Метка: Издательство «Лимбус Пресс»

• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 376 с.
• ISBN 978-5-8370-0477-3
• 3000 экз.

На парапете

Есть такое предположение, что китайские иероглифы как бы повторяют трещины на панцире черепахи, то бишь происхождение свое ведут от этих самых трещин. Если тлеющую палочку тысячелистника приложить к панцирю, тот раскалывается, и по рисунку раскола сведущие люди настоящее, прошедшее и будущее истолковывают. Ицзин называется. Может быть, это и неправда, но уж больно красивое предположение. В смысле литературы.

Если литературу иероглифами писать.

Есть в Иерусалиме Стена Плача. И если у человека неприятности, горе какое-нибудь, проблема неразрешимая, он к этой стене идет и записку пишет. Он не в силах в себе случившееся удерживать, в одиночку переживать, и ему нужно с Богом поделиться. Или попросить о чем-нибудь. Там дальше — как Бог даст, но тоже ведь — как замечательно, в смысле литературы.

В России, случается, пишут на стенах и знаки разные рисуют. Но это по молодости,— а потом перестают, с возрастом.

А в ком тяга к писанию сохраняется, тот подается в журналисты.

Или в литераторы.

(Кстати, в отдаленные советские времена за надпись на заборе можно было срок получить. Некоторые и получали. А все одно — писали. Свободой рисковали ради самой этой свободы. Такой вот парадокс.)

Только сама эта литература — в смысле, собственно, литературы, писательского, так сказать, труда — уже неинтересна. Не замечательна.

Что я имею в виду?

На парапете, обрамляющем кривой спуск к Карповке, написано черной краской: “Do not kill my soul”.

В каком именно месте?..

А это важно?

«Холод сгустился в груди, вдруг я почувствовал запредельную трезвость и воспринял увиденное только интеллектом — как еще один имеющий место быть элемент мирового порядка»,— написано в книге Андрея Рубанова «Великая мечта».

Если это «без сомнения, главное литературное открытие года» (Time Out), то пришел, знаете ли, п…ц русской литературе.

И читать теперь следует только то, что на стенах пишут. Во-первых, дешевле выйдет, а во-вторых — стилистически не в пример грамотнее.

«Вдобавок капитан не только не курил, но и бесконечно остроумно высмеивал курильщиков». Я думаю: ну есть ведь в «Лимбус Пресс» какие-то ответственные люди, которые читают то, что намереваются выпускать тиражом 3000 экземпляров. Или нет? Я же не знаю, как издательства работают,— может, там вообще никого нет. И ничего нет. Кроме банковских счетов и табличек с вымышленными фамилиями.

Автор тут ни при чем. Не в нем дело. Он — человек хороший. Я понимаю, что его беспокоит, меня это тоже, знаете ли, беспокоит… Я ведь понимаю, какие он книги читал, какую музыку слушал и как ему в жизни доставалось, и достанется еще… Я про голод его понимаю, отчаянье, стыд… Нас много — правда — таких, которые еще до перестройки мыкаться начали и всю эту б…ю историю не понаслышке знают.

Вот только писать об этом роман не надо бы.

На стене — можно.

Коротко и хлестко.

Без авторских прав, без издательств, без прав на экранизацию, без всяких там шортлистов.

На стене у Рубанова бы получилось.

А в романе из трех глав две — очевидно лишние.

В общем, есть у меня такое ощущение, что кто-то нами манипулирует — и мной, и им. Его убеждают в том, что он хороший писатель, меня — в том, что это и есть литература.

Кто вот только?..

P. S. Существует, как будто, основной такой вопрос философии; вернее, не так: все важные вопросы в конце концов сводятся к основному вопросу философии; даже не так: пытливый ум любые вопросы сводит вот к этому, основному. И начинает маяться. Потому что ответа найти не может. А как его найдешь-то, ответ?

Его ведь нет.

Жизнь, конечно, всякие варианты подбрасывает: лукавит, играет с человеком, заманивает ум в ловушки и от главного отвлекает. Кто поупрямее — держится. Кто послабее — ломается. Незадачливые — вовсе умирают.

Об этом, в общем, роман,— вернее, его первая часть.

Алексей Слюсарчук

• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 296 с.
• ISBN 978-5-8370-0463-6
• 4000 экз.

Жизнь за Манон!

