По ту сторону решетки

Аустерлиц (Austerlitz)

Режиссер: Сергей Лозница
Страна: Германия
2016

 

Овации в Каннах и приз Международной федерации кинопрессы (ФИПРЕССИ) — уже повод для того, чтобы сходить на показ документального фильма Сергея Лозницы «Аустерлиц». Хотя, честно говоря, это заинтересовало меньше, чем рекомендация подруги: «Сходи, там туристы в концлагерях селфи делают!». Согласитесь, звучит провокационно. Слова «концлагерь» и «селфи» в одном предложении — так по-черному шутить может только время. Любому человеку просто-напросто нравится смотреть на чужое «моральное падение», ведь селфи на фоне печей крематория — это же нонсенс, это «сродни нравственному преступлению». Хотите поспорить? Ну-ну!

Большинство зрителей, что посмотрят фильм, придут на него по тем же причинам. На предпоказе перед началом демонстрировали фрагмент интервью с режиссером. Там Лозница четко артикулирует — этот фильм не о дураках-туристах, а затем растворяется, оставив зрителя в замешательстве, в котором он незаметно для себя и погружается в пространство черно-белого экрана.

В кадре — туристы, старые и молодые. План длится так долго, что большие экскурсионные группы, семьи с колясками и грудными детьми сливаются в нечто единое. Вот они стоят в очереди, потом начинается медленное, тягучее движение вовнутрь — туда, на территорию концлагеря. Камера расположена так, что зрителей от потока людей отделяет только решетка с надписью «Труд освобождает». Туристы фотографируют ее, себя, камеру Лозницы, и вдруг начинает казаться, что они фотографируют зрителей. Вот чепуха какая! Но это столкновение «глаза в глаза» рождает странное и страшное ощущение, что через камеру, через режиссера, через конкретного зрителя на этот бесконечный поток людей смотрит само пространство концлагеря — бессловесный, но красноречивый в своем молчании персонаж, олицетворяющий собой… прошлое?

План с решеткой — это ключевой фрагмент фильма. Во-первых, из-за его композиционной значимости: он повторяется с небольшими изменениями в начале и в конце, замыкается в кольцо, собирая съемочный материал из разных концлагерей на территории Германии в одно целое, создавая иллюзию единства времени и пространства. Во-вторых, из-за его метафоричности. Решетка — это то, что отделяет человека от его прошлого. Нам обманчиво кажется, что оно — там, по ту сторону, но прошлое, по словам Лозницы, — это то, что внутри человека. Оно никуда не исчезает, а если в настоящем ничего не происходит, то именно прошлое становится «настоящим». Кого фотографируют туристы? На кого они смотрят сквозь объективы? Или же это они — предмет чьего-то молчаливого наблюдения?

Есть такой нидерландский документальный фильм 1962 года «Зоопарк». Режиссер Берт Хаанстра, пользуясь методом вертовского «киноглаза», сделал потрясающе легкий ироничный фильм о людях и животных — особенно интересна в нем сцена с мартышкой. Сквозь решетку на нее смотрят посетители зоопарка. Они ее дразнят, смеются, корчат рожицы и даже приплясывают от восторга. И вот в какой-то момент понимаешь, что это не посетители смотрят на мартышку, а мартышка изучающе смотрит на них. В фильме Лозницы туристы, прячась за фотоаппаратами, интуитивно избегают встречи с тем временем, которое смотрит на них пустыми глазницами остывших печей.

Между двумя планами — робкая попытка людей найти контакт с историческим прошлым. Название фильма «Аустерлиц» отсылает к одноименному роману Зебальда, где главной сюжетной и идейной линией стал поиск собственной исторической идентичности. Возможно, именно это и имел в виду Лозница, когда говорил, что его фильм не о туристах. «Аустерлиц» — фиксация жалкого, неэффективного и попросту старого подхода к осмыслению истории. На протяжении всего фильма уставшие люди ходят от одного барака к другому, двоятся в стеклах окон, скрипят дверьми и отгоняют мух. В какое-то мгновение остро чувствуешь такую же смертельную усталость от самого кино: медлительность и брожение многочисленных фигур усыпляют, посторонние шумы раздражают, внимание рассеивается. Прием статичной камеры возводит перечисленные факторы в абсолют. Можно подумать, что Лозница издевается над зрителем, но это просто реальность: подобным образом ощущает себя турист, который приехал на дневную экскурсию в концлагерь, ставший уже не музеем, а жутким аттракционом, даром что «покататься» не зовут.

Что приводит сюда людей? Наверное, тот самый интерес ко всему жуткому и аморальному. Но есть еще что-то, пока неясно выраженное, — это желание понять, кто ты такой. Буквально пощупать. Мы ошибочно думаем, что встреча с историей — это просто контакт с прошлым. Поэтому дальше бессмысленного брожения по музеям и мемориалам, которые уже мало что значат — сколько воды утекло! — мы не продвигаемся. И только осознание того, что встреча с прошлым — это разговор с самим собой сейчас, в настоящем, помогает расти и меняться. Ведь мертвая память еще никого не возвращала к жизни.

Виолетта Полякова

Если ты устал от Сонтаг

Любому фотографу или фотолюбителю рано или поздно непременно посоветуют что-нибудь прочесть, чтобы лучше разбираться в своем деле. Скорее всего, ему порекомендуют или «О фотографии» Сьюзен Сонтаг, или Camera lucida Ролана Барта. Эта подборка для тех, кто их уже осилил, получил удовольствие и хочет еще, или, наоборот, для тех, кто бросил читать на середине, потому что за метафорами не смог разглядеть сути. Выбранные книги расскажут все, что стоит знать о фотографии, — каждая своим уникальным языком.
 

  • Вальтер Беньямин. Краткая история фотографии. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. — 144 с.

Под одной обложкой собраны три эссе, написанные в 1930-х годах. Фотография к этому моменту уже стала достаточно распространенной, но общество еще не привыкло к повсеместному внедрению этого вида искусства — предмет еще не изучен, серьезные трактаты еще не созданы. Беньямин первым берется за написание истории фотографии и становится одним из самых авторитетных авторов, несмотря на то, что его тезисы иногда спорны и даже наивны и будут потом множество раз опровергнуты. Однако изучение феномена фотографии в дальнейшем невозможно представить без понятия «ауры», ради которого, несомненно, необходимо ознакомиться с первоисточником, чтобы понимать, к чему делают отсылки последователи Беньямина. Эта книга — чтение не из легких, но если уж читать ее, то с трепетом, как манускрипт.

 

  • Джон Берджер. Фотография и ее предназначения. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2017. — 256 с.

Набор разноплановых эссе, объединенных неподражаемым исследовательским пылом, заслуживает внимания еще и потому, что автор очень трепетно и внимательно относился к своим заметкам. Одного взгляда на оглавление хватит, чтобы понять, что волновало исследователей и творцов фотографического искусства во второй половине XX века. В первую очередь стоит обратить внимание на рассказ о том, как фотография отвоевала себе право на звание искусства (что не мешает об этом спорить и писать еще и еще), и о том, как процесс упростился и стал доступен практически всем (что максимально расширило мировое господство фотографии и вызвало еще больше вопросов о ее предназначении). Политические события и военные действия теперь могут быть засняты на пленку, однако возникает другая проблема — потенциальная фальшь фотомонтажа. Берджер с энтузиазмом откликается на все эти волнения, разбавляя реакцией на них глобальные рассуждения о выдающихся личностях.

 

  • Владимир Левашов. Лекции по истории фотографии. — М.: Treemedia, 2012. — 484 с.

Академично и скрупулезно, несколько сухо и безлично, зато с огромным количеством имен, цитат, сносок и пояснений Владимир Левашов ведет рассказ об изменении роли фотографии в мире и об изменении мира посредством фотографии. Важность книги в первую очередь в том, что в ней затрагивается не только — как обычно — художественная фотография и ее эволюция, но и документальная, социальная и научная. Автор рассказывает о коммерческих снимках, о появлении салонов и об оплате работы моделей, о форматах изображениях, подходах к съемке и печати, о том, кому, когда и зачем фотография стала необходима. Повествование начинается с долгой и подробной истории изобретения фотографии и, проходя сквозь все сферы жизни, где она оставила свой след, заканчивается в 1970 году «смертью автора». Что было дальше, можно узнать у Барта и Сонтаг. Эту книгу нужно читать вдумчиво, отвлекаясь на поиски дополнительной информации об упоминаемых личностях.

 

  • Владимир Никитин. Рассказы о фотографах и фотографиях. — СПб.: Лимбус Пресс, 2016. — 272 с.

Фотографический опыт как детективный роман. Вместо предисловия автор сообщает о том, что исключает себя из числа тех мастеров, смысл жизни которых сводится к темной комнате, проявке и печати. Владимир Никитин — исследователь с горящими глазами, которому важно не только отыскать факт из истории фотографии и разгадать загадку, ему важен и сам процесс поиска. Никитин — заслуженный преподаватель, рассказывающий о своем предмете точно, подробно и с любовью, а главное — с неподражаемым умением увлечь читателя. В повествовании ясно чувствуется атмосфера интеллектуального общества Ленинграда 1970-х: личный опыт автора переплетается с историческими фактами. Книга читается на одном дыхании и будет интересна даже тем, кого, кажется, совсем не трогает глубинное философское значение фотографии.

 

  • Моисей Наппельбаум. От ремесла к искусству. Угол отражения. — М.: РИПОЛ классик, 2017. — 512 с.

