Автор: Arseny Shmartsev

Отрывок из романа

О книге Сары Шило «Гномы к нам на помощь не придут»

Кто бы мог подумать, что «катюша» застанет меня
на улице? Шесть лет я гулять не ходила, как робот
жила. Дом — работа — базар. Дом — работа — дом.
Поликлиника — дом — работа. И вот тебе на. Стоило
Симоне один-единственный раз с протоптанной
дорожки сойти, как ее раз — и «катюшей» накрыло.

Как всегда по вторникам, я оставила им на столе
кускус с курицей, тыкву, хумус и все такое прочее.
И вот «катюши» сыплются мне на голову, и о
чем же она, моя голова, в это время думает? Успели,
думает, они кускус съесть до того, как первая
«катюша» упала, или же так, голодные, в бомбоубежище
и спустились?

Я представляю себе, как они бегут в бомбоубежище
и мысленно их пересчитываю: Коби, Хаим,
Ошри, Эти, Дуди, Ицик. «Идите домой, — говорю
я своим ногам, — идите домой!» Но они не идут.

Я сижу на качелях на детской площадке. Сижу
себе на детских качелях, отталкиваюсь ногами от
земли — и качаюсь. Вперед-назад, вперед-назад. А
вокруг — тьма египетская. Когда упала первая «катюша
», весь свет в нашем поселке сразу погас. Только
в поселке на соседней горе огни еще горят. Во
всех домах у них там свет есть, даже в курятниках.
И в деревне по ту сторону границы тоже горит. Ну
а я вот сижу себе здесь — и качаюсь. «Эй-симонамона-
из димуона. Эй-симона-мона-из димуона». А
когда качели останавливаются, начинаю петь:

Дай мне ру-у-ку сва-ю.
Я тво-о-й, а ты ма-я…

Пою и плачу…

Когда падает вторая «катюша», я ору. Падаю на
землю и ору. Что есть мочи ору, но сама своего крика
не слышу. Потому как не горло мое кричит —
сердце кричит. Потом — живот. А когда выкрикиваюсь,
меня рвать начинает. Лежу на земле и блюю.
И в темноте даже не вижу, что выблевываю. Потом
и блевать становится нечем, одна вода выходить начинает.
А потом и вода кончается. Но когда я встаю,
вдруг чувствую, что железяка, которая у меня внутри
шесть лет сидела, — отвалилась!

Господи, как хорошо-то! Вышла она из меня,
железяка эта проклятующая, что в сердце моем
торчала и в лед его превращала. И как я с замороженным
сердцем шесть лет прожила?

Я сажусь на качели, снимаю с головы платок,
вытираю им рот и отбрасываю платок подальше. В
той стороне, где упала вторая «катюша», стоит наш
дом. Мне хочется побежать туда и убедиться, что
все целы — Коби, Хаим, Ошри, Эти, Дуди, Ицик, —
но вместо этого мои ноги снова толкают землю.
Как будто хотят ее раскачать. «Эй-симона-мона-издимоны-
моны». Не слушаются ноги, не идут домой.

Я сижу спиной к нашему кварталу. С верхнего
шоссе слышны крики, там бегают люди. Скоро появятся
машины — те, что развозят жителей поселка
по бомбоубежищам, — приедут кареты «скорой
помощи», пожарные…

Ноги мои останавливают качели и начинают
идти. Но идут они совсем не туда, где стоит наш
дом, а в противоположную сторону. Сама не понимаю,
куда они меня тащат. Я обхожу стороной ступенчатые
дома и спускаюсь к дому Рики, но мои
ноги в ихнее убежище не идут, а ведут меня вместо
этого дальше по спуску.

Эх, разделиться бы сейчас частей на двадцать.
Расставила бы их по всему поселку — и в одну из
них какая-нибудь «катюша» да попала бы. Чтобы я
наконец-то исчезла.

Я раскидываю руки, подымаю глаза к небу и открываю
рот. В точности как та марокканская девочка,
которая выбегала во двор и ловила ртом
дождинки. Высовывала язык на всю длину и делала из него тарелку. Чтобы на нее упала хоть одна
капля. Та девочка радовалась дождю; для нее он
был — как подарок с неба. А я… Я радуюсь «катюше
», которая на меня упадет.

Стало тихо. «Катюши» вдруг прекратились. В
смысле, это у нас тут стало тихо. Ну а эти-то там небось
«катюшу» для меня сейчас заряжают. Ну а Бог —
он сидит на небе и смотрит на Симону, которая хочет
к нему попасть. Хоть бы он там им помог, что ли, выстрелить
как следует! Только чтобы не покалечило.
Лежать в больнице — Боже упаси. И чтобы не в инвалидном
кресле. Я и сейчас-то уже полуживая. Ну так
пусть уж и вторую половину жизни у меня заберут.
Господи, дай Ты им, пожалуйста, побольше разума.
Чтобы прицелились получше и не промазали.

Да что же это за жизнь-то такая, а? Чтобы умереть
— и то везение требуется.

Зачем мне спускаться в убежище? Зачем вставать
завтра утром? Чтобы снова вкалывать? Бедные
мои домашние обязанности. Что же они
делать-то будут, когда Симона к звездам улетит?
Как же они без Симоны жить-то будут? Шиву, наверное,
по ней сидеть будут, не иначе.

Те мои домашние обязанности, которые я не
успела выполнить утром, сидят себе сейчас нога на ногу и ждут, пока я с работы вернусь, из
яслей. И как только я в дом войду, они все сразу на
меня набросятся. Одна за другой. И будут со мной
играть. Я ведь для них все равно что мячик тряпичный.
Им-то что? У них-то ведь сил много. Сидели
себе весь день дома, отдыхали и поджидали,
пока Симона придет.

Как только белье погладишь — оно тебя сразу
же раковине перебрасывает. Раковина, как только
опустеет, отфутболивает тебя метле. Метла — ванне,
младшеньких купать. Ванна — плите, ужин готовить.
Плита — обратно раковине. А потом надо
еще и белье с веревки снять. И сложить его к тому
же. Затем к нитке с иголкой бежать. Ни на секунду
не отпускают меня обязанности мои. Играют в
меня — и смеются надо мной. Пока не попадаю я
в лапы к последней из них, которая уж и не знает
даже, кому меня передать. Видит она физиономию
мою унылую, понимает, что мне уже не до смеха,
и — позволяет рухнуть на кровать. И нет больше
нашей Симоны.

Ну вот и все. Без четверти четыре. Пора вставать.

Если я встаю без четверти четыре — все успеваю.
А вот если на полчаса позже — весь день насмарку
идет. Только вот до пяти я как неживая.
Руки как палки, будто они на шарнирах; ноги не
держат; в нижней части спины страшно болит. И
начинается настоящее соревнование: что у Симоны
заболит сильнее. Пятки — точно копыта у лошади,
которую только что подковали. А левое колено
— просто огнем горит.

Когда муж умирает, жену надо снова девушкой
делать — такой же, какой она до знакомства
с ним была. Чтобы все можно было заново
начать, с той же точки. А не бросать ее посреди
пустыни одну, с детьми, когда она уже страшно
устала от всех этих бесконечных родов и все тело
у нее — в пятнах.

Четыре утра. Домашние обязанности — они
тихие, шума не производят. А вот если близнецы
проснутся — утру конец. Даже когда у них одеяло
на пол падает, я все равно к ним не подхожу. Не
дай Бог проснутся.

Иду развешивать белье. Зимой это настоящий
кошмар. Ну а летом — ничего, терпимо. Руки не
ледяные. И не темно, как зимой. Когда я вечером
развесить не успеваю — развешиваю утром. Сушу
на веревке весь вчерашний день. Хорошо еще, что
стиральная машина счищает с одежды всю грязь.
А то по этой грязи — все как на ладони видать.
Сразу понимаешь, кто что надевал, кто что ел, кто
что делал, кто куда ходил, кто как спал. Прямо как
семейная «Едиот ахронот».

Веревка на сушилке — движущаяся: ездит на
колесиках. Я вешаю белье, толкаю его — и оно от
меня отъезжает. Вот скоро солнце встанет, пить
захочет — и всю воду из белья выпьет.

Масуд ушел — и вся моя кровь вместе с ним ушла.
Господи, какая же я дура была. Думала: ушла моя
кровь вместе с ним в могилу — и на этом все кончилось.
Не знала я, что перед тем, как уйти, он мне
кое-что внутри оставил.

Я все плакала да плакала, ничего не ела; точно
без памяти все время была. Даже и не думала об этом
вообще. Вон уже и посторонние замечать стали, что
подзалетела я, — а до меня все никак не доходило.
Видела, как они все на меня смотрят, и не понимала,
чтo
ихние глаза говорят. Выходила из дома, вглядывалась
им в глаза, и у всех в глазах было одно и то же
написано. С ума, думаю, что ли, они все посходили?
Смотрят на меня, как будто я беременная. Смотрят
на вдову, а видят беременную. В общем, не могла я
этого понять и не думала себе ни о чем. Пока в один
прекрасный день наша повариха Рики не заперлась
со мной в перерыве на кухне и не огорошила меня.
Я как это услыхала, чуть со стыда не померла. Даже
из кухни выходить боялась. Обо мне, оказывается,
в поселке уже целый месяц судачили. Подзалетела,
мол, бедолага, в самый последний момент. Но Рики
эта, она хоть иногда и бывает злющая, но если у тебя
беда, никто тебе, кроме нее, не поможет.

— Вот что, — говорит, — Симона, слушай меня
внимательно. Будешь тут у меня на кухне сидеть,
пока не очухаешься. Ты мне тут давай ни про вчера,
ни про завтра не думай. Ты думай только об
одном: что когда ты отсюдова выйдешь, то пойдешь
с гордо поднятой головой. И будешь людям в
глаза без стыда смотреть. Ты пойми, это ж не преступление,
что ты беременная, не преступление.
Ты же никому ничего плохого не сделала, правда?
Ты давай больше никого не слушай, только меня.
То, что с тобой случилось, — это счастье. Счастье,
понимаешь? Ребенок, который будет носить имя
отца, — это счастье! Сейчас тебе, конечно, кажется,
что это беда. Но через полгода, когда ты уже будешь
знать, что у тебя там внутри сварганилось, ты
на это совсем по-другому смотреть будешь, поверь
мне. Ну а то, что люди болтают, — пусть это мимо
тебя пролетает. Не давай ты ихним словам в свои
уши залетать, поняла? Если бы я могла, я бы тебя
даже сейчас маслом намазала. Чтобы к тебе никакая
дрянь не липла. Да сиди же ты, сиди! Куда ты? И
давай не стой мне тут над кастрюлей! А то от твоих
слез у меня суп пересоленный будет. Ну вот, так-то
лучше. Вот ты уже и улыбаешься, молодец! Ну и
куда, скажи на милость, ты опять собралась? Нет
уж, дорогая моя, сегодня я тебе убираться не дам!