Горе тому критику, который за день до сдачи рецензии наткнется на роман, изобилующий профессиональными терминами и посвященный теме, в которой простой смертный с дипломом филолога вряд ли что-либо поймет.

Отсюда мораль: критик должен быть подкован.

Ксения Букша недаром окончила экономический факультет: это позволило ей написать текст, который будет только отпугивать незадачливых критиков. Может быть, это обезопасит ее от отрицательных рецензий. Я тоже поначалу испугался, но когда понял, что роман, к счастью, не исчерпывается экономическими дебрями, а, наоборот, эти дебри — по сути, лишь малая толика из громадной мозаики сюжетов, тем, голосов, героев, проблем, фантазий и всего прочего, мне стало значительно легче. И еще я понял: рецензия будет положительной.

Я ни в коем случае не берусь пересказывать сюжет, вернее, комплекс сюжетов, составляющих роман. Так ли важно, что начальник Управления по надзору за законностью Европейской финансовой комиссии Давид Блумберг решил упрятать за решетку главу международной финансовой группы RHQ Эрика Хартконнера? Так ли важно, что у него ничего не вышло? Гораздо важнее, что некто Рэн де Грие, человек в вышеупомянутой финансовой группе не последний, в один прекрасный день взял да и уехал в неизвестном направлении с новенькой стажеркой — прекрасной Манон. Или, может, это тоже не важно, а важно то, что Манон обладает удивительным даром предсказывать будущее на пять минут вперед? Нет, это, наверное, тоже не важно. И сколько еще таких важных-неважных моментов содержит внутри себя роман!

Действие книги Букши разворачивается в Европе — по замыслу автора огромной и вмещающей в себя целый мир. Кого здесь только не встретишь! И человека, стоящего на обочине дороги и сжигающего деньги, и финансовых воротил, и мелких жуликов, и малолетних любительниц острых ощущений, и девиц, на поверку оказывающихся двойниками прекрасной Манон. То и дело идут разговоры о конце света. Концом света здесь бредят все без исключения, даже героиня, на которую внезапно нападает дикий страх внезапной смерти — ведь смерть это тоже конец света. А еще героям надо разобраться с ценными бумагами и со своими собственными чувствами. Надо найти беглецов, но надо и обрести самих себя… Вот такую кашу заварила совсем юная писательница по фамилии Букша и, поверите ли, не допустила ни одного промаха, увязала все концы — комар носу не подточит!

Но о чем же, наконец, эта книга? Не может же в ней быть написано обо всем. А почему бы и нет? Ведь это роман — жанр универсальный, он охватывает Вселенную, он сам по себе уже — Вселенная.

Каждый, кто прочтет этот, к слову сказать совсем небольшой, текст, найдет в нем что-то свое. Букша собрала мозаику, давайте же ее разберем и выберем из вереницы сюжетов какой-нибудь один, который больше придется по сердцу.

Вот, например, история Рэна де Грие, решившего убежать в никуда, схватив под мышку красавицу Манон. Здесь налицо проблема эскапизма. Когда человек уже достиг всего, чего только можно, когда ему надоело изо дня в день приходить в душный офис — самое время махнуть на все рукой, послать к чертям всю эту Европу, вскочить в машину и нажать на газ. За одно мгновение можно потерять все — карьеру, репутацию, близких людей, надежду на спокойную старость, но это того стоит. Ведь рядом с тобой находится существо, которое претендует на то, чтобы сделать тебя пьяным от счастья: «Бывает такая внешность, такая ослепительная, среднестатистическая красота, когда на бабе просто написано: „Меня родили на свет для того, чтобы все мужики падали, укладывались в штабеля, катали меня на кабриолете, и никто никогда не сможет меня бросить или там забыть“. При такой внешности, к сожалению, лицо обычно бывает стервозное, а в глазах — беспросветная блядская тоска. Но у этой-то девочки, вы понимаете, в чем штука, еще ничего такого в глазах нет, потому что и еще опыта нет, потому что эта клубничка только-только с грядки и авантюры ее еще по-честному увлекают. И вот в глазах у нее сплошное увлечение и чистый восторг».

Если вы все же удосужитесь прочесть книгу, то узнаете, что и Манон тоже от чего-то бежала, как и де Грие, только в другую сторону — поэтому они и встретились где-то на горизонте.