Книга Наппельбаума — исторический роман о фотографии. Об этом виде искусства, в противовес всем концептуальным заключениям и теориям постмодернистов XX века, пишет человек, долгое время снимавший портреты в маленьких фотоателье и не понаслышке знакомый с ремеслом фотографии. Долго и упорно герой приобретает мастерство, культурное воспитание и то, что называется насмотренностью. Повествование ведется от первого лица — честно, подробно, поучительно, с множеством интересных технических фактов, которые чаще всего упускают в своих работах исследователи. Много личного: встречи с великими, работа с известными, то, что повлияло на автора, — короткие рассказы, сплетающиеся в дидактические мемуары, в книгу, которую возможно написать только на исходе жизни и только для потомков. Каждый фотограф в начале творческого пути слышит уверенное: «Главное — насмотренность». Всем советуют ходить в музеи, листать каталоги, знакомиться с творчеством классиков, при этом мало кто из советчиков уточняет, что он имеет в виду, и почти никто не объясняет, зачем же фотографу это необходимо. «От ремесла к искусству» — это рассказ об одной личности в контексте истории фотографии и одновременно подсказка, как прийти к мастерству.

 

На обложке статьи использована фотография автора

Маша Иванова

Стыдно ли быть человеком, или 6 высказываний Саши Филипенко

На встрече в Петербурге Саша Филипенко рассказал читателям о своем новом романе «Красный Крест», а также о литературных критиках, которые не читают книги, и самых грустных на свете сценаристах юмористических программ.
 

О новом романе «Красный Крест»
Однажды после одной из встреч ко мне подошел читатель и попросил подписать книгу. Читателя звали Константин, он занимался историей, мы как-то разговорились и подружились, а потом он начал присылать мне исторические документы, над которыми работал: «Если тебе вдруг это станет интересно, может быть, это во что-то однажды выльется». У меня появилась папка на рабочем столе, в которую я все это складывал. А документы, надо сказать, были совершенно ужасающие. Знаете, вы садитесь просто проверить почту, и вдруг вам приходит документ, из которого вы узнаете, что, скажем, бараки в немецких лагерях после освобождения были разобраны на доски, вывезены в Советский Союз и собраны заново, чтобы служить теми же бараками, только уже в системе ГУЛАГа. Впечатление это производило, но никакая история не получалась.

Но однажды Костя позвонил и рассказал историю, которая, собственно, послужила толчком к появлению романа: о взаимоотношениях Международного Красного Креста и СССР в период Второй Мировой. Он мне рассказал только некоторые свои предположения, я его выслушал, отправился в душ, простоял минуту, вышел мокрый и с намыленной головой, перезвонил Косте и сказал: «Никому не рассказывай — я напишу об этом роман».

Так началась работа над моим первым историческим романом. Мы начали писать запросы в архивы, пытались попасть в архив МИДа, писали официальные запросы от издательства, от меня, но за год так никуда и не попали. В итоге я дошел до Марии Захаровой, которая, надо сказать, все внимательно выслушала и сказала: «Я чем смогу, помогу». Буквально на следующее утро мне позвонили и спросили, чего я хочу. «Мне бы очень хотелось посмотреть на Шестой фонд Молотова, на его переписку». — «Вы стучитесь в открытые двери, мы выбросили в открытый доступ уже все документы, которые вас должны интересовать». К этому моменту мы уже много с Костей работали над книгой и понимали, что это, безусловно, не все материалы. И тогда пришла какая-то совершенно очевидная идея: обратиться в архивы в Женеве, в архив Международного Красного Креста там. В Женеве сразу сказали: «Без проблем, приезжайте, мы покажем вам все, что у нас есть». Вот такая начальная история. Второй вопрос — почему «Красный Крест». По многим причинам: это и отсылка к Международному Красному Кресту как организации, и символ помощи, и религиозный символ, и символ коммунистических времен — красного креста, который торчит в нашей земле и будет стоять и отбрасывать свою алую тень еще очень долго.

Об исторических предсказаниях в художественном произведении
Я не предсказатель и всегда занимался как раз тем, что пытался фиксировать время — то, что было и в «Бывшем сыне», и в «Травле». Другое дело, что если тебе вдруг удается сделать фотографию времени, то оказывается, что ты немного закидываешь удочку вперед и чего-то предсказываешь. Не так уж сложно предсказать какие-то события, если ты просто описываешь довольно точно то, что происходит сейчас.

О литературной критике
Я прочитал две рецензии, причем один критик написал ее, не прочитав книги, на основе «кастрированного» отрывка в журнале Esquire. Но это нормально, потому что многие критики в России вообще не читают книги. Если вы читаете какого-то критика и вам нравится, вы ему доверяете — это хорошо, но вы должны всегда делать скидку на то, что они читают по диагонали. Я, наверное, как все авторы, могу быть обижен на критиков, но мне Борис Натанович Пастернак, мой издатель, однажды сказал прекрасную фразу, которой мы все пользуемся: «Единственное важное в рецензии — это то, чтобы имя и фамилия были написаны без ошибок. Все!». Остальное, что там написано, ни в коем случае не важно.

О книжном рынке
В России вообще нет книжного рынка. Вот Париж — это действительно город книги: там приезжают автобусы с писателями, там в утреннем шоу человек замешивает омлет и после этого рассказывает про премьеры, там есть что-то вроде «Вечернего Урганта», где рассказывают только о книгах, есть вечерние шоу, на которые приходят только писатели. Книги являются какой-то серьезной частью жизни; в России всего этого, к сожалению, нет. Я не знаю, сможет ли кто-нибудь из вас сходу назвать пять программ на телевидении про актуальные книги, — я думаю, что вы не назовете ни одной.

В России единственным способом продвижения книги являются премии: если книга попадает в финал и выигрывает, тогда о ней узнают. Простой читатель, который приходит в магазин, тянется за книгой и видит, что на обложке написано: «Победитель или финалист такой-то премии», — мне кажется, других способов достучаться нет вообще. Есть еще литературные журналы. Вот «Травля» была самым читаемым текстом среди всех толстых литературных журналов («Знамя», «Новый мир» и т.д., и т.п.), но сейчас только очень специфические люди их читают. И повлияло ли это на продажи?

О том, стыдно ли быть либералом
Был случай, когда человек бросился на меня в Петербурге со словами, что он меня уничтожит. Там было много прекрасных слов: среди прочего, он использовал слово «либерал» как ругательство. Я подумал, что это связано с работой, а потом оказалось, что это был обыкновенный бытовой конфликт: человеку не понравилось, как я припарковался. Он не знал, кто я, не знал, что я работал на «Дожде», не знал моих взглядов, не читал мои книги — он просто использует это как оскорбление. Я, во-первых, не либерал ни разу и не понимаю, почему меня так в этом обвиняют. Вообще, у меня очень много вопросов, даже не к либералам России. «Стыдно ли быть человеком?» — вот самый классный вопрос. Наверное, дельфином все-таки быть лучше. Дельфины классные!

О новом сезоне «Прожекторперисхилтон»
«Прожекторперисхилтон» перезапустились, и я рад, что я теперь не имею к ним никакого отношения. Очень много можно всего говорить сейчас про эту программу. Для меня главная претензия в том, что шуты не должны становиться лакеями, а сейчас там есть некоторое заигрывание с людьми, которые приходят в студию. Еще мне кажется, что с некоторыми людьми вообще нельзя садиться за один стол. Но это у каждого по-разному. Возможно, что у ребят другое представление и они думают, что они, наоборот, подрывают основы режима и что это такая высочайшая сатира.

Для меня главным потрясением, когда я там работал, было то, что сценаристы, которые каждый день пишут шутки, шутят вопреки. Все ребята, которые были сценаристами, у них у всех довольно тяжелые судьбы. Мне чисто для себя стало интересно разобраться в механизмах: почему я шутил как из ведра. Разобрался — у меня были довольно сложные отношения с родителями в детстве, у кого-то там дома проблемы постоянные, у кого-то еще что-то. Это заставляет вас все время производить шутки и показывать, что я такой веселый клоун. Как раз «Замыслы» — это такая веселая книжка. Я много читал комментариев, особенно юных КВН-щиков: «Ну вот, обещали книжку про сценаристов, а там какое-то про грустного чувака, который чего-то там не может». А это как раз такие сценаристы и есть. Вас ненавидят ваши друзья и жена, потому что вы не можете не шутить. Тебе говорят: «Вынеси мусор», — а ты на это восемь шуток толкаешь. Но мне кажется, это нам всем помогает — то есть если серьезно ко всему относиться, то мы давно бы уже сошли с ума. Я вот хочу написать про то, что ирония — это такой бронежилет любви, который можно надеть на себя, и он, наверное, как-то спасает. А может, и не спасает. Не знаю! Но мне хочется верить. Ну как можно без юмора смотреть новости сейчас?

Вышедшие из Гоголя

  • Елена Долгопят. Родина. — М.: РИПОЛ классик, 2016. — 352 с.

Кажется, только ленивый не повторил вслед за аннотацией на обложке «Родины», что герои Елены Долгопят вышли из гоголевской «Шинели». И действительно — первый рассказ сборника (так поразивший рецензентов) воспроизводит сюжетную структуру «Шинели» при том, что описываемые события переносятся в Москву 1950-х годов. Писательница демонстрирует высочайшее мастерство литературного фокусника, поскольку сюжет рассказа ни в малейшей степени не производит впечатление искусственности, вторичности: автор явно чувствует себя абсолютно свободной, как будто все сюжетные повороты (включая мистическую концовку) придуманы ей самой безо всякой оглядки на Гоголя. С вдохновенной точностью Долгопят включает в рассказ приметы послевоенного быта, московскую топографию и в то же самое время словно переписывает гоголевский текст страница за страницей.

Удивительно, но талант такого масштаба был мало замечен публикой. «Родина» — третья книга автора. В 2001 и 2005 годах выходили ее сборники повестей и рассказов «Тонкие стекла» и «Гардеробщик». С 1993 года Долгопят публикуется в литературных журналах. За это время у писательницы сформировался определенный круг почитателей, но широкого признания, кажется, не последовало. Возможно, это положение изменит премия «Национальный бестселлер», в длинный список которой попала новая книга автора.

