Но ситуация не была чрезвычайной.

Так мои сны приобрели тревожный оттенок, из-за этой боли, которая прибавилась к ним и вынудила меня вплоть до пробуждения оставаться в неподвижности в этой тёмной комнате, в тишине, погруженным в мысли, о которых ничего сказать не могу. Во сне как- то не замечаешь своих мыслей. Я перестал видеть дорогу, холмы, перестал видеть другие сны, остался только один, в котором я лежал в комнате и ничего не делал.

 

А потом у Михаэлса начались проблемы. Приближалась зима. Земля леденела, картошка мельчала. Холод обнаружил людей злобных и раздражительных. Все друг у друга воровали. И если кого-нибудь обворовывали, то он, вместо того чтобы жаловаться старшинам, шел и воровал у другого, потому что имел на это право. С этого и началось — Михаэлса обворовали, а он поймал вора. Он сказал ему: Ты вор. Но у всех были друзья, а больше всех у воров. Только у нас с Михаэлсом не было друзей. И когда Михаэлс сказал вору: Ты вор, то друзья вора набросились на Михаэлса и начали бить его кулаками. Михаэлс пошел к старшинам. Они сказали, чтобы он разбирался сам. Михаэлс вернулся к работе. Работать он стал угрюмо, в полсилы.

— Что-то я задумываюсь, — сказал он мне. — Значит — плохо.

А в другой раз у него прямо из-под носа вытряхнули мошну с картошкой, пока он ходил по нужде.

— Нельзя больше здесь, — говорил он мне, показывая в сторону леса вдалеке. — Там лес. Там земля. Там мир. Нужно встать и идти.

Затем, вечером, у костра, он поднял руку — в знак того, что ему есть что сказать. Все скривили лица, а старшины перестали разговаривать, и те, которые стояли к нему спиной, повернулись лицом.

— Нужно встать и идти, — сказал Михаэлс.
Никто ему не отвечал.
— Не выходит вместе. Будем искать. Видите лес? — спросил он и махнул рукой. —  Там — граница. А значит — не ясно. Надо смотреть. Или — зима.


— Нам и здесь здорово, брат, — ответили ему.


— Вам здесь здорово, но плохо. Потому здорово, что хорошего мало.


— За хорошим собрался, Михаэлс? — выкрикнул кто-то.

— За хорошим, в лес?


— Сначала лес, но ничего не видно, — ответил Михаэлс. — А я там был.


Все встрепенулись.


— Где ты был?


— Я головой вижу — был, — ответил Михаэлс. — До жизни был. Как ты подумаешь сам, посмотри назад — тепло.


Но видно было — Михаэлсу никто не верил. Старшины молчали и кивали, довольные. А с Михаэлсом после этого перестали разговаривать. А потом началось совершенное безобразие. Один человек жаловался старшине:

— Взял у меня без платы!


— Что? Украл?


— Украл, украл! Я на зимнее время — такой мешок кладу. Ничего нет. Мне сказали — Михаэлс взял. Ему много надо — большой и в границу собрался — понятно. Его видели!

— Кто видел?

— Два есть тех, кто видел. Я считаю, что он — собирает, потом — в границу — себе, чтобы жить или купить жить, потому что не ясно, кого там и где, понимаете?

— Ни черта не понимаю, друг.

— Он и вас, систему, не уважает. Он говорил — уйти! То есть вы тут работаете, а он — уйти. Значит — не доволен. Говорит, что задумываться удалось. Говорит — зима. Все спрашивают — мы здесь — все и разом — не умрем. А он — зима и зима. Я даже слышал, говорит — старшины — они вам хуже. Только встаньте прямо — вам хуже.

И Михаэлсу досталось. Пришли старшины и заставили отдать картошку. А он ничего не крал. Он говорит: Не крал. А вокруг: Крал! Крал! И старшины: Уж извини! И забирают, что есть. Так все и повадились бегать на него жаловаться, потому что увидели, что можно.

