Метка: Издательство «Лимбус Пресс»

Отрывок из романа Наля Подольского «Время культурного бешенства»

Весна года сто пятьдесят первого от сотворения «Черного квадрата» выдалась ранняя. Уже в марте началось повсеместное таяние снегов. Танковая колонна к этому времени добралась до Зеленогорска, но весенняя распутица не замедлила движения машин.

Поначалу вся информация о продвижении танков засекречивалась, но с начала весны секретность была снята специальным штабным предписанием, ибо полный отчет о поведении боевых машин все равно ежедневно появлялся в Интернете. Плюс к тому распространялись всякие фантастические слухи.

То, чего так опасались военные, не случилось — среди населения Петербурга не возникло ничего похожего на панику. Сводки региональных новостей по телевидению заканчивались примерно так: «За истекшие сутки механизированная колонна преодолела расстояние 395 метров, то есть на 12 метров меньше, чем в предыдущий день. Завтра в Петербурге температура около девяти градусов, ветер слабый, мокрый снег, дождь».

Сознание обывателя мгновенно приспособилось воспринимать танки равнодушно, как привычную бытовую реальность, и тот факт, что более миллиона тонн никем не управляемого железа ползло к их городу, рядовых петербуржцев не беспокоил. У этой старой техники, надо думать, есть свои счеты с начальством, вот начальство пускай с ней и разбирается. И только малую часть горожан самовольство, казалось бы, уже мертвых машин, задело за живое. Среду людей творческих — поэтов, музыкантов, художников и прочих служителей муз марш железа привел в состояние активного брожения. В этой легко возбудимой прослойке общества считалось доказанным, что великое переселение машин было инициировано грандиозным балетным спектаклем и «Черным квадратом». И коль скоро искусство побудило огромную массу металла к движению, то, несомненно, и остановить эту массу можно также с помощью искусства. Художник, которому это удастся, станет знаменит и велик. А поскольку никто не знает, чем именно можно заклясть железо, у каждого теплилась надежда, что у него есть шанс. А вдруг во мне живет что-то такое, о чем я и сам не знаю?

Практические шаги первыми начали предпринимать живописцы, убежденные в максимальной авторитетности своего вида искусства. Они, обычно в сопровождении друзей и поклонников, привозили свои полотна, кто — из старых запасов, а кто — написанные специально для танков, выискивали брешь в оцеплении и, проникнув внутрь колонны, выставляли свои творения среди танков. Солдатам подполковника Квасникова прибавилось работы — теперь им приходилось гонять не только вакумистов с их букетиками, но и живописцев с картинами. Многие художники утверждали, что танки явно положительно реагировали на их произведения, и если бы не окаянные солдаты, колонна наверняка бы остановилась.

Такой не вполне легальный способ предъявления танковому и человеческому сообществам своего творчества, хотя и причинял определенные неудобства, вносил в жизнь художников привкус остроты и романтики. Они чувствовали себя веселыми контрабандистами, что служило дополнительным источников вдохновения. Тем не менее выездная деятельность живописцев вскоре была легализована по инициативе губернатора.

По странному совпадению двадцать первый век в Петербурге забавным образом повторял восемнадцатый век в России — все сменявшие друг друга губернаторы были женщины. Горожане к этому настолько привыкли, что уже не могли и представить в губернаторском кресле существо мужского пола. Средства массовой информации, в грамматическом смысле, превратили слово «губернатор» в существительное женского рода. Та губернатор, что пребывала у кормила власти в году сто пятьдесят первом от сотворения «Черного квадрата», как и ее предшественницы, покровительствовала искусствам. И ей не понравилось, что одного из ее любимчиков солдаты выдворили из бронеколонны, не дав ему даже распаковать полотна.

Решающий разговор на эту тему состоялся на ежегодном весеннем губернаторском балу а Шереметевском дворце, проходившем под девизом «Петербург — столица авангарда». В числе гостей было несколько многозвездных генералов, количество коих в городе и, соответственно, на балах тоже, возрастало по мере продвижения танков на юг. И вот у одного из них, небрежно обмахиваясь веером, губернатор спросила рассеянным тоном:

— А скажите, почему там, на шоссе, ваш подполковник обижает художников? Уверяю вас, они абсолютно безвредны.

— Это не мой подполковник, — улыбнулся генерал, — мы из совершенно различных ведомств.

— Неужели? — Удивилась она. — Ну и что с того, что ведомства разные? Здравый смысл ведь один, не так ли?

Этого оказалось достаточно. Генерал провел беседу с подполковником, завершив ее словами:

— Мы с вами из разных ведомств, но надеюсь, здравый смысл у нас один и тот же?

— Слушаюсь, — уморенный бессонными ночами подполковник согласно кивнул. Его занимало только одно: как остановить эти проклятые танки, и было глубоко наплевать на художников, вакумистов и всех прочих сумасшедших, которые норовят превратить критическую ситуацию в повод для развлечений.

Впрочем, правильное понимание здравого смысла пошло подполковнику на пользу: вскоре он превратился в полковника Квасникова, а художники были допущены к общению с танками.

Дабы живописцы не устраивали толкучки и не собачились из-за мест в первых рядах колонны, полковник поручил поддержание порядка проныре-прапорщику. Тот раздавал живописцам бирки с номерами, означавшими номер ряда. Понятно, что за престижные первые ряды прапорщик получал подношения коньяком и колбасами. Полковник смотрел на это сквозь пальцы, ибо прапорщик отлично справлялся со своими функциями, и художники полковнику не докучали.

Вслед за художниками на Приморское шоссе повалили музыканты, поэты, артисты и всякая шушера неопределимого творческого профиля. Почувствовав себя чем-то вроде директора Дворца культуры на свежем воздухе, полковник утешался тем, что рано или поздно все это кончится. Но поскольку в ФСБ даром хлеб не едят, он не терял бдительности, помня о постоянной угрозе вражеских провокаций. Прапорщик был обязан оперативно докладывать обо всех потенциально вредительских художественных изделиях и акциях.

Первой жертвой военной цензуры стала скульптура из собачьих какашек, принесенная достаточно известным в Петербурге художником. И сколько он ни уверял, что сия скульптура есть самое значимое художество в защиту окружающей среды, полковник остался непреклонен. Его письменный вердикт гласил: «Экспонат из собачьего дерьма с экспозиции снять».

Следующий, более серьезный скандальчик был связан с балетным холдингом. В мае, когда головной танк миновал поселок Комарово, на передовой появились юные выпускницы ГАС (Государственной Академии Стриптиза), дочернего предприятия Мариинского театра. Повертев попками перед прапорщиком, они получили бирку с престижным номером первым и незамедлительно начали свое шоу перед головным танком, под одобрительный свист и вой зрителей. Заинтересовавшись причиной ажиотажа, полковник посадил голых девиц в грузовик и выдворил за пределы дислокации вверенной ему танковой колонны. Стриптизерши предъявили дипломы своего достославного ВУЗа и угрожали ябедой, с намеком на статью «Враг балета», но полковник не счел их аргументацию значимой.

В Петербурге девицы пробились со своими жалобами на прием к губернатору. И вот тут-то она продемонстрировала, что умеет не только помахивать веером. Своим личным указом она сформировала Военно-полевой худсовет (ВПХ) в который вошли три академика, по одному от Эрмитажа, Русского музея и Мариинского театра. Четвертым членом «тройки» и ее председателем с правом решающего голоса был назначен полковник Квасников.

У губернатора были все основания быть довольной собой: одним коротким указом, достойным пера императора Павла, она навела порядок в танковой колонне, упрочила свои отношения с ФСБ, отметилась знаком «плюс» в Министерстве обороны и указала художественным корпорациям их истинное положение в системе иерархии власти. Поняв, что решающее мгновение упущено, все три твердыни изящных искусств молча стерпели полученную оплеуху и направили свою профессуру на Приморское шоссе.

Стихийный фестиваль искусств, происходящий меж танков и самоходок, на их продвижение влияния не оказывал — телеметрические системы наблюдения не фиксировали изменений скорости машин. Но некое возбуждение железа чувствовалось. Впервые, после ненастной осени и начала безумного железного похода, на броне снова стали появляться огни святого Эльма. И военные, и ученые считали это простым совпадением, связанным с наступлением теплого времени года, а художники поголовно верили, что активность железа порождена искусством.

Из действующих лиц нашего повествования два человека считали усмирение железа своим кровным делом: полковник Квасников и бывший сержант бронетанковых войск, а ныне свободный художник Виконт.

Полковник был сторонником решительных силовых действий. Деликатные, спокойные методы разборки танков на части, например с применением газорезки или тепловых углекислотных лазеров, грозили растянуть удовольствие на два — три года. Полковник считал самым разумным поставить перед подрывниками четкую боевую задачу — все это ржавое железное старье поочередно разнести на куски и вывезти по частям. Но увы — столь внятная и практичная идея полковника натолкнулась на глухое сопротивление губернатора.

— Нет, нет, — жестко уперлась она, — никаких бомбежек, никакой пиротехники.

— А что вы станете делать, когда они войдут в город и начнут сносить дома? — попытался ее образумить полковник.

— Об этом не беспокойтесь, в Петербург я их не пущу. Если дойдет до этого, я просто велю развести мосты.

— Вы уверены, что это их остановит? Кислород им не нужен, могут форсировать Неву и по дну.

— Вы это серьезно? Тогда мобилизуем буксирный флот, пусть их стащат в залив. Под водой-то, небось, прыти у них поубавится.

Не зная, как ее урезонить, полковник перешел на доверительный тон:

— Вынужден вам признаться, нам до сих пор неизвестно, кто за всем этим стоит. И точно так же неизвестно, какие еще трюки у них в запасе.

— Вот именно поэтому я и прошу вас воздержаться от слишком агрессивных действий, — закруглила разговор губернатор.

В отличие от полковника, Виконт был уверен, что разведки и диверсии здесь ни при чем. Источником безобразия был несомненно Казимир Малевич, и его же надо было использовать в качестве противоядия. Клин клином вышибают.

Сначала Виконт испробовал простейший, можно сказать, детский ход, не особенно, впрочем, надеясь на успех. Он закупил в Русском музее пачку дешевых репродукций «Черного квадрата» и разместил их на пути танковой колонны на столбах и заборах с таким расчетом, чтобы увести машины к Финскому заливу, если они, конечно, клюнут на эту наживку. Но увы, железяки не обратили на репродукции никакого внимания.

— Я так и думал. Их на мякине не проведешь, они хотят подлинник, — Виконт деловито сплюнул на землю. — Ладно, будет им подлинник.

Жизнь бронеколонны постепенно устоялась и усилиями полковника приобрела солидную размеренность. Отчасти она напоминала муравейник со множеством обитателей, каждый из коих выполнял собственную, свойственную только ему, функцию. Особенно это сходство усиливалось по ночам, при свете факелов святого Эльма. В авангарде художники выставляли картины, поэты, сменяя друг друга, читали стихи, музыканты играли на своих инструментах. За обочинами толпились зрители, среди них шныряли коробейники, разнося выпивку и закуску. Солдаты следили за тем, главным образом, чтобы зрители не пробирались в колонну. А в арьергарде денно и нощно трудились воентехники, в поисках безопасных и скорых способов расчленения старой боевой техники.

Дни шли за днями, художники сменяли друг друга, но ни одно из множества предъявленных произведений искусства не произвело на машины решительного впечатления, хотя, как казалось, художественная атмосфера привносила в их поведение некоторую нервозность. Выражалась она в небольших отклонениях от прямолинейности движения и колебаниях скорости. Многие художники, поначалу полные оптимизма и надежды на выигрышный билет, пали духом и стали сомневаться, существует ли в этой лотерее выигрышный билет вообще. Ответ на этот вопрос был получен в конце мая, когда танки добрались до поселка Репино.

К этому времени испытать на военных машинах магию своего искусства успели служители муз разнообразных направлений и профилей. Вне этих творческих акций оказались фотографы, и по двум причинам. Во-первых, даже самые гениальные из них не решались предположить, что танки станут разглядывать фотоработы. А во-вторых, и это было главным препятствием, для фотографии в колонне просто не было выставочного пространства. Раскладывать снимки прямо на броне полковник категорически запретил. Невозможность выставляться среди машин фотографы компенсировали массированными съемками, которые происходили практически непрерывно.

И вот в один прекрасный весенний день на передовую прибыл знаменитый фотограф Ч. За последние десять лет на его работах все чаще появлялась канцелярская кнопка. Обыкновенная кнопка устаревшего образца, железный кругляк с выбитым пуансоном и отогнутым под прямым углом острием-клином. Постепенно это изделие стало пронизывать (прокалывать) почти все снимки мастера. Мелкие кнопки вскоре перестали его устраивать, и Ч. заказал крупномасштабную кнопку, величиной с кастрюлю. Этот объект стал неизменным атрибутом всех его съемок, да и самого фотографа, как такового. Широкая публика смутно понимала концептуальный смысл кнопки и ее эстетическую нагрузку, но зато к ней привыкла, и многие поклонники Ч. не представляли, как возможна художественная фотография без кнопки.

Появление Ч. перед танками было обставлено зрелищно. Впереди вышагивал сам маэстро, отягченный кофром с аппаратурой. Вслед за ним шли гуськом три модели женского пола. А в арьергарде маленького отряда четыре ассистента катили трехметровую канцелярскую кнопку.