Думается, что аббат Антуан-Франсуа Прево, автор знаменитой «Манон Леско», из которой Букша позаимствовала имена для своих героев и некоторые сюжетные ходы, тоже задумывался об эскапизме, хотя в его времена слово это еще не вошло в моду. Иначе он не написал бы такие строки: «Мне предстоит изобразить ослепленного юношу, который, отказавшись от счастья и благополучия, добровольно подвергает себя жестоким бедствиям; обладая всеми качествами, сулящими ему самую блестящую будущность, он предпочитает жизнь темную и скитальческую всем преимуществам богатства и высокого положения… он отвергает лекарства, предлагаемые ему непрестанно и способные в любое мгновение его исцелить…» У Букши де Грие, разумеется, и опытнее, и гораздо искушеннее в любви, но сходство с героем Прево тем не менее очевидно.

Роман написан русской писательницей, а впечатление, будто его писал коренной француз или немец. Почему автор так уютно чувствует себя в котле Европы? По-моему, это талант. И еще дело в том, что реальность можно выдумать какую угодно, но сделать ее убедительной — задача не из простых.

Я приоткрыл только одну из сюжетных линий романа, а их там наберется еще с десяток, и каждая будет по-своему интересна.

Феномен Ксении Букши не дает спать спокойно многим критикам. Никто из них не хочет смириться с тем, что в двадцать с небольшим лет можно писать такие взрослые тексты. Мне, честно говоря, это тоже кажется странным. Но я по опыту знаю, что результат не всегда зависит от трудоспособности и возраста автора. Здесь, на мой взгляд, есть что-то мистическое. И если Ксении удается создавать хорошие книги, значит, это кому-нибудь действительно нужно.

Виталий Грушко

• Tre metri sopra il cielo
• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 352 с.
• ISBN 978-5-8370-0461-2
• 3000 экз.

Голубым по розовому

Ах, ах, до чего неожиданный сюжет: барышня и хулиган. Буржуазная чистота уступает обаянию приблатненного гормона.

Это же счастливый сон — потерять невинность и предрассудки в шикарно меблированной канаве, с неотразимым подонком. Зато какое печальное пробуждение: предрассудки никуда не делись, подонок же мчится на верном своем супермощном мотоцикле в ночь — одинокий, несчастный, опасный. На самом деле, в глубине души, вообще-то хороший, только разочарованный буквально во всем. Но как бы то ни было, она выйдет за другого, за благополучного, предпочтет, конечно, стабильность. Не бывать левретке за борзым: жизнь, как известно, жестче. См., например, романы «Обрыв» и «Как закалялась сталь». Только пожиже, пожиже, еще пожиже влей.

Для неуспевающих семиклассниц. И потом, бывают же ночные дежурства: у больничных, скажем, санитарок,— а некоторые женщины работают в вооруженной охране.

Так вот им райское наслаждение от «Лимбуса». Этот начинающий синьор Моччиа, даром что разменял пятый десяток, пишет просто как гений чистой красоты:

«Ладонь скользит вдоль спины вниз, вдоль ложбинки, до края юбки. Легкий подъем, начало сладостного предвкушения. Он останавливается. Два углубления рядом заставляют его улыбнуться, как и ее более страстный поцелуй. Ласкает ее дальше. Движется вверх. Останавливается на застежке, чтобы раскрыть наконец тайну и не только ее».

«Эластичная ткань легко отходит, рука тут же шмыгает туда — и сразу же оттуда…»

То есть исключительно мягкое порно.

Самуил Лурье

• Перевод с англ. А. Миролюбовой
• СПб., «Лимбус Пресс», 2006
• Переплет, 576 с.
• ISBN 5-8370-0430-0
• Тираж: 3000 экз.

Человек с отверткой

Можно начать с недоумения: как же так? Писатель жив, а о нем его собственная дочь пишет воспоминания. Причем не просто воспоминания, а воспоминания-исследования. То, что вспоминается о папе-маме, бабушке, тете, брате и о себе, дочка писателя перемежает анализом произведений отца, цитатами из его повестей и рассказов. Личную память подпирает рефератом прочитанных книг, скажем, о евреях в Америке в предвоенный период или о боях в Европе 12-го пехотного полка, в которых отец принимал участие в качестве войскового разведчика.