Она сунула мне в руку чашку чая с полынью,
вышла из кухни, собрала стаканы из-под кофе на
поднос и сказала:

— Ну вот что, девки, хватит уже тут рассиживаться.
Пора приниматься за работу. Гномы-то
ведь, они к нам на помощь не придут и убираться
за нас не будут.

Тогда я еще не знала, что он вживил мне в утробу
двух сыновей. Один мужик от меня ушел, а вместо
него два других пришли. Через семь месяцев
после того, как его не стало. И оба, как две капли
воды, похожи на него. А на меня — нисколечко.

Я оставила им на плите три кастрюли. Каждый
день перед уходом я оставляю им обед в трех кастрюлях.
Вчера вот, например, приготовила им
рис, горох и рыбные котлеты с подливкой. Сегодня
— кускус. А на завтра замочила белую фасоль,
чтобы суп им сварить. Они его любят. И еще картошку
с жареной рыбой сделать хотела.

Люди вот думают: Масуд умер, а я жива. Ничего
подобного. Совсем даже наоборот. Это Масуд на
самом деле жив, а я — умерла. Как только он меня
покинул, так и мне сразу конец пришел. Кончилась
моя жизнь. Люди его, бывало, «королем фалафеля
» называли, а я его королевой была. А теперь
что? Его-то вон до сих пор так «королем фалафеля»
и кличут, его место никто не занял. А я? Кончилось
то времечко, когда я была королевой.

Как только у тебя мужик помирает, тебя сразу
проверять начинают. Сильно ли ты его любила?
Пока он жив — на это всем наплевать. Пока человек
жив, ты можешь у него хоть всю душу вынуть,
можешь про него что хошь говорить, на весь поселок можешь его ославить. Никто даже и бровью
не поведет. Но вот как только он помирает — тут
сразу приходить начинают. Каждые пять минут
приходят и проверяют. Чтишь ты его память или
нет? Когда ты с мужем, ты только с ним одним и
живешь. Но как только шива
кончается, у тебя в
доме сразу целая толпа поселяется. Ну и зачем же
они все к тебе приходят? Да только чтобы проверить
тебя, вот зачем. Хорошо ли ты себя ведешь?
И ведь не ленятся, вовсю стараются, ни на минуту
тебя в покое не оставляют. Сидят, ушки на макушке,
слезы твои пересчитывают. Вынюхивают,
выглядывают. Не засмеялась ли ты часом, не дай
Бог? Не надушилась ли одеколоном? Не накрасила
ли губы? Как будто хотят, чтобы ты вместе с ним
померла. Он мертвый? В земле лежит? Вот и ты давай
по земле мертвая ходи.

И упаси Господи, если на тебя мужчина какой
поглядит. Даже секунды две, не больше. Прямо на
месте его и порешат. Чтобы честь твою не замарал.

Когда они видят, что тебе плохо, им тоже тяжело
становится. И сердце у них сразу чернеет. Ну и
что же они делают, чтобы им полегчало? Да жалость
тебе свою на голову выливают, вот что. А
жалость эта ихняя — она точно вода в ведре после
мытья полов. Черная вся. И вот, выплеснут они
на тебя эту жалость свою — и сердце у них сразу
такое чистое становится пречистое, ну прям блестеть
начинает. Вот, думают, какие мы хорошие,
добрые. А ты стоишь себе, до ниточки промокшая,
и вся от этой ихней воды в грязи.

Ну а если тебе даже от этой мокрой жалости
убежать и удается, тебя еще одна опасность подстерегает:
во вдовий сахар вляпаться.

Я вот как вдовою стала, сразу себе сказала: к
вдовам не суйся, не вырвешься. Но куда там, они
уже тут как тут. Вдовы-то ведь наши, для них это
прям как настоящий праздник, когда в поселке новая
вдова появляется. А как же! У нас ведь теперь
с ними судьба общая. Одной формы и цвета, как
говорится, она у нас теперь. И хотят они от тебя
только одного: чтобы ты к ним ходить начала. Чтобы
сидела ты с ними и слушала, как они тебя своей
вдовьей науке обучать будут.

Вот поэтому-то я уже шесть лет, когда по улицам
хожу, под ноги себе смотрю. Очень и очень
внимательно смотрю. Чтобы, не дай Бог, на вдовье
дерьмо не наступить.

Нет, не могу я больше тут с раскинутыми руками
стоять и «катюшу» ждать. Нет у меня больше
на это силушки. Только одно у меня в жизни было,
ради чего мне было руки раскидывать. Но кончилось
оно — и опустились мои рученьки.

Ну и куда же наша госпожа Симона направляется
ночкой темною? Куда, скажите на милость,
несут ее ноженьки? Да на стадион футбольный,
вот куда. На самый-пресамый край поселка. Здесь,
правда, «катюши» еще никогда не падали, но, даст
Бог, сегодня и сюда прилетят. И вот Симона снимает
с плеча сумку, бросает ее наземь и стоит на
футбольном поле. Трава на поле — сухая: нету у
них тут в стране воды. Все время только и делают,
что плачутся: «Нету у нас воды!» Только для футбольного
поля вода и находится. Но на счастье Симоны
сегодня траву не поливали. И вот стоит она
на этой траве, и вдруг на нее находит. Рот у нее
словно сам собой раскрывается — и она петь начинает:

Чем отличается этот вечер
от других вечеров, от других вечеров?
А тем, что в другие вечера
Симона все пашет да пашет.
Но сегодня вечером, сегодня вечером
прилетит «катюша»
и заберет Симону, которая ее ждет.

— Возьми меня к себе, ангел смерти! — кричит
Симона.
Но не приходит к ней ангел смерти. Вместо
него приходит безумие.
Бедные вы мои, нечастные вы мои деточки. Ну
ничего, коли помру, авось и вас наконец уважать
начнут. Может, даже денег вам каких дадут. За то,
что «катюшей» меня прихлопнуло. У нас ведь в стране как: кого арабы убьют, тому почет и уважение.
Как королю какому. Ну а если свихнется кто,
то и всей его семье каюк. Ну кто, скажите, на моей
Эти жениться захочет, если узнает, что у нее мама
с приветом?

Купить книгу на Озоне

Вступление к роману

О книге Марка Далета «Орбинавты»

Виа Сан-Лоренцо, преодолев притяжение нависающих
друг над другом церквей, палаццо, особняков, вырывалась
из тесного лабиринта улочек и переулков, ведя к громаде
кафедрального собора Святого Лаврентия. Вечерняя служба еще не началась, людей в соборе и около него было немного, но прихожане постепенно начинали прибывать.

Некоторые только что пришли из коммерческих заведений — так называемых «скамей» или «банков», — которыми так славится Генуя, и теперь, стоя группками у поражающего массивными арками и розеткой фасада, они,
не торопясь войти внутрь, тихими голосами обсуждали
денежные и торговые дела.

Двое молодых венецианцев присмотрели себе очередную жертву в группке беседующих банкиров у входа в собор. Согласно плану, Альдо должен был отвлечь генуэзского толстосума разговорами, а Джина — аккуратно
срезать висящий у него на поясе мешочек. В результате
многократных повторений этот трюк был доведен ими до
совершенства и до сих пор почти ни разу не срывался,
если не считать одного досадного эпизода, когда парочку разоблачили, но Альдо и Джине удалось тогда без труда уйти от погони.

Альдо, машинально поправив складку на элегантном,
слегка поношенном плаще, решительно направился в сторону беседующих мужчин, когда кто-то схватил его за запястье. Венецианец попытался выдернуть руку, но хватка
оказалась железной. Он оторопел, увидев, что его держит
высокая незнакомка в лазурной пелерине.

— Что вам угодно? — спросил он по-тоскански. Местное лигурийское наречие Альдо худо-бедно понимал, но
говорить на нем почти не мог.

— Я предлагаю вам немедленно покинуть это место! —
произнесла женщина, глядя вору в глаза.

Тосканский для нее тоже не был родным. Альдо не сумел определить ее акцент, но был уверен, что ни одно из
итальянских королевств и республик не является ее родиной.

Джина в недоумении уставилась на них, не решаясь подойти. Женщина, публично держащая за руку незнакомого мужчину, — такое зрелище необычно даже для Италии,
несмотря на то, что там уже полвека, начавшись с творчества великих флорентийских мастеров, распространялись
новые веяния, о чем свидетельствовала невозможная
прежде смелость живописи и скульптуры.

— Как видите, на нас смотрят, — проговорила незнакомка в синей пелерине. — Думаю, этим господам будет
очень интересно узнать о ваших намерениях. Особенно
тому седому синьору справа.

Она быстро и безошибочно, в малейших деталях, изложила план Альдо и Джины.

— Чего вы хотите? — спросил Альдо, задохнувшись от
страха.

— Сдать вас городской страже, разумеется, — объяснила иностранка. — Но я готова отпустить вас с условием,
что вы больше никогда не попадетесь мне на глаза.

— Мы ведь ничего не сделали, — ядовитым шепотом
произнесла Джина, подошедшая к ним и услышавшая
часть разговора. На напарника, который по-прежнему был
словно парализован — то ли неожиданным разоблачением, то ли решительностью странной незнакомки, — Джина глядела с презрением. — Что вы можете сказать гвардейцам? Что мы собирались кого-то ограбить? А как вы
это докажете?

— Вы правы, — спокойно ответила иностранка. —
Именно поэтому я вас сейчас и отпущу. Но в следующий
раз я дам вам выполнить задуманное и лишь после этого
схвачу вас. Если думаете, что сумеете ускользнуть, не буду
вас разубеждать. Можете рискнуть, если вам хочется.

С этими словами она отпустила руку Альдо. Джина
что-то еще хотела сказать, но напарник, растирая побелевшую кисть, торопливо зашагал прочь.