Примечательно, что в сборнике «Родина» нет одноименного текста (в то время как первые две книги писательницы назывались по включенным в них повестям). Можно предположить, что автор не смогла выбрать центральное произведение (и в самом деле, на его место претендуют как минимум два текста — «Следы» и «Иллюзион»), однако, скорее всего, разгадку нужно искать во времени и месте действия большинства включенных произведений: как и в открывающем сборник рассказе, это Москва советского периода. Таким образом, Елена Долгопят родом не только из гоголевской «Шинели», но и из времени пустых московских улиц и магазинных полок, времени грузинского чая в граненном стакане. Наверное, поэтому рассказы Долгопят исполнены ностальгией, чувством безвозвратно утраченного времени:

Хотелось вернуться в тот сон, в тот дом, от которого ключ лежал у нее в кармане, но время все украло, все сокровища, никакой ключ от времени не спасет. Надо быть золотым кольцом, чтобы укрыться, закатиться в щель и спастись («Старый дом»).

Важнейший персонаж книги — Москва. События почти всех рассказов происходят в Москве (или ближайших пригородах), в большинстве за перемещениями героев можно следить по карте. А если Москвы нет в тексте непосредственно, то она есть в прошлом героев (как в рассказе «Города»). В умении вводить в свои тексты город на правах настоящего героя Долгопят наследует еще одному выходцу из «Шинели» — Достоевскому. Только Петербург меняется на Москву, причем в повести «Иллюзион» (пожалуй, лучшем тексте сборника) это происходит практически буквально: героиня, перечитывающая «Преступление и наказание», не может избавиться от образа Раскольникова, преследующего ее на московских улицах. Но Москва — это не только улицы, Москва — это особое ощущение времени:

Москва мне казалась городом чужим и холодным, городом, навсегда обращенным в прошлое, а не в будущее, городом, который меня не видит и не знает, для которого я никогда не рождалась. Москва разрушалась, в ней были облупленные стены. В булочных в граненых стаканах продавали кофе с молоком, и, когда я пила его, мне представлялось, что время зашло в тупик. Я чувствовала себя не девочкой, а старухой, которая уже прожила свою жизнь. Я бы не удивилась, увидев свою детскую еще руку иссохшей, сморщенной, с выступившими жилами и пожелтелыми ногтями («Иллюзион»).

Но вместе с тем очень часто ни время, ни место действия не имеют особого значения, поскольку художественная стихия Долгопят — это повседневная жизнь тех самых маленьких людей, любовью к которым так славятся русские писатели и которая как будто и протекает в пространстве самой литературы. Вот герой узнает о смерти коллеги, с которым практически и знаком-то не был, но идет на спектакль по оставшемуся от него билету («Билет»). Вот героиня заканчивает свои рабочие дела перед уходом в отпуск, приходит домой и понимает, что не может заставить себя даже выйти в магазин («Отпуск»). Долгопят предпочитает короткие и вполне конкретные названия: «Машина», «Премьерный показ», «Сон», «Прощание», «Работа» — и никогда не обманывает читателя. Рассказы будут посвящены именно тому, что указано в названии, но иногда в сердцевину этих типичных, бытовых историй Долгопят помещает фантастический элемент, который становится движущим рычагом сюжета. Так сделана совершенно булгаковская по духу повесть «Кровь», описывающая судьбу ученого, проводившего эксперименты по воскрешению мертвых в дореволюционной России. На этом же приеме построен завершающий сборник рассказ «Совет», герои которого могут наблюдать повседневную жизнь друг друга по телевизору.

После прочтения рассказы Долгопят оставляют ощущение светлой грусти. Зачастую писательнице хватает нескольких страниц (иногда — одной), чтобы передать это чувство. При этом в ее прозе нет никаких лобовых приемов, она пишет как бы вокруг того, что является самым важным в тексте. Благодаря этому самое важное вносится в текст самим читателем, достраивается из его собственного опыта и мироощущения. А это одна из самых больших ценностей в литературе.

Кирилл Филатов

Полено заговорило

  • Марк Фрост. Тайная история Твин-Пикс / Пер. с англ. А. Питчер. — СПб.: Азбука: Азбука-Аттикус, 2017. — 384 с.

Спустя двадцать пять лет это повторяется: мы снова находим ее, завернутую в полиэтилен.

Четыреста страниц загадочного досье, найденного в городке Твин-Пикс, штат Вашингтон, — удивительный подарок для людей, жизнь которых разделилась на «до» и «после», для которых совы навсегда перестали быть просто совами. Огромный зеленый том восхитительно оформлен — в русском издании это особенно впечатляет, ведь, по сути, дизайнерам пришлось создать книгу заново. Рукописные материалы переданы соответствующим шрифтом, а некоторые — действительно воспроизведены вручную. Таинственное досье, составленное неким Архивистом, охватывает историю Твин-Пикс с того момента, когда города еще не было и в проекте, до последних событий сериала. Читатель изучает материалы глазами агента ФБР по особым поручениям Т. П. и узнает много нового. Слишком много.

Естественно, книга оказывается не совсем тем, чем кажется. Она даже вызывает недоумение: какие инопланетяне?! Почти половина досье — именно о них. Дело даже не в том, что это никак не приближает нас к тайнам, показанным в сериале (глупо было и ожидать). Но это же практически стыдно — в 2017 году печатать четыреста страниц фиктивного досье о борьбе масонов с иллюминатами, индейских проклятиях и, главное, — контактах с пришельцами. Какое отношение к Твин-Пикс имеет Розуэлльский инцидент? Проект «Манхэттен»? Рон Хаббард? А вы и его встретите на страницах книги. Все это устарело лет на двадцать и выглядело бы просто неприлично, если бы не откровенно скептичные комментарии агента по особым поручениям Т. П.

Действительно, слухи о «Желтой книге» ходят до сих пор, — может, Стив Джобс явился из будущего с прототипом iPad? В общем, если читать между строк, то становится очевидно, что в дневнике описана история возникновения мема «Отведите меня к вашему вождю».

Наличие этого второго слоя шлет нам важный сигнал: «Твин-Пикс» обновился. Досье погружает нас в контекст, в котором создавался оригинальный сериал. Эти темы, уже ставшие мотивами досужих теорий заговора, все равно присутствуют в сознании людей. Они не перестают будоражить умы, как и история Лоры Палмер.

Из информации, опубликованной каналом Showtime, известно, что действие третьего сезона развернется в наши дни и прошедшая четверть века будет его важной составляющей. Все изменились: и агент Купер, и городок Твин-Пикс, и зрители. Это связано не только с тем, что за минувшее время поклонников у сериала стало больше. Изменилось то, как мы воспринимаем текст, и сериальный текст в том числе. «Твин-Пикс» задал сразу два направления. Во-первых, без него не было бы ни «Секретных материалов», ни «Очень странных дел» — мистики, бьющей рейтинговые рекорды. Во-вторых, упрочилось понятие авторского телесериала: «Карточный домик» Дэвида Финчера и «Молодой папа» Паоло Соррентино подтвердили, что этот формат вполне подходит для художественного высказывания.

Месседж «Тайной истории Твин-Пикс» очевиден: нам следует ждать 21 мая, не строя никаких предположений о том, что мы увидим. Вообще, тема книги — наша человеческая слепота, если угодно — слепота белого человека. Для этого и нужны все эти тайные общества и индейские вожди: чтобы подчеркнуть, как много мы не знаем и неспособны понять. Удивительным образом история о странностях в маленьком городке оказывается критикой нашего с вами образа жизни; наши предки ответственны за проклятие, которое нависает над нами, и мы, ничего не меняя, передаем его нашим детям. И это будет повторяться вечно. Потому что скоро выходит третий сезон.

Александра Першина

Майк Маллейн. Верхом на ракете

  • Майк Маллейн. Верхом на ракете. Возмутительные истории астронавта шаттла / Пер. с англ. Игоря Лисова. — М.: Альпина нон-фикшн, 2017. — 588 с.

Воспоминания американского астронавта Майкла Маллейна посвящены одной из наиболее ярких и драматичных страниц покорения космоса — программе многоразовых полетов Space Shuttle. Опередившая время и не использованная даже на четверть своих возможностей система оказалась и самым опасным среди всех пилотируемых средств в истории космонавтики. За 30 лет было совершено 135 полетов. Два корабля из пяти построенных погибли, унеся 14 жизней. Как такое могло случиться? Почему великие научно-технические достижения несли не только победы, но и поражения? Маллейн подробно описывает период подготовки и первое десятилетие эксплуатации шаттлов. Мы узнаем о том, как выбирают и готовят экипажи, чем живут и дышат покорители космоса, о тайных пружинах и непростительных ошибках бюрократии, об умонастроениях простых американцев и противостоянии великих держав. Эту искреннюю книгу, часто грубоватую и совершенно неполиткорректную, без преувеличения можно назвать портретом эпохи.
 

ГЛАВА 4
Русский спутник

Утром 4 октября 1957 года я вошел в спальню отца, чтобы попрощаться перед уходом в школу. Как обычно, он пил кофе, курил трубку и читал газету. Этим утром, однако, он был багровым от гнева. «Чертовы красные запустили что-то вроде Луны вокруг Земли! Это ж надо! Какого дьявола Эйзенхауэр сидит и ничего не делает? А если на этой чертовой штуке стоит водородная бомба?»