Приезжие живописцы из Набережных Челнов, не дожидаясь приказа, сами освободили площадку перед головным танком. Установив кнопку наилучшим образом, мэтр приступил к съемкам. Фотосессия длилась несколько часов с короткими паузами. Модели в предписанном порядке раздевались, переодевались и принимали на кнопке запланированные мастером позы. Кнопку же вертели и переворачивали так и этак, и к концу рабочего дня она оказалась полностью воткнутой в землю, благо, в асфальте дыр было предостаточно. В таком виде кнопка являла собой просто круглую площадку, нечто вроде плоского подиума, на котором и были сделаны заключительные кадры.

Упаковав аппаратуру, мастер присел на складной стульчик передохнуть и распить со своими моделями и ассистентами вполне заслуженную бутылку коньяка. И в этот самый момент на площадку влетел до крайности возбужденный полковник, которого все привыкли считать образцом невозмутимости. Оказалось, за последние пятнадцать минут телеметрические системы зафиксировали прекращение движения машин.

Осмотрев место действия, полковник пришел к выводу, что кнопка, пронзившая грунт своим метровым шипом, не хочет (или не может) ползти вместе с танками, а головной танк не хочет давить железную кнопку.

Последовавшие затем сцены всеобщего ликования были столь колоритны, что уморенному работой фотографу пришлось снова извлечь из кофра фотокамеру.

Возможно, инцидент с походом железа на Петербург был бы исчерпан, если бы, борясь за свой престиж, в дело не вмешался Мариинский театр.

О книге Наля Подольского «Время культурного бешенства»

Глава из книги Михаила Першина «Еська»

Идёт Еська, думает про Фряню, про Панюшку, а пуще — про что Хранитель сказал и как это ему еть надоело. «Эх-ма, — сам себе говорит, — видать, и впрямь пора смену искать».

Припекать стало. Глянул Еська с холма, не видать ли воды, озера аль речки. И тут же: «Вона как, — мыслит, — ране я б домишко искал, чтоб бабёнка аль дева молодая испить дала, а нынче и речки довольно».

В лесок вошёл, прохладой повеяло, так жары заместо голод донимать стал. И обратно: «Вона как, — смекает, — ране об пустом брюхе сутками не вспоминал, а ныне лишь от его мне беспокой, а что промеж ног, того и вовсе хоша б не было».

Однако есть-то охота. А вокруг — ёлки да сосёнки, ни ореха тебе, ни ягоды. Вдруг гриб приметил. Большой такой, шляпку наклонил, вроде как, «Здорóво» говорит.

Еська руку протянул, а тот-то и молвит человечьим голосом:

— Ты чё эт хвататься удумал?

— Так а что ж не хватать, как ты есть гриб для пропитания предназначенный?

— Эва сказанул! Я, может, для чего иного предназначенный, ты откель знаешь?

— А для ча, к примеру сказать?

Гриб вздохнул. Еська подивился даже: досель он не слыхал, чтоб грибы вздыхали.

— Вот того, — говорит, — я сам ишо не ведаю. Да и ведал бы, всё одно ничего поделать не мог бы, потому с энтого места мне сойти невозможно. А нет — так я б давно по миру пошёл да планиду свою обеспечил.

— А нешто у тя планида есть?

— Как не быть! У тя ж она имеется. Только вот прознал бы ты об ей аль нет, коли б сиднем сидел?

— И то, — Еська молвит. — А раз так, то ты б не ершился, потому для гриба энто вовсе неподходяще, а взамен того дался мне в руки, да вдвоём бы и двинули по свету белому.

— А ты меня не съешь?

Тут Еська только рукою левою махнул, а правой хвать его и — за пазуху:

— Пойдём, — молвит, — я уж свою планиду начисто стоптал, хоть тебе пособлю.

— Постой! — Гриб кричит. — Гля-ка вверх!

Еська голову поднял, а на сосне заместо шишек — черешни. И таки гладки, сочны, ровно губки девицы-красы. Только не достать их, сосна-то высока. А черешенки-то шевелятся на ветру, то вместе сойдутся, то чуток расставятся — уста и есть, что к лобзанью манят.

Тут губы Еськины сами приоткрылись да трубочкою вытянулись. Он и не заметил, как до ветки достал. А ягодки уж и не устами, а язычком сладостным промеж его губ просклизнули, да соком дивным до самого нутра обдали.

— Вот и славно. Ан спопытка — она, чай, не пытка оказалась, — из-за пазухи доносится. — А теперьча ишо направо глянь.

Глядит Еська, а тама груши висят. И тоже, главно дело, на сосне, будто Гриб нарочно дерево повыше выбирает. Жёлтые да румяные побоку, сверху узеньки, а книзу толще да мясистей — ровно тело бабье, что уж из девичества вышла да в самый сок вошла. Только не достать, больно высоко. А Гриб подначки строит: пытайся, мол. Еська руку вытянул, да и достал. Да и сорвал грушу, саму сочну да сладку.

И ишо его Гриб угостил — ягодой заморскою, что фигой прозывается. Та в овраге оказалася, шагов нá десять ниже, чем Еська стоял, только спущаться не потребовалось, он и так дотянулся, рукой. Набрал горсточку, ягоды мягкие, так к пальцам и липнут, а коснись только — шкурка нежная сама врозь раздаётся, щёлочку приоткрывает, словно мандушечка с ласки неженющей. А внутре-то мясцо сахарно.

Жуёт Еська, а Гриб с усмешкою этак молвит:

— Чё эт ты там толковал, будто, мол, дорожку до конца вытоптал, коли на что ни глянешь, а мысли у тя вкруг одного толкутся?

Хотел Еська ответ дать, да рот сладостью слепило.

Так и пошёл.

Вышел из лесу. А за лесом — река. Широка-то не чересчур, да бурная больно. Стал Еська глядеть, нет ли мосточка аль брода. А Гриб:

— Шагни, шагни, попытай.

Шагнул Еська, да и переступил реку.

Идёт дале, а навстречь — дева. Сперва Еська подумал: то шест просто у дороги воткнутый, а после видит: шест-то движется.

Дева. Ростом такова, что Еськина маковка едва до пояса достаёт, а в обхват — одной щепотью взять можно. Совсем вплоть сошлись, слышно стало: плачет, аж всхлипывает.

«Уж не подруга ль, — Еська про себя думает, — Отрады Тихоновны, что вовсе от тоски извелася?» Да нет, та с сухости вся серая была, морщины так складками и висли, а у этой — ни складочки, ни ущербинки, только будто сплюснута со всех сторон.

— Почто, дева, плачешь?

— Как же мне не плакать, коли нас две сестры уродилось: я да сестра моя Матрёша. Меня-то Стёшею зовут. Сперва-то мы одинаковы были, а как стали подрастать, я в высь пошла, а она — в ширь разадалася. И така красива вышла: не то, что парни — кобели цепные да бараны бестолковые от ейной жопы глаз отвесть не могли. Щёки на плечах лежат, прям огнём пышут. Одна коса раза в три меня всей толще. Бывало, ляжем на полати, она всё место займёт, да ишо полбока вниз свисает, а я вроде щепки какой в углу валяюся. Правда, после уж никто красы ейной видеть не мог, потому она с дому выходить перестала: дверь ей больно узенька была. Тятенька стену прорубил, на дворе навес смастерил. Но вскорости ей уж и ворот хватать не стало. Да и мне в дому места уж не было, только не с ширины, а с длины моей. До того дошло, что тятенька меня в трубу печную выставлять стал. Тут уж не могла я боле терпеть уродства свово рядом с прелестью сестрицы рóдной, с трубы выкарабкалась, к омуту пошла, что у нас невдалеке за околицей, да и кинулася, было, в него. Только глубь-то мне мелка оказалась. И пошла я куда глаза глядят, а верней всего — до того обрыва, что мне по росту окажется.

— Утри, — Еська молвит, — слёзы горючие. У ей своя краса, у тебя своя.

— Во-во, — Гриб из-за пазухи поддакивает.

А Стёша — в плач, да пуще прежнего. И сквозь слёз:

— Да где она, краса-то эта, коли глядеть не на что? Да и было б на что, толку много ль? Вон Матрёшка не могла оборотиться, чтоб её по спине аль пониже кто не огладил. А я? И захочет кто уколоться об меня — и то не дотянется, разве что на дерево залезет. На тебя хоть взять — только что коленка моя в твоей доступности.

Тут Еська говорить лишнего не стал, а руку вытянул да слезу ей утёр. Не сказать, чтоб со щеки, потому щёк там и в помине не было, но всё ж под глазами что было, с того и утёр.

Стёша подивилась и молвит:

— Дотянуться-то дотянулся, а обнять-то меня всё одно не можно.

И обратно Еська слова не сказал, а обнял её да к себе прижал. Уж как так сделалось, что их грудя рядышком оказались, того он и сам не понял, только оказались. Правда, так она тоща была, что Еськина левая рука в его же собственной правой подмышке оказалась, а правая — в левой, будто он скрестил их впустую.

А Стёша уж вовсе шёпотом:

— Да ведь не войтить тебе в меня.

Тут уж и Гриб, словно как эхо: нет, не войтить, ни за что не войтить.

— Вот кабы, — бормочет, — у тебя, Еська, елда с травинку была, тады — куды ни шло. Оно б и можно было этак-то обузить, энто мне без труда. А с другой-то стороны, много ль травинкой наетишь? То-то и выходит обратно, что ни так — ни сяк, ни этак — ни разэтак стараться смыслу нету. И нечего тут терять бесценного времени, оставляй ты Стёшу энту и двигай скорей по дорожке, потому планида — она не ждёт.

Еська объятия и впрямь разжал, да только далеко не пошёл. В сторонке стал, вынул из-за пазухи умника-то этого, прижал малость в кулаке и говорит:

— Коли ты на сосне вишни да заморски фиги отрастить мог, так отрасти ж на ей чуток мяса.

— Вот ишо! Буду я для первой встречной девки стараться, силу свою тратить. Ты меня перво дело — есть не стал, друго дело — несёшь по свету, так перед тобой у меня должок имеется, а она мне кто, иль иначе сказать: кто я ей? Нет, я теперя свою планиду ищу, мне надобно могущесть сохранить, а не нелево-направо ею бросаться.

— Добро же, — Еська молвит, а сам кричит:

— Ты, девка, не горюй. Мы сейчас с тобою костерок распалим, грибков нажарим, может, потолстеешь с них.

И хворост зачинает сбирать. Тут Гриб смекнул, что ишо чуток — и могущесть ему без надобности будет. Еська на Стёшу обратно глаза поднял, глядь, а она к низу расти стала. Глазом моргнул раза три, ну чентыре от силы — а уж весь ейный рост в ширину отразился. И така складна девка вышла, что сказать не можно. Только ростом маленька: то́ Еська едва до ейного колена доставал, а теперьча она — аккурат до колена ему стала.

— Ты чё? — Еська у Гриба спрашивает. — Не мог ей хоть чуток роста сохранить?

Тут уж Гриб осерчал:

— Сохранить! Вишни-то да фиги я тоже, небось, не с пустых твоих слов сотворил — тама шишки были. А ей на сколько ширины хватило, така и вышла. С чего я ей роста дам? С залупы с твоей? Так и того ненамного хватит. Хочешь, я тебя до вершка сведу, а с остального ей росту дам?

— Ну, — Еська молвит. — Коли другого не могёшь, делай уж Стёше с меня тело.

А та уж за штанину тянет: куда, мол, ушёл-то? Еська ласково так отвечает:

— Погодь малость, я ишо чуток поколдую, может статься, до конца дело доведу.

Стёша отошла, а Гриб говорит:

— Дурной ты, Еська, ну да ничё. Тебя я в расход пущать покедова не буду, а давай мы так содеем. Ступай-ка к сестре ейной, слыхал, небось, кака она красавица. А я уж со Стёшею останусь, видать, тут я и сыскал свою планиду. Уж больно мне девка по душе пришлася. Да и тебе же ж лучше.

— Экой ты хитрой! Выходит, по себе девку сотворил.

Гриб только хихикнул, голову — долу, а шапка его коришневая алой стала.

— Только так не пойдет, — Еська продолжает. — Как же я с Матрёшей-то справлюсь? Ведь мне ж её не обхватить, коли ты не пособишь.

— Ан обхватишь. Ну, да можно и нам с тобою. Ведь теперя, небось, Стёшенька домой воротиться может. Только ты погодь чуток, больно мне не терпится с ей помиловаться.

С этим Еська, ясно дело, спорить не стал. Познакомил Стёшу с Грибом. Тот шляпку снял — ну, чистый хрант, что в уездных городах по бульварам слоняются и барышням глазом мигают. А она говорит:

— Прости, Еська, но мне с ним как-то даже и удобственней. Не могу я ишо на других снизу вверх глядеть.

Ладно, удобственней, так удобственней. Взяла Стёша Гриба на руки, тот её за шею цоп, в ухо шептать чёй-то зачал. Та зарделася, хи-хи да ха-ха. И шмыг за деревья.

