Метка: Издательство «КоЛибри»

Вступление к книге

Репортер: Не скажете ли вы, как важно для вас участие жены в вашей работе?

Набоков: Нет, не могу сказать.

«Лиснер», 23 октября 1969 г.

Это история о женщине, о мужчине, а также о семейном союзе, о триединстве, которое складывается в каком угодно порядке. Для Веры и Владимира Набоковых арифметика была проста: три единицы составляют единое целое. «Реально одно лишь число — единица…» — утверждает дважды вымышленный герой, центральная фигура в первом англоязычном романе Набокова. По воспоминаниям его многолетнего издателя, публичное появление писательских пар случалось нередко, но набоковская чета впечатляла своей слитностью. Они были неразлучны, как сиамские близнецы. «Более тесных отношений между супругами я в жизни не встречал», — вспоминает, отражая мнение огромного большинства, Уильям Максуэлл. Даже недоброжелатели признавали, что Вера Набокова принимает невиданное участие в работе своего мужа. Это тем более удивительно для русских, не слишком склонных к сотрудничеству.

Набоковы и приходили, и уходили вдвоем. Как правило, в одиночку на людях Набоков почти не появлялся. Супруги были не только неразлучны, у них и мысли сливались: и на бумаге, и в общении. У них и дневник был один на двоих. В записной книжке каждого присутствуют оба почерка; набоковским начинаются записи с одного конца, Вериным — с другого. На третьем году супружеской жизни Владимир в письме матери извиняется, что пишет карандашом: в соседней комнате Вера правит корректуру ручкой, имевшейся у них, судя по всему, в единственном экземпляре. Тридцать пять лет спустя Вера сетует на то же самое. Она-де пишет карандашом, так как ее ручка вечно занята. Только к концу письма к Вере возвращается от мужа ее ручка. Для биографа они представляли неблагодатный материал: слишком редко разлучались. Вот бы прожили так, как Луиза Коле с Флобером, — сотня писем и лишь шесть встреч за полтора года! Отношения Набоковых многим представлялись потрясающей историей большой любви.

Что за человек была Вера? «Она оставалась женой, и только», — вспоминал издатель, с которым та тридцать лет вела переписку от имени Набокова. «Она была лучшей в мире из писательских жен, не просто достойной мужа, еще и с собственным интеллектом», — говорил о ней один из друзей. «Не жена, а святой Себастьян в юбке!» — замечал другой. При всем этом сама Вера о себе предпочитала говорить от противного. Не русская аристократка. У Набокова не первая невеста. Решительно не считает себя — что особо подчеркивала — шофером мужа. Никакая не «смуглая леди» шекспировских сонетов; книг не пишет и героиней в них не выступает. Ей в его книгах явно принадлежит всего лишь одна яркая, мимолетная роль. Соответственно, появление ее на сцене — это попытка выманить черную кошку из темноты. Лолита — вечная «Долорес» на пунктире бланков; Вера Набокова и есть этот пунктир, живое воплощение многоточия. «Она польская княжна, кажется?» — предположил переводчик, работавший с Верой. Один издатель считал ее француженкой. Студенты мужа принимали ее за немецкую графиню. Довольно многие корреспонденты Веры считали, что девичья фамилия у нее вымышленная. Биографам Набокова при жизни его жены ничего не оставалось, как обходить ее образ молчанием.

Набоков говорил, что его увековечат два творения — перевод «Евгения Онегина» и «Лолита», первое было вдохновлено Верой, второе ею спасено. В последующие годы двумя самыми важными задачами для писателя сделались русский перевод «Лолиты» и переработанное издание мемуаров «Память, говори». Вера помогала в осуществлении первого замысла и внесла свою лепту в осуществление второго. Первый набоковед, она стала полноценным творческим партнером мужа во всех его делах.

С ранних пор Вера испытывала необходимость приобщиться в жизни к чему-то великому. Набокову же, как тот утверждал после первой встречи с ней, сделалась крайне необходима Вера. Адвокаты, издатели, родственники, друзья — все сходились в едином мнении: «Без нее он ничего бы в жизни не достиг». Этот брак поставил Веру в центр всеобщего внимания; натура повелевала ей держаться в тени. Как, впрочем, и некоторые ее жизненные обязанности, для которых шум был только помехой. Набоков очень любил сочинять, сидя в машине, «единственном месте в Америке, где тихо и не сквозит». Вера привозила его в обожаемую им глушь где-нибудь на Западе и оставляла в машине под деревом. Затем послушно исчезала из вида.

Лишь одному человеку в мире неизменно представала она крупным планом. В ее присутствии Набоков вел себя совершенно особенно. Оживленно заигрывал с женой; подшучивал над ней. Казалось, будто оба таят от всех какой-то свой секрет. И в поздние годы эти двое вели себя на людях как дети, которые при взрослых незаметно уговариваются, что стоит говорить вслух, а что нет. Один коллега по Корнеллскому университету даже отпустил в адрес Набокова весьма заковыристый эпитет, назвав его «самым укзориозным» (Uxor (лат.) — жена, uxorios (англ.) — чрезмерно привязанный к жене. Прим. переводчика.) мужчиной из ему известных. Набоков считал жену проницательной, мудрой, самобытной личностью, наделяя еще множеством всяких привлекательных качеств. Как-то в 1949 году он высказался неодобрительно в отношении студента, увлекшегося девушкой, не блиставшей красотой. «Но красота — это еще не все!» — возразил коллега по Корнеллскому университету. «Ах, мистер Кигэн, мистер Кигэн, не будем обманываться! Красота — это все!» — заверил его профессор Набоков. Один из американских поклонников Набокова летом 1967 года разыскал писателя с женой в Италии, где они вдвоем отдыхали. Те спускались по горной тропе с сачками для бабочек. Набоков ликовал. В тот день утром он обнаружил редкий вид бабочки, за которой давно охотился. И вернулся назад за женой, с которой прожил уже сорок два года. Хотел, чтобы та была рядом, когда он накроет сачком свой трофей.