Михаэлс перестал работать и исхудал. А я жил почти что по-прежнему. Мне не очень попадало, потому что я особенно не высовывался. Только смотрели косо, когда я разговаривал с Михаэлсом и носил ему еду. Но есть он стал всё меньше.

— Нельзя работать — нельзя быть, — говорил он.


— Почему же нельзя работать? — спрашивал я.


— Работа — не еда, — отвечал он.
Михаэлс днями сидел у нашего дерева и смотрел на горизонт. Его исполинское тело отощало и оттого выросло в длину. Раз пришел к нему старшина и говорит :

— Ты зачем умирать собрался?


Михаэлс ему ничего не ответил.


— Так умирать нельзя, друг. Видишь, все на тебя смотрят. Чего тебе надо? Но Михаэлс ничего не отвечал.

— Ты вот говоришь, что я — зло, — продолжал старшина. — А я тебе никакого зла не делаю. Говоришь, что я зло, а объясняться со мной не хочешь. Как же тут что-нибудь решить?

Михаэлс сидел молча, как и прежде, и вглядывался в лица остальных.

Народ привык к нему, начал обходить его стороной и усаживаться по другую сторону дерева. Они жгли костры, а я смотрел, как он умирает без света. Тогда я начал разводить костер рядом с ним, но он замахал руками и закрыл глаза. Я всё боялся, что в одну из этих ночей он умрет и не проснется, но пока что он еще просыпается.

 

А я всё вижу один сон. Он не дает мне покоя ночами. Мне даже кажется, мне это даже кажется вполне вероятным, что я от этого сна умру еще раньше, чем Михаэлс от своей голодовки. Потому что в этом сне я лежу в комнате, а всё тело у меня болит. Понять этой боли я не могу, она живет где-то внутри, где-то в области живота и еще выше. Я пытаюсь пить воду, смотрю в окно, достаю консервы из холодильника, но всё бесполезно — всё это не имеет отношения к моей боли. Только лягу — она чуть-чуть стихает, и кажется, что так можно жить, лежа. Но, в конце концов, так жить тоже нельзя. Я сползаю и тянусь рукой к телефону. Я снимаю трубку и набираю номер — единственный номер, который знаю.

— Алло, — говорят оттуда.


Это самое алло говорят на неродном мне языке, на нашем общем языке.

Я не знаю слова скорая.

— Больно! — говорю я.


От усилия, которого стоит это слово, боль растет.

— Что вы говорите?


— Больно!


Боль вспыхивает с новой силой. Если я сплю, то я, наверное, в поту.


— Ваш адрес? — спрашивает голос.


— Что?! — растерянно выкрикиваю я.


— Не беспокойтесь. Скажите ваш адрес.


Мой адрес?


Какая-то мысль мелькает у меня в голове. Я смотрю в окно, оглядываюсь по сторонам.


— У меня… нет, — говорю я.
 Последнее нет дается мне уже совсем через силу.

 

А оттуда всё доносится женский голос, и он всё спрашивает меня об одном и том же, и будь я даже в силах ответить, не знаю, что бы я такого ответил.

Иллюстрация на обложке статьи: Henry McCausland 

Памятник неизвестному писателю

  • Алексей Слаповский. Неизвестность. Роман века: 1917–2017. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 512 с.

Новую книгу Алексея Слаповского «Неизвестность» с подзаголовком «роман века»  стоит прочесть начинающим писателям и всем, кто интересуется историей России и своей семьи. А вот любителям остросюжетных романов можно время не тратить: они быстро заскучают и будут дочитывать книгу разве что из-за причудливых любовных линий, которые только и держат историческую ткань повествования, не давая ей расползаться.

Роман задуман как памятник любительскому писательству. Действительно, каждый из нас способен написать хотя бы одну книгу, материалом для которой послужит собственная жизнь. Особенно если автор живет в переломное время и не стесняется говорить о быте. Из быта простых людей и возникают события, история страны. А если человек копнет немного глубже, постарается описать жизнь своего отца и деда — и у него выйдет «роман века».