А Еська лёг на траву подле дороги, глаза от солнца ладонью завесил и обратно мыслить стал, что и впрямь, видать, его дорожке итог выходит. Потому мало ль, что Гриб сам с залупу ростом, да ведь коль он могёт содеять, чтоб Еська до верхушки дерев доставал, так, небось, сам-то любую бабу обоймёт так, что та никого иного не возжелает, да и в остальном маху не даст. Вот, Еська мыслит, выдут они сейчас, я и скажу: ступай, мол, Гриб Батькович, заместо меня, а я — на завалинку век коротать.

А те и не думают выходить. Долго ль, коротко, Еська и приснул на солнышке.

Смеркаться стало, холодком сумеречным повеяло. Еська глаза разомкнул. «Ну, Гриб! — думает. — Никак всё Стёшу ублажает».

— Эй! — окликнул.

Молчок в ответ.

— Э-гей! — кричит. — Вы долго ль ещё? А то я к вам иду.

И обратно молчок.

Встал Еська, к деревам пошёл. Нарочно ногами топает. А тама — тишина.

Глядит Еська: ни Стёши, ни Гриба. Неужто проспал?

Вдруг сверху — «ха» да «ха». Поднял голову — ворон. И не «ха-ха» это выходит, а «кар-кар».

— Тебе чего?

— А того, что потерял ты, Еська, товарища свово. Заграбастала его девка, уж назад не отдаст. Эх, и налюбовался я отседова, как он её обласкивал, как обихаживал. Она ведь кроха, да он ишо кроше. Однакось, как ручонки вытянул, до самых милейших местов дотянулся. Всю как есть обшарил, а после весь в елду обратился, под юбчонку нырк, да в нутре у ей скрылся. Уж она по траве каталася-каталася, а после как утихла, да он наружу вылез, она его травкой обтёрла и промеж грудей своих уклала. «Ладно ль тебе?» — спрашивает. А он только носом засопел да и затих. Встала она, подол одёрнула, да и пошла по дорожке куда глаза глядят. Коли хошь, могёшь догнать — она ведь шибко быстро бечь на своих ножонках не сумеет.

— Не, — Еська отвечает. — Они друг дружку сыскали, чё ж я в третьи навязываться стану? А вот коль ты такой зоркий да про всё знающий, скажи-ка: далече ль сестра ейная проживает.

— А ступай по дорожке, до ночи дойдёшь.

Так Еська и сделал. Идёт, а сам думает: «Зря я их догонять не стал. Они-то свою усладу сыскали, а Матрёша? Ладно, коль она в таком довольстве проживает, как сестра расписывала. Только сомнение меня берёт, не зависть ли то заместо неё говорила? Ну, как и той тоже помога требуется. Как же ж я тогда? Небось без Гриба руки у меня обратно не длиньше своей длины стали. Ну, да ладно, назад же не ворочаться».

И точно, как Ворон сказывал: к ночи как раз дошёл Еська до деревни. Уж и трубы не дымилися, и ни лучинки в окошке видно не было. Подошёл к первой избе, у ворот мужик стоит.

— Здорово, дядя, пусти переночевать.

— Ступай к соседям.

— Чё так?

— Не видишь, что ль: сам в свой дом попасть не могу.

— Чё так?

— Да дочка у меня…

— Ну и чё? Мало ль у кого дочки?

— Да чё ты всё «чё» да «чё»! Расчёкался! А то, что от красы ейной родному отцу не то, что в доме, а и на дворе места нету.

— Так ты и есть Матрёшин тятенька?

Тут мужик стал Еську расспрашивать, откель он про его дочку знает. Еська всё как есть рассказал. Тот только ладонями сплеснул: ведь вот же Стёшка, выцарапала-таки счастие! Уж он и смеялся с радости и слёзы утирал, что дочку боле не увидит.

— Да зачем же не увидишь, — Еська спрашивает. — Она и назад воротиться могёт.

Не успел тот рта раскрыть, как из-за забора грохот грянул, вроде как там крыша рухнула. Еська, было — в сторону, да разобрал, что это, похоже, голос человечий:

— Как не так, воротится она! На кой ляд мы ей сдалися, уроды этакие?

Во, значит, какой у Матрёшки голос был. Стал отец её утешать, да она такой рёв подняла — быку иному этак-то не закричать.

— И так вот, — мужик говорит, — с самого с издетства. Энта той: больно ты стройна да изячна, а та энтой: больно ты мягка да ощуписта. И чем боле толкуют, тем боле одна тощает, а другая пухнет. Поначалу от женихов отбоя не было. А у энтих один ответ: «Мне их, мол, накрозь вдать:энто они меня в насмешку сватают. Вот коли к сестре, так то бы всерьёз, а меня поманит да у порога церкви бросит». А уж после как та в шест колодезный обратилася, а эта в ворота пролезать перестала, так и женихи куды-то все поскрывалися.

— Ладно, — Еська говорит. — Не печалуйся. Ты где ночевать сбирался?

— Да вот зипун взял, думал: здесь у ворот прилягу.

— А чё, во всей деревне никого нету, чтоб тебя приютить?

— Как не быть! В той вон избе у меня сестра зá мужем живёт. А тама — сват, а тама…

— Ну, так и ступай. Не бойся, ничё с твоей Матрёшею не станется.

Почесал мужик в затылке. А из-за забора:

— Тятя, вы меня не кидайте. Я же ж слышу по евонному голосу: его Стёшка подослала, чтоб надо мной насмешки строить.

Но Еська мужику шепнул: мол, не боись; кабы даже я был злым человеком, так с такой добычей мне всё одно не управиться. Да тому и без слов это ясно было.

Остался Еська один, ворота попробовал толкнуть — не поддаются. Вроде, их снутри мягкое что-то подпирает. А оттудова: «Больно!» Выходит, впрямь весь двор дева заняла. Еська недолго думая, на забор полез.

И как раз лицом к лицу с Матрёшей оказался. Она, было, губы раздвинула, чтоб сызнова шум поднять. Тут Еська к ей и прильнул. А губки-то у Матрёши мягоньки, пухленьки. Изнутри крик вынырнуть хочет, а Еська туда — «Тише, тише, милая». И даже не говорит, а будто вдыхает в неё слова эти самые. Она губы сдвинуть попыталася, а он туда: «Что ты, что ты, хорошая». Она ишо разок из себя выдохнула, да сбилася и уж на вдох пошла. Мало Еську не засосала, да он-то не впервой, чай, цаловался. Так в себя потянул, что и язык ейный в евонному притянулся. А как он своим-то — по зубкам её снутри провёл, чует: девка ослабела вовсе.

Долго ль коротко они так провели, неизвестно. Наконец, Еська от губ Матрёшиных оторвался. Та и голову откинула, да не сильно, потому затылок и без того на загривке лежал. Однако Еська одно местечко знал: промеж скулы и ушка, тама кожица така шелковиста, податлива. Туда он и направился губами-то своими. По Матрёше так трепет и пробёг. Чует Еська: всё ейное тело заколебалося, хочет поверх забора выскочить. И так он сам разбередился, что мало не куснул её в шейную ложбинку. Губами туда упирается, а ноздрями рядышком выдыхает, туда, где волосики коротки да пуховисты, в косу не ухватываются, а вкруг её основания — вроде как облачко клубятся. И это самое облачко дыханьем Еськиным колышется, да обратно его же ноздри щекочет.

И уж так уж Матрёше захотелось к Еське не токмо что губками, а и всем остальным прильнуть, что она подобралася вся, да от забора-то отсторонилася. И откель только место там образовалось, только Еська сам не заметил, как склизнул во двор и рядышком с нею оказался.

Расставил Еська руки, объять чтобы, да она ж именно что и есть — необъятная. (Сам думает: «Упустил я Гриба. Чё теперя делать?») По груди её гладит, по плечам. Одну руку книзу утиснул, по животу прошёлся. («Да нет, — мыслит, — тама тако мясо, под его не пролезешь») Другу руку округ шеи запускает. («Куды! Не обхватишь её ни в жисть») А коленком по коленке ейной поводит. («Вот кабы Гриб — я бы б ногою враз ейную ляжечку б обхватил».

Однако дума думою, а дело делом. Как-то этак само вышло, что и сподниз живота рука Еськина скользнула, да до сáмой развилочки дошла, что под складкою таилася. И второй руки на шею хватило, и ноги вполне достало вкруг ейной обвиться да к себе теснее прижать.

«Ну ладно, — Еська соображает — это так. Но уж одно есть местечко, куды наверняка…» И не успел он эти самые слова себе сказать, как именно в том местечке его рука очутилася. А место это вот какое: где нога еще не началася, а жопа уже кончилась. Это коли кто думает, что они впритык друг к дружке идут, тот, значит, тела женского не ведал. Потому у мужика, и впрямь, впритык. А у их сестры так это устроено, что промеж ноги и жопы местечко есть навроде складочки, самое для сладости приспособленное и по размеру в точности так отмеренное, чтобы когда ей Еська через спину руку свою запущал, то самые кончики пальцев туда входили б и ухватывались не чересчур сильно и не чересчур слабо, а ровнёхонько в самую соразмерность так, чтобы казалось, что уж и всё тело ейное в энту точку собралось и в ладони его уютилося.

Вот уж после этого дело на лад словно по маслу поехало. Только Еська и смекнуть успел: «Видать, Грибово колдовство и без его действует».

Ночь прошла будто мгновение одно, светать стало. Очнулся Еська — глядь: а где ж колдовство-то, чудо-то где? Руки его не длиньше, чем вечор были, ноги тоже ни на вершок не отличаются. А зато лежит рядом с им на травушке, от росы сыроватой, дева — до того соразмерная, что лучше б и не надобно. Пригляделся: а это ж точь в точь Стёша, только та махонькая, а энта росту обыкновенного, бабьего. Ветерок рассветный её волосы пошевелил, да Еське, словно, на ухо шепнул: «Где ж ты волшебства ищешь, дурья головушка? Вот оно, чудо на свете единое, неповторимое, лежит пред тобою».

Встал Еська тихонько, чтоб не разбудить её, даже калитку отворять не стал: ну, как скрипнет. Так же через забор перелез, да и пошёл своей дорогою.

О книге Михаила Першина «Еська»

Зарница 1

После отъезда Юрьева, Егор пил очертя голову. Через неделю даже матерые московские панки стали сторониться. Но трезвым оставаться он не мог. Он клянчил деньги, пристраивался к незнакомым компаниям на Гоголевском бульваре.

Потом, переступив через стыд, начал собирать бутылки. Однажды бутылка оказалась наполовину полной, и он, поправ брезгливость, допил, испытывая уже восторг падения.

Раз, очнувшись, он обнаружил, что его голова лежит на коленях у бомжа. Бомж храпел, привалившись к стене. Егору стало дурно. Он хотел уйти, но не смог подняться: так его трясло и шатало.

Бомж проснулся, увидел стоящего на четвереньках Егора и, порывшись в смрадных одежках, протянул пузырек «Боярышника». Егора замутило с удвоенной силой, но бомж замычал угрожающе, и Егор, зажмурившись, выпил.

В тот день он впервые заметил, что на него оборачиваются. Он плелся по Арбату, и ему было все равно, что думают о нем прохожие.

Тогда же он попросил у маленькой девочки с малиновыми волосами глоток пива, а когда она не дала, вырвал бутылку и выпил одним махом.

Через час он был избит двумя панками, с которыми у малиновой девочки был роман. Он лежал, скрючившись, и смотрел на свою кровь на мостовой. Панки плюнули и ушли. Плевок попал прямо в кровавую лужу. Егор поклялся убить обоих. Потом.

Вечером он прибился к стайке студентов. И вяло развлекал их жалкими историями своих похождений, забывая слова и выразительно косясь на бутылку. Студенты смотрели надменно и вином не делились. Но Егор никак не мог уйти.

— Меня даже эти… менты не забирают… сплю на этом… как его… на вокзале… они это… подошли… И это…

Тут Егор с ужасом понял, что приземистый человек, который уже минуту стоит в двух шагах от скамейки, некто иной как Стоматолог. Егор попытался спрятаться за спины, но тот, увидев его маневры, растолкал студентов, выдернул Егора из толпы, развернул и дал увесистого пинка.

Егор пролетел несколько метров и упал на колени.

«Убью!» — подумал он, задохнувшись.

Стоматолог схватил его за шиворот, поставил на ноги и толкнул кулаком в спину. Так продолжалось до конца бульвара. На перекрестке Стоматолог вцепился в рукав его грязной шинели и потащил через дорогу. Только тогда до Егора дошло, что над ним не просто издеваются, а ведут.

Он тут же понял куда.

— Пусти, я сам, — попытался схитрить Егор.

— Нашел дурака, — хмыкнул Стоматолог.

* * *

Загнав Егора в электричку, Стоматолог грузно уселся рядом и перевел дух. Поезд тронулся. В мутном окне поплыли серые московские сумерки.

— Сиди на жопе ровно. И слушай, — без всякого выражения заговорил Стоматолог. — То, что твоя отличница заторчала, тебе Сашка говорила. Ты об этом знать не захотел. Твоя жизнь. Но она еще и залетела, оказывается. Спросишь «от кого» — выбью все зубы и заставлю сожрать. Рожать ей нельзя. Во-первых, наркота. Во-вторых, гепатит. В-третьих, кажется, у нее крыша потекла. Неделю уламываем на аборт. Уперлась — и на все один ответ: «Как Егор скажет…» Короче, завтра везешь ее в больницу. Усвоил, папаша?

