Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из книги

О книге Ольги Манулкиной «От Айвза до Адамса: американская музыка ХХ века»

Пуритане

Препятствия музыкальному прогрессу были не только практические, экономические, классовые, но и морально-этические. На развитие американской музыкальной культуры сильнейшим образом повлияли — точнее, сильнейшим образом его затормозили — убеждения и вкусы иммигрантов-пуритан. Америка была экспериментом, попыткой создания идеального общества, воплощением утопии: что получится, если бросить погрязший в грехах Старый Свет и начать с чистого листа. В безжалостно-ироничной характеристике современного философа Карена Свасьяна отношение пуритан к Европе предстает «христианским варварством»:

Сквозь пуританскую призму Европа виделась не в более утешительном свете, чем египетская пустыня в оптике избранного народа. Европе, казалось бы, настал конец. Европа страдала хроническими и неисцелимыми пороками. В Европе ни секунды не обходилось без того, чтобы оптом и в розницу не нарушались заповеди Божьи, все десять. Европа стала вертепом Сатаны. Бегство в Америку было Исходом. Можно допустить, что пуритане покидали Европу с таким же библейски несокрушимым чувством, с каким они, распевая псалмы, шли за Кромвелем в бой. <…>

Они покидали Европу, сжигая за собой все мосты и агитируя за тотальный исход. Ненависть к Европе была ненавистью к культуре, вытесняющей природу. Сатана — горожанин. Бог же обитает на лоне природы.

В Англии во время гражданской войны пуритане крушили церковные органы. Полвека спустя автор книги Magnalia Christi Americana (1702) Коттон Матер задавался вопросом, можно ли пустить «дьявольскую волынку» (орган) в Новый Свет? А в 1730 студент Гарвардского университета проводил исследование на тему «Возбуждает ли орган благочестивое настроение во время богослужения?». Ответ был отрицательный. В Англии к этому времени давно уже была реставрирована королевская власть и возрождена королевская музыка, уже родился и прожил жизнь Перселл, писал оперы Гендель.

В период Английской республики и Протектората Кромвеля издавались указы о приостановлении и запрете театральных представлений. Сто лет спустя, в 1750, закон о запрещении любых театральных представлений издали в Массачусетсе.

Эта нетерпимость и музыкальный регресс особенно заметны на фоне передовых политических взглядов переселенцев, на фоне прогресса в науке и образовании Новой Англии. В 1636 основан Гарвардский университет — в «пуританском штате» Массачусетс, в 1701 — Йельский, в 1746 — Принстонский.

Многие глупости на земле, как известно, совершаются с серьезным выражением лица. Серьезные благочестивые люди с высокими идеалами, создававшие Америку, совершили глупость в отношении музыки. Отрицая ее право занять место в культурной и интеллектуальной жизни соотечественников, рассматривая ее как развлечение, они надолго лишили Америку возможности создать собственную традицию музыки «серьезной», так что пуританская страна прославилась развлекательной музыкой.

Страна без оперы

Америка родилась в тот момент, когда Европа шагнула из Ренессанса в барокко — и за Европой не последовала. Возможно, самый наглядный пример тому — судьба оперного жанра. Опера, появившаяся на свет в Италии примерно в те же годы, что и британские колонии в Америке, в первые два столетия не имела шансов на существование в Новом Свете — не было придворных театров, которым был бы по средствам этот расточительный вид искусства, и не было вкуса к опере, который бы позволил создавать театры публичные, как было с середины XVII века в Италии. К тому же театр — это «капище дьявола». «У них нет оперы!» — суммирует культурную отсталость американцев героиня Пармской обители Стендаля.

Когда опера все же проникла в Америку, лазейку она нашла на Юге. Первым оперным жанром, пересекшим Атлантику, естественно, была балладная опера на английском языке, так что американцы узнали оперу сперва в форме пародии на нее (не случайно же главным музыкально-театральным детищем Америки стал мюзикл, потомок балладной оперы). Первое исполнение балладного фарса, о котором достоверно известно историкам, произошло в 1735 году в городке Чарльстон в Южной Каролине, более всего известном миру тем, что в нем обитают герои оперы Гершвина Порги и Бесс, премьера которой состоялась ровно двести лет спустя. Знаменитая балладная Опера нищего Джона Гея и Иоганна Кристофа Пепуша впервые прозвучала в Нью-Йорке в 1750 году. Во второй половине XVIII века в Америку довольно быстро доставлялись и другие английские оперы. В Новом Орлеане же, во франкоговорящей, но еще испанской Луизиане, на рубеже веков ставили французские оперы.

Только в 1825 году в Америку прибыла опера итальянская: семейная труппа Мануэля Гарсиа. Двадцать девятого ноября в нью-йоркском Парк-театре исполнением Севильского цирюльника Россини было положено начало истории оперы в Америке (все предшествовавшее расценивается как предыстория). На премьере присутствовали бывший король Испании, Жозеф Бонапарт, живший в изгнании в Нью-Джерси, и Фенимор Купер. Публика обращалась с вопросами в газеты, как приличествует одеваться и вести себя в зале. В антрепризе принял участие либреттист Моцарта Лоренцо да Понте, бывший в то время преподавателем итальянского языка в Нью-Йорке; он посмотрел Дон Жуана, которого труппа исполнила наряду с Танкредом и Отелло Россини. Сезон прошел весьма удачно, опера вошла в моду. Однако попытки создать постоянный оперный театр или труппу не имели успеха, и только через тридцать лет, в 1854 году, была основана Академия музыки с самой большой на тот момент сценой в мире. Она давала регулярные сезоны до 1886 года, а в 1883 с ней начал конкурировать театр Метрополитен-опера.

Сравним с Россией: европейскую музыку здесь стали исполнять довольно поздно, в XVIII веке, однако она была предметом особой заботы русских императриц: Елизавета и Екатерина II строят оперные театры, выписывают из Европы лучших певцов и музыкантов, заводят итальянскую, а потом и французскую труппы, приглашают композиторов, ставят итальянские opera seria и содействуют появлению русских. За демократическое государственное устройство американцы заплатили отсутствием музыкальных центров, которыми в России и Европе служили царские и королевские дворы.

Музыкальное время в новообретенной земле замерло. Фольклор, попав сюда, консервировался, как в заповеднике. Британский фольклорист Сесил Шарп был потрясен, обнаружив в начале ХХ века в Аппалачах нетронутые временем английские баллады, в Британии уже исчезнувшие. То же самое случилось с английскими протестантскими песнопениями, на родине уже видоизменившимися.

Пример собственно американского творчества, выросшего на этой почве, являет композитор Уильям Биллингз, современник Моцарта.

Уильям Биллингз

Одним из первых музыкальных мавериков, самым значительным из композиторов так называемой Первой новоанглийской школы считается ныне Уильям Биллингз (William Billings, 1746–1800). Как и большинство этих джентльменов, Биллингз занимался в жизни разнообразными делами, в том числе работал дубильщиком и пробовал издавать литературный журнал, учил нотной грамоте и пению гимнов в так называемых «певческих школах», переезжая с места на место. Композитор-самоучка, Биллингз сочинил более трехсот песен на тексты псалмов, гимнов, антемов и опубликовал их в нескольких сборниках. Самый первый — Новоанглийский псалмопевец (The New-England Psalm-Singer, 1770) включал 127 его произведений. К тому времени в США было издано не более десятка сочинений американских композиторов. Не принимая «новомодного» стиля, Биллингз отстаивал свое право в конце XVIII века писать в старинном духе, придерживаясь норм средневековой практики (например, с параллельными квинтами). В хоровой пьесе Жаргон (Jargon), посвященной Богине дисгармонии (Goddess of Discord) с ее рыцарями Лордом Септимой и Лордом Секундой, он издевался над диссонансами, а в дидактическом сочинении под названием Современная музыка (Modern Music) давал примеры двудольного и трехдольного размеров, простейших гармонических формул. Как будто вся музыка барокко и классицизма существовала на другой планете.

Конечно, как только в Америке образовался слой людей с достатком, они начали учить дочерей музыке, выписывать инструменты и исполнителей из Европы и создавать концертные общества. Музыка, которая исполнялась на концертах, должна была быть как можно более европейской, как можно дальше отстоять от «почвенной», местной, как можно лучше показывать статус ее заказчика. Из американских композиторов в традиции art music в Америке до Гражданской войны 1861–1865 годов пишут считанные единицы. Композиторов, отличающихся несомненной оригинальностью и национальным характером, в XIX веке мы найдем на границе art music и popular music, «культивированной» и «местной» традиций. Это Стивен Фостер, Луи Моро Готшалк и Джон Филип Суза. Каждое из этих имен прочно связано с определенным жанром: Фостер — это песни, Готшалк — фортепианные миниатюры, Суза — марши для духового оркестра (бэнда).

Стивен Фостер

Первым в ряду великих песенных композиторов Америки стоит Стивен Фостер (Stephen Foster, 1826–1864). Он умел играть на нескольких инструментах: флейте, кларнете, скрипке, фортепиано, гитаре, банджо, но композиции не учился. Фостер писал «домашние» песни, в основном на собственные стихи — сентиментальные баллады о далекой любви и былом счастье. Самую большую популярность ему принесли два десятка песен, написанных для менестрельного театра (среди них Old Folks at Home и My Old Kentucky Home). Фостер понимал, что работа в откровенно расистском жанре нанесет урон его репутации, однако считал, что ему удалось изменить стиль (а главное — оскорбительный и вульгарный текст) песен и привить более утонченной аудитории вкус к этому репертуару. Фостер переносит в менестрельный театр свои излюбленные темы — тоска по дому, грусть по старым добрым временам.

Тесная связь песен Фостера с музыкой афроамериканцев — прочно укоренившийся миф. Об этой музыке Фостер знал мало и не пытался имитировать ее стиль (Хичкок предполагает, что как раз напротив, некоторые песни афроамериканцев, публиковавшиеся в XIX веке, обязаны популярным мелодиям Фостера), зато он впитывал многочисленные другие влияния: английские, ирландские и шотландские песни, немецкие Lieder, итальянские арии.

Отношение к песням Фостера из шоу менестрелей менялось от эпохи к эпохе. Первые постановки Хижины дяди Тома в XIX веке использовали песни My Old Kentucky Home и Old Folks at Home как самый естественный музыкальный материал. Айвз, убежденный аболиционист, без колебаний включил песню любимого композитора своего отца Старый негр Джо в 1-ю часть Трех уголков Новой Англии, посвященную негритянскому полку, участвовавшему в Гражданской войне. У критиков, принадлежащих «высокой» традиции, популярность Фостера вызывала досаду. Dwight’s Journal of Music в 1852 году делился ею с читателями:

Песня Old Folks at Home… у всех на языке… От нее день и ночь стонут фортепиано и гитары; ее поют сентиментальные юные леди; сентиментальные юные джентльмены издают в ней йодли в полуночных серенадах; юные щеголи-вертопрахи мурлычут ее, занимаясь делами и развлекаясь; лодочник ревет ее во все горло… ее играют все оркестры.

Сознательно или нет, автор перефразирует текст Генриха Гейне, написанный четвертью века ранее, в котором поэт впадает в отчаянье, натыкаясь на каждом шагу на хор Свадебный венок из Вольного стрелка Вебера; эта параллель немедленно повышает статус песен Фостера.

«Это наша национальная музыка», — написал Harper’s New Monthly Magazine вскоре после смерти Фостера; «песнями народа» назвал их старший современник и коллега-песенник. Огромная популярность в Америке и за ее пределами, звуковое воплощение типично американского — в такой степени, что музыка становится символом страны, — это же сочетание через столетие находим в музыке Джорджа Гершвина, другого великого мелодиста. Сходна и коллизия: такой статус завоевывает музыка, существующая на границе культурных пластов, между «серьезной» и «популярной» традициями.

Как и Гершвину, Фостеру было отпущено мало времени — меньше сорока лет. Он не мог и не стремился создавать крупные вокальные или инструментальные опусы. «Гершвин XIX века» ограничился одним жанром — песнями.

Луи Моро Готшалк

Пианист-виртуоз Луи Моро Готшалк (Louis Moreau Gottschalk, 1829–1869) в середине XIX века увлек Европу своими «креольскими» пьесами. Его музыка ныне признается прямой предшественницей рэгтайма.

Готшалк родился в Новом Орлеане; учился игре на фортепиано и органе с пяти лет, в двенадцать отец отправил его в Париж. Он берет частные уроки фортепиано и композиции, в шестнадцать лет дает концерт в зале «Плейель»; его дебют приветствует Шопен. В двадцать лет Готшалк завоевывает известность пьесами Бамбула, негритянский танец (Bamboula, danse de nиgres, 1846?—1848) и Саванна, креольская баллада (La savane, ballade crйole, 1847?—1849). В Бамбулу Готшалк удачно вставил синкопы традиционной музыки Вест-Индии, которые он в детстве слышал от бабушки и ее рабыни (семья матери, французских кровей, бежала с острова Доминика, потом жила на Гаити). Это было первое из множества его сочинений, в которых преломилась гаитянская и кубинская музыка. В 1850 году Готшалк с триумфом исполнил премьеру Бананового дерева (Le bananier).

Так Готшалк первым из американских композиторов покорил Париж (семьдесят лет спустя этим займется Джордж Антейл). Критики восхищаются его синкопированным ритмом, сравнивают его пианизм с шопеновским и провозглашают первым музыкальным посланником Нового Света. Из Франции Готшалк отправляется в Швейцарию, потом совершает турне по Испании, где пользуется покровительством Изабеллы II и завоевывает любовь всей страны. Здесь в 1853 он сочиняет фортепианную Арагонскую хоту (La jota aragonesa, с подзаголовком «испанское каприччио»). Написана она была на восемь лет позже Арагонской хоты Глинки, но опубликована на три года раньше, в 1855.

В 1853 году Готшалк дает первый концерт в Нью-Йорке — и впервые не имеет успеха. В Европе он — экзотический гость, американец. В США — свой, а не знаменитый гастролер-европеец. После смерти отца он вынужден больше концертировать, чтобы поддерживать семью. Он быстро приспосабливается к новым вкусам, пишет популярные сентиментальные баллады, жанровые пьесы Банджо (Le banjo, 1853 и 1855) и Колумбия (Columbia, 1859). Он включает цитаты из Фостера и других композиторов, проводит их одновременно и сталкивает. Так будет поступать в своих радикальных партитурах Чарлз Айвз.

Жизнь Готшалка после Парижа делится между Америками (Северной — Центральной — Южной) и Вест-Индией. Он гастролирует в Гаване с Аделиной Патти, в Пуэрто-Рико, в Гваделупе, на острове Мартиника и на Кубе изучает истоки музыкального языка, который он в детстве узнал в Новом Орлеане, работает над несколькими операми, пишет статьи в газеты и журналы, основывает фестиваль на Кубе, дирижирует оперой в Гаване. С началом гражданской войны Готшалк, убежденный приверженец Союза, отправляется в гастроли по стране. За три года он проезжает 95 000 миль и дает более тысячи концертов. Последние годы Готшалк проводит в Южной Америке, поддерживает местных композиторов, организует грандиозные «концерты-монстры» с участием более шестисот исполнителей. Умер Готшалк в Рио-де-Жанейро.

Джон Филип Суза

«Король маршей», автор знаменитого марша Звезды и полосы навсегда (The Stars and Stripes Forever, 1897) Джон Филип Суза (John Philip Sousa, 1854–1932) родился в Вашингтоне, учился пению, освоил скрипку, фортепиано, флейту, несколько медных духовых инструментов. Отец его был тромбонистом в Морском оркестре США и записал туда своего тринадцатилетнего сына (будущий король маршей как раз собирался сбежать с цирковым оркестром). Потом Суза играл на скрипке и дирижировал театральными оркестрами в Вашингтоне, участвовал в домашних квартетных собраниях, сочинял, аранжировал. В 1876 он отправился в Филадельфию на Международную выставку в честь столетия независимости играть первую скрипку в оркестре под управлением другого короля — короля оперетты Жака Оффенбаха.

В 1880 Суза стал дирижером Морского оркестра США и за двенадцать лет превратил его в лучший военный оркестр Америки, заодно значительно расширив репертуар — за счет собственных сочинений и транскрипций классики. В 1892 году он создал собственный оркестр Sousa’s Band и начал ежегодно гастролировать с ним по Соединенным Штатам и Канаде, несколько раз был в Европе, совершил кругосветное турне. Во время Первой мировой войны записался добровольцем во флот США (ему было за шестьдесят) и организовывал походные оркестры. Он продолжал выступать вплоть до Великой депрессии.

Оркестр Сузы был лучшим в золотой век духовых оркестров. Его музыканты играли разнообразные программы, отлично читали с листа, транспонировали. Суза исполнял с ними и классический репертуар, в том числе новейший: фрагмент из вагнеровского Парсифаля прозвучал в его программе за девять лет до американской премьеры. Сто тридцать пять маршей Сузы относятся к разряду «развлекательной» музыки; они брызжут чисто американской энергией. В некоторых маршах явно слышится свинг, а под музыку марша Вашингтон пост (The Washington Post, 1899) танцевали тустеп по обе стороны Атлантики.

Музыка как искусство

В иерархии музыки культивированной сочинения Фостера, Готшалка и Сузы займут не самую высокую ступень. Но для достижений в двух «правящих» жанрах — симфоническом и оперном — в Америке середины XIX века еще не была готова музыкальная инфраструктура: не хватало оркестров, концертных залов, оперных театров. И прежде всего, не была готова публика. Представление о том, что существует особый род музыки, не служащей прикладным целям или развлечению и потому требующей особого статуса, укрепилось в американском обществе только во второй половине XIX века.

Музыка, которая могла делать нечто большее, нежели развлекать; она вдохновляла и возвышала. Будучи инструментальной, абстрактной, она, тем не менее, обращалась прямо к человеческой душе. Будучи светской, она непостижимым образом была духовной. Она была моральной, она была во благо. Такую музыку назвали «искусством» (art music).

Формулировка не лишена иронии: современный автор стремится передать ощущение новизны и непривычности для большинства американцев XIX века того представления о музыке, с которым европейцы прожили уже несколько столетий. Конечно, нужно выделить восточное побережье, где ранее всего была сформирована европейская структура музыкальной жизни; здесь в главных городах — Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии — регулярно гастролируют европейские оркестры, организуются собственные. Но и здесь музыке еще предстояло утвердить свое место среди других искусств. Однако события развивались стремительно:

Во второй половине века art music — для большинства американцев оксюморон, — которой прежде не было нигде, распространилась повсюду. Как только новая идея была подхвачена, art music появилась в каждом штате, городе, на каждой территории и даже в шахтерских поселениях. Она отнюдь не была ограничена несколькими культурными центрами или большими городами на востоке страны, и к концу века она стала знакомым, если не обычным элементом жизни по всей стране. Она почти не отставала от идущих на запад переселенцев.

Миллионеры и оркестры

Американцы взялись за новое дело с размахом. За несколько десятилетий в США были созданы музыкальные организации, оркестры, камерные ансамбли, оперные труппы, построены театры и концертные залы. Это было делом частным: в отсутствие придворного покровительства, как в Европе (а государственная поддержка появилась только в ХХ веке), новые формы музыкальной жизни возникали благодаря частным лицам и муниципальным либо общественным организациям. Миллионер Генри Ли Хиггинсон на свои средства создал Бостонский симфонический оркестр, построил для него концертный зал и финансировал его в течение сорока лет. Столь же грандиозны были другие деяния американской «аристократии»:

Американская сталь спонсировала нью-йоркский Карнеги-холл; американские железные дороги поддерживали оперу в Нью-Йорке, а когда, к ужасу правящей семьи Вандербильтов, представлявших «старые деньги», около 1880 года лучшие места в ложах Академии музыки стали скупать новые иммигранты, Вандербильты предпочли просто построить новый оперный театр, который могли держать в своих руках, и где лож было больше.

Так в 1883 году появилось здание Метрополитен-опера на углу Бродвея и 39-й улицы, снесенное в 1960-х, когда оперная труппа переехала в Линкольн-центр. Нью-Йорк начинает претендовать на роль оперной столицы. За четверть века, с 1865 по 1889 год, в США строится 1 848 оперных театров. Правда, слово «опера» в их названии не гарантировало исключительно оперного предназначения зданий: в них проходили как театральные постановки, так и цирковые шоу, и спортивные состязания.