Между тем отец, писатель Джером Сэлинджер, устами самого своего главного, самого знаменитого своего героя, Холдена Колфилда, предупреждал: «…у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела, особенно у отца». И дочка, Маргарет, не то что не знает эти слова, она их дважды в своей книге цитирует. Однако все одно «болтает про личные дела, особенно у отца». Причем болтает абсолютно безжалостно, без соблюдения каких бы то ни было приличий: «…жизнь в доме матери становилась все более сексуально напряженной и небезопасной. Она спала уже с совсем молодыми парнями, студентами колледжа… Как это унизительно, когда мать ведет себя вроде распущенной, непокорной сестры».

Читая такое, начинаешь думать, что Джером Сэлинджер и Клэр Дуглас, американский еврей и английская аристократка, конечно, совершили немало ошибок в воспитании своих детей (а кто их не совершал?), но одна была кардинальная: когда в четыре года маленькая Пегги сразу же, с первого раза наиграла мелодию на фортепьяно, талантливую девочку надо было бы отправить учиться музыке. Писала бы сейчас кантаты и симфонии, оперы и балеты, а не мемуары о папе с мамой.

Нет, для широкого читателя все это куда как интересно, но папе с мамой каково! А мне каково, словно бы спешит возразить Маргарет Сэлинджер, вырасти в странной, сдвинутой по фазе семье, в семье, словно из романа Фицджеральда «Ночь нежна» или «Великий Гэтсби»? Да, вот это, пожалуй, самое удивительное, что есть в этой бесстыжей, откровенной и нежной книжке. Маргарет (лучше называть ее Пегги, во-первых, короче, во-вторых, она сама себя так называет) описывает историю своей семьи. Мама, эвакуированная из Англии в США во время Второй мировой и проведшая свое детство в приемных семьях, интернатах и монастырских приютах, покуда ее родители занимались историей раннего итальянского Возрождения. Отец, воспитанный в совершенно иной, любвеобильной, нежной семейной обстановке и с размаху врезавшийся в антисемитские настроения, которые перед Второй мировой были куда как сильны и в Америке.

Пегги описывает встречу, совместную жизнь, разрыв этих людей, старается показать, откуда появились герои Сэлинджера, изумившие мир, а не одну только Америку, Глассы и Холден Колфильд, а читателю кажется, что он в мире другого писателя — Фицджеральда, умершего незадолго перед тем, как Джером Сэлинджер ушел в армию. Тогда-то соображаешь, прикидываешь, что из всех американских писателей Сэлинджер ближе всего не к Хемингуэю, с которым переписывался и встретился в 1944 году в освобожденном Париже, но именно к Фицджеральду.

Хрупкость, нежность, одиночество, потерянность, сила таланта и никакого мачизма, никакой подчеркнутой мужественности — и это при том, что «Сэлинджер участвовал в высадке союзнических войск в Нормандии, прошел весь путь от Юта-Бич до Шербура, от сражения на Перегороженном поле и кровавой битвы при Мортене до Гюртгенского леса в Люксембурге и битвы за вал». Несовпадения, противоречия, нестыковки одного с другим, настоящая таинственность — вот что поражало в Сэлинджере-писателе и вот что поражает в Сэлинджере — персонаже книги его собственной дочери.

Автор самой проникновенной, самой сокровенной книги о нервном подростке и человек, беседующий со своей десятилетней дочерью так, что она кричит: «Может, хватит меня допрашивать?», на что получает спокойный и четкий, «писательский» ответ: «Вообще-то, это моя профессия. Единственное, что я хорошо умею, это — допрашивать пленных». Даже учитывая то, что служил Сэлинджер в армии не тоталитарной, а демократической страны, где принято пленных допрашивать, а не пытать, — все одно славно.

В общем, писатель Сэлинджер воспитал себе на голову писательницу; человека, безжалостно всматривающегося в окружающий его мир и старающегося разобраться в непростых человеческих отношениях. Писатель — это ведь «человек с отверткой». Ему бы поковыряться в чем-нибудь запутанном и сложном, развинтить что-то, а потом снова собрать. Опасный, надо признать, человек. Он становится еще опаснее, когда сталкивается с чем-то по-настоящему запутанным. Например, почему Джером Сэлинджер на вершине успеха и писательского признания в 1965 году перестал писать, ушел в затвор, окончательно замкнулся в своем вермонтском Корнише? Но это еще не самое запутанное, с чем сталкивается Пегги Сэлинджер. Самое запутанное, конечно, кто — он, мой отец, Дж. Д. Сэлинджер — герой или чудовище? Вождь или ведомый? Самый свободный человек на земле или закомплексованный невротик? Кто — она, моя мать, Клэр Дуглас? Несчастная, умная, красивая женщина или ненормальная нимфоманка? И, наконец, кто — я? Маргарет Сэлинджер, Пегги, сменившая массу занятий, от автомеханика до капеллана, чтобы в конце концов осесть в хоре и написать откровенную книжку о своей семье — «гадина, змея подколодная» или талантливая, честная писательница? Вопрос, знаете ли…

Никита Елисеев

• Антология
• СПб.: Лимбус Пресс, 2006
• Переплет, 352 с.
• ISBN 5-8370-0431-9
• 5000 экз.

