Рубрика: Отрывки

Отрывок из новой книги Владимира Козлова «Реальная культура: от Альтернативы до Эмо», выпущенной издательством «Амфора».

Хиппи

Хиппи — первая субкультура, практически в чистом виде «импортированная» с Запада (естественно, с поправкой на «местную специфику»). В отличие от американских хиппи, их отечественные последователи существовали в несвободном обществе, и какие-либо массовые акции — даже пацифистские, не говоря уже о социальных или политических, — были в принципе невозможны. Тем удивительнее узнавать о «демонстрациях» советских хиппи в Гродно и Вильнюсе.

«Дети цветов»

Считается, что само название «хиппи» — «hippie» — происходит от «hipster»: так в 1940-е и 1950-е годы назвали не слишком-то родственных будущим волосатым нон-конформистам джазовых музыкантов. А в 1965 году журналист Майкл Фоллон впервые применил слово «хиппи» к тусовке битников, поселившихся в районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско. Скоро мода на хиппизм распространилась по всей Америке, и слово активно подхватили все СМИ.

Также принято считать, что хиппи — «потомки» битников, так называемого поколения «бит» («Beat Generation»), с которого началась американская контркультура. Движение битников было не слишком массовым. Собственно, и движения не было, скорее лишь тусовка вокруг писателей Уильяма Берроуза и Джека Керуака и поэта Аллена Гинсберга, плюс поклонники их литературы. Но резонанс вокруг себя битники создали большой, потому что откровенно ненавидели общепринятые ценности, погружались в литературные эксперименты и не отказывались и от экспериментов с наркотиками. То, что писали Берроуз, Керуак и Гинсберг, заметно отличалось от американской мейнстрим-литературы того времени. Взять хотя бы автобиографическое описание своих отношений с наркотиками в «Джанки» Берроуза, поездки автостопом по стране в сочетании с «асоциальным» образом жизни в книгах Керуака и самое известное стихотворение Гинсберга «Вой», в котором поэт писал: «Я видел что лучшие умы моего поколения были разбиты безумием голодные влачащиеся по негритянским кварталам на рассвете ища где бы с горяча ширнуться» <Перевод Н. Тихонова.>.

Не зря именно в связи с битникам возникло понятие «контркультура», которое теперь употребляют направо и налево. Битники действительно являлись контркультурой — движением в оппозиции всему официальному, «нормальному» и общепринятому.

От битников хиппи взяли прежде всего неприятие традиционных норм, свободу как главную ценность (в том числе сексуальную), ну и наркотики. Хиппи были уже гораздо более многочисленной субкультурой — к тому времени, как они появились, выросло новое поколение молодых людей, которых не устраивали фальшивые «американские ценности».

С позиций сегодняшнего дня можно по-разному относиться к хиппи. Кто-то видит в них просто молодежь, которая слушала психоделический рок, ела ЛСД, курила траву и исповедовала «свободную любовь». А кто-то считает их нон-конформистми, бросившими вызов обществу, протестовавшими против войны во Вьетнаме и социальной несправедливости. Так или иначе, хиппи наделали немало шума и повлияли на многие более поздние субкультуры.

Главными акциями хиппи, вызвавшими общественный резонанс, были хэппенинг «Human Be-In» в Сан-Франциско в 1967 году, «лето любви» того же года и в том же городе, на которое в окрестностях Хайт-Эшбери собралось около ста тысяч человек, музыкальный фестиваль в Вудстоке, штат Нью-Йорк, в 1969 году. На фестивале выступили Джоан Баэз, Дженис Джоплин, The Grateful Dead, Creedence Clearwater Revival, Crosby, Stills, Nash & Young, Карлос Сантана, The Who, Jefferson Airplane, Джими Хендрикс. Вообще движение хиппи всегда было связано с музыкой — особенно с психоделическими группами вроде The Grateful Dead и Jefferson Airplane.

Наркотики тоже были важной «фишкой» хиппи. Прежде всего, марихуана, которую курили практически все, но еще и ЛСД, и мескалин. Причем речь шла не просто о том, чтобы «вставило». Хиппи — по крайней мере, большая часть их — серьезно верили в «расширение сознания» и духовно-религиозные практики, связанные с «кислотой». Эти идеи тогда же высказывали и серьезные идеологи — Тимоти Лири, Ральф Метцнер и Ричард Элперт.

Еще одним принципиальным убеждением хиппи был пацифизм. Они не только протестовали против войны во Вьетнаме, но и всячески отрицали любое насилие. Один из лозунгов провозглашал «Flower Power» — «власть цветов», и самих представителей хиппи за это часто называли «flower children» — «дети цветов». В этом, конечно, проявлялась наивность всего движения: даже в то время было понятно — сколько ни забрасывай танки цветами, этим их не остановишь; мирные протесты легко можно подавить грубой силой.

Хиппи всячески пропагандировали и практиковали «свободную любовь». Это была своего рода реакция на все еще пуританские взгляды американского обывателя (ведь совсем недавно, в начале 1960-х, разразился скандал из-за публикации «Лолиты» Владимира Набокова). Среди «теоретических основ» «сексуальной революции» 1960-х, в которой немалую роль сыграли хиппи, была книга философа и социолога Герберта Маркузе «Эрос и цивилизация. Философское исследование учения Фрейда».

Другими основными идеями хиппи были вегетарианство и здоровое питание, коммунальное и кооперативное общежитие как альтернатива традиционным государственно-общественным формам, интерес к нетрадиционным религиям, прежде всего восточным, духовный поиск и свободная самореализация.

У нас

В СССР идеи хиппи проникли, как рассказывают очевидцы, уже в середине 1960-х. Ясно, что здесь тогда не было ни психоделических наркотиков, ни своего психоделического рока. Поэтому слушали в основном западные группы — достать записи, в принципе, было возможно: привезенные с Запада пластинки перепродавались и переписывались на бобины. А уж идеям хиппизма тем более никто не мог помешать распространяться среди жаждущей свободы молодежи.

Из интервью Алика Олисевича:

В середине 1960-х гг. в Риге, Таллине, Львове, Москве стали появляться небольшие группки людей. По сравнению с Западом очень малочисленные. […] У нас хиппи были диссидентами, и их было совсем немного — 30 человек в Риге, около 50-ти — во Львове, а в 1970-е гг. влияние хиппи-культуры на молодежь увеличилось, и все больше людей присоединялось к движению. Они расширяли связи с другими городами, и вскоре образовалось сообщество людей с собственной культурой и взглядами. Они слушали другую музыку, которая сыграла очень важную роль. Это была музыка некоммерческая, а группы исповедовали образ жизни — Doors, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Нейл Янг и другие. Правда, были люди которые перенимали только внешние атрибуты: длинные волосы, широкие брюки, «фенечки» — их превлекал сам романтизм движения.

---

Не зря первые хиппи-тусовки возникли в Риге и Львове — городах, расположенных вблизи границ СССР. До них быстрее доходили западные журналы и пластинки. Были, естественно, хиппи и в Москве и Ленинграде. В Москве в основном тусовались на улице Горького, которую стиляги именовали «Бродвей», а хиппи называли просто «стрит». Там с конца 1960-х можно было постоянно увидеть длинноволосых парней и девушек с самопальными бусами и значками, сделанными из фотографий любимых групп. И если существование хиппи в столице не кажется странным — все-таки до Москвы информация из-за «железного занавеса» доходила через дипломатов, приезжавших иностранцев, выезжающих за рубеж артистов и спортсменов, — то окраинные тусовки были своего рода феноменом.

Из интервью Алика Олисевича:

До 1971 г. Львов был своеобразной Меккой хиппи. В 1976 г. во Львове мы организовали первый рок-фестиваль, настоящий братский мини-Вудсток: окло 100 хиппи съехались сюда, включая хиппи из Росси и Прибалтики. Происходило все в Святом Саду — сад действующего монастыря Кармелиток Босых — знаменитом месте в Львове, где в 70-е годы собирались хиппи. Затем в 1977 г. приехали 300 человек отметить день памяти Джими Хендрикса. Но провести мероприятие не удалось — «сейшн» наметили на 18 сентября, а 17 сентября был социалистический праздник воссоединения Западной Украины и Восточной, и около 500 человек, собравшихся на «сейшн» из разных городов СССР, были арестованы по подозрению в срыве праздника.

---

Вообще, оценить количество хиппи в СССР довольно сложно. Ясно, что никаких соцопросов и чего-то подобного не было. Сами же люди из хиппи-тусовки часто приводят довольно небольшие цифры.

Из интервью Геннадия Зайцева:

Примерно до 1975 года их количество колебалось от 10 до 20 человек по городу (Ленинграду — В. К.). Самый благодатный период для хиппового движения — 1975-1978 гг. Количество хиппи варьировалась в зависимости от прессинга со стороны властей, и в самый жесткий год, 1980-й, в Питере, составляло всего пять человек.

---

В 1970-е годы местом паломничества советских хиппи становится Таллинн. Рассказывают, что у одного из костелов, рядом с кафе «Пегас», было место, прозванное «Горка», на котором летом собиралось до нескольких сотен хиппанов со всей страны. А на рок-концерты, которые в Прибалтике — в отличие от почти всей остальной страны — не запрещались, собирались по нескольку тысяч человек.

Постепенно в Советском Союзе образовалась целая сеть хипповских коммун, подпольных «флэтов», на которые мог вписаться хиппи, приехавший из другого города. Основным их способом передвижения по стране был автостоп. В теплые месяцы тысячи хиппи со всего Союза устремлялись в Крым. Музыкальный критик Артемий Троицкий вспоминает в своей книге «Рок в СССР», что в Ялте был рынок, где хиппи торговали одеждой, пластинками и «фенечками», и там же существовало множество временных — «летних» — коммун, располагавшихся чуть ли не под открытым небом. Зарабатывание денег никогда не являлось чем-то важным для советских хиппи. Многие жили «чем бог пошлет», не считая зазорным выпрашивание денег у прохожих. Для обозначения этого они изобрели специальное словечко «аскать» (от английского слова «ask» — «просить»), и некоторые хиппаны стали настоящими профессионалами «аскания».

Советские хиппи называли свою тусовку «системой». Говорят, что слово это появилось в Питере, но прижилось потом и в Москве и других городах. В этом названии есть свой парадокс: ведь с контркультурных позиций «системой» как раз является государственно-общественная машина, в оппозиции которой находятся нон-конформисты.

Хиппи, как носители неофициальной, контркультурной идеологии активно контактировали с интеллигенцией и богемой, с религиозными кругами. Идеологический пресс заставлял всех, кто в той или иной степени выпадал из социалистического «мейнстрима», искать контактов друг с другом.

Вокруг «системы» и внутри нее находилось много творческих людей — писателей, поэтов, художников, музыкантов. Практически с начала 1970-х хиппи-тусовка пересекалась с рок-тусовкой, и многие ранние группы советского рока имели тесный контакт с «системой» как единственной в то время андеграундной творческой средой. В хипповских кругах ходят и легенды о том, что даже криминалы относились к ним с уважением: они, как и «воры в законе», не имели ни имущества, ни прописки, ни семьи. Впрочем, на этом сходство заканчивалось.

Сегодня об идеологии советских хиппи написаны целые исследования и трактаты. Читая их, человек, не имевший отношения к «системе», может представить себе идиллическую картину: люди, посвящают жизнь творчеству и духовному поиску, их главная ценность — любовь, а один другому — «друг, товарищ и брат». Почти коммунизм, но с обратным знаком. В реальности все не всегда было так замечательно. Во-первых, советская система старалась подавлять все идеологически чуждое, включая и хиппи-тусовки. Пусть в ГУЛАГ уже не отправляли, но в психушку можно было запросто угодить. Во-вторых, «духовный поиск» был главным далеко не для всей тусовки. Кто-то просто пьянствовал и пользовался преимуществом «свободной любви».

Из интервью Сергея «Айм Сори»:

Когда в отношении «системы» употребляют слова «идеология» или «философия», я прямо корчусь. Мы просто жили по триаде «секс, драгс, рок-н-ролл». Только «драгс» можно заменить на всеобъемлющее слово «кайф». Мы ни с кем не боролись — это с нами боролись…

Советский протест

Но бывало и по-другому. Рассказывают об антивоенных демонстрациях, организованных хиппи в начале 1970-х. Точной информации о них нет, все построено на воспоминаниях очевидцев. Говорят, что московские хиппи провели демонстрацию 1 июня 1971 года, в Международный день защиты детей, у американского посольства — протестуя против войны во Вьетнаме. Этим они не только подтвердили идеологическую близость своим заокеанским коллегам, но и фактически ничем не противоречили официальной советской идеологии: пресса в СССР неоднократно поливала грязью «американский империализм» за его «агрессию против свободолюбивого Вьетнама». Вспоминают, что у посольства собралось несколько тысяч человек, но завершилось все печально, потому что в СССР протестовать можно было только организованно и «под руководством партии и комсомола». Демонстрацию разогнали, участников повыгоняли с работы или из вузов, а кое-кого даже сдали в «дурку».

В августе того же года демонстрация хиппи прошла в белорусском приграничном городе Гродно. Причем, если верить рассказам о ней, все было гораздо круче, чем в Москве: протестовали уже не против «империализма», а против притеснений самих хиппи. Рассказывают, что около сотни молодых людей с длинными волосами, одетых в цветные рубахи и джинсы-клеш, вышли с плакатами «Руки прочь от длинных волос», «Прекратите террор», «Свободу рок-н-роллу», «All you need is Love» на центральную улицу. Ясно, что советская пресса ни о чем подобном писать не могла, и открытых документальных свидетельств того, что в августе 1971-го происходило на Советской площади в Гродно, нет.

Через несколько дней похожая демонстрация вроде как состоялась и в Вильнюсе. Говорят, что вильнюсские хиппи вышли с плакатами в защиту гродненцев на площадь у башни Гедимина, в центре города. Документов, подтверждающих эту акцию, тоже нет, но и на пустом месте такие легенды не создаются.

Есть еще легенда о массовой манифестации в Ленинграде в 1979 году, когда там прошел слух о концерте Карлоса Сантаны и группы «Би Джиз» на Дворцовой площади, который якобы отменили в последний момент. Рассказывают, что по Невскому проспекту шли несколько сотен человек, в том числе хиппи.

Была ли советская хиппи-тусовка реальной оппозицией «совку»? На каком-то уровне — да. Но «система» не являлась политическим движением, не готовила революцию против существующей власти. В какой-то степени она помогала выжить человеку с творческими амбициями, который не хотел — или не мог — их реализовать в официальных структурах.

Движение хиппи неизбежно ассоциируется с наркотиками. От наркоманских ярлыков субкультуре никуда не уйти: еще в 1960-е был провозглашен лозунг «Sex, Drugs & Rock’n’Roll», и в культуре хиппи психоделики и трава всегда занимали особое место. В СССР было несколько по-другому. Психоделики были не так доступны, а трава не так распространена. И поэтому, когда некоторые из хиппанов 1970-х говорят сегодня в интервью, что к наркотикам близко не подходили, этому можно верить. Хотя наркотики в хипповой «системе» советских времен однозначно присутствовали, как и алкоголь, отчасти компенсирующий их нехватку.

Из интервью Геннадия Зайцева:

Изначально в Москве преобладал лозунг «Sex, Drugs & Rock’N’Roll», а в Питере — «Love, Peace, Freedom, Happynes». И любовь в Питере понимали как Всеобъемлющую — в Москве также, но в большей степени как плотскую. В Питере было строгое разделение на хиппи и наркоманов. Хиппи либо не допускали, либо выдавливали последних из своего окружения, поскольку считалось, что Движение и наркотики — вещи абсолютно невзаимосвязанные. Наркомания существовала со времен Египта и американских индейцев, а наше Движение возникло в середине 60-х.

---

Как и в любой субкультуре, в хиппи-тусовку входили и «идейные» хиппаны, и «позеры», люди, которых привлекала внешняя атрибутика. Люди из «системы» объясняют увядание движения в 1990-е годы тем, что в какой-то момент «левых» стало намного больше, чем «идейных», многие из которых к тому же эмигрировали. «Система» оказалась захвачена популистским, люмпенским элементом. Возможно — подобные вещи происходят в любой субкультуре.

Но были и другие причины — довольно банальные. «Протестное» движение ослабевает, когда у него не остается против чего протестовать. Распад СССР и обвал советской идеологии «отняли» у хиппи объект их духовной оппозиции. Все стало можно. Ну и вдобавок, сама идеология за тридцать лет заметно потеряла актуальность. Какая «цветочная оппозиция» в мире, который стал куда более жестким и циничным, чем в конце 1960-х?

Движение хиппи в России не имело — и не могло иметь из-за коммунистического строя — такого значения, как на Западе, где благодаря хиппизму поменялось отношение общества ко многим вещам: от свободной любви до здорового питания. В СССР хиппи вынуждены были существовать в андеграундном гетто, и влияние субкультуры ощущалось только на уровне музыкально-артистической тусовки. К тому времени, как хиппи и прочие субкультуры вышли из подполья, многое изменилось в обществе, и их идеи уже воспринимались по-другому — не так свежо и актуально, как двадцать лет назад.

При этом в СССР хиппи-тусовка оказалась живучей. В нее приходили новые поколения, а старые «хиппаны» уходить не собирались. В отличие от Америки, где б[о]льшая часть бывших хиппи прекрасно встроилась в общество — слегка изменившееся под их влиянием, — в СССР вариантов было гораздо меньше. Или ты «завязывал» с хипповыми идеалами и становился нормальным советским гражданином, или оставался в глубоком андеграунде, вел «антисоциальный образ жизни», постоянно подвергался репрессиям со стороны официальных органов и рисковал попасть под суд за «тунеядство».

Стиль

Основной одеждой хиппи являются джинсы. Расклешенные внизу, они — вместе с психоделическим роком, наркотиками и сексуальной революцией — стали символами хиппи-культуры. Их носили и советские хиппи, а отсутствие импортных джинсов в магазинах компенсировалось самопальными, сшитыми отечественными умельцами.

Кроме этого, к стилю хиппи принадлежали «психоделические» самокрашеные майки — «tie dyed». Их красили, завязав узелками, в результате чего получались всевозможные «психоделические» узоры.

Еще одна неизбежная деталь облика хиппи — длинные волосы, «хаер». Несмотря на гонения на «волосатых», для парня-хиппи отращивание волос было нормой. Особой деталью стиля хиппи были «фенечки» («феньки») — браслеты ручной работы из бисера, ниток или кожи. Происхождение этого слова — загадка. Некоторые считают, что это искаженное английское «thing» — «вещь, штучка».

Изначально фенечка была заимствована американскими хиппи у индейцев и использовалась как символ дружбы — после обмена фенечками хиппи считались названными братьями. В меньшей степени этот обычай существовал и у советских хиппи.

Место в культуре

Хиппи стали героями немалого количества фильмов и книг. Романы «На дороге» Керуака и «Электро-прохладительный кислотный тест» Вулфа, фильмы «Беспечный ездок» и «Забриски-Пойнт» давно считаются культовыми и предствляют собой отдельную тему.