Зарница 2

Вразвалочку катит по городу красный трамвай, виляет пустым вагоном на поворотах. Голова у Егора кружится и трещит. Похмелиться ему не позволили.

Зато в кулаке у него деньги. Стоматолог дал ровно: на операцию и такси. Егор поехал в трамвае. Сами виноваты. Он же пил полторы недели. На сэкономленные деньги он купит портвейн. Иначе нельзя. Голова взорвется. Да и вообще.

Всю долгую дорогу Егор смотрит в окно. У него уже затекла шея. Но если он повернется, то увидит Юлю, сидящую рядом.

Юля сидит тихо. Не шелохнется. И вчера ночью, когда он приехал, и сегодня утром она не произнесла ни слова. Только смотрит.

А он на нее смотреть не может. Хотя вчера не уберегся — и краем глаза в глубине Сашкиной комнаты… Он никому никогда не расскажет, что там увидел. Уедет из этого города навсегда. Сегодня же. После того, как.

А сейчас главное — не смотреть.

* * *

И отстаньте! Откуда я знал, что эта ненормальная сделает с собой! Ну, уехал в Москву, мало ли, зачем всё превращать в трагедию! У меня своя жизнь, я художник, я должен пробиваться, становиться. Ну, уехал. Не умер же!

Да я даже не сказал, что бросаю ее, просто уехал. Сама себе выдумала, из мухи слона!

Почему я должен отвечать за чью-то больную фантазию? Прав Стоматолог, у нее крыша того!

Или не того? Может, она вообще мне назло заторчала! В отместку, что у меня есть своя жизнь. И что я не хочу состариться у ее юбки, глядя на герань и кружевные занавески! Мещанка!

Еще и залетела в придачу. Откуда я знаю от кого. Позабавились, а мне расхлебывать?

Как же все достало! Дождетесь — утоплюсь! Броситесь посмертные выставки устраивать, слезливые мемуары писать…

* * *

— Чего расселись? Жить тут собрались? Конечная! — это кондукторша трясет Юлю за острое плечо, осколком торчащее из растянутой черной футболки.

Егор вскакивает. И хватает Юлю за второе плечо:

— Вставай, приехали! Не видишь что ли?

Она поднимает голову. Он не успевает увернуться. И видит пергаментную кожу, черные ямы вокруг глаз. Ее лицо залито слезами. А на мокрых губах прыгает прозрачная улыбка.

«Она точно рехнулась…»

* * *

Юлю увела грубая мужеподобная санитарка. Егор минут пятнадцать мучился в больничном коридоре, соображая, обязательно ли встречать ее после операции. Точнее лихорадочно пытался найти повод не делать этого.

Наконец, он решил хотя бы похмелиться. В магазине при больнице спиртного не продавали. Пришлось идти обратно к остановке. Протолкнув пробку внутрь бутылки, Егор жадно сделал несколько глотков. Подъехал трамвай, идущий прямо к вокзалу. Егор вскочил на подножку, не успев подумать. Двери закрылись.

«Расписание посмотрю и вернусь. Как раз успею»

Он позвонил домой из автомата на вокзале:

— Мне надо срочно уехать. По делам. Заберите ее. Я не успеваю. Пусть Стоматолог съездит или кто. Слышишь меня?

— Алё! — радостно откликалась Сашка. — Алё! Ты кто? Выходи, подлый трус! Будем играть в прятки на деньги! Алё! Кто это? Кто это говорит? Алё?

Зарница 3

— Добрый день, Георгий! Я — ангел хранитель вашей сестры Александр.

В первую секунду Гео даже испугался. Но у ангела был акцент, и он быстро сообразил, в чем дело.

«Сашка жива, — подумал он безо всяких эмоций. — Интересно, как они на меня вышли?»

— Мое имя Роберт. Я член коммуны «Добро без границ». Мы помогаем людям-наркоманам вернуться в нормальный жизнь, восстановить родственные связи…

Гео раздраженно откинулся обратно на кровать, стукнулся о спящую девушку, взглянул удивленно, отодвинулся и закурил.

— Александр находится под моей руководительство. Наше поселение располагаться в два километра от Великие Прудищи. Как ангел хранитель Александр приглашаю вас…

— У меня дела, — быстро сказал Гео.

Девушка недовольно заворочалась и, не открывая глаз, потянулась за сигаретой.

— Да, Александр предупреждала, что вы так ответите, — не меняя жизнерадостного тона, продолжал ангел Роберт. — С моей советы Александр связала вам шарф. Также вы бесплатно получите книги и видео мистера Смита, пророка. Увидите, как живет Александр, сделаете знакомство остальные братья…

— У нее там и без меня хватает братьев, — зевнул Гео, поняв, что с Робертом можно не церемониться.

Хотя Сашку было немного жаль.

— Слышь, ангел, в Прудищи ваши я, конечно, не поеду, но ты дай ей трубку, я по телефону родственную связь восстановлю.

— Невозможно. Все контакты Александр осуществлять только через меня.

— Что за фигня?! Ты кто такой вообще?

— Мое имя — Роберт. Я — ангел хранитель Александр.

— Это не реабилитация, а настоящая тюряга!

— What is for «turyaga»? — тихонько спросил Роберт у кого-то, стоявшего с ним рядом.

— Prison, — ответил знакомый голос.

— САНЬКА! — заорал Гео что есть мочи. — БЕГИ ИЗ ЭТОЙ СЕКТЫ!

Сонно курившая девушка подскочила.

— Не могу, — глухо произнесла недосягаемая Сашка.

— Она не может, — громко повторил ангел. — Если Александр попадать в мир, она снова заболеть наркоманией. Здесь она не иметь такой возможность. Она постоянно находится под присмотр. Ангел хранитель не покидает ее ни на минуту.

— И в туалет с ней ходишь?

— Уверен! — возликовал Роберт. — Мы все — бывшие наркоманы, и знаем, что в ватерклозет можно много спрятать!

— Тьфу ты, гадость!

— Георгий! Я рад установить с вами знакомство! Я буду позвоню завтра и расскажу, как прошел наш день. Сейчас мы с Александр по графику идти на сельские работы. Чао!

— Хуяо! — Гео швырнул трубку в стену.

— Офигел?! — базарно взвизгнула девушка.

Гео брезгливо удивился.

— Ты кто?

— Ну, ты и козел! — потрясенно выдохнула девушка, но продолжала сидеть на кровати в чем мать родила.

— Не нравится, вали, — Гео быстро одевался, подбирая одежду с пола. — Нравится, готовь завтрак.

— Ты вчера…

— Меня не интересует, что я делал вчера. А сегодня я переезжаю. Если ты со мной, Аня…

— Марина!

— Какая разница. Короче, если ты со мной, то помогай собирать вещи. И постарайся поменьше говорить.

— А зачем переезжать? Такая клёвая квартирка…

— Еще одно слово, и я выставлю тебя за дверь прямо так. И если уж ты стала любовницей художника, заруби себе на носу: это не квартирка, а мастерская!

На фотографии: Наталья Ключарёва выступает на презентации книг премии «Дебют» на Московской международной книжной выставке-ярмарке.
Москва, 5.09.2007

Фото Дмитрия Кузьмина. gallery.vavilon.ru

Наталья Ключарева

Отрывок из книги «Путеводитель по стране сионских мудрецов»

Церковь Святой Анны, построенная крестоносцами, на наш взгляд, — самая красивая во всем Иерусалиме: дивные пропорции, чудная акустика, и вся она какая-то торжественная, чистая, светлая. Находится эта церковь прямо напротив грандиозных бассейнов Бефесды. Только глядя на эти циклопические сооружения, начинаешь понимать, каким же невероятным городом был древний Иерусалим. Там есть еще и остатки римского храма, византийской церкви и небольшой бассейн, у которого стоит доска с трогательной надписью: «Это не там, а здесь Иисус исцелил паралитика». Надпись с очевидностью дает нам право очередной раз воскликнуть: это было здесь!

Следующий после рождения эпизод из жизни Марии переносит нас в деревушку (сегодня — район Иерусалима) Эйн-Керем, место настолько очаровательное, что в конце недели лучше к нему не приближаться: после потения в пробке, которая начинается еще наверху, у чудовища Ники де Сен-Фаль, вы будете обречены любоваться сотнями туристов с риском оглохнуть от криков и воплей на разных языках. А вот в будний день у вас есть все шансы провести время, как и подобает культурному человеку: посидеть в одном из ресторанов (весьма неплохих), полюбоваться пасторальными видами, цветочками, старинными каменными домиками, побродить по переулкам, зайти в одну из студий художников, которых здесь обитает немало (особо рекомендуем чудного художника и человека Ицхака Гринфельда, скульптора Аарона Бецалеля и дорогую подругу нашу Хедву Шемеш). А если вам вздумается учинить пикник, то мы с радостью присоветуем вам свое заветное место. Для того чтобы туда добраться, надо выйти на небольшую площадь, где слева от вас будет чрезвычайно древний источник, куда Мария ходила за водой и около которого повстречала свою дальнюю родственницу, тоже беременную Елизавету. А если повернуть направо и пройти вверх сотню с чем-то метров, то можно добраться до вполне впечатляющей церкви Сретения времен крестоносцев, где произошло то же самое событие. Удивляться этому не надо, мы же вас предупреждали: на этой земле все у всех двоится. Короче, где бы это ни произошло, это произошло здесь, а не в Тель-Авиве, Москве или Лиссабоне.

Зато если двинуться вперед, оставив по правую руку музыкальный центр Тарг, где по субботам бывают замечательные концерты, а в антракте кормят супчиком и поят вином (отчего второе отделение, как правило, еще лучше первого), подняться метров семьдесят вверх по дороге и около большого куста с неведомым нам названием свернуть налево, то вы окажетесь на древней римской дороге, среди совершенно дикой природы с удивительными видами и, главное,- в полном одиночестве. Короче, чтобы приятно провести время на природе, совсем не нужно ехать черт знает куда. Надо просто знать и любить родимый город. И в дополнение необходимо отметить, что именно в Эйн-Кереме стоит Горненский женский монастырь, весьма знаменитый в русской литературе, хоть Бунина почитайте. Он, кстати, здесь бывал. На этом месте мы Эйн-Керем временно покинем.

Как известно, Мария вместе с мужем своим Иосифом проживала в Назарете, в те времена — маленьком еврейском местечке. В 1099 году Назарет захватил знаменитый рыцарь и король Танкред. Он даже перенес туда свою столицу, которая раньше была в Бейт-Шеане, о котором мы уже рассказывали.

Из других знаменитых полководцев мы упомянем имя нашего любимого героя Наполеона. Да! Император был здесь и даже молился на месте, где потом был построен собор Благовещения, ибо тут некогда стоял дом Марии и Иосифа. (А сразу за собором — церковь, внутри которой есть столярная мастерская папаши Иосифа.) Как всем хорошо известно, именно здесь архангел Гавриил сообщил Марии то, что сообщил. Счастливые родители отправились рожать в Вифлеем, о котором мы рассказывать не будем, ибо он теперь у палестинцев, но когда-то мы очень даже любили навещать этот прелестный городок с отменной базиликой Рождества и гротами, где похоронен святой Иероним — тот самый, который, почесывая ручного льва, перевел Библию на латынь. А еще в Вифлееме был дешевый рынок, где было полно покупателей-евреев, в забегаловках — хороший кофе, и улыбчивые арабы-христиане торговали свининой и вертелами из масличного дерева… А теперь евреев вовсе нету, христиан с каждым годом становится все меньше и меньше, уж почти и вовсе не осталось, потому что больно агрессивны мусульмане и к христианам относятся… да чего там говорить, всем известно, как относятся. Кстати, вот уже долгое время пытаются они напротив собора Благовещения в Назарете выстроить мечеть. Именно что напротив, и именно что мечеть, и именно очень большую. Будто другого места нет. А с другой стороны, их можно понять. Если это вам интересно, обратитесь к европейской левой интеллигенции — они объяснят. А мы не можем — извините.