Строятся концертные залы: филадельфийская Академия музыки (1857), Карнеги-холл в Нью-Йорке (1891), бостонский Симфони-холл (1900). Симфонический оркестр воспринимался как символ art music, и на рубеже XIX и XX веков новые оркестры рождаются каждый год. Почти все главные симфонические оркестры, существующие сегодня в США, основаны между 1860 и 1920 (исключение составляет Нью-Йоркский филармонический оркестр, основанный в 1842). Среди них уже упомянутый Бостонский симфонический (1881), Чикагский (1891), Филадельфийский (1900), оркестр Сан-Франциско (1911) — всего двенадцать. Характерно, что оркестры, созданные в Бостоне и Филадельфии в первой половине XIX века, прекратили свое существование, а созданные в конце века — устояли. Большинство оркестров были созданы на частные пожертвования, только один — на муниципальный грант; Нью-Йоркский филармонический был организован кооперативным обществом и музыкантами.

В этом смысле прогресс в музыкальной жизни США к началу ХХ века был огромным. Его результаты оценили ведущие европейские музыканты, которые — чем ближе к концу XIX века, тем чаще — приезжали на гастроли: норвежский скрипач и композитор Уле Булль, Анри Вьетан, шведские сопрано Дженни Линд и Кристина Нильсон, пианисты: австрийский виртуоз Сигизмонд Тальберг, Антон Рубинштейн и Анна Есипова из России, Ганс фон Бюлов из Германии, Игнацы Падеревский из Польши.

Меньше чем за двадцать лет произошли радикальные изменения в фортепианных программах: если Тальберг в турне 1856 года играл собственные виртуозные обработки итальянских оперных арий, перемежая их ирландскими и шотландскими народными песнями, то Рубинштейн в 1873 мог позволить себе сыграть на нью-йоркском концерте пять последних сонат Бетховена.

Концерты-монстры

Многие европейские музыканты остаются в Америке надолго или навсегда, определяя курс ее музыкальной жизни. В 1871 в Нью-Йорк приезжает дирижер, композитор, ведущий скрипач придворного оркестра в Веймаре, директор оркестрового общества в Бреслау Леопольд Дамрош. В 1873 году он организует Ораториальное общество, в 1878 — Нью-Йоркский симфонический оркестр. Когда первый, итальянский сезон в Метрополитен заканчивается финансовым провалом, Дамрош проводит немецкий сезон 1884/1885, дирижируя почти всеми спектаклями. В Америке наступает «время Вагнера».

Дамрош соперничает с уже признанным американским дирижером — родом из Германии, но прибывшим в Америку в десятилетнем возрасте, — Теодором Томасом. С девятнадцати лет он был скрипачом Нью-Йоркского филармонического оркестра, участвовал в камерных концертах, в середине 1860-х создал Оркестр Теодора Томаса, в 1877—1891 был дирижером Нью-Йоркского филармонического, в 1885 принял руководство новой Американской оперой, целью которой было вдохновить сочинение опер национальными композиторами и исполнение их американскими артистами (предприятие провалилось).

В своей карьере он исповедовал старый добрый принцип «развлекать и поучать», то есть сочетал самую серьезную музыку с легкой. Он исполнял Бетховена, Шумана, Листа и Вагнера, но не пренебрегал и смешанными программами, чередуя на летних концертах в нью-йоркском Центральном парке попурри с симфониями. В 1869 Томас отправился на гастроли по США и Канаде. Ежегодно он давал более десятка программ. Турне 1883 года под названием «От океана к океану» прошло по тридцати городам, в 1884 он провел в восьми американских и канадских городах фестивали Вагнера.

Во второй половине XIX века в США вошли в моду «концерты-монстры» — порождение европейской гигантомании, поразившей генделевские фестивали в Англии, — и как все в Америке, получили небывалый размах. Бостонские концерты Патрика Гилмора (родом из Ирландии) достигли невероятных масштабов: в 1869 году численность оркестра составила 1000 человек, хора — 10000, в 1872 — соответственно 2000 и 20000.

Когда Леопольд Дамрош и Теодор Томас вступили в битву титанов за музыкальную гегемонию в Нью-Йорке, «концерты-монстры» стали их оружием. В 1881 году Дамрош организует «фестиваль-монстр» с участием хора и оркестра общей численностью 1500 человек. Перед десятитысячной аудиторией исполняются Девятая симфония Бетховена, Вавилонская башня Антона Рубинштейна, Мессия Генделя, Реквием Берлиоза. Томас немедленно объявляет свой собственный фестиваль, и на следующий год его состав превосходит исполнительские силы Дамроша более чем вдвое: оркестр — 300, хор — 3000. Огромной была не только численность музыкантов, но и продолжительность концертов. Томас впервые в США полностью исполняет Страсти по Матфею Баха. Достойные Барнума музыкальные шоу, как замечает современный историк, эти фестивали, тем не менее, привили американцам вкус к симфонической и ораториальной музыке, сформировали концертную аудиторию.

Сын Леопольда, Вальтер Дамрош приехавший в Америку в девятилетнем возрасте, принял эстафету у отца: он был его ассистентом в Метрополитен, затем возглавил Ораториальное общество и Нью-Йоркский симфонический оркестр. На протяжении сорока трех лет, до 1928 года, он был бессменным руководителем оркестра и любимцем нью-йоркской публики. Именно он убедил сталепромышленника и филантропа Эндрю Карнеги построить концертный зал и пригласил на открытие в 1891 году Петра Ильича Чайковского (американские премьеры Четвертой и Шестой симфоний Чайковского прошли под управлением Дамроша), а в 1920-е дал премьеры Копланда и Гершвина.

Отрывок из романа

О книге Михала Витковского «Марго»

Марго

Куда ломишься, дятел? Куда встраиваешься? Видишь, опасный груз? Для тебя опасный! Совсем сбрендил? Хочешь проблем на свою задницу? Тебе погодные условия ничего не шепчут, а? Уже неделю льет. Дорога скользкая, чуть только в тиски — шлифанул. Не слышал разве: циклон со Скандинавии! Июль столетия. Во-во, давай, давай, ты мне еще на голову залезь! Засранец! Во куда поцелуй меня! Fuck you, motherfucker!

Он сигналит и отжимается вправо. Я опускаю стекло, чтобы мой жест легче дошел до его пустой головы. Наши кабины сближаются. Он успевает скорчить непристойную мину и показать, что он со мною сделал бы. Щас-с, если только сможешь, папик! Сваливай, братишка. У тебя кокса не хватит против меня! Размечтался! Думает, раз баба за рулем, так можно ее обойти. Ему гордость не позволяет ехать за бабой, ему обязательно обогнать ее надо. Нет, парень, не на ту нарвался! Меня нахлобучить — талант нужен! Дорога — она пустыня в смысле баб. Ноль баб в радиусе километра, вот он и выходит в канал¹:

— Эй ты, Марго! — (Это все, что он может сказать.) — Эй ты, Марго, сверни на обочину, поговорим!

— Для «поговорим» существует «Эра«². Иди мимо. Низких тебе балок.

— Взаимно!

— Взаимно?! Ты чего вообще, пекаэс³, мешок⁴, против меня, рефа⁵, имеешь? Соблюдай субординацию, парень. И нечего мне всеми люстрами мигать, давно гиббоны платное кино не показывали? Вон они уже стоят у дорожки, кино снимают⁶! А для тебя, Казик (обмылок с усиками и в бейсболке с логотипом НВО, а на лобовом стекле у него трафаретка «Казик»), сейчас специально будет забытая богом дыра, где ты все, что после Черной Греты останется, себе возьмешь. Хромую, например, ха-ха! А мне время на тебя тратить не резон, я по шайбе иду⁷. Пока, ни гвоздя!

— Шершавой!

— Ни гвоздя.

— Шершавой.

— Ни гвоздя, я сказала, блин, без тебя знаю, что шершавая дорожка — важная вещь. Только есть такой святой обычай говорить «ни гвоздя, ни жезла», и нечего мне тут изменять обычаи! Шершавость — само собой, но только зимой и после дождя, а пока ты трепался, дорожка успела высохнуть.

— Ладно, Марго, скажи тогда, где эта стоянка… ну та, которая с подружками, а?

— Влево, влево и еще раз влево! — кричу я, после чего резко сворачиваю вправо, вправо и еще раз вправо. Давай, Казик, гони… Сейчас тебя там низкая балка встретит, и развернуться негде… Ба-бах, подбит, миноносец «Казик» пошел ко дну!

Хромая

Здесь верховодит Хромая, но что-то в последнее время ее не видать. Мужики говорят, что отсасывала без предохранительного клапана, и ее залило. Накувыркалась в скворечнике⁸, и как птичка улетела.

Случается, когда отдаю долг законной сорокапятке⁹, я сплю здесь, на этой лесной стоянке, называемой Закоулком У Хромой. Нахлобучиваю бейсболку и давлю на массу. Кто-то стучит в кабину, а я как встала в три ночи на пароме Польферриес, так до сих пор все и ехала, так что пусть хоть обстучится весь. Но, блин, упрямый, стучит и стучит. Я в бешенстве вскакиваю, а это Хромая. Полтинник уже разменяла, сама толстая, с опухшей перевязанной ногой, морда рябая, ну и лезет ко мне:

— Отдохнуть не желаешь? Тук-тук-тук. Ау!

— Спасибо большое!

Поворачиваюсь на другой бок, потому что не было еще такого, чтобы кто-то усомнился в моей явной принадлежности к женскому полу. Сон, понятно, как рукой сняло. Только притворяюсь, а сама из-под козырька наблюдаю, что делает эта шалава. А она проковыляла на другую сторону дорожки и отливает. Даже на корточки не присела, встала враскоряку, ноги свои забинтованные да опухшие расставила, юбку, под которой наверняка не было трусов, выше колен задрала и ссыт, стоя, себе на туфли мощной струей. Потом вытащила из кармана юбки платочек, подтерлась, высморкалась и спрятала его назад в карман. Впрочем, что-то, наверное, есть во мне такого, что, когда я сплю в бейсболке, то все принимают меня за мужика и все ко мне: «Ау! Каман, бэйби¹⁰! Давай устроим небольшой перепихончик!» Жаль, что парни не выходят на дорогу; эх, вот если бы породистый двадцатилетний блондин, загорелый, с веснушками и оттопыренными ушами постучал… Постучал… В окошко… Ох, постучал бы-стукнул-трахнул меня, ой, трахнул бы… да так, чтоб на лобовое стекло брызнуло.

Мужики, понятное дело, затаскивают плечевуху на спальник, в скворечник, и имеют ее по полной программе. Но мой весь завален блоками сигарет и упаковками пива и молока. Молоко это так, а вот на пиво, водку и сигареты я получаю каждый раз конкретные заказы эсэмэсками. И там, где я сдаю свой товар в Скандинавии, уже ждет полу-чатель — один финский старикашка, который все это выпивает и выкуривает, так что, честно говоря, даже и не знаю, как он еще жив остается. Такое только в Скандинавии возможно. Может, он каждый раз убивает себя и к каждому новому моему приезду снова возрождается, чтобы еще больше напиться и обкуриться по славянским ценам из «Макро». А уж если они пьют, курят, то истерика, то у них на лицо выползает этот, ну… «Крик» Мунка¹¹. Поэтому я всегда перед рейсом еду в оптовый магазин «Макро» и по самым низким ценам покупаю заказанное, потому что разница в ценах между Польшей и Скандинавией огромная. А у кого скворечник посвободнее, те тащат бедную Хромую с ее больными ногами наверх, в гущу Джонни Уолкеров…¹²

TIR¹³

TIR

TIR

Звучит, как «зверь». Ну да, по-немецки «Tier».

MAN¹⁴.

«Man» по-английски и, кажись, по-немецки тоже — «мужик». А вместе получается что-то вроде «зверь-мужик».

— Что? За что меня? Что? Ну и что, что нет шайбы. Но я же на стоянке, Цыца может подтвердить. Я вообще только час в пути. Закончились у меня шайбы, а мясо — кровь из носу — надо отвезти, иначе протухнет.

Вы мою шефиню спросите. Не машина — старый труп. Теперь таких MAN’ов больше не производят. Но я люблю его. Он такой, ну… такой… такой большой! Я обращаюсь к нему, как к женщине, а вернее, как к животному: «Страшуля». Это корова, например, может зваться Красуля, а у меня машина — страшная, ленивая, неуклюжая, но если знать к ней подход, то и ее можно неплохо подоить. Штраф? Пятнадцать тысяч? Гражданин начальник! Большая машина — большой штраф. Ха-ха-ха, старый анекдот, жаль, что несмешной. Ну ладно, вот вам адрес фирмы, Хишпан Мариола — ООО «Mariola Spedition», пошлите это шефине, Варшава, улица Радарная, вы там спросите, любой вам скажет. А если здесь, на месте, то вот вам нож и режьте меня. Шефиню сразу кондрашка хватит. И что еще? Давление недостаточно? Я подкачивала. Сколько? Уехать на ближайшую стоянку? Уже уехала, уже меня нет! До несвидания, гражданин начальник. Вот работка-то, всё палкой да палкой. Всегда и везде полиция в… Именно там.

На якобы недокачанных совершенно спокойно добираюсь до «Nevada Center». Ни дать ни взять Америка, хоть и в поле построенная. Сначала подкачиваю эти чертовы шины. Так. Сил больше нет. Потом заправляюсь и получаю в награду талон на обед ценой в пятнадцать злотых. Снимаю перчатки, бросаю на сиденье, выключаю вебасто¹⁵, беру сумку, высовываюсь из кабины, смотрюсь в большое, как тарелка, зеркало, подкрашиваю губы, закрываю кабину и иду в сортир. Мужской, другого нет. Этот мир не для женщин. Достаю маркер и пишу на стене:

Я здесь была,
Я здесь стояла,
И жизнь свою
Я здесь просрала…

— потому что у меня иногда что-то такое вдруг как подкатит к сердцу, что не могу не написать стих в мужском сортире. Достаю элегантненькое золотое зеркальце и привожу себя в порядок. Делаю себе свой маленький Париж. Подпорченный немного кошмарной вонью и како-(в буквальном смысле)-фонией из соседней кабины. Они жрут всю эту колбасню и свинокопчености, истекающие жиром поджарки, всё, чем здесь торгуют, чтобы потом этим же говном и кончить. Еще только шаржик на Грету с подписью «Herman-Transport», это ее должно зацепить. Рядом уже кто-то до меня успел нарисовать прекрасную принцессу со звездочками вместо глаз, с волшебной палочкой, с громадными буферами, слушающую рацию, и подпись: святая Ася от Дальнобойщиков. А я что?! Взяла и себя тоже увековечила рядом со стишком, сильно при этом свой силуэт облагораживая эстетически утон-ченной голенью, и волосы слегка поправила, потому что встала на стоянке только сегодня, в пять утра, а так уже два дня в рейсе.

Причепурилась, иду в «Макдональдс». Ем за «лучшим русским столом», потому что я реф, то есть аристократия. Сажусь у аквариума. В «Неваде» господствует строгая иерархия, здесь три точки, из которых «Макдональдс» стоит выше остальных, а в нем аквариум, около которого могут сидеть только большие рыбы, то есть рефы: я, Грета, Збышек, Илай и т. д., и еще русские в меховых шапках, которые все время спорят, кто за сколько времени доехал от Амстердама до Москвы. Даже минуты считают. Игра у них такая. Перед «Макдональдсом» есть даже маленький зверинец: павлины, клетки с кроликами.

После рефов в иерархии стоят бочки¹⁶, потому что у них всегда много товару остается «на стенках» и стекает, так что приятель, Лысый, шоколад возит и с каждого рейса литров до сорока шоколада сливает со стенок в обычные пластиковые бутылки из-под минералки, а когда шоколад схватится — самое то, что надо! Обожаю эти бутылки! Срежешь ножом пластик — и пожалуйста — отливка после «Бескидской» ¹⁷. Как шоколадные деды-морозы, только без обмана, не пустые внутри. Ниже в иерархии — сундуки¹⁸, мешки (а пекаэсы по большей части мешки) и скелеты¹⁹ (они возят жилые контейнеры в Германию, понятное дело, что такие контейнеры — пустые, тоже мне груз). Едят из миски взятое из дома или на шмеле перед контейнером сварганят. А когда, например, на пароме спросят про национальность, чтобы не мешать поляков с другими народами, и спросят пекаэса: «Поляк?», он отвечает: «Нет, пекаэс». Ха-ха-ха! А спрашивают, потому что должны сориентироваться и случайно не поместить рефа в одну каюту, например, с тремя скелетами. Потому как западло.

Русские везде поразбросали свои полиэтиленовые сумки-пакеты, набитые разными свитерами, всяким мусором, они чем-то очень озабочены:

— Эй, Марго, знаешь новый указ?

— Что, царские времена вернулись?

— Пока другой. Немцы объявили, что дальнобойщики могут въезжать на их территорию только по четным дням, да и то исключительно с утра до вечера, а ночью нет. А то пробки у них образуются.

— О-хо-хо, вот плечевым работы прибавится!

Откусываю от булки.

— Сами себе этот указ и продавили, — говорю я с полным ртом.

— Ну да, у немецких властей через постель продавили.

Они такие особые охранные периоды называют «эльдорадо». Тысячи фур день и ночь торчат в приграничной колейке²⁰ и не могут ехать. Мужики друг друга поливают из ведра перед машиной, грязная мыльная вода течет по асфальту, кто-то готовит еду в полевых условиях. Почти раздетые, весело, как на кемпинге. Торгуют по углам, кто что провез. Только у сундуков ничего нет. Оно и понятно. Пока стоят, режутся в игры всех народов мира, потому что здесь в чистом виде интернационал.

— Сундуки всегда в прогаре.

— Эй, Марго, ты что имеешь против сундуков? Да ты хоть раз полюбила бы сундука!

— Ха-ха! Нет уж, слишком неравный брак! Что бы на это сказали мои родители, которых у меня нет? Эй, Алешка!

— Что?

— Говно! Сам влюбись в пекаэса, ха-ха-ха, в скелет-минет. А этот указ, он что, и рефов тоже касается?

— Нет, моя королева, не касается! Мы — единственные, кто едет! Ноль пробок.

— Ну теперь нас по-настоящему возненавидят.

— Кто?

— Ну как кто? Сундуки. Будут говорить, что рефы зазнались.

— А ты знаешь, что Хромая умерла? Отсасывала…

— Умерла? Как умерла? Да я неделю назад ее видела!

— В газетах даже писали, кто бы мог подумать. По пьяни или как, короче, попала под поезд, нашли на железнодорожной насыпи во Вроцлаве, черт ее знает, как она туда попала, убийство с целью ограбления исключено, вся дневная выручка осталась при ней.

— А что она делала во Вроцлаве на насыпи? Там дальнобойщики около «Новотеля» останавливаются и под «Каргиллом», ну а на насыпи-то что ей делать?

— А хрен его знает. Говорят, что это черт ее убил, потому как на груди у нее была вертикальная отметина, точно когтем кто провел. А насыпь… Так там внизу одни порношопы и бордели. Может, на работу устроиться хотела?

---

¹ Выйти в канал — выйти на связь по рации.

² «Эра» — оператор мобильной связи в Польше.

³ Пекаэс — PKS Multispedytor — польское транспортное предприятие по дальним перевозкам. Ближайший аналог — советское Совтрансавто.

⁴Мешок — тентованный грузовик.

⁵ Реф — рефрижератор.

⁶ Снимать кино — направлять радар на участок дороги; показывать платное кино — предъявлять водителю претензии, допустим, за превышение скорости через пару сотен метров от того места, где «снималось кино».

⁷ Шайба — бумажный диск тахографа. Идти по шайбе — ехать с работающим тахографом.

⁸ Скворечник — надстройка кабины, оборудованная спальным местом.

⁹ Сорокапятка — положенные польской инструкцией сорок пять минут отдыха после четырех с половиной часов езды (фиксируется тахографом).

¹⁰ Пойдем, малышка (искаж. англ.).

¹¹ Эдвард Мунк (1863–1944) — норвежский живописец, автор полотна «Крик» (1893).

¹² Игра слов: на американском водительском слэнге Джонни Уолкер — обозначение дальнобойщика; «Johnny Walker» — марка дешевого виски, популярная имено в этой категории работяг.

¹³ TIR (фр. Transport International Routiers) — надпись на машине, обозначающая принадлежность данного рейса к системе «Международных дорожных перевозок».