Сборник пьес двух замечательных петербургских авторов был очень доброжелательно принят публикой — и гораздо более прохладно специалистами по словам. Литературные критики отмечали, что объединяет Москвину и Носова, кроме таланта, места жительства и взаимной симпатии, только то, что собственно драматургические тексты, составившие их сборник, по большей части никакие не истории, не отжатые до диалогов новеллы и романы с жесткой событийной канвой, а монологи, выросшие из бормотания Венички Ерофеева и чеховского «О вреде табака» (Носов) и собственно критики-публицистики (Москвина) и просто сценки, историйки, если угодно. Там в основном мало что происходит, скорее персонажи (ну и авторы, разумеется) высказывают заветное (это в большей степени относится к Татьяне Москвиной). Вообще, сама идея объединить Татьяну Москвину и Сергея Носова под одной обложкой в данном случае кажется искусственной. При том, что авторы друг от друга отличаются заметно, разность эта в сборнике не отыграна. И Носов, и Москвина могут замечательно выстроить диалог, но сборник составлен так, что собственно диалог между авторами не получается. Каждый — о своем.

Сергей Князев

• СПб.: Лимбус Пресс, 2007
• Переплет, 320 с.
• ISBN 5-8370-0451-3
• 5000 экз.

Postmodernism, be sugared, mama!*

Из песни слов не выкинешь. Тем более если песня эта придумана чернокожим музыкантом, всецело поглощенным своей креативной кручиной (то есть «blue feeling» — «тоскливым переживанием»). Но это теоретически. На практике дело обстоит несколько иначе: стоит только взяться за авантюрный роман, желая сделать его непременно современным (modern), выкинешь и не такое, поскольку все модернистское давным-давно уже вторично и потому имеет ехидный префикс «post».

Бритва Оккама затупилась — одним постмодернистским порождением на белом свете стало больше. Судя по имени — женского пола, поскольку на языке бывших рабов, а ныне свободных афроамериканцев «Sugar Mama» означает: «сладкая <девочка>». И оно бы ничего, но имя всегда обязывает. Причем в равной степени — и забетонированного школьной программой классика, и разжиженного слюнями дряхлеющих критиков постмодерниста. Тут уже теория и практика единое целое, как Тринидад и Тобаго. На американском сленге слово sugar («сахар») означает также «деньги» и «наркотик белого цвета». Не присвоил бы себе главный герой романа Костя, пиар-директор столичной радиостанции, 30 тысяч долларов (sugar), когда бы еще собрался на Кубу. Не нуждался бы школьный учитель Тичер в деньгах (sugar), может быть, и не стал бы сутенером и — тем более — не затеял бы комбинацию с продажей русскому «туристу» фальшивой рукописи Хемингуэя. И если бы сообщница Тичера проститутка Мишель в самый ответственный момент не подсыпала Косте в омлет наркотик белого цвета (sugar), остался бы он не только при убеждении, что способен распознавать подлинность рукописей нобелевских лауреатов, но и при своих деньгах (sugar), и была бы его dolce vita все так же сладка.

По большому же счету, если бы постмодерн в наших широтах не был бы столь пьяняще сладостен, не появилась бы в романе глава «Зосенька», в которой Зосенька это и девушка, и плодово-ягодное вино «Золотая осень» (не ветка акации = Вета Акатова, но где-то близко), и не беседовал бы герой на реке с Гойко Митичем, явно свалившимся из другого времени, прямо как Нимфея Альба — с покойным учителем Норвеговым. Не было бы, вероятно, вставного «Дневника Ло» (она, конечно, не Лолита, а Лора, но приятность звучания имени по ходу повествования узнаваемо подчеркивается), дочери некоего газпромовского Виктора Степановича (и кто бы это мог быть?). Наверное, не было бы и главы, в которой два ангела, черный и белый, прямо как зерванитские близнецы, спорят о судьбах героев романа…

Все-таки Саше Соколову было много легче, когда он выстраивал архитектонику своей «Школы для дураков». Контекст развитого социализма образца 1974 года был для возводящейся им небывалой конструкции средой совершенно чуждой. Потому-то и петляла, искрясь и пульсируя, от начала к концу, как потоки дождя по изгибам крыши неведомого храма, речь «об утонченном и странном мальчике, страдающем раздвоением личности… который не может примириться с окружающей действительностью». Действительностью мирной, мерной, официально бессобытийной.

