В издательстве «АСТ» вышел сборник Дмитрия Горчева «Поиск Предназначения». Сборник является по сути «невольной автобиографией» Дмитрия Горчева, составленной из фрагментов его творчества «от первого лица». В книгу вошли лучшие главы из романа «Жизнь без Карло», а также ранее не издававшиеся материалы из блога и архива писателя.
Источник: издательство «АСТ»
Несколько рассказов из книги Дмитрия Горчева «Деление на ноль»
О книге Дмитрия Горчева «Деление на ноль»
Перед самым матчем с японией подступил к Олегу Романцеву Старший Тренер Гершкович с образом Господа
нашего Иисуса Христа. «Плюнь,— говорит,— Олег Романцев, в образ Господа нашего три раза и признай над собой власть Ангела Света Люцифера». «Изыди»,— отвечал
ему Главный Тренер Олег Романцев и выпил стакан Русской Православной Водки, как завещали деды его и прадеды.
Тогда старший тренер Гершкович достал из своего чемодана Христианского Младенца, умучил его и подлил
кровь в компот нашим Русским футболистам. И стали
Русские футболисты как Сонные Мухи, и проиграли
японцам нахуй.
Перед матчем с бельгией снова подступил к Олегу Романцеву Старший Тренер Гершкович с образом Господа
нашего Иисуса Христа. «Плюнь,— говорит,— Олег Романцев, хоть один раз, и будет тебе спасение и Православной Руси слава». Но не плюнул Олег Романцев и выпил
вместо того два стакана Русской Православной Водки.
И тогда старший тренер Гершкович достал из своего чемодана другого Христианского Младенца, умучил его и
подлил кровь в кисель нашим Русским футболистам.
И стали Русские футболисты как Ебанутые Дураки и
проиграли бельгийцам в полную Жопу.
И вернулся Олег Романцев в Россию в транспортном
самолёте с опилками, и никто его в России не встретил.
Доехал он за сто пятьдесят долларов на тракторе до своего дома — а вместо дома там котлован. А на краю котлована стоит его чемоданчик с кальсонами и с запиской от
жены про то, что она ушла жить к вьетнамцу, который
торгует женскими фенами на измайловском рынке. Заплакал Олег Романцев и пошёл пешком по Руси. И спал
он в Говне, и ел он Говно на Говне, и в Говне однажды умер
неподалёку от посёлка номер восемнадцать при кировочепецком свинцово-цинковом комбинате. И похоронили
его два одноруких инвалида в фуражках на глиняном
кладбище без единого кустика, и креста на могиле не поставили.
Зато когда Чистая Душа его прибыла на Небо, встретили её архангелы Михаил и Гавриил и посадили у самого
Престола Господня на последнее свободное двадцать четвёртое место.
И когда мы, козлы и мудаки, тоже попадём на Небо,
если, конечно, перестанем заниматься той Хуйнёй, которой занимаемся, то будем мы целовать прах под ногами
бывшего Олега Романцева, чтобы хоть на секунду обратил
он на нас свой мудрый и светлый взор, ибо он — единый
из нас, кто ещё в земной жизни познал, что такое есть
Полный, Последний и Окончательный ПИЗДЕЦ.
Всё больше и больше на свете навсегда забытых нами
людей.
Помните Кашпировского? А Чумака? А ведь Чумак был
очень замечательный — он молчал и от этого заряжались
банки с водой. А сейчас все только пиздеть умеют.
А Горбачёва зачем забыли? Кто сейчас помнит Горбачёва, кроме седенького пародиста в пыльном зале с полсотней состарившихся вместе с ним зрителей?
А ведь он же не умер, он ворочается в своей одинокой
вдовьей квартирке на четвёртом этаже. Встаёт, шаркает
тапочками — идёт на кухню. Долго бессмысленно смотрит
внутрь холодильника, достаёт бутылку коньяка арарат,
которого на самом деле давно уже нет в природе, и наливает в пыльную рюмочку. Потом зажигает настольную
лампу и шелестит никому уже не интересными секретными документами про членов политбюро Зайкова, Русакова, Пельше и Подгорного.
И желтеют в шкафу белые рубашки, накупленные Раисой Максимовной впрок на все пятьдесят лет счастливого
генсечества. Белые рубашки — они же как жемчуг, их носить нужно на живом теле. А куда носить?
И вообще, зачем всё это было? Стоял бы сейчас на мавзолее в каракулевой папахе и говорил бы речи одновременно по всем четырём каналам телевидения, и ничего
бы не было: ни девятнадцатого августа, ни одиннадцатого сентября, ни подлодки Курск, ни Шамиля Басаева, ни
писателя Сорокина — ничего. А вместо них узбекские
хлопкоробы, и казахские овцеводы, и грузинские чаеводы — все-все пели бы и плясали в кремлёвском дворце
съездов.
И снова тогда вздыхает Михал Сергеевич, и гасит свет,
и прячет бледные свои стариковские ножки под холодное,
никем не нагретое одеяло.
Да нет, Михал Сергеич, всё хорошо. И все вас любят.