Кстати, о Назарете. Вплотную к этому городу, где христиан становится тоже все меньше и меньше и где можно поесть хороший хумус и бараньи ребрышки, построен город под названием Верхний Назарет, что на иврите звучит как Нацрат-Илит. В этом городе живут евреи, и в частности, несколько лет назад поселилась там пара молодых людей родом из Питера. По прошествии положенного времени у них тоже родился ребенок. Тоже мальчик. Хорошенький такой. Глазки голубые. Волосики золотыми локонами вьются. Родители души в своем первенце не чаяли и более всего болели душой, чтобы мальчик не отпал от великой русской культуры и русского языка. И так они старались, что он не только не отпал, а совершенно напротив: знал наизусть «Сказку о рыбаке и рыбке» и другие сочинения А. С. Пушкина и читал их вслух совершенно безо всякого акцента. Надо сказать, что и воспитания ребенок был отменного — говорил голосом нежным, вежливо и красиво. И вот когда минуло ребенку шесть лет, то повезли его родители в Петербург, дабы проживающие там дедушка с бабушкой восхитились. И бабушка с дедушкой очень даже восхитились. И немедля повели дитя гулять в Летний сад, где много парковой скульптуры и памятник дедушке Крылову. Вот гуляет ребенок вокруг памятника, разглядывает изображенных на постаменте героев дивных басен, а рядом на скамеечке сидит старая старушка и постанывает и кряхтит. Здесь надо сказать, что израильские дети (даже впитавшие в себя русскую культуру) непосредственны и безо всякого смущения вступают в разговор с незнакомыми людьми. Вот и этот мальчик, слыша печальное бабкино кряхтенье, подошел к ней и спросил:
— Бабушка, а что ты стонешь?
— А как же мне не стонать, милок? — грустно ответила старуха. — Сердце мое — совсем никудышное, ноги не ходют, уши не слышат, глаза не видют, и вся я разваливаюсь на мелкие части.
— Не печалься бабушка, — сказало дитя и подняло правую руку. — Все у тебя пройдет: и сердечко, и ушки, и глазки, и будешь ты бегать, как молодая, и жить тебе до ста двадцати лет.
— Господи, — умилилась старуха, — да откуда же ты такой, ангел мой?
— Из Назарета, — ответил мальчик…

…В общем, старушку отвезли куда надо, ибо врачебная помощь ей уже была не нужна. А ведь было бы дите как все дети, то крикнуло бы гортанно: «Из Нацрат-Илит!» И была бы старушка жива по сей день…

Вернувшись из Вифлеема, счастливое семейство продолжало жить в Назарете, где и прошли детство и юность Иисуса. Мальчик рос, а времена кругом стояли, как принято на этой земле, ох какие непростые.

Еврейский дух всегда кипел и метался в поисках неприятностей — немедленных или грядущих. И очень в этом преуспел. Время, о котором мы сейчас напомним, было чрезвычайно тяжким для евреев. Шла унизительная жизнь под римским сапогом (неважно, что обут в сандалии был римский воин, образ есть образ). Поборы были непосильны и с жестокостью взимались. Мечта о мятеже кружила головы. Никак не шел Мессия, а его приход, несущий избавление, со дня на день предвещали мелкие бродячие пророки. Приступая к описанию того, что в те годы произошло, мы испытывали некоторый трепет. И простая байка объяснит несвойственную нам душевную заминку.

Как-то раз одна бывалая экскурсоводша привезла группу туристов на речушку Иордан, где бойко и привычно рассказала, что некогда в этой речке (а возможно, и на этом самом месте) Иоанн Предтеча крестил молодого Иисуса Христа. И некий молодой человек из этой группы проявил живое любопытство.

— А почему же тогда, — спросил он робко, — вся христианская религия не названа по имени того, кто был первым и крестил Иисуса?
Экскурсоводша с ужасом сообразила, что раньше никогда не думала об этом, и ответила вопросом на вопрос:
— Вы христианин?
— Нет, — ответил любознательный турист. И просто душно добавил: — Я — еврей, инженер, из Кёльна я.

И со свирепой назидательностью даже не сказала, а скорее выдохнула опытная и находчивая экскурсоводша:
— Не лезьте в эти их дела!

Нам, однако, эту тему миновать никак нельзя, и мы, чтобы наш трепет оправдать, напомним для начала некую забавную цифру. В середине прошлого века было подсчитано, что только за минувшее столетие об Иисусе Христе было написано шестьдесят тысяч книг. Легко себе представить, как это число выросло к сегодняшнему дню. И какую бы подробность этой давней и высокой исторической трагедии мы ни помянем — нас одернут десятки ученых авторов, стоящие на иной точке зрения и по-иному видящие эту подробность, а то и почитающие ее фальшивкой позднего времени. Но мы рискнем.

А для начала мы ответим на вопрос того туриста.

Иоанн Предтеча (он же — Иоанн Креститель) никакого нового вероучения не создавал и не пытался. Он родился в той самой деревушке Эйн-Керем, о которой мы недавно говорили, на месте, где теперь стоит монастырь Святого Иоанна Крестителя, опять же плод пребывания крестоносцев в этих краях. И неплохой, скажем мы сразу, плод! Во дворе и внутри можно видеть остатки византийских мозаик, и пресс для отжатия оливкового масла, и цитаты из Священного Писания на разных языках, а еще садик, цветочки и все такое прочее. А внутри — ну чистый парадиз, ей-богу! Все облицовано прелестными изразцами, словно в Португалии, а на стенах — картины, правда, уж очень темные. В одном путеводителе написано, что Джордано, а в другом — Эль-Греко. Ну-ну! Всякое может быть. Вот в таких условиях и рос маленький Иоанн, но выросши, отринул пастораль и стал кем стал. Он был один из множества проповедников, которые возвещали, что близится конец земного времени, приход Мессии, и пора поэтому покаяться, очистив свою греховную душу. Сам он жил в пустыне и питался только мелкой саранчой (акриды) и медом диких пчел. Житейский аскетизм он полагал необходимой и единственно праведной подготовкой к приходу Спасителя. А очищение души посредством омовения плоти он называл крещением и знаком покаяния в грехах. Он говорил, что послан Господом и царство Божьей справедливости уже вот-вот наступит. К нему стекались толпы, он был яркой фигурой своего времени, хотя имелось еще множество разных сект, по-своему искавших утешения от невыносимо тяжкой жизни.

Однажды Иоанн крестил еврея лет тридцати по имени Иисус и произвел на него огромное впечатление. Этот сын плотника из города Назарета Галилейского почувствовал в себе призвание пророка и учителя.

И вскоре принялся ходить по родной ему Галилее новый бродячий проповедник и учитель жизни Иисус. Надо сразу сказать, что ходить по Галилее — чистое удовольствие. Воздух здесь хороший, гористый, есть леса, поля, горки разные и, наконец, озеро Кинерет. Вот здесь, на берегах Кинерета, и расположены места, которые известны каждому просвещенному человеку, поэтому распространяться про них мы не будем, а упомянем только для порядка. Итак: Капернаум с его роскошной синагогой, из которой Иисус изгнал нечистого духа, и где исцелил тещу Шимона, и откуда сам был изгнан оппонентами (не стоит волноваться: в синагогах это обычное дело). Здесь же раскопан дом того самого Шимона, который в дальнейшем был назначен Петром и в честь которого названа водящаяся в этом озере рыба (надо сказать — вкусная).

Кстати, лодка, в которой рыбачил Шимон (ну, может, и не эта самая, но точь-в-точь такая и того же времени), находится в киббуце Гиносар. Ее отыскали на дне Кинерета в наши дни и после большого тарарама выставили аж в Ватикане, но потом вернули назад.
Кстати, ловить рыбу в Кинерете не так просто, как кажется. Бывают там опасные шторма, встречаются водовороты. Озеро, между прочим, находится приблизительно на двести десять метров ниже уровня моря. Точной отметки уровня у него нет, ибо весной она выше, а осенью — наоборот. Конечно, в любом случае это уровень не столь выдающийся, нежели уровень Мертвого моря, но тоже порядочный. Чуть ниже по течению Иордана, вытекающего из Кинерета, находится Ярденит — место, где паломники воспроизводят обряд крещения, а повыше Ярденита — электростанция Рутенберга, о котором мы еще непременно поговорим.

Но все-таки самые привлекательные места для путешественника, которому небезразлично христианство и вообще древняя история, находятся на северном побережье. О Капернауме мы уже говорили, а теперь пару слов о Табхе. По-гречески это место называлось Гептанегон, что по-нашему «Семь источников». На самом деле их там семьдесят. Остается предположить, что-либо потомки Пифагора дальше семи считать не умели, либо… нет, мы даже и думать не хотим, что именно «либо». Впрочем, для нас куда более важно, что здесь Иисус пятью хлебами и двумя рыбами накормил пять тысяч человек, не считая женщин и детей, как пишет апостол Марк (попробовал бы он сегодня их не посчитать!). А еще здесь Иисус ходил по водам, и, наконец, здесь Иисус явился ученикам после воскрешения, что хорошо известно каждому по картине А. Иванова «Явление Христа народу». Видели картину? Это было именно здесь.

В ознаменование всех этих чудес византийцы построили тут церковь, которая неоднократно разрушалась, но ее мозаики, по счастью, уцелели. Это, надо сказать, такие мозаики, просто всем мозаикам мозаики! И конечно же, здесь есть те самые две рыбы, а с хлебами вышла неувязка: их всего четыре. Ученые придерживаются мнения, что это для того, чтоб вышел крест, но мы полагаем, что пятый хлеб попросту кто-то стащил. И наконец, над Табхой (чуть наискосок) находится место, с которым связано одно из самых важных (на наш вкус) упомянутых в Евангелиях событий — Нагорная проповедь. Здесь Иисус избрал апостолов, здесь была впервые произнесена молитва «Отче наш». На этом самом месте стоит церковь, выстроенная итальянским архитектором Берлуцци — францисканцем и фашистом. Тут есть одна милая деталь, а именно: в финансировании строительства принимал участие лично Муссолини. Кстати, Берлуцци выстроил и церковь на горе Фавор, где произошло Преображение Господне, всем хорошо известное по картине Рафаэля. Вид с горы Фавор захватывает дух. Особенно на закате и восходе. Кстати, если кому интересно, то на этой горе бывали и тот самый Танкред, и Иосиф Флавий, и знаменитая пророчица Дебора, и много других достойных людей. Так что вы тут в хорошей компании.

Иисус проповедовал смирение и воздержание, любовь к людям и соблюдение всех заповедей, справедливость и воскресение из мертвых, то есть вечную жизнь в том Царстве Божием, что наступит после скорого и неизбежного прихода Мессии — избавителя. А главное — он проповедовал блаженство и праведность бедности, поскольку в этом грядущем Царстве Божием последние станут первыми, получат полной мерой благодать все те, кто был несчастлив и унижен, скорбен, мучим, угнетаем и гоним в жизни земной. Какой утешной музыкой, какой живительной надеждой звучало это обещание, понятно каждому. Но этот проповедник был еще целителем незаурядным, он излечивал больных и недужных, с легкостью совершал чудеса и даже оживлял уже было умерших! И те, кого он звал идти за ним, немедленно и благодарно откликались, с легкостью бросая все свои дела по прокормлению семей. Он нес благую весть (по-гречески — евангелие), и столько было обаяния в его словах, в его манере говорить и в облике его, что слух о нем стремительно разнесся по Иудее.

Во всем, что проповедовал этот учитель жизни, не было ничего, что противоречило Торе и предыдущим пророкам, и ошеломляюще нового не было тоже, только воедино было собрано талантливо и очень убедительно поэтому звучало. Зажигая веру и надежду. И уже ученики его (впоследствии апостолы) догадкой озарились, что ведет их Сын Божий, столь давно ожидаемый Мессия (что на греческом — Христос). Но сам он ничего об этом им не говорил.

Все, что случилось далее, мы знаем из четырех Евангелий, признанных каноническими (ибо их был еще десяток, если не больше, но лишь часть дошла до нашего времени).

В основе всей сегодняшней морали —
древнейшие расхожие идеи,
когда за них распятием карали,
то их держались только иудеи.

На тридцать третьем году своей жизни учитель Иисус с учениками появился в Иерусалиме накануне праздника Песах. Жить ему оставалось — несколько дней. Он проповедовал, учил и исцелял больных. Он, как и прежде, говорил, что люди, нарушающие предписания Торы, пусть не надеются на грядущую вечную жизнь в Царстве Божием. Но более всего он проповедовал любовь и милосердие. Только о Храме отзывался он пренебрежительно: дескать, разрушен будет этот Храм, но он, Иисус, легко воздвигнет новый.

Слух о том, что в городе появился чудотворец, а может быть — и сам Мессия, стремительно облетел Иерусалим. Не потому ли сюда срочно прибыл из Кейсарии, где была его резиденция, римский наместник Понтий Пилат в сопровождении своих легионеров?

Дымкой непонятностей окутаны дальнейшие события, взаимные противоречия всех четырех Евангелий — основа споров сотен толкователей и ученых всего мира. Очевидна только внешняя канва событий: был он арестован римскими легионерами при участии храмовых стражников, отведен в дом первосвященника, с утра предстал перед Понтием Пилатом, был допрошен, осужден Пилатом на распятие и погиб на кресте. Прокуратор позволил снять его и похоронить, но на третий день могила оказалась пуста, и он живым являлся своим апостолам. Уже не скрывая от них, что он — Сын Божий и что послан Богом искупить своей смертью первородный грех Адама и Евы и вообще все грехи человечества. И что все, кто верит в него, — спасутся и обретут вечную жизнь.

Пребывание Иисуса в Иерусалиме расписано наилучшим образом, и рассказ об этих днях сам по себе может составить отдельную книгу. Мы же (в тесных рамках нашего ученого труда) вкратце и поверхностно (как и все, что мы делаем) коснемся лишь нескольких мест, связанных с событием, случившимся около двух тысяч лет назад. Итак, Иисус появился в городе в канун праздника Песах и, как подобает, в урочный час отпраздновал Исход из Египта вместе со своими учениками. О том, как это происходило, можно узнать, посмотрев на довольно известную фреску Леонардо и работы других художников. Что же касается места ужина, то оно, как тут заведено, находится сразу в двух местах.