Достоверность любому такому тексту придадут документы — дневники, письма, интервью, рукописи, поэтому Алексей Слаповский составил свой роман целиком из подобного материала. Каждый герой при этом пишет по-своему: полуграмотный — с ошибками, идейный — с лозунгами, продвинутый — на диктофон.

Герои романа Слаповского — неизвестные писатели, записывающие свои размышления и ход событий вовсе не для того, чтобы прославиться. У них даже нет мысли, что за окном в какие-то особенные времена, и надо бы их зафиксировать. Как ни странно, они пишут потому, что им просто нравится процесс письма. Книга открывается дневниками Николая Тимофеевича Смирнова — крестьянина, вернувшегося перед самой революцией домой с фронта, где он одну руку потерял, но зато научился писать другой. Он зарабатывает своим умением, а по вечерам записывает, что придет на ум, — «к сведению, если кто прочитает, что я тут пишу». За наивными рассуждениями бывшего полкового писаря — мировоззрение миллионов простых людей, крепкий бульон из церковного календаря, забот по хозяйству, разговоров про баб, описаний драк и чужого добра. Именно этот дневник дает название всему роману:

…он успокоился, мы помирились и выпили казенной. Он рассказал, что везде идет какая-то буча. Что, когда царя не стало, было непонятно, как теперь будет, а пока разбирались, что к чему, стало еще непонятней.
Я спросил Ивана, что же нас ждет.
Он сказал, нас ждет неизвестность.

Первая глава книги описывает страсти революционного времени в селе — грабежи, убийства, голод, поджоги и расстрелы, но автор бесстрастен, как истинный летописец. Может быть, как раз благодаря этой бесстрастности ему удается подметить массу деталей, поэтому первая часть получилась у Слаповского (в соавторстве со Смирновым) наиболее фактурной. Как правильно замечает сам автор дневника, на этих страницах и жизнь человека, и мемориальное кладбище, и даже сборник стихов с письмом товарищу Сталину. Меняется и стиль повествования, и воззрения героя — именно так сильно менялись и люди в 20-е годы прошлого столетия.

Тут же, среди разоренных домов и полей, берут свое начало и любовные линии — а ведь только благодаря им продолжается история семьи.

Мужчины в романе «Неизвестность» во многом похожи друг на друга — воистину, плоды одного семейного древа. А вот женщины все разные (в том числе и по национальности), характерные, судьбоносные, и читать об отношениях интересно в любой части романа:

День был, как лето, хотя перед зимой. Я ее начал ругать, а она даже не шевельнулась всем своим женским телом, которое лежало на земле в спальной позиции, а сказала мне, что, Николай Тимофеевич, я устала…

Дневники Николая Тимофеевича Смирнова, оборванные 1937-м годом, продолжаются дневниками и письмами его сына. Это следующий непростой период — предвоенный. Володя уже больше осознает себя «писателем», старается выражаться красиво и вообще пишет не «потомкам», а Павке Корчагину — любимому литературному герою. Перед нами снова эпохальный портрет: пионер, мечтающий стать героем, влюбленный, готовый к защите Родины и честно отстаивающий правду. Правдолюбие и любовь к женщинам передались ему по наследству вместе с дневником отца, они — и залог будущего, и источник горя.

Затем историю продолжат рассказы представителей других поколений все той же семьи — вплоть до 2017 года, когда вышла эта книга. Третья часть — это уже не дневник, а семейная аудиозапись. В одной квартире живут три поколения Смирновых, но могут ли они говорить друг с другом, понимать друг друга? Самой юной веточке семейного древа — Ане — хочется узнать о любви своих родителей и даже — неловко спросить — любви бабушки, и ей удается разговорить недружных родственников. Алексей Слаповский предупреждает в каждой главе: то, что вы узнаете о своих предках, навсегда изменит ваше представление о жизни. Вот и Аня вдруг оказывается лицом к лицу со своею собственной неизвестностью.