Я взял газету и прочел новость о запуске спутника1 и о том, как русские говорят, что это лишь начало их космической программы: они работают над тем, чтобы отправить человека в космос. Там же были интервью с американскими учеными, которые предсказывали, что наша страна сделает то же самое. На врезке было пояснение, что спутник в виде яркой движущейся точки можно будет наблюдать над Альбукерке сразу после заката.

Тем же вечером я стоял в холодных октябрьских сумерках вместе со всеми остальными жителями города, чтобы увидеть, как новая русская луна мерцает над головой. Отец наблюдал за ней с кресла, проклиная Эйзенхауэра за то, что тот все проспал. Увиденное лишило меня дара речи. В газете писали, что объект будет лететь на высоте 150 миль со скоростью 17 000 миль в час. Мысль о путешествии на такой высоте и с такой скоростью гипнотизировала меня. В газете говорилось, что когда-нибудь и люди сделают это. Научно-фантастические фильмы моего детства рисовали пилотируемые космические корабли, совершающие полеты к далеким планетам. Теперь спутник доказал, что это может произойти в реальности. Космические корабли будут! Я не мог представить себе более захватывающего приключения и хотел в нем участвовать. Я хотел полететь в космос.

Прошло лишь несколько недель, а я уже запускал свои ракеты в пустыне Нью-Мексико. Это были совсем не те ракеты из картона и бальсового дерева, что можно купить сегодня в магазинах для моделистов. Во времена моей юности их не существовало. Мои ракеты представляли собой многоступенчатые изделия из стальных труб длиной полтора метра, с приваренными стальными стабилизаторами и начиненные дьявольской топливной смесью домашнего приготовления. В сущности, мои ракеты были самодельными взрывными устройствами. До сих пор не понимаю, как остался жив. Я был 12-летним мальчишкой, который готовил топливную смесь для ракет в стеклянных банках и закладывал ее в стальные трубы. Трудно найти более верный способ покалечиться или убиться.

Я исследовал все источники стальных труб. Одной из первых находок была удлинительная трубка от маминого пылесоса. Блеск нержавеющей стали и легкость конструкции просто требовали превратить ее в ракету.

— Мама, это то, что надо! — прокричал я. Без сожалений она отдала ее мне.

Мать и отец не замечали опасности моих экспериментов. В ответ на новую красную угрозу с небес организовывались школьные кружки ракетостроителей, чтобы заинтересовать детей естественнонаучными и техническими предметами, а формула ракетного топлива распространялась подобно лотерейным билетам. Раз в этом участвует школа, это должно быть безопасно — такова была ошибочная логика моих родителей.

Мама не только отдала мне удлинительную трубку от пылесоса (и впредь пользовалась им, согнувшись, словно жертва сколиоза), она также позволила мне использовать утюг, чтобы нагревать полиэтилен и делать из него парашюты для полезной нагрузки моих капсул — муравьев и ящериц. Эта работа закончилась для утюга плохо. Она также разрешила мне использовать духовку для дурно пахнущего варева — ракетного топлива из сельскохозяйственных удобрений. Большой набор инструментов отца был в моем распоряжении, как и он сам. Он возил меня по мастерским, чтобы обработать сопла на токарном станке, и к поставщикам химикатов за ингредиентами ракетного топлива. Он вывозил в пустыню меня вместе с бомбами и вставал на костыли, держа наготове кинокамеру типа Super-8. Я устанавливал ракету и протягивал провода к автомобильному аккумулятору. Отец произносил нечестивую молитву о том, чтобы моя ракета приземлилась на голову Хрущева, а затем давал короткий отсчет. В момент «ноль» я касался проводом клеммы аккумулятора, уповая на лучшее. Иногда это лучшее выглядело как идеальный столб дыма, уходящий на 300 метров в небесную голубизну. Белый дымок отмечал срабатывание вышибного заряда парашюта, и мы наблюдали великолепную картину: моя капсула в виде банки из-под кофе Maxwell House спускалась на парашюте, изготовленном из полиэтиленовой упаковки для одежды из химчистки и бечевки для змея.

Чаще, однако, мои пуски сильно напоминали старты NASA. В момент «ноль» взрыв раскалывал воздух, и от творения моих рук оставалось лишь облако серного дыма. Мой папа, будучи оптимистом, заявлял, что ракета вышла на орбиту или даже попала в Луну. Мы молча ждали, не раздастся ли вой или глухой удар о землю, но ничего не было слышно. Для отца это было достаточным доказательством того, что моя ракета на пути к Кремлю.

Отец едва не стал жертвой одного из таких пусков. Он вопил и улюлюкал по случаю прекрасного взлета, а тем временем ракета описала в воздухе дугу и пошла на снижение прямиком к нам. «Боже, Майк! Она идет прямо на нас!» — отец был в трех метрах от машины и попытался укрыться за ней. С грохочущими стальными бандажами и алюминиевыми костылями он сам издавал звуки, напоминающие неисправный механизм. Не в силах помочь, я оставил его, словно упавшее на землю эскимо. Я нырнул под машину и выглянул оттуда, ожидая увидеть, как полутораметровый дымящийся шампур проткнет отца наподобие шашлыка. Единственное, что я сделал (и это не слишком помогло), — прокричал: «Папа, берегись!»

«Блин!» — проревел он. Свистящий звук набирал децибелы, и отец внезапно остановился и вытянулся в струнку, держа костыли как можно ближе к телу, стараясь тем самым уменьшить размер цели. Короткий свист сменился громким «в уу мф ф». Ракета вонзилась в песок не более чем в трех метрах от него, и тонкая струйка дыма пошла от сопла верх по спирали.

«Черт побери, это было близко, Майк».

Отец назвал эту ракету «камикадзе» и тут же принялся рассказывать очередную историю про чертова япошку-камикадзе, который едва не протаранил его самолет: «Я выпустил по этому сукину сыну весь боезапас полудюймового спаренного пулемета, но так и не попал ни разу. Но и он не попал в нас, как эта ракета».

По мере того как 1957 год подходил к концу, я полнился ожиданиями. Не потому, что я хотел отпраздновать встречу Нового года, а потому, что наступающий 1958-й был объявлен Международным геофизическим годом (МГГ)2. Если бы можно было измерить, насколько меня захватил космос, то как раз этим… Я столь же нетерпеливо ждал начала МГГ, как большинство детей ждет окончания школы. Я прочел о нем в нескольких научных журналах. Множество стран намеревались совместно исследовать космическое пространство зондирующими ракетами и аэростатами с научной аппаратурой, а Соединенные Штаты собирались запустить свои спутники. Я был в нетерпении.

Моим величайшим сокровищем в эту эпоху была книга Вилли Лея «Покорение космоса» (Conquest of Space). Куда там Гомеру, Шекспиру или Хемингуэю! Жалкие писаки! Для меня именно Вилли Лей3 был величайшим автором всех времен. Его описание космического полета вместе с великолепными космическими картинами Чесли Боунстелла4 вывели меня на орбиту за десятки лет до того, как это сделала ракета NASA.

«… И вот когда будет ноль часов ноль минут и ноль секунд, раздастся рев снизу, от сопел корабля… Корабль начнет подниматься на ревущем пламени и исчезнет в небе менее чем через минуту…»

«Земля станет огромным шаром где-то позади корабля, и пилот обнаружит себя окруженным космосом. Черное пространство, усеянное бесчисленными алмазами далеких солнц — звездами. Пилот увидит, как сквозь великий мрак тянется Млечный Путь».

Для моего 12-летнего мозга не существовало более чудесной прозы нигде, ни на каком языке. Я видел этот далекий шар Земли. Я видел эти звезды. Я видел эту глубокую черноту. Я перечитывал эту книгу снова и снова, я зачитал ее до такой степени. что стали вываливаться страницы. Я поглощал картины Боунстелла, как другие мальчики пожирали глазами груди африканок на страницах National Geographic. На одних иллюстрациях были изображены астронавты, наблюдающие расчерченный каналами Марс с одного из его спутников, Деймоса. На других — исследователи в скафандрах, идущие среди гор Луны или по каменной пустыне Мимаса, спутника Сатурна. Чего стоило подназвание книги: «В преддверии величайшего приключения, ожидающего человечество»!

Как только появилось NASA, я стал его фанатом № 1. Я смотрел по телевидению каждый запуск. Я заказывал фотографии и вешал их на стены моей спальни. Я узнавал с первого взгляда каждую ракету в американском арсенале —«Редстоун», «Авангард», «Юпитер», «Тор», «Атлас», «Титан». Я мог на память назвать их высоту, тягу и массу полезного груза. Я выучил новый словарь NASA: апогей, перигей, полезный груз, жидкий кислород, «все штатно». Я посылал в NASA чертежи собственных изделий и рацпредложения, как строить более совершенные ракеты. Я следил за проблемами и победами программы NASA с таким рвением, с каким другие дети собирали информацию о любимых командах. Когда были объявлены имена семи астронавтов программы «Меркурий», я выучил их биографии и просиживал часы над фоторепортажами журнала Life о них и об их технике. Я не мог дождаться, пока стану одним из них, и фантазировал, как бы мне оказаться на их месте. В новостях постоянно упоминалось, что у ракет NASA слишком малая тяга. Соединенные Штаты запускали спутники величиной с грейпфрут, в то время как у русских полезный груз измерялся тоннами. Я был уверен, что рано или поздно Алан Шепард, Джон Гленн и другие астронавты окажутся слишком тяжелыми для того, чтобы запустить их на орбиту. В моих мечтах NASA не удавалось найти взрослого летчика-испытателя, достаточно легкого для того, чтобы его подняла одна из их ракет. И тогда они начинали искать среди тощих американских школьников тех, кого можно взять в отряд астронавтов. Я отправил в NASA предложение на сей счет, позаботившись о том, чтобы мое имя и адрес хорошо читались.