В России можно упомянуть фильм Артура Аристакисяна «Место на земле» о хипповской коммуне, а также распространяемый в Интернете под псевдонимом «Крот» текст «Сага о Системе». Существуют и артисты, пропагандирующие хиппи-культуру. Самый яркий из таких примеров на российской андеграундной рок-сцене — группа «Умка и Броневичок» во главе с певицей Анной Герасимовой по прозвищу Умка.

---

Сегодня нельзя говорить, что в России — да и во всем мире — движение хиппи ушло в небытие. Пусть и немногочисленные, отечественные «дети цветов» все еще существуют. Более того, к выжившим первым советским хиппанам, достигшим уже пенсионного возраста, добавляются время от времени и совсем юные парни и девушки, привлеченные теми же идеалами и эстетикой. Процесс, в общем, естественный: если сегодня находятся молодые люди, которые слушают старые группы, давно уже не «модные» и не «актуальные», то будут и те, кого привлекут идеи почти уже забытых субкультур.

Отрывок из книги Светланы Сорокиной «Мне не все равно»

«Марафон»

Я тихо гладила свой эфирный костюм в закутке, за
занавеской. Настроение было неважнецким: затея с благотворительным
телемарафоном здесь, на месте, казалась зряшной, провальной. К тому же
с утра шел дождь со снегом, а именно на улице должны были проходить
необходимые для марафона мероприятия. Настроения не добавлял и разговор
двух молоденьких местных корреспонденток, которые, не догадываясь о
моем скорбном присутствии за занавеской, громко возмущались
редакционным заданием:

 — Какому идиоту пришла в голову идея в воскресенье и в эту погоду собирать на площади памперсы???

Идиотом
была я. Именно я предложила во время телемарафона организовать сбор
памперсов для домов ребенка этого крупного сибирского города.
Неизвестно, кто придумал инструкцию, но в сиротских учреждениях для
самых маленьких положено выдавать только один памперс на одну попу в
день! Хотелось бы взглянуть на родных детей автора этой резолюции… На
мой взгляд, собирать памперсы гораздо полезней, чем, например, игрушки
и одежду, поскольку игрушки притащат старые мягкие (только пыль
собирать), а одежду — ту, что уже точно не пригодится никому из
малолетних родственников. Но в случае со старыми игрушками и одеждой
горожан могло пригнать на площадь хотя бы желание избавиться от
ненужного хлама и при этом чувствовать себя благодетелем. Что могло
заставить граждан выйти из дома в эту погоду, придти или приехать в
центр, купить за свои кровные дорогие памперсы и отдать нашим
корреспонденткам, — представить было трудно….

 — Нет, ты скажи, кто
сегодня хоть нос высунет из дома? А как мы замерзнем, представляешь? И
что мы будем делать во время прямых включений в одиночестве возле
пустого грузовика???

Девушки замотали свои шарфы и, наконец, вышли
из гримерки. Я довольно ловко подхватила падавший утюг, но даже эта,
редкая для меня бытовая удача, не улучшила настроения. Я представила
себе лица сотрудников телекомпании в конце дня…. И зачем согласилась
участвовать?

Все началось пару месяцев назад, еще в конце зимы.
На какой-то тусовке ко мне подошел старый знакомый, владелец и
руководитель одной из самых успешных региональных телекомпаний, и
напомнил, что у этой самой телекомпании скоро будет юбилей, — 15 лет
работы. Я весело поздравила с наступающим праздником, ожидая
приглашения на банкет, но услышала другое:

 — Понимаешь, мы каждый
год отмечаем наш день рождения, и всегда стараемся устроить праздник
по-новому… Все эти кафе-рестораны-пикники — давно пройденный этап.
Концерты в центральном сквере для горожан — тоже устраивали. В этот раз
есть у нас такая идея…

И коллега рассказал мне, что в честь юбилея решено провести благотворительный телемарафон в помощь детям.

 —
Каким детям? Сиротам? Инвалидам? Жертвам семейного насилия?
Талантливым? Особо одаренным? Гениям? И вообще — почему именно детям?

С
некоторых пор «детская тема» во всяких там публичных благотворительных
мероприятиях стала казаться мне спекулятивной. Никто почему-то не
проводит телемарафоны в помощь просто инвалидам, или старикам, или
больным туберкулезом. Почему? Да потому, что в этих случаях не может
быть волшебного финала, потому, что телевизионная картинка будет
безрадостной, потому, что старики не вызывают той умильной жалости,
которую большинство из нас испытывает при виде обездоленного младенца.
И про слезу ребенка знаменитый писатель сказал ровно потому, что образ
плачущего малыша вызывает куда более сильные чувства, чем лицо
плачущего старика. А по мне, так стариковские слезы горше, потому что
нет времени на исправления, потому что нет надежды.

— Мы еще не
решили точно, — ответил мой собеседник, — наверное, разным детям….
Сейчас вся редакция ищет сюжеты, собирает просьбы, подтверждает
поддержку руководителей богатых предприятий. Сайт открываем…

 — Ты
понимаешь, что невозможно будет просто провести телемарафон,
облагодетельствовать нескольких детей, а остальным сказать: извините,
всем помочь не можем? Это же такая ответственность!

 — Да, понимаю. У
нас уже есть штаб, который будет работать два месяца до марафона и
некоторое время — после. Чтобы обиженных было поменьше… А тебя хотел
попросить провести этот марафон в прямом эфире. Приедешь?

Я
легкомысленно согласилась. Названная дата была еще такой далекой,
проект казался таким «сырым», что мое согласие, казалось, ни к чему
меня не обязывало. Но я ошиблась.

Занавеска отдернулась, и в мое убежище заглянула девушка-гример.

 — Светлана Иннокентьевна, вас там ищут. Последнее обсуждение сейчас будет в кабинете у главного, а потом не забудьте — на грим…

Мне
дали окончательный вариант сценария нашего пятичасового марафона. В
него были внесены и мои правки и тексты, только вот шрифт для меня
теперь мелковат, — без очков уже не увижу. Наверное, сострадание к
старикам возрастает по мере приближения собственной старости. Когда-то
в детстве я не понимала, что значит мамино «плохо себя чувствую». Что
конкретно болит? Ничего? Тогда почему плохо? В молодости раздражала
медлительность и назойливость пожилых людей: неужели нельзя побыстрее,
неужели не ясно, что я занята? И вот теперь сама противно капризничаю,
нервничаю…

 — Неужели трудно было выполнить мою просьбу и напечатать
текст более крупным шрифтом? Или вы хотите, чтобы я работала в очках?
Мне ваши извинения ни к чему, сделайте побыстрее так, как надо!

Потом
я со знанием дела потрепала нервы гримерше. Она старалась, не зная, что
положение ее безнадежно, поскольку своему отражению в зеркале я давно
не рада, а если плохое настроение…. Потом я долго искала пакет с
туфлями, сумку, телефон… Подошла к тому самому начальнику, который
подбил меня на эту работу, и трусливо попросила предусмотреть вариант,
при котором горожане не придут сдавать памперсы детям-сиротам. «Да-да…
— ответил не меньше моего напуганный начальник, — надо купить самим
хоть сколько-то пачек, да и прямые включения в этом случае не будем
делать каждый час…»

Потом начался эфир, и на первой же минуте я
обнаружила, что взяла в студию тот самый мелкошрифчатый экземпляр
сценария, который не смогла бы увидеть даже в очках. Сказав какую-ту
корявую фразу, я попросила второго ведущего сделать все необходимые
объявления (адреса, телефоны, порядок работы), а сама выбежала из
студии, испытывая почти непреодолимое желание больше туда не
возвращаться.

Когда и почему у человека возникает желание
помогать? В какой момент чувство сострадания пересиливает все остальные
чувства, — лени, жадности, неверия? Те пять часов прямого эфира я
запомнила надолго. Мы рассказывали о детях, которые ждут родителей,
собирали деньги для проведения дорогих операций, помогали прямо в
студии семьям, оказавшимся в нищете. Нам звонили, присылали
СМС-сообщения, уточняли адреса. К нам приходили, чтобы сказать что-то
важное, выстраданное, о необходимости милосердия и взаимопомощи. Кто-то
доказывал, что добрые дела нужно делать в тишине, не кричать об этом на
весь мир, — так велит христианская традиция. Другие утверждали, что
говорить надо, поскольку хороший пример может оказаться заразителен, и
кто-то еще пойдет по твоему следу. Мы говорили о вере в порядочность,
столь необходимой в благотворительном служении. Нам самим в тот день —
верили.

В самом конце программы был показан кусочек художественного
фильма. Учитель попросил своих учеников вывести свою формулу добра.
Один мальчик сказал, что каждый человек должен помочь хотя бы двум
людям рядом с собой. Эти двое помогут четверым… Надо сделать так, чтобы
эстафета никогда не прерывалась.

В приемной начальственного
кабинета плакала секретарша. В самом кабинете сидели усталые и какие-то
притихшие редакторы и журналисты. Наше настроение было непонятным,
поскольку никакие профессиональные оценки и определения не подходили.
Мы не были уверены, что добились высоких рейтингов, — в выходной день,
наверняка, далеко не все телезрители захотели смотреть трудный эфир. Мы
не знали, все ли было сделано правильно, поскольку не существует у нас
устоявшейся практики проведения благотворительных акций на телевидении.
Но мы были — потрясенными.

Из коридора доносились возбужденные
голоса девушек, вернувшихся с площади, где проходил сбор памперсов. Под
снегом и дождем к грузовику приходили мамы с детьми, которые сами
желали отдать яркие пакеты, ковыляли старушки, только что купившие в
торговом центре маленькие и самые дешевые пачки подгузников,
подруливали громадные джипы, забитые под потолок коробками. Крепкие
молодые люди деловито выгружали эти коробки, но их невозмутимость тоже
дала трещину, крохотную такую трещинку, в которую на долю секунды
просочились непривычные размышления о смысле жизни.

Мы с
начальником выпили водки. И очень хорошо поговорили. О чем — не помню,
да и какая разница? Свой день рождения телекомпания теперь долго будет
отмечать только так — благотворительностью. И начальник не будет
вспоминать о том, что всего лишь хотел сделать в этот день что-то
оригинальное.

Комментарий психолога

Каждому человеку очень важно
разделять свои чувства и деятельность с другими людьми. Разделяя с
кем-то чувства, мы делаем их для себя выносимыми. Объединяясь с кем-то,
мы легче проявляем свои лучшие черты — сочувствие, сопереживание,
сострадание. Объединяясь с другими, мы разделяем ответственность.
Совместными усилиями легче справиться с глобальными задачами.
Совместные усилия увеличивают эффективность и расширяют возможности.
Совместные усилия делают результат более явным и масштабным.

Поэтому
мы легко присоединяемся к деятельности, которой занимается большинство.
Когда мы видим, что большое количество людей готово помочь и помогает,
каждый из нас тоже ищет возможность внести свою лепту в общее дело.
Когда мы видим с экрана, сколько людей несет памперсы к грузовику, мы
тоже испытываем желание присоединиться к акции.

Гораздо труднее на
что-то решиться одному — организовать марафон, создать штаб для сбора
заявок, собрать информацию о тех, кто нуждается в помощи. Кому-то
всегда приходится начинать, и не всегда есть возможность быстро собрать
вокруг единомышленников. Пока ты один, пока твои действия не одобрены
«большинством», все может казаться «зряшным» и «провальным». Но пусть
вас это не останавливает. Важно пробовать, делать. Не ждите, пока ваши
идеи разделит большинство, не бойтесь начинать самостоятельно. Принести
игрушки, одежду детям детского дома, купить памперсы, отправить
сообщение с мобильного телефона — это конкретные поступки отдельных
людей. Именно из них сложится потом то общее дело, в которое включится
кто-то другой.

От первого лица

Благотворительная акция
«Обыкновенное чудо» в пользу больных детей шла в эфире известного
томского телеканала ТВ-2 несколько месяцев (выходили сюжеты о детях до
18 лет, нуждающихся в помощи, собирались пожертвования). Ее апогеем
стал телемарафон 22 апреля 2007 г., ставший большим событием в жизни
города. В 2008 году эту акцию повторили. За 2 года удалось собрать
около 7 млн. рублей и помочь десяткам детей. Телекомпания приняла
решение сделать акцию постоянной.

Виктор Мучник, главный редактор телекомпании ТВ-2 (Томск)

«Обыкновенное
чудо» — проект очень важный как для телекомпании, так и для меня лично.
Наверное, это одна из самых важных историй, которые случились с ТВ-2 за
все 17 лет жизни телекомпании. Мы и прежде занимались
благотворительностью — к людям «из телевизора» постоянно обращаются за
помощью. В прошлом же году решили сделать круглогодичный
благотворительный проект, услышав о нескольких похожих историях,
которые уже были с успехом реализованы нашими коллегами.

Мы поняли,
что серьезная благотворительная работа требует создания
профессиональной благотворительной среды — организаций, которые
постоянно и профессионально занимаются юридическими, бухгалтерскими,
медицинскими вопросами. Такой среды в Томске все еще нет, хотя есть
сотни людей, которые нуждаются в помощи и тысячи людей, которые хотят
помочь. Пока мы выполняем функцию коммуникатора между теми и другими,
параллельно пытаясь помогать растущим благотворительным организациям,
которые могли бы взять на себя часть той работы, которую сейчас
проделывают журналисты.

Конечно, для нас важно, что благодаря
«Обыкновенному чуду» мы нашли десятки незаурядных человеческих историй,
которые стали темами наших сюжетов, телемарафонов, документальных
фильмов. Но, думаю, что для всех, кто занимается «Обыкновенным чудом»,
важнее ощущение сопричастности делу, которое реально изменяет чью-то
судьбу к лучшему. В этом году документальный фильм «Лешкина мама»,
созданный на основе нескольких историй из «Обыкновенного чуда»,
номинирован на ТЭФИ.

Кризисная история от Андрея Рубанова

Отрывок из нового романа

• Эксмо, 2009
• переплет, 352 с.

В глубине души Знаев предполагал, что рыжая,
узрев сокровища, будет ахать, дрожать или, еще хуже, восторженно восклицать
«вау» — но она реагировала сдержанно, смотрела внимательно, с интересом, однако
без признаков экстаза, и это его обрадовало и одновременно озадачило — как
всегда озадачивает любого мужчину женщина с большим самообладанием.

— А чем тут пахнет? — спросила она.

— Деньгами.

— Говорят, они не пахнут.

— Еще как пахнут. Типографской краской. И
мажутся. Особенно — доллары. Я один раз пересчитывал вручную семьсот тысяч —
потом еле отмыл пальцы. Американские деньги — вообще безобразного качества.
Взгляни, вот новая пачка. Все по номерам. Видишь, одни купюры чуть короче, другие
чуть длиннее, поля здесь шире, тут — гораздо уже… Халтура, а не банкноты.

— Я бы не отказалась и от таких, халтурных.

Знаев не ответил — он не любил, когда
собеседники отпускают подобные присловья, уместные только в среде медленных
обывателей.

— Взгляни, — произнес он. — Интересная цепь.
Трехцветная. Белое, желтое, красное золото. Храню на память. Очень интересный
был случай. Девяносто шестой год. Позвонил знакомый, говорит — нужна помощь.
Приедут люди — выслушай их. Ладно, отвечаю. Подъезжают четверо. На «Мерседесе».
Как тогда говорили — «серьезные». Срочно, говорят, прямо сейчас, не сходя с
этого места, нужны деньги, как можно больше. Времени, говорят, у нас — десять минут
от силы. О’кей, говорю, у меня все будет очень быстро. Сняли они с себя цепи с
крестами, браслеты, печатки… Золотые портсигары вынули. Золотые зажигалки. Зажимы
с галстуков отстегнули. Все — ручной работы, на заказ сделанное. Тогда, в
девяносто шестом, у каждого отважного мужчины свой ювелир был, как сейчас —
свой туроператор… В общем, все сняли. Общим весом почти три кило вышло. А
сверху кинули ключи от «Мерседеса», на котором приехали. Я машины в залог
никогда не брал, но в тот раз пошел навстречу. Понял, что у пацанов стряслось что-то
особенное. Взяли они деньги, распихали по карманам, на побрякушки свои и тачку
даже не взглянули на прощание. И ушли. Пешком. Быстрым шагом. В сторону ближайшего
метро. Я их больше никогда не видел. И того знакомого, что их порекомендовал, —
тоже…

Алиса молча покачала головой. Знаев подошел к
следующей полке.

— А вот еще. Хорошее колечко. Камешек не менее
чем в шесть каратов. Жаль, тут неважное освещение. На солнце сверкает — глаз
нельзя оторвать… Человек отдал мне это кольцо чуть ли не вместе с пальцем.

— Со своим?

— Нет. С пальцем бывшего владельца.

— А где он сейчас?

— Кто? Владелец?

— Тот, кто принес.

— В тюрьме, я думаю. Прибежал впопыхах, взял в
долг двадцать штук, сказал, что, наверное, подсядет, ненадолго, на
годик-полтора… И пропал. Это было семь лет назад.

— А вдруг его уже… в живых нет?

— Может, и нет, — спокойно сказал банкир. — А
может, он завтра заявится. Мое дело — спрятать надежно, дверь поставить потолще
и отдать по первому требованию. Видишь эти кирпичи? Здесь двести тысяч баксов,
по сто тысяч в брикете. С печатями Независимого Банка России. Такого банка нет
в природе уже почти пятнадцать лет. Нетипичный был случай — пришли трое
чуваков, взяли безналичные рубли под залог наличных долларов… Тоже очень
спешили. Бестолковых людей сразу видно, они всегда спешат…

— Ты тоже.

— Нет, — мягко возразил Знаев, — я никогда не
спешу. Я все делаю быстро. Согласись, есть разница… В общем, через неделю из
тех троих двоих убили. Отстрелили затылки. Третий — пропал без вести. Причем,
как сейчас помню, именно ему, третьему, я отдал — в руки сунул! — квитанцию о
том, что ценности приняты на хранение. Думаю, именно он и заказал своих
компаньонов. С тех пор я его жду. Может, придет. А он, я так предполагаю,
боится. Квитанция — улика. Мотив, понимаешь?

Девушка рассеянно кивнула. В своих
обтягивающих тоненьких джинсиках, в маечке на бретельках, с распущенными по
плечам волосами она смотрелась несколько легкомысленно среди полок со слитками
золота и металлических подносов, уставленных брикетами купюр, а также разных
размеров шкатулками и ящиками с тускло отсвечивающими висячими замками.

— И много здесь у тебя такого? Что лежит по
десять лет?

— Немного. Думаю, примерно на миллион. Гораздо
больше — на счетах.

— В смысле?