И больше всех вас любят наши женщины. За прокладки
любят, за тампаксы и за памперсы. Они просто уже забыли, как подтыкаются ватой и как стирают пелёнки. Они не
помнят, как скачет по ванной стиральная машина Эврика-полуавтомат, как выглядят духи рижская сирень и мужчина, употребивший одеколон Саша наружно и вовнутрь.
Они вообще никогда ничего не помнят.
Зато они стали с тех пор все страшно прекрасные.
Они теперь пахнут так, что просто охуеть, и одеты во
что-то такое, чего никогда раньше не бывало на свете.
У них что-то всё время звенит из сумочек и даже в метро
на каждом эскалаторе мимо обязательно проедет штук
десять таких, что непонятно как они сюда попали. А поверху и вовсе ездят в автомобилях с непрозрачными стёклами женщины такой невиданной красоты, что их вообще нельзя показывать человечеству, потому что если
человечество их один раз увидит, то сразу затоскует навеки — будет человечество сидеть на обочине дороги,
плакать и дрочить, как известный художник Бреннер,
дрочить и плакать.
Так что всё не зря, и нихуя ваш Маркс не понимал, для
чего всё на этом свете происходит. А мы понимаем.
Спокойной вам ночи.
Всякий человек, который более двух минут посмотрит
на унылый нос Директора ФСБ Патрушева, немедленно
начинает зевать. Когда же Директор Патрушев начинает
говорить, все вокруг моментально засыпают, и он тихонько уходит на цыпочках.
И никто, никто не догадывается, что на самом деле Директор Патрушев умеет подпрыгивать на три метра с места, стреляет из четырёх пистолетов одновременно и сбивает ядовитой слюной муху с десяти шагов.
И сотрудники у него все такие же: на первый взгляд
вялые толстяки и сутулые очкарики, но по сигналу тревоги они сбиваются в такую Железную Когорту, которая
за час легко прогрызает туннель длиной пять метров.
Каждый из сотрудников Директора Патрушева умеет
делать какую-нибудь особенную штуку: один умеет раздельно шевелить ушами, другой говорит задом наперед
со скоростью двести пятьдесят знаков в минуту, третий
бегает стометровку спиной вперёд за пятнадцать секунд.
Глупому человеку конечно непонятно, зачем нужны такие умения, но это потому что он не знает, какие у Директора Патрушева враги.
Например, только в этом отчётном году, который ещё
даже не кончился, уже обнаружено и уничтожено четыре
правых руки Шамиля Басаева. А сколько их там ещё у него осталось — этого никто не знает. Кроме того, нанюхавшись особой травы, Шамиль Басаев умеет останавливать
время на пятнадцать минут на площади в три сотки и перекусывает вольфрамовый прут диаметром шесть миллиметров.
Все Очень Важные Персоны живут внутри специальных
Зон, куда простым людям вроде нас можно зайти только
по недоразумению какому-нибудь.
Там, в этих Зонах, в общем-то неплохо — охрана и милиция все приветливые, регистрацию не спрашивают, никогда не скажут «куда лезешь», а скажут «Вам лучше пройти
сюда», смотрят преданно и даже, похоже, ждут на чай.
Зато стоит только перейти линию этой Зоны обратно,
как та же самая милиция валит тебя на пол, роется в сумке, отбирает всё пиво и грозит кандалами.
А вот представьте тех людей, которые всегда находятся
внутри этих Зон. Они ведь даже если бы и захотели, всё
равно не могут оттуда выйти, потому что всегда носят их
вокруг себя. Сядут в машину — эту зону образуют мотоциклисты, приедут домой — снайперы.
И вот посмотрят Очень Важные Персоны вокруг — все
улыбаются. Пойдут в другое место — там тоже все милые
и добрые. Вот они и думают, что везде так. А рассказать
им, как оно на самом деле обстоит,— некому. Потому что
помощники их, которые вроде бы по должности обязаны
всё знать,— ведь они тоже в метро не ездят. Посмотрят эти
помощники иногда телевизор или прочитают в газете что-
нибудь неприятное и возмущаются — врут ведь! Ведь не
так оно всё! Не то чтобы эти помощники мерзавцы, нет,
они, наоборот, за Справедливость. Звонят они сердитые в
редакцию и там какого-нибудь журналиста тут же под жопу — чтоб не пиздел больше.
Вот Ельцин был молодец. Однажды, как раз перед тем
как он стал Президентом, сел он в троллейбус (автомобиль москвич у него тогда как раз сломался) и поехал в
поликлинику получать бюллетень по ОРЗ, ну, или, может
быть, пройти, как все люди, флюорографию. Неизвестно,
что он там увидел, но как только он прогнал Горбачёва, тут
же махнул рукой Гайдару и Чубайсу: «Продавайте всё
нахуй!» И запил горькую.
Ну, тех-то два раза просить не надо — всё продали до последнего гвоздя.
Вообще он был неплохой, Ельцин, весёлый хотя бы.
Пел, плясал, с моста падал. И люди при нём служили тоже весёлые — один рыжий, другой говорил смешно, третий в кинофильмах с голыми бабами снимался — ну чисто
двор покойной императрицы Анны Иоанновны. И щёки у
всех — во!, морды румяные, лоснятся. Пусть и наворовали, так оно хотя бы им впрок пошло.