¹⁴ MAN — тягач от Maschinenfabrik Augsburg-Nurnberg.

¹⁵ Вебасто — обогреватель (по названию производителя).

¹⁶ Бочки — цистерны.

¹⁷ Марка минеральной воды.

¹⁸ Сундуки — морские контейнеры.

¹⁹ Скелет — пустой полуприцеп для перевозки контейнеров.

²⁰ Колейка — святое для дальнобойщиков понятие, означает очередь, порядок, иногда пробку.

Предисловие переводчика к книге Франсуа Федье «Голос друга»

О книге Франсуа Федье «Голос друга»

…Сказать «нет» тому «мне», который хочет занять все мое место.
Ф. Федье

Франсуа Федье любит издавать небольшие книги, состоящие из одного трактата, одной лекции, одной глоссы к какому-то пассажу, строке, слову.

«Голос друга», небольшая двухчастная книга, посвященная одному удивительному словосочетанию из «Бытия и времени», принесла мне радость, какую может доставить только вещь, явившаяся на свет «при нас». О новом сочинении современника Анна Ахматова сказала: это как будто вам позвонили по телефону.

По этому «телефону», впрочем, нам могут позвонить Монтень и Гёльдерлин, Рембо и Цветаева (я называю тех, с кем беседует в своей книге Франсуа Федье). И какая-то фраза, написанная пятьсот лет назад, взорвет нашу обыденность не меньше, чем непредвиденный полночный звонок. Новое по существу всегда остается новым — так же, как ветхая обыденность всегда остается обыденностью, при всех своих свежайших сенсациях и «сменах парадигм». Сила новизны не убывает. Если что может убывать, так это наша способность отзываться на нее. Беда в том, что такое новое и вообще возникает крайне редко, а теперь уже настолько редко, что нас дружно убеждают, что «в наше время» его и быть не может. Что мы — к нынешнему моменту и, видимо, уже навсегда — прибыли в такое культурно-историческое место, куда оттуда больше не звонят, не пишут, посыльных не присылают. Связи нет и не ожидается.

И все же мы ждем какого-то известия оттуда, из области другого. По меньшей мере, некоторые из нас знают, что ждут, а другие — вообще говоря, вероятно, все — ждут, не зная о собственном ожидании. Из области — словами Федье — предельно своего, из того места, где человек присутствует, иначе: принимает собственное назначение; из той открытости бытия, удерживать которую, как говорит философ, есть подвиг. Из свободы, которой, как говорит Хайдеггер, человек не обладает, но она обладает им, и таким удивительным образом, что только она и ставит его в связь со всем сущим.

Такой «звонок», как новая книга Федье, говорит еще и о том (или в первую очередь о том), что этот телефон, что бы с ним ни делали, работает; он подтверждает, что связь не обрезана — и значит, как всегда, может быть другое, может быть совсем свое. Связь (опережая текст) совершенно другого с нашей глубиной: дружеская связь.

Франсуа Федье сообщает о важнейших вещах. Он говорит о редком и даже редчайшем, о совершенно необычайном и абсолютно единственном — о чем по существу всегда и говорят философия, теология и поэзия и о чем наши современники как будто сговорились не говорить и не думать. Предполагается, что «правильно» мы увидим мир, глядя на самое статистически вероятное, «типичное», самое обыкновенное и каждому, без малейших усилий с его стороны, известное на личном опыте. Что мы правильно поймем необычное, если сведем его к обычному (легко представить, как новейшая расхожая мысль истолкует «божественную дружбу» Монтеня с Ла Боэти, да и вообще «дружбу греков»); что правильно мы поймем высокое, если сведем его к низкому, если мы помешаем ему быть тем, что оно есть, произведем его «деконструкцию» (плохо усвоенный хайдеггеровский урок). Хайдеггеровская деконструкция делает противоположное: она призвана убрать помехи — чтобы дать сущему быть. Широта и свобода поэзии дышат в этой истине. Как первые философы, Федье говорит: об истине мы узнаем из редчайшего, из почти невероятного, почти невозможного, из того, куда крайне трудно войти и еще труднее там удержаться. Таким невозможным «по природе вещей» в этой книге предстает дружба. Дружба, почти никому не известная по личному обыденному опыту. Дружба как «дверь, распахнутая в метафизический опыт человека».

Признаемся, что для начала это звучит странно. Мы знаем или догадываемся, что классическая дружба, дружба, происходящая из свободы, дружба Аристотеля, Цицерона, Пушкина, наконец, — вещь уникальная, и без нее невозможна была бы вся наша творческая культура. Мы догадываемся, что эта дружба — драгоценнейший дар Европы человечеству¹. Но чудо дружбы? Невероятность ее? Метафизика? Да, в этом-то и состоит существо классической дружбы. Другие, не чудесные отношения, дружбой и не называются, как не устают повторять Аристотель, Монтень, Гёльдерлин… Мыслитель совсем другого склада, другого ритма, чем Франсуа Федье, Симона Вейль, размышляя о дружбе в связи не с бытием и сущим (как Хайдеггер и Федье), а с другой полярной парой, необходимостью и свободой, говорит о том же — сверхъ-естественном — характере дружбы. Единство, в котором сохраняется автономность каждого, «невозможно в силу механизмов природы. Но возможно в силу чудесного вторжения сверхъестественного. Это чудо и есть дружба». «Невозможно, чтобы два человеческих существа стали одним и при этом безупречно хранили дистанцию, которая их разделяет, если в каждом из них не присутствует Бог«². Симона Вейль сравнивает это с точкой схождения параллельных прямых, «которая находится в бесконечности» (Ibid. P. 207). Картина, которую читатель найдет в этой книге Франсуа Федье, еще головокружительнее, и знакомого геометрического образа я для нее не подберу. Каждый из двух участников дружбы не просто сохраняет свою автономность: именно здесь он ее и обретает, именно здесь он начинает существовать по собственному закону. Открыть другое в собственном сердце («не другое, чем я, а другое, чем всё вообще на свете», уточняет Федье: то есть, то, что вслед за Гёльдерлином — за Хайдеггером — за Аристотелем — он называет «наше theion», божественное) и, тем самым, прийти к себе; открыть себя в одиночку человек не может — и даже не захочет. К этому его зовет «голос друга». Друг дарит мне меня — того меня, о самом существовании которого я без него не догадался бы³. Присутствие (то есть истинное отношение человека с бытием) и есть вслушивание в этот голос друга. Описывая чудо дружбы, и Симона Вейль, и Франсуа Федье говорят по существу об истине бытия как о теофании и таинстве. Таким образом, в мире «без богов» (в гёльдерлиновском смысле) истины нет и всякая претензия на «обладание истиной» заведомо незаконна. Не странно, что об этом постоянно говорят те, кто выбрал жить в таком пространстве. Следует только помнить, что все утверждения такого рода описывают очень конкретную ситуацию говорящего — и в такой перспективе их и следует принимать: Феноменология Руин⁴.

Я не буду пересказывать эту удивительную книгу. Она написана трудным философским языком. Таков язык Мартина Хайдеггера. Трудность этого языка одних сразу же отталкивает, других особенно привлекает и внушает идею именно так дальше и разговаривать обо всем на свете. Второе не лучше первого. Язык этот так труден и неловок (так Данте в Третьей кантике Комедии пеняет на свой «хриплый», «короткий» язык) только потому, что он усиливается⁵ сообщить то, что другой язык, приноровленный к передаче обыденного опыта, не уловил бы: редчайшее, почти невозможное, единственное, неуловимое. В своих размышлениях о Гёльдерлине Федье замечательно объясняет трудность, напряженность, «неправильность» поэтического языка с точки зрения норм обыденного узуса (вообще говоря: его атипические конструкции): поэт не деформирует язык — «он делает его более говорящим«⁶. Человеческому языку, замечает Федье, постоянно грозит возможность перестать быть говорящим, впасть в бессмысленность. Бессмысленность этого рода представляют собой вовсе не «заумные» «бобэоби», а бездумное автоматичное обыденное говорение, при котором слово ничего не говорит и ничего не значит. «Трудный язык» поэзии и философии (она делает это иначе, чем поэзия) противостоит этому нонсенсу. Он хочет высказать не то, чем мы в нашем уме обладаем, а то, что обладает нашим умом. Так же, как это делает свобода. В этом трудном языке могут звучать столь ненавистные современности «жреческие» обертоны. Но они появляются не из пресловутой «воли к власти», а как невольное отражение значительности того, о чем ведется речь.

Верность и мужество⁷ — эти слова всегда приходят мне в голову в связи с мыслью Франсуа Федье. Эти свойства делают его в актуальной современности мыслителем contre-courant. Он мыслит против того течения, которое несет нас в мир без другого, без возможного, в какую-то всеобщую человеческую капитуляцию, к «руинам, которые были в начале». С благодарностью к автору я переводила эту книгу на русский язык (явно не больше «привыкший к философии», чем, по словам Ф. Федье, французский), вслушиваясь в голос друга, в голос Европы.

Я переводила ее, думая о друге Франсуа Федье и моем друге, Владимире Вениаминовиче Бибихине. Его светлой памяти я посвящаю этот перевод.

Ольга Седакова

---

¹ Подробнее я говорила об этом в лекции «Традиция европейской дружбы» (в печати). Сам Франсуа Федье — не исследователь, а практик этой классической дружбы. Его ученики и друзья живут по всему миру. Плодом этой высокой дружбы-понимания стал интереснейший том, собранный ими к юбилею Ф. Федье, La fкte de la pensйe. Hommage а Franзois Fйdier. Paris: Lettrage, 2001. Я была счастлива участвовать в этом празднике своим этюдом «Немного о поэзии. О ее конце, начале и продолжении».

² Weil Simone. Attente de Dieu. Paris: Fayard, 1966. P. 202, 207. Перевод мой. — О.С.

³ Мы слышим здесь созвучие с мыслью раннего М. Бахтина о спасительности Другого (точная противоположность знаменитому утверждению Ж.-П. Сартра: «Ад — это другие»), с мыслью М. Бубера о «Ты». И все же это нечто иное. Музыкальный итог этого отношения у Федье — не разноголосица диалога, а совершенный унисон.

⁴ Я имею в виду примечательные слова Ж. Деррида: «В на-чале были руины». — Derrida Jacques. Memoirs of the Blind. The Self-Portrait and Other Ruins. The University of Chicago Press, 1993. P. 65.

⁵ Вот характерное «философское» слово. Можно, казалось бы, подобрать здесь другие, более привычные слова: «пытается», например. Но мы потеряем при этом огромную — и главную долю смысла: мотив силы, усилия, попытки усиления.

⁶ Hölderlin Friedrich. Douze poиmes. Traduits de l’allemand et presentés par Fronçois Fédier. — Orphée. La Différence. 1989. P. 12.

⁷ Тот, кто даст себе труд задуматься над происходящим, не может не согласиться, что мужественным в современном мире уже давно является не жест «обличения», «разоблачения» (целая индустрия обличений работает для «потребителей критики»), а, напротив, жест апологии, свидетельство о значительности значительного. Таким мужественным жестом Ф. Федье было создание книги Heidegger. А plus forte raison (Librairie Artheme Fayard, 2007), одиннадцать авторов которой предпринимают усилие защитить мысль М. Хайдеггера от недобросовестной критики.

Отрывок из книги Лии Аветисян «Вкус армянского гостеприимства»

О книге Лии Аветисян «Вкус армянского гостеприимства»

Армянская национальная психология — причина
и следствие многочисленных комплексов армян,
и еще больших — у их окружения. Восторженный
вызов написан на лице армянина при общении со своими
и чужими, когда он радостно выкладывает информацию
из серии «знаете ли вы» о том, что, например, сексапильные
звезды Ирина Аллегрова и Шер — на самом
деле Ирина Саркисян и Шерилин Саркисян, хотя и не сестры,
а просто однофамилицы! Или что армянами были
отцы других всемирно известных красавиц: Элеоноры
Дузе, Мэрилин Монро, Элизабет Тейлор, Анук Эме и Ким
Бейсинджер. А Вивьен Ли с ее фиалковыми глазами была
и вовсе абсолютной армянкой — правда, из индийской
армянской колонии. Лавина этой информации, конечно,
шокирует новичков.

Но это еще «цветочки». Армянин вам сообщит и, как
ни странно, не солжет, что первым премьер-министром
независимой от Индии Бирмы был Ба Мао, крещенный
при рождении как Егия Карапетян. А в самой Индии
основу киноиндустрии, способной тягаться с Голливудом
по количеству выпускаемых фильмов и зрителей,
заложил Торос Шенелян, снявший в 50-е годы на своей
студии «Торос Филм» культовую картину «Бродяга» и открывший
миру Раджа Капура. Выходцем из той же Индии
был Хачатур Аствацатурян, известный как один из наиболее
почитаемых в Китае цивилизаторов по имени Пол
Чатр. Но что там Индостан! Почти все российские лидеры,
начиная с Владимира Мономаха и кончая Андроповым,
— тоже наполовину армяне! И вся эта разноречивая
и неправдоподобная на первый взгляд информация начинает
раздражать любого нормального человека. Особенно
нормального, но слабо в этом плане информированного,
что на самом деле еще более нормально для
неармянина.

Но информированность — штука относительная. Вот
умер секс-символ 60—70-х годов Грегори Пек, и только
после этого весь мир узнал от турецких журналистов,
что любимчик женщин всего мира был уроженцем Анатолии
Григором Ипекчяном, то есть армянином и уроженцем
Западной Армении. Но он не любил об этом
говорить из-за ссоры с местной армянской общиной.
Причина была очень серьезной: в мальчишеской драке
сын актера погиб, а община заступилась за оставшегося
в живых участника драки. Общинный экономизм «Если
уж один погиб, то сохраним хотя бы второго» возмутил
и навсегда отвратил великого актера от своей национальной
среды. Но как бы то ни было, он был обладателем
той замечательной генетической закваски, которая,
пройдя американскую технологическую обработку
в Голливуде, создала уникальный продукт по имени Грегори
Пек.

Особенно хорошо разбирались в генетических тонкостях
турки-османы, которые еще в ХIV веке крали
в Западной Армении 10-летних армянских и греческих
мальчиков, обучали своим специфическим изуверским
приемам и таким образом формировали янычарские
полки, которые своей отчаянной храбростью и кровавыми
зверствами наводили ужас на всю Евразию. С самого
начала и в течение всей службы мальчишек кормили до
отвала. Питанию вообще придавали такое большое значение,
что символом полка была кастрюля, а командир
имел звание чорбаши (по-турецки — суповар). При этом
детям внушали, что хорошо быть только турком, а быть
армянином или греком — стыдно. Выросшие на сытых
харчах и подвергнутые описанной квазипедагогической
обработке янычары стеснялись своего армянского и греческого
происхождения. Лютой ненавистью и презрением
к армянам горели сердца сыновей армянок — кровавого
турецкого султана Абдул-Гамида и классика грузинской
литературы Ильи Чавчавадзе. Возможно, аналогичными
чувствами можно объяснить и круглые глаза Андрэ Агасси,
когда у него спрашивают, не армянин ли он? Но уж его
коллега по теннисному спорту красавец Давид Налбандян
— конечно, самый что ни на есть армянин!

Конечно, национальная стеснительность взрастает
на плодородных почвах иноземных конституций
и специфических граф в анкетах. И самый близкий для
нас с вами пример — из опыта почившей в Бозе страны.
Стоило кадровикам убрать из советских анкет знаменитый
5-й пункт, как число евреев, армян и представителей
других стеснительных прежде народов резко пошло
вверх без всяких демографических ухищрений. А вот
гражданин Франции Шарль Азнавур счастлив тем, что
он армянин, и гордится своей родиной Францией, которая
позволила ему сформироваться как феномену мировой
культуры и при этом остаться, не стесняясь, армянином.
Конечно, гении принадлежат всему человечеству,
и таланты лучше всего вызревают на почве, сдобренной
многими народами. А потому, если в вашем присутствии
знакомый армянин начнет перечислять имена еще более
знакомых армян, например генералиссимуса Александра
Суворова или мариниста Ивана Айвазовского, не надо
презрительно щуриться: всё равно от вашей неосведомленности
покоренные Альпы не станут низменностью,
а потрясающий «Девятый вал» — штилем.

Знаменитого американского художника Аршила Горки
на самом деле звали Востаник Адоян; французского композитора
Жоржа Карваренца, сына бежавшего из Турции
в Грецию Геворка Карваренца, — Тиран Карваренц (не
удивляйтесь «плохому» имени: в армянском языке «Тиран» значит «Владыка», а в русский и другие языки оно
перешло с негативным оттенком, возможно, от излишнего
рвения его носителей). Анри Вернон родился Ашотом
Малакяном. Ашотом был и дед Анри Труайя — Торосян,
являвшийся основателем города Армавир на юге России
и звеном в знаменитой династической цепи Торосян —
Тарасов — Труайя. Армянином был и лучший таможенник
России из «Белого солнца пустыни» Павел Луспекаев, никогда
не скрывавший это в анкетах, чья фамилия с головой
выдает его княжеское происхождение — Лусбекян.
Егию Папахчяна мы знаем как Илью Шапошникова, новая
фамилия которого — простой перевод с армянского
прежней фамилии. Таких переводных с армянского фамилий
в мире — пруд пруди. А в России это, например,
Поповичи и Поповы, которые в оригинале — Тертеряны.
Старший брат изобретателя радио Рафаэл был специалистом
по армянскому языку, а дом Поповых — одним из самых
хлебосольных. А уж Ацагорцянам, ставшим в России
Хлебниковыми, и их достойному наследнику Велимиру,
сам Бог велел быть хлебосольными!

Фельдмаршала Мюрата в его родном Карабахе при
рождении крестили Овакимом Мурадяном, а другой наполеоновский
маршал, Пьер, тоже был сыном карабахских
армян Петроса и Маргарит из города Шуши. Сыновьями
армянок были Немирович-Данченко и Станислав
Монюшко, Павел Флоренский и Мишель Легран. А двоюродная
тетка моей мамы (обеих назвали Ашхен) родила
и воспитала одного из самых тонких романтиков XX века,
которого звали Булат Окуджава. И рядом с ним я бы поставила
только Микаэла Таривердиева, обеспечившего своими
чарующими мелодиями непреходящий успех лучшим
кинофильмам советской поры.

Арам Хачатурян всю жизнь был патриотом своего народа,
подтверждая это в словах, делах, письмах, гениальных
музыкальных произведениях, желании быть похороненным
именно в Армении и даже в имени, данном сыну.

И это прекрасный повод, чтобы выпить за хорошее
семейное воспитание, обязательной составляющей которого
в армянских семьях является любовь ко всему армянскому.

Большие армянские застолья

Тост без застолья — как стол без гостей, а в Армении
это большая редкость. Конечно, устроить хорошее
застолье — затея довольно накладная. Но если сравнить
эти расходы с гонорарами психоаналитиков, адвокатов,
ценой антидепрессантов и всевозможными штрафами,
то считайте, что накрыли стол бесплатно. Хотя он и
заменил все вышеперечисленные статьи расходов, и даже
с блеском. Словом, есть в армянской кухне блюда, которые
не лезут в горло не то что в одиночку, но даже в узком
семейном кругу. В самом процессе их приготовления и в
связанном с ними застолье так много куража, что готовят
их, когда армянская душа просит праздника. А праздник
без друзей и любимой родни — это уже не праздник,
а сплошная тоска. Тоска по тому, что еще совсем недавно
было, а теперь, под влиянием всеобщей глобализации,
может стать, как у среднестатистических европейцев.

Пока же любой армянин — от очень важного до самого
захудалого — имеет право обидеться, если друг устроил,
к примеру, Хаш, а его не пригласил. И вот почему. Большое
Армянское Застолье — не только хороший повод выпить
и позубоскалить под специальный закусон, но это
еще смотр и инвентаризация действующих сил. Если тебя
не пригласили, значит, ты заживо выбыл из строя. А это
даже хуже, чем посмертно. Так что единственный способ
реабилитации — самому устроить аналогичный обед.
А уж приглашать забывчивого друга, дав ему урок великодушия,
или, наоборот, — отплатить той же монетой, можно
решить самостоятельно.

Каждый из описываемых в этой главе обедов имеет
свой обязательный набор закусок, овощей, специй, напитков
и даже того, что с собой следует принести, чтобы
несоответствие формату не обидело гостей или хозяев.
Еще одно дополнительное условие — тосты, которые удивительно
легко разряжают атмосферу, будучи сплавом вековечной
мудрости и актуальной шутки.