— Ты должна понимать. Ты же сама здесь
работаешь. Представь: приходит человек в мой банк, открывает счет. Туда кто-то
перечисляет деньги. А потом человек пропадает. Умирает, забывает, эмигрирует.
Бизнес все время в движении. Люди создают фирмы, работают, поднимаются, падают,
зарабатывают, теряют, ударяются в бега, ссорятся с компаньонами. Кидают,
мошенничают, воруют у своих. Кто-то кому-то за что-то заплатил, сделал перевод,
в мой банк, — потом обанкротился, битой по голове получил, из реанимации вышел,
офис сжег, документы и печать в прорубь выкинул, а деньги — черт с ними, еще
заработаю… Бывает, приходят. Через три года, через пять. Через десять. Где
тут мои кровные, в целости ли? В целости, конечно, вот вам, забирайте… А
бывает — и не приходят.

— Какие-то древние, — задумчиво сказала Алиса,
— у тебя истории. Времен дикого капитализма.

Банкир кивнул. В свои годы он давно
чувствовал себя динозавром.

— Согласен. Сейчас все иначе. В последние
пять-шесть лет с кредитными ресурсами стало попроще. Да и люди за ум взялись.
Многие. Но не большинство. Лично я давно прекратил ростовщические операции.
Дело выгодное, но, если честно, совершенно омерзительное. Поймает дурак деньги
— и тут же сходит с ума, кабриолет себе покупает, цацки и прочую ерунду. О
будущем, разумеется, не думает. Вдруг что-то происходит, неприятность
какая-нибудь, уголовное преследование, или родственник заболел, возникает нужда
в наличных — а их, естественно, нет. Никто ничего на черный день не
откладывает. Прибегают ко мне, в долг брать — и смотрят, как на врага народа.
Процентщик! Барыжная морда! — Знаев припомнил кое-какие подробности кое-каких
деловых бесед и почувствовал отвращение. — А я тут ни при чем. Я банкир, это
мой хлеб… Вот тут, посмотри, рисуночки. Им по сто пятьдесят лет. Один такой рисуночек
в Лондоне недавно продали за сорок пять тысяч фунтов. Владелец шедевров уехал
по Амазонке сплавляться, а ценности ко мне привез, от греха… И, кстати, тут
где-то был ларчик с драгоценностями жены твоего друга Жарова… Она если
надолго уезжает, все сюда сдает, на хранение…

— Твоего друга, — аккуратно поправила Алиса.

— Что?

— Твоего друга Жарова. Не моего.

— И твоего тоже, — сурово сказал банкир. — Он
тебе звонит, он с тобой шутки шутит — значит, друг…

— Прекрати.

— Ладно. Хочешь посмотреть на драгоценности
его жены?

— Нет. Не хочу.

— Понятно. Кстати, очень средненькие камешки.
У меня есть интереснее. Тут где-то антикварная брошь была, с изумрудом,
середина девятнадцатого века, такую огранку сейчас не делают…

— Это не сейф, а музей.

— Это банк, — сказал Знаев. — Мой банк. У тебя
образование экономиста, ты должна знать, что банки условно делятся на два
типа… Какие?

Алиса пожала плечами.

— Что, не помнишь? У тебя ведь были пятерки по
всем предметам, я видел твой диплом…

— Можешь считать, что мне стыдно.

Знаев тяжело вздохнул.

— Банки бывают инвестиционные и
сберегательные. Сначала я хотел делать инвестиционный банк. Очень хотел. Я
молодой был. Быстрый. Очень. Не спал неделями. Все собирались с силами — а я
уже делал. Все боялись — а я лез башкой вперед. Никто ничего не знал — а я знал
все. Как, где, почем, у кого какой интерес — все! Мечтал играть на фондовой
бирже. Андеррайтинг, арбитражные сделки и так далее. Видел себя таким Майклом
Милкеном. Или Иваном Боэцки. Даже их портреты повесил. Вырвал из книжки «Алчность
и слава Уолл-Стрит»… Очень меня это увлекало. Акции, графики, технический
анализ. Быки, медведи. Внизу купил — вверху продал, прибыль зафиксировал и вывел
на Каймановы острова… Нет и не будет на белом свете ничего интереснее, чем
покупать и продавать деньги. А потом… — Знаев подбросил в воздух запаянные в
пластик сто тысяч, — потом оказалось, что наша родная фондовая биржа — совсем
не Уолл-Стрит. Когда я начинал, в девяносто втором, народ там в основном в
буфете зависал. Ведущий вел торги и периодически покрикивал: «Потише там, в
буфете!» Однажды я посмотрел на их самодовольные нетрезвые морды и решил, что
ноги моей больше не будет в этом бардаке. И потом уже строил банк строго
сберегательный, по швейцарскому образцу. Небольшое предприятие, для своих.
Бронированный подвал, минимум персонала, вся крупная клиентура замыкается сразу
на меня…

— Послушай, — напряженным голосом, но вежливо,
перебила рыжая. — Скажи честно, зачем ты меня сюда привел?

Знаев несколько смешался.

— Я думал, тебе будет интересно. Ты ведь не
каждый день видишь перед собой одиннадцать килограммов червонного золота? С
клеймами государственных банков восьми стран?

— Нет. Не каждый день.

— Ах, «не каждый». Понятно.

— Ты не боишься?

— Чего именно?

— Мы едва знакомы. Ты не боишься показывать
мне все это?

— Нет, — мгновенно ответил банкир. — Не боюсь.

— Я могу кому-нибудь проболтаться.

— Ты не проболтаешься.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я давно решил, что
ты обязательно должна все посмотреть.

— Давно — это когда?

— В четверг, — еще быстрее отреагировал
банкир. — Около трех часов дня. Когда первый раз тебя увидел. Как увидел — так
сразу и решил. Вот, думаю, именно ей я покажу, ради чего полжизни угробил…

— Зачем? Зачем я должна видеть то, ради чего
ты потратил полжизни?

Как ей объяснить, лихорадочно подумал он. Я
что, выбрал не ту обстановку? По-моему, обстановка самая располагающая. Что
может быть лучше, чем объясниться с женщиной в собственной сокровищнице?
Остается только подобрать точные слова. Сформулировать, чего я хочу.

Вот только одно плохо: я даже сам себе еще
ничего не сформулировал.

— Видишь ли… — Он прокашлялся. — Здесь
сосредоточено все самое дорогое. Плоды усилий. Не только моих. Тысячи людей
много лет работали, мучились, страдали, ночами не спали… Воровали и
обманывали… умирали… убивали других… Ради того, чтоб обратить свои
страсти вот в это.

Он обвел руками полки.

— Теперь это все доверено мне. Это — ГРУЗ. Я
его тащу. Мне тяжело…

Не то, не то! — пролетело в голове. Ты что,
собираешься ей жаловаться? Она живет в квартире с окнами на помойку, она тратит
три часа в день на дорогу до работы и обратно — а ты, благополучный, обитатель
поместья в пять гектаров, привел ее в свои закрома, набитые золотом, и теперь
намерен жаловаться?

— Извини, — сказал он тихо. — Наверное, мы зря
сюда пришли.

— Ты хотел что-то сказать. И не сказал…

— Я все сказал. Пойдем. Здесь низкий потолок.
Я не люблю низкие потолки.

— А что ты любишь? — спросила рыжая, не
трогаясь с места.

Знаев с ненавистью оглядел богатства.

— Наверное… я должен сейчас сказать, что я
люблю — тебя. Но это будет не совсем честно. Я черствый, я почти ничего не
чувствую. Мне сорок один год. Я — опасный сумасшедший. Видишь — ты не
возразила! Значит, уже поняла… Я безумец, Алиса. Богатый и очень энергичный.
Я сказал бы тебе: «Будь со мной», — но я так не скажу. Боюсь. За тебя. Я уже
изуродовал жизнь одной хорошей женщине. С тобой может произойти то же самое. Ты
мне нравишься. Ты меня полностью устраиваешь. Ты молодая, веселая, умная. С
тобой легко. Я бы хотел… — Банкир окончательно смешался. — Очень хотел… Но
не могу. Вернее, могу, но не буду… мне без тебя плохо. Не то чтобы плохо, мне
всегда не плохо и не хорошо, а так… Я ж богатый, я в порядке… Но с тобой
мне гораздо лучше, чем без тебя…

Алиса улыбнулась очень доброй,
благожелательной улыбкой.

— Я все поняла. Успокойся. Пойдем. Договорим
потом. Мне тоже тут немного не по себе… Смотри, в полу трещина.

— Знаю, — сказал Знаев. — Тут плохой грунт.
Болото. Вся Москва стоит на болоте. Мой подвал тонет. Со скоростью три
миллиметра в год. Инженеры говорят — нельзя ничего поделать. Через пять лет
придется все перестраивать…

— Ты загадываешь на пять лет вперед?

— Раньше не загадывал, — сказал банкир. — А
сейчас оно как-то само загадывается… Вроде уже давно живем без потрясений…
Без путчей и дефолтов… Человек не может жить одним днем. Ему обязательно
нужно строить планы. Хотя бы на пять лет.

— У тебя явный пунктик насчет потолков.

— Почему «пунктик»? — обиделся владелец
подвала, наблюдая, как дверь весом в тонну встает на свое место. — Высокие
потолки — это очень серьезно. Год назад я был в Сарагосе, в крепости
Алхаферия… Осторожно, не споткнись… Внутри крепости есть дворец, где
принимали посетителей испанские короли. Широкая лестница, за ней — комната для
ожидания. Так и называлась: «зал бесполезных шагов». Визитеры, как ты
понимаешь, в ожидании аудиенции нервничали, бегали из угла в угол… Красивая
комната, очень просторная, потолок резной, в орнаментах… А потом — я же
сказал, осторожно, ступеньки крутые! — гость попадал непосредственно в зал для
аудиенций. Он — в три раза больше, и потолок там — в два раза выше. Тоже
резьба, орнамент — но в два раза выше! То есть в приемной потолок специально
низкий, а в зале — высокий. Чтоб гость проникался масштабом, понимаешь?

— Понимаю…

Из книги «36 рассказов» издательства «Захаров»

Лорд Джеффри Арчер (1940), по образованию спортивный тренер. Бывший парламентарий и бизнесмен, автор более двадцати романов и нескольких сборников рассказов

Диана надеялась вырваться к пяти часам, чтобы успеть на ферму к ужину. Она постаралась не показать чувств, овладевших ею, когда в 4:37 ее заместитель Фил Хаскинс вручил ей сложный двенадцатистраничный документ, требовавший ее директорской подписи перед отправкой клиенту. Хаскинс не преминул напомнить ей, что на этой неделе пару подобных контрактов они уже потеряли.

Так всегда было в пятницу. Телефоны умолкали во второй половине дня, и только она подумывала о том, как бы улизнуть с работы, на ее стол ложился важный документ. Она только взглянула на него и поняла, что у нее не будет возможности сбежать раньше шести.

Жизнь требовала от Дианы совмещения обязанностей матери-одиночки и руководителя в небольшой, но преуспевающей компании в лондонском Сити, а это, в свою очередь, оставляло не много возможностей для того, чтобы расслабиться в течение дня. Поэтому, когда в один из четырех уик-эндов Джеймс и Каролина уезжали с ее бывшим мужем, Диана всегда пыталась удрать с работы чуть раньше, чем всегда, чтобы не попасть в обычные для пятницы пробки на дорогах.

Она медленно просмотрела первую страницу и сделала несколько исправлений, понимая, что пятничная спешка может привести к неутешительным результатам в будущем. Подписав последнюю страницу, она посмотрела на часы. Стрелка скакнула на 5:51.

Диана собрала свою сумочку и решительным шагом пошла к двери, бросив по дороге контракт на стол Фила, не пожелав ему хорошо провести выходные. Она подозревала, что документ лежал у Фила с девяти часов, но он держал его у себя до 4:37. Теперь у него не было другого способа отомстить ей за то, что ее, а не его назначили главой департамента. Войдя в лифт, Диана нажала кнопку первого этажа, где размещалась парковка компании, подсчитывая в уме, что задержка на работе обойдется ей в лишний час пути.

Она вышла из лифта, подошла к своей «ауди» и бросила сумочку на заднее сиденье. Когда она выехала на улицу, поток вечернего транспорта двигался со скоростью пешеходов, которые, как муравьи, спешили к ближайшей дырке в земле.

Диана щелчком включила радио, чтобы послушать шестичасовые новости. Раздались удары Биг Бена, а затем представители трех основных политических партий высказали свое мнение о результатах выборов в Европарламент. Джон Мэйджор отказался комментировать планы лейбористов на будущее. Консервативная партия объясняла свои неудачи тем, что только тридцать шесть процентов избирателей страны пришли на участки. Диане стало стыдно, что она попала в число тех шестидесяти четырех процентов, которые не отдали свой голос на прошедших выборах.

Далее диктор начал рассказывать о безнадежной ситуации в Боснии и о том, чем угрожает ООН, если Радован Караджич и сербы не захотят подписывать соглашение с другими воюющими сторонами. Мысли Дианы унесло куда-то вдаль — такие угрозы уже давно не были новостью. Она подумала, что если включит радио через год, то это сообщение будет повторено слово в слово.

Ее машина ползла по Рассел-сквер, и она подумала о предстоящем уик-энде. Прошло уже больше года с того дня, когда Джон сказал ей, что встретил другую женщину и что ему нужен развод. Она еще удивилась, почему после семи лет брака это предательство не только не шокировало ее, но даже не рассердило. И то верно: с тех пор как ее назначили директором, они все меньше и меньше времени проводили вместе. А возможно, ее чувствительность была снижена тем фактом, что каждая третья пара в Англии распадается. Ее родители не смогли скрыть своего разочарования: они-то были женаты уже сорок два года.

Развод прошел достаточно мирно, поскольку Джон, зарабатывавший меньше, чем она — и, возможно, это тоже представляло проблему для их отношений, — уступил почти всем ее просьбам. У нее оставалась квартира в Патни, универсал «ауди» и дети, с которыми Джону разрешалось видеться один раз в месяц на выходные. Он забирал их из школы сразу после полудня пятницы и привозил к ней домой в воскресенье вечером.

Диана была готова почти на все, чтобы не сидеть в одиночестве в Патни, когда детей не было рядом. Она часто ворчала на то, что на ее плечах лежит ответственность за воспитание детей без отца, но как только они исчезали из виду, она тут же начинала скучать по ним.

Она не нашла постоянного любовника и не заводила связей на службе. Никто из коллег никогда не заходил дальше того, чтобы пригласить ее на ланч. Возможно, оттого, что только трое из них были не женаты, а один из тех, с кем Диана могла бы завести роман, совершенно ясно дал ей понять, что он хотел бы проводить с ней ночи, но никак не дни.

В любом случае Диана давно решила, что если она хочет, чтобы к ней, единственному директору-женщине, в компании относились серьезно, она не может позволить себе интрижку на работе — пусть даже случайную и короткую. Да и потом: все они обычно кончаются слезами. Все мужчины влюблены только в себя. Женщине достаточно сделать всего одну ошибку, чтобы ее немедленно назвали ветреной и общедоступной. А вслед за этим каждый второй мужчина будет либо глупо улыбаться у тебя за спиной, либо считать твое бедро продолжением подлокотника своего кресла.

Диана застонала, когда в очередной раз остановилась на красный свет. За двадцать минут она не проехала и трех километров. Она открыла бардачок и наугад вытащила одну кассету, вставила, надеясь услышать Паваротти, однако раздался мощный голос Глории Гейнор, которая уверяла ее, что выживет несмотря ни на что. Она улыбнулась и подумала о Дэниеле, когда загорелся зеленый свет.

Вместе с Дэниелем они изучали экономику в Бристольском университете в начале 80-х, и были друзьями, но не любовниками. А затем Дэниел встретил Рейчел, которая поступила на год позже них, и с тех пор он не смотрел на других женщин. Они поженились в день его выпуска, а после свадебного путешествия Дэниел взял в свои руки отцовскую ферму в Бердфордшире. Один за одним у них появилось трое детей, и Диана гордилась тем, что ее пригласили стать крестной матерью Софии — самой первой. Дэниел и Рейчел были женаты уже двенадцать лет, и Диана была уверена, что уж они-то не разочаруют своих родителей даже намеком на развод. Они были уверены, что Диана ведет блестящую и полнокровную жизнь, а она завидовала их спокойному и незамысловатому быту.

Они регулярно зазывали ее к себе в деревню на выходные, но из двух-трех приглашений Дэниела Диана принимала только одно — не потому, что ей не нравилось бывать у них чаще, а потому, что после развода ей не хотелось злоупотреблять их гостеприимством.

Ей нравилась ее работа, но неделька выдалась такая, что не дай бог. Сорвались два контракта, Джеймса исключили из школьной футбольной команды, а Каролина каждый день напоминала матери, что ее отец разрешает ей смотреть телевизор, вместо того чтобы делать уроки.

Еще один светофор загорелся красным.

Диане понадобился час, чтобы проехать десять километров, и, добравшись до первой дороги с двухполосным движением, она взглянула на знак — до шоссе А1 три километра — скорее по привычке, чем для того, чтобы уточнить маршрут: она знала каждый метр дороги от работы до фермы. Диана попыталась прибавить скорость, но обе полосы были постоянно заняты.

Она забыла купить им подарок, хотя можно было привезти бутылку приличного кларета. Дэниел и Рейчел все время дарили ей что-нибудь.

Она подумала, нельзя ли будет купить чего-нибудь по дороге, но вспомнила, что до фермы не будет ничего, кроме заправок и станций техобслуживания. Не могла же она привезти очередную коробку конфет, которых они никогда не едят. Диана доехала до круговой развязки и выехала на шоссе А1, где ей впервые удалось набрать восемьдесят километров в час. Она начала расслабляться, позволив мыслям унестись вдаль в такт музыке.

Все случилось внезапно. Диана тут же ударила по тормозам, но было слишком поздно. Раздался глухой удар о передний бампер, автомобиль дернулся и остановился.

Небольшой черный зверек перебегал дорогу, но, несмотря на быструю реакцию, она не смогла избежать наезда. Диана съехала на обочину и остановила машину. Она хотела посмотреть, выжил ли зверек.

И тут она увидела его — на траве. Это была кошка, которая перебегала эту дорогу уже десятки раз. Диана вышла из автомобиля и приблизилась к безжизненному тельцу. Внезапно ей стало плохо. У нее самой было две кошки, и она знала, что не сможет рассказать детям о том, что случилось. Она подняла мертвого зверька и нежно положила в придорожный кювет.

— Мне очень жаль, — сказала Диана, хотя это и было довольно глупо. Она в последний раз посмотрела на мертвое животное и пошла к машине. Надо же, а ведь «ауди» она выбрала именно за ее отменную безопасность.

Села в машину, повернула ключ зажигания. Глория Гейнор опять забубнила о своем отношении к мужчинам. Она выключила музыку и попыталась забыть о кошке, выжидая достаточного разрыва между машинами, чтобы ехать дальше. Вырулила наконец на шоссе, но мысли все равно возвращались к мертвому животному.