Однако мне было мало ракет, постеров и астрономических наблюдений. В астронавты отбирали летчиков. Значит, я должен летать. В 16 лет я начал учиться летному делу. После какого-то десятка часов инструктор решил, что меня можно выпустить одного. Некоторые воспоминания так впечатываются в наши синапсы, что мы храним их до самой могилы: первый сексуальный опыт, рождение ребенка, война, смерть любимой. В их числе первый самостоятельный полет, который и в старости мой мозг будет воспроизводить в полноцветном варианте. Спустя 40 лет я все еще ощущаю ту адреналиновую дрожь в сердце, когда при выруливании на полосу я бросил взгляд на пустое правое кресло. Левая рука крепко сжимала штурвал — удивительно, что я не расплавил пластик. Правая ладонь приросла к рычагу управления двигателем. Я снял ногу с тормоза, перевел рычаг вперед до упора, и машина заскользила по полосе. Никогда еще я не слышал столь прекрасного звука, как рев 100-сильного двигателя. Я взял штурвал на себя и увидел, как земля уходит назад. Не думаю, что во время запусков на шаттле много лет спустя мое сердце колотилось сильнее, чем в эту минуту. Я летел! А немного позже я шел к машине, а в моей летной книжке были написаны самые прекрасные слова на свете: «Допущен к самостоятельным полетам».

К несчастью, продолжению летной практики препятствовала одна большая проблема — деньги, точнее их отсутствие. Я накопил немного, подрабатывая на каникулах, но обучение летному делу стоило дорого. Есть такое выражение, что необходимость —мать изобретения. Для нас, тинейджеров, необходимость была матерью идиотизма. В то время у меня был приятель, такой же подросток, который тоже получил допуск к самостоятельным полетам и, подобно мне, пытался найти средства, чтобы продолжить. Вместе мы придумали способ получать больше за те же деньги. Он арендует самолет в одном из аэропортов Альбукерке и летит на другой аэродром. Там мы встречаемся и дальше летаем вместе, деля между собой расходы и летное время. У нашего плана была одна маленькая проблема: это было незаконно. Как пилоты-курсанты мы могли летать лишь поодиночке или с инструктором, но не с пассажиром. Каждым нашим совместным полетом мы нарушали правила Федерального управления гражданской авиации (Federal Aviation Administration — FAA). Однако мы быстро рассудили: не пойман — не вор, и, если он прилетит за мной в другой аэропорт, это сильно снизит шансы быть раскрытыми.

Мы решили узнать, как высоко мы можем подняться, и загнали «сессну» на 4000 метров, нарушив еще одно правило FAA, запрещавшее летать выше 3700 метров без кислородного прибора. В другой день мы захотели как следует прочувствовать скорость и носились буквально в метрах над верхушками кактусов чолья в пустынях Альбукерке. Верхушки Сандийских гор манили нас, и мы петляли между ними, все время попадая в сильные нисходящие потоки.

И в каждом полете я мечтал однажды полететь еще выше и еще быстрее и сделать то, что описывал Вилли Лей. Я мечтал почувствовать своим телом всю силу тяги ракеты и увидеть огромный земной шар позади своего корабля. Я мечтал о том дне, когда полечу на ракете, участвуя в «Покорении космоса».

«Майк, по большому счету все мы мотивированы событиями, которые произошли с нами в юности. Расскажите мне о вашем детстве, о семье». Улыбчивый д-р Макгуайр ожидал моего ответа. Но мои щиты были подняты. Я ничего не сказал ему ни о Стиральной Машине Чарли, ни о полиомиелите, ни о чуть ли не смертельно опасных приключениях в диких краях Запада, ни о взрывающихся ракетах, ни о нарушении авиационных правил. Что могли поведать эти истории о Майке Маллейне? Что борьба отца с болезнью нанесла мне душевные раны? Что я рисковал бесконтрольно и бездумно? Плевал на правила? Все эти истории нельзя было рассказывать ни в коем случае. И поэтому я лгал.

«Я вырос в семье Бивера Кливера5, —сказал я. — Никаких разводов, никаких тревог, никакого эмоционального багажа. Мой отец был летчиком ВВС, и под его влиянием я проникся идеей полета. Как всякое дитя космической гонки, мечтал о космосе. Как только появились астронавты, захотел стать одним из них». Вот и вся история.

Вероятно, такой же рассказ он слышал от каждого из военных летчиков. Несомненно, некоторые из гражданских, не знавшие по своему опыту, что любой врач способен разве что навредить летной карьере, могли в слезах рассказывать о том, как мать кормила их грудью до шестилетнего возраста, или о том, что они чувствовали себя одинокими, что их били или унижали, что они сосали большой палец или мочились в постель. Военные летчики знали предмет лучше. Любой из нас скрывал бы деревянную ногу или стеклянный глаз, рассуждая по принципу: «А вы докажите!» У меня был один шанс из семи пройти отбор в астронавты. Я не хотел, чтобы хоть что-то в моих обследованиях вызывало вопросы. Я хотел быть н ор ма ль ны м настолько, чтобы, когда кто-то станет искать это слово в словаре, он нашел бы там мой портрет. Поэтому я лгал. Я ничего не сказал о том, как мы пи сали в радиатор, как взорвали автомобильный мотор или как носились вокруг горных вершин на «Сессне-150». Я лгал даже тогда, когда правда могла бы пойти мне на пользу.

1 Первый советский спутник был запущен 4 октября в 22:28 по московскому времени. С учетом разницы во времени об этом успели сообщить утренние выпуски американских газет за субботу 5 октября.
2 МГГ продолжался 18 месяцев, с 1 июля 1957 г. по 31 декабря 1958 г.
3 Вилли Лей — один из основателей германского Общества космических полетов, популяризатор науки, в особенности ракетной техники и космонавтики, в Германии и затем в США. На русском языке издавалась его другая книга — «Ракеты и полеты в космос».
4 Чесли Боунстелл —американский художник, основатель жанра космической живописи, иллюстратор научно-популярных статей Вернера фон Брауна и других пионеров американской космонавтики.
5 Он же Теодор Кливер, восьмилетний герой американского телевизионного сериала о жизни «идеальной» американской семьи.

Лауреатом Пулитцеровской премии за лучшее художественное произведение стал Колсон Уайтхед

В Нью-Йорке назвали победителей Пулитцеровской премии. Лауреатом в области литературы стал Колсон Уайтхед за книгу «Подземная железная дорога» («The Underground Railroad») — «за ловкое смешение реализма и аллегории, где жестокость рабства и драма о побеге сплетаются в единый миф, актуальный для современной Америки».

Колсон Уайтхед уже стал лауреатом Национальной книжной премии США, а «Подземная железная дорога» попала в список бестселлеров по версии New York Times. Издатель сравнивает главную героиню Кору — африканку, бежавшую с хлопковой плантации в Джорджии, — с протагонистом «Путешествий Гулливера», а ее скитания в поисках истинной свободы — с «Одиссеей». «Уайтхед блестяще воссоздает атмосферу угнетения чернокожего населения в преддверии Гражданской войны, повествование незаметно превращается в сагу об Америке от времен жестокой работорговли — к невыполненным обещаниям сегодняшних дней». В России книга выйдет до конца этого года в издательстве Corpus.

В шорт-лист номинации также вошли Адам Хэзлетт с книгой «Imagine Me Gone» и С.Э. Морган, автор «The Sport of Kings».

Премия за художественную книгу — одна из шести номинаций Пулитцеровской премии в области литературы. Награда вручается ежегодно, победители получают по пятнадцать тысяч долларов США. В разное время лауреатами становились Энтони Дорр, Донна Тартт, Майкл Каннингем, Пол Хардинг, Джон Апдайк, Эрнест Хемингуэй и Уильям Фолкнер.

Церемония награждения пройдет в мае на традиционном торжественном обеде в библиотеке Колумбийского университета.

О семье и прочих неприятностях

  • Энн Тайлер. Уроки дыхания. — М.: Фантом Пресс, 2017. — 417 с.

Можно прочесть все книги Энн Тайлер разом либо ограничиться одним романом — и тоже понять ее творчество. Но, сказать по правде, остановиться будет довольно сложно.

Тайлер выросла в Северной Каролине, изучала в университете русскую литературу — влияние Толстого победило влияние Фолкнера: от южного мифа осталась только легкая патриархальность, которая, впрочем, порой смело разрушается, как, например, в «Лестнице лет». Каждый роман Энн Тайлер — это история одной семьи, которая пытается стать кланом, династией, но во всех системах обязательно находится ошибка. Описания, очень детальные и плавные, преобладают над диалогами, а время — нелинейно и наполнено отсылками в прошлое. Тайлер наблюдает за жизнью простых американских семей: работа и школа, покупки, поездки на море летом. Ежедневная рутина, стабильность и скука. Однако даже поход за продуктами в ближайший супермаркет описывается так захватывающе, будто герои пересекают Средиземье. Интересным, наполненным какой-то странной поэтичностью становится каждый обыденный процесс — ничего другого герои не делают в принципе. Просто встречаются, просто ужинают, женятся, воспитывают детей — в общем, делают все то, чему не стоит появляться на страницах книг. Тайлер из ничего делает умные, созерцательные произведения, от которых невозможно оторваться — и разве не в этом гениальность?

«Уроки дыхания» — четвертая книга, переведенная на русский, та самая, что принесла писательнице Пулитцеровскую премию. Это не самый блестящий ее роман, и своей победе он обязан скорее двум предыдущим, доходившим до финала и уже там уступавшим пальму первенства.