Они произносятся в проверенной веками последовательности,
позволяющей гостю выразить уважение
к семейному очагу хозяев, затем — к родителям, ну и так
далее, вплоть до женщин и других объектов мужских мечтаний.
Именно так выстроилась здесь «горячая» десятка,
а самостоятельный подбор тостов потребует от вас понимания
момента, преференций и колоссального жизненного
опыта, которые и формируют настоящего тамаду.
А впрочем, тосты — это искусство не меньшее, чем кулинария,
и ему следует учиться особо.

Но какими бы цветистыми ни были ваши тосты, общение
за столом будет затруднено, если вы окажетесь абсолютным
профаном в вопросах истории и культуры армян.
Вот почему я предусмотрела для вас возможность блеснуть
за армянским столом знаниями из области малоизвестного.
Армянские семейные обеды столь же традиционны,
сколь и вкусны, а потому и выделены в отдельную
главу, которая расскажет вам об армянской кухне, армянах и особенностях их непреодолимого национального
менталитета.

А чтобы вам было легче применить на практике полученные
кулинарные знания и правильно распорядиться
отпущенным на устройство коллективного обеда бюджетом,
каждый из описанных в главе обедов я привела
из расчета на 10 персон. Несмотря на то, что продукты
и способы их приготовления объединены под страшным
медицинским названием «Рецептура блюда», всё у вас получится
вкусно и красиво, обещаю!

Армянские сказки

В армянских сказках щуки и золотые рыбки не встречаются.
И не только потому, что они редкие гости
в здешних водоемах, а по той простой причине, что
армянские Емели и Иванушки зарабатывают свое счастье
не сетями, а горбом.

Есть, к примеру, сказка «Анаит». Суть ее сводится к тому,
что царевич Вачаган влюбляется в обычную деревенскую
красавицу Анаит, а та заворачивает из своей избушки сватов со всеми их дарами. При этом красавица заявляет: «Ты,
Вачаган, сегодня, может, и принц, но случись завтра какой
путч или перестройка, и станешь наверняка обычным
бомжом-интеллектуалом. А потому осваивай-ка смежную
с принцевой, но дельную специальность. Иначе не видать
тебе меня, хоть я и простая труженица села».

После неожиданного отпора Вачаган впадает в небольшую депрессию, но, доверившись женской интуиции, начинает брать частные уроки по ковроткачеству.

И даже посылает своей ненаглядной в глубинку образчик творческих достижений, сплошь усеянный звездами
и вообще изображающий гелиоцентрическую систему.
Дизайн и качество ковра оказываются на таком высоком
экспортном уровне, что сельская красавица, представьте себе, соглашается переехать из деревенской хибары
в царский дворец и даже стать будущей царицей.

Вы думаете, это и есть хеппи-энд армянской сказки?
Вы их (я имею в виду нас, армян) плохо знаете. На следующий день после свадьбы вездесущая мамаша принца
отправляет с гонцами в деревню, как это в наших краях
до сих пор водится, красные яблоки и бутылку красного
вина, символизирующие благодарность за уцелевшую,
несмотря на потрясающую красоту, девственность Анаит,
и свадебные празднования продолжаются. Но тут как раз
случается арабское нашествие, царь с царицей погибают,
и в ходе военной операции принц одномоментно становится царем и попадает в плен к неприятелю.

Поскольку дармовая
рабсила ценилась
всеми и всегда, то
после удачного похода
арабский халиф
выстраивает пленных
в шеренгу и заполняет
справа налево
на каждого из них по
анкете. Вачаган называет
в качестве основной
специальности
не династическую, а
фабрично-заводскую,
и его отправляют в
один из багдадских
застенков, где принцу
спускают производственный
план по
ковроткачеству, и он
приступает к творчеству
в условиях, накарканных его раскрасавицей-женой.

Между тем молодая царица практически осваивает
управление государством и заодно усиливает разведку,
надеясь найти любимого. Тут придворные маркетологи
сообщают ей, что на рынке появились ковры подозрительного
астрономического дизайна по не менее астрономическим
ценам. Не по возрасту мудрая царица тут же
узнает милого не по походке, но по творческому почерку,
а выйти на закрытый объект было уже делом техники.
Через какое-то время Анаит без санкций международных
организаций врывается на боевом коне в темницу вместе
с группой вооруженных экспертов и спасает Вачагана от
неминуемой болезни Боткина в антисанитарных условиях
застенков. Как вы думаете, за что благодарил ее спасенный
из полона супруг? Совершенно верно, не за факт освобождения,
но за осознание необходимости выбора специальности,
востребованной международным рынком труда!

Конечно, не все армянские сказки такие назидательные,
и герои в них — не сплошь принцы и принцессы.
Есть в них и люди из народа, как, например, деревенский
враль и хвастунишка Назар. Поверившие его болтовне
наивные соплеменники даже выбрали его демократическим
путем в цари. Что из этого получилось — ясно из
сказки и стало особенно понятно в начале 1990-х годов,
когда любимую народом сказку про храброго Назара запретили
ставить в театрах Армении, как наводящую на
крамольные аналогии с актуальным правителем.

Народную сказку «Анаит» записал в конце позапрошлого
века замечательный армянский писатель Казарос
Агаян — автор рассказов, повестей и романов. Но если вы
спросите любого армянина, что числится в литературном
послужном списке Агаяна, то первое, что он выпалит,
будет эта сказка: так она популярна благодаря созвучности
с миропониманием народа.

В случае с Чанахом, о котором речь пойдет дальше, доподлинно
известна его родина: это Гюмри — богатый на
художников, кузнецов, артистов, архитекторов, поэтов
и других выдумщиков район на северо-западе Армении,
упоминавшийся Ксенофонтом как Гюмниас, известный на
родине как Kumhri, переименованный Николаем I в Александрополь
в честь его супруги, а большевиками — понятно
в честь кого — в Ленинакан.

Гюмрийцы — горцы даже по всеармянским понятиям,
так как живут на горном плато высотой 2000 м над
уровнем моря. Отсюда их независимый нрав и склонность
смотреть на всех свысока не только в буквальном
значении этого слова. Особенно — на ереванцев, живущих
ниже, но утащивших у гюмрийцев из-под носа титул
и преференции столицы еще в период Первой республики.
Хотя у гюмрийцев такая бездна самоиронии, что сарказм
в адрес всей остальной, негюмрийской, части населения
земного шара кажется простительным. Очевидцы
рассказывают, что один из пострадавших после Спитакского землетрясения 1988 года, очнувшись в палатке, где
над ним колдовали врачи-французы, первым делом произнес:
«Ничего себе тряхнуло — прямиком в Париж провалился…» И подобная реакция на события никого здесь
не удивляет, но постоянно радует, так как выговаривается
это всё на каринском диалекте армянского языка, словно
специально созданном для юмора, подобно украинскому
— для русских.

Отрывок из книги

О книге Далай-ламы и Пола Экмана «Мудрость Востока и Запада. Психология равновесия»

Две традиции

Экман: Я очень признателен вам за то, что вы нашли время для этих бесед. Надеюсь, что благодаря взаимодействию двух таких разных интеллектуальных традиций — буддизма и западной психологии — мы сможем помочь друг другу высечь в себе искры новых идей, которые обеспечат нам лучшее понимание эмоций и сострадания.

Вы писали, что мы должны приучать наш разум наблюдать. Согласны ли вы с тем, что к тому, как мы приучаем наш разум, и к тому, как мы можем мотивировать людей к этому, можно подходить с научной точки зрения?

Далай-лама (через переводчика): Никто не отрицает существования эмоций, чувств или разума. В повседневной жизни мы используем эмоции, они находятся здесь. Наука и техника служат главным образом обеспечению физического комфорта. Когда дело касается трудностей или проблем с эмоциями, технология мало что может сделать. Я думаю, что инъекция успокоительного лекарства для снятия беспокойства оказывает только кратковременный эффект. Поэтому теперь наступает время исследовать ту беду, с которой столкнулся наш эмоциональный разум, рассмотреть методы или средства, позволяющие справиться с этой вредной и порочной природой разума.

Экман: Телевидение постоянно вдалбливает нам в голову: «Если ты станешь богатым, если ты станешь знаменитым, то ты будешь счастливым». Очень немногие обнаруживают, что это совсем не так, потому что большинству людей не удается стать богатыми. (Далай-лама смеется.)

Как же мы можем достучаться до людей, которые хотят счастья, но под влиянием телевидения считают, что путь к нему лежит через славу, богатство и власть? Знаете ли вы какой-нибудь способ, с помощью которого ученые могли бы помочь исправить это заблуждение?

Далай-лама: В течение последних ста лет вся концепция материального развития предполагала, что оно сможет разрешить все наши проблемы. Одной из реальных проблем является проблема бедности. Но мы не поняли, что решение проблемы бедности не обеспечивает внутреннего мира. Я могу привести один пример — из истории Китая. Я полагаю, Дэн Сяопин надеялся, что когда люди станут богатыми, все их проблемы решатся сами по себе. Он даже утверждал, что любой способ, позволяющий достичь богатства, является оправданным. В семидесятых годах он дал импульс новому движению. Он говорил, что цвет кошки не имеет никакого значения, пока эта кошка ловит мышей. Из этого следовало, что вы можете богатеть, даже используя ошибочный метод (капиталистический). (Смеется.) Поэтому сегодня в Китае люди становятся все более богатыми — и все более испорченными. Бедные люди страдают еще больше. А многие богатые люди не считают себя счастливыми.

Экман: Да, это так.

Далай-лама: Многие люди полагают, что если они будут богаты, если у них будет много денег, то все их проблемы разрешатся сами собой. Или если они будут обладать властью, то у них не будет никаких проблем. Но это не так. И богатые, и бедные, и очень известные люди в психическом отношении могут быть очень несчастливы. Это совершенно очевидно. Ненависть и другие эмоции создают еще больше проблем.

Экман: Совершенно верно.

Далай-лама: В восемнадцатом, девятнадцатом и в начале двадцатого века ни одно правительство не говорило о важности душевного спокойствия человека. Все говорили только одно: экономика, экономика, экономика. Почему? Потому что бедность побуждает к действиям. Поэтому люди повсюду прилагали любые усилия, в том числе с использованием нашего образования, для искоренения бедности. Разве не так?

Экман: Так.

Далай-лама: Что же касается телевидения, то все, что вы видите, посвящено повышению материального благосостояния ради достижения экономического процветания. Но вы видите, что люди, по крайней мере те, которые больше не заботятся об удовлетворении своих материальных потребностей, все равно сталкиваются с проблемами, главным образом на психическом уровне. Это психическое беспокойство доставляет человечеству много страданий. Следовательно, теперь мы должны изучать другую область — область психического здоровья. Мы не можем улучшить психическое здоровье за один день. Ученые долгое время сосредоточивали усилия на том, что имеет отношение к материальному благополучию. Но теперь они начинают понимать, что существует возможность вырабатывать правильные, здоровые психические установки, которые приносят нам пользу, когда мы сталкиваемся с проблемами. Вы как ученый занимаетесь именно этим — и вы должны этим заниматься.

Наука, религия и истина

Далай-лама: В прошлом обстоятельства были таковы, что наука применялась в сфере материального развития, а не в области психики. На Западе традиционно под религией понимались христианство, иудаизм и ислам. Эти религии соответствуют главным образом традициям веры. В них уделяется мало внимания научному исследованию. Наука требует попыток изучения реального мира с помощью исследований и экспериментов. Таким образом, мы можем сказать, что наука не имеет ничего общего с религиозной верой.

Экман: Действительно, не имеет.

Далай-лама: Разумеется. Но это не означает, что каждый человек из мира науки, то есть ученый, обязательно является неверующим.

Экман: Совершенно верно.

Далай-лама: Наука в прошлом занималась преимущественно материальным развитием. Так что в этой области наука не имеет ничего общего с религиозной верой.

Экман: Да, да.

Далай-лама: Некоторые ученые являются очень религиозными людьми. Но их профессия, их профессиональная сфера деятельности не имеет ничего общего с религией. Теперь, как я полагаю, общество сталкивается с новым кризисом или новой проблемой, и эта проблема является главным образом проблемой эмоций. Следовательно, наука начинает заниматься эмоциями. Таким образом, современная наука — ее исследования, ее интересы и ее заботы — сосредоточивает усилия на изучении не только физической материи, но и психической энергии — эмоций. Я думаю, что это так. Вы со мной согласны?

Экман: Да. Вы правильно определили ситуацию. Благодаря работам Вильгельма Вундта, Зигмунда Фрейда и Чарльза Дарвина в конце девятнадцатого века возникла наука психология. Это была начальная попытка изучения психики, но наука существовала и до этого. И даже в двадцатом веке наука преимущественно занималась материей. В течение сотен лет в научных исследованиях почти полностью игнорировался вопрос о том, как мы можем достичь счастья. И здесь нам не удалось заметно продвинуться вперед.

Ученые начинают теперь делать попытки выйти за пределы традиционного западного мышления, чтобы увидеть, что из относящегося к этому вопросу они могли бы узнать или научно исследовать. Все большее число ученых начинает проявлять интерес к тому, что мы можем узнать об этом благодаря буддистскому мышлению.

Далай-лама: Итак, мы имеем «мягкую» науку и «жесткую» науку. Где же пролегает граница между ними?

Экман: Прежде граница была более четкой. К «жестким» относились точные и биологические науки. К «мягким» относились науки общественные и связанные с поведением человека — бихевиористские науки. Теперь когнитивная наука нейрофизиология располагается по обе стороны от этой границы, потому что она использует некоторые чисто биологические показатели — в частности, деятельности мозга и биохимического состава крови — для рассмотрения психологических феноменов.

Я измеряю движение мышц лица — трудно придумать более «жесткую» науку, — но делаю это для изучения эмоций. Мы не можем видеть эмоцию — движения лица являются лишь ее отображением, но мы можем многое узнать, если научимся измерять это отображение с необходимой точностью. Сегодня в когнитивной нейронауке и даже в таких областях психологии, как изучение эмоций и памяти, многие ученые используют объективные методы, часть из которых является биологическими, а часть — нет.

Некоторые ученые проявляют откровенное неуважение к научным открытиям, сделанным на основе информации, которую люди сообщают в ходе обследований, проводимых с использованием опросников. Но на мой взгляд, то, что говорят вам люди, всегда представляет интерес; это не обязательно то, что они действительно думают, а то, что они знают, может лишь частично отражать то, что они в действительности представляют собой, или то, чем они занимаются, — поэтому такой подход имеет ограничения, но у него есть также и свои достоинства. Исследования, в которых используются исключительно опросники, относятся к очень «мягким».

Далай-лама: А Дарвин?

Экман: Психология вышла из философии. Я сам считаю, что Дарвин был первым ученым, написавшим книгу по психологии, — эта книга, вышедшая в 1872 году, была посвящена выражению эмоций. По моему убеждению, во многих областях психологии трудно определить, относится ли эта область к биологии или же непосредственно к психологии. Это две стороны одной и той же медали. Во всем проявляется и та и другая сторона; вопрос заключается в том, каким образом и в каком феномене каждая из них играет свою особую роль.

Далай-лама: На Западе не существует традиции глубокого исследования религии. В то же время в нетрадиционных религиях, в особенности в буддизме в Индии, все обстоит иначе — там действительно существуют традиции проведения экспериментов и исследований.

На самом деле наука не является абсолютно антирелигиозной. Проще говоря, она пытается познать окружающую действительность, выяснить, какова эта действительность, с помощью исследования, с помощью эксперимента, но не посредством веры. В этом нет ничего антирелигиозного. Даже папа — а новый папа является очень умным и во многих отношениях замечательным человеком — подчеркивает, что вера и разум должны идти рядом. Он отмечает, что начал развивать эту идею вместе с некоторыми из своих последователей. Если бы люди имели веру без разума, то тогда у них не было бы ощущения связи религии с их жизнью, так что разум обязательно должен здесь присутствовать.

Но у некоторых ученых есть один лишь разум без веры — они великие ученые, но с точки зрения психики они несчастные люди. (Смеется.) Поэтому вера также необходима.

Так обстоят дела, я думаю, что именно так. Поэтому теперь даже христиане вынуждены признавать важность разума. Что касается буддистов, то здесь нет проблем. Мы имеем право сказать, что настоящее исследование — это нечто особенное. Если наши результаты — полученные с помощью исследований или экспериментов — противоречат идеям буддизма, то тогда мы обладаем свободой отвергнуть старые идеи. Это слова самого Будды.

Китайские коммунисты говорят, что в тибетском буддизме отсутствует научное знание, и называют нас «глупыми тибетцами, полными слепой веры или предрассудков». Таково было их отношение к нам в начале шестидесятых, в семидесятых и в восьмидесятых годах. Я думаю, что с самого начала они чувствуют, что непризнание буддизма поощряет установку на исследование и отказ от догм.

Однажды я был приглашен в Москву на встречу с учеными. Я думаю, это была моя первая или вторая поездка в Россию. В то время марксистская, или коммунистическая, идеология была еще крепка. Некоторые ученые верили или чувствовали, что наука представляет собой нечто такое, что обязательно должно противостоять религии. Но это совсем не так. Наука — это только метод исследования действительности. Религия же имеет дело главным образом с ее субъективной стороной.

Экман: Мотивация большинства ученых и врачей, по крайней мере в начале карьеры, а для многих и до конца жизни, заключается в уменьшении страданий человека. Кто-то из них может сказать, что их мотивация является религиозной.

Далай-лама: Религиозной?

Экман: Они хотят творить добро.

Далай-лама: О да.

Экман: Они хотят избавить людей от страданий.

Далай-лама: Понимаю — сострадание.

Экман: Да.

Далай-лама: Их чувство — озабоченность страданием. Это правильно. Я думаю, что это присутствует в каждом виде человеческой деятельности, во всех действиях и занятиях людей. Я думаю, что все люди, каждый из них, не хочет страдания и не хочет видеть боль.

Экман: Практически каждый не хочет страдать сам.

Хотя наука — это метод исследования. Имеется очень мало ученых, мотивация которых заключается не в том, чтобы творить в этом мире добро, и в этом смысле мотивация большинства частично совпадает с религиозной мотивацией. При этом не имеет значения, верят они в Создателя или нет. В иудаизме считается, что если вы служите своему сообществу, то вы преданный своей религии еврей. Вам не нужно верить в Создателя. Это зависит от религии. С моей точки зрения, большинство хороших ученых мотивированы духовной ценностью, желанием служить и помогать людям в этом мире.

Далай-лама: Сейчас существует несколько институтов, несколько школ, то есть множество людей, занимающихся образованием, сейчас их достаточно много, и они проявляют интерес к тому, как воспитывать понимание важности сострадания. К счастью, некоторые представители медийного сообщества также начинают проявлять к этому интерес.

Мы не можем изменить жизни или мировоззрения всех людей. Наш месседж, наше послание и наш голос очень слабы. Очень слабы! А многое другое в этом мире выглядит таким привлекательным! Но по мере того как я рассказываю об этой внутренней ценности на Западе, люди стремятся к ней все настойчивее, в то время как в Индии это стремление проявляется в более слабой форме. В Африке, как я полагаю, людям очень трудно — их главная забота состоит в том, чтобы добыть пищу и обеспечить себе кров. Так откуда же возник интерес на Западе? Хотя материальное благополучие там достигнуто, но люди не чувствуют себя счастливыми. Поэтому теперь, основываясь на своем личном опыте, они ищут альтернативу.

Экман: Один из героев пьесы «Трехгрошовая опера» немецкого драматурга Бертольда Брехта утверждал: «Сначала хлеб, а нравственность потом. Добейтесь, чтоб людская голь сначала ломоть от каравая получала» (перевод С. Апта).

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Филипа Рота «Призрак уходит»

Я не был в Нью-Йорке целых одиннадцать лет. Если не считать поездки в Бостон — для удаления злокачественной опухоли простаты, — я в эти одиннадцать лет не выезжал за пределы горной дороги в Беркшире и, больше того, за три года, прошедших после 11 сентября, редко заглядывал в газеты или слушал новости и ничуть от этого не страдал: во мне как будто пересох некий источник, и я утратил причастность не только к событиям мирового масштаба, но и к текущей повседневности. Желание быть в ней, быть ее частью я поборол уже давно.