— Это же ведьма, — уговаривала его Джина, стараясь
не отстать. — Как же иначе она могла узнать про нас?
А если она ведьма, то мы и сами можем сдать ее страже.
Альдо что-то возражал, но женщина в синей пелерине
уже не слышала их.

Того, ради которого она каждый вечер приходила к собору Святого Лаврентия, здесь опять не оказалось.

В первые дни она заходила внутрь и подолгу сидела,
любуясь фресками, или ходила по собору, заглядывая в
мраморную капеллу Сан-Джованни-Батиста, где хранились мощи Иоанна Крестителя, привезенные генуэзскими купцами в 1098 году. Разумеется, видела она и другие
реликвии этого храма — синее блюдо и кубок из зеленоватого стекла. Прихожане были убеждены, что именно на
этом блюде жестокой Саломее принесли когда-то отрубленную голову Предтечи, а кубок был одним из тех, которыми пользовались Спаситель и апостолы в Гефсиманском саду во время Тайной вечери.

Все это поначалу казалось интересным, но успело с тех
пор прискучить высокой иностранке, и она решила, не
задерживаясь здесь дольше, спуститься к морю и погулять
в гавани, над которой возвышался достигавший более
двухсот футов в высоту знаменитый генуэзский маяк.

На сердце у женщины было тревожно. Тот, кого она
надеялась здесь встретить, бежал с родины на несколько
дней раньше, чем она сама. Но, в отличие от нее, у него
почти совсем не было с собой средств, так как покинуть
страну пришлось в спешке, и направился он в Геную не
морем, а сушей, через Францию. Его легко могли схватить
по пути, и каждый день, проходивший без него, наполнял
женщину ощущением унизительной неспособности предпринять что-нибудь ради его спасения. Оставалось лишь
томительное ожидание. В последние месяцы она почти
уверовала в то, что ей все подвластно, отчего переживание
бессилия было особенно мучительным.

Спустившись с паперти на площадь, иностранка в синей пелерине встретила одного из своих немногих местных знакомых. Сухощавый мужчина лет шестидесяти, с
кожей, напоминавшей пергамент, книготорговец Бернардо Монигетти как раз направлялся в собор. Иностранка
время от времени заходила в его лавку, чтобы купить ту
или иную книгу. Ей было приятно и легко с ним разговаривать. Этот генуэзец прекрасно разбирался в литературе
и никогда не проявлял любопытства касательно происхождения своей покупательницы.

— Как вам понравились приключения достойного английского рыцаря, донна Мария? — поинтересовался Монигетти, по чьему совету она несколько дней назад приобрела тосканский перевод чрезвычайно популярной в
Европе книги под названием «Приключения сэра Джона
Мандевиля». В книге, составленной в середине прошлого
столетия, автор описывал свое путешествие по разным
странам, которое якобы длилось тридцать четыре года.

— Написано увлекательно, — ответила та, кого книготорговец назвал донной Марией, — но, кажется, небылиц
в этой книге больше, чем подлинных сведений.

— Что же именно вы считаете небылицами? — Монигетти, заинтересовавшись темой разговора, казалось, больше не торопился в собор. — Вы не верите в существование царства пресвитера Иоанна?

Он имел в виду могущественного царя, якобы правящего огромным христианским государством где-то на Востоке. Многие были убеждены, что рассказы о пресвитере Иоанне являются всего лишь легендами.

— Нет, — улыбнулась донна Мария. — О пресвитере
Иоанне я ничего не знаю. Но все эти рассказы о циклопах, великанах, карликах, заколдованных лесах, о людях с
песьими головами, о девице, превращающейся в дракона,
об источнике вечной юности, наконец… И в то же время —
очень интересные и вполне убедительные описания Константинополя, Вифлеема.

— Божий мир велик и удивителен, — то ли согласился, то ли возразил Монигетти. — Чего стоят, например, недавние открытия нашего соотечественника, генуэзского
картографа Кристуфоро Коломбо, сделанные им на службе у кастильской королевы!

По лицу донны Марии при упоминании великого
первооткрывателя пробежал мимолетный отблеск какого-то невысказанного чувства.

— Вы хотели что-то сказать? — быстро спросил Монигетти. — Я перебил вас?

— Нет, нет, — заверила его донна Мария. — Продолжайте, синьор Монигетти. Вы же знаете, как я дорожу вашим мнением.

Слегка поколебавшись, книготорговец сделал неожиданное признание:

— Конечно, поверить во все это трудно. Но есть вещи,
в которые так хочется верить! — задумчиво произнес он.

— Вы, очевидно, говорите об источнике вечной юности, — предположила собеседница.

— О да! — с жаром подтвердил Монигетти. — Я бы не
отказался испить из него. Вам, вероятно, трудно меня
понять, ведь вы так молоды.

— Ну что вы, — возразила иностранка. — От такого
дара никто бы не отказался — ни стар, ни млад. И я вовсе
не представляю собою исключения. Отвергнуть вечную
молодость просто невозможно. Однако из этого отнюдь не
следует, что подобный дар непременно является благом.
Подчас мы не способны отказаться и от того, что сулит
неизбежную муку.

Внимательно глядя ей в лицо, словно желая прочесть
ее мысли, Монигетти сказал:

— Вы, вероятно, имеете в виду, что подобный дар противоречил бы Божественному замыслу? — Повернувшись
лицом к собору, он осенил себя крестным знамением и
поднес руку к губам. — Разумеется, вы совершенно правы, и проявленная мною мечтательность доброму христианину не к лицу.

— Я не богослов и не пророк, добрейший синьор Монигетти, — возразила донна Мария. — Воля Господа мне
неведома. Я имела в виду совсем не это.

— А что же?

— Видите ли, — медленно произнесла иностранка,
подбирая слова, — неувядающая молодость предполагает
вечную жизнь, то есть, в сущности, бессмертие. Но я не
уверена, что бессмертный может быть счастлив среди
смертных. Ведь он неизбежно переживет тех, кого любит.
Ему придется наблюдать их старение, болезни, дряхление,
подчас сопряженное со слабоумием и унизительными телесными слабостями, и — в конце концов — неизбежную
кончину.

Монигетти кивнул:

— Я уже сожалею о том, что на мгновение поддался
грезам о вечной юности. Это был весьма незрелый порыв.
Донна Мария оценила его способность признать свою
неправоту.

— Впрочем, повторюсь, — поспешила она добавить, —
я все равно не смогла бы отказаться от такого дара. — Как
видите, я разделяю вашу незрелость.
Книготорговец покачал головой:

— Благодарю вас, синьора, за любезность, однако вы
совершенно правы. Счастье невозможно в одиночку. Если
бы я нашел источник вечной юности, я позаботился бы о
том, чтобы из него испил всякий, кто мне дорог. И всякий,
кого я уважаю.

— А все остальные? — спросила донна Мария. — Вы
поделились бы только с избранными, но не со всем человечеством?

Вопрос застал Бернардо Монигетти врасплох. На лице
его появился румянец, и он отвел глаза.

— Не знаю, — ответил книготорговец очень тихо.

Донна Мария продолжала пребывать в тональности
этого разговора и после того, как рассталась с Монигетти.
Можно ли быть счастливым в одиночку? Ей представлялось, что для счастья необходимо желать его другим. Она
не верила в достижимость всеобщего счастья, но предполагала, что без такого намерения, независимо от его осуществимости, быть по-настоящему, безусловно, безоговорочно счастливым невозможно.

Обходя преграждающее дорогу к порту палаццо Сан-Джорджо, в котором располагался знаменитый банк, донна Мария размышляла о том, кого она каждый день приходила искать у входа в собор. Этот человек когда-то
полностью изменил ее жизнь. Открыл ей ее возможности,
о которых она не могла и помыслить.

Порой донна Мария ловила себя на том, что воображает, будто сочиняет книгу, в которой описывает все, что с
ними произошло. С чего бы она начала? О чем рассказала бы в первой главе? О своем детстве? Может быть, о том,
как складывалась ее жизнь до встречи с ним?

Иногда ей казалось, что начать нужно с древности —
может быть, со времен индийского похода Александра
Великого или с периода римского императора Аврелиана.
Однако в этот раз перед мысленным взором донны
Марии вдруг возник образ мальчика. Это был тот, кого она
ждала, но не сейчас, а в то далекое время, когда ему было
двенадцать лет и престарелый дед в обреченном мусульманском городе открыл ему тайну их семьи.

Донна Мария очень отчетливо представила себе отрока, жаждущего овладеть способностями, которые кажутся
ему волшебным даром. Ему еще невдомек, что счастье в
одиночку невозможно.

Донна Мария воображала минареты, зазубренные башни, лепящийся на зеленых холмах город и мальчика, который силится увидеть этот город как собственный сон.
Вот он бродит по террасам парка, и рядом журчит, пенясь
каскадами, вода фонтанов. Она бежит по узким каналам
и заполняет водоемы.

Нет, мальчику пока не удается увидеть привычный,
знакомый с рождения ландшафт как сновидение. Он
слишком привык воспринимать всю эту декорацию вокруг себя незыблемой явью, миром навсегда установленных
объектов. Взор мальчика поднимается, минуя купы цитрусовых рощ и темные заостренные силуэты кипарисов, и
ему предстают сверкающие на фоне яркого неба, покрытые вечными снегами вершины далеких гор.

Глава из книги Павла Басинского «Страсти по Максиму: Горький: девять дней после смерти»

• О книге Павла Басинского «Страсти по Максиму: Горький: девять дней после смерти»
• Купить электронную книгу на Литресе

В конце 1921 года Горький уезжал из России, обозленный на коммунистов. Даже трудно сказать, на кого именно он был в наибольшей степени зол. Видимо, все-таки на Зиновьева. Но не понимать, что в центре всех событий стоит его «друг» Ленин, он не мог.

Из переписки Горького с Короленко 1920–1921 годов можно судить об отношении Горького к политике большевиков, то есть Ленина и Троцкого. «Вчера Ревтрибунал судил старого большевика Станислава Вольского, сидевшего десять месяцев в Бутырской тюрьме за то, что издал во Франции книжку, в которой писал неласково о своих старых товарищах по партии. Я за эти три года много видел, ко многому „притерпелся“, но на процессе, выступая свидетелем со стороны защиты, прокусил себе губу насквозь».