Диана снова разогналась до восьмидесяти и вдруг увидела в зеркало заднего вида слепящие фары автомобиля, идущего следом. Она помахала рукой перед зеркалом, но фары продолжали слепить ее. Она притормозила, чтобы пропустить машину, но водитель не пошел на обгон. Диана подумала, что с ее машиной что-то не так. У нее что, габариты выключились? Или из выхлопной трубы пошел дым? Или…

Она решила прибавить скорость, чтобы оторваться от преследователя, но он так и оставался висеть у нее на хвосте в нескольких метрах от заднего бампера. Она попыталась разглядеть водителя, но сделать это было трудно: слепил дальний свет. Постепенно глаза привыкли к сиянию фар, и Диана увидела очертания огромного черного джипа, который завис за ее спиной, и силуэт молодого человека за рулем. Казалось, он машет ей рукой.

На очередной круговой развязке Диана опять сбросила скорость, предоставляя водителю возможность обойти ее по внешней полосе, но он этим не воспользовался и по-прежнему висел у нее на бампере, а фары его автомобиля все так же горели дальним светом. Она выждала, когда в правой полосе появится небольшой разрыв, нажала на газ, проскочила развязку и погнала на шоссе А1.

Наконец-то ей удалось избавиться от преследователя. Диана расслабилась и подумала о Софии, которая всегда любила слушать, как она читает ей сказки, но тут те же фары появились в зеркале заднего вида и опять ослепили ее. Мало того, теперь казалось, что они светят еще ближе.

Она сбросила скорость, и он сбросил скорость. Она прибавила газу — он прибавил газу. Она подумала, что делать дальше, и начала бешено махать рукой проезжавшим мимо машинам, но водители не замечали ее. Она попыталась придумать другой способ привлечь стороннее внимание и внезапно вспомнила, как ее компания, после того как она стала членом совета директоров, предложила ей поставить в машину телефон. Диана тогда решила, что с этим можно не спешить и объединить установку телефона с очередным техобслуживанием, которое нужно было сделать еще две недели назад.

Она провела ладонью по лбу, смахнула капельки пота, на секунду задумалась и вывела машину на скоростную полосу. Джип вильнул следом за ней.

Диана разогналась почти до ста пятидесяти, но стряхнуть джип не удавалось. Она еще сильнее нажала на педаль и дошла до ста шестидесяти, но водитель все равно не отставал больше чем на корпус.

Она включила дальний свет и аварийную сигнализацию и нажимала на клаксон, если какая-то машина пыталась встать у нее на пути. Диана могла надеяться только на то, что ее заметит полицейский патруль, прикажет встать на обочине и оштрафует за превышение скорости. Штраф был бы существенно предпочтительнее столкновения с молодым хулиганом. Теперь «ауди» разогнался почти до ста восьмидесяти километров в час. Она впервые в жизни ехала с такой скоростью, но никак не могла сбросить преследователя.

Не подав сигнала, Диана перестроилась в средний ряд и сбросила газ, вынудив джип поравняться с ее машиной. Теперь она наконец могла ясно разглядеть водителя. Он был одет в черную кожаную куртку и грозил ей пальцем. Она показала ему кулак и помчалась прочь, но тот опять пристроился за ней — как олимпийский бегун, не желавший отрываться от лидера.

Потом Диана вспомнила все, и ей снова стало плохо — второй раз за этот вечер.

— О боже! — закричала она в ужасе.

Она вспомнила подробности убийства, случившегося на этом же шоссе несколько месяцев назад. Женщину сначала изнасиловали, а потом перерезали ей горло пилообразным ножом и бросили в кювет. Много недель на шоссе А1 висели объявления с призывами к проезжающим водителям сообщить любую информацию об этом деле. Потом объявления исчезли, но полиция так и не нашла убийцу. Диану затрясло, когда она вспомнила обращение к женщинам-водителям: «Никогда не останавливайтесь на шоссе!»

Через несколько секунд Диана увидела дорожный знак, который прекрасно знала: она добралась до места гораздо быстрее, чем предполагала. Через пять километров будет съезд с шоссе на дорогу, ведущую к ферме. Диана молилась, чтобы человек в черной куртке поехал прямо, когда она повернет.

Диана решила, что настало время в очередной раз оторваться от него. Она вывернула на полосу ускорения и вдавила педаль газа в пол. На скорости в сто шестьдесят километров она проскочила мимо знака, который показывал, что до поворота осталось три километра. Она покрылась потом с головы до ног, а стрелка спидометра уперлась в цифру сто восемьдесят. Посмотрела в зеркало: джип по-прежнему следовал за ней. Ей придется выбрать точный момент, чтобы задуманный план оказался успешным. Оставалось еще около полутора километров на то, чтобы точно подгадать время маневра. Ей больше не нужно было смотреть в зеркало, чтобы убедиться в том, что он все еще едет за ней.

На следующем указателе Диана увидела три диагональные линии, что означало необходимость перестроиться, если она намеревалась съехать с шоссе на следующем перекрестке. Она ехала по крайнему ряду со скоростью сто шестьдесят километров в час и увидела, что вдоль обочины теперь пошла двойная разделительная полоса. Диана понимала, что это ее единственный шанс на спасение. Когда двойная полоса превратилась в прерывистую, она резко вывернула руль под сердитые сигналы водителей, которые были вынуждены дать по тормозам. Но Диане было наплевать, что о ней подумали, потому что теперь она съехала на нужную дорогу, а черный джип продолжал гнать по шоссе А1.

Испытывая большое облегчение, она громко рассмеялась. Но ее смех тут же превратился в крик ужаса, когда Диана увидела, как джип подрезал грузовик, промчался по обочине навстречу движению и свернул на дорогу вслед за ней. Он едва не попал в кювет, но умудрился вырулить и теперь ехал в нескольких метрах позади нее, а его фары по-прежнему светили в ее заднее стекло.

Когда они въехали на дорогу, Диана повернула налево в сторону фермы, лихорадочно размышляя о том, что делать дальше. До ближайшего города было два десятка километров отсюда, а до фермы — пятнадцать, но пять из них приходились на проселок, петляющий и неосвещенный. Она посмотрела на указатель топлива. Бак был почти пуст, но километров на тридцать бензина должно было хватить. Оставалось около полутора километров до развилки, когда надо будет принимать решение.

За сто метров до нее Диана решила ехать на ферму. Пусть проселок и не освещен, зато она знает каждый его ухаб и поворот и уверена, что ее преследователь с дорогой не знаком. Как только она доберется до фермы, сможет выскочить из машины и забежать в дом задолго до того, как он сумеет ее догнать.

Пришло нужное мгновение. Диана нажала на тормоза и повернула на проселок, освещенный только луной.

Неужели она приняла неправильное решение? Она посмотрела в зеркало. Не отстал? Конечно нет.

Перед ней замаячила громада «лендровера». Диана сбросила скорость, дожидаясь поворота, где, как она хорошо знала, дорога немного расширяется. Она глубоко вдохнула, включила третью скорость и обогнала. Интересно, что лучше — перерезанное горло или лобовое столкновение? Теперь перед ней была пустая дорога. Она опять вжала педаль в пол, и на этот раз ей удалось оторваться метров на сто или сто пятьдесят. Однако преследователь дал ей лишь небольшую передышку. Скоро знакомые фары опять возникли у нее за спиной.

С каждым поворотом Диана выигрывала несколько секунд, поскольку джипу требовалось время, чтобы определить направление поворота. Она посмотрела на одометр. От последней развилки до фермы было чуть более пяти километров, и она проехала уже три. Диана стала следить за каждой сотней метров в окошке одометра и с ужасом представила себе, как джип обгонит ее и столкнет в кювет. Она упорно ехала посередине дороги.

Еще один километр остался позади, но хулиган все еще ехал за ней почти вплотную. Внезапно на дороге появился встречный автомобиль. Диана включила дальний свет и засигналила, но водитель лишь ответил тем же, взяв в сторону и проехав по обочине, чтобы не задеть ее. Оставалось всего два километра.

Диана то снижала скорость, то ускорялась с каждым поворотом знакомой дороги, не давая джипу поравняться с собой. Надо обдумать, что делать, когда она доберется до фермы. Ехать оставалось чуть больше километра… Теперь на дороге было полно рытвин и ухабов, на ремонт которых у Дэниела вечно не хватало денег. Слава богу, что дорога теперь сузилась и по ней мог проехать только один автомобиль.

Ворота во двор обычно оставлялись для нее открытыми, но случалось — хотя и редко — что Дэниел забывал их открыть, и Диане приходилось выходить из машины. Сегодня она не могла позволить себе этого. Если ворота будут закрыты, ей придется ехать до города и остановиться около ресторана «Копчушки Кримсона», где в пятницу в это время всегда многолюдно, или доехать до ближайшего полицейского участка. Она еще раз посмотрела на датчик топлива. Стрелка уже зашла в красную зону.

— О боже, — воскликнула Диана, поняв, что до города ей может не хватить бензина.

Ей оставалось только молиться, что Дэниел не забыл открыть ворота.

После очередного поворота она снова прибавила газу и опять выиграла несколько метров, хотя и знала, что через несколько мгновений джип опять сядет ей на хвост. Так и случилось. Еще несколько сотен метров автомобили находились в считанных сантиметрах друг от друга, и Диана уже не сомневалась, что сейчас джип врежется в нее. И понимала, что в случае столкновения на проселочной дороге, вдали от какой-либо помощи, у нее не будет никаких шансов на спасение.

Она взглянула на одометр. Оставался всего километр.

— Ворота будут открытыми. Должны быть открыты, — молила Диана. На очередном повороте она увидела очертания фермы на горизонте и заметила, что в окнах первого этажа горит свет.

— Слава богу! — закричала она, но, вспомнив про ворота, запричитала: — Боже, пусть они будут открыты.

Она поняла, что надо делать за последним поворотом.

— Пусть они будут открыты, — умоляла Диана. — Я больше ни о чем тебя не попрошу.

Вот и последний поворот, но джип не отставал ни на сантиметр.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. — И тут Диана увидела ворота.

Они были открыты.

Одежда Дианы промокла от пота. Она снизила скорость, включила вторую передачу, направила машину в ворота, зацепив правой дверцей столб, и рванула по аллее к дому. Джип решительно двинулся за ней, и по-прежнему их разделяли сантиметры. Диана не снимала руку с клаксона, а ее машина раскачивалась и подпрыгивала на ухабах.

Стая испуганных ворон с криком взлетела с ветвей и исчезла в воздухе. Диана начала кричать:

— Дэниел! Дэниел! — И тут в двух сотнях метров перед ней загорелся свет на крыльце.

Ее фары уже освещали дом, а она все сигналила и сигналила. За сто метров до входной двери она увидела Дэниела, вышедшего на крыльцо, но не снизила скорости, равно как и джип за ней. Когда оставалось пятьдесят метров, она стала сигналить фарами. Теперь она могла видеть озадаченное лицо старого друга. За тридцать метров она нажала на тормоз, ее тяжелый универсал занесло на гравии перед домом, и она остановилась, едва не разворотив клумбу перед окном кухни. Человек в кожаной куртке, незнакомый с местностью, не смог отреагировать достаточно быстро, и, как только колеса его машины коснулись гравия, его тоже занесло, джип потерял управление и врезался в зад ее автомобиля, который, в свою очередь, ударился в стену дома, разбив окно.

Диана выскочила из машины и закричала:

— Дэниел! Возьми ружье! Возьми ружье! — Она указала на джип. — Этот тип гонится за мной уже тридцать километров!

Человек вышел из джипа и захромал к ним. Диана вбежала в дом. Дэниел последовал за ней и схватил ружье, с которым обычно охотился на кроликов. Он выскочил на крыльцо, чтобы встретить непрошеного гостя, который теперь стоял около «ауди» Дианы.

Дэниел поднял ствол.

— Не подходите, я буду стрелять, — сказал он спокойным голосом. И только теперь вспомнил, что забыл проверить, заряжено ли ружье. Диана вышла из дома, но встала за спиной Дэниела.

— Не меня! Не меня! — закричал юноша в кожаной куртке.

В дверном проеме появилась Рейчел.

— Что происходит? — нервно спросила она.

— Вызывай полицию, — коротко сказал Дэниел, и жена быстро исчезла в доме.

Дэниел приблизился к испуганному молодому человеку, направляя ствол прямо ему в грудь.

— Не меня! Не меня! — прокричал он снова, показывая на «ауди». — Он в машине.

Он быстро повернулся к Диане:

— Я видел, как он забрался к вам в машину, когда вы стояли на обочине. А что еще мне оставалось делать? Вы же не хотели остановиться.

Дэниел осторожно подошел к задней дверце машины и приказал незнакомцу медленно открыть ее.

Молодой человек открыл дверь и сделал быстрый шаг назад. Они втроем смотрели на мужчину, который свернулся на полу автомобиля. В его руке был зажат огромный нож с пилообразным лезвием. Дэниел перевел ружье на него и ничего не сказал.

Вдалеке раздался звук полицейской сирены.

Отрывок из книги Иржи Грошека «Файф-о-клок», выходящей на днях в издательстве «Амфора». «Файф-о-клок» — это действительно смешной
сборник, состоящий из романа «Файф», пяти интервью с
Иржи Грошеком и повести «Пять фацеций „а-ля рюсс“»

Интервью первое
ФИЛОСОФИЯ КАК ИГРА

1. «Правда и ложь как синонимы трагического и комического»

Ощущение после Вашей прозы: грандиозная выдуманная правда. Это такая же реальность, как смерть: она будет точно, но никто до конца в нее не верит. Как Вы ощущаете ложь? Что такое творческая ложь и возможно ли без нее творчество?

Как говорила одна моя знакомая, женщина по происхождению, «правду надо говорить всегда! Только — не всю…». На самом же деле «творческая ложь» и «творческая правда» — одно и то же. Например, образ Валерии составляют реальные женщины — сколько и в каких «пропорциях», об этом знаю только я. Носик — оттуда, ушки — отсюда, хвостик — из античности. Но это отнюдь не собирательный образ из моих жен и подружек. Просто, как «доктор Франкенштайн», — я сотворил себе приятельницу. Да, возможно, получился монстр, но — в реальной жизни она была еще хуже! (Курсив Иржи Грошека.)

И вообще, всякую мистификацию составляют вполне реальные вещи. Все дело именно в пропорциях. Как я ощущаю ложь? Я в нее верю — от рассвета до обеда. После чего иду пить пиво в ближайший бар и наблюдаю скучную правду. Что в добрую кружку помещается всего лишь пол-литра. Что люди в баре спорят ни о чем, поскольку завтра они вернутся обратно и будут спорить о том же самом. И вот я сижу там и, глядя на них, думаю, что в действительности подлинной правды нет. Поскольку все вышесказанное — я вам наврал. А насколько творчески и в каких пропорциях — судить не мне…

«Бани, вино и любовь!» — где реальность любви расстается с реальностью плоти? Где и то и другое становится подлинностью? О героях «Легкого завтрака» можно сказать: «Смерть танцует их» (перефразировка Г. Самойлова). Дает ли смерть ответ на вопрос о подлинности любви? (Ха, забавная формулировка, особенно если учесть, что Вы еще пребываете на этом свете. Но как творческий мистификатор Вы можете дать ответ.).

Да что же вы все — о смерти да о смерти? Разве это самая «реальная реальность»? От того, что умерла моя бабушка, я не стал ее меньше любить… Смерти — тоже нет. Я знаю об Агриппине, я помню о Нероне, я не забуду своего преподавателя — значит, все они живы и даже общаются между собой. Бабушка моя на что-то пеняет Нерону, Агриппина спорит с моей женой, я беседую с дядюшкой Клавдием — это, надеюсь, не шизофрения, а мой микрокосмос. Полагаю, что обо мне тоже не забудут. Ведь и самые незначительные люди хранятся в памяти человечества. Все — от первого до последнего. «Бани, вино и любовь ускоряют смертную участь» — вот, и я помню о шутнике, который начертал эту фразу на столовой ложке. Кстати, была на той же самой ложке и вторая надпись: «Принося жертву — побереги грыжу!» Эта надпись мне кажется смешнее, если уж мы заговорили о смерти… И тут мы опять возвращаемся к соразмерности. Правда и ложь как синонимы трагического и комического. Или — в другой последовательности?

2. «Писатели предназначены для бережной реанимации истин»

В «Легком завтраке» мне привиделась сцена встречи «Изольды» с «Сатириконом», за которыми подглядывает «Молот ведьм». И на самом-то деле «Завтрак» — это декларация против «Молота ведьм» как учебника цензоров (Вы понимаете, что все книги упоминаются здесь в качестве символов). Именно против цензоров, а не общественной цензуры в лице читателей. На образ Нерона навешано столько ярлыков, что хотелось растрясти этот образ, как осеннюю осину. Я не историк, никогда не стремился к этому и никогда им не буду. Поэтому у меня другие задачи и другие методы их осуществления. А любовные сцены в «Легком завтраке» — это тест на лицемерие.

Более всего меня раздражают банальности и мнимые аксиомы. А банальность — это зверски избитая истина. Иногда мне хочется кричать: «Позовите полицию! На моих глазах чуть не убили истину! Покараульте этих подонков, покуда я отвезу ее в реанимацию!» Я скромно оцениваю свои способности, но писатели и предназначены для бережной реанимации истин. До первозданного вида. Истин, которых, быть может, и нет. Но даже подвергая аксиомы сомнению, я только этим и занимаюсь. Софисты, доказывая, что дважды два — пять, тоже подтверждают, что два плюс два — четыре.

Не странно ли объяснять читателю смысл произведения и сколько независимых трактовок оного Вы допускаете?

Я допускаю арифметическую прогрессию трактовок. Смысл любого произведения в неком интеллектуальном, художественном коде. В кино, в литературе, в живописи — интеллектуальный код один. Могут быть разные по мастерству шифровальщики и, естественно, дешифровальщики. Человек, не владеющий этими навыками, воспринимает любые художественные произведения как простые слова — книга, кино, полотно… Другое дело, что для такого читателя существует множество книг и безо всякого интеллектуального кода. Другое дело, что у иного писателя никакого интеллектуального кода и нет. И никакие объяснения тут не помогут.

Как постсоциалистический писатель чувствуете ли Вы, когда пишете, опасность приблизиться к совковой литературе (и слиться с ней)? В чем секрет преодоления?