Первое и наиболее известное расположено на горе Сион, в симпатичном старинном доме на втором этаже, как раз над гробницей царя Давида, что, очевидно, должно подчеркивать преемственность и все такое прочее. То, что это здание было построено на тысячу с лишним лет позже события, которое в нем произошло, никого смущать не должно. В жизни и не то бывает. Само помещение очень даже ничего: чистый романский стиль, а в углу — там, где лестница, соединяющая второй этаж с первым, — на колонне есть капитель, изображающая пеликанов, которые являются одним из символов христианства. То, что Тайная вечеря проистекала здесь, известно каждому, а вот тот факт, что именно на этом самом месте, на этом вот полу, под этим самым потолком и среди этих стен происходило учреждение Ордена Сиона (Приората, если хотите), — известен не каждому. Да, тот самый Приорат Сиона, который стоял за тамплиерами и который получил столь оглушительную рекламу благодаря Дэну Брауну. И это святая правда.

Неподалеку отсюда, в Армянском квартале, находится другое место, где состоялась Тайная вечеря. Это церковь Святого Марка, а называется она так потому, что находится в доме этого самого Марка, в том смысле, что дом принадлежал его матери, Марии Иерусалимской, но он там жил. Место это — резиденция епископа одной из древнейших в мире церквей — сирийской, а родным языком паствы этой церкви, как утверждает одна малоприятная тетка, которая кормится на этом месте и сквалыжным голосом промывает мозги редким туристам, является арамейский, то есть тот самый язык, на котором говорили практически все современники Иисуса, да и он сам.
Если отвлечься от назойливой бабки, то церковь эта просто замечательна: небольшая, с прекрасным резным алтарем, отменными коврами, первоклассной примитивной живописью и, наконец, с портретом (в смысле иконой) Девы Марии, писанным самим святым Лукой с натуры! Картина со временем изрядно потемнела, почему и называется «Черная мадонна». Судя по всему, святой Лука был хороший живописец, но к технологии своего ремесла относился спустя рукава, ибо все его (нам, по крайней мере, известные) портреты потемнели и все называются «Черными мадоннами». Несмотря на это, а может быть — благодаря этому, все они исключительно чудотворны — и та, что в Риме, и еще одна (в Ченстохове), но эта особенно.

Кстати, Деву Марию крестили именно в этом доме. Не знали? Теперь знаете. По ступеням можно спуститься этажом ниже, в комнату, где ужинал Иисус с апостолами. Кстати, сирийцы утверждают, что эта церковь — самая первая в мире. Не исключено, хотя нам известны, по крайней мере, еще три столь же первых. При крестоносцах она была изрядно разрушена, но потом королева Мелисанда распорядилась ее восстановить. Конечно, нет никаких сомнений, что Тайная вечеря была и на горе Сион тоже, но нам все-таки кажется, что скорее здесь. Объяснить почему — мы не можем, просто сердцу не прикажешь…

Перед тем как вернуться к теме нашего разговора, мы хотим сказать пару слов о самом Армянском квартале. Начнем с того, что мы любим армян. Это началось у нас еще с первого визита в Армению и продолжается до сего дня. Судьба этого народа, поразительно напоминающая еврейскую судьбу, близка нашему сердцу. Нас до слез трогают армянские песни и музыка Комитаса, и даже «Танец с саблями». Мы восторгаемся армянской архитектурой и армянским искусством. Мы ценим и любим армянскую кухню. И если эта книга случайно попадет в руки Генриха Игитяна и жены его Армине, а также Ваника Егяна и его супруги Веры, то пусть знают эти замечательные люди, что мы их часто вспоминаем с любовью и признательностью.

Так вот, основная достопримечательность Армянского квартала, помимо Патриархии, — это собор Иакова, выстроенный как раз на том месте, где этому брату евангелиста Иоанна по приказу царя Ирода отрубили голову. Святому Петру во время Иродовых гонений удалось уцелеть, но завидовать ему не надо, он тоже от своей судьбы не ушел. Место, где беднягу Иакова обезглавили, — слева от входа. Сам собор весьма впечатляет: он весь в изразцах, два старинных патриарших трона, а когда в него входят красавцы монахи в высоких клобуках и начинается служба, то мы ощущаем прикосновение к чему-то очень подлинному. Такого ощущения, увы, у нас не возникает на службах в православных и католических церквях Иерусалима.

А теперь, хоть это нарушает плавность повествования, мы упомянем монастырь Креста, который находится в долине под Музеем Израиля. Мы его вне очереди упомянем потому, что его в свое время (точнее, во II веке) построили грузины, а к грузинам мы тоже очень хорошо относимся. И к архитектуре их, и к живописи, и к музыке, и к кино, и к дивному многоголосному пению, и наконец — к чудному Резо Габриадзе и его куколкам, которыми восхищались в Тбилиси, и к Дато, хозяину «Кенгуру» — лучшего грузинского ресторана Израиля и окрестностей, и к жене его — несравненной Лине.

А что до монастыря, то он построен как раз на том самом месте, где росло дерево, посаженное Лотом (помните такого?). Это был очень интересный образец древней селекции: Лот посадил в одну лунку сразу три саженца — кедр, сосну и оливу. В результате выросло нечто такое, что с тех пор никогда нигде не вырастало. Из этого самого дерева и был сделан крест, на котором распяли Иисуса. Потом он затерялся, покуда не был обнаружен царицей Еленой (о которой позже) там, где сейчас находится ее церковь (внутри церкви Гроба Господня). В дальнейшем крест исчез (есть много версий его пропажи), однако щепки от него (в количестве, сильно превышающем древесную массу целого креста) находятся сегодня во многих церквях мира.

В монастыре этом (сегодня принадлежащем грекам) есть ресторан, и нечто вроде музея, и старинные фрески, доведенные художником и философом Андреем Резницким до совершенства, и не снившегося их авторам. В частности, Шота Руставели, здесь похороненный, теперь намного более похож на Шота Руставели. Он некогда, поссорившись с любимой им царицей Тамарой, с горя ушел из Грузии и окончил свои дни в этом монастыре. Существует еще одна версия: царица Тамара завещала похоронить ее в Святой земле, но тайно. Руставели, однако, вычислил царицу и отправился вслед за ней. И что вы думаете? Под фреской Андрюши — там, где он нарисовал великого Шота, точнее — под столбом, на котором изображен Руставели, — нашли могилу, в которой лежали мужчина и женщина! Так если это не доказательство, то что?
А теперь вернемся в Старый город, в место, которое находится на склоне Масличной горы напротив восточной стены Старого города и которое называется Гефсиманский сад. Когда-то здесь из росших в изобилии маслин давили масло. Гат на иврите — пресс, шемен — масло. Отсюда Гефсиман, но вам это, конечно, и без нас известно. Здесь — на месте, где безуспешно молил Иисус, чтобы участь его сложилась иначе, — стоит базилика Агонии, или церковь Всех Наций, которую выстроил (понятное дело — на развалинах византийской) все тот же Берлуцци. Свет туда проникает через окна, в которые вставлены полупрозрачные слюдяные пластины. Церковь, как и все, что строил Берлуцци, — не шедевр, но совсем неплохая.

А вот через дорогу находится изумительная подземная церковь Гробницы Святого Семейства. Там (а вовсе не в Эфесе!) похоронена Дева Мария (умерла она на горе Сион, где сейчас высится аббатство Дормицион) вместе с родителями Иоахимом и Анной, а также и святым Иосифом. Правда, ученые утверждают, что могилы родителей и мужа Марии — это на самом деле могилы королевы Мелисанды и прочих членов царствующего дома крестоносцев. Мы в духе времени, политической корректности и поисков мирного сосуществования науки и религии склонны думать, что правы все. Как бы то ни было, если вам повезет случиться в Иерусалиме в день Успения Богоматери, вы увидите чудное зрелище уходящей под землю широкой лестницы, на ступенях которой мерцают сотни свечей, увидите колеблющееся пламя сотен лампад, и, возможно, что-то шевельнется в вашей душе. В нашей, например, — шевельнулось.

В убогом притворе, где тесно плечу
и дряхлые дремлют скамейки,
я Деве Марии поставил свечу,
несчастнейшей в мире еврейке.

В Гефсиманском саду сияет золотыми куполами-луковками русская церковь Марии Магдалины. Здесь похоронены великая княгиня Елизавета Федоровна, убитая в России в 1918 году. Церковь дорога всем любителям русской живописи: ее иконостас — работы Верещагина, и еще есть пейзаж Александра Иванова. Кроме того, отсюда на небо вознеслась Дева Мария. Почему она не вознеслась из церкви, где похоронена, нам неизвестно.

Зато известно, откуда вознесся Иисус. Это на вершине горы — в мечети, где покоится большой кусок скалы с сохранившимся отпечатком ноги Иисуса. По израильской традиции на причастность к этому событию также претендует находящаяся неподалеку церковь Патер Ностер. В любом случае очевидно, что вознесение произошло, и совершенно неважно, где именно. Тем более что мусульмане считают этот отпечаток несомненным следом ноги Магомета, оставленный со времени, когда он возносился для беседы с Аллахом. Правы, как нам почти всегда кажется, и те, и другие, и третьи.

Дело только в том, что район этот — очень арабский, и ходить мы туда не очень рекомендуем, если только вы не хотите быть ограбленными под дулом пистолета, как это произошло с нашими московскими знакомыми профессором Н. Богатыревым и женой его Чудой. С другой стороны, традиция грабить паломников — это старинная многовековая традиция, так что выбор за вами.

Тут же недалеко, в арабской деревне Эль-Азария, находятся могила Лазаря и церковь на месте дома, где жили Мария с Марфой и Вифания. Тут же и Елеонская обитель. Об особенностях туризма в этих местах смотрите выше.

Короче говоря, Масличная гора — богатое объектами место. Но если вы спросите нас, то мы честно признаемся, что самое большое впечатление производят на нас несколько гигантских древних олив, растущих около церкви Агонии. Этим невероятным, похожим на живые существа деревьям больше двух тысяч лет, и только они знают точно, что именно и как произошло в ту далекую ночь. Они были свидетелями мольбы Иисуса, объятий и поцелуя апостола, которого звали Иуда, и ареста, который, согласно Евангелиям, был произведен когортой римских солдат, что не одному исследователю дало основание предположить, что в Иисусе римляне видели вождя (или одного из вождей) готовящегося против них восстания. И надо сказать, что доводы их выглядят достаточно убедительно. Знаете ли вы, сколько солдат составляло когорту? Двести пятьдесят человек. Вряд ли столько солдат нужно было, чтоб арестовать бродячего проповедника.

Но перед тем как двинуться дальше, мы непременно должны поговорить о человеке, без которого драма, пролог которой был сыгран в Гефсиманском саду, никогда не была бы доведена до финала.