А нынешние что? У кого из них можно запомнить хотя
бы лицо и фамилию, не говоря уже про должность? Крысиные усики, рыбные глаза, жабьи рты, а то и вообще ничего — пусто. Один только премьер-министр похож на состарившегося пупса, да и тот если неосторожно пошевелится,
так оно всё сразу потрескается и осыплется. Какие-то всё
потусторонние тени — то ли ещё не воплотившиеся, то ли
уже развоплощающиеся. А скорее всего они такие и есть —
вечно между той стороной и этой.
Царь Горох когда-то воевал с Грибным Царём, так вот
именно так должен был выглядеть отдельный Бледнопоганочный Полк.
Даже и Юрий Михайлович Лужков, которому, казалось бы, всё нипочём, и тот ссутулился, осунулся, куплетов больше не поёт и монологов под Жванецкого не
читает — не время. Проснётся только иногда ночью и
мечтает: вот бы построить что-нибудь этакое Грандиозное и никому не нужное, чтобы все вокруг охуели и с
восхищением говорили: «Да ты, Юр Михалыч, совсем
ебанулся!»
Но нет, вздыхает Юрий Михайлович и снова лезет под
одеяло — пустое всё, пустое.
Совершенно необъяснимо, почему какому-то человеку
может вдруг захотеться стать президентом такой страны,
как Россия. Президентом хорошо быть в тихой незаметной стране, типа в Болгарии. Ну вот какие новости запомнились за последние годы про Болгарию? Да никаких. Кто
там президент? Да хуй его знает. И сами болгары тоже не
знают. И президент там ходит, зевает, пьет кофий и делает
настойки на ракии.
А в России быть президентом — это очень хлопотно, и
даже денег не наворуешь как следует, потому что очень уж
должность заметная — воровать лучше на тихой какой-нибудь таможне.
Хотя понятно, конечно, что, раз уж ты стал Президентом, то строчка про тебя в грядущем учебнике истории
уже считай обеспечена, если конечно к тому времени
ещё останется какая-нибудь история. Но ведь всем хочется абзац, а лучше бы главу, чтобы ученики проходили её целую четверть, а потом непременно сдавали по
ней государственный экзамен. Но даже и на абзац пока
никак не набирается. Не про вертикаль же власти туда
писать?
Ну, разорил там Гусинского, Березовского и Ходорковского. Но как-то совсем не до конца разорил, а половина
вообще разбежалась. Ну посадил писателя Лимонова в
тюрьму, да тут же выпустил. Войну не то выиграл, не то
проиграл, непонятно. Как-то всё ни то ни сё. Бород не нарубил, курить табак всех не заставил, и никого совсем не
завоевал — ну хотя бы Монголию что ли.
Как-то всё уныло. Чахнут ремёсла, вяло гниют искусства и печально цветёт одна лишь последняя осенняя педерастия.
Остановит ли хрустальное свое яйцо путешественник
во времени, пролетая мимо две тысячи третьего года? Хуй
он его остановит, проскочит дальше — в тридцать седьмой
куда-нибудь или в восемьсот двенадцатый.
Глава из книги
Однажды проснулся я среди ночи, освещённый синим фонарём, но уже не как простой безответный пассажир, которому каждое проходящее мимо лицо в фуражке вольно отдавать строгие распоряжения, а в статусе именно такого на всё уполномоченного лица, то есть проводника.
Двери, как это ни удивительно, нигде не хлопали либо же были не слышны из-за того, что весь наш вагон содрогался от страшных ударов снаружи. Я с большим трудом поднялся с полки и кое-как отомкнул дверь тамбура. Внизу стоял чрезвычайно злобный казах в железнодорожной форме, украшенной множеством разнообразных нашивок, что по-видимому свидетельствовало о высоком его чине (хотя нашивкам не всегда следует доверять: у иного демобилизованного узбекского рядового нашивок и аксельбантов может быть гораздо больше, чем у самого заслуженного генералиссимуса, но это к слову).
«Ага! Проснулся!» — сказал железнодорожный начальник с непонятным мне удовлетворением и удалился в сторону штабного вагона, так и не дав мне никакого разъяснения этому происшествию.
Разъяснение, однако, было получено слишком даже скоро от командира нашего отряда проводников, которую порою и в глаза называли Вороной. Она появилась в проводницком купе уже через несколько минут и кратко сообщила: «Пиздец вам, мужики — милицию вызывают. Куда ж вы так нажрались?» «А мы нажрались?» — удивился я было, и тут же в сплошном тумане внутри моей головы высветились несколько моментальных снимков, которые свидетельствовали неопровержимо: да! — мы действительно нажрались.
Здесь, впрочем, следует на некоторое время отвлечься от сюжета и объяснить читателю, каким образом я всё же оказался в этом неестественном и неприятном положении.
Дело в том, что буквально накануне мы, то есть я и два моих институтских приятеля — мы вместе поступали в институт, но из-за службы в армии я отстал от них на два года, вернулись из самого первого рейса в качестве проводников по маршруту Алма-Ата—Москва—Алма-Ата в составе студенческого отряда проводников.