Что есть «совковая литература»? Это когда читатель наводит порядок на своих книжных полках и все «подпорченные» произведения выметает, то есть — на совок и в мусорную корзину? Как автор я, естественно, боюсь «слиться» с подобной литературой. Ибо можно нарожать таких уродов, что несчастные «спартанские» читатели замучаются сбрасывать их со скалы. Как читатель — я хитрее… У нас с женой раздельное хозяйство: у нее свои книжные стеллажи, у меня — свои. Раз в месяц, после рейда по книжным магазинам, мы всей семьей играем в «трибунал». То есть составляем «тройку» — я, жена и Магвай,- чтобы устроить судилище. Так вот что я вам скажу: это самый неправедный суд на свете. Магвай книг не читает, поскольку он персидский кот; я читаю мало, потому что — нахал; жена дочитывает все за нас- в луч шем случае до половины. Но все мы имеем определенное суждение о современной литературе. Магвай считает, что это пустая трата денег; я считаю, что я нахал; а жене запрещено восхвалять какого-нибудь автора в присутствии Иржи Грошека. После судилища я внимательно осматриваю свои книжные стеллажи и аккуратно переставляю «неприятные» мне книги на полки жены. После чего жена осматривает свои книжные стеллажи и аккуратно переставляет книги, которые не будет дочитывать, — дальше. После чего мы начинаем аккуратно их раздаривать. Потому что некоторых авторов просто никто не хочет у нас брать. Поэтому мы настоятельно рекомендуем для прочтения все не понравившиеся нам книги. Можете себе представить, что думают люди о наших литературных предпочтениях?! Зато в нашей библиотеке нет неприят ных нам книг! Это и есть ответ на вторую часть Вашего вопроса — «в чем секрет преодоления совковой литера туры». Вначале я редактирую то, что написал вчера, за тем — передаю жене, а она запихивает эти листочки в до мик Магвая. Поэтому самое отрицательное отношение к современной литературе именно уМагвая- она мешает ему жить. А жена аккуратно рекомендует всем почи тать Иржи Грошека…

3. «Бог создал пиво, а черт изобрел кружку»

В «Легком завтраке» много секса. Но секс — это ведь не коммерческий ход в прозе, ну хотя бы не в первую очередь коммерческий ход? В сексе тривиальное и божественное встречаются, но какова главная мысль, читаемая во всех любовных сценах и описаниях «Легкого завтрака»?

Сексуально-коммерческий ход в прозе- это когда писательница успешно занимается проституцией. Именно писательница, потому что на писателя мало кто позарится. А тривиальное и божественное в литературном сексе встречаются, когда книга Барбары Картленд лежит на книге Данте. (Кстати, я надеюсь, что еще в состоянии ответить, какова моя главная мысль в любовной сцене.)

Раз уж мы заговорили об удовольствиях, то впору вспомнить о спиртном. Один знакомый писатель вывел формулу взаимовыручки алкоголя и творчества. Алкоголь выпивается творцом, творчество перестает сносить его крышу и подтачивать фундамент. Другой вариант: алкоголь, напротив, влияет на стимуляцию творческого процесса. Что скажете Вы на сей счет и сколь ценными считаете произведения, по сути посвященные алкоголю или замешанные на нем («Москва-Петушки» Ерофеева, к примеру)?

«Осмелюсь предположить, что вначале Бог создал пиво. Черт изобрел кружку. А древние чехи построили Прагу, где все замечательным образом соединилось. То есть, глядя на пражское пивное изобилие, можно с уверенностью сказать „Бог с нами!“. А пересчитывая кружки — выбрать пешеходный маршрут себе по вкусу. Ибо, как сказано в пивной молитве: „Все бренно, и только жажда моя — неизменна!“» (самоцитата).

Романа Ерофеева — не читал и лицемерно добавляю- к сожалению, поскольку мог бы заказать эту книгу и ознакомиться. Но не буду. Потому что не хочу, глядя на пустые бутылки, с умилением вспоминать о социалистическом прошлом. Опять же — ничего плохого не вижу в романах, «по сути посвященных алкоголю». Ну выделил писатель эту тему, ну и выделил. С точки зрения литературы «роман об алкоголе» ничем не отличается от «романа о кофе». Другое дело, с каким качеством это написано. И чем обусловлен повышенный читательский интерес к писателю, который углубляется в алкогольную тему. Не ищет ли он, читатель, здесь родственные пороки? С ухмылкой рассказывая соседу за рюмкой, что «жутко пил старина Хэм» или «допился до чертиков Ерофеев». То есть, по сути дела, читатель проявляет здесь обывательский интерес, а не литературный, и это- прискорбно. С моей точки зрения, на алкогольную тему надо писать на трезвую голову. Но люди все разные, и творцы — тоже.

Если говорить обо мне — я не пишу даже после кружки пива, не редактирую и не строю литературных планов. То есть алкоголь несовместим с моим творчеством, которое построено, простите за самонадеянность, на трезвом расчете. Я всегда пытаюсь создать некую литературную конструкцию. Вычерчиваю схему построения романа и монтирую отрывки. Вдохновения у меня нет, и поэтому мне не надо его стимулировать алкоголем.

Другое дело, что время от времени я «изучаю» эту тему, с большим или меньшим отравлением организма. (Примечание переводчика как жены: Что, безусловно, тормозит творческие процессы и задерживает написание новых произведений.)

4. «Регалии всегда можно заложить в ломбард»

Какое значение придаете Вы писательским регалиям? К примеру, в России для многих и многих эталон — корочка члена Союза писателей. И даже иные маргиналы «попадают», вначале демонстративно плюясь на корочки и членство, а заполучив оное, помалкивая или произнося тирады о том, как все можно оправдать.

К писательским «регалиям» я отношусь хорошо. В любом случае их можно заложить в ломбард. От литературной премии — тоже не откажусь. Однако никакого значения «писательским регалиям» не придаю. Если только это не алмаз «Кохинур». Как они выглядят- эти регалии? Отвечайте скорее!!!

А также- каким тиражом издаются «корочки», к какому литературному жанру они принадлежат и сколько платят за них авторского гонорарУ? Я готов приступить к написанию трилогии «корочек», если сумма меня устроит…

Если серьезно, то «союзы писателей» достались нам еще от тех времен. Если они кому-то до сей поры нужны- то бога ради! Другое дело, нельзя допускать, чтобы престарелые и молодые обормоты, объединенные в союз, утверждали, что только они члены-писатели, а другие — так, погулять вышли. Как если бы члены «Союза читателей» утверждали, что только они правильно переворачивают странички, а все остальные делают это непрофессионально. Надеюсь, что мы не вернемся к диктатуре в литературе.

Тут уместно говорить о злободневности в литературе. Хотя Ваш роман создает ощущение «злободневности метафизической», которая будет актуальна всегда. Но вот что для Вас лично злободневность и как Вы относитесь к так называемой злободневной литературе? (Гребенщиков сказал, что для творца памфлет — не помеха.)

Отвечу коротко, поскольку само словосочетание «злободневная литература» к творчеству, то есть созиданию, не имеет никакого отношения. Деструктивная злоба и созидательное творчество — несовместимы. Писатель и философ должны стоять «над схваткой» (никуда не ходить и телеграмм никому не показывать). Может быть, я переоцениваю читателя, но стараюсь в своем творчестве предоставить ему сделать выводы. А также не хулю и не хвалю своих героев — я им сопереживаю. Кому нужны выводы и резолюция автора — пусть обращаются к другому автору. Поскольку я не «папа», к которому пришел «крошка-сын» за разъяснениями — «что такое хорошо, а что такое плохо». (И что этот «папа» рассказал на самом деле? Никто не помнит.)

5. «Автор доволен собою почти всегда, а литература им — в единичных случаях»

Что такое для Вас подлинная философия и какую роль, по Вашему мнению, должен играть философ в современном мире?

«С малого начал, тридцать миллионов оставил. Философии не обучался» — эпитафия Тримальхиона. Вторая часть служит эпитафией и мне. Я не занимаюсь разработкой новых мировоззрений, хотя время от времени, «паря в пространстве, думаю о судьбе светил». Можно сказать, я наряду со всеми поставляю философам материал для обобщений. Хотя, вероятно, подобный мне типаж свел с ума не одного Ницше. Я расцениваю философию как игру вроде «веришь — не веришь». Сегодня я убеждаю читателя в том, завтра- в этом. Меня нисколько не настораживает перемена взглядов по ходу дискуссии. Наоборот, чем убежденнее «философ», чем яростнее он отстаивает свою точку зрения, тем дальше я стараюсь от него отсесть, дабы в пылу своей убежденности он не треснул меня палкой. Поскольку я самый отвратительный слушатель, из меня никогда не получится последователя, преемника и благодарного ученика. Меня только лишь забавляет данная точка зрения в данную минуту, а через полчаса может заинтересовать диаметрально противоположная шизофрения. Поэтому и роль, которую должен играть философ в современном мире (я бы выделил слово «играть»), мне кажется, это та роль, которая может расшевелить общество. То есть круглосуточная поставка мировоззрений — оптом и в розницу. И чтобы ко мне не цеплялись въедливые критики, добавлю: далеко не все мировоззрения и концепции я приемлю. Но и публично осуждать их не буду. Поскольку серьезно их не воспринимаю, как серьезно не воспринимаю то, о чем я написал или подумал, например, год назад. Все познается не в сравнении, а — в развитии. Можно расценивать отклонения в обществе как юмор. Слушая диалог психиатра и пациента, не всегда с уверенностью можно сказать, кто болен. Поскольку психиатр серьезно относится к своей работе, а я — нет.

А какие темы в литературе вообще интересуют Вас и какие не интересуют категорически?

Если я отвечу, что все литературные темы, жанры и фабулы мне интересны, то это будет выглядеть сродни ответу на предыдущий вопрос. Так нет же! Мне ненавистно все, что сделано в литературе начиная с Гомера. Потому что это весьма осложняет поиски новой темы, жанра или фабулы. На кого оглядывался Гомер? Только на египетские пирамиды. Современный писатель, в меру своей эрудиции, должен переработать несоизмеримо больше информации. Или выйти в чисто поле литературы, аки Гомер. «Есть тут кто аль нет никого?!!» «Я есть альфа и омега; я первый, и я последний!!!» Подобная наглость поощряется, но далеко не всегда заканчивается к обоюдному удовлетворению — литературы и автора. (Кстати, автор доволен собою почти всегда, а вот литература автором — в единичных случаях.) Европейские писатели многие литературные вопросы перевели в область категорического императива, мол, это так, как есть, — и не надо трепать «вечные темы» как бобик тряпку. «Тварь ли я дрожащая или право имею?!!» «Быть или не быть?!» Славянские авторы по-прежнему начинают с азов, поэтому на развитие сюжета им требуется больше времени. И если исходить из того, что каждый писатель всю жизнь пишет один роман, собрание сочинений славянского автора — только пролог этого романа. Другое дело- «американизмы», когда психологические мотивы героя толкуются исключительно по Фрейду. «Почему он вдруг перерезал жителей двух кварталов? — А в детстве его мать утопила его любимого плюшевого мишку! Вот он и тронулся!» Поэтому, может, и хорошо, что славянские авторы пытаются разобраться в который раз, из чего был сделан плюшевый мишка, жаль только, что в ущерб сюжету. Поскольку, если в литературе особенно увлекаться философскими вопросами, можно с «водой» выплеснуть читателя. А потом спрашивать: «А был ли мальчик?»

Что из художественных произведений занимает высшие строчки в хит«параде Вашей души? (Например: „Чук и Гек“, „Улисс“, „Давно я не лежал в колонном зале…“ и т. д.)

Я думаю, что „Чук и Гек“- это грустная повесть о сибирских лайках. Не может быть, чтобы люди носили такие имена. Жена мне объяснила, что это — повесть о детях. А я все равно думаю, что о сибирских лайках. Далее в хит-параде:

Умберто Эко, „Имя розы“ — великий роман, остальные два его романа — по нисходящей. Вечный»Улисскак библия для писателя: можно открыть, прочитать пару страниц на сон грядущий и закрыть с чувством собственного бессилия. Джон Фаулз — «Волхв», «Червь», «Башня из черного дерева».

Можно продолжать и дальше, но в моей библиотеке две тысячи томов.

Хочу сказать спасибо Анне Владимировой — русской жене и переводчику, иначе бы мы вообще не поняли друг друга.

Вопросы: Артур Медведев и Мария Мамыко

Опубликовано: «Философская газета», 2002

Иржи Грошек

«Железный сержант», «полковник» или «профессор»?

В спорте, который изначально демократичен по своей сути, по мнению Лобановского, без «жесткой руки» не обойтись. Между прочим, этот характерный штрих его тренерского почерка прослеживается и в книге «Бесконечный матч». Кстати, писатель Сергей Иванов, рецензируя ее на страницах «Правды», заметил противоречия в Лобановском, который при анализе своих побед и поражений «…старается быть объективным, но который необъективен, так сказать, по определению».

Вполне осознанно идя на откровенность, Лобановский знает: за ним победы, за ним стройное здание киевского «Динамо», да и сборной страны, — пишет далее С. Иванов. — А значит, право утвердить свое мнение на престоле истины. Главное для него в футболе — тактика, то есть работа тренера. Главное в игроке — послушание. Талант, конечно, тоже: без этого «пропуска» ни один игрок не появится в команде Лобановского. Но главное все же: «Есть! Понял!» Это невольно проскакивает у него в характеристиках игроков. Ни один, пожалуй, не выделен за особые способности. Но зато часто мелькает: «с полуслова понял меня», «безоговорочно выполнял тренерские задания».

Плохо это или хорошо? У меня нет однозначного ответа на этот непростой вопрос. Возможно, «жесткая рука» Лобановского и была хороша для достижения успеха в условиях той системы, в которой он жил и работал. А для таланта? Как ему работалось под этой «жесткой рукой»?

В футбольных кругах многим было известно, что по ряду причин Лобановский недолюбливал Блохина. Ведь это же факт, что за пятнадцать лет их совместной работы в киевском «Динамо» самого знаменитого игрока клуба почему-то ни разу не выбрали капитаном команды! При всей внешней демократичности процесса выборов (тайным голосованием) неизменно получалось так, что на эту роль никогда не избирали игроков, которые почему-либо были в немилости у тренера. Бывало, что Олега уже избирали капитаном сборной Советского Союза (когда ею Лобановский не руководил), но в родном клубе он «дослуживался» максимум до вице-капитана. Между тем на протяжении длительного времени как минимум сорок процентов успеха киевского «Динамо» на внутренней и международной арене обеспечивало присутствие в составе команды именно такого выдающегося форварда, как Блохин. Вспоминаю, как однажды, когда мы беседовали об игре Олега, Володя Мунтян вдруг — неожиданно для самого себя — запальчиво сказал: «Без Блохина могло не состояться киевское „Динамо“!»

Возьму на себя смелость утверждать, что отношение Лобановского к личности Блохина было слишком жестким, а порой, на мой взгляд, даже жестоким (особенно два последних для Олега сезона в родной команде).

Осенью 1986 года Блохин пребывал в отличной спортивной форме. Накануне игры 29 октября в Симферополе он был уверен, что обязательно будет участвовать в отборочном матче чемпионата Европы сборных СССР и Норвегии. Но на установке Лобановский не назвал его фамилию в стартовом составе. Однако на 15-й минуте игры неожиданно получил травму Заваров. Печальная случайность и позволила выйти на поле Олегу Блохину. С его появлением в составе игра нашей сборной оставалась такой же скоростной и мощной, как в самом начале матча. Но с участием Олега атаки сборной СССР приобрели какую-то стройность, почти каждую из них пронзала острая футбольная мысль. И первой скрипкой в слаженно звучащем футбольном ансамбле был Блохин.

Через несколько дней после этой игры, читая в «Футболе — Хоккее» комментарии по поводу этого матча заслуженных тренеров УССР  Ю. Заболотного и В. Прокопенко, я понял, что не один так считаю. «Когда Блохин включился в эту скоростную командную игру, дело быстро пошло на лад», — писали они. Матч сборная СССР выиграла со счетом 4 : 0 (голы забили: Литовченко, Беланов, Блохин и Хидиятуллин).

Очень интересно (а главное — правдиво) этот случай описал в своей книге «Футбол — только ли игра?» Никита Симонян:

Мы, как всегда, раздали анкеты, чтобы каждый игрок назвал свой вариант состава, и вдруг увидели, что Олег по количеству голосов не попадает в число одиннадцати. Это определило и решение тренерского совета.

Мы поговорили с каждым, кто должен был выйти в стартовом составе, а затем стали приглашать на беседу тех игроков, которые оказались в резерве.

Олега Блохина решили не вызывать, чтобы не ранить его самолюбия.

Объявили состав команды, поехали на игру. Все уже переоделись, отправились на разминку. В раздевалке остались запасные. Желая успокоить Блохина — естественно, не мог он не расстроиться, не услышав своей фамилии, — подошел к нему:

— Думаю, Олег, ты сегодня обязательно выйдешь на поле и забьешь гол.

Последовала неожиданная резкая реакция.

— Да бросьте вы! Зачем вы меня сюда привезли? Я потерял неделю, лучше бы провел ее с семьей!

Я все-таки пытался пробиться сквозь обиду:

— Сегодняшний матч без тебя наверняка не обойдется. Не с таким же настроением играть…

Блохин вышел на поле на двадцатой минуте, хорошо провел игру и забил гол. Настроение у него изменилось.

— Ну вот, а ты кипятился, — заметил я ему.

— Но ведь вы, старший товарищ, могли со мной заранее поговорить!

Олег был прав: в заботе о нем мы и себе облегчили жизнь, избежав трудного объяснения. Я извинился и заверил — впредь буду тактичнее.

Лобановский же, за которым оставалось решающее слово в комплектовании стартового состава, своей ошибки в Симферополе не признал. Впрочем, как и не признавал никогда. В отличие от Симоняна тренер киевлян и сборной страны перед Блохиным вообще ни разу не извинялся.

Цепко засел у меня в памяти один разговор осенью восемьдесят седьмого с моим московским приятелем, который великолепно знал футбол и очень хорошо — Лобановского.

— Рискну все-таки вам сказать, — спокойно произнес он, — что со стороны Лобановского нынешнее третирование Олега Блохина — предприятие, на мой взгляд, вполне логичное. Если, конечно, отдавать себе отчет в том, что собой главный тренер киевского «Динамо» и сборной СССР в действительности представляет. Как игрок он был чисто выраженный тактик, к тому же прошел хорошую техническую школу. И еще располагал неплохим для «футболера» общим развитием. Но ведь одних только названных качеств мало для того, чтобы стать настоящим тренером, очень мало. Человеку требуется для этого кое-что еще — более существенное. Профессию же тренера он ловко имитирует, но не более того!

— А как же результаты его тренерской работы еще в «Днепре»? — парировал я. — А куда девать семь чемпионских званий киевского «Динамо», его две международные победы в Кубке кубков, да и отдельные яркие выступления сборной?

— Ах, результаты? — он как-то загадочно улыбнулся. — Меня они почему-то не гипнотизируют. Как многих из вас! Пристально наблюдая за деятельностью Лобановского, я давно понял, что он очень быстро оценил и досконально освоил то, чем другие тренеры занимались эпизодически и поневоле. Пожалуй, именно он первый, оценив всю благоприятность общей обстановки для безнаказанных договоров о результатах футбольных матчей, стал этим умело пользоваться.

— Назовите мне советского тренера, который в подобного рода «игры» не играет! — воскликнул я. — Вы же мне сами когда-то рассказывали, что даже честный и порядочный Севидов «отдавал» очки. Правда, когда ему… приказывало это делать начальство!