Но сейчас я проехал сто тридцать миль к югу, отделявшие меня от Манхэттена, ради визита к урологу больницы «Маунт-Синай», освоившему процедуру, которая облегчает положение тысяч мужчин, как и я страдающих недержанием после удаления предстательной железы. Вводя через катетер жидкий коллаген в место соединения шейки мочевого пузыря с уретрой, этот врач добивался значительного улучшения примерно в пятидесяти процентах случаев. Не такое великое достижение, в особенности если учесть, что «значительное улучшение» означало только смягчение симптомов и превращало «полное недержание» в «частичное», а «частичное» — в «незначительное». И все же, поскольку его результаты превосходили результаты остальных урологов, использующих примерно ту же методику (другое неприятное осложнение простатэктомии, которого мне, как и десяткам тысяч прочих, не посчастливилось избегнуть, а именно приводящее к импотенции повреждение нервных волокон, было просто неустранимо), я, давно полагавший, что вполне приспособился к неудобствам своего положения, отправился к нему на консультацию в Нью-Йорк.

За годы после операции у меня появилось ощущение, что я сумел справиться с унизительностью бесконтрольного отделения мочи, преодолел жестокую растерянность, особенно тяжкую в первые полтора года, в те месяцы, когда, по мнению хирурга, я мог надеяться, что у меня, как у горстки других удачливых пациентов, недержание постепенно сойдет на нет. Но, несмотря на рутинность гигиенических мер и борьбы с неприятным запахом, я по большому счету так и не смирился с ношением специального белья, сменой прокладок и устранением результатов «мелких происшествий» и тем более не избавился от подспудного чувства унижения, иначе зачем бы я, в семьдесят один год, вновь оказался здесь, на Манхэттене, в Верхнем Ист-Сайде, всего в нескольких кварталах от того места, где жил относительно молодым, здоровым и энергичным, зачем сидел бы в приемной урологического отделения больницы «Маунт-Синай» в надежде услышать, что постоянный доступ коллагена в шейку мочевого пузыря откроет мне возможность справлять малую нужду несколько лучше, чем это получается у младенца. Дожидаясь приема, представляя себе грядущую процедуру и листая сложенные стопками номера «Пипл» и «Нью-Йорк», я в то же время думал: абсолютная бессмыслица, брось это и езжай домой.

В последние одиннадцать лет я жил один в глухой сельской местности, в небольшом доме, стоящем на проселочной дороге. Решение жить вот так, уединенно, я принял года за два до того, как у меня диагностировали рак. Я почти ни с кем не общался. С тех пор как год назад умер мой сосед и друг Ларри Холлис, я, бывает, по два-три дня кряду не разговариваю ни с кем, кроме женщины, что занимается моим хозяйством и делает раз в неделю уборку, и ее мужа, приглядывающего за моим домом. Я не хожу на званые обеды и в кино, не смотрю телевизор. У меня нет мобильника, видеомагнитофона, DVD-плеера и компьютера. Я все еще живу в эпоху пишущих машинок и понятия не имею, что представляет собой Интернет. Я больше не голосую. Пишу почти целый день, пишу часто и вечером. Читаю в основном книги, которые открыл для себя в студенчестве, и эти шедевры действуют на меня так же, а иногда и сильнее, чем при вызвавшем потрясение первом знакомстве. Недавно впервые за пятьдесят лет перечитывал Джозефа Конрада. Последней — «Теневую черту», которую только позавчера проглотил за ночь, в один присест, и взял с собой в Нью-Йорк, перелистать еще раз. Я слушаю музыку, брожу по лесу, в теплое время года купаюсь в своем пруду, который даже и летом с трудом прогревается больше чем до десяти градусов. Здесь, где меня никто не видит, я обхожусь без плавок и, даже если оставляю за собой тонкую струйку, заметно окрашивающую и пенящую вокруг меня воду, воспринимаю это спокойно, без того ужаса, что неминуемо пронизал бы мой мозг, случись это непроизвольное опорожнение в общественном бассейне. Для пловцов с недержанием мочи есть специальные пластмассовые трусики с особо эластичными краями, водонепроницаемые, как утверждает реклама. Но когда после долгих колебаний я выписал их по каталогу, предлагающему «все, что нужно для купания в бассейне», выяснилось, что, хотя эти поддеваемые под плавки белые пузыри внешне неплохо решают проблему, их все-таки недостаточно для победы над моей внутренней озабоченностью. Чтобы избегнуть риска опозориться и оскорбить других купальщиков, я отказался от попыток круглый год пользоваться (с пузырями под плавками) бассейном колледжа и, как и прежде, ограничивался тем, что от случая к случаю желтил воды принадлежащего мне пруда в те немногие месяцы, когда Беркшир пользуется благами теплой погоды. Тут уж и в дождь, и в солнце я каждый день неукоснительно совершаю свои получасовые заплывы.

Примерно дважды в неделю я спускаюсь по горной дороге в Атену, городок в восьми милях от дома, чтобы пополнить запас бакалеи, зайти в химчистку, иногда где-нибудь пообедать, купить носки, выбрать бутылочку вина или заглянуть в библиотеку колледжа. Тэнглвуд сравнительно недалеко, и раз десять за лето я езжу туда на концерты. Докладов и лекций я не читаю, студентам не преподаю, по телевидению не выступаю. Когда выходят мои книги, как и обычно, сижу дома. Пишу я каждый день, без выходных, и только это нарушает мое молчание. Иногда искушает мысль: а не перестать ли печататься? Ведь мне нужна только сама работа, работа как процесс. А до всего остального — какое тебе дело, когда ты страдающий недержанием импотент?

Ларри и Мэрилин Холлис переехали в Беркшир из Западного Хартфорда, когда он, прослуживший всю жизнь юрисконсультом хартфордской страховой компании, отошел от дел. Ларри, моложе меня на два года, был запредельно педантичен и, похоже, верил, что жизнь безопасна только в том случае, если все в ней распланировано до последней мелочи; в первые месяцы его попыток укрепить знакомство я уклонялся от них, сколько мог. А уступил не только из-за упорства, с которым он стремился пробить брешь в моем одиночестве, но и потому, что впервые столкнулся с человеком такого типа — взрослым, чье грустное детство определили, как он говорил, все шаги, предпринятые им после смерти от рака матери, оставившей его, десятилетнего мальчишку, четыре года спустя после того, как отец, владелец хартфордского магазина линолеума, был безжалостно вырван из жизни той же болезнью. Ларри, их единственного ребенка, послали к родственникам, в пригород тусклого фабричного городка Уотербери, штат Коннектикут, к юго-западу от Хартфорда, на реке Ногатак. Там в дневнике под названием «Что нужно сделать» он записал программу действий, которую неукоснительно выполнял на протяжении всей последующей жизни; строжайшим образом подчиняя свои поступки поставленным целям. Учиться он хотел исключительно на «отлично» и еще школьником яростно спорил с учителями, почему-либо недооценивавшими его достижения. Летом он занимался на курсах, стремясь скорее окончить школу и поступить в колледж раньше, чем ему минет семнадцать; так же он проводил каникулы в Университете штата Коннектикут, где имел полную стипендию на обучение и круглый год работал в библиотечной котельной, чтобы платить за комнату и питаться, а затем, получив диплом, сменить (как задумал в десятилетнем возрасте) полученное при рождении имя Ирвин Голуб на Ларри Холлис, записаться в военно-воздушные силы, стать боевым пилотом, официально именуемым «лейтенант Холлис», получить право на льготы для демобилизованных и поступить в Фордэмский университет, в Нью-Йорке, компенсировав три года службы в авиации тремя годами бесплатного обучения на юридическом факультете. Служа боевым пилотом в Сиэтле, он напористо ухаживал за едва окончившей школу хорошенькой девушкой по фамилии Коллинз, отвечавшей всем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене. Среди них было ирландское происхождение, темные вьющиеся волосы и такие же, как у него, светло-голубые глаза.

— Я не хотел жениться на еврейке. Не хотел, чтобы моих детей воспитывали в иудаизме или обязывали считать себя евреями.

— Почему? — спросил я его.

— Потому что хотел для них не этого.

Он этого хотел или он этого не хотел — вот единственное, что я слышал, расспрашивая соседа о строгом устройстве, которое обрела его жизнь под воздействием неотступных и неустанных усилий. Впервые постучавшись в мою дверь — буквально через несколько дней после того, как они с Мэрилин въехали в ближайший ко мне дом, примерно в полумиле по проселочной дороге, — он сразу же решил, что мне нельзя каждый день садиться за стол в одиночестве, а значит, я должен обедать у них как минимум раз в неделю. Он не хотел, чтобы я был один в воскресенье. Мысль, что кто-то живущий рядом одинок, как когда-то он, ребенок-сирота, удивший по воскресеньям рыбу в реке Ногатак с дядюшкой, государственным инспектором молочных ферм штата, была для него просто невыносима, и он настоял на встречах воскресным утром для совместных походов в лес или, если погода не позволяет, партии в пинг-понг. Пинг-понг я выносил с трудом, но все же легче, чем разговоры о том, как пишутся книги. Он задавал чудовищные вопросы и не слезал с тебя, пока не получал ответа, казавшегося ему удовлетворительным. «Откуда берется замысел?», «Как вы догадываетесь, хорош он или плох?», «Как узнаете, где применить диалог, а где рассказ от третьего лица?», «Как узнаете, что подходите к концу?», «Как выбираете первое предложение? А как название? А концовку?», «Какая ваша книга лучшая?», «Какая худшая?», «Своих героев любите?», «А вам случалось убивать героя?», «Один писатель как-то сказал по телевизору, что герои завладевают повествованием и дальше пишут уже сами. Это правда?»

Он хотел иметь сына и дочку, и только когда родилась четвертая девочка, Мэрилин разрушила его планы, отказавшись от новых попыток произвести на свет наследника, хотя появление сына присутствовало в программе, которую составил десятилетний Ларри. Он был крупным мужчиной с квадратным лицом, волосами песочного цвета и яростными глазами — светло-голубыми, но яростными, в отличие от красивых светло-голубых глаз Мэрилин и их четырех хорошеньких дочерей, которые, каждая в свое время, поступили учиться в Уэлсли, так как сестра его лучшего друга и сослуживца по военно-воздушным силам училась в Уэлсли и, когда Ларри познакомился с ней, продемонстрировала манеры и элегантность, которые он хотел видеть у своих дочек. Когда мы отправлялись в ресторан (а это происходило в каждый второй субботний вечер — и против этого тоже было не возразить), он неизменно находил повод придраться к официанту. Причиной жалоб всегда был хлеб. Недостаточно свежий. Не тот сорт, что он любит. Нехватка.

Однажды вечером он неожиданно заявился ко мне после ужина и привез пару рыжих котят: одного с длинной шерстью, другого с короткой, оба восьми недель от роду. Я никогда не просил привозить мне котят, и он не предупреждал, что готовит такой подарок. Но так случилось, что, придя утром на прием к офтальмологу, он увидел возле стола регистраторши объявление: «Котята. Отдам в хорошие руки». После обеда он съездил к ней домой и выбрал из шести имевшихся двух самых симпатичных. Для меня. Ведь, увидев объявление, он сразу обо мне подумал.

Доложив это, он спустил котят на пол и прибавил:

— Вы живете неправильно.

— А разве бывает иначе?

— Да. Например, у меня. Имею все, чего хотел. И не хочу, чтобы вы продолжали сидеть в одиночестве. И так хватили его с избытком. А это, Натан, немыслимо.

— Сами вы немыслимы.

— Я живу правильно. И вас хочу подтолкнуть к норме. Такое одиночество губительно для человек. Пусть у вас будут хотя бы эти котята. Все, что им нужно, у меня в машине.

Он вышел за дверь и, вернувшись, высыпал на пол содержимое двух огромных пакетов из супермаркета: шесть маленьких игрушек, которые можно гонять по комнате; двенадцать жестянок кошачьего корма; большой мешок с наполнителем для кошачьей уборной и пластмассовая ванночка для тех же целей, две пластмассовые миски, куда выкладывается еда, и две пластмассовые чашки для воды.

— Вот! Все, что необходимо. Они просто чудо. Взгляните! Сколько они принесут удовольствия!

Он был предельно серьезен, и я покорно ответил:

— Да, Ларри, вы все продумали до мелочей.

— Как вы их назовете?

— А и Б.

— Нет. Им нужны настоящие имена. Вы и так целый день возитесь с алфавитом. Назовите короткошерстую — Корри, а длинношерстую — Длинни.

— Хорошо, так и поступлю.

В единственных приятельских отношениях, нарушавших мое одиночество, я принял роль, которую предназначил мне Ларри. Я полностью подчинялся его предписаниям, как это делали и все другие. Только представьте себе: четыре дочки, и ни одна не сказала: «А я хотела бы учиться в Барнарде» или «А я хочу поступить в Оберлин». Наблюдая его в семье, я видел, что он совсем не похож на устрашающего тирана-отца, и тем более изумлялся тому, что, насколько мне было известно, ни одна дочка словом не возразила на его непоколебимо уверенное: «Будешь учиться в Уэлсли, и точка!» И все-таки их покорность удивляла гораздо меньше, чем моя собственная уступчивость. Ведь если Ларри, стремясь утвердиться в жизни, добивался полного послушания от тех, кого любил, то я ради того же самого освободился от всех связей.

Он привез мне котят в четверг. И они пробыли в доме до воскресенья. Все это время я почти не работал над книгой, а только кидал им игрушки, держал их у себя на коленях, гладил — одновременно и по очереди — или просто сидел и смотрел, как они едят, как играют, вылизываются или спят. Кювету-уборную я разместил в углу кухни, на ночь оставлял их в гостиной и уходил, тщательно закрыв дверь к себе в спальню. Проснувшись утром, сразу бежал посмотреть, как они. Котята сидели под дверью и ждали, когда я выйду.

В понедельник утром я набрал номер Ларри:

— Прошу вас, пожалуйста, заберите котят.

— Они вам противны?

— Напротив. Если они останутся, я никогда не напишу ни слова. Мне не справиться, если они будут здесь.

— Но почему? Чем они вам мешают?

— Приводят в состояние восторга.

— Я рад. Отлично. Этого я и добивался.

— Приезжайте и заберите их, Ларри. Если предпочитаете, я сам верну их в офис офтальмолога. Но оставить котят у себя не могу.

— Что это — акт неповиновения? Вызов? Я тоже люблю порядок, но мне за вас стыдно. Ведь я не людей к вам подселил, упаси Господи. Я привез вам двух кошек. Двух крошечных котяток.

— И я принял их с благодарностью. Так? Я попробовал к ним приспособиться. С этим вы не поспорите? А теперь увезите их, я вас прошу.

— Ни за что!

— Вспомните: я не просил их привозить.

— Это не аргумент. Вы никогда ни о чем не просите.

— Дайте мне телефон регистраторши офтальмолога.

— Не дам.

— Хорошо, достану без вас.

— Ну знаете, а вы с приветом! — сказал он.

— Ларри, двое котят не заставят меня переродиться.

— Но как раз это и происходит. И этому необходимо воспрепятствовать? В сознании не умещается! Человек с вашим интеллектом — и превращает себя во что-то непостижимое.

— В жизни много непостижимого. Не надо так беспокоиться из-за моих маленьких странностей.

— Хорошо. Победили. Я заберу этих кошек. Но, Цукерман, я все же не остановлюсь.

— У меня нет никаких оснований предполагать, что вы остановитесь или можете быть остановлены. Вы ведь тоже немножко с приветом.

— Да! И не вам со мной справиться.

— Холлис, оставьте. Я слишком стар, чтобы еще раз начинать все с начала. Приезжайте за кошками.

Буквально накануне того дня, когда в Нью-Йорке должна была состояться свадьба четвертой дочери — она выходила за молодого поверенного ирландско-американских корней, окончившего, как и Ларри, юридический факультет Фордэма, — у моего соседа обнаружили рак. И в тот самый день, когда вся семья отправилась в Нью-Йорк на свадьбу, он лег по настоянию онколога в университетскую клинику города Фармингтона, штат Коннектикут. В первую же ночь, когда сестра, померив ему температуру и дав таблетку снотворного, ушла из палаты, он достал еще сотню с чем-то пилюль, пронесенных в футляре от бритвы, и проглотил их, сидя один в темной комнате и запивая водой из стакана, что стоял на тумбочке у кровати. На рассвете следующего дня Мэрилин сообщили из больницы, что ее муж покончил с собой. А несколько часов спустя — по ее настоянию, не зря они столько лет прожили вместе — семья отправилась на торжественную церемонию, а потом и на свадебный завтрак и только затем вернулась в Беркшир для обсуждения деталей похорон.

Позднее я узнал, что Ларри сам попросил поместить его в больницу именно в этот день, а не в понедельник на следующей неделе, что вполне можно было устроить. Таким образом он добился того, что известие о кончине пришло, когда все были вместе; кроме того, кончая счеты с жизнью в клинике, способной позаботиться об умершем, он, насколько это вообще возможно, избавлял Мэрилин и детей от тягостных процедур, неизбежных в случае суицида.

Он умер шестидесяти восьми лет, и обязательство произвести на свет мальчика по имени Ларри Холлис-младший осталось, как это ни удивительно, единственным невыполненным пунктом программы, составленной десятилетним сиротой в дневнике под названием «Что нужно сделать». Ему удалось дождаться свадьбы и выхода в новую жизнь младшей дочери, и он сумел избежать того, чего больше всего боялся, — избавил детей от необходимости наблюдать муки умирающего родителя, от того, через что прошел сам, глядя, как медленно уступают натиску рака сначала отец, потом мать. Он даже мне оставил последние указания. Даже меня захотел поддержать. Среди писем, полученных мной в понедельник после того воскресенья, когда мы узнали о его смерти, я нашел и такое: «Натан, дружок, мне грустно, что приходится вас бросить. В этом огромном мире негоже быть одиноким. Негоже жить без привязанностей. Обещайте, что не вернетесь к той жизни, которую я застал, когда мы познакомились. Ваш верный друг Ларри».

Отрывок из книги Сергея Пятенко, Татьяны Сапрыкиной «Россия: уроки кризиса. Как жить дальше?»

О книге Сергея Пятенко, Татьяны Сапрыкиной «Россия: уроки кризиса. Как жить дальше?»

Всегда найдутся эскимосы, которые выработают для жителей Африки правила поведения в тропическую жару.

С. Е. Лец, польский писатель

В любой сфере знания существует своя терминология. Зачастую слова, используемые в повседневной жизни, имеют иной смысл в профессиональной среде. Когда же речь идет о социально-политической проблематике, в том числе о месте России в современном мире, то иногда жонглирование понятиями может носить и целенаправленный характер.

Перевод с финансового на общечеловеческий

Экономист — это человек, который говорит о непонятных ему вещах таким образом, что невеждой чувствуете себя вы.

Лесная мудрость, автор неизвестен

Для обычного читателя прежде всего необходимо дать четкое определение ряда понятий и терминов, используемых в дальнейшем изложении. Частично здесь будет кратко дана информация, которую можно в подробном виде найти в специальной литературе. Но по некоторым вопросам изложены собственные позиции авторов. Кроме того, часть определений размещены в соответствующих разделах книги.

Акции — это ценные бумаги, удостоверяющие право владельца на соответствующую долю: а) в собственных средствах акционерного общества; б) дохода от деятельности общества и в) голосов акционеров общества. Порядок и объем выплат дохода по акциям (дивидендов) ежегодно определяется собранием акционеров. Теоретически и практически, даже при наличии прибыли, может быть принято решение не выплачивать их.

Альтернативно зарабатывающий — политкорректное название лиц, замешанных в коррупции, проще говоря, взяткополучателей.

Банк инвестиционный (инвестиционная компания) — финансовый посредник, оказывающий помощь при продаже ценных бумаг; содействующий при корпоративных реорганизационных процессах; действующий в качестве брокеров индивидуальных и институциональных клиентов; совершающий сделки купли-продажи от своего имени; выступающий в роли гарантов при размещении ценных бумаг.

Банк (коммерческий) — кредитная организация, которая имеет право привлекать денежные средства физических и юридических лиц, размещать их на условиях возвратности, платности, срочности и осуществлять расчетные операции по поручению клиентов. Банки осуществляют комплексное обслуживание клиентов, что отличает их от специальных кредитных организаций, выполняющих ограниченный круг финансовых операций и услуг.

Валовой внутренний продукт (ВВП) — рыночная стоимость всех конечных товаров и услуг (предназначенных для непосредственного употребления, то есть за вычетом производственного потребления), произведенных за год во всех отраслях экономики на территории государства для потребления, экспорта и накопления вне зависимости от национальной принадлежности использованных факторов производства.