Сам себя Набоков представлял в сильно приукрашенном виде, каким видел в отражении. Одним из неиспользованных названий у Набокова осталось: «Портрет автора в зеркале»; зеркало Набоков обрел в сияющей голубизне Вериных глаз. В основе литературы со свойством высокого преломления, как и в основе всякого брака, неизменно присутствует иллюзия. Набоков упивался тем, что Вера его идеализировала, видя себя совершенно особенным в ее глазах. Встретив его впервые, Вера угадала, что перед ней величайший писатель своей эпохи; лишь этой истине она и служила последующие шестьдесят восемь лет жизни, как бы вознаграждая себя за все потери и бури, за все исторические катаклизмы. Она делала все возможное, чтобы Набоков жил не во времени, а исключительно в искусстве, оберегала от судьбы стольких его персонажей, пребывавших во власти различных страстей. Талант писателя уходит в работу, не в повседневность, — это Вере регулярно приходилось объяснять членам семьи; их письма Набоков препровождал жене, она писала ответы. В результате возникали понятные недоразумения, с годами накапливавшиеся и усугублявшиеся.

Существует мнение, будто Набоковы «превратили свой союз в произведение искусства». Благодаря ему они прошли вместе богатейший творческий путь. Эти уникальные отношения охватывают и берлинский период 1920-х, и их жизнь в американской провинции 1950-х, и швейцарский период 1970-х годов. После явления «Лолиты» Вера сделалась Набоковым для публики, стала его голосом. У нас обычно явственней слышно мужей, но эта жена оказалась непохожей на других: она редактировала, говорила, выступала за своего мужа, создавая его образ. Во многом надменный, недоступный, непостижимый «В. Н.» был ее творением. Если попытаться вскрыть это единство, увидишь, на чем зиждется монумент, что таится под ним.

Вера Набокова (приехав в Америку, она стала писать свое имя с ударением, Véra, чтобы по-английски правильно произносилась гласная) — личность выдающаяся как жена человека выдающегося, точнее, как жена человека, которому помогла выдающимся стать. Заслуга ее состоит в том, что она сумела полней раскрыть талант мужа. А это весьма немало; брак сделался основой жизни писателя. Он высветил их обоих. Он сформировал творчество Набокова. Пожалуй, вернее всего высказался Сол Стайнберг: «О Вере, не упоминая Владимира, писать было бы трудно. Но писать о Владимире, не упомянув Веру, было бы невозможно». Ее жизнь прошла заметками на полях, но иногда — как учит нас сам Набоков — комментарий и есть история.

Эта книга — не литературоведческое исследование. С юных лет и до последнего дня жизнь Веры Набоковой была заполнена настоящей литературой, ее она улавливала безупречно тонким чутьем, впитывала изумительной памятью и любила почти благоговейно. Но писателем не была. Она была просто жена.

О книге Стейси Шифф «Вера (Миссис Владимир Набоков)»

Английская свадьба

• Купить электронную книгу на Литресе

Глава 1. Кабриолеты, английская весна и лампы на тумбочках

Джеймс встречал меня в аэропорту Хитроу на новеньком кабриолете — к свадьбе купил. Я тоже хотела произвести на него впечатление: припарадилась и причесалась. Когда мы выехали из аэропорта и стояли в небольших пробках, ощущение от машины с открытым верхом в марте было фантастическим: солнце, запах травы, близкое небо над головой… Когда же вырулили на шоссе и помчались со скоростью 70 миль в час (это порядка 113 километров), я поняла, почему в кино роскошные дамы за рулем таких автомобилей всегда в огромных черных очках и с платками на голове. Друзья, не покупайте кабриолеты к свадьбе! Все эти «ветер в лицо» и красиво развевающиеся волосы — выдумки киношников. Когда едешь быстро, воздух врывается в машину сзади, и волосы летят не назад, а вперед. А при том, что на улице 10 °С, на скорости холод собачий. И вот картина: едешь-то на кабриолете с открытым верхом, но печка врублена на полную мощность, окна подняты, а сама сидишь с красным от холода носом, слезящимися глазами и лезущими и бьющими в лицо волосами. А англичане, замечу в скобках, если не идет дождь или снег, и хоть на минуту выглянуло солнце, и если у машины есть откидной верх, не переносят идеи, что можно на ней ездить, этот верх подняв. Мне кажется, это сродни их способности ходить полуголыми при любой температуре, если светит солнце.

После Москвы интересно попадать в Англию ранней весной. В Первопрестольной еще снег лежит, хоть градусник иногда и показывает выше нуля, а в Англии при той же самой температуре все уже зеленеет и даже порой выглядывает солнце. И вот приезжаешь в куртке, на улице ветер, и вдруг видишь: идет себе англичанка в открытой летней кофтенке на одной бретельке, причем от холода вся покрыта мурашками (в буквальном переводе с английского — гусиными прыщиками) и нос у нее красный от холода. А неподалеку другой местный рассекает в шортах и футболке. А там, глядишь, и ребенок в коляске сидит босой, в легчайшей кофточке, и сопли у него при этом из носа текут ручьем. Я теперь англичан по этим признакам легко узнаю и в других странах — ну, не признают они, что холодно, если светит солнце!

Да, так я отвлеклась. И вот через два часа я, уже не припарадившаяся и вовсе не причесанная, впервые попадаю к Джеймсу домой, в южноанглийский городишко Свонедж. Там у моего будущего мужа милая квартирка с двумя спальнями (по-нашему — с тремя комнатами), с кухонькой в одном ее конце и ванной комнатой в другом; с большим полукруглым окном и камином в гостиной. Я, конечно же, пока не подозреваю, что первое впечатление обманчиво и на самом деле эта уютная квартира станет источником моих постоянных страданий.

После перелета и путешествия «домой» мы сразу завалились спать. Ночью я вдруг проснулась и решила полюбопытствовать, сколько времени. Еще вечером мне показалось странным, что верхнего света (то есть светильника под потолком) в спальне нет. Вместо него у постели на тумбочке стоит лампа, якобы для чтения: вот ее я и попыталась зажечь. Но для того чтобы это сделать, пришлось окончательно проснуться, потратить кучу времени, чтобы найти ее выключатель, и понять в полной ярости, что засыпать теперь можно и не пытаться. Открою секрет — такой выключатель (горячо любимый англичанами и страстно ими защищаемый) выглядит так: выступ в три миллиметра длиной и столько же шириной на тоненьком ободке лампы под абажурчиком. Даже если у тебя отличное зрение и ты ищешь его при дневном свете, увидеть его сразу никак не удастся: надо исхитриться оказаться в таком положении, чтобы голова была ниже кромки абажура, — ну а лампа-то стоит на низкой тумбочке.

Абажуры на такие лампы, кстати, англичане иногда любят делать из жесткой гофрированной бумаги, в складки которой особенно охотно набивается пыль, а вот как они оттуда ее убирают, для меня пока загадка.