— Допустим. Однако же Лобановский пустил — уже в «Днепре» — эти самые договора на конвейер, на поток. А затем эту же практику перенес и в киевское «Динамо», команду, которая традиционно, с 1934 года, собирает в своем составе самых лучших игроков Украины. А порой не только Украины!

— Откровенно говоря, я пока не вижу во всем этом никакой связи с нынешним, как вы выразились, третированием Блохина Лобановским.

— Извольте, — мой собеседник снова мягко и загадочно улыбнулся. — Не за горами время, когда Блохину волей-неволей придется решать вопрос о том, оставаться ли в футболе — не в роли игрока — или не оставаться? А если оставаться, то в каком качестве?

— Олег в будущем видит себя тренером.

— Вот! Блохин — фигура слишком важная в истории отечественного футбола, чтобы к его желаниям не прислушивались и не проявили о нем заботы. Лобановского же, мне думается, не может сейчас не посещать в этой связи мысль: а если Олег действительно захочет стать тренером? И дело даже не в том, есть ли у Блохина для этого необходимые объективные данные. Лобановского должно тревожить отнюдь не это, а возможность самого намерения Блохина стать тренером! Тем более что киевское «Динамо» сейчас валится.

— А как, интересно, на ваш взгляд, — перебил я его, — может ли Олег стать хорошим тренером?

— Что касается объективных тренерских данных Блохина, то они, мне кажется, у него выше, чем в соответствующий период были у Лобановского. Дело ведь не только в том, что последние шесть-семь лет игровой деятельности Олега отмечены его повышенным тяготением к тактическим средствам борьбы. Целый ряд его действий на поле являются уже не арифметическими, а остроалгебраическими! Полагаю, что Лобановский, который, как мы помним, сам был сильным тактиком, это качество Блохина заметил.

— Но одного такого качества для будущего тренера, пожалуй, маловато?

— Верно. Но прибавьте репутацию Блохина как режимного спортсмена. А, кроме того, у него большой опыт тренировок под руководством не только невежественного в этой области Лобановского, но и по-настоящему профессиональных, талантливых тренеров, специалистов своего дела, таких как Севидов, Бесков. Конечно, у Блохина нет такого опыта работы под руководством знаменитых тренеров, как, скажем, у Беккенбауэра, но в целом опыта такого гораздо больше, чем было у Лобановского, когда тот оставлял футбол как игрок. Почему же начальство не может увидеть в лице Блохина замену нынешнему тренеру?

— Неужели вы допускаете мысль, что Лобановский исподволь, уже на корню, как говорят сами футболисты, перекрывает кислород будущему Блохину-тренеру?

— Лобановскому сейчас устранить Блохина со своего пути просто необходимо! — воскликнул мой собеседник. — Но как? Прежде всего, конечно, как можно реже выпускать его на поле и в клубе, и тем более в сборной и вынудить Олега, возможно, к каким-то нервическим поступкам, к какому-то конфликту, скандалу, тем самым показав всем, что характер Блохина тренерской работе противопоказан! Вот, на мой взгляд, что стоит за сегодняшним отношением Лобановского к Блохину.

Откровенно говоря, я был просто шокирован и подавлен железной логикой моего собеседника. У меня не нашлось веских аргументов, чтобы возразить ему и убедительно доказать всю абсурдность столь мрачно нарисованной им ситуации. Неужели мой приятель из Москвы увидел то, что я просмотрел в Киеве? «А что, если поговорить с самим Лобановским? — размышлял я. — Как, интересно, он будет реагировать на подобную „концепцию“?» Но от подобной мысли я отказался сразу же. Во-первых, не хотелось обидеть Лобановского даже какими-то подозрениями в его тренерской нечистоплотности по отношению к такой футбольной звезде, как Блохин. Во-вторых, думал я, даже если нарисованная моим собеседником ситуация реальна, то Лобановский, бесспорно, умный и очень логичный человек, никогда не признается в этом.

«Эра Лобановского»

В издательстве «АСТ» вышла книга, посвященная легенде советского футбола.

Из аннотации: В советское время Лобановский — самый популярный за рубежом тренер и самая спорная на избранном поприще фигура в СССР. Дэви Аркадьев, автор книги «Эра Лобановского» — популярный спортивный журналист, корреспондент радио «Свобода», ведущий авторской программы на первом русскоязычном телеканале США. По праву может считаться биографом Валерия Васильевича Лобановского — на протяжении 37 лет он был рядом с прославленным футбольным тренером и пристрастно следил за взлетами и падениями его звездной карьеры.

От автора

Сразу признаюсь откровенно, что письмо, полученное по электронной почте весной 2008-го года от одного из крупнейших петербургских издательств «Астрель-СПб», воспринял как подарок судьбы. «Как мне кажется, было бы уместно и правильно переиздать ваши книги в России, где они, увы, не так известны, как в Киеве», — писал главный редактор издательства. По лестному для вашего покорного слуги предложению («…дать новую жизнь прекрасным книгам») и постскриптуму автора письма («Болельщик киевского Динамо с 1984 года») понял, что пишет единомышленник.

Примечательно, что в скорбные дни, когда футбольный мир прощался с В. В. Лобановским, первые, никем не подписанные, строки в Интернете, которые я выписал из откликов о футбольном гении, тоже пришли из Санкт-Петербурга:

Как не хочется в это верить! Ушел из жизни самый Великий тренер советского, украинского футбола… Непостижимое горе, слезы, опустошение… Искренние соболезнования всем тем, кто любил и уважал этого Человека. Нет возможности приехать на прощание, но как буду в Киеве, обязательно положу цветы к Его могиле. Пожалуйста, поклонитесь Ему от имени болельщиков «Зенита». Светлая память, Валерий Васильевич, пусть земля Тебе будет пухом…

И ещё одно, тоже без подписи:

Огромное Вам спасибо, Валерий Васильевич! Вы всю свою жизнь посвятили нам и мы этого никогда не забудем! Вы научили нас гордиться своей страной и своим футболом! Мы были вместе с Вами на стадионе, вместе с Вами плакали от счастья и от горя, а теперь Вас не стало, а мы остаемся. Мы постараемся быть достойными Вас, Великий Тренер и Великий Человек! Пусть земля Вам будет пухом! СПАСИБО!«

У меня не было особых сомнений, какие именно из своих книг предложить издательству из Санкт-Петербурга для переиздания. Конечно же — о динамовском клубе: «Два сезона», «Футбол Лобановского» и «Динамо», Киев. Возрождение…«, главное действующее лицо которых — Валерий Васильевич ЛОБАНОВСКИЙ. Издательство предложило дать им новую жизнь под одной обложкой и, уверен, для большинства читателей постсоветского пространства это — старая-новая книга ибо все три в разные годы были изданы в Киеве довольно небольшим тиражом.

И, в заключение, ещё несколько строк из откликов о футбольном гении, выложенных в Интернете, тоже, к сожалению, без подписи:

…А когда-нибудь, лет через пять, когда подрастет мой сын, я возьму его на футбол. И как всегда толпы народу будут валить на Олимпийский стадион по улице Лобановского (бывшая Красноармейская). И будет Игра, и будут победы — всё ради чего он жил…

Пишу эти строки, когда сыну благодарного поклонника Великого Человека и Тренера, должно быть, исполнилось уже десять. И, думаю, как было бы здорово, если бы молодое поколение многомиллионной армии болельщиков побольше узнали правды о футболе и жизни ЭРЫ ЛОБАНОВСКОГО…

Дэви Аркадьев, Филадельфия, ноябрь, 2008 год

Энди Уорхол. Попизм

• СПб.: Амфора, 2008
• Отрывок из книги

В 60-е ничего не надо было покупать. Почти все доставалось даром — все было рекламой. Все что-то продвигали, и за тобой посылали машины, кормили, развлекали, делали подарки — если ты приглашен. Если тебя не приглашали, было все то же самое, только без машины. Рекой текли деньги, просто рекой.

Журналист как-то спросил Дэнни Филдса:

— Как мне заполучить компанию с «Фабрики» на презентацию?

А Дэнни ему ответил:

— Без проблем. Можете даже не сообщать им. Просто пришлите лимузин и скажите, чтобы спускались. Гарантирую, как только машина приедет, все тут же в нее залезут.

Мы действительно залезли.

Помню, как Сэму Грину всю квартиру обставили даром за один день. Он так радовался переезду, что пригласил сотни человек на новоселье, за день до которого осознал, что у него и присесть негде. Так что он весь день на «Фабрике» провисел на телефоне. Я слышал, как он обзванивал детские сады, выдавал что-то вроде:

— А как насчет этих ковриков, на которых детишки любят прикорнуть? Можно мне одолжить несколько? Да нет, я их на другой день верну…

Он вешал трубку и стонал:

— Ну что мне делать? У меня всего пятьдесят шесть долларов на счете!

Я посоветовал ему придумать что-нибудь.

-Слушай, — он ответил, — я уже всех обзвонил — даже херцевскую «Одолжи подушку». Все жутко дорого.

Я ему сказал:

— Ты тупишь, Сэм. Раз ты хочешь заплатить, они понимают, что ты бедный, — богатые не платят. Скажи, что хочешь бесплатно. Не будь ты таким неудачником. Веди себя, как богатый. Позвони в галерею «Парк Бернет», да в музей Метрополитен позвони!

Сэм придумал кое-что получше. Он набрал номер известного дизайнера по мехам, с которым познакомился на вечеринке неделей раньше, напомнил о себе, а потом затянул:

— У меня завтра будет вечеринка… Что?.. Ой, нет-нет, вас не приглашаю, просто обычное скучное бизнес-мероприятие для нескольких коллекционеров искусства, но будет фотограф из «Лайф», и они ищут какую-нибудь изюминку, текстуру, не знаю. Они видели уорхоловскую «Фабрику» в серебре и теперь хотят что-то тоже от стены до стены, так что я пообещал им, что отделаю свою квартиру пластиком, или мехом, или еще чем-нибудь. Фотогеничным, ну вы понимаете…

И так далее.

Следующим утром под окнами Сэма на Шестьдесят восьмой улице остановился грузовик с беспошлинными мехами на сорок две тысячи, за которые Сэм расписался. Он их повсюду разбросал, даже на террасе, и той ночью все возлежали на норках, рысях, лисах и морских котиках с сотней горящих свечей и камином — выглядело потрясающе.

Несколько человек было в бархатных и шелковых рубашках по последней моде, но совсем немного — парни все еще носили преимущественно синие джинсы с рубашками на пуговицах. Эди привела на вечеринку Боба Дилана, и они сидели вместе в уголочке. Дилан много времени проводил у своего менеджера Эла Гроссмана недалеко от Вудстока, и Эди тоже была как-то связана с Гроссманом — говорила, он собирается продвигать ее карьеру.

Я знал Дилана по Макдугал-стрит/»Кеттл оф фиш»/кафе «Риенцы»/»Хип бейгель«/кафе «Фигаро», а началось все, как утверждал Дэнни Филдс, с того, что они с Дональдом Лайонсом увидели Эрика Андерсена, фолк-певца, на Макдугал, решили, что он просто красавчик, подошли и спросили, не хочет ли он сняться в фильме Энди Уорхола.

— Интересно, сколько раз мы эту легенду использовали? — смеялся Дэнни.

А потом Эрик заинтересовался Эди, и мы стали вместе появляться в Виллидже. Но, думаю, Эди знала Дилана еще через Бобби Ньювирта. Бобби — художник, который начинал как певец и гитарист в Кембридже; рисовал он только ради денег, как он мне однажды сказал. Потом он сошелся с Диланом и стал членом ансамбля — кем-то вроде доверенного тур-менеджера Дилана. И Бобби был другом Эди.

На вечеринку Сэма Дилан пришел в синих джинсах, ботинках на каблуках и спортивной куртке, а волосы у него были, скорее, длинные. Под глазами у него виднелись круги, и даже стоя он горбился. Ему было тогда года 24, а ребята уже стали говорить, вести себя, одеваться и важничать, точно как он. Но немногие кроме Дилана могли проделывать его штучки — он и сам, когда был не в настроении, не мог. И уже тогда одевался несколько кричаще, но уж точно не в деревенском стиле — в смысле, он носил атласные рубашки в горошек. Выпустил «Bringing It All Back Home», так что звук у него был уже роковый к тому времени, но на Ньюпортском фолк-фестивале или в Форрест-хилл, где консервативная фолковая публика освистала его за увлечение электричеством, он еще не сыграл, и детишки по нему с ума сходили. Это было прямо перед тем, как вышла «Like a Rolling Stone». Мне нравились Дилан и созданный им гениальный новый стиль. Он не тратил свою жизнь на оммажи прошлому, все делал по-своему, а я это уважал. Когда он только появился, я даже подарил ему одного из моих серебряных «Элвисов». Правда, позже я страдал от паранойи, услышав, что он использует моего «Элвиса» в качестве мишени для дартса у себя загородом. Когда я спрашивал, зачем он так, мне неизменно отвечали:

— Я слышал, он считает, что ты погубил Эди.

Или:

— Послушай «Like a Rolling Stone» — думаю, под «дипломатом на хромированной лошадке» он имел в виду тебя, друг.

Я на самом деле не понимал, что же они хотели этим сказать, — никогда к словам песни особенно не прислушивался, — но я понял общее направление их мысли: Дилан не любил меня, винил в том, что Эди подсела на наркотики.

Что бы кто ни думал, правда в том, что я никогда не давал Эди наркотиков, никогда. Даже диетических таблеток. Вообще ничего. Она действительно принимала много амфетаминов и успокоительных, но действительно получала их не от меня. Их давал ей доктор, коловший всех светских львиц города.

Сейчас, как и раньше, меня могут обвинить в том, что я такой бессердечный, позволяю людям разрушать себя на моих глазах, чтобы я мог снимать или записывать их. Но я не считаю себя бессердечным — я просто реалист. Я еще в детстве понял, что, злясь и указывая кому-либо, что он должен делать, ничего не добьешься — и это просто невыносимо. Я понял, что куда проще влиять на других, если просто заткнуться, — по крайней мере, может, в этом случае они сами начнут сомневаться. Когда люди будут готовы, они изменятся. Но не раньше, и иногда они умирают прежде, чем дозреют до этой мысли. Нельзя никого изменить, если он сам не хочет, — и если кто-то хочет измениться, его не остановить.

(Потом я как-то выяснил, что Дилан сделал с «Элвисом». Более 10 лет спустя, в то время, когда подобные мои работы оценивались в цифрах с 4—5 нулями, я наткнулся на Дилана в Лондоне. Он был очень мил, дружелюбнее не бывает. Признался, что отдал картину своему менеджеру, Элу Гроссману, покачал головой с сожалением и сказал:

— Но подари ты мне еще одну, Энди, я бы такую ошибку уже не совершил…

Я думал, что история на том и закончилась, но как бы не так. Вскоре после этого мне случилось говорить с Робби Робертсоном, гитаристом «The Band», и когда я пересказал ему слова Дилана, он заулыбался:

— Ага, подарил! — Робби рассмеялся: — Вообще-то не подарил, а выменял. На диван.)

А в целом 1965-й был очень мирным годом. Все перемешались и тусовались по всему городу вместе. Марисоль была на меховой вечеринке Сэма, как и Патти и Клаас Ольденбурги, и Ларри и Кларисса Риверсы. Сэм ходил там, кормил людей виноградом, рассказывая всем интересующимся, откуда меха. Это было очень по-шестидесятнически — гордиться халявой. В 50-е хвастались, что платили много, а в 60-е смущались, если приходилось признать, что вообще платили.

Ричард Докинз (1941) — британский ученый-этолог, страстный сторонник теории Дарвина и лауреат литературных и научных премий, завзятый атеист и материалист.

В названии книги — «Бог как иллюзия» — я не имею в виду бога Эйнштейна и бога других упомянутых в предыдущем разделе выдающихся ученых. Именно поэтому нужно было поговорить об эйнштейновской религии в первую очередь, чтобы дальше ее не касаться: известно, что этот вопрос частенько запутывает дискуссии. В следующих главах я буду говорить только о сверхъ-естественных богах, из которых большинству моих читателей наиболее известен Яхве, бог Ветхого Завета. Мы поговорим о нем подробнее чуть ниже. Но, прежде чем закончить вступительную главу, необходимо коснуться еще одного вопроса, без обсуждения которого может спутаться идея всей книги. На этот раз я говорю о хороших манерах. Возможно, религиозных читателей обидят мои высказывания; возможно, им покажется, что я испытываю недостаточно уважения к их личным верованиям (либо к верованиям других). Было бы жаль, если бы такая обида помешала им дочитать книгу до конца, поэтому я хочу обсудить этот вопрос здесь, в самом начале.

Широко бытует принятое в нашем обществе почти всеми, включая неверующих людей, мнение, что религиозные верования особенно легко оскорбить и поэтому их нужно окружать исключительно деликатным обращением, на порядок превышающим традиционное уважение, которое любой человек должен выказывать окружающим. Незадолго до смерти Дуглас Адамс так хорошо сказал об этом в импровизированном выступлении, что не могу удержаться, чтобы не повторить здесь его слова:

Сущность религии… заключается в наборе идей, называемых священными, заветными и тому подобное. При этом имеют в виду следующее: «Вот идея или мнение, и про них нельзя говорить ничего плохого — нельзя, и точка». — «Почему нельзя?» — «Потому что!» Если кто-то голосует за партию, с платформой которой вы не согласны, вы можете спорить об этом сколько душе угодно; каждый из вас будет отстаивать свою точку зрения, но никто при этом не обидится. Если кто-то считает, что нужно увеличить или уменьшить налоги, это можно сделать предметом дискуссии. С другой стороны, когда кто-то заявляет: «Мне нельзя по субботам нажимать на выключатель», мы говорим: «Конечно-конечно, я понимаю».

Почему мы имеем полное право поддерживать лейбористов или консерваторов, республиканцев или демократов, ту или иную экономическую модель, «Макинтош» или «Виндоуз» — но иметь собственное мнение о возникновении Вселенной, о том, кто ее создал… нельзя, это священно?.. У нас уже вошло в привычку не бросать вызов религиозным идеям, но смотрите, какой поднялся переполох, когда Ричард это сделал! Все просто разъярились, потому что такие вещи говорить не положено. Но, глядя на вещи трезво, нет иных причин не делать этого, кроме устоявшейся привычки не обсуждать эти идеи так же открыто, как и все остальные.

Вот вам конкретный пример чрезмерного почтения, проявляемого обществом в отношении религиозных верований. В военное время самым простым способом отказаться от исполнения воинской повинности по убеждениям является ссылка на религиозные убеждения. Будь вы выдающийся философ-моралист, напиши блестящую докторскую об ужасах войны, вам придется-таки попотеть, убеждая призывную комиссию, что вы не можете держать в руках оружие по этическим соображениям. Но стоит заикнуться о том, что один или оба ваших родителя были квакерами, — и все сойдет без сучка без задоринки, как бы косноязычны и неграмотны вы ни были в теории пацифизма или даже того же квакерства.