В романе описывается один день из жизни Айры и Мэгги Моранов — расчерченный на действия, как пьеса, со строгой сменой актеров и декораций. Супруги отправляются на автомобиле в небольшое путешествие из Балтимора в Дир-Лик, на похороны не самого близкого приятеля. Однако их дорога, как это часто случается, не идет по маршруту «туда и обратно». Они совершают вынужденные остановки, подвозят попутчиков, а после и вовсе едут не домой, а к бывшей невестке, в очередной попытке склеить развалившийся брак сына. В течение всей этой одиссеи обнажаются и подчеркиваются противоречия между супругами. Мэгги Моран принимает близко к сердцу даже самые незначительные события жизни, подчас мифологизируя случайные жесты окружающих людей. Слишком открытая и доверчивая, она видит в людях только лучшее и считает, что все вокруг такие же; легко завязывает разговоры с незнакомыми людьми, часто — просто вторгаясь в их личное пространство.

Мэгги хочет поделиться со всеми своим теплом, все исправить, просто не принимая того, что в мире что-то может идти неправильно, несправедливо и просто плохо. Каждая такая неправильность ей кажется личным поражением, которое невозможно принять. В своих попытках исправить чужие судьбы, в спорах и убеждениях она частенько врет, точнее, приукрашивает действительность, представляя все в своих любимых сентиментальных оттенках.

— Все из-за того, что они не понимали друг друга, — сказал она мистеру Отису. И надкусила сушку. — Такая была идеальная пара. Даже внешне — он смуглый, темноволосый, она светленькая. Просто Джесси — музыкант, работал по ночам, жизнь вел, ну, не знаю, не устоявшуюся. А Фиона была такая молодая, вспыльчивая. Ох, у меня за нее прямо душа болела. Она ушла от Джесси и разбила ему сердце — забрала их маленькую дочурку и вернулась в дом своей матери. И у Фионы сердце тоже разбито, не сомневайтесь, но, думаете, она в этом признается? А теперь они в разводе, да в таком, что можно подумать — никогда и женаты не были.

Айра — напротив, закрытый, скупой на эмоции, недоверчивый человек. Его сложно понять, а он как-то необычайно прозорлив и знает все обо всех. Он первый критикует планы и идеи Мэгги, менторским тоном выдает строгие суждения о людях, особенно беспощадные — в адрес собственного сына. Жизнь Айры была полна разочарований и самоотречения, и, как всем сильным людям, ему тяжело прощать чужие проявления слабости. История брака Айры и Мэгги коррелирует с браком их сына, развалившимся несколько лет назад.

Пока что все правда, думал Айра, однако Мэгги многое опускает. Вернее, не столько опускает, сколько приглаживает. Взять хотя бы их сына, «музыканта», до того занятого своим делом, что ему приходится пренебрегать «женой» и «дочерью». Айра никогда не считал Джесси музыкантом; он видел в сыне недоучку, которому следует найти постоянную работу. И Фиона казалась ему не женой, а подростковой зазнобой Джесси — с завесой мерцающих светлых волос, не сочетавшейся с коротковатой футболкой и тесными джинсами. Что касается бедной маленькой Лерой, она была для них не более чем домашним зверьком, плюшевым мишкой, которого они выиграли на какой-то ярмарке.

«Уроки дыхания» — роман о том, как люди, особенно близкие, подчас не могут договориться, уступить и услышать друг друга. Все диалоги напоминают спор из «Гордости и предубеждения», повторяющийся раз за разом. В своих текстах Тайлер выносит довольно печальные и строгие суждения о мире. В ее Вселенной союзы заключаются не на небесах, а по случайности. Герой произносит «я женюсь на ней», но не говорит, что любит. Любовь — это вообще не то, что принято обсуждать в книгах Тайлер, для этого она слишком иронична.

Алена Пылаева

Андрей Рубанов. Патриот

  • Андрей Рубанов. Патриот. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 507 с.

Андрей Рубанов — автор книг «Сажайте, и вырастет», «Стыдные подвиги», «Психодел», «Готовься к войне» и других. Финалист премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».
Главный герой романа «Патриот» Сергей Знаев — эксцентричный бизнесмен, в прошлом успешный банкир «из новых», ныне — банкрот. Его сегодняшняя реальность — долги, ссоры со старыми друзьями, воспоминания… Вдруг обнаруживается сын, о существовании которого он даже не догадывался. Сергей тешит себя мыслью, что в один прекрасный день он отправится на войну, где «все всерьез», но вместо этого оказывается на другой стороне света…

 

ЧАСТЬ II

29

«Я хорошо помню, — подумал отец. — Я влюбился в ее осанку, в ее имя, в ее пальцы на фортепианных клавишах. Я сразу решил, что она — та самая. Я понял, что моя жена и мать моих детей будет музыкальным человеком. Я помню, меня тогда осенило: в моем доме будет рояль, и толстая пачка нотных альбомов! Я построю свою семью вокруг музыки! Так я подумал, когда она подходила, когда мы знакомились. Привет, я Сергей. Камилла. Красивое имя, а что оно значит? Оно значит „девушка благородного происхождения“. Вам идет это имя, в вас видна порода… Спасибо, Сергей… Это была любовь? Разумеется! Я увидел, что с этой женщиной возможно общее будущее. И дети. Минимум один, вот такой вот, огромный, упрямый, весь в друзьях, весь на понятиях».

— Слушай, юноша, — сказал отец. — Я ведь тебя этому не учил. «Поломаю», «ответку дам», «без вариантов» — откуда ты такого набрался?

— Отовсюду, — спокойно ответил сын. — Еще скажи, что я — неправ.

— Это я был неправ! — перебил отец, раздражаясь. — И я получил — за дело. Конфликт исчерпан. Все. Говорить не о чем.

— Если надо, — сказал сын, сузив глаза, — я пацанов соберу, хоть двадцать человек. Мы любого закопаем.

— В каком смысле — «закопаем»? — испугался отец.

— В переносном, — ответил сын. — Накажем. У нас у одного парня отец — полковник ГРУ. В Сирии воюет.

— Я думал, ты музыкант, — сказал отец.

— Ты тоже когда-то был музыкант, — ответил сын. — Скажи, кто тебя тронул. Мы ему вломим. По-настоящему. По-русски. Быстро, тихо и вежливо.

— Иди, — приказал отец. — Тоже мне, вежливый человек.

Сын не двигался с места, и отцу пришлось слегка подтолкнуть его в плечо.

Виталик недовольно процедил «звони» и ушел вразвалку. Со спины выглядел совсем взрослым. «Обиделся, что ли? — Подумал Знаев. — Ничего, пусть привыкает». У нее была длинная белая шея и треугольное лицо с миниатюрным, но крепким подбородком и прямым носом. Длинные пальцы и хрупкие прозрачные запястья — в состоянии эротического помрачения можно было увидеть сквозь тонкую кожу множество синеватых косточек, сложно соединенных мягчайшими хрящиками.

Она походила на холодных царственных блондинок из золотого века Голливуда.

Она носила жемчуг и не пользовалась косметикой — что было неопровержимым, стопроцентным доказательством породы. Хочешь найти породу — ищи девушку, которая не красит лицо.

Он нашел.

В первый год после свадьбы мистер и миссис Знаефф много ездили по миру. Молодой супруг уставал на работе и предпочитал пассивный отдых: мало двигаться, много спать и есть. Он отдыхал как старик. Ему нужен был абсолютный комфорт, какой только можно купить за деньги. Это была принципиальная позиция.

Отдыхал только в Европе. Третий мир не любил и редко там бывал.

Он покупал дорогой тур на Тенерифе, Мадейру или Капри, выпивал перед полетом стакан крепкого — и в зале прилета обращался в полусонного мистера Знаефф, в очень, очень важного и богатого парня.

Завидев утомленных перелетом мужчину и женщину, мистера и миссис Знаефф, заранее оплаченные люди подбегали, подхватывали два его чемодана, набитые белыми брюками, сандалиями, купальными полотенцами, очками для плавания и соломенными шляпами; потом два ее чемодана, набитые тем же плюс каблуки и вечерние платья, — и с этого момента и вплоть до возвращения домой все желания молодой пары упреждались шоферами, гидами и бесшумными слугами.

Мистер и миссис спали, тесно прижавшись друг к другу, обязательно под открытым небом, на балконах-террасах, чтоб в семи-десяти шагах от вытянутых ног уже были пустота, и обрыв, и гудение волны внизу. И две минуты пешком до пляжа, и кровать кинг-сайз. Молодая миссис Знаефф всегда легко покупалась на «кинг», на королевское, на главную тему, скреплявшую молодоженов: на их очевидную избранность, на их превосходство над многими прочими, на их принадлежность к сверкающей верхушке золотого миллиарда. Они были молоды, умны, образованны, богаты, абсолютно здоровы, сыты, остроумны, пьяны, счастливы, шикарны, они наслаждались всеми плодами мировой культуры, они любили глядеть с обрыва на бесконечный океан, — они, двое русских молодых людей из Москвы, владели миром.

Утром он плавал и жрал рыбу; днем его и жену везли смотреть Саграда Фамилия, или Каркасон, или Дворец дожей; потом он снова плавал и жрал рыбу: треску, тунца, лосося или буйабес, пил портвейн, курил, парился в сауне, дремал или слушал старые блюзы, рассматривал субтропические бирюзовые закаты.

Зачатие ребенка произошло на одном из теплых солнечных островов, в шуме волны, вечно совокупляющейся с берегом. Сын был создан отцом в состоянии расслабления, умиротворения, глубокого самодовольства.

Дух, ангел его сына прилетел, привлеченный ароматами лосося, политого лимонным соком, и холодного бордо, и хрустящих простыней; дух, ангел прилетел в особенный, исключительный мир, в райский сад с фонтаном и лимонным деревом, где все мечты сбылись.

Сын родился желанным, здоровым, сильным, любимым с первой секунды.