Забегая вперед, отмечу, что так начались мои ежевечерние вопли о бездарнейшем из всех возможных дизайне английских ламп, и Джеймс как-то нехотя предложил сходить в магазин света и подобрать там что-нибудь другое — к чему я за свою жизнь успела привыкнуть и что мне больше по душе. Я думаю, он отлично знал, что ничего другого там мы не найдем, а на мое мечтательное описание настольных ламп с нормальными кнопочными или клавишными выключателями местный продавец будет удивляться и говорить, что обычные английские (ну, на ободочках под абажурчиками) очень даже удобны. Между прочим, если вы думаете, что мысль о настенной лампе над постелью не приходила мне впоследствии в голову, то ошибаетесь. Знаете, что здесь стоит за решением повесить такую лампу в спальне? Значит, так: лампы с проводом, втыкающимся в розетку, и с выключателем на этом проводе тут просто не продаются. Надо раздолбить стену, провести в ней провод, установить встраиваемый в нее клавишный выключатель, потом все это зашпаклевать и закрасить, ну и, наконец, повесить лампу. Красиво, надежно, на века — вот только делать это должен электрик, а электрик на ближайший месяц будет загружен заказами, и Джеймс не захочет ему звонить и понапрасну тревожить — у того ведь горячий сезон, и он чрезвычайно занят!

Глава 2. Умывальники, местный ЗАГС. Мытье посуды по-английски. Занавески с грузиками, простыни с резинками и пододеяльники с разрезами. Как здесь сушат белье и английский способ платить за электричество. Лицензия на ТВ-программы. Камень — это мера веса. «Соседи не дремлют!» Как узнать, сколько стоит вино в буфете театра

Да, так вот проворочалась я до шести утра, поняла, что уснуть все равно не удастся, и решила вставать: в Москве-то все равно в это время уже девять. «Умоюсь, приму душ…» — мечтательно думала я, еще не понимая, что такие простые вещи могут вызывать здесь кучу осложнений. Иду в ванную, там — типичный английский умывальник: маленькая раковина с двумя железными крестообразными вентилями, от каждого из которых отходит свой (отдельный, заметьте!) кран. Из одного из них течет холодная вода, из дру гого — сначала холодная, а через некоторое время — зверски горячая. Такая, что легко оставляет ожоги на коже иностранца (англичане, зная, что к чему, сдуру под горячую воду руки сразу не суют). И еще наличествует цепочка, на конце которой — затычка. Я же хочу умыть лицо обычной теплой водой, значит, у меня есть два варианта: первый — открутить кран горячей воды, выждать, пока она еще не стала кипятком, и исхитриться пару раз в темпе ополоснуть лицо. Второй — заткнуть раковину затычкой, намешать туда холодной и горячей воды и зачерпывать оттуда, как сделала бы истинная англичанка. Я была за первый из них, но, поразмышляв, отправилась на кухню — уточнить, на всякий случай, нельзя ли по-человечески умыться там. О, радость! — над раковиной был всего один, а не два крана. Я бодро открутила вентили горячей и холодной воды и неосторожно сунула руки под то, что должно было бы стать струей приятной теплой температуры. Ожидания мои, увы, не оправдались: совершенно в английских традициях на часть моих рук лилась холодная вода, а на часть — кипяток. Я стала изучать конструкцию крана и обнаружила — держитесь крепче! — что в одном и том же его носу проходят две отдельные трубочки и вытекает из него не одна, а две отдельные струи! И все сделано так, чтобы они ни в коем случае не смешивались. Первая из них, разумеется, горячая, а вторая — ледяная. В общем, рано я радовалась — лучше уж умываться в ванной…

Надо сказать, что позже, после пары месяцев страданий, я сломалась и устроила Джеймсу разборку по поводу всех этих умывальников, а он, бедолага, никак не мог понять причину моего возмущения. Тогда я потребовала, чтобы он продемонстрировал, как моет руки сам, и оказалось, что тот по очереди сует их то под холодную, то под горячую воду в ванной, но никакой проблемы в этом не видит. А на кухне под кран он подставляет тазик, и руки там под воду вообще никогда не сует. Я тем не менее решила не сдаваться, и он нехотя согласился вызвать водопроводчика. Когда тот пришел, Джеймс быстренько смылся в другую комнату, оставив меня объяснять, чего я хочу (а я всего-то хочу, чтобы горячая и холодная вода текла из одного, а не из двух различных кранов в ванной; или чтобы смешивалась она до попадания на мои руки, а не после — на кухне). Объяснить все это удалось не сразу, потому что понятие «смеситель» оказалось водопроводчику незнакомым. Кроме того, он страшно удивился: зачем это? А потом сказал, что если так сделать, то будет ужасно неудобно, что так здесь вообще никто не делает и что найти нужную мне подводку-смеситель от двух кранов к одному в ванной будет невозможно. Что же касается кухни, сказал он, то там кран намертво встроен в раковину, раковина — в кухонную мебель, и, чтобы его поменять, надо сделать по меньшей мере капремонт. И честно добавил: «И стоит вам все это затевать из-за какого-то там смесителя?» Короче, он ушел и больше не появлялся. И не хочет отвечать на мои телефонные звонки.

Да, так в то первое утро, настрадавшись с умыванием, душ я отложила на «после завтрака», к коему пребывала уже в довольно раздраженном состоянии. Но светило солнце, гостиная выглядела очень уютно, и я решила полюбоваться видом из окна. При внимательном рассмотрении то, что изначально я приняла за милую зеленую лужайку, оказалось кладбищем: в самом центре городка, рядом с супермаркетом на жилой улочке и прямо напротив главного окна в доме Джеймса. Я несколько сникла, потом спрашиваю своего будущего мужа: «А вон там — что это за красивое здание, похожее на замок?» Джеймс настороженно поглядывает на меня и говорит: «Это школа-интернат для умственно отсталых детей». Я сникаю еще больше, затем с искрой надежды интересуюсь: «А тот симпатичный дом с большими окнами и ажурной резьбой на балкончиках?» — «А это, — гордо сообщает Джеймс, — дом престарелых, очень привилегированный, кстати!» Я грустно отхожу от окна и понимаю, что на сегодня мне достаточно информации о наших соседях. Мой же будущий муж доволен и счастлив: после завтрака, который сегодня готовит он сам, мы идем подавать заявление в местный регистрационный офис (ЗАГС по-нашему).