На противоположном от пацифизма конце спектра находится малодушное нежелание давать религиозные обозначения враждующим сторонам. В Северной Ирландии католиков и протестантов именуют вместо этого соответственно националистами и лоялистами. Термин «религии» заменили малозначащим «группировки», как, например, в выражении «война между группировками». В результате англо-американского вторжения в Ирак в 2003 году разгорелась межрелигиозная гражданская война между сторонниками суннитской и шиитской ветвей мусульманства. Налицо бесспорно религиозный конфликт, однако в редакционной статье (и ее заголовке) газеты «Индепендент» от 20 мая 2006 года он описан как «этническая чистка». «Этнический» в данном контексте — очередное сглаживание. То, что происходит в Ираке, — это религиозная чистка. Первоначальное употребление выражения «этническая чистка» в бывшей Югославии также можно считать эвфемизмом религиозного конфликта между православными сербами, католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами.

Я уже раньше говорил о привилегиях, предоставляемых религии во время общественных обсуждений этических вопросов в средствах массовой информации и в правительстве.

Вот еще один пример странного потакания религии. Когда начинается дискуссия по спорным с моральной точки зрения сексуальным или репродуктивным вопросам, можете не сомневаться, что в состав влиятельных комитетов, в дискуссионные панели радио- и телепередач непременно будут включены несколько религиозных лидеров различных вероисповеданий. Я не предлагаю подвергать взгляды этих людей цензуре. Но почему в нашем обществе принято обращаться именно к ним, будто они обладают специальными познаниями в этих вопросах, сравнимыми, например, с профессиональными знаниями философа-моралиста, юриста по семейным вопросам или врача?

Вот еще один пример странного потакания религии. 21 февраля 2006 года Верховный суд США постановил освободить церковь в штате Нью-Мехико от закона, распространяющегося на всех остальных, который запрещает употребление галлюциногенных наркотиков. Ревностные последователи церкви Centro Espirita Beneficiente Uniao do Vegetal верят, что могут общаться с богом, только употребляя чай под названием оаска, содержащий запрещенный галлюциногенный наркотик диметилтриптамин. Обратите внимание: достаточно того, что они верят тому, что наркотик помогает им стать ближе к богу. Они не обязаны представлять доказательства. С другой стороны, имеется множество доказательств того, что марихуана уменьшает тошноту и негативные симптомы, испытываемые раковыми больными во время курса химиотерапии. Тем не менее Верховный суд в 2005 году постановил, что любой пациент, использующий марихуану в медицинских целях, может подвергнуться преследованию со стороны федеральных властей (даже в тех нескольких штатах, где специфическое использование марихуаны разрешено). Как всегда, религия является козырной картой. Представьте себе общество любителей искусства, которое обращается в суд с заявлением о своей «вере» в то, что для лучшего понимания картин импрессионистов или сюрреалистов им необходимы галлюциногенные наркотики. Когда же церковь делает подобный запрос, ее поддерживает Верховный суд страны. Таким почтением окружены культовые проявления.

Семнадцать лет назад журнал «Новый политик» попросил меня выступить совместно с другими 36 писателями и художниками в поддержку выдающегося писателя Салмана Рушди, которому в то время был вынесен смертный приговор за написание романа. Возмутившись «симпатией», выказываемой христианскими лидерами и даже некоторыми светскими законодателями умов по поводу «обиды» и «оскорбления», нанесенных мусульманам, я провел следующую параллель:

Если бы сторонники расовой сегрегации были поумнее, они бы заявили — насколько мне известно, не кривя при этом душой,  — что смешение рас противоречит их религии. Большая часть оппозиции тут же почтительно удалилась бы на цыпочках. И не нужно заявлять, что это несправедливое сравнение, потому что и у расовой сегрегации нет рационального обоснования. Аналогично этому главным постулатом религиозной веры, силой ее и вящей славой служит то, что от нее не требуется рационального обоснования. Остальным нам приходится отстаивать свои убеждения. Но попроси верующего обосновать его веру — и тебя обвинят в посягательстве на «свободу совести».

Тогда я не знал, что очень сходное событие случится уже в XXI веке. В газете «Лос-Анджелес таймс» (10 апреля 2006 года) рассказывалось, что в студенческих городках США многочисленные христианские группы подают в суд на свои университеты за то, что те внедряют правила, запрещающие дискриминацию, в том числе оскорбление и нападение на представителей сексуальных меньшинств. Вот типичный пример: в 2004 году Джеймс Никсон, двенадцатилетний подросток из штата Огайо, выиграл в суде право носить в школу футболку с надписью «Гомосексуализм — грех, ислам — ложь, аборт — убийство. Двух мнений быть не может». Школьные власти запретили ему появляться в классе в этой футболке, и родители подали на школу в суд. Позицию родителей еще можно было бы как-то понять, если бы она основывалась на Первой поправке к Конституции, гарантирующей свободу слова. Но нет! Хотя это бы и не прошло, потому что свобода слова исключает «пропаганду ненависти». Однако стоит доказать, что ненависть носит религиозный характер, и она уже не рассматривается как ненависть. Поэтому вместо свободы слова юристы Никсона взывали к конституционному праву на свободу совести. При поддержке Объединенного фонда защиты Аризоны, задачей которого является «юридическая битва за свободу религии», они выиграли процесс.

Поддерживая волну аналогичных христианских судебных процессов, затеянных с целью утверждения религии в качестве легального оправдания дискриминации против гомосексуалистов и других групп, преподобный Рик Скарборо назвал их борьбой за гражданские права XXI века: «Христиане выступают за право быть христианами». Повторю еще раз: если бы эти люди выступали за свободу слова, можно было бы, пусть и с оговорками, им симпатизировать. Но речь не о том. Встречный судебный процесс в защиту дискриминации гомосексуалистов ведется якобы против нарушения религиозных прав! И очевидно, что закон с этим согласен. Вам не позволят заявить: «Запрещая мне оскорблять гомосексуалистов, вы ущемляете мои права». Но вы выиграете, если скажете: «Вы ущемляете мою свободу вероисповедания». А в чем, если задуматься, разница? Опять религия берет верх.

Я закончу главу рассмотрением конкретного примера, наглядно демонстрирующего преувеличенное, вплоть до попирания обычного уважения к человеку, почтение общества к религии. Это случилось в феврале 2006 года — глупейший эпизод, попеременно превращающийся то в комедию, то в трагедию. В сентябре 2005 года датская газета «Юлландс постен» напечатала двенадцать карикатур, изображающих пророка Мухаммеда. В течение трех следующих месяцев небольшая группа проживающих в Дании мусульман, возглавляемая двумя получившими там убежище имамами, настойчиво и умело разжигала негодование в странах мусульманского мира. В конце года злонамеренные изгнанники отправились из Дании в Египет с папкой, содержание которой скопировали и распространили в мусульманских странах, включая, что немаловажно, Индонезию. В папке были фальсифицированные документы о якобы несправедливом обращении с мусульманами в Дании и намеренная ложь о том, что «Юлландс постен» является рупором правительства. В ней также было двенадцать карикатур, к которым — отметим важную деталь — имамы присоединили еще три изображения неизвестного происхождения, не имеющих абсолютно никакого отношения к Дании. В отличие от первых двенадцати, эти добавочные картинки были действительно оскорбительными — или были бы, если бы на них, как утверждали рьяные агитаторы, изображался пророк Мухаммед. Самой отвратительной из трех была даже не карикатура, а ксерокопия фотографии бородатого мужчины с карнавальным свиным пятачком. Впоследствии выяснилось, что на этой сделанной агентством Ассошиэйтед Пресс фотографии изображался француз — участник состязания по поросячьему визгу на одной из деревенских ярмарок во Франции. Никакого отношения ни к пророку Мухаммеду, ни к исламу, ни к Дании фотография не имела. Но, предпринимая пропагандистскую поездку в Египет, мусульманские активисты представили документы так, чтобы намекнуть на все указанные связи… с легко предсказуемыми результатами.

Через пять месяцев после публикации двенадцати карикатур тщательно спланированная «обида» и «оскорбление» вызвали взрыв ярости. Демонстранты в Пакистане и Индонезии жгли датские флаги (интересно, где они их взяли?), раздавались истеричные требования извинений от датского правительства. (Извинений за что? Датчане не рисовали карикатур и не публиковали их. Просто они живут в стране со свободной прессой, и, возможно, гражданам многих мусульманских стран трудно это понять.) Норвежские, немецкие, французские и даже американские (но, заметьте, не английские) газеты перепечатали карикатуры в знак солидарности с «Юлландс постен», что только подлило масла в огонь. Начались погромы посольств и представительств, бойкот датских товаров, угрозы физической расправы с гражданами Дании и представителями Запада в целом; в Пакистане жгли христианские церкви, не имеющие никаких связей с Данией или Европой. Во время нападения и поджога ливийскими демонстрантами итальянского консульства в Бенгази было убито девять человек. Как писала Джермейн Грир, больше всего эта публика любит заварушки и знает в них толк.

За голову «датского карикатуриста» пакистанский имам назначил цену в 1 миллион долларов США — по-видимому, он не знал, что карикатуры рисовали двенадцать разных художников, и уж наверняка не подозревал, что три самых оскорбительных изображения вообще не печатались в Дании (а кстати, откуда бы поступил этот миллион?). В Нигерии мусульманские участники протеста против датских карикатур сожгли ряд христианских церквей и изрубили на улицах ножами нескольких христиан (чернокожих нигерийцев). Одного из них затолкали в резиновую шину, облили бензином и подожгли. В Великобритании демонстранты несли плакаты с надписями «Смерть оскорбителям ислама», «Зарубим насмешников над исламом», «Европа, ты умрешь: гроза близится» и — по-видимому, без намеренной иронии — «Обезглавим считающих ислам религией насилия».

После описанных событий журналист Эндрю Мюллер взял интервью у ведущего «умеренного» британского мусульманина, сэра Икбала Сакрани. Возможно, по меркам современного ислама он и является умеренным, но в репортаже Эндрю Мюллера тем не менее поражает замечание, сделанное Сакрани по поводу вынесенного Салману Рушди за написание книги смертного приговора: «Пожалуй, смерть для него — слишком легкое наказание». Эта фраза постыдным образом отличает позицию говорящего от твердых взглядов его мужественного предшественника на посту «самого влиятельного британского мусульманина», покойного доктора Заки Бадави, предложившего Салману Рушди убежище в своем доме. Сакрани сказал Мюллеру, что очень обеспокоен датскими карикатурами. Мюллер тоже был обеспокоен, но по другой причине: «Меня беспокоит то, что непристойная, выходящая за рамки разумного реакция на несмешные рисунки в неизвестной скандинавской газете заставит людей поверить, что… ислам и Запад разделяет непреодолимая пропасть». Сакрани же выражал свое одобрение британским газетам, не перепечатавшим карикатуры, на что Мюллер осторожно выразил разделяемое всей нацией подозрение, что это было сделано «не столько из уважения к чувствам мусульман, сколько из желания уберечь оконные стекла».

Сакрани объяснил, что «личность пророка, да будет мир ему, почитается в мусульманском мире исключительно высоко; любовь и почтение к нему трудно выразить словами. Они превышают любовь к родителям, к супругам, к детям. Это часть веры. Также в исламе существует запрет на изображение пророка». Но это, по замечанию Мюллера, подразумевает, что:

Ценности ислама должны главенствовать над ценностями остальных — и последователи ислама именно так и полагают, аналогично тому, как сторонники любой другой религии верят, что только им известен истинный путь, свет и правда. Если людям хочется любить жившего в VII веке проповедника больше, чем собственные семьи, это их дело, но другим вовсе не обязательно принимать это всерьез…

Беда только в том, что, если вы не принимаете это всерьез и не ведете себя соответствующим образом, вам угрожают физической расправой в масштабе, которого ни одна из религий не знала со времен Средневековья. Остается удивляться, зачем нужно подобное насилие, учитывая, как пишет Мюллер, что «если ваши клоуны хоть в чем-то правы, карикатуристы все равно попадут в ад — разве этого недостаточно? А тем временем, если вы так печетесь о вреде, наносимом репутации мусульман, почитайте отчеты „Международной амнистии“ о Сирии и Саудовской Аравии».

Многие заметили контраст между истерической «обидой», выказанной мусульманами, и готовностью, с какой арабские средства массовой информации печатают стереотипные антиеврейские карикатуры. На проводимой в Пакистане демонстрации против датских рисунков было сделано фото женщины в черной парандже, несущей плакат с надписью «Боже, благослови Гитлера».

В ответ на весь этот нелепый скандал порядочные либеральные газеты осудили насилие, сделали дежурные заявления о свободе слова и в то же время выразили «уважение» и «симпатию» глубокой «обиде» и «страданиям», причиненным мусульманам. Эти «обида» и «страдания», не забывайте, не были болью или насилием, причиненными какому-либо человеку; всего лишь несколько капель чернил в газете, о которой никто за пределами Дании и не услышал бы, если бы не преднамеренная кампания подстрекательства к насилию.

Я не сторонник оскорбления или причинения страданий ради страданий. Но меня поражает и удивляет непропорционально привилегированное положение религии в наших, во всех других отношениях светских, обществах. Политикам всех мастей приходится мириться с неуважительными изображениями собственных физиономий, и никто не устраивает по этому поводу погромов. Так что же особенное заключено в религии, что мы отдаем ей такое необычно почтительное уважение? Как сказал Г. Л. Менкен: «Мы должны уважать религию ближнего, но только таким же образом и настолько же, насколько мы уважаем его мнение о том, что его жена — красавица, а его дети — вундеркинды».

Продемонстрировав, как религиям достается непомерное, заранее обеспеченное уважение, я хочу в этой связи пообещать следующее касательно моей книги. Я не буду стараться никого намеренно оскорбить, но и не собираюсь надевать белые перчатки и выказывать более почтения религии, чем сделал бы это в отношении любых других предметов исследования.

Никола Ладжойя (1973), автор нескольких романов, в том числе «Три способа отделаться от Толстого, не щадя себя» (2001) и «Запад для начинающих» (2004); пишет также рассказы и сценарии

Coca-Cola, anno XLV

Год 1931-й. В Нью-Йорке завершается строительство «Эмпайр Стейт Билдинга», рядом происходят стычки между полицией и безработными, а в немецких пивных на подставках под кружки можно прочесть: «Кто покупает у евреев — предатель нации». Американские банки, которые один за другим приходят к банкротству, начинают требовать возврата внешних долгов, подливая масла в огонь кризиса (четырнадцать миллионов безработных в США, шесть — в Германии, три — в Великобритании) и подготовляя тем самым грандиознейшую в мировой истории бойню. Между тем в Джорджии, и, в частности, в Атланте, имелась своя, параллельная хронология. И согласно ей, над сотрудниками «Кока-Колы» сияло солнце самого ослепительного успеха.

За сорок лет после своего основания компания — которой предстояло стать самой известной из транснациональных корпораций — справилась с бесчисленными проблемами, грозившими взорвать ее изнутри (сражения за наследство, достойные шекспировского пера, жесточайшие споры с разливщиками напитка в бутылки), а также с внешними угрозами: постоянные попытки имитировать напиток, трудности, связанные с нормированием сахара после начала Первой мировой войны, шумные судебные процессы, но прежде всего — страшная буря, разразившаяся после краха на Уолл-стрит. Отмена «сухого закона», которая вернула в американские дома и магазины вино, пиво и крепкие напитки, должна была — по неподтвержденной теории некоторых экономических обозревателей — обозначить эру упадка безалкогольных напитков. Но и это событие пронеслось над «Кока-Колой», точно безобидный ветерок. Большая устойчивость, которую компания теперь демонстрировала в любом отношении (касалось ли это финансовых или производственных сторон, системы продаж или мотивации сотрудников) вместе с подлинно революционной коммуникативной стратегией привели к тому, что между двумя мировыми войнами «Кока-Кола» начала выполнять также мифопоэтическую функцию: процесс культурной колонизации впервые начал приобретать подлинно магические черты в 1931 году. Именно в тот год, сметая с пути препятствия, которые судебное решение двадцатилетней давности ставило перед компанией, «Кока-Кола» изменила для собственных целей облик Санта-Клауса, поставив его — с оглушительным успехом — себе на службу.

Великая депрессия разрушила отрасли промышленности, устойчивость которых до того казалась бесспорной, ввергла в отчаяние миллионы фермеров, оставила без наличности кредитные учреждения, но — специально для любителей «конца истории» — не коснулась напитка, на 99% состоящего из сахара и воды, потребительская ценность которого практически равнялась нулю. В сущности, кризис обошел его стороной: депрессия обводила траурной каймой число «1929», но для «Кока-Колы» 1929-й год был всего лишь сорок третьим годом ее истории.

Семь лет спустя, в 1935-м, акции «Кока-Колы» ценились больше, чем акции любой другой североамериканской компании. Такое спокойное прохождение через бурю кризиса вызвало недоверие у многих экономических обозревателей и удивление — у работников компании. Можно говорить о том, что суммарных умственных способностей сотрудников «Кока-Колы» не хватило бы, чтобы заставить ее продукцию так успешно продвигаться на рынке. И даже Роберт Вудраф, президент компании, был ошеломлен тем, что производимый ею напиток вышел из экономических потрясений начала 1930-х годов здоровым и окрепшим.

Сын известного банкира из Атланты, трудный подросток, затем — вице-президент автомобильной фирмы, Вудраф стал у руля «Кока-Колы» в возрасте всего лишь 33-х лет, в 1923-м году. В первые годы его президентства дела определенно шли хорошо: продажи возросли с 17 до 23 млн галлонов в год, а в 1926 году компания полностью освободилась от долгов. Однако уже в следующем году, предчувствуя всеобщий биржевой крах, Вудраф решил действовать против своей же компании, тайно продав принадлежавшие ему 6 600 акций. Это был неверный шаг: 29 октября 1929 года, в день катастрофы на Уолл-стрит, акции «Кока-Колы» слегка упали в цене (со 137 до 124 долларов за акцию), но к концу года подросли до 134 долларов, чтобы в 1935-м дойти почти до 200. В итоге Роберт Вудраф потерял более 400 тысяч долларов.

Сказать, что компания была «умнее» ее президента, — значило бы принизить ловкость, дальновидность, харизматичность человека, который на протяжении более чем полувека провел «Кока-Колу» через тысячи сражений, большую часть из которых выиграл. Вудраф прекрасно видел общее состояние рынка и его неминуемое драматичное свертывание. Просто его рассуждения  — иначе и быть не могло — следовали логике, отличной от той, которой придерживалась компания в течение некоторого времени.

Вудраф мыслил в категориях компании, коммуникативная сила которой зависела от материальности продукции, от рационализации процесса ее выработки, от системы продаж, от соглашений с предприятиями по розливу напитка в бутылки и т. д. — от факторов, которые, как было сказано, оказались важнейшими для существования торговой марки на протяжении более чем сорока лет. Однако «Кока-Кола» (ее коллективный разум, если можно так выразиться) уже вышла из индустриальной эпохи, производя на своем пути «текст» такой убедительности, мифологию такой стойкости и связности, что она стала неотъемлемой частью внутреннего мира американцев. Чтобы остановить ее восхождение, потребовался бы крах всей системы, а не экономический кризис, пусть и очень серьезный.