Валютный курс — цена денежной единицы одной страны, выраженная в денежной единице (или ее десятикратной величине) другой.

Девальвация — обесценивание национальной валюты, то есть снижение ее курса по отношению к иностранным валютам. Девальвация — это понижение стоимости единицы национальной валюты относительно валюты иностранной.

Деноминация — изменение нарицательной стоимости денежных знаков с целью стабилизации валюты после гиперинфляции и упрощения расчетов. В ходе деноминации происходит обмен старых денежных знаков на новые, имеющие, как правило, меньший номинал. Старые денежные знаки могут изыматься из обращения.

Деривативы — финансовая ценная бумага, стоимость которой является производной от стоимости и характеристик другой ценной бумаги (базового актива).

Дефляция — многофакторный экономический процесс; форма проявления — снижение цен («на все товары, за исключением тех, которые вы давно хотели купить»).

EBITDA (сокращение по первым буквам английских слов) — доход до уплаты налогов, процентов по кредиту и начисления амортизации. (Поэтому когда вы слышите разговор двух девушек о молодом человеке: «Он конечно, урод, но ЕБИТДА у него — закачаешься», то это просто оценка получаемых им доходов, а совсем не того, о чем можно подумать.)

Закладная — документ, подтверждающий согласие заложить принадлежащее имущество и дающий кредитору право на переход собственности при неуплате долга.

Инфляция — многофакторный экономический процесс, форма проявления — рост цен.

Ипотека — передача заемщиком кредитору права на недвижимость в качестве обеспечения ссуды.

Кредит (заем)— отношение между кредитором и заемщиком, при котором кредитор передает заемщику деньги или вещи, а заемщик обязуется в определенный срок возвратить такую же сумму денег или равное количество вещей того же рода и качества.

Кредитная система — в узком смысле: совокупность банков и других кредитно-финансовых учреждений; в широком смысле: совокупность отношений, возникающих в связи с движением денежного капитала.

Кризис — форма разрешения противоречий, накопившихся в предшествующий период. Фаза экономического цикла: кризис — депрессия — оживление — подъем (бурный рост).

Кризис психологический — изменения, возникающие на стыке стабильных периодов.

Кризис экономический — в узком смысле: сокращение роста экономики (ВВП) до нуля процентов или появление отрицательных величин в динамике ВВП на отрезке два-три квартала; в широком значении: нарушение равновесия между спросом и предложением на товары и услуги, всеобщее либо отраслево-региональное состояние депрессии — чрезвычайно малый спрос на товары и услуги.

Кризис финансовый — резкое падение стоимости акций на фондовом рынке и / или рост напряженности в банковской системе (банкротства, ужесточение условий кредита и т. д.).

Кризисы сопровождают всю историю человеческого общества. С начала XIX века кризисы проявляются как нарушение равновесия между промышленным производством и платежеспособным спросом. До XX века ограничивался пределами одной, двух или трех стран. Впоследствии стал приобретать международный характер, поскольку развитие торговли создавало через взаимодополняемость и конкуренцию благоприятные условия для распространения кризисов. Они проявляются в резком переломе конъюнктуры, что влечет за собой спад производства, рост безработицы, увеличение количества банкротств и т. д. Во второй половине XX века созданы механизмы, направленные на предотвращение кризисов: укрепление государственного регулирования хозяйственных процессов, создание международных финансовых организаций и т. д.

Капитализация — термин, имеющий несколько значений, но в данной работе это оценка стоимости фирмы на основе рыночной стоимости ее акций и облигаций.

Облигация — это ценная бумага, удостоверяющая отношения займа между ее владельцем (кредитором) и организацией, выпустившей ее (эмитентом, должником). По облигациям обычно предусматривается определенный порядок выплат владельцам. Это является обязательством эмитента.

Популизм (от лат. populus — народ) — политическая позиция, стиль речей и действий, апеллирующих к простым идеям, популярным в широких народных массах. Популисты утверждают: «Все проблемы — экономические, политические, социальные — имеют очень простые решения». Их лозунги четкие и понятные: «Все отобрать и поделить по справедливости», «Грабь награбленное», «Отобрать у богатых, раздать бедным», «Все богатства принадлежат народу», «Кухарка может управлять государством» и т. д. Популисты обычно строят свою риторику на акцентировании социально-экономических интересов простых людей, они говорят только то, что людям очень хочется услышать: «Во всех проблемах виноват кто-то другой: бюрократы, жидомасоны, богачи, мировая закулиса, корпорации и т. д.». Одна из форм проявления популизма — это экономическая политика, направленная на перераспределение и не учитывающая объективные макроэкономические ограничения и последствия. Главная идея — стремление завоевать доверие и поддержку масс, понравиться народу. При этом реальные цели (борьба за власть, обогащение и т. д.), как правило, прикрываются социально привлекательными лозунгами, даже если они не имеют никакой реалистично-объективной основы. Например: «Вернем вклады, потерянные в советской сберегательной кассе» или «Мы — американцы, через год победим и выведем войска из Афганистана». Обычно чем менее зрело общество, тем более оно восприимчиво к популизму. Но бывают и исключения. Популистами можно считать таких деятелей, как А. Гитлер, Н. Хрущев, С. Хуссейн, Б. Ельцин, Ю. Тимошенко, У. Чавес, Б. Обама.

Ревальвация — повышение официального курса национальной денежной единицы по отношению к иностранным валютам. Аналогично девальвации повышение его на 0,5% или 0,01% — это тоже ревальвация.

Секьюритизация — выпуск ценных бумаг (акций, облигаций, закладных и т. д.).

Спекуляция — покупка любых активов (товаров, земли, ценных бумаг и т. д.) в надежде продать их после повышения цены. Это неотъемлемая часть рыночного хозяйства.

Тренд — тенденция, закономерность, зависимость, главное направление движения.

Фондовый рынок — в узком смысле: совокупность организаций, обслуживающих куплю / продажу ценных бумаг (в основном акций и облигаций); в широком смысле: совокупность взаимоотношений, возникающих в ходе купли / продажи ценных бумаг.

Хедж-фонд — инвестиционная компания, скупающая и продающая ценные бумаги конкретных фирм и выпусков.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Светланы Шенбрунн «Пилюли счастья»

Да: проснулась — очнулась после долгого сна, зевнула,
потянулась под одеялом и открыла наконец совершенно
глаза свои… Вот именно: ты еще и глаз не
продрал, а уже все описано. Не успел родиться, а уже
наперед все предсказано и рассказано. Полагаешь
наивно, что живешь по воле своей, а на самом деле
катишься по выбитой колее издавна составленного
текста. Воспроизводишь своим присутствием текущую
строку. И оглядела, разумеется — оглядела. С
нежностью. Нет, теперь надо говорить: не без нежности.
Домик крошечка, он на всех глядит в три окошечка…
Глядит, лапушка… Подумать! — целых три
окна в одной комнате. В нашу-то эпоху, когда редкой
комнате выделяется более одного. И одно уже почитается
за великое благо. Размер жилого помещения
должен соответствовать размеру помещенного в
него тела. Всунулся на койку, как карандаш в пенал,
и дрыхни. Благодари судьбу, что отвела тебе пусть невеликое, но защищенное от житейских бурь
пространство. Собственную твою экологическую
нишу. Еще и с телевизором в ногах! Мечтай. Грезь
об очередном отпуске.

И самое удивительное, самое восхитительное,
самое непостижимое, что в этой роскошной комнате,
в этой мягкой постели, благожелательно объемлющей
расслабленные члены, просыпается не
какой-нибудь два миллиарда пять тысяч седьмой
член мирового сообщества — а именно я. Не знаю,
чем это объяснить. Поэтому и не просыпаюсь
еще… Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно
на своей постели. Минуты с две полежим неподвижно…
Ну, не так уж совсем неподвижно: слегка
разминаемся, подготавливаемся к дневной жизнедеятельности.
Новый день… Рассвет. Слабенький
пока, едва уловимый. Не потому, что рано, а потому,
что северно. Что делать — за белые ночи приходится
расплачиваться тусклыми днями.

Зато одеяло — что за прелесть у меня одеяло —
облачко невесомое! Букет ландышей и незабудок.
Майский сад!.. Вади Кельт в пору весеннего расцвета.
Подумать только — середина февраля, и уже
жара. Солнечная сказка… Город Авдат. В Израиле
Негев — пустыня. В России в лучшем случае потянул
бы на засушливую степь. Страсть к преувеличениям.
На древнем пряничном пути из Междуречья
в Египет склонны к излишней драматизации.
Пряничном… Не от слова «пряник» — от слова «пряность». Впрочем, «пряник», наверно, и происходит
от «пряность». Или наоборот. Сто первое ранчо. Не
сто первый километр, а Сто первое ранчо! Не потому,
что ему предшествуют сто других, — первое и
последнее, единственное на весь пряничный путь,
но так интереснее. Символичнее. Сто первое — номер
воинского подразделения, в котором несчастный
парень, открывший с горя ранчо в пустыне,
служил под началом Арика Шарона. «И пряников
сладких…» Великий стратег Ариэль Шарон. Говорят,
его бои изучают в военных академиях всего мира.
Толстый человек с тоненьким голосом, сорванным
на полях сражений. И смешным кроличьим носом.
Аллергия, наверно. А поди ж ты! Царь-царевич, король-королевич, сапожник-портной…

Весенняя пустыня. Очей очарованье… Невесомые, блаженные дни. Дениска был совсем маленький
— как теперь Хед. И мы с ним кормили львиц
бифштексами на Cто первом ранчо. Кормите львиц
бифштексами!.. Опускаешь свеженький бифштекс
(сырой!) в скользкий желобок, и львица слизывает
его горячим языком на той стороне клетки.

Неизвестный художник по тканям, как это ты
умудрился, вовсе не ведая о моем существовании,
соорудить для меня столь прекрасное одеяло? И
почему бы не напечатать где-нибудь в уголке твое
имя? Я бы невзначай запомнила. Могли бы заодно
повысить показатели сбыта — авторский экземпляр.
Алые капли трепещущих маков…

Пора, однако ж, выпрастываться из солнечной
вечности… Серенькие будни. Нет, почему же будни? Праздничный день. Может, не выглядит особо
торжественным, но все-таки не мутный и не
грязный. Ни в коем случае. Обыкновенненький
протестантский денек. Ненавязчиво готовящий
собственное рождение. Осознающий свои права. А
также обязанности…

Все — сосредоточиться и одним скачком выпрыгнуть
из постели! Не скачком, положим, — подумаешь,
какие скорые скакуны! Попрыгунчики,
умеющие единым духом перемахнуть из ночи в
день и попасть в нужную идею. Нет, Яков Петрович,
нет!.. Никаких наскоков, никаких штурмов, никакой
прыти. Приподымаемся потихонечку, более
всего стараясь не потревожить сотканных смутным
сонным сознанием трепетных паутинок — более
всего! Не оттого ли, Яков Петрович, и приключилась
с вами беда, что вскочили вы, как встрепанный,
не прислушавшись к тихому наставлению
ночи? Ах, Яков Петрович!..

Из сна следует высвобождаться осторожно. Как
крабик выползает из чужой раковины, как водолаз
подымается с большой глубины. Особенно тот, который
уже отведал однажды кессонной болезни. Не
спеши, радость моя, выпрастывайся потихонечку.
Из влекущих грез, из густых липучих водорослей,
льнущих к вялому телу. Пленной душе… Не догадывался
Яков Петрович, простак, что бойкие двойники
просовывают свои мерзкие юркие рожи именно
в этот час — на стыке сна и бодрствования, когда
воля расслаблена и сознание располовинено. Но
мы-то теперь все знаем. «Кто любили тебя до меня,
к кому впервые?..» Почему — любили? Одного любящего
впервые нашей барышне не хватило?

Подумать только — мы с Федором Михайловичем
жили в одном и том же городе. Более того, если не
ошибаюсь, в одном и том же Дзержинском районе.
Хотя при Федоре Михайловиче он, надо полагать,
звался иначе. Все равно странно…

А небольшое кругленькое зеркальце на комоде
имеется, это верно подмечено. Кругленькие
зеркальца продолжают свое скромное существование,
пренебрегши социальным прогрессом и
открытием полупроводников. Но мы не станем
в них заглядываться. Яков Петрович оказался не
по летам доверчив. И главное, что такого замечательного
он там увидел? Заспанную, подслеповатую
и довольно оплешивевшую фигуру. Почему не
физиономию? В маленькое кругленькое зеркальце
— и всю фигуру? Ладно, что уж теперь придираться,
автору в его обстоятельствах было не до
таких пустяков — к карточному вертепу спешили,
Федор Михайлович, а потому писали впопыхах.
Издатель, кровопийца, наседал, произведений
требовал — за свои авансы… Яков Петрович, не
за письменным столом ты был рожден, а за игорным!
Впрочем, все предопределено, но выбор
предоставлен. Немец-доктор, конечно, был предопределен,
но Яков Петрович, пораскинь он слегка
мозгами, мог поостеречься. Оставалась еще возможность поостеречься. Иначе мог распорядиться
своим утром. Сереньким петербургским утром.

Ну и что, что северно? Зато леса, зато парк под
окнами — какой парк! — прозрачный, углубленный.
Сквозь ретушь веток — муниципальный
каток. Совершенно пустой в этот час. Ничего и
никого, кроме обнаженных деревьев. Снежинки
залетают в окно, тычутся в грудь и теплый со сна
живот. Хорошо — стоять вот так у распахнутого
окна против голых деревьев. Тягучий и плотный,
напитанный сыростью воздух объемлет млеющее
тело. Задумчивая влажность, разлитая во всей фигуре
ее…

Твоего автора, Яков Петрович, следовало бы
предварять надписью — как пузырек с летучей
кислотой: «Осторожно, к глазам не подносить!»
Опасный тип. Противоипритная мазь номер пять.
Поднесешь — по наивности, по младенческому неведенью
— к глазам своим, и все: приклеится всякая
дрянь к внутренней полости слабого, неподготовленного
сознания. Не в тихом почтенном размышлении
складывалась твоя судьба — в промежутках
между нелепыми ставками, между сводящими с
ума проигрышами. Вселенское сострадание! Как
бы не так… Безумный порыв, темная страсть и неизбежно
вытекающее из них отчаяние. Во всем
дойти до последнего гульдена… Ветошка ты, Яков
Петрович, смешное недоразумение, мерзко тебе,
муторно, и слезы твои грязны и мутны, но любо тебе
зачем-то мерзнуть и трепетать, вымаливать внимание тех, кто заведомо подлее и гаже тебя. Рвешься
ты предстать перед пустячной Кларой Олсуфьевной
и злыми ее гостями, сам призываешь спустить тебя
с лестницы. И только ли Федор Михайлович загнал
тебя в эту яму, в парадную залу? Не сам ли ты приказал
Петрушке нанять карету? Где границы собственной
воли и власти неумолимого творца?

Интересно — а что, собственно, означает сия фамилия:
До-сто-евский? Ел до ста? Досыта, что ли?

Между прочим — сегодня праздник, каникулы,
дети не должны идти в школу, так что имеем
полное право уделить четверть часа полезной для
здоровья утренней зарядке. Наклон вперед, откид
назад, сгибание вбок, руки на уровне плеч…
Комплекс ГТО. Вдох — выдох — вдох!.. Половицы
поскрипывают под ковром. Может ли получиться
полноценная гимнастика, когда под ногами у вас
персидский ковер? Мартин уверяет, что настоящий
персидский. Во всяком случае, удивительно
пушистый и пружинистый. Щекочет босые ступни.
Особенно ямочку в подъеме.

Пора, однако, прикрыть окно. Мартин не одобряет,
когда я перенапрягаю отопительную систему
(камин электрический, но совсем-совсем как
настоящий). А что за рамы у нас, что за стекла! Как
в лучших домах стольного града Петербурга. И запах
хвои в придачу. Мартин с мальчиками вчера
вечером поставили в гостиной елку.

Теперь — освежающий и бодрящий душ. Широкий выбор шампуней, кремов и полоскательных микстур. Убрать постель и включить пылесос.
Квартира оборудована центральным пылесосом —
десять минут легкого жужжания, и наша окружающая
среда чиста и свежа, как дыхание младенца!..
Это верно, это я точно знаю, поскольку сама занимаюсь
переводами инструкций к пользованию удивительными
техническими новинками, выпускаемыми
нашей передовой в области мировых стандартов
промышленностью.

Высокая технология! Говорят, голубой компьютер
уже обыграл чемпиона мира по шахматам.
А может, не обыграл еще, но вот-вот обыграет. За
полную достоверность не ручаюсь — черпаю эти
сведения из телерепортажей, которые Мартин
аккуратно прослушивает в вечерние часы, но, поскольку
местный язык все еще сложен для моего
восприятия, могу кое в чем и ошибиться.

Половицы поскрипывают под персидским ковром — ностальгируют о прошлых веках. Если бы планировщики
удосужились поинтересоваться моим
мнением, я предпочла бы обойтись без этих излишеств,
но нельзя — скрип одно из тончайших доказательств
натуральности нашего жилища. (Жутко,
жутко дорогая квартира, поскрипывание, разумеется,
тоже включено в стоимость.)

С улицы наш дом представляет собой обыкновенное
восьмиэтажное здание, но изнутри персонально
для нас создана полная иллюзия солидных
барских апартаментов. Бельэтаж старинного особняка.
Выглядывая, например, из окон — закрутив
немного тело штопором и задрав голову вверх, —
удостоверяемся в наличии ласточкиных гнезд под
застрехой. Не важно, что это не крыша, а лишь карниз
на уровне третьего этажа — все равно отличная
выдумка. Приятная для наших чувств мистификация.
Благодаря карнизу верхние этажи вместе с их
жильцами для нас как бы не существуют. Да и вход
туда с противоположной стороны, так что мы их не
видим, не слышим и не замечаем. Их квартиры значительно
дешевле нашей. Полы там обыкновенные
деревянные, а не пластиковые, как у нас (наши, заметьте,
абсолютно неотличимы от настоящих паркетных),
и ковры у них не персидские, и нет у них
широкой просторной лестницы, ведущей из холла
первого этажа во второй, нет покойных ступеней,
застеленных дородной дорожкой, не говоря уж о
темных лакированных перилах с изящной бороздкой
по сторонам. Мы, заходя в квартиру, открываем
резную, как бы дубовую дверь, а они обыкновенную
стальную, обтянутую для самого поверхностного
приличия невесть каким кожзаменителем.

Что ж, и в этой зажиточной стране, и в этом
обществе всеобщего благосостояния имеются отдельные
не вполне богатые люди. Но и перед ними
открыты все возможности, и они превозмогают
свою судьбу. Отправляются в праздник на острова.
Повосхищаться кусточком, аллеей и гротом.
Благо островов тут рассыпано невероятно щедро.
Как картофеля из дырявого мешка. Эндрю, сын
Мартина от первого брака, в прошлом году переселился в собственный дом на том берегу залива.
Не самый современный дом, не по последнему
слову моды и техники, но очень, очень солидный
и добротный. В зимнее время залив покрыт льдом.
Можно пройти на ту сторону пешком. Но кто же сегодня
ходит пешком? Да и зачем идти туда? Вряд ли
эти престижные дома, вряд ли они удобнее нашей
квартиры, не могут они быть удобнее, куда ж еще
удобнее? А ведь удобство-то — главное. Все продумано
и предусмотрено. От простенькой полосатенькой
дорожки, устилающей пол в коридоре, до
миленьких разноцветных: желтеньких, розовеньких
и фиолетовых — лампочек по стене.

Более всего продуманы мы сами. Чудесная семья.
Прекрасные родители и три очаровательных
мальчика. Глянцевитая обложка женского журнала.
Дверь в детскую приоткрыта, и оттуда несутся
звонкие голоса моих сыновей, заливистое тявканье
Лапы и глухие, увесистые удары. Все четверо скачут
по тахте, мальчишки сражаются подушками,
Лапа на лету пытается ухватить — хоть подушку,
хоть чью-нибудь розовую пятку.