Перед выходом из дома я решаю все же быстренько заскочить в душ, но, наученная горьким опытом, предварительно его изучаю. Выясняется вот что: газовый бойлер установлен на кухне, на другом конце квартиры от ванной, и нагревшаяся в нем вода сначала по трубам проходит через весь дом. Поэтому, когда откручиваешь кран горячей воды в душе, то она вначале холодная, потом — страшно горячая, и тут уж не исхитриться поймать «между». Я решаю, что делать надо все так: включить холодную воду, потом добавить горячей (которая на самом деле пока еще холодная), а минут через пять попробовать, что получилось, и решить, надо ли добавить или убрать горяченькую. При этом лицо у Джеймса постепенно становится скорбным: в Англии платят за воду по количеству израсходованных литров и в квартирах установлены счетчики.

Вылезаю из душа и с любопытством обнаруживаю, что здесь не пользуются полотенцами для ног. Вместо него на полу в ванной лежит половичок — на него-то и надо становиться.

А потом Джеймс доверительно мне рассказывает, что многие англичане (особенно старшее поколение) считают, что если мыть лицо мылом «Пальмолив», то не будет морщин. И повсюду возят с собой махровую тряпочку для умывания и использования ее в качестве мочалки.

Наконец мы собрались и отправились в местный ЗАГС. Он располагался в маленьком старинном домике, похожем скорее на милую, утопающую в цветущих кустах дачку, чем на регистрационный офис в моем представлении. Доброжелательный дедок, принимавший документы, тут же сообщил, что вынужден нас разочаровать: если бы мы с такими же намерениями (пожениться то есть) и с такими же бумагами пришли к нему два месяца назад, все было бы в порядке. А теперь, раз я здесь, в Англии, нахожусь по обычной туристической визе, принять наше заявление он никак не может. Мне надо снова ехать в Москву, получить там «визу невесты» и только потом явиться к нему на прием. Пока он все это нам рассказывал, настроение у Джеймса начало ухудшаться, мое же подозрительно быстро поползло вверх.

Пообедали мы дома, и Джеймс решительно взялся мыть посуду. Про то, как это делают англичане, вы наверняка слышали. Если нет, слушайте. Небольшой тазик ставят в раковину, наливают в него теплой воды, добавляют немного жидкости для мытья, окунают туда вилки, ложки, ножи и тарелки, повозят по ним губкой или щеткой и с оставшейся на всем этом пеной ставят стекать-сохнуть. Ничего не ополаскивая чистой водой! Зато потом (если не лень, а в основном не лень) берут чистое полотенце и хорошенько всю посуду протирают. И частенько на этом этапе им помогают их дражайшие половины.

Многие, конечно, сейчас пользуются посудомоечными машинами, но они ведь потребляют много воды и энергии и загрязняют окружающую среду, а на это здесь смотрят очень косо; у Джеймса же ее и вовсе нет. Так что, забегая вперед, скажу, что моет в нашем доме посуду всегда он и вовсе не считает это для себя зазорным.

Оценив, что на кухне нет ни стола, ни стульев, чтобы присесть и морально поддержать его приятной беседой, я принимаюсь изучать детали быта моего будущего мужа. Вот занавески — тяжелые, с подкладкой, он их задергивает на ночь: кроме света, они еще держат тепло. Подвешены они на специальной конструкции, и, чтобы их раздвинуть, надо тянуть за шнур с довольно тяжелым грузиком. В нижние уголки занавесок тоже засунуты грузики — чтобы висели правильно и не задирались.

Рассматриваю белье на кроватях. Простыни подобраны специально по размеру матрасов, а по углам в них вшиты резинки — это позволяет не подтыкать их под матрас, а просто на него надевать. У пододеяльников же сделан разрез вдоль одного из краев — туда надо засовывать одеяло и потом застегивать на этом разрезе пуговки.

«А где ты сушишь выстиранное белье?» — спрашиваю я Джеймса. Он показывает в окно на конструкцию во дворе. По форме она напоминает большой зонт без ткани, воткнутый в землю и раскрытый, только на длинной ножке и с перетяжками между спицами. На эти перетяжки, объясняет он, и вешается белье, и даже очень легкий ветер эту конструкцию вертит. Сохнет все мгновенно. Позже я поняла, что англичане стирают и сушат белье не так, как мы. Погода здесь их не балует, поэтому, как только выглянет солнце, все кидаются стирать. Неважно, что для этого еще не накопилось достаточно белья, главное, что нет дождя!

На всякий случай читаю брошюрку местного совета про то, что делать с мусором. Выясняется, что мусор тут разделяют на стекло, консервные банки, бумагу, био (то, что гниет) и все то, что нельзя пускать в переработку. Для разного мусора — разные бачки, и собирают их мусорные машины раз в две недели по разным дням. Для этого надо самому выставлять нужный бачок в определенный день на тротуар, и машина его подбирает. Если же ее прозеваешь — жди еще две недели.

Тут выясняется, что дома кончилось электричество. Я не совсем понимаю, как это: в современном доме в Англии, и вдруг — «кончилось электричество»! Оказывается, Джеймс должен оплачивать его заранее, причем совершенно фантастическим способом. Происходит это так: у входа в дом установлено особое устройство, которое «знает», за какое количество электричества мы предварительно заплатили и какое уже успели использовать. Как только оплаченный лимит заканчивается, оно автоматически электричество отключает. Чтобы опять его подключить, надо взять специальный ключ, отнести его в ближайший газетный киоск-магазинчик и заплатить там 10-20 фунтов. Продавец этот ключ «зарядит» — всунет в машинку, которая эту оплату на нем зафиксирует. Потом надо принести ключ домой, засунуть его в устройство у входа, и оно снова подключит электричество.

На мои изумленные комментарии по этому поводу Джеймс стеснительно пояснил, что такая странная система далеко не во всех домах. У себя он устроил так потому, что долго отсутствовал в Англии и квартиру эту сдавал. А при этой системе ему не нужно было волноваться и контролировать своих жильцов — они сами исправно все оплачивали: не хотелось же им сидеть без электричества.