В качестве исторической справки для нынешнего поколения, следует сообщить, что трудовые студенческие отряды были вообще чрезвычайно популярны в то время — богатых родителей тогда было ещё чрезвычайно мало, это потом уже все стали миллиардеры, а на стипендию, пусть даже повышенную, можно было позволить себе разве что самую скромную одежду, два беляша на завтрак и ежедневный хек с вермишелью в студенческой столовой на ужин. А как же, спрашивается, быть с такими непременными атрибутами студенческой жизни, как пьянство и бабы?
В стройотряде же можно было, при благоприятной фортуне, заработать баснословные деньги — чуть ли не до тысячи рублей на руки за лето. Но и работать приходилось в прямом смысле от зари до зари, а иногда и ночью, без всяких выходных. Больных и малосильных сразу же безжалостно прогоняли, чтобы не кормить лишний рот. Чаще всего работа такого отряда состояла в строительстве коровника или сарая в богатом совхозе на паях с каким-нибудь предприимчивым армянином, какие во множестве разъезжали тогда по русским деревням. Такие отряды, впрочем, считались ненастоящими и были даже почти нелегальными, в отличие от настоящих, про которые показывали репортажи по телевидению и снимали кинофильмы («яростный строй гитар, яростный стройотряд, словно степной пожар песен костры горят» — пел в одном таком кинофильме ставший популярным после исполнения песни Александры Пахмутовой про незнакомого прохожего певец и композитор Александр Градский). Позднейшие антисоветчики объявили всё это пропагандой, но наверняка и настоящие стройотряды тоже где-то были — в Советском Союзе было вообще всё, кроме кока-колы, только всегда очень мало.
Я же незадолго до описываемых событий вернулся из строительных войск, где и так уже уложил бетона гораздо больше, чем предписано в этой жизни среднему человеку, так что вовсе не рвался в именно строительный отряд и потому протиснулся в отряд проводников, где заработки были хоть и скромнее, но зато уж и работа поувлекательнее. Впрочем, имея голову на плечах, и в проводниках можно было заработать даже поболее тех, кто махал киркой и полутёрком, но об этом в свой черёд при более удобном случае.
Итак, мы вернулись из самого первого рейса, привезя пусть не баснословный, но вполне ощутимый капитал — даже я, нисколько не отмеченный коммерческой одарённостью, заработал рублей, пожалуй, семьдесят — почти что две мои месячные стипендии.
Вообразив себя на этом основании крупными коммерсантами, мы, по приезде в Алма-Ату решили пустить заработанный капитал в оборот — то есть купить на него водки и торговать этой водкой в вагоне ночами по пятнадцати рублей за бутылку. И действительно, мы сообща приобрели два ящика водки (тогда это было ещё возможно, несмотря на уже начавшуюся под руководством забытого ныне Егора Кузьмича Лигачёва антиалкогольную кампанию) и спрятали её в рундуке для постельного белья. Ну и понятное дело (излишне даже про это и упоминать) изрядно это всё дело отпраздновали песнями из кинофильма ирония судьбы или с лёгким паром.
Очередной же рейс на ту же Москву был уже на следующий день пополудни, и потому, проснувшись поутру с сильнейшим похмельем, мы принуждены были в самые кратчайшие сроки осуществлять свои служебные обязанности (это только пассажирам кажется, что проводник только и делает, что расхаживает по перрону и покрикивает), а их множество: сдать по счёту грязное бельё, получить чистое, загрузить уголь и торфяные брикеты для титана, заправить воду, получить сахар, чай, печенье и вафли — и всё, как водится, в противоположных концах депо с огромными очередями из таких же проводников. Затем перечесть огнетушители, занавески, вилки и шахматные фигуры (а вы и не знали, что в советских вагонах были вилки и шахматы! — Правильно — хуй бы их вам выдали). Гонцы, ещё утром посланные за пивом, исчезли бесследно, так что к моменту подачи поезда на посадку все мы едва держались на ногах и с трудом шевелили огромными пересохшими языками, отвечая на неизменно идиотские вопросы садящихся в вагон пассажиров.
И вот, когда поезд уже готов был тронуться, увозя нас вместе со всеми нашими надеждами в безводные степи, появились наконец долгожданные гонцы — Айбол и Ербол, с трудом волочащие сетки с жигулёвским пивом. Ради такого дела мы бы и стоп-кран, пожалуй, сорвали, хотя это и считалось тягчайшим преступлением против графика движения поездов, но к счастью и этого не понадобилось — успели.
И вот поезд наконец-то тронулся, билеты у пассажиров были собраны, бельё выдано, титан растоплен, заполнены все бесчисленные путевые, бельевые и посадочные листы, и жизнь наконец-то остановила суматошный свой и бессмысленный бег и оказалась прекрасной. Пиво, правда, быстро кончилось, но по такому случаю из рундука была извлечена одна, и только одна, первая и последняя бутылка спекулятивной водки.