Удивительно послушные мальчики: как только
я напоминаю, что пора умываться и завтракать,
старший, Эрик, без возражений отшвыривает
орудие боя и на одной ноге скачет в ванную.
Маленький, Фредерик (дома Фред), не дожидаясь
указаний с моей стороны, лезет застилать постель.
Средний, Хедвиг (Хед), стоит минутку в раздумье:
ванна занята старшим братом, младший препятствует в данный момент уборке постели, что ему
остается? Сверкнул глазенками и ринулся мне под
мышку, обхватил разгоряченными от сна и сражения
ручонками. Светлая головка подсунулась под
рукав халата. Хедушка!.. Кареглазка…

Карие глаза в здешних краях все еще редкость.
Хотя теперь и в северных странах имеются негритянские
кварталы, и белобрысые скандинавки
рожают порой смуглых мулатиков, но это происходит
не на нашей улице. Карие глаза и светлые
волосы — неожиданное и приятное сочетание. У
моей мамы были карие глаза. Но волосы не такие
светлые — волосы у нее были вьющиеся, с рыжинкой.
Под конец от всей ее красы только и осталось,
что эти бронзовые всклокоченные кудри. Целебный
напиток из еловых и пихтовых ветвей не помог. Не
спас… Позднее утверждали, что он вполне разрушительно
действовал и на почки, и на печень. Но тогда
он считался панацеей от авитаминоза. Вселял надежду.
Надежды маленький оркестрик… Последняя
соломинка, через которую тянут отвратительный
смертоносный напиток…

Трехэтажная кровать, по моему скромному
мнению, не самое замечательное изобретение
века. Конечно, благодаря ей в детской остается
много свободного места, но и неудобств предостаточно:
попробуйте, например, поменять простыни,
особенно на среднем уровне, — не знаю,
может, это я такая исключительно неуклюжая, но
всякий раз мой лоб и затылок успевают треснуться об раму верхнего уровня. О том, чтобы присесть
возле своего теплого сладкого сонного малыша, не
может быть и речи. А самое сложное, когда ребенок
болен. И ведь случается, что одновременно болеют
двое. А то и все трое. Санитарный вагон… Впрочем,
у мальчишек свои взгляды на жизнь, им даже нравится
карабкаться вверх-вниз по лесенке. Похоже,
что раскладывание по спальным полочкам не травмирует
их души.

Что-то замечательно вкусненькое благоухает
на столе. Мартин всегда поднимается раньше меня
и создает свои кулинарные изыски. Не забыв объявить,
разумеется, что мы лентяи и лежебоки. Мы
обожаем его хрустящие гренки с сыром и с медом,
пышные вафли и все прочее.

Сегодня я должна быть особенно внимательна к
нему — с вечера он, бедняга, был совершенно убит
подлым бесчестным поступком Ганса Стольсиуса.
Не знаю, что там у них приключилось, но горечь и
обида столь явственно читались на лице моего прямодушного
Мартина, что не заметить их было бы
неприлично. Поначалу в ответ на мои расспросы он
только отнекивался: «Нет, дорогая, все в порядке,
ничего не случилось», но потом не выдержал: самое
отвратительное заключено не в потере денег — да,
вся эта история обернется порядочным убытком
(к убыткам он успел притерпеться!), самое отвратительное
— это осознать вдруг — после стольких
лет знакомства и делового сотрудничества, — что
человек способен так вот бесстыже, бессовестно, преднамеренно тебя подвести, нет, не подвести, а
обвести вокруг пальца!

Возможно, я не стала бы с таким упорством добиваться
причины его дурного настроения, если
б знала, что во всем виноват господин Стольсиус.
Но я почему-то вообразила — и втайне уже успела
слегка тому порадоваться, — что тут с какого-то
боку замешана моя драгоценная невестушка, жена
Эндрю. Как говорится, пустячок, но приятно, если
б между ними пробежала черная кошка. Однако
надежда на семейную распрю не оправдалась, а
услышать, что непорядочной свиньей оказался
Ганс Стольсиус, не такая уж великая находка.

Я целую Мартина в щеку. Минуточку, дорогая,
— он еще не закончил хлопотать у плиты,
еще надо включить однажды уже вскипевший
чайник и вытащить из буфета и водрузить на стол
прозрачные кубышки с вареньем и шоколадной
пастой. Посреди синей клетчатой скатерти вздымается
зеленовато-розовое блюдо с горкой домашних
печений. Мы усаживаемся за стол. Этот
славный викинг — мой муж. Похоже, что вчерашняя
досада за ночь каким-то образом рассеялась.
Огромная кружка черного кофе в правой руке —
до чего же у него изящные, будто высеченные из
мрамора руки! И откуда эта роскошь у крестьянского
парня? Слева от тарелки дожидается газета.
Сегодня кроме газеты имеется и открытка от дочери,
проживающей в Америке — в одном из северных
штатов. Дочка регулярно поздравляет отца с праздниками и желает всех благ ему, а заодно и
нам. Мы с ней никогда не виделись, я знаю лишь,
что ее зовут Мина, что у нее двое детей и с мужем
она рассталась, когда младшей девочке не исполнилось
еще и года. По образованию она историк,
но в настоящее время заведует домом престарелых.
Очевидно, заведовать домом престарелых
в Америке доходнее, нежели на родине отряхать
от хартий пыль веков. А может, имелась какая-то
иная причина для отъезда. Я, разумеется, не намерена
хлопотать о Мининой репатриации.

Мартин долго вертит в руках, читает и перечитывает
открытку, потом передает ее детям, чтобы
они тоже порадовались привету от старшей сестры
и американских племянников, и распахивает наконец
газету. За завтраком он, как правило, ничего не
ест, разве что похрустит задумчиво каким-нибудь
крекером или отщипнет ломтик сыра.

Моя мама почему-то уверяла, что самое главное
для человека поесть утром. На завтрак у нас всегда
была каша. Я обожала пшенную кашу. Особенно
чуть-чуть подгоревшую. Подумать только, с тех
пор, как я покинула пределы России, мне ни разу
не довелось отведать пшенной каши! Мои мальчики
даже вкуса ее не знают. Здесь в принципе не водится
такого блюда. И желудевый кофе тоже неизвестен.
Вкусный и питательный желудевый кофе,
выпьешь утром стакан, и весь день сыт!

Мартин говорит, что во время войны у них тоже
невозможно было достать натуральный кофе, приходилось обходиться эрзацами. «Нет, когда началась
война, стало уже легче, — честно уточняет
он. — Хуже всего было во время кризиса».

Из-под газеты выскальзывает письмо.

— О, дорогая, извини, чуть не забыл! — восклицает
он с искренним раскаяньем. — Это для тебя.

Не от Дениса. От Любы.

«Ниночек, родненький, здравствуй! — Вот уже
пятнадцать лет всякое свое послание ко мне она
начинает этим: „Ниночек, родненький“. Так ей,
наверно, кажется правильным. — Ты уж меня извини,
что не сразу ответила. — Нечего извиняться,
я никогда не отвечаю сразу. — Болела, да и сейчас
еле ползаю — ноги совсем ослабли. Правая пухнет,
левая ломит — такая вот, поверишь ли, тоска зеленая.
За два месяца только и высунулась из дому,
что в поликлинику да разочек к нашим на кладбище
съездила. Спасибо хоть, Амира Георгиевна как
идет в магазин, так и мне, что надо, берет, а то бы
иной день и вовсе без хлеба сидела. Такая вот я
стала…»

Комната Амиры Георгиевны — справа за кухней.
Высокая кровать, геометрически выверенная
пирамида белейших подушек, и сама она — высокая,
сухая, чернобровая. Не особенная любительница
коммунального общения, но нам, детям,
позволяла иногда постоять у себя на пороге.
Подумать только — Люба лет на десять, если не
двенадцать, ее моложе, а вот поди ж ты, как судьба
распорядилась — кто кому ходит в магазин… Нет, сейчас не могу читать — мои на редкость разумные
и сознательные дети ерзают, нервничают, мечтают
бежать на каток. Потом дочитаю, когда вернемся.

— Все в порядке? — интересуется Мартин.

— Наверно, — говорю я.

Конечно, в порядке — в порядке вещей. Что делать?
Годы идут, люди не молодеют. Отчего это к
Любе вяжутся всякие хворобы? Витаминов, что
ли, не хватает? Надо написать, чтобы принимала
поливитамины. И овощей чтобы побольше ела.
Фруктов тоже. «Голубчик мой, Любовь Алексеевна,
ты смотри мне там не разваливайся, — сочиняю я
между делом будущее письмо. — Принимай давай
поливитамины и держи хвост пистолетом…»
Такой у нас с ней стиль общения. В трогательном
ключе. «Маточка Любовь Алексеевна! Что это вы,
маточка…» Маточка-паточка… Гаденькое, в сущности,
словечко. Сам, небось, выдумал. Чтобы подчеркнуть
нашу униженность и оскорбленность.
Мышка вы, маточка, да и вы мышка, любезный
Макар Алексеевич, серые мышки-норушки, угодившие
в помойное ведро, и начхать бы на вас
со всеми вашими нежностями и взаимными утешениями,
однако ж влечет заглянуть иной раз в
вашу пакостную трущобу, в протухшую кухоньку,
где сидите вы там в уголке за занавесочкой
милостивым государем Девушкиным и не смеете
высунуть насморочного носа. Что ж, при всеобщем
насморке и конъюнктивите и собственное
счастье отчетливей, и нечаянный проигрыш не столь убийственен. «Дорогая, поверь, расчет мой
был абсолютно верен, если бы только не делать
мне третьей ставки. Только в этом и заключается
вся досадная ошибка. Но я совершенно на тебя не
сержусь и полностью прощаю. Только ради всего
святого, не забудь: сегодня же немедленно сходи
и попроси в банке авансу две тысячи. И перешли
мне срочно, без отлагательства». Щепетильный человек.
Не просит лишнего. От двух-то тысяч мог бы
и Макару Алексеевичу уделить толику — рублика
три или четыре до ближайшего жалованья. До получки.
Уделил ведь однажды бедной английской
девочке полшиллинга.

Мальчишки с Лапой бегут впереди, мы с Мартином
вышагиваем следом. Небо сделалось совершенно
суконно-потолочным. Кто это, интересно, выдумал
суконные потолки? Зато земля вокруг бела.
Снежинки загустели, палисадники — как подушки
в комнате у Амиры Георгиевны. Я беру Мартина
под руку и прижимаюсь виском к его плечу — тому
самому, через которое перекинуты длиннющие
беговые коньки. Красавец. Супермен. Пусть не самой
первой молодости, но сложен отлично. И куртка,
и пестренькая задорная шапочка. Мы отличная
пара. Отличная пара направляется на каток
со своими очаровательными сыновьями. Коньки
сверкают, несмотря на то что ни единый луч солнца
не в силах пробиться сквозь плотные низкие
тучи.

Предисловие к изданию

О книге Сергея Войтикова «Отечественные спецслужбы и Красная Армия 1917—1921»

Спецслужбы (специальные службы) — неофициальный термин, которым с конца XX в. часто обозначают государственные органы, предназначенные для осуществления преимущественно противозаконной деятельности (как-то: шпионаж, перехват коммуникаций, криптоанализ, диверсии; в странах с тоталитарными и авторитарными политическими режимами — также политический сыск, репрессии и внесудебные расправы) в интересах правительства или главы государства на территории иных стран, а также своей страны.

Отечественные спецслужбы стали одним из самых популярных сюжетов по исторической тематике в последнее время. Однако наибольшее внимание по традиции уделяется созданной 20 декабря 1917 г. на основе Петроградского военно-революционного комитета Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с преступлениями по должности, спекуляции и саботажем (ВЧК), из которых особенно выделяются работы В.К. Виноградова, О.И. Капчинского, А.И. Кокурина, Н.В. Петрова, С.В. Леонова, А.Л. Литвина, Д.С. Новоселова. В то же время отечественные спецслужбы представлены и другими организациями.

Созданные в годы Гражданской войны советские спецслужбы стали предшественниками современных Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ) и Департамента военной контрразведки ФСБ России (ДВК).

Не желая создавать историграфические «святцы» (выражение М.А. Молодцыгина), я хотел бы назвать ряд специалистов, труды которых использовались при написании книги: М. Алексеев, Н.Д. Егоров, С.В. Карпенко, В.С. Кириллов, В.Я. Кочик, В.М. Лурье, А.И. Колпакиди, Д. Прохоров, А. Север, (военная разведка); И.И. Васильев, Ю.Б. Долгополов, А.А. Зданович, С.З. Остряков (военная контрразведка); К. Востоков, В.Г. Кикнадзе (радиоразведка). Также привлечены коллективные труды по истории отдельных спецслужб.

Новизна исследования. Впервые, с использованием ряда неизвестных ранее документов, проведено комплексное исследование становления и развития отечественных военной разведки и военной контрразведки в годы Гражданской войны; впервые проанализированы организация и деятельность первого советского органа военных разведки, контрразведки и цензуры — Оперативного отдела Наркомвоена; история Курсов разведки и военного контроля, ставших первым органом по подготовке сотрудников спецслужб в Советской России; «дело о шпионстве» одного из отцов-основателей ГРУ Георгия Теодори. На страницах книги рассматриваются: зарождение отечественных спецслужб и подготовка новой генерации их сотрудников (раздел I); становление и развитие советских органов военной разведки (раздел II) и военной контрразведки (раздел III). Основное внимание уделено эволюции организационной структуры и кадрового состава центрального аппарата спецслужб.

Опубликованные источники представлены сборниками документов, трудами разведчиков и контрразведчиков, воспоминаниями советских партийных и военных деятелей, материалами периодической печати.

Особое значение среди опубликованных источников имеют документальные сборники — «В.И. Ленин и ВЧК», «Красная книга ВЧК», переписка руководства партии большевиков, протоколы заседаний Реввоенсовета Республики и стенограммы заседаний Политбюро ЦК ВКП(б), «Русская военная эмиграции 20 х—40 х годов», биографический сборник о председателе ВЧК Ф.Э. Дзержинском, «Всероссийский национальный центр», «Архив ВЧК», «Нестор Махно»; сборник документальных публикаций «Неизвестная Россия».

Труды разведчиков и контрразведчиков делятся на два вида.

Первый составляют работы советских военных разведчиков С.С. Турло и И.П. Залдата «Шпионаж», изданная впервые Полномочным представительством ГПУ по Западному краю, и А.И. Кука «Канва агентурной разведки» (последняя, к сожалению, изучена лишь по фрагментам, приведенным в книге С.С. Турло и И.П. Залдата). С.С. Турло и А.И. Кук занимали видные посты, свои теоретические выкладки они сопровождали примерами из военной истории, в частности из истории разведки и контрразведки.

Станислав Степанович Турло (1889–1942) работал в органах ВЧК-ГПУ с 1918 г.: председатель Донской ЧК, инспектор Особого отдела ВЧК, заместитель начальника особого отдела 15 й армии, председатель Ферганской ЧК, начальник контрразведывательного отделения Полномочного представительства ГПУ по Западному краю (до августа 1924 г.), после чего вышел в отставку по болезни. В 1920 г. им была предпринята попытка издания курса лекций «Красная контрразведка», однако весь тираж этой книги был уничтожен.

Александр Иванович Кук (1886–1932) был единственным выпускником ускоренных курсов Императорской Николаевской военной академии, надолго оставшимся в советской военной разведке. Родился 6 января 1886 г. Лютеранин, из крестьян Лифляндской губернии. Образование домашнее, военное — общий класс Петроградского пехотного юнкерского училища по 1 му разряду и старший курс 2 й очереди Императорской Николаевской военной академии. Холост. На военную службу вступил на правах вольноопределяющегося 2 го разряда — подпоручик 1 го Сибирского стрелкового полка (с 6 августа 1909), со старшинством (с 15 июня 1908); неоднократно командовал ротой и пулеметной командой, назначен заведующим школой обмундирования (2–20 октября 1911); прикомандирован к полковой канцелярии для врид делопроизводителя по хозяйственной части (3–13 марта, 4–27 апреля 1912), наблюдающий за хозяйством и имуществом команды связи полка (24 мая — 22 июня 1912), врид заведывающего оружием (29 июня — 5 июля 1912); произведен в поручики (15 октября 1912); держал экзамен в Императорскую Николаевскую военную академию (24 июня 1913), убыл в академию (с 18 мая 1914), но вскоре по мобилизации вернулся в полк (17 августа 1914) — врид полкового адъютанта (с 31 декабря 1915), начальник команды связи (с 11 января 1916); офицер для поручений при штабе 4 го армейского корпуса (с 22 февраля 1916), штабс-капитан (22 февраля 1916), в командировке в г. Яссы для упорядочения продвижения частей корпуса (24 октября — 3 ноября 1916); командирован в Императорскую Николаевскую военную академию для продолжения обучения (20 января 1917), окончил подготовительные курсы 2 й очереди (младший класс) и командирован в распоряжение штаба Румынского фронта (29 мая 1917) — и.д. старшего адъютанта штаба (вероятно, начальник разведки, с 10 июня 1917), врид начальника штаба 30 й пехотной дивизии (с 13 сентября 1917); окончил полный курс двух классов Императорской Николаевской военной академии и переведен в дополнительный класс с правом на ученый знак и причисление к корпусу офицеров Генштаба на основании ст. 34 й «Положения об ускоренной подготовке офицеров в Николаевской военной академии» приказом военного ведомства 1916 г. № 627 (с 3 марта 1918). 27 июня 1918 г. 28 летний офицер, кавалер орденов Святой Анны 4 й степени с надписью «За храбрость», Святого Станислава 3 й и 2 й степеней с мечами и бантами и Святой Анны 3 й и 2 й степеней с мечами и бантами, был назначен начальником разведотделения штаба военного совета Смоленского района Западного участка отрядов Завесы. С этого началась карьера будущего теоретика военной разведки.

Второй вид составляют труды асов шпионажа времен Первой мировой войны — Вальтера Николаи, Николая Батюшина и Максимилиана Ронге, а также американского разведчика Чарльза Э. Росселя. Эти работы помогают воссоздать исторический контекст описываемых событий.

Воспоминания советских партийных и военных деятелей — С.И. Аралова, М.Д. Бонч-Бруевича, И.И. Вацетиса, С.И. Гусева, Л.Д. Троцкого и др. — также содержат ценные сведения по истории военной разведки и военной контрразведки, но приведенные в них факты нуждаются в тщательной проверке по архивным документам.

Из периодики изучены официальные советские издания — газеты «Правда», «Известия ВЦИК», «Известия Народного комиссариата по военным делам» и «Известия Московского окружного военного комиссариата». В двух последних, что особенно важно, публиковались сведения о структуре и кадрах центрального военного аппарата Советской России и Московского окружного военного комиссариата, в частности интересующие нас.

Неопубликованные источники составили документы 29 фондов двух архивов — Российского государственного военного архива (РГВА), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ). В РГВА изучены документы следующих фондов: Управление делами Народного комиссариата по военным делам (Ф. 1); Высший военный совет (Ф. 3); Управление делами при наркоме обороны СССР (быв. Управление делами РВСР, Наркомата по военным и морским делам и РВС СССР) (Ф. 4); Секретариат Главнокомандующего всеми вооруженными силами Республики (Ф. 5); Полевой штаб РВСР (Ф. 6); Штаб РККА (Ф. 7); Всероссийское бюро военных комиссаров (Ф. 8); Всероссийский главный штаб (Ф. 11); Главное артиллерийское управление (Ф. 20); Главное управление военно-воздушного флота (Ф. 29); Главное военно-ветеринарное управление (Ф. 37); Военно-законодательный совет (Ф. 44); Центральное управление по снабжению армии (Ф. 46); Штаб Западного участка отрядов Завесы (Ф. 488); Редакция сборника «Красная Армия и Флот» (Ф. 612); Штаб Петроградского района обороны и Северного участка отрядов Завесы (Ф. 862); Московский военный округ (Ф. 25883); Ленинградский военный округ (Ф. 25888); Личный фонд Н.И. Подвойского (Ф. 33221); Секретариат председателя РВСР — РВС СССР (Ф. 33987); Секретариат первого заместителя председателя РВСР — РВС СССР (Ф. 33988); Личный фонд И.И. Вацетиса (Ф. 39348); Научный военно-исторический отдел Генерального штаба РККА (Ф. 39352); Коллекция послужных списков и личных дел на командный, начальствующий и политический состав РККА (Ф. 37976); Коллекция документов белогвардейских объединений, соединений, частей и учреждений «Varia» (Ф. 40307). В РГАСПИ — Личный фонд В.И. Ленина (Ф. 2); Секретариат В.И. Ленина (Ф. 5); Центральный комитет РКП(б) (Ф. 17); Личный фонд А.Г. Васильева (Ф. 289); Личный фонд Л.Д. Троцкого (Ф. 325); Коллекция документов об оппозиции в ВКП(б) (Ф. 71).