• СПб.: Лимбус-пресс, 2008
• Отрывок из книги

Через два дня после того, как меня выпустили из душной камеры 57 отдела милиции, находящегося на проспекте Культуры, средства массовой информации сообщили, что в маленьком Тосканском городке Ареццо полицейский застрелил фаната римского «Лацио», 26-летнего Габриэле Сандри, ехавшего в Милан на матч своей любимой команды с местным «Интером».
Каждый из нас, кто ездил на выезды, участвовал в фанатском движении, мог оказаться на месте Габриэле. Конечно, советские менты стреляли только в редких случаях, а дубинки им выдали после того, как я отошел от фанатизма и стал анархистом. Но советские менты все равно чувствовали себя великолепно, когда им в руки попадал кто-нибудь из нас. Им не надо было соблюдать права человека. Они, менты, просто нас п…ли. Им было наплевать, что мы — подростки, что наши организмы еще до конца не оформились. Они просто нас тупо п…ли!
За годы демократии, особенно — суверенной, ментовской беспредел только усилился. В апреле 2007 года питерские менты у стадиона «Петровский» организовали настоящий отстойник для четырехсот «мясных», которые приехали в Питер на кубковый матч «Зенита» со «Спартаком». «Никого не выпускают, ловят по городу и свозят сюда. Здесь нет ни уборной, ни еды, в туалет приходиться ходить прямо на дорогу, в том числе и девушкам. Погода около нуля и снег, дует ветер. Менты в открытую предлагают выписать за 500 рэ с рыла», — сообщал на волю один из «мясных». Менты держали фанатов красно-белых под пасмурным питерским небом якобы ради их же безопасности.
Я, давно отойдя от фанатского движа, был уверен, что так менты поступают только с альтерглобалистами, анархистами, фашистами и прочими антигосударственными элементами. Например, перед саммитом G8 альтерглобов менты хватали абы за что. Иностранцев обвиняли в отправлении нужды в общественном месте, а русских — в злостной матерщине. Людей закрывали в изоляторе временного содержания и отпускали оттуда только после того, как сильные мира сего укатили из Петербурга. Оказывается, фанатов, точнее — футбольных хулсов — прессуют не меньше, чем нас.
— Дима, такие вещи, как с «мясниками», происходят постоянно! — мой старый друг, фанат «Зенита» Макс Пацифик удивился моей неосведомленности. — Просто случай с фанатами «Спартака» в Петербурге получил широкую огласку. Правоохранительные органы у нас мало изменились с советских времен, и арсенал принимаемых ими мер — тоже. Кто-то из высокого начальства получил по шапке, дал команду, вот и загребли «спартачей», чтобы «показать работу». Обыкновенный начальственный баранизм! В милиции достаточно людей, отлично знающих, что 90 процентов отправленных в отстойник «спартачей» приехали, чтобы просто посмотреть футбол и поддержать свою команду на трибуне, а вне стадиона никакой опасности они не представляют. И наоборот — те, кто едет драться, только волей случая могут попасть в «отстойник». У них совсем другой уровень организации.
В других городах с «зенитовскими», «спартаковскими» и вообще всеми фанатами милиция поступает так сплошь и рядом. В Ярославле не успеешь сойти с поезда, как тебя загоняют в оцепление. В Москве уже давно в день матча «Зенита» на Ленинградском вокзале проверяют прописку в паспорте, и если она питерская, то, даже спрятав заранее шарф, можно загреметь в «отстойник». Началась такая практика еще в союзные времена в Киеве — там «чужих» фанатов сажали в автобусы и свозили на остров посреди Днепра. Если взять новейшую историю, то «зенитчики» переживали и кое-что похуже. В Перми года три назад нашу трибуну просто засыпали градом булыжников — мы, видите ли, были первыми, кто туда приехал, а менты на нас тренировались в деле обеспечения общественного порядка. В России случались вещи и похлеще. Как насчет того, что задержанным милицией в Казани «коням» устроили осмотр у проктолога? Правда, «кони» приезжали не на футбол, а на баскет, но разве это имеет значение?
Макс вспомнил Киев. Я тоже выезды на берега Днепра не забыл. Помню, ранней весной 1987 года мы отправились туда всей нашей армейской фирмой. Наш любимый СКА уверенной поступью шел к бронзовым медалям чемпионата 1986-1987, и мы решили его поддержать. Причем мы не поехали, а полетели на самолете. Киевляне приняли нас настороженно. Хлопцы враждовали с фанатами ЦСКА, но дружили с «зенитчиками», им потребовалось какое-то время на то, чтобы решить, драться с нами или нет: с одной стороны, мы из дружественного им Ленинграда, а с другой — болеем за армейцев, такие же красно-синие, как и ненавистные им фанаты ЦСКА. Решили не драться, а радушно принять. Однако пить до матча мы отказались, это было наше армейское правило — не пить перед игрой. Я его ввел, потому что не раз видел, до чего доводит пьянство фанатов «Зенита»: до чего угодно, только не до стадиона.
Только я зарядил «Ар-р-р-мейцы с Невы!», как на меня набросились человек пять ментов. Они вытащили меня и Малыша, который за меня вписался, на запасную лестницу, и стали избивать. Двое ментов меня согнули почти пополам, а третий мент сзади бил меня по почкам кулаком, другие упражнялись в ударах ногой, норовя угодить в пах. Рядом кричал Малыш — его тоже били. Затем нас вытащили в фойе стадиона, где какой-то пузатый милицейский чин полистал наши с Малышом паспорта и приказал подчиненным: «Отвезти их в приемник как бродяг».
— Мы не бродяги, я работаю техником в геологическом институте, а чтобы приехать сюда на хоккей, взял отгулы, — сказал я, чувствуя, как во мне буквально плещется и закипает ненависть к этой ментовской роже. «А что, если сейчас всадить ему в челюсть? Что он сделает? Нассыт ли в свои серые штаны от неожиданности или наоборот — рассвирепеет?» — такие мысли пульсировали в моей голове. Но мои руки заломали подручные пузатого чина, тот, что держал меня слева, исподтишка загибал мне еще и кисть, было жутко больно.
— Я сказал — в приемник! — заорал пузытый.
Его подчиненные потащили нас в пикет оформлять протокол. Все закончилось тем, что меня и Малыша просто вытолкали со стадиона. Как потом выяснилось, то, как нас выносят с трибун, увидел начальник СКА, майор, не помню его фамилию, он знал меня и других ребят. Его возмутил ментовский произвол, и он пошел разбираться. В Ленинграде и в Москве в годы перестройки менты вели себя поскромней. Видимо, до Киева «ветер перемен» долетел позже.
В общем, нас просто выгнали со стадиона. Но мы сумели пройти обратно через служебный ход с киевской командой из низшего дивизиона и досмотрели матч, сидя в служебной ложе.
Сколько раз я сталкивался с ментовским произволом, когда был фанатом, — а это не такой и большой срок, всего-то четыре года, — не сосчитать. Менты нас били, выгоняли со стадионов, несмотря на то, что с нашими билетами все было в порядке, держали в отстойниках… В нашей среде ходили легенды о фанате, забитом ментами до смерти. Она, эта легенда, напоминала легенды о черном альпинисте или белом спелеологе, но была недалека от истины. Мы все в любой момент могли стать ментовской жертвой.
Полицейского, виновного в смерти Габриэле Сандри, обвинили в предумышленном убийстве, а сам полицейский каялся, заявляя, что он случайно стал виновником смерти человека. Возможно ли такое в России? Не думаю. Здесь, в нашей Раше, добиться того, чтобы наказали мента, избившего человека, — НЕРЕАЛЬНО. Сомневаетесь? Спросите тех, кто пострадал в ходе разгонов «маршей несогласных», добились ли они справедливости, наказали ли тех, кто их жестоко избил? В конце концов, спросите у «мясных», которых менты продержали под питерским небом: извинилось перед ними ментовское начальство или нет?
Я знаю много примеров того, как менты сломали жизнь людям. Так, «зенитчика» Адвоката, с которым я пробивал свой первый в Киев на «Зенит» летом 1984 года, закрыли на три года только за то, что случайно сбил фуражку с ментовской башки. На одном из домашних матчей Адвокат поднял «зенитовский» флаг, что было в те годы запрещено, менты из оцепления сумели добраться до него и стали винтить. Адвокат, падая, инстинктивно махнул рукой и — сел на три года.
В начале 90-х я случайно встретил Адвоката на Сенной площади, где тогда собирались барыги. Адвокат растолстел, полысел, сразу было видно: парень хлебнул лиха и, чтобы выжить, занимается чем-то таким, о чем всем не расскажешь. Мы перемолвились парой фраз, выяснили, что на футбол ни один из нас больше не ходит, и расстались.
Сейчас Адвокат, наверное, сел бы на ментовской крючок.
— Самое мощное орудие воздействия на фанатских вожаков — угроза уголовного преследования, — сообщил мне Макс Пацифик. — Я совершенно точно знаю, что и в Москве, и у нас есть вполне легальные фанатские «лидеры», на которых заведены уголовные дела. Но, скажем так, пока придержаны. Но стучат не только они, но и те, кому пальцы дверью на допросе прижали.
У меня нет оснований не верить парню, которого я знаю сто лет. В середине 80-х мы вместе пробивали выезды за «Зенит» в Одессу, Кутаиси, Тбилиси. Любя хоккей, он приходил на матчи СКА, правда, не столько для того, чтобы поболеть за армейцев, сколько для того, чтобы поддержать меня, своего друга, в моем армейском фанатизме. Почти одновременно мы ушли служить в вооруженные силы. Затем я его вовлек в анархистское движение, и какое-то время Макс был ведущим активистом Анархо-коммунистического революционного союза. Потом Макс занимался зарабатыванием денег и личной жизнью. Но в середине 90-х ему, видимо, стало скучно и он вернулся в движение фанатов «Зенита» и вскоре стал одним из его лидеров. В одной из драк он неудачно прыгнул и сломал ногу, и этот перелом стал для него роковым: врачи элитной клиники заразили его гепатитом С, и теперь Макс — инвалид, он почти не выходит из дома. И, тем не менее, остатки энергии он тратит на отстаивание принципов честного фанатизма.

— Лет пять назад началась и другая тенденция. Молодой человек, поступив в школу милиции, сразу же получал задание внедриться в ту или иную фанатскую «фирму», благо двери были широко открыты для всех, — утверждает Макс. — В милиции есть люди, которые абсолютно «в теме». Пойми, ситуация если не управляется ментами, то уж точно контролируется ими. Практически все участники всех драк им хорошо известны. Из года в год одни и те же люди дерутся, одни и те же их охраняют, и не только в Петербурге — по всей России. И, тем не менее, драки продолжаются. Значит, это нужно системе. Ей нужны поводы для того, чтобы закручивать гайки.
Если ментов я ненавижу и презираю, то стукачи вызывают у меня чувство брезгливости, омерзения, гадливости. Это же каким надо быть гадом, чтобы закладывать людей, которые делятся с тобой последним, доверяют тебе, считают тебя своим?
Внедрять стукачей в фанатское движение менты начали еще тогда, когда это движение только зарождалось. За нами следил специальный отдел МВД, а непосредственно занимался нами капитан с церковной фамилией Успенский. Правда, на священника этот капитан совсем не был похож. Похож он был… похож он был на мента: грубые черты лица, выпуклые надбровные дуги, усы подковой. Как-то он вызвал меня к себе на Литейный «для профилактической беседы».
— Так, Жвания, расскажи, когда ты начал бродяжничать? — спросил он меня таким тоном, как будто его все смертельно достало: я, его кабинет, его работа.
— Не понял.
— Чего ты не понял, а? Чего ты, б…, не понял? — Успенский в одно мгновение из флегматичного сыщика превратился в «злого следователя». — Ты безбилетником уже полстраны объездил! Думаешь, я не знаю этого? Вот недавно из Киева ты вернулся, опять же, — без билета обратно добирался. Я все знаю. Ты — бродяга! Твое место — в спецПТУ. Понял, на х…й?! Как вы мне все надоели — уе…ки.
Я молчал. Мне было всего 17 лет, и я еще не знал, как себя вести в ситуации, когда мент внезапно начинает быковать. А из книжек о революционерах я знал, что на допросах лучше молчать, чтобы не сболтнуть лишнего. В принципе и сейчас я бы себя повел также — молчал.
— С кем ты ездил в Киев? — продолжал Успенский уже спокойным, вкрадчивым голосом. — Я знаю это и без тебя, просто я хочу, чтобы ты мне это сказал. Понял, да? Иначе — в спецПТУ, Жвания.
— Я ездил один, а ребят, которые приехали из Ленинграда в Киев, я не знаю. Я же не фанат «Зенита», я за армейцев болею, за ленинградский СКА… А в Киев я ездил, чтобы просто развеяться, со знакомыми отца повидаться…
— Значит, ты не хочешь себе помочь, не хочешь… А чего ты, кстати, за СКА болеешь? Все за «Зенит», а ты за СКА? Хочешь быть первым парнем на деревне?
— Нет, просто мне хоккей нравится больше, чем футбол.
— Хоккей, говоришь, нравится. А чего тогда на матчи ЦСКА ездишь?
И Успенский бросил на стол фотографию, где я запечатлен рядом с Анзором, одним из лидеров московской армейской грядки, на трибуне стадиона «Динамо» на армейском дерби ЦСКА — «Звезда» (Джизак).
— Кто это рядом с тобой?
— Не знаю. Я случайно на этом матче оказался. Я гостил в Москве у родственников и решил сходить на матч ЦСКА, интересно все же, как они в первой лиге-то играют…
— Опять врешь! Ты думаешь, я не знаю этого парня, он тоже грузин, как и ты, и тоже в красно-синих тряпках ходит… Он и его дружки скоро сядут, это я тебе обещаю, а ты вслед за ними сядешь. Тебе скоро восемнадцать?
— Да.
— Так по тебе взрослая зона плачет.
Я испытывал противоречивые чувства: я гордился собой — если за мной следит специальный отдел, значит, я стал-таки настоящим фанатом, — одновременно мне было грустно, я был подавлен всем происходящим, мне хотелось, чтобы дверь кабинета открылась, появился отец и увел меня туда, где нет Успенского, его мудацких ментовских усов…
Успенский продержал меня еще минут пять, постращал, а потом чуть ли не вышвырнул меня вон из кабинета, мол, п…й отсюда — до поры до времени.
Я рассказал о встрече с Успенским своей приятельнице Юле.
Так он и меня вызывал недавно, пообещал отправить в спецПТУ.
На ближайшем домашнем матче «Зенита» выяснилось, что в кабинете Успенского побывала почти вся питерская выездная грядка, то есть все правые фанаты. Ясно, что кто-то нас сдал, кто-то свой, тот, кто был рядом с нами все это время. Очень неприятная ситуация — ведь этим «кто-то» мог оказаться любой из нас.
Как-то, ближе к осени, «зенитчик» Белый заявил мне:
— Ара, а чего ты ездишь за «Зенитом»? Ты же за «коней» болеешь… Вот ты стал ездить, и нас Успенский сразу всех и вычислил…
Когда тебе такое предъявляют, нет смысла оправдываться, возмущаться, кричать «Ты что!», нужно сразу бить в рыло, что я и сделал. Удар удался, прямой снизу — кулак угодил прямо под нос, из которого фонтаном брызнула кровь. На толстом лице альбиноса Белого отразились испуг, боль и удивление. Я не стал ждать, когда эта белобрысая жаба придет в себя, и ударил его носком ботинка под колено. Белый скорчился от жуткой боли.
— Ах ты, сука конская… — только и прорычал он. 
Его нужно было добивать. Белый не был здоровым парнем — рыхлый высокий толстяк. Но кто знает, как бы он повел себя в ситуации, когда терять нечего? И я ударил его коленом в пах. Белый рухнул на асфальт.
Дело происходило в Приморском парке Победы перед каким-то матчем дублеров. Стычка развивалась так стремительно, что никто из ребят не успел нас разнять или предпринять какие-либо другие действия.
— Ара, ты чего? — первым подбежал Корвалан, который приятельствовал с Белым: тот и другой жили в Купчине.
Белый все еще валялся на асфальте, как мешок с говном. Меня обступили десять-двенадцать фанатов «Зенита».
— Это чего это делается, а? — орал кто-то сзади, кажется, Вагон. — «Кони» уже стали фанатов «Зенита» п…ть!
— Да, у Ары выездов за «Зенит» больше, чем у тебя, — вступился за меня кто-то.
— Белый заявил, что я стукач, работаю на Успенского… — объяснил я. 
— Белый, ты чего, ох…л, а? Ты чего гонишь, а? — стал возмущаться Костет. — Я не на одном выезде спины Ары не видел, а ты, бл…, его стукачом называешь!
Альбинос все еще лежал на спине, на асфальте, его откормленное лицо было залито кровью, он что-то прохрюкал в ответ.
— Чего?! Чего ты сказал?! — продолжал Костет.
— Ара — покойник, — прохрипел Белый.
Я ухмыльнулся, ребята подняли Белого, отряхнули его, дали платок, чтобы он вытер свое рыло.
Отойдя метров на пятьдесят, Белый повернулся в мою сторону и вновь крикнул:
— Ара, ты покойник! Слышишь, пони, ты покойник!
Я было дернулся, чтобы догнать его и повторить сеанс по обработке его тела, но на меня навалился Костет:
— Ара, не надо, ты его отп…л так, что он три недели кровью срать будет.