Вот мы протаскались, заплатили: «Да будет свет!» — говорю я и включаю телевизор. Джеймс быстренько подходит к нему и выключает. А потом виновато объясняет, что мы пока не можем его смотреть, потому что он только недавно приехал из Испании и еще не успел купить лицензию. «Какую такую лицензию?» — подозрительно спрашиваю  я. Тяжело вздохнув, Джеймс принимается объяснять, что просто взять и воткнуть телевизор в розетку, настроить антенну и смотреть телевизор нельзя. Нужно купить лицензию на право смотреть основные каналы, иначе придется платить штраф. Если ты, по незнанию или оплошности, этого не сделал, а телевизор включил — на то есть оснащенная специальным оборудованием машина. Она разъезжает по окрестностям и ловит и фиксирует такие «подпольные» телевизионные сигналы. О ней заранее пишут в местных газетах — так, мол, и так, скоро будет в вашем районе, так что платите давайте. Вообще-то никто никогда ее не видел (кроме как по тому же телевизору), и Джеймс не знает никого, к кому домой вломились бы и потребовали эту лицензию и штраф, — хотя так, теоретически, и происходит. Но лучше, от греха подальше, заплатить, говорит он: все его приятели и родственники исправно это делают, а сам Джеймс, как выяснилось, уже и так платит за две лицензии — на даче и в доме своей бывшей жены.

«И что, — ворчу я, — теперь и новости посмотреть нельзя?!» — «Пока нельзя, но я сегодня же ее куплю…» — виновато говорит он. «Слушай, — заявляю я, — но это ведь несправедливо как-то! Было бы понятно, если бы ты платил за спутниковое телевидение или за то, чтобы без конца смотреть фильмы. Но просто за новости, да еще по государственному, а не по частному каналу!» — «Вообще-то справедливо», — обиженно говорит он и объясняет, что несколько основных некоммерческих каналов, лицензию на которые надо покупать, не принимают никакой рекламы, а значит, и не имеют доходов. Так вот чтобы они могли хоть как-то просуществовать, телезрителей и заставляют покупать эту лицензию. И народ, утверждает он, относится к этому с пониманием.

Короче, Джеймс решил не откладывать все в долгий ящик, а, пока я болтала с Москвой по телефону, пошел и лицензию оплатил. После этого мы радостно включаем телевизор, и я тут же с недоверием слышу новость, что на мусорных бачках теперь планируется устанавливать микрочипы — определять, что туда бросают, и штрафовать тех, кто нарушает правила и бросает что-нибудь не то. И еще — что одну даму местный совет недавно оштрафовал на 1000 фунтов за то, что она выставила мусорный бачок на тротуар в неположенный день. Не зря я все же брошюрку про мусор сегодня читала!

Мы с Джеймсом болтаем о том о сем и как-то решаем, что неплохо было бы понять, кто сколько весит. Я со знанием дела объявляю, что вешу 57 кг. Джеймс почему-то задумывается — и тут выясняется, что он знает, сколько весит в стоунз, то есть в камнях (это здесь единица измерения веса такая), а килограммы для него — лишние осложнения жизни. И вот он перевел мои килограммы в фунты, потом прикинул, сколько фунтов в камне (стоун), — и, судя по всему, совершенно запутался, судя по тому, что объявил: «Этого не может быть!» Тогда мы сделали наоборот: свой вес в камнях (стоунз) он перевел в фунты, потом в килограммы — и опять получилась чушь. Под конец он начал ворчать про все эти континентальные штучки, и в процессе я с удивлением узнала, что, например, и английская тонна раньше весила вовсе не 1000 кг, как это стало только с введением здесь метрической системы. А весила она 20 раз по 112 фунтов, то есть 0,9842 нормальной русской тонны! «К счастью, это дело прошлого», — подумала  я. А в ванной у Джеймса обнаружились весы, которые, как мы выяснили к обоюдному удовольствию, регулируются: хочешь — взвешивайся в килограммах, а хочешь — в камнях.

Собираемся мы вечером в театр, и, уходя из дома, Джеймс кладет ключ под коврик. Я на него смотрю с изумлением, а он невозмутимо заявляет: «Я всегда так делаю! Мы же не в пустыне — тут соседи кругом…» Тогда я из любопытства повнимательней изучаю его входную дверь. Обнаруживается, что она — хлипенькая деревянная, полая внутри, с одним маленьким замочком. И, заметьте, без ручки! Смотрю на соседскую дверь — то же самое: ну не устанавливают они ручки на дверь — ни снаружи, ни изнутри. Я начинаю размышлять на эту тему и не могу решить — из экономии это или просто традиция такая. Позже обращаю внимание, что на некоторых дверях у соседей ручки все же есть — но почему-то даже они приделаны не с краю, у замка, а в середине двери, и тянуть за них страшно неудобно.

Мы выходим на улицу, и недалеко от дома Джеймс показывает мне табличку, на которой написано «Neighbourhood Watch» («Соседи не дремлют», или «Соседский дозор» в моем переводе), — вот, мол, говорил же тебе про соседей! И объясняет, что табличка эта — специально для воров. Их на всякий случай предупреждают: все, кто живет поблизости, следят за домами друг друга и, если что не так, сразу позвонят в полицию. После Москвы как-то все это не очень убедительно, но ему лучше знать…

Приходим мы в маленький местный театрик на современный балет. У стойки бара перед спектаклем народ заказывает напитки и легкие закуски. Никакого намека на меню (а соответственно и на цены) здесь нет. При моем заявлении, что я еще не уверена, чего хочу, и поэтому не мешало бы заглянуть в меню или хотя бы в карту вин, на меня за стойкой так вытаращили глаза, будто я попросила о чем-то совершенно неприличном. После извинений, которые принес Джеймс, объяснив, что я иностранка, мне путано разъяснили, что где-то там на стене можно найти листок с прейскурантом, — но, разумеется, его никто и никогда не смотрит. Я, ради любопытства и из вредности, его отыскала. Да, есть — мелким шрифтом, с подписью и печатью. Но все англичане притворяются, будто его на самом деле нет, и цены и ассортимент их совершенно не интересуют. И все без исключения заказывают свой бокал вина или пинту пива (примерно пол-литра по-нашему).

В зале театра мужчин оказалось столько же, сколько женщин. Я тут же на минуту представила московский театр с не VIP или не премьерным показом…

А спектакль, против ожидания, оказался изумительным: смесь балета, йоги и капоэйры. Я смотрела затаив дыхание и, когда Джеймс задремывал, пихала его в бок. Он при этом возмущенно оглядывался и заявлял: «Ты что мне все время смотреть мешаешь?»

А потом мы шли домой, и я размышляла, что все не так уж плохо, и даже здесь можно как-нибудь прижиться, раз в этом захолустном городишке показывают такие замечательные спектакли.