В этом же письме Горький с уважением отзывается о патриархе Тихоне, которого Ленин ненавидел: «…Очень умный и честно мыслящий человек». И это Горький, который не терпел церковников, так как еще с юности был обижен ими! Насколько же должно было измениться его сознание!

Письмо было написано в связи со смертью зятя Короленко К.И.Ляховича. Его арестовали, в тюрьме он заразился сыпным тифом, и тогда его отпустили умирать. «Удар, Вам нанесенный, мне понятен, — пишет Горький, — горечь Вашего письма я очень чувствую, но — дорогой мой В.Г. — если б Вы знали, сколько таких трагических писем читаю я, сколько я знаю тяжелых драм! У Ивана Шмелева расстреляли сына, у Бориса Зайцева — пасынка. К.Тренев живет в судорожном страхе. А.А.Блок, поэт, умирает от цинги, его одолела ипохондрия, опасаются за его рассудок, — а я не могу убедить людей в необходимости для Блока выехать в Финляндию, в одну из санаторий».

Смерть Блока, расстрел Гумилева (ускоренный именно потому, что Горький бросился хлопотать за Гумилева в Москву), наглость Зиновьева и непробиваемое мнение Ленина, что все, чем занимается Горький, — это «пустяки» и «зряшняя суетня», привели к тому, что Горький из России уехал. Но поостыв в эмиграции, он вновь стал посматривать в сторону советской России. Недостаток денег начинает сильно омрачать быт соррентинского отшельника, причем главным образом даже не его, а его большой семьи. Семья Горького привыкла жить на широкую ногу. Тимоша любила одеваться по последней европейской моде. Так пишет Нина Берберова, кстати, без тени осуждения. Сын Максим был страстным автогонщиком. Спортивные машины стоили дорого. Только в СССР он мог позволить себе иметь спортивную модель итальянской «лянчи». Наконец, глава семьи привык жить в почти ежевечернем окружении гостей, за щедро накрытым столом. И не привык считать деньги, настолько, что их от него прятали.

Все это — неограниченный кредит, отсутствие забот о доме и даче, щедрые гонорары и т.д. — Сталин обещал Горькому через курсировавших между Москвой и Горьким людей. Впрочем, это было и так ясно: всемирно известного писателя, вернувшегося в СССР, не могли поселить в коммунальной квартире, как Цветаеву. Эта часть соглашения с Кремлем была очевидна, но едва ли сам Горький ожидал, что ему подарят особняк Рябушинского, дачи в Горках и Крыму. В этой части их соглашения Сталин переиграл, как классический восточный деспот, закармливающий фаворита халвой до смерти. Да и символика была не без фарса. Хозяин роскошного особняка, построенного архитектором Ф.О.Шехтелем, — С.П.Рябушинский жил в эмиграции, как и все братья Рябушинские, члены огромной купеческой семьи, изгнанной из России революцией. Оставшиеся на родине их сестры, Надежда и Александра, погибли на Соловках в 1938 году.

В материальном отношении Горький и семья получили всё и даже сверх меры. Между тем, не будем забывать, что в 1917–1921 годах в квартире Горького на Кронверкском в шкафу висел один костюм, а на фотографии празднования годовщины издательства «Всемирная литература» на столе стояли только чашки для чая.

Справедливости ради надо сказать, что Сталин в этом отношении был дальновиднее своего учителя Ленина. Литературе он придавал огромное значение. В разработке проекта Союза писателей СССР он принимал личное участие и отступил под нажимом Горького, который пожелал видеть в руководстве своих людей. Он всегда умел временно отступать, чтобы затем вернуться и править единолично.

В отношении писателей у Сталина была весьма избирательная логика. Сталин поддерживал жившего в Кремле большевистского поэта Демьяна Бедного с настоящей фамилией Придворов. Но вторым после Горького по значению писателем стал граф А. Н. Толстой, когда-то работавший в белогвардейской прессе. Сталину нравилась пьеса Константина Тренёва «Любовь Яровая». Но он поддержал и Булгакова с его «Днями Турбиных». Смертельно больному Куприну было позволено вернуться на родину. И не просто позволено. Ему была сделана бесплатная операция раковой опухоли, созданы все условия, чтобы он беззаботно дожил последние дни. А ведь Куприн во время Гражданской войны писал оглушительно резкие статьи против «красных». Откуда такая милость? Какой от возвращения Куприна лично Сталину был прок?

Объяснения можно найти разные. Но была некая общая логика, согласно которой Сталин «окормлял» наиболее крупных писателей. Когда Бунин получил Нобелевскую премию, Сталин будто бы сказал: «Ну, теперь он и вовсе не захочет вернуться…» Допустим, это легенда. Но после войны Бунина реально пытались заманить в СССР. Это известный факт, как и то, что на банкете в советском посольстве Бунин вместе с остальными поднял бокал в честь генералиссимуса. И Маяковского Сталин безошибочно выделил после его смерти среди футуристов и «лефовцев». И с Шолоховым вел сложную игру.

В то же время именно в период правления Сталина были уничтожены многие прекрасные поэты и прозаики. Понять логику этих казней и немилостей в некоторых случаях невозможно. Уничтожили Даниила Хармса, но до поры не трогали Бориса Пастернака. Старательно истребляли лучших крестьянских писателей — Клюева, Орешина, Клычкова, Васильева. От очерка «Впрок» Андрея Платонова Сталин пришел в такое неописуемое бешенство, что автор на всю жизнь был вычеркнут из списка советских писателей. С другой стороны, не был запрещен «Тихий Дон».

Сталин вел с писателями свою, достаточно сложную игру. Конечно, это не была интрига того накала страстей, которая была у него с оппозицией. Но это были тоже напряженные и по-своему увлекательные игры (только не для тех, кого казнили) между литературой и Сталиным. И вот в эту игру Горький решил ввязаться, рассчитывая на свой мировой авторитет и понимая, что Сталин нуждается в нем.

В короткий период правления Ленина ничего подобного быть не могло. Ленин интересовался не литературой, а «партийной литературой». Наконец, ему было не до литературы. В стране шла Гражданская война, царил социальный хаос, власть коммунистов находилась под постоянной угрозой. Но в конце 20-х годов многое изменилось, по крайней мере в столицах. Фасадная часть жизни в СССР налаживалась. О страшном голоде на Украине и Кавказе 1929 года, унесшем миллионы жизней и сделавшем миллионы детей беспризорниками, малолетними проститутками и преступниками, советские газеты ничего не писали. О свержении коммунистической власти не могло быть и речи. У власти появилась возможность обращать внимание на то, что всегда больше всего интересовало Горького: искусство, литература, наука, социальная педагогика. К литературе со стороны советской власти стал проявляться повышенный интерес. Молодые советские писатели могли массовыми тиражами печататься в журналах, издавать книги, жить на гонорары, как это было до революции.

Над всеми ними висел дамоклов меч коммунистической идеологии. Но, во-первых, многие из них разделяли эту идеологию, а во-вторых, писатель, занятый литературным трудом, способен преодолеть идеологию, «переварив» ее по законам художественного творчества. И в этом тоже была игра — опасная, но увлекательная. И материально очень выгодная.

Советских писателей стали выпускать за границу. Почти каждый из них считал святым долгом посетить соррентинского отшельника, выразить свое почтение и привезти с родины общий поклон. Напомнить, что его ждут, ему всегда рады и его место там, а не здесь. Кстати, эти писательские командировки с непременным заездом к Горькому в Сорренто тоже были частью политики Сталина, направленной на его возвращение в СССР. Горькому давали понять: смотрите, как свободно разгуливает по Европе Всеволод Иванов, бывший сибирский типографский наборщик, а ныне знаменитый советский писатель. Разве это не свобода, Алексей Максимович? Не торжество народной культуры, о которой вы, Алексей Максимович, мечтали?

Список советских писателей, которые посетили Горького в Сорренто, впечатляет: Толстой, Форш, Леонов, Иванов, Маршак, Гладков, Афиногенов, Никулин, Бабель, Лидин, Кин, Катаев, Веселый, Асеев, Коган, Жаров, Безыменский, Уткин и другие. Только Шолохову не удалось до него добраться. Но кто был в этом виноват? Сталин? Отнюдь. После письма Горького к Сталину с просьбой ускорить выдачу Шолохову загранпаспорта паспорт был незамедлительно выдан. А вот итальянские власти застопорили выдачу визы.

Из всех писателей, посетивших Горького в Сорренто, почти никто реально не учился у него писать. Горький не мог не понимать этого, читая книги Зощенко, Каверина, Леонова, Иванова и других. Не мог не видеть, что куда более авторитетными для них являются Гоголь и Достоевский, а из современных, например, Андрей Белый и Борис Пильняк. Но Горький 20-х годов еще не впал в вождизм. Его письма к молодым исполнены пониманием их поисков, хотя и не без некоторого ворчания на чрезмерную любовь к Андрею Белому и «нигилисту» Борису Пильняку. Наконец, сам факт, что в нем нуждаются, его ждут в СССР молодые азартные советские писатели (а у них был резон иметь защиту в лице Горького как от власти, так и от «напостовской» погромной критики), не мог не растрогать его в условиях отшельничества и откровенной травли со стороны эмиграции. Это был весомый аргумент в пользу возвращения в СССР. Думается, даже более весомый, чем финансовые проблемы.

И все же Горький колебался.

Деятель по натуре, он не мог заниматься чистым творчеством. Начатый в Сорренто «Клим Самгин» грозил стать безразмерным. К тому же Горький всегда умел сочетать творчество и деятельность. Так что не только сына Максима с женой, но и его самого тянуло в СССР.

Однако он понимал, что цена слишком дорога.

Кто первый пригласил Горького? Как ни странно, это был все тот же Григорий Зиновьев. Уже в июле 1923 года Зиновьев как ни в чем не бывало пишет Горькому в Берлин: «Пишу под впечатлением сегодняшнего разговора с приехавшим из Берлина Рыковым. Еще раньше Зорин мне говорил, что Вы считаете, что после заболевания В.И-ча у Вас нет больше друзей среди нас. Это совсем, совсем не так, Алексей Максимович. <…> Весть о Вашем нездоровье тревожила каждого из нас чрезвычайно. Не довольно ли Вам сидеть в сырых местах под Берлином? Если нельзя в Италию <…> — тогда лучше всего в Крым или на Кавказ. А подлечившись — в Питер. Вы не узнаете Петрограда. Вы убедитесь, что не зря терпели питерцы в тяжелые годы. Я знаю, что вы любите Петроград и будете рады увидеть улучшения.