Наша стычка не была чем-то особенным, такие разборки часто происходили в нашей среде. Мы дрались друг с другом и мирились. Но моя драка с Белым была все же принципиальной. Чтобы не давать повода «зенитчикам» подозревать меня в доносительстве, я перестал посещать 33-й сектор, смотрел домашние матчи «Зенита» с центральных трибун.

— Ара, а чего ты на сектор не ходишь? — спросил меня Костет на одном из матчей.
Я прямо объяснил почему.
— Да ты чего! Никто на тебя не думает. А стукачом Белый оказался, мы его давно подозревали, а тут он засветился. Короче, его фанатом-то менты сделали. Мы его вычислили! Хроник увидел случайно, как он выходит из Большого дома… а потом спросил, мол, Успенский-то тебя не вызвал? Он, мол, нет, не вызвал. Сразу все понятно стало. Мы его прижали, зарядили несколько раз по яйцам — и он все выложил, признался во всех грехах. Оказывается, он попался на фарцовке, и его поставили перед выбором: либо стучишь на фанатов, либо садишься… А на тебя он спецом стрелки переводил, мол, это Ара стучит, иначе зачем он, коняра, на «Зенит» ездит?

И все же был один город, где менты нас реально защищали, — Рига. Выезды в столицу Латвии, а у меня их три, всегда были сопряжены с риском и нервотрепкой. В Риге нас никто не ждал с распростертыми объятиями: к русским в Латвии всегда относились не слишком дружелюбно. А мы мало того что болели за российский клуб, так еще и за армейский. Латыши реагировали на наши звездные флаги еще яростней, чем быки на красный плащ матадора. «Оккупанты! Вон отсюда!» — кричали они в ответ на наши речевки. Нас, правда, это только раззадоривало, и мы, напрягая глотки, кричали: «От Невы до Британских морей Красная армия всех сильней!». Нас заглушали свистом, улюлюканием. Но мы пели, мы орали что было мочи. Это так приятно — отдать за любимый клуб всю силу легких! Наши игроки, слыша и видя, что происходит на трибунах, шли вперед — и забивали. «Вы поддерживали нас, а мы своей игрой вас, — говорил мне после одного из матчей в Риге наш нападающий Слава Лавров. — Это была не игра, а сражение». Я три раза был на выезде в Риге, и два выезда — победные.
Выезды в Ригу осложнялись еще и тем, что против нас была настроена и служба безопасности местного стадиона. Нас гоняли с сектора на сектор, разбивали на группы. И это несмотря на то, что мы занимали места согласно купленным билетам. «Покажите билеты», — требовали дамочки-билетерши после того, как мы заряжали армейские речевки. Мы показывали. «Вы сели не на свои места». — «Как не на свои? На свои». Но дамочка убегала с нашими билетами и возвращалась с представителем службы безопасности стадиона. Дюжие латыши начинали вытаскивать нас с трибуны.
И когда я был на рижском выезде второй раз, в начале 1987 года, за нас неожиданно вступились менты.
— Что здесь происходит? Покажите их билеты! — приказал билетерше милицейский офицер.
«Только ментов не хватало, сейчас вообще выведут со стадиона, пропал выезд», — подумал я.
— Что вы тут вытворяете? Ребята сели на свои места! Оставьте их в покое! — продолжал командовать милицейский офицер. Его внешность и голос показались мне знакомыми, я присмотрелся — так это же Вадик Колманович! Вадик учился со мной в одной школе на два класса старше меня. Я знал, что после школы он поступил в высшее военно-политическое училище. Но все же увидеть его здесь — в рижском ледовом дворце — я не ожидал. Вадик понял, что я его узнал, и подмигнул мне.
— Значит, так. Ребята из Ленинграда остаются здесь, на этой трибуне, а оцеплять их будут мои бойцы, — отчеканил он билетершам и охранникам. Нас оставили в покое, и мы отлично отшизовали весь матч. Правда, во время перерыва нас не выпускали, но это мелочи. После матча до вокзала мы доехали в сопровождении взвода Колмановича.
— Местом службы я в принципе доволен. Все же Рига — цивилизованный город. Да и дивизия имени Дзержинского, сам понимаешь, — элитная. Но как мне надоел местный национализм! — говорил мне Вадик по дороге. — Мы здесь все время на хоккее дежурим. Так я всегда против рижского «Динамо» болею — назло местным. А вас защитить было для меня вообще — делом чести.
Тем временем местные парни в кепках, как у солдат Вермахта, шли за нами по пятам. Вадик и его бойцы из дивизии Дзержинского довели нас до вокзала.
Мы должны ехать обратно, сказал Вадик, держитесь тут как-нибудь сами.
Я тепло попрощался с Колмановичем. В зале вокзала стояли парни, которые пришли сюда явно не за тем, что узнать расписание или купить билет на поезд. Они нагло смотрели на нас, а потом открыто стали насмехаться над нами, когда Колманович и его взвод уехали. Наш поезд уже подали. Чтобы попасть на перрон, надо было пройти по туннелю.
Как быть? Мысли крутились, как барабан в стиральной машине. Понятно, что в туннеле нас ждут, иначе бы те, что за нами наблюдают в зале, не вели себя так вызывающе спокойно. Туннель — идеальное место для засады. Как только мы туда войдем, нас атакуют спереди и сзади.
— Выходим из вокзала, — сказал я ребятам.
Мы вышли на свежий воздух. На привокзальной площади толклись люди, подъезжали и отъезжали такси, автобусы. До отправления нашего поезда оставалось минут двадцать.
— Значит, так. Мы все сейчас пойдем на перрон. Все, кроме Лехи Малышева, Остапа и Феномена. Латыши вряд ли нас считали по головам и подумают, что мы идем на поезд всей бандой. Понятное дело, в туннеле нам придется несладко. А вы, — обратился я к троице, — побежите в туннель минуты через три после нас, кричите что есть сил, пусть латышские нацики решат, что вас человек десять. Пинайте их, бейте ногами. Леха, у тебя есть ремень с пряжкой?
Леха кивнул.
— Отлично, размахивай ремнем. От неожиданности нацики испугаются, опешат, и у нас появится шанс прорваться на перрон и сесть на поезд.
Наверняка можно было найти другое решение — я не мастер уличной войны. Но тогда в Риге все прошло, как я и предполагал. Чуваки в вермахтовских кепках устремились за нами. В туннеле нас ждали человек двадцать. Мы бежали на них и даже сумели смять их первый ряд. Правда, латышский кулак попал мне в ухо, в моей голове зазвенело, но ориентацию я все же не потерял. Мы были с сумками, и это, конечно, затрудняло наши движения. Тем не менее я сумел зарядить в чье-то белобрысое рыло, из которого тут же потекла кровь. Наконец сзади я услышал истошный крик: «Армейцы с Невы!» — в дело вступил наш «засадный полк». Латыши засуетились. Я получил легкий поджопник, но не стал обращать внимание на такой пустяк, а, работая локтями, устремился к лестнице, которая вела на перрон. Передо мной возник какой-то латышский малолетка с испуганным лицом, я ударил его коленом в пах, он обмяк и упал мне под ноги. Драка не прекращалась. Латыши нас не отпускали. Мы бились с ними, пробивая себе путь наверх. Пассажиры в страхе пробегали мимо. Вся наша дерущаяся толпа оказалась-таки на перроне. И как же я удивился, когда увидел на платформе целый взвод ментов, только это уже был взвод обычной местной — вокзальной — милиции.
Ясное дело, менты вошли с нациками в сговор. Нацики должны были нас отметелить в туннеле, а менты подобрать нас и запереть потом суток на 15. Иначе менты спустились бы в туннель, так как испуганные пассажиры не могли не сообщить им, что под землей идет жесткая драка. То, что побоище выплеснулось на перрон, нарушило коварные планы ментов. Они засвистели, окружили нас, латышей в кепках увели, а нас стали заталкивать в поезд. Проводницы кричали ментам, что не пустят нас в поезд, пока мы не покажем билеты, а менты им кричали в ответ: «Сажайте, а то они поезд разгромят!» Менты нагло врали, громить поезд не входило в наши планы. У нас были билеты, и мы их предъявили, как только такая возможность представилась. Нас, конечно, помяли, но мы все равно чувствовали себя победителями.
Кстати, уже осенью того же года, в начале следующего сезона, мы устроили в Риге настоящий погром. Нас было 120 человек. После победного матча мы прошли по латышской столице с армейскими флагами, распевая красноармейские песни и крича «Армейцы с Невы!», а потом отмолотили на вокзале местных бедолаг в дурацких кепчонках.
Как только проводницы поняли, что мы не представляем для них никакой опасности, они начали нас жалеть, разглядывая гематомы, ссадины и царапины на наших лицах. Они хлопотали вокруг нас, давали полотенца, смоченные холодной водой, чтобы мы приложили их к синякам и ушибам. Одна из проводниц, очень высокая латышка, как это ни странно, со жгуче-черными волосами, буквально не отходила от Остапа:
— Ой, бедненький. Это же надо, как тебе досталось. Голова, наверное, болит. Иди полежи в моем купе, чтобы тебе никто не мешал.
Остап был смазливым парнем, пока не спился, и девицы к нему липли. Проводнице не пришлось его долго упрашивать, он отравился в ее купе, где и остался до самого прибытия в Питер. Естественно, как только долговязая проводница заполучила Остапа, она оставила нас на произвол судьбы, и мы сами себе зализывали раны.
На Варшавском вокзале нас уже ждали питерские менты. Они оцепили нас и отвели в пикет. В милиции нас продержали часа два — достаточное время, чтобы насладиться рассказом товарища о проведенной им ночи.
— Парни, она такая длинная, что на полке не помещается. Трахать ее в обычной позе неудобно, — делился с нами Остап. — Пришлось ее нагнуть, так, чтобы она легла грудью на столик. Короче, отодрал стоя сзади, а она что-то все время шептала по-латышски.
— Один раз всего что ли? — спросил Феномен, сверкая огромным фонарем под глазом.
— Нет. Значит, лежу я на полке, она входит, садится рядом, дай, говорит, проверю, нет ли у тебя температуры. Поцеловала меня в лоб, а потом в губы…
Остап мечтательно замолчал.
— И что дальше? — не отступал Феномен.
— Дальше она меня спрашивает, а здесь у тебя не болит, а сама руку в штаны мне запустила… Расстегнула молнию и взяла в рот… Скажу вам парни, отсасывает она умело, языком работает так, что сперма в яйцах закипает. Короче, за ночь я ее три раза трахнул.
— Повезло тебе, — мрачно произнес Феномен.
Остап и Феномен были друзьями, оба жили где-то в Купчине. За смазливым Остапом девицы охотились, и он без труда получал сексуальное удовлетворение. На морде же Феномена отрази?лась вся нездоровая генетика его предков. И девушки не горели желанием впустить его в себя. Понятно, что Феномен злился, когда его друг рассказывал о своих сексуальных успехах (кстати, недавно мне сообщили, что Феномен умер от пьянства).
Мы узнали практически все интимные тайны латышской проводницы: цвет ее трусиков, особенности ее лобка, размер ее груди и многое другое. Мы только не понимали одного: почему все эти подробности мы узнаем, сидя в ментовском «обезьяннике» на Варшавском вокзале? За что нас задержали, если с нашими документами все в порядке? В чем мы провинились, если единственным внешним отличием от толпы было то, что у нас — красно-синие шарфы?