Современному писателю (тем паче — дебютанту), живущему в действительности жесткой, непредсказуемой, иначе говоря, событиями богатой, такой путь во «внутреннюю эмиграцию» уже заказан, поскольку все всевозможные искушения в его распоряжении двадцать четыре часа в сутки, а зачастую еще и по сходной цене. Искушение применить превращенную в коммерческий продукт архитектонику Саши Соколова — с использованием новейших полимерных материалов — в перечне не самое первое. Эпоха героизации блаженных «маленьких людей» минула окончательно.

* Постмодернизм, чёрт подери, мама! (англ.)

Валерий Паршин

• Рассказы
• Перевод с английского Владимира Бошняка
• Лимбус Пресс, 2006
• Твердый переплет, 144 с.
• ISBN 5-8370-0416-5
• Тираж: 2000 экз.

Права человека и зоофилия

Выход новой книги Эрика Миллера оказался приятным сюрпризом. Прежде всего, из-за формата (сборник рассказов). Издатели, не вполне еще пришедшие в сознание после буйного бума девяностых, дурацкого дефолта Миллениума, повторного покорения новых вершин и последующего перенасыщения отечественных мозгов и книжных полок, проявляют параноидальную осторожность всякий раз, когда речь заходит о «непроверенных ГОСТом и ГКО» (сиречь Рынком) форматах.

Скажем сразу: упомянутый автор — вовсе не прославленный Генри Миллер, создатель «Тропика Рака» и «Тропика Козерога». Как явствует из проведенного мною небольшого Интернет-расследования, даже не родственник. Не связан заочно уважаемый мною писатель и с другим Миллером — Гленом из «Серенады Солнечной долины» или же с Робертом Эллисом Миллером, режиссером «Кашлюнов».

Не состоял, не замечен, не привлекался, не участвовал…

Кто же он, этот Дж. Эрик Миллер? Невольно задумываешься: не приходится ли иметь дело с литературной маской, с псевдонимом, скрывающим подлинную суть прославленного художника, пожелавшего остаться безвестным мастера плетения словес?

Помимо интересного «послания», или «мессиджа» (о котором расскажем несколько позже), книга занимательна еще и тем, что рассказы, сюжеты которых переплетены столь прихотливою камасутрой, что зачастую не всегда возможно уследить, где кончается животное и начинается человеческое (и квинтэссенция этого — рассказ «Два бегуна»), — миниатюрны (некоторые — объемом лишь на страницу). Говоря о неразличимости человеческого и животного, замечу: с таким же успехом книгу можно было бы окрестить «Права человека и зоофилия»: шимпанзе-философ из рассказа «Невидимые рыбки», в сущности, немногим отличается от ультрамачо из «В прайде у львов» или героя «Мужской школы», а неумирающий (и неумирающий так, что мало — ни в прямом, ни в переносном смысле — не покажется) голубь из «сериала» «Сострадательный убийца» забавен так же, как и персонажи «Пищевой цепочки».

Метод художественной провокации далеко не нов. Взять хотя бы того же Сорокина с его «мясными машинами» или юберменшами «из синего льда».

Но и мятежный Сорокин, и антибуржуазный Филипп Соллерс, и писатели «новой финской альтернативы», отвергающие социал-демократические ценности и традиционные протестантские устои, и Миллер — все они близки друг другу. Общностью метода: взять непререкаемые, казалось бы, истины, показать, как они «осто…» и «за…», чтобы читатель в результате задумался.

Такую литературу можно сравнить с ударом суковатой палки персикового дерева по согбенным плечам послушника школы дзэн: больно, но просветление гарантировано — если только внимательней прислушаться к внутренним ощущениям / всмотреться в искры перед глазами. Впрочем, смысл и назначение провокации — вовсе не в том, как поярче выстрелить из ракетницы эпатажистского вызова в сумрачное небо литературного пространства эпохи сумерек литературных богов и богинь серебряного, с позолотой, века. Точно так же, как цель работы переводчика (а перевод Владимира Бошняка достоин всяческих похвал — и за обилие находок, и за передачу смысловых оттенков оригинала) — не столько создать текст «покрасивше», сколько передать авторский замысел.