Если Вы будете в принципе за это предложение, то Стомоняков (или Н.Н.Крестинский) всё устроят.

Дела хороши. Подъем — вне сомнения. Только с Ильичом беда».

К письму Зиновьева сделана приписка рукой Бухарина: «Дорогой Алексей Максимович! Пользуюсь случаем (сидим вместе с Григорием на заседании), чтобы сделать Вам приписку. Я Вам уже давно посылал письмо, но ответа не получил. С тех пор у нас основная линия на улучшение проступила до того ясно, что Вы бы „взвились“ и взяли самые оптимистические ноты. Только вот огромное несчастье с Ильичом. Но все стоит на прочных рельсах, уверяю Вас, на гораздо более прочных, чем в гнилой Центральной Европе. Центр жизни (а не хныканья) у нас. Сами увидите! Насколько было бы лучше, если бы Вы не торчали среди говенников, а приезжали бы к нам. Жить здесь в тысячу раз радостнее и веселее! Крепко обнимаю, Бухарин».

Два члена ЦК приглашают Горького в Россию. Это через год после его гневного письма к Рыкову по поводу суда над эсерами, которое Ленин назвал «поганым». Бухарин делает приписку «на заседании». На заседании чего? Политбюро? В любом случае, столь ответственное приглашение они не могли написать без коллективного решения партийной верхушки. А в ней, начиная с болезни Ленина, все больше и больше укреплялся Сталин, постепенно сосредоточивая в своих руках неограниченную власть. Даже телеграммы о смерти Ленина «губкомам, обкомам, национальным ЦК» были отправлены за подписью «Секретарь ЦК И.Сталин».

Вот факт, опрокидывающий классические представления об отношениях Горького с Лениным и Сталиным. Горький в разговоре с А.И.Рыковым в Берлине жалуется, что, кроме Ленина, друзей в верхушке партии у него не осталось. А между тем его приглашают вернуться обратно в Россию именно тогда, когда Ильич настолько болен, что отошел от дел, и власть переходит к Сталину.

Кто же был истинным другом Горького?

Ситуация была слишком запутанной. Встреча Рыкова с Горьким в Берлине и откровенная беседа между ними вне досягаемости «уха» ГПУ — это один факт. Приглашение Горького в СССР его врагом Зиновьевым и Бухариным — другой. Верить в искренность письма Зиновьева можно с большой натяжкой, памятуя о том, что Горький жаловался на Зиновьева Ленину, и тот был вынужден устроить «третейский суд» на квартире Е.П.Пешковой с участием Троцкого, суд, на котором у Зиновьева случился сердечный припадок.

Но факт остается фактом: Горького позвали, когда Ильич отошел от дел, а Сталин к ним приближался. И Горький, переговоривший с Рыковым в Берлине, это прекрасно знал.

Жалобы Горького Рыкову тоже весьма интересны. Возможно, таким образом Горький зондировал почву для возвращения, как бы намекая большевистской верхушке, что о нем забыли. Дело в том, что Горький мечтал поехать в Италию, но именно туда до 1924 года его не пускали итальянские власти из-за «политической неблагонадежности», проще говоря, из-за связей с коммунистами. В Берлине же, одном из центров русской эмиграции, Горький чувствовал себя неуютно. Тем более невозможно было для него жить в Париже, другом эмигрантском центре, куда более сурово настроенном против Горького. И вообще, в «сырой», «гнилой» Центральной Европе ему не нравилось. Другое дело — Капри, Неаполь! Там, кроме России, была прописана его душа. Когда итальянская виза была все-таки получена, вопрос о поездке в СССР отпал на неопределенное время. На Капри Муссолини его не пустил. Но и в Сорренто было хорошо!

С 1923 по 1928 год Горького методично обрабатывают с целью возвращения. Для Страны Советов Горький — это серьезный международный козырь. Вариант возвращения постоянно держится Горьким в голове и обсуждается семьей. Но он не торопится. На эпистолярные предложения о хотя бы ознакомительной поездке в СССР отвечает вежливым молчанием.

Ждет.

Присматривается.

Вообразите две чаши весов. На одной чаше — культурные достижения СССР, частью мнимые, но частью и действительные, как, например, расцвет советской литературы, возникновение новых литературных журналов взамен закрытых старых — «Красная новь», «Молодая гвардия», «Новый мир», «Октябрь», «Сибирские огни» и др. На этой же чаше весов — отсутствие перспективы получения Нобелевской премии и злоба эмиграции, доходящая до абсурда. Бунин открыто матерится в его адрес на эмигрантских собраниях. Здесь же Бенито Муссолини, не испытывающий уважения к Горькому и не выгоняющий его из Италии только потому, что пока еще вынужден считаться с мировым общественным мнением. Здесь же подлинная тоска по России, по Волге, по русским лицам. Здесь же интересы сына Максима, которого Горький очень любил. Здесь же финансовые затруднения, все более и более досадные.

На другой чаше весов — понимание того, что, как ни крути, а речь идет о продаже. Горький слишком хорошо знал природу большевистского строя и как человек умный и зоркий не мог не понимать, что свободы в СССР ему не дадут. Цена возвращения — отказ от еретичества. Можно быть еретиком в эмиграции, но в СССР быть еретиком невозможно. Разве что на Соловках.

На этой же чаше весов и непонятный Горькому характер Сталина. Во время встреч с Рыковым в 1923 году и в переписке с ним, а также во время встречи с Каменевым в Сорренто в конце 20-х между ними и Горьким несомненно шел разговор о Сталине. Часть писем Рыкова, Каменева и Бухарина Горький, возвращаясь в СССР, оставил вместе с частью своего архива М.И.Будберг, жившей в Лондоне. Эту часть архива вместе с письмами Рыкова и Бухарина Сталин впоследствии страстно возжелал получить и, по всей видимости, получил от Будберг. Сталин как человеческий тип не мог нравиться Горькому. От Сталина разило восточной деспотией, а Горький был интеллигент, «западник». Но Сталин ценил литературу и в отличие от Ленина не отсекал Горького, а, напротив, заманивал. Это хотя и льстило, но настораживало. Тем самым облегчало груз на второй чаше весов.

На эту же чашу весов давил продолжающийся в стране террор, уже не такой наглый и откровенный, как в первые годы революции, но ничуть не менее страшный. И, пожалуй, более масштабный. Разорение деревни ради «индустриализации». Процессы над «вредителями». Планомерное истребление всяческой «оппозиции». Только Сталин в отличие от Ленина не бежал с утра в женевскую библиотеку, чтобы собирать материал для книги «Материализм и эмпириокритицизм». Сталин расправлялся с оппозиционерами физически. Впрочем, старых большевиков Сталин пока не трогал. Он сделает это немедленно после смерти Горького.

А пока в 1927 году внезапно исключается из партии Лев Каменев, наиболее культурно близкий Горькому человек из большевистской верхушки. Еще раньше, в 1925 году, он был объявлен одним из организаторов «новой оппозиции», в 1926 году выведен из Политбюро. Казалось бы, это очень весомый груз на второй чаше весов. Но здесь-то и проявилась хитрость Сталина, которой Горький не разгадал. Сталин сделал так, что его борьба с оппозицией и выдавливание старых большевиков из властной верхушки послужили как раз в пользу возвращения Горького. Восточный деспот легко карает, но и легко милует. В 1928 году, когда Горький первый раз приехал в СССР, Лев Каменев был восстановлен в партии. В 1932 году его снова исключили и отправили в ссылку, как в царское время. Но в 1933 году благодаря заступничеству Горького Каменева вернули в Москву и сделали директором издательства «Академия», созданного по желанию Горького.

Сталин безупречен в исполнении просьб Горького. Он не называет, как Ильич, эти просьбы «пустяками» и «зряшной суетней». Неожиданные на первый взгляд взлеты и падения Томского, Бухарина, Радека объясняются именно хитрой сталинской игрой, в которую, как король в шахматах (самая слабая, но самая важная фигура), был втянут Горький. Сталин использовал его, а Горький думал, что обыгрывал Сталина.

Видный советский чиновник, один из создателей Союза писателей, автор термина «социалистический реализм», И.М.Гронский потом вспоминал: «Сталин делал вид, что соглашается с Горьким. Он вводил в заблуждение не только его, но и многих других людей, куда более опытных в политике, чем Алексей Максимович. По настоянию Горького Бухарин был назначен заведующим отделом научно-технической пропаганды ВСНХ СССР (затем главным редактором газеты „Известия“. — П.Б.), а Каменев — директором издательства „Академия“».

После смерти Горького обоих казнили.

Свой шестидесятилетний юбилей в марте 1928 года Горький отмечал за границей. Его чествовали писатели всего мира. Поздравительные послания пришли от Стефана Цвейга, Лиона Фейхтвангера, Томаса и Генриха Маннов, Герберта Уэллса, Джона Голсуорси, Сельмы Лагерлёф, Шервуда Андерсона, Элтона Синклера и других. И в то же время во многих городах и селах Советского Союза точно по мановению волшебной палочки открылись выставки, посвященные жизни и творчеству Горького, состоялись лекции и доклады, шли спектакли и концерты, посвященные юбилею «всенародно любимого писателя».

20 мая в Риме Горький встречается с Шаляпиным и безрезультатно уговаривает его ехать в СССР. 26 мая в 6 часов вечера из Берлина он поездом выезжает в Москву. В 10 часов вечера 28 мая он сходит на перрон станции Негорелое, где для него уже организован митинг.

Горький вернулся.

Но «условно».

Одним из главных условий соглашения между Горьким и Сталиным был беспрепятственный выезд в Европу и возможность жить в Сорренто зиму и осень. В 1930 году Горький даже не приехал в СССР по состоянию здоровья.