Последующие же события так никогда и не были прояснены окончательно. Что случилось далее? Очевидцы (сами на тот момент не вполне трезвые) рассказывали, что будто бы Волоха (мой напарник), во множестве накупив на станции Чу виноград и урюк, с видом сеятеля разбрасывал их с сатанинским хохотом по перрону, а потом ещё затеял разносить пассажирам чай, так что только чудом никто не погиб от ожогов кипятком — но увы! — ни подтвердить, ни опровергнуть ничего этого я не могу. Сам я вроде бы в тот раз ни в чём особо постыдном замечен не был, так как чрезмерно быстро заснул прямо на полу в подсобке возле электрощита.
И там же я и проснулся от уже описанного стука.
Состав однако уже тронулся, а к нам больше никто не пришёл.
Решив, что всё обошлось, я заглянул в проводницкое купе: там на полу храпел мой напарник. Я попытался его пробудить, но, понятное дело, тщетно, и полез в рундук, дабы оценить оставшиеся запасы спекулятивного товара. Запасы были удручающими: из двух ящиков осталась примерно половина одного. «Не могли же мы столько выпить вдвоём или даже вчетвером?» — изумился я, но решил отложить разрешение этой загадки на утро, потому что голова решительно ничего не соображала.
Я глотнул из недопитой бутылки на столике прямо из горла и собрался лечь спать, чтобы освежить голову хотя бы к утру, но увы! Состав снова остановился и через несколько минут раздались грозные шаги многочисленных ног.
В вагон одновременно ввалились пятьсот или, может быть, тысяча человек, и все в погонах. И все орут! Единственный человек в погонах, которого я опознал, потому что он орал громче всех, был бригадир поезда.
Нас быстренько взяли под микитки и куда-то поволокли. Я-то, уже кое-что сообразив, поволокся добровольно, а вот разбуженный сапогами напарник решил, видимо, что на него среди ночи напали Бесы, и взялся отбиваться. Однако его быстро успокоили теми же сапогами по почкам и теперь он только пучил глаза.
О, этот пустынный полуночный перрон! На нём даже трезвый и свободный пассажир чувствует себя как первый и последний человек на Луне, а что там говорить про дрожащих с похмелья арестованных проводников?
Впрочем на перроне мы пробыли недолго, потому что нас за шиворот отволокли в странное какое-то помещение, которым заведовал горбун в белом халате со ржавыми пятнами. Горбун был безобразен и ласков. «Присаживайтесь, молодые люди», — сказал он, гремя какими-то инструментами в железном корытце. «Пытать будет», — подумал я и застучал зубами.
Однако же вместо блестящих клещей и щипцов горбун выудил из корытца две пробирки с бесцветной жидкостью вставил в них трубочки и попросил в эти трубочки подуть. Ну, мы подули, попускали пузырики. Стало даже весело.
«А теперь, — сказал горбун, подливая в пробирки какую-то другую, тоже бесцветную жидкость, — если пробирки окрасятся в розовый или красный цвет, значит, вы принимали алкоголь!» Вид у него был при этом в точности такой же, как у моего школьного учителя химии Петра Пантелеевича перед тем, как он производил какой-нибудь занимательный опыт.
Только жидкость в пробирках не стала розовой. И красной она не стала — она сделалась густо-кровяного цвета, из пробирок повалил дым и одна из ни, кажется, даже треснула.
«Пошли, — кратко сказал сержант, наблюдавший в дверях за этим занимательным опытом. — Вещи возьмёте».
Да какие там вещи — тапки да мятая пачка сигарет, одна на двоих. Ещё не протрезвившийся напарник засунул ещё себе за ремень предпоследнюю бутылку водки: «Утром похмелимся» — сказал он с видом бывалого человека.
Ну вот и всё. И уехал, сверкнув всё теми же красными огнями, наш поезд в далёкий и прекрасный город Москва, где на Казанском вокзале продают волшебный напиток фанта по двадцати копеек за стакан.
А почему, собственно говоря, деревня?
Вопрос этот почему-то очень сильно беспокоит и даже раздражает многих моих знакомых и не очень знакомых людей. Люди, они вообще не выносят, когда им что-то непонятно — для каждого действия обязательно должна быть легко понимаемая причина.
Вот, например, где-то в украинских степях живёт один программист. Но живёт он там не просто так: будучи необычайно прозорливым, как все программисты (прозорливее их только шахматисты), он тщательнейшим образом подготовился к обрушению мировой экономики, ядерной войне и другим напастям. Он подсчитал, сколько нужно на двадцать лет соли, спичек, туалетной бумаги, мыла и гвоздей, всё это за несколько лет закупил и только тогда переехал в деревню.
С ним всё понятно.
А я зачем?
Я хоть родился крестьянской семье, но уже в городском роддоме: мать моя была первой из всей семьи, кто вырвался наконец в Город. Туда, где течёт из крана горячая вода, где тёплый сортир и где не нужно каждый день топить печку.
Она поступила в педагогический институт и дети её, то есть я, через двадцать лет тоже поступили в педагогический институт, и жить бы, казалось бы, да жить, в наше время вообще очень много возможностей для достойной жизни.