Хронологические рамки исследования охватывают период с 1917 по 1921 г.

Книга рассчитана на широкий круг любителей отечественной истории и специалистов — историков органов государственной безопасности и Красной армии.

Автор выражает благодарность руководству и сотрудникам ГПИБ, РГАСПИ, РГБ, РГВА, ЦМАМЛС и лично — М.В. Страхову, А.Ю. Клименко, Н.А. Мурзовой, И.Н. Селезневой, А.Д. Силаеву. При составлении биографических справок активно использовались материалы сайта А. Лихотворика «Русская армия в Великой войне», а также сборники документов «Реввоенсовет Республики», «Архив ВЧК» и др.

Автора консультировали по различным вопросам д.и.н. А.А. Зданович, к.и.н. С.В. Карпенко, к.и.н. А.В. Крушельницкий, к.и.н. М.Ю. Моруков и д.и.н. Н.С. Тархова.

Отдельные положения книги публиковались на страницах журналов «Военно-исторический архив» (Оперод Наркомвоена во главе отрядов Красной армии, у истоков советских разведки, контрразведки и военной цензуры. ВИА. 2009. № 4. С. 68–85; № 5. С. 8–15); «Военно-исторический журнал» (Рождение советской военной контрразведки. 2010, статья выйдет в № 3) и «Новый исторический вестник» («Дело о шпионстве» генштабиста Теодори. 2009. № 3. С. 103–117).

Подбор иллюстраций — Е.В. Раменский, к.и.н. В.А. Арцыбашев и С.С. Войтиков.

Первая глава романа

О книге Ларса Кеплера «Гипнотизер»

Эрика Марию Барка вырвал из сна телефонный звонок. За секунду до пробуждения он услышал собственный голос, жизнерадостно произносящий:

— Шарики и серпантин.

От внезапного пробуждения тяжело колотилось сердце. Эрик не знал, что означают слова про шарики и серпантин, и понятия не имел, что ему приснилось.

Чтобы не разбудить Симоне, он выскользнул из спальни, закрыл за собой дверь и лишь после этого сказал в трубку:

— Эрик Мария Барк.

Комиссар криминальной полиции по имени Йона Линна спросил, достаточно ли он проснулся, чтобы выслушать важную информацию. Эрик стал слушать комиссара. Мысли все еще падали в темное пустое пространство, оставшееся после сна.

— Я слышал, что вы прекрасно разбираетесь в тяжелых травмах, — сказал Йона Линна.

— Верно, — коротко ответил Эрик.

Слушая комиссара, он принял болеутоляющее. Полицейский объяснил, что ему нужно допросить свидетеля. Пятнадцатилетний мальчик стал свидетелем двойного убийства. Проблема в том, что мальчик тяжело ранен. Его состояние нестабильно, он в шоке и без сознания. Ночью его перевели из неврологического отделения в Худдинге в нейрохирургию Каролинской университетской больницы, что в Сольне.

— Кто лечащий врач? — спросил Эрик.

— Даниэлла Рикардс.

— Очень компетентный специалист, я уверен, что она справится…

— Это она захотела, чтобы я вам позвонил, — перебил его комиссар. — Ей нужна ваша помощь, и как можно скорее.

Эрик вернулся в спальню за одеждой. Через жалюзи пробивались полоски света от уличных фонарей. Симоне лежала на спине; она посмотрела на мужа странным пустым взглядом.

— Я не хотел тебя будить, — сказал он вполголоса.

— Кто звонил? — спросила она.

— Какой-то полицейский… комиссар, я не расслышал, как его зовут.

— Что случилось?

— Мне нужно поехать в Каролинскую больницу. Надо помочь им с одним мальчиком.

— А сколько времени?

Симоне посмотрела на будильник и закрыла глаза. На ее веснушчатых плечах отпечатались складки простыни.

— Спи, Сиксан, — прошептал Эрик.

Эрик унес одежду в прихожую, включил свет и торопливо оделся. Какие-то лезвия металлически блеснули за спиной. Эрик обернулся и увидел, что сын повесил коньки на ручку входной двери, чтобы не забыть их. Хоть Эрик и спешил, он подошел к шкафу с одеждой, вытащил сундучок и стал искать чехлы для коньков. Надел чехлы на острые лезвия, положил коньки на коврик в прихожей и вышел из квартиры.

Часы показывали три часа ночи, был четверг, 8 декабря. Эрик Мария Барк сел в машину. Снег тихо падал с темного неба. Было абсолютно безветренно, и тяжелые снежинки сонно ложились на пустые улицы. Эрик повернул ключ в зажигании, и мягкой волной потекла музыка — Майлз Дэвис, «Kind of Blue».

Город спал. Эрик быстро выехал с Лунтмакаргатан и поехал по Свеавеген, к Норртуллу. За снегопадом Бруннсвикен казался огромной темной щелью. Эрик медленно подъехал к больничному комплексу, покатил между больницей Астрид Линдгрен (там не хватает персонала) и родильным домом, мимо онкологической клиники и психиатрии, остановился на своем обычном месте перед нейрохирургической клиникой и вышел из машины. В окнах высокого здания отражался свет уличных фонарей. На парковке для посетителей — несколько машин. Дрозды возились в темных деревьях, хлопая крыльями. Эрик заметил, что шум с автострады в это время не слышен.

Он сунул магнитный пропуск в считывающее устройство, набрал шестизначный код и вошел в холл, поднялся на лифте на пятый этаж и пошел по коридору. Свет люминесцентных ламп блестел на синем линолеуме, как лед в канаве. Лишь теперь Эрик ощутил усталость после внезапного выброса адреналина. Сон был прекрасным, от него до сих пор осталось ощущение счастья. Эрик прошел мимо операционной, мимо дверей огромной барокамеры, поздоровался с медсестрой, и в его памяти снова всплыло то, что рассказал по телефону комиссар: мальчик весь изранен и истекает кровью, потеет, не хочет лежать, мечется и постоянно просит пить. С ним пытаются поговорить, но его состояние быстро ухудшается. Его сознание уплывает, пульс учащается, и лечащий врач Даниэлла Рикардс приняла твердое решение не пускать полицейских к пациенту.

У дверей отделения № 18 стояли двое полицейских в форме. Эрик подошел к ним; ему показалось, что на их лицах проступает беспокойство. Может быть, они просто устали, подумал он, останавливаясь перед ними и представляясь. Один из полицейских бросил взгляд на удостоверение личности и нажал на кнопку. Дверь с шипением открылась.

Эрик вошел и пожал руку Даниэлле Рикардс. Заметил напряженно сжатый рот, подавляемую нервозность в движениях.

— Налей себе кофе, — предложила она.

— У нас есть время? — спросил Эрик.

— С кровоизлиянием в печень я справилась.

Какой-то мужчина лет сорока пяти, в джинсах и черном пиджаке, постукивал по корпусу кофейного автомата. Взъерошенные светлые волосы, губы серьезно сжаты. Наверное, это муж Даниэллы, Магнус, подумал Эрик. Он его никогда не встречал, только видел фотографию у нее в кабинете.

— Это твой муж? — спросил Эрик, указывая на мужчину.

— Что? — Даниэлла как будто слегка удивилась.

— Я подумал — может, Магнус приехал с тобой.

— Нет, — усмехнулась она.

— Точно? Я могу у него спросить, — пошутил Эрик и направился к мужчине.

У Даниэллы зазвонил мобильный, и она, досмеиваясь, открыла крышку.

— Эрик, перестань, — сказала она, поднося телефон к уху. — Даниэлла.

Послушала, но ничего не услышала.

— Алло?

Даниэлла подождала несколько секунд, потом иронически произнесла гавайское «алоха», нажала «отбой» и повернулась к Эрику.

Он уже подошел к светловолосому. Кофейный автомат шумел и шипел.

— Выпейте кофе, — предложил мужчина, пытаясь сунуть стаканчик Эрику в руки.

— Нет, спасибо.

Мужчина попробовал кофе и улыбнулся. На его щеках появились ямочки.

— Вкусный, — сказал он и снова попытался дать стаканчик Эрику.

— Я не хочу.

Мужчина отпил еще, глядя на Эрика.

— Можно одолжить у вас телефон? — вдруг спросил он. — Если это удобно. Я забыл свой в машине.

— И теперь вы хотите взять мой телефон? — сдержанно поинтересовался Эрик.

Светловолосый кивнул и посмотрел на него. Глаза у него были светлые, серые, словно полированный гранит.

— Можете взять мой еще раз, — предложила Даниэлла.

— Спасибо.

— Не за что.

Светловолосый взял телефон, посмотрел на него, потом поднял глаза на Даниэллу:

— Обещаю вернуть.

— Все равно только вы по нему и звоните, — пошутила она.

Мужчина рассмеялся и отошел в сторону.

— Нет, это все-таки твой муж, — сказал Эрик.

Даниэлла с улыбкой помотала головой, потом устало огляделась. Потерла глаза, размазывая по щекам серебристо-серый карандаш.

— Я взгляну на пациента? — спросил Эрик.

— Конечно, — кивнула она.

— Раз уж я все равно здесь, — торопливо добавил он.

— Эрик, я с удовольствием выслушаю твое мнение, а то я себя чувствую не очень уверенно.

Даниэлла открыла тяжелую дверь, и Эрик следом за ней вошел в теплую палату по соседству с операционной. На койке лежал худенький мальчик. Две медсестры перевязывали ему раны. Сотни резаных и колотых ран, буквально по всему телу. На подошвах, на груди и животе, на шее, в самом темени, на лице, на руках.

Пульс был слабый, но очень быстрый. Губы серые, как алюминий, мальчик весь в поту, глаза закрыты. Нос как будто сломан. Кровоподтек расползался темным пятном от шеи и ниже, по всей груди.

Эрик заметил, что у мальчика, несмотря на раны, красивое лицо.

Даниэлла стала было тихо рассказывать о состоянии мальчика и вдруг замолчала — в дверь постучали. Опять этот светловолосый. Он помахал им через стеклянное окошко в двери.

Эрик и Даниэлла переглянулись и вышли из послеоперационной. Светловолосый снова стоял возле шипящего кофейного автомата.

— Большая чашка капучино, — сказал он Эрику. — Вот что вам нужно, прежде чем поговорить с полицейским, который нашел мальчика.

Только теперь Эрик сообразил, что светловолосый — комиссар полиции, разбудивший его меньше часа назад. Его финский выговор был не так слышен по телефону, или же Эрик так устал, что не заметил его. Он спросил:

— С какой стати мне встречаться с полицейским, который нашел мальчика?

— Чтобы понять, о чем я буду его спрашивать…

Йона умолк: зазвонил телефон Даниэллы. Он вытащил его из кармана и, не обращая внимания на ее протянутую руку, бросил торопливый взгляд на дисплей.

— Это меня, — сказал Йона и ответил: — Да… Нет, он мне нужен здесь. Ладно, но мне на это наплевать.

Комиссар, улыбаясь, послушал, как протестует коллега, и добавил:

— Хотя я кое-что заметил.

На том конце что-то завопили.

— Делаю, как считаю нужным, — спокойно ответил Йона и закончил разговор.

С тихим «спасибо» он вернул телефон Даниэлле.

— Мне нужно побеседовать с пациентом, — серьезно объяснил он.

— Увы, — сказал Эрик. — Я согласен с заключением доктора Рикардс.

— Когда он сможет поговорить со мной? — спросил Йона.

— Пока он в состоянии шока, ничего не выйдет.

— Я знал, что вы так ответите, — очень тихо сказал Йона.

— Состояние все еще критическое, — пояснила Даниэлла. — Легочная плевра повреждена, тонкая кишка, печень и…

Вошел человек в запачканной полицейской форме. Тревожный взгляд. Йона помахал ему, пошел навстречу и пожал руку. Он что-то вполголоса сказал; полицейский прижал ладонь ко рту и посмотрел на врачей. Комиссар повторил полицейскому, что все в порядке, врачам надо знать обстоятельства, им это очень поможет.

— Да, ну, значит… — произнес полицейский и тихо откашлялся. — Нам по рации сообщили, что уборщик нашел мертвого мужика в туалете, в спортклубе в Тумбе. Ну, мы сразу на Худдингевеген садимся в машину, там надо свернуть на Дальвеген и прямо к озеру. Янне, мой напарник, — он вошел, когда я допрашивал уборщика. Сначала мы решили, что это передоз, но я скоро понял, что тут другое. Янне вышел из раздевалки, у него все лицо было белое, и он как будто не хотел меня туда пускать. Раза три сказал: «Ну и кровищи», сел прямо на лестницу и…

Полицейский умолк, сел на стул и уставился перед собой, полуоткрыв рот.

— Не хотите продолжить? — спросил Йона.

— Да… «Скорая» приехала к клубу, мертвеца опознали, а мне велели известить родственников. У нас народу не хватает, ну и мне пришлось ехать одному. Потому что моя начальница, она сказала, что типа не хочет отправлять туда Янне в таком состоянии и что это понятно.

Эрик взглянул на часы.

— У вас есть время его послушать, — произнес Йона со своим протяжным финским акцентом.

— Этот, который умер, — продолжал полицейский, опустив глаза. — Он учитель из гимназии в Тумбе, живет в новом районе, на горе. Никто не открыл дверь. Я позвонил несколько раз. Ну и… я не знаю, что меня толкнуло обойти весь дом и посветить фонариком в окно на задней стороне.

Полицейский замолчал. У него задрожали губы, он начал колупать подлокотник.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросил Йона.

— Мне обязательно дальше? Потому что я… я…

— Вы нашли мальчика, маму и пятилетнюю девочку. Мальчик — единственный, кто до сих пор жив.

— Хотя я думал… я…

Он умолк, лицо у него было совершенно белое.

— Спасибо, что пришли, Эрланд, — поблагодарил Йона.

Полицейский коротко кивнул и поднялся, растерянно провел руками по испачканной куртке и ушел.

— Все было залито кровью, — заговорил Йона. — Чистое безумие, все израненные, их били, увечили, рубили, а девочка… ее разрубили надвое. Нижняя часть тела и ноги лежали в кресле перед телевизором, а…

Он замолчал и, прежде чем продолжить, цепко взглянул на Эрика.

— Такое ощущение, что преступник знал, что отец в спортклубе, — пояснил комиссар. — Проходит футбольный матч, а он — судья. Преступник дождался, пока он останется один, прежде чем убить его, начать разделывать, яростно разделывать, потом поехал к нему домой и убил остальных.

— Именно в таком порядке? — уточнил Эрик.

— Это мое предположение, — ответил комиссар.

Эрик провел ладонью по губам, чувствуя, что у него дрожат руки. Папа, мама, сын, дочка, медленно подумал он и встретился взглядом с Йоной.

— Преступник хотел вырезать всю семью, — констатировал Эрик слабым голосом.

Йона сделал неопределенный жест.

— Именно так… Есть еще один ребенок — старшая сестра. Мы не можем ее найти. Ее нет ни в ее квартире в Сундбюберге, ни у приятеля. Не исключено, что преступник ищет и ее. Вот почему мы хотим допросить свидетеля, как только будет можно.

— Пойду обследую его повнимательнее, — сказал Эрик.

— Спасибо, — кивнул Йона.

— Но мы не можем рисковать жизнью пациента, чтобы…

— Я понимаю, — перебил Йона. — Но чем дольше мы будем тянуть, тем больше времени будет у преступника, чтобы найти старшую сестру.

— Может, вам осмотреть место убийства? — сказала Даниэлла.

— Сейчас как раз осматривают.

— Тогда поезжайте туда и поторопите полицейских.

— Все равно это ничего не даст, — ответил комиссар.

— Что вы хотите сказать?

— Мы найдем там ДНК сотен, а может быть, тысяч человек.

Эрик вернулся к пациенту и встал возле койки, всматриваясь в бледное, израненное лицо. Тяжелое дыхание. Застывшие губы. Эрик произнес его имя, и в лице мальчика что-то болезненно сжалось.

— Юсеф, — тихо повторил он. — Меня зовут Эрик Мария Барк, я врач, я обследую тебя. Можешь кивнуть, если понимаешь, что я говорю.

Мальчик лежал совершенно неподвижно, живот поднимался и опускался неровными толчками. Эрик был совершенно уверен, что мальчик понял его слова, но снова впал в забытье, и контакт был потерян.

Когда Эрик через полчаса вышел из комнаты, Даниэлла и комиссар разом взглянули на него.

— Он выберется? — спросил Йона.

— Слишком рано говорить наверняка, но он…

— Мальчик — наш единственный свидетель, — перебил комиссар. — Кто-то убил его отца, мать, младшую сестру, и тот же самый человек, весьма вероятно, сейчас как раз направляется к его старшей сестре.

— Вы уже говорили, — напомнила Даниэлла. — Но, по-моему, полиции следовало бы заняться ее поисками, вместо того чтобы мешать нам.

— Разумеется, мы ищем ее, но поиски идут слишком медленно. Нам надо поговорить с мальчиком — он наверняка видел лицо преступника.

— Может пройти не одна неделя, прежде чем мальчика можно будет допросить, — проговорил Эрик. — Я хочу сказать, нельзя же невероятными усилиями вернуть его к жизни — и тут же сообщить, что вся его семья мертва.

— А под гипнозом? — спросил Йона.

В помещении стало тихо. Эрик вспомнил, как снег падал на Бруннсвикен, когда он ехал сюда. Как он кружился между деревьями над темной водой.

— Нет, — еле слышно прошептал он.

— Гипноз не поможет?

— Я не могу, — ответил Эрик.

— У меня отличная память на лица, — сказал Йона с широкой улыбкой. — Вы известный гипнотизер, вы могли бы…

— Я обманщик, шарлатан, — перебил Эрик.

— Не верю, — ответил Йона. — К тому же сейчас гипноз необходим.

Даниэлла покраснела и улыбалась, уставившись в пол.

— Я не могу, — выговорил Эрик.

— Вообще-то сейчас я отвечаю за пациента, — громко сказала Даниэлла. — И мысль о гипнозе меня не слишком привлекает.

— А если вы сочтете, что для пациента это не опасно? — спросил Йона.

Эрик понял: комиссар с самого начала решил для себя, что гипноз — кратчайший путь, идея с гипнозом не только что пришла ему в голову. Йона Линна просил его приехать в клинику лишь для того, чтобы попытаться уговорить его загипнотизировать пациента, а вовсе не как эксперта по шоковым состояниям и тяжелым травмам.

— Я обещал себе, что никогда больше не буду заниматься гипнозом, — произнес Эрик.

— Ладно, я понимаю, — сказал Йона. — Я слышал, что вы были лучшим. Но, черт возьми, я обязан уважать ваш выбор.

— Мне очень жаль.

Эрик посмотрел в окошко на пациента и повернулся к Даниэлле.

— Ему дали десмопрессин?

— Нет. Я решила погодить с этим.

— Почему?

— Риск тромбоэмболических осложнений.

— Я следил за обсуждением, но не думаю, что риск действительно есть. Я все время даю десмопрессин своему сыну, — сказал Эрик.

Йона тяжело поднялся со стула.

— Я был бы вам благодарен, если бы вы порекомендовали другого гипнотизера, — сказал он.

— Но ведь мы не знаем, придет ли пациент в сознание, — ответила Даниэлла.

— Но я рассчитываю, что…

— А чтобы его можно было погрузить в гипноз, он должен быть в сознании, — закончила она, усмехнувшись краем рта.

— Когда Эрик обратился к нему, он услышал, — заметил Йона.

— Не думаю, — пробормотала Даниэлла.

— Да нет, он меня услышал, — подтвердил Эрик.

— Мы должны спасти его сестру, — настаивал Йона.

— Я уезжаю домой, — тихо сказал Эрик. — Дайте пациенту десмопрессин и подумайте о барокамере.

Он вышел. Идя по коридору и потом спускаясь в лифте, снял халат. В холле было несколько человек. Двери открыты, небо чуть-чуть прояснилось. Выворачивая с парковки, Эрик потянулся за деревянной коробочкой, лежавшей в бардачке. Не отрывая взгляда от дороги, подцепил пальцем крышку с пестрым попугаем и дикарем, выудил три таблетки и торопливо проглотил их. Утром ему надо поспать пару часов, прежде чем разбудить Беньямина и сделать ему укол.