В ночь с 22 на 23 июля 1930 года, находясь в Сорренто, Горький оказался хотя и не в эпицентре, но и недалеко от одного из крупнейших землетрясений в Италии, сравнимого по масштабам с предыдущим землетрясением в Мессине, унесшим свыше тридцати тысяч жизней. Он ярко описал эту трагедию в письме к Груздеву:

«Вилланова — горный древний городок — рассыпался в мусор, скатился с горы и образовал у подножия ее кучу хлама высотою в 25 метров. Верхние дома падали на нижние, сметая их с горы, и от 4 т<ысяч> жителей осталось около двухсот. Так же в Монте Кальво, Ариано ди Пулья и целом ряде более мелких коммун. Сегодня официальные цифры: уб<ито> 3 700, ранено — 14 т<ысяч>, без крова — миллион. Но — это цифры для того, чтобы не создавать паники среди иностранцев <…>. В одной коммуне жители бросились в церковь, а она — обрушилась, когда в нее набилось около 300 ч<еловек>. Все это продолжалось только 47 секунд. Страшна была паника. Ночь, половина второго, душно, необыкновенная тишина, какой не бывает нигде, т.е. — я нигде ее не наблюдал. И вдруг земля тихонько пошевелилась, загудела, встряхнулись деревья, проснулись птицы, из домов по соседству с нами начали выскакивать полуголые крестьяне, зазвонили колокола; колокола здесь мелкие, звук у них сухой, жестяной, истерический; ночной этот звон никогда не забудешь. Воют собаки. На площади Сорренто стоят люди, все — на коленях, над ними — белая статуя Торквато Тассо и неуклюжая, серая — Сант-Антонино, аббата. Людей — тысячи три, все бормочут молитвы, ревут дети, плачут женщины, суетятся черные фигуры попов, но — все это не очень шумно, — понимаете? Не очень, ибо все ждут нового удара, все смотрят безумными глазами друг на друга, и каждый хлопок двери делает шум еще тише. Это — момент потрясающий, неописуемо жуткий. Еще и теперь многие боятся спать в домах. Многие сошли с ума. <…> Несчастная страна, все хуже живется ее народу, и становится он все сумрачней и злей. А вместе с этим вчера, в день св. Анны, в Сорренто сожгли фейерверк в 16 т<ысяч> лир, хотя в стране объявлен траур».

Это страшное событие произошло за год до переезда Горького в СССР.

В 1931 году он «как бы» вернулся окончательно, но на том же условии свободного выезда в Италию. Сталин соблюдал его до 1934 года, пока окончательно не понял, что использовать Горького в полной мере не удается. С другой стороны, Горький понял политику Сталина в отношении себя и оппозиции. И тогда Горького «заперли» в СССР.

Фактически посадили под домашний арест.

Горький — в золотой клетке. Он мечется, однако старается убедить себя и других, что все в полном порядке. Но Л.А.Спиридонова в книге «Горький: новый взгляд» приводит документ, обойти который, как это ни грустно, нельзя. Секретный лист хозяйственных расходов 2-го отделения АХУ НКВД: «По линии Горки-10. По данному объекту обслуживалось три точки: дом отдыха Горки-10, Мал. Никитская, дом в Крыму „Тессели“. Каждый год в этих домах производились большие ремонты, тратилось много денег на благоустройство парков и посадку цветов, был большой штат обслуживающего персонала, менялась и добавлялась мебель и посуда. Что касается снабжения продуктами, то все давалось без ограничений.

Примерный расход за 9 месяцев 1936 г. следующий:

а) продовольствие руб. 560 000

б) ремонтные расходы и парковые расходы руб. 210 000

в) содержание штата руб. 180 000

г) разные хоз. расходы руб. 60 000 Итого: руб. 1 010 000

Кроме того, в 1936 г. куплена, капитально отремонтирована и обставлена мебелью дача в деревне Жуковка № 75 для Надежды Алексеевны (невестка Горького. — П.Б.). В общей сложности это стоило 160 000 руб.».

Для справки: рядовой врач получал в то время около 300 рублей в месяц. Писатель за книгу — 3 000 рублей. Годовой бюджет семьи Ильи Груздева, первого биографа Горького, составлял около 4 000 рублей. Семья Горького в 1936 году обходилась государству примерно в 130 000 рублей в месяц…

Горький не мог не понимать всю ложность своего положения, явившегося печальным следствием его немыслимо запутанной жизни, его великих творческих замыслов и до конца так и не понятых людьми духовных исканий. Но в результате этих исканий оказалось погребенным самое ценное и труднообъяснимое в мировоззрении Горького — его великая идея Человека, разменянная в конце его жизни на множество пострадавших да и просто загубленных человеков.

Несколько рассказов из книги Дмитрия Горчева «Деление на ноль»

О книге Дмитрия Горчева «Деление на ноль»

Олег Романцев

Перед самым матчем с японией подступил к Олегу Романцеву Старший Тренер Гершкович с образом Господа
нашего Иисуса Христа. «Плюнь,— говорит,— Олег Романцев, в образ Господа нашего три раза и признай над собой власть Ангела Света Люцифера». «Изыди»,— отвечал
ему Главный Тренер Олег Романцев и выпил стакан Русской Православной Водки, как завещали деды его и прадеды.

Тогда старший тренер Гершкович достал из своего чемодана Христианского Младенца, умучил его и подлил
кровь в компот нашим Русским футболистам. И стали
Русские футболисты как Сонные Мухи, и проиграли
японцам нахуй.

Перед матчем с бельгией снова подступил к Олегу Романцеву Старший Тренер Гершкович с образом Господа
нашего Иисуса Христа. «Плюнь,— говорит,— Олег Романцев, хоть один раз, и будет тебе спасение и Православной Руси слава». Но не плюнул Олег Романцев и выпил
вместо того два стакана Русской Православной Водки.

И тогда старший тренер Гершкович достал из своего чемодана другого Христианского Младенца, умучил его и
подлил кровь в кисель нашим Русским футболистам.
И стали Русские футболисты как Ебанутые Дураки и
проиграли бельгийцам в полную Жопу.

И вернулся Олег Романцев в Россию в транспортном
самолёте с опилками, и никто его в России не встретил.
Доехал он за сто пятьдесят долларов на тракторе до своего дома — а вместо дома там котлован. А на краю котлована стоит его чемоданчик с кальсонами и с запиской от
жены про то, что она ушла жить к вьетнамцу, который
торгует женскими фенами на измайловском рынке. Заплакал Олег Романцев и пошёл пешком по Руси. И спал
он в Говне, и ел он Говно на Говне, и в Говне однажды умер
неподалёку от посёлка номер восемнадцать при кировочепецком свинцово-цинковом комбинате. И похоронили
его два одноруких инвалида в фуражках на глиняном
кладбище без единого кустика, и креста на могиле не поставили.

Зато когда Чистая Душа его прибыла на Небо, встретили её архангелы Михаил и Гавриил и посадили у самого
Престола Господня на последнее свободное двадцать четвёртое место.

И когда мы, козлы и мудаки, тоже попадём на Небо,
если, конечно, перестанем заниматься той Хуйнёй, которой занимаемся, то будем мы целовать прах под ногами
бывшего Олега Романцева, чтобы хоть на секунду обратил
он на нас свой мудрый и светлый взор, ибо он — единый
из нас, кто ещё в земной жизни познал, что такое есть
Полный, Последний и Окончательный ПИЗДЕЦ.

Михал Сергеич

Всё больше и больше на свете навсегда забытых нами
людей.

Помните Кашпировского? А Чумака? А ведь Чумак был
очень замечательный — он молчал и от этого заряжались
банки с водой. А сейчас все только пиздеть умеют.

А Горбачёва зачем забыли? Кто сейчас помнит Горбачёва, кроме седенького пародиста в пыльном зале с полсотней состарившихся вместе с ним зрителей?

А ведь он же не умер, он ворочается в своей одинокой
вдовьей квартирке на четвёртом этаже. Встаёт, шаркает
тапочками — идёт на кухню. Долго бессмысленно смотрит
внутрь холодильника, достаёт бутылку коньяка арарат,
которого на самом деле давно уже нет в природе, и наливает в пыльную рюмочку. Потом зажигает настольную
лампу и шелестит никому уже не интересными секретными документами про членов политбюро Зайкова, Русакова, Пельше и Подгорного.

И желтеют в шкафу белые рубашки, накупленные Раисой Максимовной впрок на все пятьдесят лет счастливого
генсечества. Белые рубашки — они же как жемчуг, их носить нужно на живом теле. А куда носить?

И вообще, зачем всё это было? Стоял бы сейчас на мавзолее в каракулевой папахе и говорил бы речи одновременно по всем четырём каналам телевидения, и ничего
бы не было: ни девятнадцатого августа, ни одиннадцатого сентября, ни подлодки Курск, ни Шамиля Басаева, ни
писателя Сорокина — ничего. А вместо них узбекские
хлопкоробы, и казахские овцеводы, и грузинские чаеводы — все-все пели бы и плясали в кремлёвском дворце
съездов.

И снова тогда вздыхает Михал Сергеевич, и гасит свет,
и прячет бледные свои стариковские ножки под холодное,
никем не нагретое одеяло.

Да нет, Михал Сергеич, всё хорошо. И все вас любят.
И больше всех вас любят наши женщины. За прокладки
любят, за тампаксы и за памперсы. Они просто уже забыли, как подтыкаются ватой и как стирают пелёнки. Они не
помнят, как скачет по ванной стиральная машина Эврика-полуавтомат, как выглядят духи рижская сирень и мужчина, употребивший одеколон Саша наружно и вовнутрь.
Они вообще никогда ничего не помнят.

Зато они стали с тех пор все страшно прекрасные.
Они теперь пахнут так, что просто охуеть, и одеты во
что-то такое, чего никогда раньше не бывало на свете.
У них что-то всё время звенит из сумочек и даже в метро
на каждом эскалаторе мимо обязательно проедет штук
десять таких, что непонятно как они сюда попали. А поверху и вовсе ездят в автомобилях с непрозрачными стёклами женщины такой невиданной красоты, что их вообще нельзя показывать человечеству, потому что если
человечество их один раз увидит, то сразу затоскует навеки — будет человечество сидеть на обочине дороги,
плакать и дрочить, как известный художник Бреннер,
дрочить и плакать.

Так что всё не зря, и нихуя ваш Маркс не понимал, для
чего всё на этом свете происходит. А мы понимаем.
Спокойной вам ночи.

Директор Патрушев

Всякий человек, который более двух минут посмотрит
на унылый нос Директора ФСБ Патрушева, немедленно
начинает зевать. Когда же Директор Патрушев начинает
говорить, все вокруг моментально засыпают, и он тихонько уходит на цыпочках.