 На этом бы можно было и закончить роман, но он продолжается — новыми документальными находками и большой подборкой рассказов одного из Смирновых. Складывается ощущение, что логически роман завершился, но нужного объема не набрал, поэтому и был дополнен рассказами. Они, конечно, дают представление о поколении, чья молодость пришлась на 70–80-е годы, но ощущение избыточности остается. Это такое странное место в романе, которое можно сильно сократить или добавить еще пяток рассказов — на сюжет никак не повлияет. Но статистика неприятная: из 512 страниц книги 200 с лишним отданы под рассказы, которые «не предназначались для печати».

Иной читатель после знакомства с романом «Неизвестность», возможно, признает достойной дневников и свою жизнь, а может, и заинтересуется генеалогией. В рассказах и рукописях неизвестных простых людей, по мнению Слаповского, сегодня можно найти правду и почувствовать жизнь. Так нежное культурное растение в гербарии засыхает навеки, а грубая толстянка может сохранять в нем жизнеспособность годами. Однако одно дело — самому создать неумелое жизнеописание, а другое — сотворить имитацию непрофессионального текста, канцелярской бумаги, чувственного письма любимому. И Алексею Слаповскому, как мастеру своего дела, в очередной раз это удалось.

Надежда Каменева

Арно Шмидт. Ничейного отца дети

  • Арно Шмидт. Ничейного отца дети / Пер. с нем., комментарии и послесловие Т. Баскаковой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. —  648 с.

Трилогия Арно Шмидта (1914–1979) — рассказ очевидца о жизни в Люнебургской пустоши в военные и первые послевоенные годы. Клочок немецкой земли предстает как часть большого пространства мировой истории и культуры, как место, где на равных правах с людьми действуют персонажи античной, германской и кельтской мифологии. Три романа, составившие эту книгу, сперва выходили как самостоятельные произведения («Брандова Пуща» и «Черные зеркала» вместе в 1951 г., «Из жизни одного фавна» — в 1953 г.), а в 1963 г. были опубликованы как трилогия, под общим названием Nobodaddy’s Kinder (в русском переводе —  «Ничейного отца дети»).
Тексты опубликованы «Издательством Ивана Лимбаха» с сохранением особенностей авторской пунктуации.

 

I.
(Февраль 1939)

На звезды нельзя показывать пальцем; нельзя рисовать буквы на снегу; когда гремит гром, нужно дотронуться до земли : что ж, я заострил руку вверх, обвитым шерстью пальцем проломил «К» в серебряной коросте рядом со мной (грозы, к сожалению, не было, иначе я бы и для нее что-нибудь придумал !) (В портфеле хрустнул пакет с бутербродами.)

Лысый монгольский череп луны придвинулся ближе. (Дискуссии только тем и ценны, что потом, задним числом, в голову приходят хорошие мысли.)

Шоссе (к вокзалу), выложенное серебряными полосами; по краю зацементировано снегом и приподнято, diamonddiamond (макадамизировано; — Макадам, между прочим, был зятем Фенимора Купера). Гигантски-Штраммовые деревья стояли навытяжку, ноги услужливо шагали подо мной. (Сейчас лес слева отступит назад, а поля подойдут вплотную.) Луне тоже, видно, приспичило подгонять меня в спину : потому что иногда сквозь угольное ушко черноты просверкивал на удивление острый луч. Далеко впереди маленький автомобильчик вперил отечные глаза в утроночь; вздрогнув, медленно огляделся и неуклюже повернулся ко мне пылающе-красной обезьяньей задницей : хорошо, что он все-таки убрался восвояси !

Моя жизнь ? ! : вовсе не континуум ! (не просто разломана днями и ночами на белые и черные куски ! Потому что даже днем каждый раз какое-то другое из моих «я» идет на вокзал; сидит в конторе; копается в книгах; по-журавлиному пробирается через пустошь; совокупляется с женщиной; болтает с приятелями; пишет; Тысячемысленник, распадающийся веер, который бегает, курит, испражняется, слушает радио, говорит «Герр ландрат» : вот что такое я !) : поднос, наполненный блестящими фотоснимками.