Повторюсь, оригинальность концепции и своеобразие стиля для любого произведения — вещи, по моему мнению, во многом второстепенные. И дело даже не в том, что создать особые «правила игры» не в пример проще, нежели изобрести еще никем не сказанное «сообщение».

Дело в другом. Как, провоцируя читателя, сподвигнуть его на некие выводы? Не просто рассказать и показать: «вот это плохо», но и заметить: «это — хорошо?»

Как ни странно, но рассказ «Черви», возможно, является ответом именно на этот вопрос. История вины и искупления (в прочтении христианской концепции) или — сострадания ко всем живым существам.

Не только к людям, но и к прочим животным. Или тварям.

Адам Асвадов

• СПб.: Лимбус Пресс, 2005
• Твердый переплет, 208 с.
• ISBN 5-8370-0405-Х
• Тираж: 5000 экз.

Открыв первую страницу «романа-фантасмагории о любви, творчестве и оборотнях на БАМе», что беззастенчиво сулит надпись на обложке, всякий читатель, мало-мальски искушенный в современной литературе, ничуть не удивится, встретив вместо эпиграфа списочек под озорным заглавием: «Автор предупреждает». Однако, если первые два пункта, в которых фигурирует ожидаемое слово «вымысел», скорее всего, будут лениво пропущены, три последних несомненно задержат на себе внимание: «Все совпадения — случайность; Случай — инструмент Бога; Бог — есть». Так ведь и книжка эта в руках по случаю оказалась, подумает, вероятно, читатель, и — на первой странице открылась…

Далее окажется, что — отнюдь не одна: придется прочитать еще и «Отражение БАМа в смутном зеркале луны» поэта и писателя Андрея Ефимова, отправившегося из радушной Сибири в негостеприимную Москву на презентацию своей книги и по воле случая превратвшегося в бомжа. Из его творения узнает читатель и о БАМовских оборотнях, и о местном «ночном дозоре», и о подложной «чертовой дочке», и о кукольном домике посреди тайги в «чужом сне», и об Арлекине Юрьевне, блуднице и прозорливице, а также — дабы впитать аромат эпохи каждой клеточкой слизистой оболочки — обо всех прелестях быта простого советского провинциала образца 80-х. Впрочем, исторической правды ради, необходимо уточнить: не образца, а розлива.

Случайно ли в главе «Упражнение в безумии — 2» герой — бог весть, на какое там небо при этом восхищенный — встречается с королем маргиналов Чарлзом Буковски и едет с ним… нет, не в Петушки, не угадали, а в Переделкино? И, если бы не бдительность «злых теток в тяжелых роговых очках», они непременно бы «выпили „черноголовку“ и закусили нарезкой за письменным столом классика» в доме-музее Пастернака, а так только «помочились в надтреснутый унитаз классика одновременно под литературоведческий писк за тонкой звукопроницаемой стеной». Потом, правда, у могилы все-таки помянули. Случайно эту могилу нашли, но хорошо помянули, в лучших традициях: Борис Леонидович — само собой, но и сам путешественник в Петушки был бы доволен.

Случайно ли Ефимов, теперь уже бомж, пьет коктейль, по составу ингредиентов успешно конкурирующий с рецептами боговдохновенного алкоголика Венички? Случайно ли пытается повеситься, как вскользь упомянутый в романе поэт Борис Рыжий и еще кое-кто, в романе совсем не упомянутый, в отличие от обоих — неудачно, «веревка выдержала, а крюк нет»?

Случаен ли тот факт, что стоит лишь отчетливо обозначиться в жизни героя любовной теме, «все тонет…» — нет, не в «фарисействе» за неимением даже саддукеев, а в привычной и беспросветной обыденной пошлости, которую, кажется, никому и ничему не суждено преодолеть?

…А случайно ли то, что и я тоже родился именно в этой стране на переломе двух эпох, спросит себя, вероятно, читатель, добравшись до смутных прозрений героя в конце обоих романов. Конечно, случайно! Ведь «случай — инструмент Бога; Бог — есть». Но вот только пути Господни неисповедимы.

Валерий Паршин