На языке тела

О том, какие причудливые формы общения существуют в мире живых существ

Для общения с себе подобными представители фауны находят порой поразительные способы. Вот несколько удивительных примеров.

Сельди разговаривают друг с другом с помощью… кишечных “выхлопов”: они издают серию высокочастотных звуков, с силой выбрасывая струйки газа из анального отверстия, при этом образуются цепочки крошечных пузырьков, которые могут видеть другие члены стаи. К такому способу общения сельди прибегают главным образом в темноте, когда, сбившись плотной группой, плавают недалеко друг от друга. В этих условиях рыбы способны воспринимать издаваемые сородичами звуки и с их помощью сообщать друг другу о своем местонахождении. Ученые даже присвоили языку сельдей особое название — “быстро повторяющееся тиканье”.

Змеи, чтобы отпугнуть врага, издают совершенно неприличные звуки. Зоологи, изучавшие два вида змей, обитающих на юго-западе США, — аризонского аспида и свиноносую змею, — собственными ушами слышали грохот, вылетающий из их анального отверстия. Дальнейшие исследования показали, что эти хлопки возникают в результате выброса кишечных газов.

Раки предупреждают друг друга об опасности весьма простым и эффективным способом: заметив хищника, они попросту опорожняют мочевой пузырь. Омары немного усовершенствовали этот “жидкий” язык: они выбрасывают мочу тонкими струйками через крошечные отверстия около глаз и общаются со своими сородичами, орошая их головы мочой. В моче содержатся химические вещества, с помощью которых омары передают друг другу информацию о своих намерениях (например, завязать роман или затеять драку). Важные сведения передают друг другу с помощью мочи и бурундуки. Эти зверьки метят мочой места, изобилующие кормом, и уголки леса, где запасы корма уже исчерпались. Такие пахучие метки облегчают поиск корма другим бурундукам.

Пахучие метки играют важную роль и в жизни других грызунов — полевок. К сожалению, этот способ общения нередко стоит полевкам жизни. Дело в том, что их моча испускает ультрафиолет, а это излучение хорошо видят главные враги полевок — пустельга и другие хищные птицы. Перелетая от одной ультрафиолетовой метки к другой, пернатый хищник в конце концов обнаруживает оставившего их зверька.

По мнению многих ученых, слонам помогают общаться друг с другом вибрации почвы. Топчась на месте и сотрясая землю мощными ногами, шеститонный гигант способен послать через почву сообщение на расстояние 32 км — гораздо дальше, чем расстояние, на которое распространяется в воздухе звуковой сигнал. Слоны-адресаты воспринимают эти послания ногами. Однажды ученые наблюдали, как стадо слонов резко изменило маршрут своего путешествия и ринулось в противоположном направлении. Зоологи предположили, что животных предупредил об опасности топот ног гибнущих сородичей — дело в том, что в это же время на расстоянии нескольких километров браконьеры напали на другое стадо слонов.

Африканские слоны умеют к тому же отлично копировать звуки. Ученые, например, записали на пленку, как они мастерски имитируют грохот мчащихся по близлежащей автостраде грузовиков. Неясно одно: зачем животные это делают? А вот кенгуру общаются с помощью хвоста. Стоит одному из членов стада рыжих кенгуру заметить хищника, как он тут же принимается барабанить по земле тяжелым хвостом или задними ногами. Услышав этот сигнал, животные стремглав рассыпаются в разные стороны, предоставляя разбираться с врагом вождю стада.

Но кенгуру способны и издавать звуки. Так, рыжие кенгуру умеют щелкать, а самки их серых сородичей подзывают своих детенышей особым клохтаньем. Во время драки самец, понимая, что враг одерживает верх, начинает кашлять — таким образом он сообщает сопернику, что признает свое поражение.

Жаба золотистый арлекин (Atelopus zeteki) — редкая амфибия, обитающая в Коста-Рике и Панаме, — общается с сородичами с помощью особых жестов. Чтобы уведомить их о том, куда лежит его путь-дорога, арлекин совершает круговые движения передними и задними конечностями. По мнению ученых, эти движения позволяют арлекинам посыать друг другу даже такие сложные сообщения, как “Сейчас я к тебе приползу!” или “Мне хочется чем-нибудь тебе помочь!”.

Каракатицы уведомляют друг друга о своем присутствии с помощью “подмигиваний”. Эти головоногие моллюски способны изменять интенсивность окраски двух темных пятен на спине, то делая их едва заметными, то превращая в два черных широко открытых “глаза”.

Мастера вокала

О птицах, китах и прочих поющих созданиях

Однажды ученым пришла в голову мысль прослушать в замедленном воспроизведении записи песен двух видов крапивника. Каково же было их изумление, когда в птичьем свисте они узнали темы из шедевров классической музыки! Белогрудый лесной крапивник напевал знаменитую “тему судьбы” (“Та-та-та-тааа…”) из Пятой симфонии Бетховена, а каньонный длинноклювый крапивник почти дословно воспроизводил бунтарский каскад звуков из “Революционного этюда” Шопена! Никто на знает, черпали ли эти композиторы творческое вдохновение в птичьем пении, но достоверно известно, что Моцарт испытывал творческий подъем, слушая своего любимого ручного скворца. Когда скворец воспроизвел Моцарту один из фрагментов только что сочиненного фортепианного концерта № 21, заменив при этом диезы на бемоли, композитор признал, что в интерпретации скворца этот кусок звучит лучше, и включил его в окончательный вариант сочинения. Недаром ученые считают, что птицы используют во время пения точно такие же принципы преобразования звуков и ритмов, что и люди.

Известно, что птицы способны воспроизводить звучание многих музыкальных инструментов. Так, например, пение австралийской бриллиантовой амадины напоминает звучание гобоя, а белобрюхого зеленого голубя и тигрового астрильда — флейты. Голос лесного козодоя звучит как фагот, а новогвинейский венценосный голубь подзывает самок звуками, словно извлекая их из тубы. К числу лучших имитаторов в мире пернатых принадлежат майны и австралийские лирохвосты. Оба эти вида способны мастерски копировать пение других птиц. Но, пожалуй, самыми выдающимися пернатыми подражателями являются пересмешники. По словам одного любителя птиц, более года наблюдавшего самца североамериканского певчего пересмешника, эта птица могла имитировать звуки 21 вида других пернатых — от криков чаек и ястребов-перепелятников до красивых рулад черных и певчих дроздов. Иногда певчие пересмешники включают в свой вокальный репертуар и вовсе причудливые звуки (например, скрип двери или кошачье мяуканье).