Не континуум, не континуум ! : так бежит моя жизнь, и так же — воспоминания (так дрожащий видит ночную грозу) :

Пламя : скалится голый крестьянский дом в ядовито-зеленых зарослях : ночь.

Пламя : зияют белые лица, языки коклюшничают, пальцы зубятся : ночь.

Пламя : многочленно стоят деревья; гон мальчишек и обручей; женщины скуковарят; барышни шельмовничают, блузки рас-… : ночь !

Пламя : Я : с болью : Ночь ! !

Но ощущать свою жизнь как величаво текущую ленту я не могу; я — нет ! (Обосновать.)

Дрейфующий лед на небе : льдины; какое-то поле. Льдины; и поле. Черные трещины, в которых затаились звезды (морские звезды). Мерцающе-белое рыбье брюхо (луны-рыбы). Потом :

Платформа Кординген : снег на стенах вокзала слегка пощипывал; черная гибкая проволока дрожала и дышала по-гавайски; (рядом со мной возникла Волчица, вся обсыпанная серебряной крупой. Для начала сесть в электричку).

Большая Белая Волчица : пробурчала приветствие, по-дикарски устроилась на сиденье и вытащила за краешек школьную тетрадь; потом вытрясла из авторучки много зубчатых чернильных линий, наклонилась и заглянула круглыми глазами в невидимую дыру. Красный рой моих мыслей немного покружил вокруг нее — скрипящей пером, с круглыми глазами, обведенными желтым. (Но потом вылетел другой рой, черный, и я, выпятив губы — отвергнув соблазн, — уставился на грязные деревянные скамьи : поблескивали латунные винты с массивными головками, roundheads, жемчужились сквозь нас : как от такого ускользнешь ? ! Волчица процарапала в инее на окне глазок, чтобы подружка села в ее вагон : значит : уже Вальсроде.)

«Хайль, герр Дюринг !» : «Доброе утро, Петерс»; и он сразу рассказал анекдот : «Цветы, мил’стивый государь ?! : — : Спасибо, не надо. Эта дама моя жена !». Хахахихи. (Снаружи серебряная когтистая лапа высунулась из-за туч, порвала самую тонкую и втянулась обратно) : хахахихи. Его взгляды бродяжничали вокруг школьниц : накренившихся шелковых блузок; юбок, набитых тугой плотью.

Прекраснобровая : старшеклассница с гладкими лицевыми тайнами, серьезные неподвижные глаза; мальчиковые стрижки песочного цвета непрестанно вертелись на тонких шеях, тогда как ее фарфоровая рука аглицки-мелко писала что-то, в синей тетрадке. (Сейчас бы чуть-чуть утреннего солнца ! : И вот оно появилось, пунктуально, красное из желтой прорехи в тучах; Ху-гу-у — зов железной дороги, будто гортанно выдохнутый самой Вселенной, безучастный и экстрагалактический.)

Станция Такая-то : (Двери хоть закрой !. «Задраить переборки !».)

Восход солнца : и багряные копья. (Но сзади все пока оставалось стылым и льдисто-голубым, как бы высоко Он ни воздевал лососево-розовые пустотные гобелены.)

Из окна вагона : совершенно застывшие леса ! (А за ними — светло-розовое и голубое); тишина такая, что Никто не прошел бы через них (разве что, широко раскрыв глаза и согнув в локтях руки, балансировал бы на цыпочках; (и, может, все равно врос бы в землю ! Меня охватило бессмысленное желание стать этим Идущим : дернуть ручку аварийного тормоза, оставить портфель здесь, и, балансируя руками, хрустальные глаза, flint & crown…)).

Фаллингбостель : «Хайль !» : «До свидания !» : «До свидания : —» : «Хайл’иттлер !»

Окружное управление ( = скала Прометея). Коллеги : Петерс; Шенерт; (Рунге еще в партийном отпуске); фройляйн Крэмер, фройляйн Кнооп (машинистки); Отте, стажер; Гримм, стажерка.