Одно из событий, которое для производителя товаров широкого потребления является радикальным качественным скачком, признаком мощи, подлинной гарантией выживания в среднесрочном плане и неуклонного увеличения масштабов деятельности, — это создание фантазма. Материальное производство до некоторой степени преуспевает в выработке своей иллюзорной версии, которую настоящий продукт (банка с напитком, кожаный кошелек, спортивные ботинки), кроме присущих ему качеств фетиша, способен порождать через посредство медиума. Помимо способности удовлетворять обыденную потребность, — утолять жажду, в случае «Кока-Колы», — помимо «мистических свойств», которыми товар обладает, согласно Марксу, выступая носителем меновой стоимости, — перед потребителем развертывается целый мир: не статичный образ продукта, а целая система, пребывающая в движении: повествовательная система. Производить напиток с особо приятным вкусом — хорошее дело, но сделать так, чтобы он стал точкой в конце «рассказа», скользнув вниз по невидимому пищеводу, соединенному с лимбической системой потребителя, — вот что стало одним из самых больших достижений, которых могла пожелать себе «Кока-Кола».

Повествование, о котором идет речь, может быть названо «фантазмом» еще и потому, что его драматургические элементы неясны, неразличимы, бесплотны; и чем менее они осязаемы, тем сильнее воздействует рассказ, тем больше он порождает ассоциаций. Люди Вудрафа добились того, что их продукт — настолько простой и неопределенный, что он мог связываться с чем угодно — распространил свою ауру примерно тогда, когда Вальтер Беньямин объявил угасшей ауру произведений искусства. Техническая воспроизводимость в условиях массового производства, которая начиная с XVII века стала применима к предметам, но также и к новым нарративным практикам (таков случай, например, кино) и которая, согласно немецкому философу, поставила под угрозу традиционное магически-ритуальное содержание произведений искусства, их неповторимость, их hic et nunc, подмененное чисто экспозиционной ценностью, полной доступностью, — эта техническая воспроизводимость становится средством, благодаря которому товары (из-за своего свойства быть потенциально доступными каждому в одинаковом виде) претендуют на то, чтобы свободно перемещаться из одного пространства в другое.

Создав собственного внеземного двойника, материальное предприятие — руководство, менеджеры, рекламщики, помещения, оборудование, даже система распространения — обречено порождать повествование-фантазм, питать не только риторику  — дань традиции — но и собственный миф с его непостижимой алхимией. Это то, что усвоили сотрудники «Кока-Колы», с их неполным осознанием ситуации, которое именуется «деловым нюхом» — и «Кока-Кола» в целом, с ее полным, трезвым осознанием ситуации, которое является разумом продукта; таким образом, они уже в 1930-е годы перекинули для компании мостик в XXI век. Понятна растерянность экономических обозревателей и самого Вудрафа: они были слишком заняты разгадками посланий «краткого века», чтобы успешно осуществить прыжок в будущее. В каком-то смысле «Кока-Кола» на сорок пятом году своего существования перешагнула рубеж двух столетий.

Если Роберт Вудраф был Боссом, харизматической личностью с непреодолимым магнетизмом, и обладал способностью вызывать у своих подчиненных чувство преданности, часто переходившее в безудержный фанатизм, — то человеком, которому суждено было превратить месседж продукта в миф, начавший широко распространяться, стал Арчи Ли, неудавшийся писатель.

В 1919-м, окончательно расставшись с амбицией стать «творцом бессмертных романов», Ли начал работать на «Кока-Колу» в качестве рекламщика. Еще за несколько лет до этого рекламные лозунги компании отличались изрядным многословием — которое Ли решительно отбросил, — но в особенности говорили о качествах, присущих продукту (тонизирующий и возбуждающий, придающий бодрости, благоприятный для нервной системы, способствующий концентрации), больше, чем о его абстрактном очаровании. Реклама 1905 года, например, изображала молодого горожанина в кресле посреди полутемной комнаты. Текст гласил: «Для студентов и всех, кто работает головой. Выпейте стакан „Кока-Колы“ в восемь, чтобы сохранить мозг ясным и работоспособным до одиннадцати». В рекламе 1907 года Тай Кобб, известный бейсболист, уверял: «В дни, когда мне приходится играть двойную партию, я всегда в перерыве пью „Кока-Колу“, и потом играю вторую партию так, словно перед этим отдыхал».

Арчи Ли понял, что чем проще и туманнее будет текст, тем больше он будет приближен к формуле, способной перенести адресатов рекламного послания в «другой» мир. И в то время, когда Уильям Фолкнер доводил американскую прозу до предельной, невиданной прежде сложности и густоты, порожденный Арчи Ли загадочный простак вещал с плакатов: «Пейте „Кока-Колу“, восхитительную и освежающую!», «Жажда не знает времени года», «Да!», «Пауза, которая освежает». Со временем месседж продукта все более укорачивался и упрощался, достигнув в 1982-м подлинного совершенства: «„Кока-Кола“ есть!»

Революция, совершенная Арчи Ли, кроме лозунгов, касалась, разумеется, и изображений. Были решительно отброшены и слишком агрессивные рекламные ходы, и слишком изысканные образы, и напоминавшие о прерафаэлитах женщины с открытой грудью, которые в 1907 году томно посасывали «Кока-Колу» на плакатах. Их место заняли гладко выбритые, спокойные лица, сельские сценки, «ребята из соседнего дома». «Кока-Кола» не обещала перенос в иной, элитарный, далекий мир, а предлагала почти неотличимую от оригинала копию реального мира, повседневной действительности. И лишь под микроскопом можно было разглядеть, что тонкая работа «подсластителей» маскировала глубочайший разрыв с подлинной жизнью: исчезновение забот, тревог, стресса, возможность навсегда остаться в простом, светлом, неизменном настоящем. Обещали, скажем так, не что-то отдаленное, а «экзотику обыденности»: нереальный мир, который воспринимался как реальный.

Для достижения этого результата сотрудники компании стремились выработать все более «научный» подход к новой коммуникативной стратегии и наконец выработали нечто вроде основополагающей хартии из тридцати пяти пунктов, которой должны были придерживаться все рекламщики, работающие с агентством. Вот некоторые из рекомендаций:

• название марки должно всегда читаться;
• никогда не делать прямых заявлений или откровенных намеков насчет того, что «Кока-Колу» должны пить маленькие дети;
• на каждой бутылке должна быть надпись: «Восхитительная и освежающая»;
• при показе открытого холодильника дверь, на полках которой хранятся бутылки, должна быть распахнута широко;
• надпись «Кока-Кола» должна всегда укладываться в одну строку;
• всегда вставлять надпись «Зарегистрированная торговая марка» под первой «К», пусть даже эта надпись нечитаема;
• если выбираются рисунки или цветные фотографии с изображением девочки, предпочитать темноволосых;
• если изображается девочка-подросток или молодая девушка, предпочитать простую красоту утонченной;
• не употреблять никогда название «Кока-Кола» в «личном» плане (например: «Кока-Кола» приглашает вас перекусить);
• не употреблять никогда по отношению к «Кока-Коле» слово «она».

В рекламе, созданной Арчи Ли в тридцатые годы, нет и намека на то, какие экономические трудности переживала страна. В рекламе других товаров на первый план выдвигалась их способность облегчить сложности повседневной жизни (тем самым подразумевалось, что ситуация в стране далеко не радужная) или подчеркивались их конкурентные преимущества. «Кока-Кола» же убрала из своего рекламного посыла любой намек на агрессивность или утешение, которые встречались у других (через отсылку к лихорадочным ритмам современной жизни; через упоминание элитных и явно недоступных товаров, — их место заняли «домашние» женщины, пастельные тона, бытовые сценки или отсылки к мирным домохозяйкам прошлого, в то время как, по контрасту, США все дальше уходили по пути индустриализации), стараясь поддерживать иллюзию неизменного мира, в котором все доступное пространство заполнено не бурной, но беспредельной радостью жизни.

Арчи Ли помещал в свою рекламу именно то, что было нужно людям: бегство от действительности без всякой фантастики, возврат к «нормальной» жизни всего за пять центов. Именно тогда, в 1931 году, мифопоэтическая машина «Кока-Колы» — намного более сложная и эффективная по сравнению с мрачной, устарелой пропагандистской системой европейских тоталитарных режимов — втянула в свою орбиту образ Санта-Клауса, пребывавший в зачаточном состоянии.

Смерть и воскресение коммивояжера

«Усыновление» Санта-Клауса «Кока-Колой» произошло тогда, когда христианские корни «рождественского дедушки» почти позабылись. Появившись в Новом Свете в XVII веке как атрибут религиозной традиции, насчитывавшей более тысячелетия, бывший святой Николай, епископ Мир Ликийских, в первые десятилетия ХХ века уже представал в США ярким символом общества потребления. Важный вклад «Кока-Колы» состоял не в том, что она дала толчок процессу дехристианизации Санта-Клауса, как утверждали самые недалекие очернители транснационального гиганта — этот процесс шел уже давно — но в том, что она закрепила его навсегда, сделала в каком-то смысле необратимым. Встреча между ними получилась почти случайной, но это не отменяет того факта, что все предпосылки для счастливого союза были налицо. В 1931 году казалось, что Санта-Клаус и «Кока-Кола» поистине созданы друг для друга.

Часто крупным предприятиям бывает необходим предлог, толчок, случайность для того, чтобы их виновники осознали такие последствия своих действий, о которых до того даже не догадывались. Такой случайностью, если говорить о присвоении Санта-Клауса «Кока-Колой», стал доктор Харви Вашингтон Уайли, одно имя которого, начиная с 1907 года, способно было стать кошмаром для руководителей будущего промышленного гиганта.

Доктор Уайли возглавлял Химическое бюро США. Он стал широко известен в 1902 году, когда по его предложению была создана так называемая «Ядовитая команда» — группа молодых людей, используемых в качестве подопытных кроликов. Члены команды на себе испытывали действие пищевых добавок, предположительно вредных для здоровья. В следующем году Уайли возглавил «крестовый поход» с целью добиться принятия законопроекта о подлинности состава пищевых продуктов и лекарств. Все предыдущие инициативы такого рода блокировались из-за лоббистов — пищевых компаний и Ассоциации производителей патентованных лекарственных средств (Proprietary Association of America). Уайли тогда успешно разыграл карту общественного мнения: привлек журналистов, которые разделяли его позицию, писал членам Конгресса, установил тесные связи с организациями, известными своей радикальностью, как, например, «Женское движение за христианскую умеренность». Полемика относительно «мошенничества с лекарствами в Соединенных Штатах» заполнила страницы газет, которые еще несколько лет назад не осмелились бы нападать на фармацевтические компании: последние были в числе крупнейших рекламодателей.

Демократия в мире масс-медиа — это сложная игра: в ней есть возможности для шантажа, которые обесценивают ее в принципе, но есть и инструменты для «обходных маневров», неожиданно приводящие ее в действие. В первые годы ХХ века случилось вот что: производители швейных машин, садового оборудования и других товаров широкого потребления обнаружили — позже, чем фармацевтические компании — выгоды рекламы: возможности для шантажа многих газет резко уменьшились, и доктор Уайли неожиданно получил новое пространство для маневра.

Среди производителей вредных пищевых продуктов — или, по крайней мере, среди тех, кто подозревался в обмане покупателей — была и «Кока-Кола». Хотя напиток давно уже не содержал ни грана кокаина, возможность присутствия в нем наркотика превратилась в нечто вроде национальной легенды. Кроме того, «Кока-Кола» содержала кофеин; этот компонент в законопроекте доктора Уайли не значился как «ядовитый». Однако поскольку «Кока-Кола» рекламировалась как «полностью натуральный» продукт, предназначенный в том числе и для детей, то в глазах общественного мнения, симпатизировавшего Уайли, компания была виновна по меньшей мере в недобросовестной рекламе.

Pure Food and Drugs Act (Закон о чистоте пищевых продуктов и лекарств) был принят в июне 1906 года. Аза Чандлер, тогдашний глава «Кока-Колы», ненавидел доктора Уайли: он считал его маньяком, фанатиком борьбы за здоровый образ жизни, кем-то вроде антихриста. Для начала он отверг тактику лобового столкновения и публично одобрил принятие закона. Чандлер рассуждал так: если «Кока-Кола» выступит в поддержку закона, то тем самым продемонстрирует общественности, что ей нечего скрывать. Итак, в конце 1906 года реклама напитка уже гласила: «„Кока-Кола“ способствует пищеварению, укрепляет нёбо, придает вкус работе и радость досугу. Гарантировано Законом о чистоте пищевых продуктов и лекарств».

Но это не помогло. В 1907 году доктор Уайли снова перешел в наступление, и теперь его мишенью все чаще становились стимулирующие напитки — пока, наконец, «Кока-Коле» не пришлось отвечать в суде.

Война между «Кока-Колой» и правительством США, окончившаяся знаменитым процессом 1911 года, интересна, среди прочего, тем, кто представлял обе стороны: Аза Чандлер против Харви Уайли.

Если следовать хронологии, то Чандлера можно считать вторым «хозяином» «Кока-Колы» — после «пионера» Джона Стита Пембертона и перед «космополитом» Робертом Вудрафом. Восьмой из одиннадцати братьев, сын золотоискателя, Чандлер возглавил фирму в переходный период: под его руководством «Кока-Кола» начала продажи в масштабе всей страны, но прежде всего производимый ею продукт перестал восприниматься как лекарственное средство, собираясь стать для всех просто напитком. И все же, чем шире распространялся образ «чудесного напитка» — ярлык, приклеившийся к «Кока-Коле» до ее всемирного триумфа,  — тем больший метафизический заряд «Кока-Кола» несла в себе. Чандлер, методист по вероисповедованию, никогда не знал внутреннего покоя, как и многие его современники, соединившие протестантскую этику с духом капитализма,  — и вот он начал видеть в себе апостола чего-то такого, что превосходило земные масштабы. «Кока-Кола» стала для него как бы предметным воплощением Господа. Убеждая своих подчиненных работать на благо «величайшего из товаров и величайшей из компаний, которые когда-либо появлялись на свете», — лозунг, воспринятый близко к сердцу многими из сотрудников компании, — он тем самым интерпретировал пройденный «Кока-Колой» путь в эсхатологическом ключе.

Харви Уайли, противник Чандлера, был ему под стать. Хотя он называл себя агностиком и, в отличие от Чандлера, был почти равнодушен к удовольствиям, в нем появлялся пророческий пыл всякий раз, когда речь заходила о крестовом походе за «натуральную пищу»: из-за своей черной одежды, апокалиптического тона речей, постоянных упоминаний о «чистоте» и склонности демонизировать своих оппонентов во имя общего блага — и правильного функционирования демократического государства  — он заслужил прозвище «отца Уайли». Были ли Чандлер и Уайли двумя «сообщающимися сосудами»? Хотя их разделял мелкий вопрос, послуживший поводом к началу процесса, оба являлись приверженцами идеи, которая была выдвинута североамериканским капитализмом рубежа XIX и XX веков в свое оправдание и послужила мощнейшим толчком к его развитию. Смысл ее заключался в том, что стремление получить прибыль прямо связано с общим благом, а следовательно, и со спасением души. Любая социальная система, какие бы прекрасные принципы ни лежали в ее основе, не может существовать без известного градуса эмоционального накала среди своих членов. Любопытно, насколько часто этот «градус накала» достигается путем маскировки действительности (общее благо как двигатель капитализма, согласно Чандлеру и Уайли) — настолько, что закрадывается подозрение, будто мир движется не столько лицемерием (например, заботой о спасении души), сколько разрывом между словами (все та же забота о спасении души) и стоящей за ними реальностью (погоня за прибылью). Делать нечто в убеждении, что делаешь совсем другое — и где-то в темном уголке своего «я» ощущать холодную боль от этого расхождения: вот где кроется один из секретов успеха. Точно так же сегодня одна из движущих сил глобализации — это, возможно, расхождение между той целью, которую мы якобы преследуем (на этот раз — уже не общее благо, а погоня за прибылью, то есть самореализация индивидуума), и той, которую преследуем на самом деле (усиление Системы — вероятно, в ущерб индивидуумам). А пока что вернемся к стычке между Чандлером и Уайли, к процессу, к той самой случайности, которая выведет нас на Санта-Клауса.

«Соединенные Штаты Америки против 40 баррелей „Кока-Колы“». Забавно, но именно таково было официальное название судебного процесса, ставшего для компании из Атланты одним из серьезнейших испытаний в первые десятилетия ХХ века. Вот каково его происхождение: в 1907 году Уайли приказал конфисковать несколько баррелей напитка, преодолев вето со стороны правительственных организаций, в особенности Министерства сельского хозяйства. Между тем именно это вето в предшествующие годы блокировало подобные инициативы.

Конфискация привела Азу Чандлера в ярость и вызвала бурную кампанию по очернительству «Кока-Колы», для которой Уайли удалось привлечь самых ярких выразителей национальной истерии. Здесь были журналист Сэмюэль Гопкинс Адамс («Помните, что „Кока-Кола“ вызывает привыкание. Я слышал о людях, которым надо было выпивать 15—20 стаканов „стимулянта“ ежедневно»), известная Марта Аллен, лидер движения «Женщины за христианскую умеренность» («Я точно знаю мальчика, который стал полным ничтожеством, в школе и вообще, из-за привычки к „Кока-Коле“»), евангелист-методист Джордж Стюарт («Известно, что неумеренное потребление „Кока-Колы“ вызвало в женской школе серию ночных оргий, которые становились с каждым разом все более безнравственными. Кроме того, „Кока-Кола“ вызывает у мальчиков бессонницу, а это неизбежно ведет к мастурбации»). За ними стройными рядами шли пламенные хроникеры, бульварные журналисты и просто корыстолюбцы, готовые поклясться, что «Кока-Кола» содержит кокаин (от которого с 1903 года не осталось и следа) или опасные дозы алкоголя, кофеина, опия, неведомых и ужасных ядов. Говорили даже, что в бочках с сиропом, необходимым для приготовления напитка, находили насекомых, солому, дохлых крыс, испражнения.

Точно так же, как рок-кумиры, «Кока-Кола», прежде чем взобраться на Олимп массового сознания, должна была пройти через чистилище самых разнузданных обвинений. Но, в отличие от Элвиса Пресли и Джима Моррисона, «Кока-Кола» оказалась неподвластной принципу «взлета и падения» ввиду того простого обстоятельства, что она не подчинялась биологическим законам. Она не была подвержена старению, умиранию, героиновой зависимости — и даже кокаиновой, с того момента, как не содержала экстракта коки, в отличие от «чудотворного напитка», рекламировавшегося десятилетием ранее…