По мнению орнитологов, способность к подражательству помогает самцам певчего пересмешника завоевывать расположение самок. Вокальный талант самца — признак “мужской состоятельности”, и чем обширнее его репертуар, тем выше вероятность того, что самка обратит на него внимание и выберет в качестве полового партнера. Не исключено, что решение самки при этом определяется простым соображением: если самец так хорошо разбирается в повадках других птиц, ему наверняка известно, где они добывают пропитание и припрятывают излишки корма.

Самым тонким музыкальным слухом, вероятно, обладают самцы обыкновенного соловья. Некоторые из них могут запоминать и воспроизводить сложные музыкальные фрагменты, содержащие десятки различных созвучий. Соловьи отличаются и уникальными вокальными способностями. Репертуар талантливых певцов со стажем состоит из сотен различных музыкальных фраз!

Самцы большинства птиц наиболее ретиво поют по утрам, демонстрируя тем самым свою мужскую удаль. Поскольку птицы кормятся днем, а ночью голодают, утром, казалось бы, они должны испытывать упадок сил. Распевая на утренней заре, самцы демонстрируют своим дамам, что энергия в них бьет ключом даже на пустой желудок.

Одни виды пернатых начинают утренние концерты раньше, чем другие. Пение черных и певчих дроздов, например, слышится в утреннем лесу иногда на полтора часа раньше, чем пение зябликов или синиц-лазоревок. Ученые подметили, что чем крупнее у птицы глаза, тем в более ранние часы она начинает петь по утрам. Это связано с тем, что своим пением самцы пернатых привлекают не только самок, но и сов и других хищников. А поскольку слух у поющего самца притуплен, заметить приближение врага он может только с помощью глаз. Чтобы петь в относительной безопасности, птицы с небольшими глазами должны дождаться, когда рассвет станет светлее.

Птицы передают свои песни из поколения в поколение. У тропических крапивников этот процесс происходит по половому принципу: самцы обучают пению сыновей, а самки — дочерей.

Самки певчих птиц обучаются пению быстрее самцов. Ученые показали, что на заучивание определенного набора музыкальных строф самки кардинала тратили примерно в три раза меньше времени, чем самцы.

Крики редкой южноамериканской птицы, граллярии Риджли, напоминают собачий лай. Орнитологи открыли этот вид только в 1997 году, в Южном Эквадоре. По их мнению, свирепым лаем птица отпугивает от границ своей территории незваных гостей. Выиграв сражение за новые земли (и воздух), супружеские пары некоторых птиц принимаются дуэтом распевать триумфальные песни. Когда самцу и самке эфиопского певчего сорокопута удается прогнать со своего гнездового участка врага, они громко, в два голоса, оповещают соседей о своей победе. По мнению зоологов, этой песней птицы предупреждают соседей, что, хотя вражеская атака и отражена, всегда существует опасность нового вторжения.

Во время дождя совы “ухают” реже: высокая влажность ухудшает распространение звуковых волн в воздушной среде. В сухую погоду крики сов разносятся по лесу в десятки раз дальше, чем в сырую. Пение гагары радостным никак не назовешь: оно напоминает череду протяжных тоскливых стонов и воплей. Одна из песен самца, напоминающая по тембру йодль, напевы альпийских пастухов, служит предостерегающим сигналом другим пернатым. По мнению орнитологов, в переводе на человеческий язык она означает: “Приблизься еще на шаг — и останешься без перьев!” Меняя место жительства, гагары полностью меняют свой вокальный репертуар — так не поступают другие птицы. Возможно, они делают это, не желая быть узнанными местными сородичами, с которыми им приходилось сталкиваться прежде.

Самка индийской яканы живет в окружении гарема самцов. Пытаясь привлечь внимание супруги, они норовят перекричать друг друга пронзительными воплями и поднимают при этом дикий гвалт.

Вокальные способности пернатых сильно зависят от пищевого рациона, а значит, и формы клювов: толстые, тяжелые, предназначенные для раздавливания твердой кожуры семян, рождают более низкие и менее сложные звуки, чем тонкие и изящные, принадлежащие насекомоядным пернатым. Птицы с массивными клювами попросту не способны чередовать звуки с такой же высокой скоростью, с какой это делают их тонкоклювые коллеги.

Североамериканская черношапочная гаичка (из рода синиц), почувствовав опасность, угрожающую ее сородичам, посылает им предупреждающий сигнал, причем издаваемые ею звуки зависят от степени и характера этой опасности. Так, заметив летящего ястреба, сову или какого-нибудь другого пернатого хищника, гаичка выводит тихие высокие “сиит-сиит”, советуя членам стаи поскорее скрыться в гуще растительности. Громким криком “чик-а-дии” гаичка предупреждает своих товарищей о близком присутствии отдыхающего хищника (например, сидящей на ветке совы). Услышав этот крик, птички сбиваются плотной группой и начинают досаждать врагу до тех пор, пока он не улетает восвояси. К синицам при этом нередко присоединяются поползни и мелкие дятлы, которые тоже прекрасно знают этот тревожный сигнал. Но самый тревожный крик гаичка приберегает на случай появления наиболее опасных своих врагов — мелких хищников (например, сычей). Этот крик тоже звучит как громкое “чик-а-дии”, но последний слог повторяется птичкой несколько раз. Услышав его, стайка стремглав разлетается в разные стороны.

Самый низкий голос в мире пернатых имеет казуар — вторая по величине птица на Земле после страуса. Казуар способен издавать инфразвуки, которыми из всех наземных животных пользуются еще только слоны. Частота этих звуков составляет всего 23 Гц — чуть выше нижнего предела частотной чувствительности слуха человека.

В период размножения самцы горбатого кита, или горбача, иногда беспрерывно поют на протяжении суток. Диапазон их голоса составляет не менее семи октав, а интервалы между нотами (т.е. соотноше ние по высоте двух последовательно или одновременно издаваемых звуков) соответствуют интервалам в нашем музыкальном звукоряде. Оказывается, композиторы-киты используют те же самые мелодические фигуры и ритмы, что и композиторы-человеки! Причем, как обнаружили ученые, для привлечения самок киты постоянно сочиняют новые песни, явно отдавая предпочтение лирическим ритмичным мелодиям. Громкость низкочастотных звуков, издаваемых синим китом (до 190 децибел), сильнее рева реактивного двигателя, а распространяются они на 800 км. Сельдяные киты, или финвалы, умеют издавать еще более громкие звуки: с их помощью эти животные могут общаться друг с другом на расстоянии до 3000 км!