Фройляйн Крэмер : маленькая и змеино-изящная. Она встала возле картотеки, хитро взглянула на нас и потерлась бедром о край стола; распахнула зеленый вязаный жакет — в нашем перегретом центральным отоплением воздухе, — так что выступили вперед субтильные, размером с яблоко, грудки, и в задумчивости уставилась на тонкую спаржу собственных пальцев, перебирающих каталожные карточки.

«Хотел бы я побывать в вашей шкуре, фройляйн Крэмер !» (Шенерт, тяжело вздохнув. И еще раз) : «Именно в вашей шкуре охотно бы побывал». Она недоверчиво посмотрела на него длинными сощуренными глазами (у нее небось забот тоже хватает). — «Правда-правда, — серьезно подтвердил он. — Даже если бы мне удалось проникнуть туда лишь настолько : —»; и показал : 20 примерно сантиметров. — Ее рот, сперва от удивления сложившийся в плиссе, расслабился, вокруг пробежала рябь, in eddies and dimples, и она слизисто прыснула (даже я ухмыльнулся, с начальническим достоинством : ох уж этот Шенерт, свинья. Что с него возьмешь, не женат !), а потом подошла к подруге, шепнула ей на ушко пару фраз, показала — : (разведя руки сантиметров на тридцать), и та тоже звонко и нервно рассмеялась (но, слушая про эту оферту, продолжала коммерчески-продуктивно загибать уголки бумажных листов. Потом : ее взгляды все-таки осторожно зазмеились между предметами — к нему, Шенерту).

Моли-и-итесь и труди-и-итесь, труди-и-итесь, труди-и-итесь : «Хламбауэр !» — сердито проворчал Петерс (силезец), склонившийся над актами гражданского состояния; потом пожевал карандаш, прикусил нижнюю губу и задумался. (Интересно ! Мне уже много раз доводилось слышать его допотопную речь : то, что я в ней не понимал, на поверку оказывалось либо ороговевшими славянизмами, либо французским времен наполеоновской оккупации Силезии, 1808–1813. Так, он обычно говорил : «Решили-и-сэпе» = не «себе», а cest fait, «сэфэ» : «Решили, и кончено»; «Паршив-а-а-зебла» — не «паршивая зебра», а «паршиво все вообще, как ансамбль — „ensemble“». А теперь он обозвал своего ближнего Quidam’а «хлам-бауэром». Позже, полистав словарь Закса–Виллатта, я нашел объяснение: flambart (фламбар) = «весельчак, остряк», происходит от слова «молния»).

Перерыв на завтрак (потом будет наплыв посетителей) : разговоры о фильмах, футболе, фюрере; анекдоты : «Кто по молодости ершист — сам с усам, усы щеточкой, — тому в старости гребешок без надобности» (Петерс); партийный съезд, местные интриги, полистать журнальчики, пожевать, пошептаться : «А, Шенерт ?» —

Весьма любопытно ! : Шенерт, неплохо подкованный и по классической части, зачитал вслух отрывок из «Одиссеи» XXIII, 190 сл., и оспорил возможность того, о чем там говорится : такая кровать сгнила бы очень быстро ! Даже забитый в землю столб держался бы гораздо дольше (потому что у пня по еще не поврежденным капиллярам постоянно поднимается вверх влага, как знает любой крестьянин). «Их кровать никак не могла бы сохраняться на протяжении 10 или 20 лет !» Значит : Гомер невежа ? ! Или ?

У окна : белогривые лошади стояли перед длинными телегами; выглядывали из стойл; тянулись к мальчишеской руке; били копытом о мостовую; из них выпадали зеленоватые смоквы; они думали о чем-то своем и пофыркивали. (Стянутые кожаными путами. А пестрые возчики кричали на них по-человечьи. Все это происходило зимой.)

И вразвалку крутолобые клиенты… (правда, только с 10 до 12-ти. И сегодня было спокойно). Поставить печати. На два удостоверения. «Да, вам надо пройти в комнату-э-э — 14. Этажом выше. — Да ?»