Бежать от мирового кризиса? Да нет, тогда, когда я садился в поезд, им даже и не пахло, а пахло наоборот невиданным в нашей вечно голодной стране изобилием. А я, в отличие от того программиста, вовсе не прозорлив.
И не потому что там чистый воздух и натуральные продукты — о своём здоровье я вовсе никак не забочусь, если не сказать хуже.
От людей? Ну, может быть, в какой-то степени — уж слишком их много в городе. Правда дальнейшая жизнь показала, что в деревне людей хотя и много меньше, но зато все они гораздо ближе.
Поэтому я не знаю, что ответить на этот вопрос: мне просто нравится жить в деревне и всё.
В отделении милиции было почти что уютно: вдоль стен стояли огромные рюкзаки и пахло сеновалом.
Сержант Садвакасов (в Казахстане у всех сержантов милиции фамилия Садвакасов) быстро составил протокол, одобрительно вынул из штанов напарника бутылку водки, тщательно запер её в сейф и отобрал, как положено по уставу, шнурки и ремни.
Я всё ждал каких-нибудь пыток и казней, но ничего — сержант просто посадил нас в клетку, даже по почкам ни разу не стукнул.
Всё ж-таки провинция всегда почти добрее города. В Алма-Ате, если попадёшь на казахский патруль (а там в милиции уже тогда были все практически казахи) — то пиздец тебе. Если отделаешься десятком пинков по рёбрам — то благодари милосердного нашего Господа, ибо произошло Чудо.
В клетке кто-то жил. «Пацаны, курить есть?» — стандартный в таких случаях самый первый вопрос. Я порылся в карманах, протянул пачку. «Тут курить всё равно нельзя — пизды дадут», — сообщил Некто.
Я уже немного различал в темноте: на полу спали ещё двое.
Некто оторвал от пачки кусок фольги, достал что-то из ботинка и стал аккуратно в это фольгу заворачивать. Потом скатал всё это в шарик и проглотил.
«Потом посру, расковыряю палочкой и раскурюсь, — объяснил он мне, хотя я ничего не спрашивал. Я устроился, как мог, на полу и, кажется, даже заснул тем самым сном, который бывает в милицейских клетках. Ну, кто ночевал, тот и сам всё знает, а кто не ночевал, тому и знать незачем — может и минует его чаша сия. Хотя, впрочем, ничего такого уж страшного — тоскливо только очень и холодно.
Но утро всё равно когда-нибудь непременно наступает.
В шесть часов загремел ключами сержант, зашёл в клетку: «Подъём, блядь, наркоманы и алкоголики!» Наркоманы и алкоголики, то есть мы, закряхтели и закашляли. «Кто тут алкоголики?» — продолжил сержант. «Мы! Мы!» — торопливо закричали мы с напарником, перепугавшись, что по какой-нибудь ошибке нас тоже причислят к наркоманам. Потому что одно дело вылететь из института (да и хуй с ним) и совсем другое — получить вполне не абстрактный срок за наркоторговлю.
«Пошли», — снова кратко сказал сержант и повёл нас куда-то в посёлок. «Во, бля, — подумал я. — Будем теперь до ишачьей пасхи тут за баранами говно убирать».
Но всё опять оказалось не так страшно. Сержант привёл нас к какому-то дому, возле которого стоял необычайно грязный милицейский уазик. «Вымыть. — сказал сержант. — Это капитана нашего. Потом придёте в отделение. Сбежите — пиздец вам. В тюрьму пойдёте». Ишь ты — разговорился.
Вымыли, вернулись. Сержант выдал нам шнурки, ремни и проводницкие удостоверения.
«А водка?» — неожиданно нагло спросил напарник. Глаза у сержанта стали очень нехорошие. «Какая водка?» — спросил он ласково. Я пихнул напарника в бок. «Не было водки, начальник! — сообразил он. — Это мне спьяну примерещилось. Не было». «Не было», — подтвердил я.
Тут бы сержанту в виде мягкого приговора присудить нам эцих без гвоздей, но, увы, кинофильм кин-дза-дза в тот момент даже ещё не был снят.
«Теперь идите нахуй, — сказал сержант. — Ещё вас увижу — поедете с этими». И показал на наркоманов, которые снова уже спали на полу.
И вот, стоим мы, значит во всём своём неприглядном виде на платформе станции и имеем ровно один рубль двенадцать копеек денег на двоих. Сумма эта, несмотря на очень высокую покупательную способность рубля в описываемые времена, была тем не менее совершенно недостаточной для того, чтобы эту самую станцию покинуть как можно скорее. А ближайшие два места, где нам могли бы дать взаймы хотя бы каких-нибудь денег, находятся от нас ровно в пятистах километрах: одно место на севере, другое на юге.
Мы присели в условной тени казахского дерева карагач, закурили одну на двоих последнюю сигарету, в двух места поломанную, и стали думать о дальнейшей нашей судьбе. Но ровно ничего хорошего никак не придумывалось.
Сейчас положение наше назвали бы тяжёлой жестью, но в те времена так называли только листы (обычно ржавые) из прокатной стали, и поэтому напарник мой обозначил наше положение проще: «кажется, нам пиздец». Я не стал с ним спорить.