Изумляло то, что все эти длинные годы родительских хлопот, труда, нервов, его памперсы, его колики, его первые шаги, его зубы, его игрушки, обои в его комнате, его аденоиды, его детский сад, его первый класс, его футбольные мячи, игровые приставки, его портфели, роликовые коньки, велосипеды, единые государственные экзамены? — все пролетело как одна секунда.

Ни единого раза отец не советовал сыну решать проблемы кулаками и вообще добиваться чего-либо насилием и агрессией. И никаких «пацанских» кодексов ему не внушал, и бить первым не учил, а учил бить вторым, и про то, что лучшая драка — это та, которая не состоялась. И ни единого раза отец не произнес сыну ни одного слова о любви к стране, к Родине, к березам, валенкам, телогрейкам и особому русскому пути. Наоборот, ругал власть, государство, отвратительную равнодушную систему много и часто, и мать активно поддакивала.

Она — тогда уже не тургеневская фортепианная фея, а шикарная и уверенная банкирова жена — сразу решила, что сын должен быть выучен только в Европе. И впоследствии там же, в Европе, найти свое призвание. Чтобы не связывать жизнь с этой помойкой, со страной убийц, бандитов и тупых пьяных рабов.

Возможно, сын слышал о любви к Родине в школе, но банкир Знаев не был в этом уверен. Он бывал в школе у сына не более раза в год. Когда учителя жаловались — спокойно обещал надрать паршивцу задницу. Ни в коем случае, пугались учителя. Если я не хотел, в меня вколачивали, осторожно возражал старший Знаев. Никаких телесных наказаний, восклицали в ответ. Родитель должен реализовываться через любовь, а не через гнев и насилие. Как же быть, если балбес не желает грызть гранит? — вопрошал Сергей Витальевич, и в ответ получал только отрицательные междометия и взмахи мягких старых рук. Почему-то все они, учителя его сына, чопорные и боязливые педагоги, считали, что господин Знаев хочет иметь «наследника», какого-то мифического Знаева-штрих, которому однажды торжественно передаст бразды владения.

Почему-то они полагали, что папа не спит ночами, воображая своего сына хозяином трастового фонда или завода минеральных удобрений. Почему-то они решили, что Знаев-старший хочет передать Знаеву-младшему в наследство свой бизнес: пятнадцать комнат в особнячке близ Покровских ворот, где каждый вечер президент и директор, надежно замкнув дверь на ключ, лично шлепает печати липовых организаций на липовые контракты. Что он мог передать в наследство? Какие бразды? Технику дискуссии с инспектором финансового мониторинга? Сто пятьдесят сравнительно честных способов резкого снижения налоговой нагрузки?

Маленький Виталий Сергеевич папиной работой вовсе не интересовался — гонял в футбол и на велосипеде, как положено всем мальчишкам. А если бы заинтересовался, папа немедленно сказал бы сыну, что его бизнес — финансы — не для всех, что это нервная и однообразная работа, и заниматься финансами сейчас, на данном этапе мировой истории, он никому бы не посоветовал; что современный финансист представляет собой не более чем приставку к персональному компьютеру, а современные коммерческие банки — монструозные муравейники, где процветает корпоративная бюрократия, где нет места свободному творческому труду.

Потом папа пошел еще дальше: написал книгу о своей работе и дал сыну почитать.

Сын все понял.

Но прежде чем отцовский банк издох, прекратила существование семья банкира.

Развод состоялся по решительной инициативе жены.

Возможно, у нее «кто-то был». Знаева это не волновало. Он работал с утра до ночи.

Банк вибрировал, но стоял.

Отвлечься от денег, отвернуться от конвейера было немыслимо. В банк он вложил всего себя, а в семью — почти ничего: два ежегодных семейных отпуска, десять дней в мае и две недели в январе.

Его жене потребовалось семь лет, чтобы понять, насколько унизительна ситуация: у нее были деньги, но не было мужчины. Муж появлялся поздним вечером, погруженный глубоко в себя, и его телефон непрерывно звонил, входящие сыпались одно за другим; муж не занимался своей женой и ее не замечал.

Секс у них был примерно раз в десять дней, в хорошие времена — два раза в неделю. Но поскольку муж и жена, как правило, находились в ссоре, — бывали периоды, когда они по три недели не притрагивались друг к другу.

Женщина прекрасного воспитания, она ссорилась тихо, сухо, незаметно для ребенка.

Конечно, бывали и периоды благополучия, мира.

Бывали долгие месяцы, когда жили втроем очень дружно. Вместе по вечерам ходили в парк гонять мяч. Любовь к физической красоте, к телесному совершенству может объединить любую женщину с любым мужчиной; правда, ненадолго. Жена ходила на фитнес и держала себя в идеальной форме. Муж по три часа в неделю мордовал боксерский мешок. Жена готовила идеальные наборы белков и углеводов. Муж благодарно ел. Сын бегал вокруг, размахивая лазерным мечом, и все были счастливы. Но недели и даже месяцы покоя сменялись очередным происшествием на рынке, или запросом из прокуратуры, или скандалом с людьми из-за процентов и долей процента; муж и отец появлялся, только чтобы переночевать; в семье ничего не происходило, ничто никуда не двигалось. Все было неопределенно, все — в будущем: вот-вот, сейчас, еще немного — и отложу ребенку пол-лимона сразу на Сорбонну, на пять лет, а лавку закрою; год или два, а дальше все изменим; жена слушала это несколько лет подряд, возражала безуспешно — и вот ей надоело.

Дальновидная и трезвая девушка, она мужнины деньги не тратила, жила без показной роскоши, модой увлекалась в меру, а все (или почти все) деньги, выдаваемые на роскошь, откладывала. И в год семнадцатилетия купила сыну квартиру. А когда сын перебрался в самостоятельное логово, объявила о разводе.

Сын пережил достаточно легко. Переезд в индивидуальное обиталище даже не стал для него большим событием: он этого ждал. Среди его приятелей многие получили уже, в свои шестнадцать и семнадцать лет, от родителей собственные квартиры.

Что происходило в этих квартирах, какие дикие оргии могла устроить эта пост-индустриальная молодежь, дорвавшаяся до самостоятельности, — отец мог только догадываться, но предполагал, что ничего особенного, максимум — пиво и легкие наркотики. Молодежь была тихая, суховатая и самоуглубленная, и сын его был такой же: все они сидели по домам, играли в игры и музицировали на купленных родителями дорогих мощных компьютерах.

Надо признать, что Камилла, налаживая самостоятельную жизнь сына, употребила весь свой вкус и все понимание истинных ценностей. Квартира была великолепна, она реяла на высоте птичьего полета — просыпаясь, мальчик подходил к окнам и видел справа пойму реки Сетунь, а слева — башни Москва-Сити, торчащие, как золотой зуб во рту Бога.

Не будем забывать: он ведь с момента зачатия пребывал в мире, где мечты сбылись.

Ильдар Абузяров. Концерт для скрипки и ножа в двух частях

  • Ильдар Абузяров. Концерт для скрипки и ножа в двух частях. — М.: Эксмо, 2017. — 480 с.

Стержнем, на который Ильдар Абузяров нанизывает сюжет повести «Концерт для скрипки и ножа», является религиозный дискурс. Две части объединены идеей жертвоприношения. Связывают истории один и тот же главный герой, классическая музыка и обреченная на смерть неземной красоты балерина. 

 

Книга книг
Рассказ в рассказе

Вы порвали с великой традицией рассказывания историй
ради бесцельного странствия по воображаемым
городам, где плоды труда человеческого всегда эфемерны, ибо
волшебство сводит все на нет; чьи обители, похоже, всегда
сулят тайные сокровища, но никогда — нравственное просветление…

В городе есть один квартал. В квартале есть улица. На улице
есть дом. В доме — комната. В комнате — коробочка. В 
коробочке… Кто знает, что находится в коробочке? Никто, зато все
знают, что в конце подобной повести таится некое беспредельное
зло.
Роберт Ирвин «Арабский кошмар»

1

Не знаю, что на меня нашло, но как только я увидел эту книгу на выставочном стенде в библиотеке, сердце мое екнуло. Нет, я не вор и никогда не брал чужого, но эта книга под вроде бы неказистым названием «Природоведение, или суть всех явлений» как-то сразу заворожила меня с ног до кончиков ушей. Внутренности похолодели, а волосы на голове зашевелились в предвкушении чего-то необычного. Может быть, книга привлекла мое подсознание своей глянцевой сверкающей обложкой, отражающей блики ламп дневного освещения, или яркими цветами на каменном панно, — сейчас трудно сказать. Главное, что я не удержался и умыкнул книгу со стенда, так как заметил, что его стеклянная дверца из-за разболтанных петель неплотно примыкает к стенке шкафа, и если просунуть пальцы в эту щель, то вполне можно вытащить «Природоведение».

Но только я так сделал, как тут же подумал: а вдруг в зале есть камеры наблюдения? И покраснел пуще алых маков. Мне было стыдно от одной мысли, что за мной наблюдает всевидящее око. А значит, и охранник, и милиция, и ректорат. А что, если сюжет с моим проступком покажут в передаче «Вечер трудного дня»? Тогда о моей постыдной шалости узнает весь город, в том числе мамины коллеги и наши соседи.

Пытаясь выкрутиться заочно, я сел за одну из парт и сделал вид, что читаю эту книгу, а взял ее лишь потому, что в зале долго не было библиотекаря. На самом деле, меня в ту минуту больше интересовала вовсе не книга, а есть ли в зале камеры наблюдения. Я, будто бы отвлекаясь от чтения, то и дело пристально разглядывал потолок и стены, особенно в углах, но ничего, кроме смутивших меня вначале коробочек с противопожарными детекторами, не обнаружил.