И никто, никто не догадывается, что на самом деле Директор Патрушев умеет подпрыгивать на три метра с места, стреляет из четырёх пистолетов одновременно и сбивает ядовитой слюной муху с десяти шагов.

И сотрудники у него все такие же: на первый взгляд
вялые толстяки и сутулые очкарики, но по сигналу тревоги они сбиваются в такую Железную Когорту, которая
за час легко прогрызает туннель длиной пять метров.
Каждый из сотрудников Директора Патрушева умеет
делать какую-нибудь особенную штуку: один умеет раздельно шевелить ушами, другой говорит задом наперед
со скоростью двести пятьдесят знаков в минуту, третий
бегает стометровку спиной вперёд за пятнадцать секунд.

Глупому человеку конечно непонятно, зачем нужны такие умения, но это потому что он не знает, какие у Директора Патрушева враги.

Например, только в этом отчётном году, который ещё
даже не кончился, уже обнаружено и уничтожено четыре
правых руки Шамиля Басаева. А сколько их там ещё у него осталось — этого никто не знает. Кроме того, нанюхавшись особой травы, Шамиль Басаев умеет останавливать
время на пятнадцать минут на площади в три сотки и перекусывает вольфрамовый прут диаметром шесть миллиметров.

Очень Важные Персоны

Все Очень Важные Персоны живут внутри специальных
Зон, куда простым людям вроде нас можно зайти только
по недоразумению какому-нибудь.

Там, в этих Зонах, в общем-то неплохо — охрана и милиция все приветливые, регистрацию не спрашивают, никогда не скажут «куда лезешь», а скажут «Вам лучше пройти
сюда», смотрят преданно и даже, похоже, ждут на чай.
Зато стоит только перейти линию этой Зоны обратно,
как та же самая милиция валит тебя на пол, роется в сумке, отбирает всё пиво и грозит кандалами.

А вот представьте тех людей, которые всегда находятся
внутри этих Зон. Они ведь даже если бы и захотели, всё
равно не могут оттуда выйти, потому что всегда носят их
вокруг себя. Сядут в машину — эту зону образуют мотоциклисты, приедут домой — снайперы.

И вот посмотрят Очень Важные Персоны вокруг — все
улыбаются. Пойдут в другое место — там тоже все милые
и добрые. Вот они и думают, что везде так. А рассказать
им, как оно на самом деле обстоит,— некому. Потому что
помощники их, которые вроде бы по должности обязаны
всё знать,— ведь они тоже в метро не ездят. Посмотрят эти
помощники иногда телевизор или прочитают в газете что-
нибудь неприятное и возмущаются — врут ведь! Ведь не
так оно всё! Не то чтобы эти помощники мерзавцы, нет,
они, наоборот, за Справедливость. Звонят они сердитые в
редакцию и там какого-нибудь журналиста тут же под жопу — чтоб не пиздел больше.

Вот Ельцин был молодец. Однажды, как раз перед тем
как он стал Президентом, сел он в троллейбус (автомобиль москвич у него тогда как раз сломался) и поехал в
поликлинику получать бюллетень по ОРЗ, ну, или, может
быть, пройти, как все люди, флюорографию. Неизвестно,
что он там увидел, но как только он прогнал Горбачёва, тут
же махнул рукой Гайдару и Чубайсу: «Продавайте всё
нахуй!» И запил горькую.

Ну, тех-то два раза просить не надо — всё продали до последнего гвоздя.

Вообще он был неплохой, Ельцин, весёлый хотя бы.

Пел, плясал, с моста падал. И люди при нём служили тоже весёлые — один рыжий, другой говорил смешно, третий в кинофильмах с голыми бабами снимался — ну чисто
двор покойной императрицы Анны Иоанновны. И щёки у
всех — во!, морды румяные, лоснятся. Пусть и наворовали, так оно хотя бы им впрок пошло.

А нынешние что? У кого из них можно запомнить хотя
бы лицо и фамилию, не говоря уже про должность? Крысиные усики, рыбные глаза, жабьи рты, а то и вообще ничего — пусто. Один только премьер-министр похож на состарившегося пупса, да и тот если неосторожно пошевелится,
так оно всё сразу потрескается и осыплется. Какие-то всё
потусторонние тени — то ли ещё не воплотившиеся, то ли
уже развоплощающиеся. А скорее всего они такие и есть —
вечно между той стороной и этой.

Царь Горох когда-то воевал с Грибным Царём, так вот
именно так должен был выглядеть отдельный Бледнопоганочный Полк.

Даже и Юрий Михайлович Лужков, которому, казалось бы, всё нипочём, и тот ссутулился, осунулся, куплетов больше не поёт и монологов под Жванецкого не
читает — не время. Проснётся только иногда ночью и
мечтает: вот бы построить что-нибудь этакое Грандиозное и никому не нужное, чтобы все вокруг охуели и с
восхищением говорили: «Да ты, Юр Михалыч, совсем
ебанулся!»

Но нет, вздыхает Юрий Михайлович и снова лезет под
одеяло — пустое всё, пустое.

Президент

Совершенно необъяснимо, почему какому-то человеку
может вдруг захотеться стать президентом такой страны,
как Россия. Президентом хорошо быть в тихой незаметной стране, типа в Болгарии. Ну вот какие новости запомнились за последние годы про Болгарию? Да никаких. Кто
там президент? Да хуй его знает. И сами болгары тоже не
знают. И президент там ходит, зевает, пьет кофий и делает
настойки на ракии.

А в России быть президентом — это очень хлопотно, и
даже денег не наворуешь как следует, потому что очень уж
должность заметная — воровать лучше на тихой какой-нибудь таможне.

Хотя понятно, конечно, что, раз уж ты стал Президентом, то строчка про тебя в грядущем учебнике истории
уже считай обеспечена, если конечно к тому времени
ещё останется какая-нибудь история. Но ведь всем хочется абзац, а лучше бы главу, чтобы ученики проходили её целую четверть, а потом непременно сдавали по
ней государственный экзамен. Но даже и на абзац пока
никак не набирается. Не про вертикаль же власти туда
писать?

Ну, разорил там Гусинского, Березовского и Ходорковского. Но как-то совсем не до конца разорил, а половина
вообще разбежалась. Ну посадил писателя Лимонова в
тюрьму, да тут же выпустил. Войну не то выиграл, не то
проиграл, непонятно. Как-то всё ни то ни сё. Бород не нарубил, курить табак всех не заставил, и никого совсем не
завоевал — ну хотя бы Монголию что ли.

Как-то всё уныло. Чахнут ремёсла, вяло гниют искусства и печально цветёт одна лишь последняя осенняя педерастия.

Остановит ли хрустальное свое яйцо путешественник
во времени, пролетая мимо две тысячи третьего года? Хуй
он его остановит, проскочит дальше — в тридцать седьмой
куда-нибудь или в восемьсот двенадцатый.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Пауло Коэльо «Валькирии»

Они ехали уже почти
шесть часов. В который раз он спросил сидевшую
рядом женщину, не сбились ли они с пути.
В который раз она посмотрела на карту. Да, они
продвигаются в нужном направлении, хотя в это
трудно поверить, глядя на растущие вдоль дороги деревья и протекающую рядом речку, — да и дальше,
сколько видел глаз, местность была покрыта зеленью.

—Давай остановимся на ближайшей заправке и
уточним, — предложила она.

Потом они ехали уже молча, слушая радиостанцию, по которой транслировали старые песни.
Крис знала, что останавливаться на заправке нет
необходимости, что они едут в верном направлении — хотя окружающий пейзаж и не похож на тот,
какой они ожидали увидеть. Но она хорошо знала
своего мужа. Пауло сильно нервничал, полагая, что
она неправильно сориентировалась по карте. Она
знала: если остановиться и спросить дорогу, он немного успокоится.

— Зачем мы туда едем?

— Я должен выполнить задание.

— Странное задание, — заметила она.

В самом деле странное, подумал он. Разве не
странно полагать, что ты можешь воочию увидеть
с своего ангела-хранителя?

— Ладно, — произнесла она немного погодя. —
Я понимаю, тебе непременно нужно поговорить с
ангелом-хранителем. Но, может, прежде ты поговоришь со мной?

Он ничего не ответил: внимание его было сосредоточено на дороге. Он все еще опасался, что
жена свернула куда-то не туда. «Без толку настаивать», — решила про себя Крис. Ей оставалось
лишь надеяться, что заправочная станция попадется достаточно скоро.

Они ехали на этом автомобиле от самого лос-анджелесского аэропорта. Крис сменила мужа за
рулем, боясь, что он заснет от усталости.

Сколько еще оставалось ехать, было совершенно не понятно.

«Надо было выйти замуж за инженера», — подумала она.

Она никак не могла привыкнуть к такой жизни—
то и дело срываться с места в поисках священных
троп или мечей, ради бесед с ангелами и всяких прочих странных вещей, имеющих отношение к магии.
И потом, до встречи с Ж. он постоянно все бросал, не завершив.

Крис вспомнила, как они встретились в первый
раз. Как переспали, а через неделю ее рабочий
столик перекочевал в его квартиру. Общие знакомые утверждали, что Пауло — колдун, и как-то ночью Крис позвонила священнику протестантской
церкви, в которую ходила, и попросила его молиться за нее.

Но за первый год совместной жизни муж ни
слова не сказал о магии. Он тогда работал на звукозаписывающей студии и ни о чем другом, казалось, не помышлял.

Так прошел и следующий год. Ничего не изменилось, только он перешел работать на другую
звукозаписывающую студию.

На третий год Пауло вновь поменял работу
(вечно он куда-то рвется!): на сей раз взялся писать сценарии для телевидения. Ей казалась
странной эта манера каждый год менять работу —
но он писал свои сценарии, зарабатывал, и жили
они хорошо.

Наконец, после трех лет совместной жизни, он
снова решил сменить работу. На сей раз без объяснений; сказал только, что прежняя надоела, и что
он и сам не видит смысла в переходе с одной работы на другую. Ему нужно было найти себя. К тому
времени они успели накопить немного денег, а потому решили отправиться в путешествие.

«На автомобиле, — подумала Крис, — прямо
как сейчас».