И тут в голову мне пришла одна из редких действительно умных мыслей: «Слушай, Волоха, — сказал я напарнику, докурив сигарету до самого фильтра. — Вот мы сейчас стоим с тобой и думаем, как можно за рубль двенадцать добраться вдвоём до Алма-Аты. Но про это очень глупо думать, потому что сделать это всё равно невозможно. Но мы всё равно про это думаем и думаем. Поэтому давай-ка мы эти деньги пропьём, и тогда они не будут нам мешать думать по-настоящему».
Напарник мой посмотрел на меня с большим уважением и мы пошли в пристанционный магазин, где купили бутылку яблочного вина за девяносто копеек, банку кильки с глазами и полбуханки чёрного хлеба. Кильку вскрыли одолженным в магазине хлебным ножом и съели в тени того самого карагача при помощи наломанных с него же веток. Ну и всё остальное тоже, конечно, съели и выпили.
И стало нам легко и просто: мы подошли к первому попавшемуся машинисту тепловоза, показали ему удостоверения и наврали, что отстали от поезда. Он, без большой, впрочем охоты, впустил нас в заднюю кабину и довёз до соседней станции, где передал нас следующему машинисту. Тот довёз до следующей, и так дальше, дальше, а точнее, всё ближе и ближе. Так что не прошло и шестнадцати часов, а мы, с ног до головы перемазанные жирной тепловозной копотью, уже оказались совсем дома.
А если бы мы не пропили тогда этот рубль двенадцать, то так бы навеки и остались в той стране дремучих трав, где нет ни времени, ни пространства, и не родили бы детей, и не заметили бы наступления нового тысячелетия.
О книге Дмитрия Горчева «Жизнь без Карло. Музыка для экзальтированных старцев»
Модные тенденции в литературе, современная поэзия, русский язык и «албанский», блоги и блоггеры, документальное кино и фотофильмы — из таких блюд было составлено меню первого Российского фестиваля разговоров и немассовой культуры под названием «Кухня». Заварили арт-кашу в Томске. Этот город еще называют «Сибирскими Афинами» за рекордное количество университетов и интеллектуальную атмосферу.
На закуску
Ароматы идей тянулись свои из каждого уголка. Разбили арт-кухню в томском кукольном театре «Скоморох». Целый день там все, как и полагается, кипело, бурлило, перемешивалось. Направление задавали стрелочки с надписями «Мысль», «Текст», «Взгляд» и «Музыка». Посетители сами выбирали раздел. Эта миграция из зала в зал была задумана организаторами с целью превратить разрозненные разговорчики по углам в единую концептуальную беседу. Все четыре секции «Кухни» работали параллельно. Но в каждой накрывали свой стол.
Говорили на «Кухне» преимущественно о жизни и ее отражении в искусстве. Шеф-поваров выписали столичных: редактора журнала «Книжное обозрение» Александра Гаврилова, главного блоггера России Антона Носика, директора Института лингвистики РГГУ профессора Максима Кронгауза, музыканта Псоя Короленко и поэта-маргинала Андрея Родионова.
— Представьте, к вам пришли в гости, одноклассники или одногруппники,— формулирует основную идею «Кухни» Татьяна Ткаченко, хозяйка фестиваля,— одни мирно беседуют, другие листают альбом с фотографиями, третьи слушают музыку или читают стихи, остальные смотрят телевизор. Мы постарались объединить литературу, кино, музыку, интеллектуальные разговоры в непринужденной атмосфере кухонных посиделок. Такая форма показалось нам очень востребованной. Людям ведь сейчас не хватает именно живого общения.
«Фестиваль разговоров — это очень по-русски!» — фраза, брошенная кем-то из участников, попала прямо в цель. По мнению организаторов, только в нашей стране кухонные разговоры могут быть синонимом культуры. Конечно, культуры немассовой, а в советское время, помнится, даже оппозиционной.
— Разговоры на «Кухне», может быть, не имеют четкой формы, но они глубоко вгрызаются в суть происходящих в современной культуре процессов,— размышляет Александр Гаврилов, редактор журнала «Книжное обозрение».— Само понятие кухни исчезло из нашей жизни. На ходу ухватил еды, и все. Сейчас людям некогда приглашать гостей и вести с ними долгие философские беседы.
Проект под названием «Кухня» зародился пару лет назад в Новосибирске. Под его эгидой проводили различные фестивали документального кино, музыкальные и литературные дискуссии. В Томске удалось объединить это все в единое целое. Так советский символ независимой социальной жизни превратился в фестиваль современной культуры.
Основное блюдо
Зрительный зал. Стол накрыт скатертью с фототекстом. Площадка так и называется — «Текст». Стихотворное блюдо столичного поэта Андрея Родионова особенно понравилось студентам томского филфака. Они решили непременно рассказать об этом литературном лакомстве профессору, который давеча на лекции убеждал их в том, что современной поэзии нет в живых. Свои стихи о жизни спальных районов Родионов не то поет, не то танцует. Многократно повторяющиеся мотивы его творчества — драки, алкоголь низкого качества, типовые дома на московской окраине — дают повод для сравнения с Маяковским. Книжки Андрея Родионова расходились на «Кухне», как горячие пирожки.