Молоденькая девушка хотела вступить в брак (красная юбка, желтый пуловер; с пышными бедрами — таким легко рожать); и я снисходительно объяснил, что ей не хватает еще некоторых «бумаг», «в соответствии с новыми распоряжениями», — например, свидетельства о рождении дедушки с материнской стороны; а вот здесь, на свидетельстве об обручении, отсутствует подпись (О, оказалось, ребенок у нее уже есть, оттого и шасси так раздались, Gran Cañon : мог ли я сказать ей : лучше не выходите замуж ? !)

Никакого взаимопонимания между поколениями ! Мои дети для меня чужие; чужими были мне и родители. Потому и в литературных биографиях родственники всегда менее значимы, чем возлюбленные или друзья. Мы все кучкуемся друг возле друга, как кельнеры в ресторане. (Дети разрушают брак еще скорее. В наших кругах.)

Еще одну печать : «А вы просто закройте дверь, фройляйн Крэмер !»

Обеденный перерыв : пора подкрепиться бутербродами. Потом — немного пройтись.

Не знаю почему (перед магазинами); не знаю : но у меня «универсальный магазин » всегда ассоциируется с «семейной баней»; эротические неоновые волны там и тут, все как-то неестественно и слишком ярко освещено.

Стайка девочек возникла откуда-то, их языки радостно порхали. (Петерс хочет к моменту выхода на пенсию купить себе пианино. И учиться играть на нем. Ну-ну.)

СА, СС, военные, гитлерюгенд и т. п. : люди ни при каких обстоятельствах не бывают докучливее, чем когда играют в солдат. (Это случается с ними периодически, раз в двадцать примерно лет, как приступы малярии, а в наши дни — еще чаще.) В конечном счете только худшие из худших выбиваются наверх : то есть становятся начальниками, шефами, директорами, президентами, генералами, министрами, канцлерами. Порядочный человек стыдится быть начальником !

Темно-красный автобус с гудением подкатил сзади, неторопливо объехал меня, и секунду я смотрел в лица : их было около десяти, все располовинены никелированной штангой, в матовых пятнах от набегающих встречных стекол, равнодушные и большеглазые. (Потом я еще прогулялся до мельницы на реке Беме и до памятника Квинтус-Ицилиусу.)

«Атас, д-р Д. идет !», — успел прошипеть Петерс и глубже запустил руки в стопку лежащих перед ним паспортов; Крэмер быстрей застучала лесбийски-тонкими пальчиками по клавишам темной «Мерседес»; а стажер Отте, нарочито закашлявшись, поднял тяжелый каталожный ящик аж на высоту подбородка; скотине хозяйский пригляд на пользу, смотрите-ка : он пришел :

Ландрат д-р фон дер Декен : рослый, седовласый и жирный; суверенный покой в крупных складках затуманенного лица; тяжелый взгляд скользнул по столам и по нам — прочим предметам. Долго смотрел на мою правую руку (которая, пока я быстро просматривал почту, непрерывно вертела карандаш : это что, пробивает вашу броню, Serenissime ?; следующее письмо : и опять верчу карандаш. Он все еще стоял в той же позе : президентской, монументальной, вельможной, игуанодонтной — божежмой, как мы друг друга ненавидели, я и этот император страны Ароматы; следующее письмо : верчу карандаш). «Который час, герр Петерс ?» : «Э-э — 15.30, герр ландрат, полпятого». «Благодарю вас» (очень тихо и на гинденбургово-низких тонах), «Благодарю». Ушел наконец… Я продолжал читать письма и вертеть карандаш; фройляйн Крэмер изящно ковыряла в носу; а стажер Отте отъял каталожный ящик от груди. («Ну и рожу он скорчил», — Петерс, ретиво : «чистая обезьяна, сосущая клей !»; и мы засмеялись над такой героической метафорой : но наверняка это опять-таки силезианизм!)