Ж. она впервые увидела в Амстердаме. Они тогда пили кофе, поглядывая на Сингел-канал, в кафе отеля «Брауэр». При виде высокого светловолосого человека, одетого в деловой костюм, Пауло
вдруг побледнел. А потом, собравшись с духом и
преодолев волнение, подошел к его столику.
Когда в тот вечер Крис вновь осталась наедине
с мужем, он выпил целую бутылку вина и — с непривычки — опьянел. Только тогда Пауло решился рассказать жене то, о чем она знала и так: что
еще семь лет назад он посвятил себя изучению магии. Но затем по какой-то причине — Пауло отказывался назвать ее, хотя Крис несколько раз просила об этом, — он прекратил свои занятия.

— Мне было видение в тот день, когда мы посетили Дахау, — признался он. — Мне привиделся Ж.
Крис запомнила тот день. Пауло тогда расплакался. Сказал, что слышит некий зов, но не знает,
как на него ответить.

— Как ты думаешь, следует ли мне вернуться к
занятиям магией? — спросил он ее в ту ночь.

— Да, — ответила она, хотя и не чувствовала в
душе уверенности.

После встречи в Амстердаме все переменилось.
Ритуалы, упражнения, практики… Несколько раз
Пауло надолго куда-то уезжал вместе с Ж., не сообщив, когда вернется. Он встречался со странными мужчинами и женщинами, от которых исходила аура чувственности. Одно за другим следовали
проверочные задания, наступали долгие ночи,
когда Пауло не смыкал глаз, и томительные выходные, когда он не выходил из дому. Но зато теперь Пауло был гораздо более счастлив и уже не
помышлял о перемене деятельности. Они основали маленькое издательство, и он наконец стал заниматься тем, о чем давно мечтал: писать книги.

* * *

Но вот и заправочная
станция. Пока молодая служащая, из местных индейцев, наполняла бак, Пауло и Крис решили
прогуляться.

Взяв карту, Пауло в который раз сверился с
маршрутом. Да, они на верном пути.

«Ну вот, он немного успокоился, — решила
Крис. — Можно и поговорить».

— Это Ж. сказал тебе, что здесь ты встретишься
со своим ангелом-хранителем? — осторожно
спросила она.

— Нет, — ответил Пауло.

«Надо же, наконец-то он говорит со
мной», — подумала Крис, наслаждаясь яркой
зеленью, освещенной закатным солнцем. Если
бы Крис постоянно не сверялась с картой, она
бы тоже наверняка начала сомневаться, туда ли
они едут. Ведь, судя по карте, до цели им оставалось не более шести миль, а окружающий
пейзаж при этом оставался все таким же свежим
и зеленым.

— Мне не обязательно было сюда приезжать, —
продолжил Пауло. — Место не имеет значения.
Но здесь живет нужный мне человек, понимаешь?
Ну, конечно, она понимала. У Пауло повсюду
нужные люди. Он называл их хранителями Традиции, а она в своем дневнике — не иначе как конспираторами. Среди них были колдуны и знахари,
порой самого устрашающего вида.

— Кто-нибудь из тех, кто разговаривает с ангелами?

— Не уверен. Ж. как-то мимоходом упомянул о
мастере Традиции, который живет здесь и знает,
как вступить в контакт с ангелами. Но эта информация может оказаться ложной.

Пауло говорил вполне серьезно, и Крис поняла,
что он и в самом деле мог выбрать это место случайно — как одно из многих мест, удобных для
«контакта»: здесь, вдали от обыденной жизни,
проще концентрироваться на сверхъестественном.

— Как же ты собираешься общаться со своим
ангелом?

— Не знаю, — ответил он.

«Какой все-таки странный образ жизни мы ведем», — думала Крис, когда муж ушел платить за
бензин. У Пауло возникло некое смутное ощущение — или потребность — вот все, что ей удалось
узнать. Только-то! Забросить дела, прыгнуть в самолет, двенадцать часов лететь из Бразилии в Лос-Анджелес, потом еще шесть ехать на машине до
этого самого места, чтобы провести здесь, если
понадобится, сорок дней — и все только для того,
чтобы поговорить — точнее попытаться поговорить — со своим ангелом-хранителем!
Словно услышав ее мысли, возвратившийся Пауло улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. В конце концов, все не так уж плохо. Обычная жизнь
никуда не делась — они все так же оплачивают
счета и обналичивают чеки, звонят по телефону
знакомым, терпят дорожные неудобства.

И при этом верят в ангелов.

— Мы справимся, — бодро сказала она.

— Спасибо за «мы», — с улыбкой откликнулся
Пауло. — Но маг здесь, вообще-то, я.

Служащая на заправочной станции подтвердила, что они выбрали правильный маршрут и минут
через десять будут на месте. Дальше они ехали
молча, Пауло выключил радио. Напоследок дорога пошла чуть круче в гору, и только достигнув
перевала, они поняли, на какую высоту забрались.
Оказывается, все эти шесть часов они потихоньку,
незаметно для себя, поднимались вверх.

И наконец оказались на вершине.

Пауло остановил машину на обочине и заглушил двигатель. Крис оглянулась в ту сторону, откуда они приехали: да, там по-прежнему ярко зеленели деревья и трава.

А впереди, до самого горизонта, раскинулась
пустыня Мохаве — огромная, распростершаяся на
несколько штатов до самой Мексики, та самая пустыня, которую маленькая Крис столько раз видела в приключенческих фильмах, местность со
странной топографией вроде Радужного Леса и
Долины Смерти.

«Она розовая», — подумала Крис, но вслух ничего не сказала. Пауло тоже молчал и только пристально вглядывался вдаль, словно пытаясь глазами отыскать то место, где обитают ангелы.

* * *

Если встать посреди
центральной площади Боррего-Спрингс, можно
увидеть, где начинается и где заканчивается этот
городок. Но зато в нем имеются целых три гостиницы — для туристов, что приезжают зимой в эти залитые солнцем места.

Супруги оставили свои вещи в номере и пошли ужинать в мексиканский ресторан. Официант
немного задержался возле их столика, пытаясь
понять, на каком языке они говорят между собой.
А когда ему это не удалось, наконец спросил, откуда они пожаловали. Они ответили, что из Бразилии, и официант признался, что никогда прежде не видел ни одного бразильца.

— Ну, вот, теперь увидели сразу двух, — улыбнулся Пауло.

Завтра весь городок будет знать о нас, подумал
он. В Боррего-Спрингс наверняка любое самое незначительное событие сразу становится новостью.
После ужина, держась за руки, они пешком отправились за город. Пауло хотел побродить по Мохаве, подышать ее воздухом, как следует прочувствовать пустыню. Так они шли с полчаса по каменистой почве и наконец остановились, чтобы посмотреть на горевшие в отдалении огни городка.

Небо пустыни оказалось удивительно прозрачным. Они уселись на землю и стали смотреть на
падающие звезды, загадывая желания — каждый
свои. Ночь была безлунной, и созвездия ярко сияли на чистом небосклоне.

— У тебя было когда-нибудь ощущение, что
кто-то наблюдает за твоей жизнью со стороны? —
спросил у жены Пауло.

— Да. А откуда ты знаешь?

—Знаю — и все. Бывают такие моменты, когда,
не осознавая этого, мы чувствуем присутствие ангелов.

Крис вспомнила свои подростковые годы: тогда это ощущение бывало у нее особенно сильным.

—В такие мгновения, — продолжал он, — мы—
словно герои какой-то пьесы, понимающие, что
за ними наблюдают. Позже, становясь старше, мы
вспоминаем об этих ощущениях с усмешкой. Нам
это представляется детскими фантазиями и позерством. Мы даже не вспоминаем, что в такие моменты, словно выступая перед невидимыми зрителями, мы почти уверены, что за нами действительно наблюдают.

Пауло немного помолчал.

— Когда я гляжу в ночное небо, это чувство
обычно возникает вновь, и я снова и снова задаю
себе все тот же вопрос: кто же это на нас смотрит?

— И кто?

— Ангелы. Посланники Бога.

Крис пристально посмотрела на небо, словно
желая проверить то, что сказал муж.

— Все религии и каждый, кто хоть раз становился очевидцем Сверхъестественного, свидетельствуют, что ангелы существуют, — продолжал
Пауло. — Вселенная населена ангелами. Это они
воодушевляют нас надеждой. Как тот, что принес
когда-то благую весть о рождении Мессии. Приносят они и другие вести, как тот карающий ангел,
что уничтожал в Египте младенцев там, где не было знака на двери. Ангелы с огненным мечом могут преградить нам путь в рай. А могут и призвать
туда, как это было с Девой Марией. Ангелы снимут печати с запретных книг и протрубят в трубы
Судного дня. Они могут нести свет — как Михаил
или тьму — как Люцифер.

— У них есть крылья? — задумчиво спросила
Крис.

— Вообще-то я еще не видел ни одного ангела, — ответил Пауло. — Но меня тоже интересовал
этот вопрос. И я как-то спросил об этом Ж.

«Вот и хорошо, — подумала она. — Выходит, не
одна я задаю детские вопросы про ангелов».

— Ж. сказал, что ангелы принимают то обличье, каким их наделяют люди по своему разумению. Ведь они — живые мысли Господа, и им приходится приспосабливаться к нашему уровню разума и понимания. Им ведомо, что мы не сможем
их увидеть, если они этого не сделают.

Пауло закрыл глаза.

—Представь себе мысленно своего ангела, и ты
почувствуешь его присутствие прямо здесь и сейчас.

Они легли на иссохшую землю и замерли. Вокруг стояла абсолютная тишина. Крис вдруг снова
испытала то детское ощущение, будто она на сцене, и на нее отовсюду смотрят невидимые зрители.

Чем больше она сосредотачивалась, тем ярче делалось ощущение присутствия рядом кого-то дружелюбного и доброго. Крис стала рисовать в воображении своего ангела-хранителя: в голубом хитоне,
с золотистыми локонами и огромными белыми
крыльями — таким она представляла его в детстве.
Пауло тоже мысленно рисовал образ своего ангела. Для него это был не первый опыт: он уже
много раз погружался в невидимый мир вокруг себя. Но теперь, получив задание от Ж., он ощущал
присутствие своего ангела гораздо сильнее — и
ему казалось, что эти сущности открываются
лишь тем, кто свято в них верит. Но он знал, что
бытие ангеловне зависит от людской веры в них,
ибо им предназначено свыше быть вестниками
жизни и смерти, ада и рая.

Пауло нарядил своего ангела в длинную мантию с золотой каймой. И его ангел тоже был крылатым.

Купить книгу на Озоне