В результате в атмосфере сгустились слова: «прикольно», «улетно», «превед, медвед», «аффтар», «классно», «зашибись», «кинуть», «наезд», «культовый», «продвинутый». Немало матерных словечек растворилось в эфире. О чем говорить на языке, который сам «на грани нервного срыва»? Такое название дал своей последней книге лингвист Максим Крангауз.
Остается говорить о тех самых гранях. Формат и неформат стали на «Кухне» сквозной темой. Профессор Крангауз в своем котле довел споры о языке до кипения. Свободных мест в зале во время дискуссии не было. Стоит ли защищать русский язык от новомодных словечек, слов-паразитов и мата? Что вредит ему больше — кастрированная школьная программа по литературе и русскому или заимствования из иностранной речи?
— Я не могу повлиять на президента, который в публичном выступлении говорит «мочить в сортире» и «шило в стенку»,— восклицает профессор.— Что я могу поделать, если больше половины населения страны говорит «звонят» с ударением на первый слог, хотя норма — ударение на втором?
Подводит итог литературный критик Александр Гаврилов. К резкому вкусу лингвистических трений он добавил сладкую ноту.
— Русскому языку порча не грозит, пока живы его носители. Великий и могучий переварит и приспособит иностранные термины и не даст в обиду мат. Язык обслуживает запросы общества. Если язык на наших глазах стремительно меняется, то мы должны задуматься, зачем это нужно обществу, а не кричать: «Сохраните нам русский язык!»
В духе кухонных разговоров, но уже за компьютером. В секции «Мысль» Антон Носик рассказывал о блогах, где, как на кухне, можно говорить обо всем. Сейчас Интернет в России — это больше чем просто информационная сеть.
— Это новая реальность. Привычка к ЖЖ появляется оттого, что у человека есть потребность вещать,— объясняет феномен Livejournal его крестный отец Антон Носик.— Информационный вакуум заполняется слухами. Чтобы его контролировать, нужно вещать самому. Блоги не толкают людей на борьбу, они просто делают жизнь нашего общества прозрачнее и современнее.
Блоги — это еще и новая литературная реальность. Есть ли в этом угроза для настоящей литературы? По мнению Антона Носика, блоги не представляют собой графоманской опасности. А форма организации текста по принципу чарта появилась задолго до Интернета. Владимир Сорокин со своей «Очередью» прогремел в Америке еще в 1978 году.
Текст его книги был построен из реплик людей, стоящих в очереди. В смысле формы блоги литературе ничего нового не дали. А вот как способ доведения этой самой литературы до читателя не имеют себе равных. При этом блоги дают шанс хорошим текстам, которые при других обстоятельствах никогда бы не были прочитаны. Вспомните хотя бы Дмитрия Горчева, самого читаемого автора ЖЖ, и Андрея Родионова.
Десерт
Отдыхали от разговоров, пожалуй, только в секции «Взгляд». Фильмы Кинотеатра.doc говорили сами за себя. Лента «Мать» Павла Костомарова и Антуана Катина, собравшая множество наград на различных кинофестивалях, заставила зрителей позабыть о блогах и других атрибутах жизни в мегаполисе. Авторы картины рассказали о прозаичной деревенской действительности — с мужем-алкоголиком, девятью детьми и работой в коровнике. История про жизнь российских женщин обернулась совершенно точной картиной сегодняшнего дня.
Социальная тема актуальна также и в фотографии. Фотоэкспедиции Сергея Максимишина и фотофильмы молодых питерских фотографов собирали большую аудиторию.
— Хотелось показать разные способы существования фотографии,— рассказывает Валерий Клаам, директор новосибирского фонда «Фототекст».— Фото как что-то напечатанное на бумаге и выставленное для просмотра — это, конечно, интересно, но себя давно изжило. Фотография стремится стать музыкой. Отсюда жанр фотофильма, порой более сильный и выразительный, чем даже обычное кино. Движущаяся картинка зачастую проигрывает «нарезке», сделанной уже из самого вкусного.
Московский поэт-шансонье Псой Короленко (по паспорту Павел Леон) готовил на «Кухне» десерт. Оригинальная смесь русского, французского, немецкого, английского языков, игра слов, смыслов, обильно приправленная юмором, тексты Гиппиус, Мандельштама, Белого, спетые в жанре городского романса,— все это музыкант смешал в известных только ему самому пропорциях в своей программе «POWERЬ & ПОЙNT». По-русски звучит: «Поверь и пой».
Разговоры плавно перекочевывали из зала в фойе, но уже не по стрелочкам. Каждый из присутствующих сам приобщался к формированию нового культурного пространства, существующего пока только в виде разговоров. Подавали на томской «Кухне» отнюдь не деликатесы, но и не полуфабрикаты, а то, что пока еще не пустило корни и требуется не только желудку. Меню фестиваля можно сравнить с кофе. Если пьете растворимый — насыпаете кофе в чашку и заливаете кипятком, если же предпочитаете заварной, то тогда вам на «Кухню» — готовить его по своему вкусу.
Фото: Анна Сыренкова