Убедившись, что камеры нет, я облегченно вздохнул, но тут в зале появился библиотекарь. Быстро спрятав книгу под свитер, я решил перейти в другой зал, где бы мне удалось избавиться от формуляра. Я спрятал книгу под одежду еще и потому, что боялся: вдруг в других комнатах все-таки есть камеры наблюдения. Кармашек же с формуляром я хотел вырвать с корнем, боясь, что в нем, как в книжных магазинах, есть магнитный чип, и книга запищит на выходе, давая охранникам знать, что на их глазах совершается преступление.

Думая о возможном публичном позоре и заранее краснея, я прошел сквозь анфиладу из читальных залов, как через анфиладу детекторов-металлоискателей. Я подыскивал зал попросторнее и попустее, чтобы спокойно совершить — и далась мне эта книга! — задуманное. Поблизости никого не должно быть, — рассуждал я, поддерживая рукой живот. То ли я так боялся уронить книгу, то ли чувствовал, что кишка моя тонка и не выдерживает страха перед ответственностью в случае полного фиаско.

Я уже прошел весь этаж, но к сожалению, в это время в залах полно читателей. К тому же, в центральной библиотеке хорошо выстроена работа по выбиванию грантов. В рамках образовательной программы приглашенные преподы читали здесь для всех желающих культурологические лекции. Вот и на этот раз в одном зале блистал пожилой седобородый.

Я знал этого преподавателя по университету. Зал был переполнен, но рядом с дверью стоял один свободный стул, на который я, уже порядком измотанный нервным напряжением, и плюхнулся. Сел, чтобы оценить сложившуюся ситуацию. Еще раз повторяю: я не вор и в библиотеку пришел не для того, чтобы воровать, а чтобы, как нормальный студент, готовиться к важному экзамену по философии культуры, который мог повлиять на мое итоговое положение и на мои шансы при поступлении в аспирантуру. Я ведь хотел хорошо подготовиться к экзамену и спокойно ожидал заказанные книги, но тут, всего скорее, со мной случился первый приступ клептомании. Потому что книг у меня дома навалом. А природоведение вовсе не моя стезя. Я никогда не увлекался энциклопедиями и книжками-почемучками, в которых говорится обо всех вещах подряд, мол, что из чего создано и какой цели служит. Такие книги — вотчина умных лекторов, которые и так докучают своим занудством и в университете, и в библиотеке.
 

2

— В это трудно поверить, но когда-то, — делился профессор с аудиторией алчущих знаний студентов и не только, — я был таким же молодым, как и вы. Это сейчас я старый и даже уже не преподаю в ВУЗе, потому что такие древние дряхлые динозавры так долго не живут. Но когда-то я был таким же молодым, как и вы, и даже нравился девочкам.

После этой реплики лектора в зале раздались смешки. А я подумал, что дядечка весьма забавный, и решил дослушать его историю до конца, а потом вместе с толпой выскользнуть из библиотеки незамеченным.

— И вот, — продолжил старик, — у одной девочки, которой я очень нравился, была книга о природе всех вещей. Книга очень ценная, потому что, какую тему ни возьми, для конспекта или контрольной, например, то почти все в этой книге можно было найти.

Не знаю, откуда она у той девчонки была, но, в общем, была. А я попросил у нее эту книгу, чтобы списать оттуда что-то для контрольной. И вот, эта девчушка, с замиранием сердца глядя мне в глаза, согласилась дать книжку на время. Но поскольку я был разгильдяем и оболтусом, то вовремя задание не выполнил. А без контрольной нет допуска к сессии, как вы знаете.

И тут этой девочке самой понадобилась книга по природоведению. То есть, сначала она, может быть, просто хотела встретиться, а книгу использовала, как повод. Но потом ей книга и в самом деле понадобилась. К тому же, она поняла, что книга мне гораздо интересней, чем она сама, и впала в истерику.

Она звонила, умоляла, увещевала, требовала. Но я был непреклонен. Сначала меня раздражали ее постоянные звонки и упреки, но потом такой формат общения даже начал нравиться и заводить. Мне доставляло удовольствие грубо отвечать ей и водить ее за нос. Нравилось, что я на нее так действую, и что она в моих руках словно безвольная, по моему желанию заводящаяся с пол оборота игрушка. Мне нравилась власть над ней. Я не брал трубку, резко отвечал на ее просьбы. Договаривался о встрече, чтобы передать книгу, но потом находил какой-то ничтожный предлог, чтобы не прийти.

У окружающих, да и у меня самого складывалось такое впечатление, что меня подменили, что в меня вселился некий бес, и что я не могу расстаться с этой книгой.

Девочка совсем извелась. Дошло до того, что она стала угрожать мне своими родственниками и своими связями. Но меня ее угрозы лишь забавляли. И я глумился так над ней вплоть до самого экзамена, на который явился с книгой. Кажется, я опять договорился с той девчонкой, что отдам ей книгу. Но на самом деле я не собирался ее отдавать. Просто мне нравилось носить книгу с собой и читать о всякой всячине в транспорте. В общем, я привязался к книге и не хотел с ней расставаться надолго.

И вот с книгой о тайной сущности всех вещей и явлений я явился на экзамен. Я вытащил билет и вдруг понял, что ответ на него я читал в маршрутке полчаса назад. Читал совершенно случайно. И все запомнил. Довольный таким совпадением и свалившейся на меня удачей, я даже не стал готовиться, а попросился отвечать сразу.

— А, это вы, — сказал профессор, взяв мою зачетку, — тот самый молодой человек, который изводит мою дорогую племянницу!

От его пристального взгляда сквозь толстые линзы я аж поперхнулся.

— Не то что бы извожу, почти и не мучаю… — пытался выкрутиться я.

— Да вы просто издеваетесь над всеми нами, — возмутился профессор, — как вы вообще посмели являться ко мне на экзамен? Неужели нельзя было поступить по-человечески и отсканировать книгу, в которой вы так нуждаетесь, а оригинал вернуть.

— Но с моими доходами отсканировать не так просто, стипендия совсем маленькая, — продолжал выкручиваться я.

— И тогда вы решили присвоить чужое, да?

— Нет, что вы, просто у меня не получалось со временем…

— А хотите, я вам расскажу одну поучительную историю? — предложил вдруг профессор.

И не принимая во внимание мою реакцию, вот что он мне рассказал.
 

3

— Давным-давно, — начал профессор с молчаливого согласия аудитории на том экзамене, — я был таким же молодым и жадным до знаний, как и вы. Это сейчас я старый и опытный. Когда-то я защитил докторскую диссертацию и теперь возглавляю кафедру в нашем солидном университете. Но давным-давно я был таким же молодым, ничего не умеющим и ничего не смыслящим в жизни студентом, и мне тогда нравилась одна девочка.

Но, будучи робким и стеснительным, я не знал, как к ней подгрести. Однажды в институте, где я учился на первом курсе, нам дали задание написать контрольную на одну сложную тему. И порекомендовали источник — редкую книгу, которая находилась в хранилище университетской библиотеки, так как была в единственном экземпляре.

Понятное дело, после лекций весь курс бросился в библиотеку. Но не тут-то было. На книгу «О природе всех вещей и явлений» очередь по записи растянулась не на один месяц вперед. Несколько групп уже записано. Видимо, не только нашему курсу и не только наш профессор дал задание по этой книге.

Девушка, в которую я втюрился по уши, была отличницей и всегда сдавала все контрольные в срок, она шла на красный диплом. В ее интеллигентной семье все были отличниками учебы и медалистами из поколения в поколение. Но тут такое дело, и девушка, понятно, была в панике.

А я, не будь дураком, пошел в библиотеку как-то в конце рабочего дня и увидел, что, поскольку книгу берут с утра и каждый день, библиотекарь не убирает ее далеко, а, вложив формуляр, кладет тут же к себе в ящик под стойку.

И тогда мне в голову пришла дерзкая и кощунственная мысль: украсть эту книгу. Целый день просидев в библиотеке и выведав, когда кто приходит и уходит, на следующий день я явился в читальный зал ни свет ни заря. И пока другие библиотекари опаздывали, одна женщина выносила и выносила кипы книг, чтобы расставить их на стендах, оставляя стойку без присмотра. Улучив момент, я стащил ту книжку по природоведению. Спрятал ее в штаны и, сделав вид, что у меня болит живот, слинял из библиотеки.

Довольно сильно напуганный, но гордый своим подвигом, я в этот же вечер позвонил той девушке и сказал, что, поскольку моя родственница работает в центральной библиотеке, она может забирать книгу на ночь. И если девушка хочет, мы можем позаниматься сегодня вечером у меня дома, пока родителей не будет.

— Он-то, наивный, — тут старик-лектор ухмыльнулся так горько, словно речь шла о его личном опыте, — надеялся таким способом остаться с девушкой наедине и сблизиться с ней духовно. И девушка вроде согласилась, но когда она пришла к нему, то все его попытки ухаживания были на корню пресечены.

Несчастный понял, что девушка не питает к нему никаких симпатий, на что будущий профессор тайно надеялся, и у него с ней ничего не может получиться. Расстроенный и оскорбленный до глубины души, он отвернулся к окну. Но тут девушка погладила его по голове и сказала, что, правда, не может так поступить сразу, но что талантливый юноша ей очень и очень даже нравится. Она попросила книгу хотя бы на одну ночь, потому что она не может остаться у него. Она не так воспитана, и вообще, у ее недоверчивых родителей очень строгие взгляды.

Чересчур юный и потому неопытный вундеркинд, растроганный мольбой девушки, отпустил ее с книгой. Но предварительно взял обещание, что она будет очень аккуратна и завтра утром книгу вернет. И кто знает, может быть, в этот момент он совершил роковую ошибку, а может, наоборот, ему благоволила судьба, его действиями руководила рука Бога, которую некоторые называют наитием…