Причудливый позыв малого полосатика напоминает звук “выстрела” лазерной пушки: “ба-ба-буиииннн…”. Зоологи в шутку называют эти крики “лазерными залпами”. По мнению ученых, киты используют эти “залпы” для того, чтобы отпугивать и держать сородичей на расстоянии. Косатки (“киты-убийцы”), обитающие в разных морях планеты, общаются друг с другом на разных диалектах.

Судьбы песен китов и эстрадных музыкальных хитов во многом схожи: сначала они быстро становятся популярными, а потом столь же быстро выходят из моды. Когда киты, обитавшие у тихоокеанского (восточного) побережья Австралии, встретились в море с заблудившейся стаей сородичей, осевших у западного побережья континента, они быстро освоили весь их песенный репертуар. Через год они полностью забыли собственные песни и распевали исключительно “западные” шлягеры. И по сей день для ученых остается загадкой необычное пение одной группы китов, которое они впервые услышали в 1992 году. Оно, непохожее на песни всех известных видов китов, состоит из звуков с частотой примерно 52 Гц (частота звуков, издаваемых всеми другими китами, лежит в диапазоне 15—20 Гц). Необычны и маршруты миграций этих животных. По мнению некоторых ученых, речь может идти о каком-то еще неизвестном науке виде млекопитающих.

Рыбы тоже умеют петь. Чтобы привлечь самок, самцы рыб-мичманов издают по ночам глухой рокот. Песни этих рыб настолько характерны, что жители Калифорнии прозвали их “поющими рыбами”. Правда, молодые самцы петь не могут, они способны лишь слегка похрюкивать.

А вот дельфины свистят. В репертуаре каждого дельфина есть особый свист, по которому его узнают сородичи. Эти млекопитающие — отличные подражатели, они легко имитируют свисты собратьев, что помогает находить общий язык со встреченными в море незнакомыми дельфинами.

Сравнение “тихая как мышка” грешит против истины: помимо писка мыши издают и множество других звуков. Ученые обнаружили, что, почуяв запах половых феромонов самки, самцы мыши испускают ультразвуки. Когда их воспроизвели в замедленном темпе, раздалось мелодичное пение. Похоже, самцы распевают для своих невест настоящие ультразвуковые серенады!

Крысы перекликаются между собой, чуть слышно посвистывая. Они могут издавать уль тразвуковой свист благодаря особому строению нижней части гортани. Звуки эти обладают строго определенной частотой: их хорошо воспринимают другие крысы, зато животные, на которых крысы собираются напасть, их не слышат.

Не все знают, что некоторые лягушки не уступают по вокальным данным певчим птицам. Потрясающим звуковым репертуаром обладают самцы одного из видов китайских лягушек: они способны воспроизводить рев обезьян, птичье щебетанье и даже издавать низкочастотные звуки, напоминающие пение китов. Вокальные таланты этих амфибий отчасти связаны с тем, что их самцы имеют по две пары голосовых мешков, а не по одной, как самцы других лягушек. Поскольку самки лягушек и кузнечиков выбирают партнеров по принципу “первого встречного”, самцы этих животных поют одновременно. При этом они изо всех сил норовят перекричать друг друга, чтобы подманить самку силой своего голоса. Группа поющих лягушек или кузнечиков может поднять оглушительный гвалт.

Рев североамериканской лягушки-быка слышен за несколько километров. Громкостью своего голоса эта амфибия обязана в основном огромным барабанным перепонкам, которые она использует как звукоусилители.

Животным с более скромными музыкальными талантами приходится использовать искусственные усилители звуков. Так, самцы медведок (насекомых, родственных кузнечикам и сверчкам) стрекочут самкам из глубины пещерок, специально вырытых для этого в земле. Вход в пещерку напоминает по форме рог и отлично усиливает выводимые самцом трели (особенно в сырую погоду). Отдельные виды кузнечиков используют в качестве звукоусилителей листья растений.

Некоторые лягушки умеют не только петь, но и играть, например на деревянных духовых инструментах. Одному из видов лягушек, населяющих дождевые леса острова Борнео, такими музыкальными инструментами служат деревья. Подзывая самку, самец сидит в наполовину залитом водой дупле. Сначала “исполнитель” настраивает голос, варьируя частоту издаваемых им звуков до тех пор, пока они не начинают резонировать с дуплом и звучать гораздо громче. Нечто подобное происходит с человеком, стоящим под душем и напевающим себе под нос какую-нибудь мелодию: когда частота звуков попадает в резонанс с влажным помещением, их громкость вдруг резко усиливается. По мнению ученых, самец лягушки прибегает к помощи дерева для того, чтобы придать своему голосу бóльшую “сексапильность”.

А вот длиннохвостые морские раки лангусты — неплохие скрипачи. Почуяв неладное, они начинают водить длинным выростом у основания антенн по расположенному под их глазами ребристому выступу. Эти движения сильно напоминают скольжение смычка по струнам скрипки. Возникающим громким звуком лангуст не только предупреждает сородичей об опасности, но и отпугивает врагов: услышав эту “музыку”, рыбы в страхе нередко бросают пойманную добычу, которая достается хитрому раку.

Сурки подают друг другу тревожные сигналы с помощью громкого свиста, разносящегося на 1—1,5 км. Все окрестные сурки, услышавшие такой сигнал, тут же прячутся в своих подземных норах. Новогвинейская поющая собака — близкая родственница австралийского динго. Но в отличие от других собак поющий динго умеет не только лаять, выть и скулить, но и издавать более красивые звуки, напоминающие птичий щебет и пение китов.

Несколько глав из биографии Шекспира, написанной Питером Акройдом. Для тех, кто жаждет не сенсаций, а полной подробностей классической биографии.

Глава 1

В тот день звезда отплясывала в небе,
Под нею мне родиться довелось¹

Принято считать, что Уильям Шекспир родился 23 апреля 1564 года, в день святого Георгия. На самом деле это могло случиться и 21 или 22 апреля, но совпадение с праздником более пристало такому событию.
Явившееся в мир из материнской утробы с помощью повитухи, дитя шестнадцатого столетия искупали и туго запеленали в кусок мягкой материи. Затем ребенка снесли вниз показать отцу. После ритуала знакомства его водворили обратно во все еще теплую и темную родильную комнату, под бок к матери. Считалось, что мать «примет на себя все болезни младенца», прежде чем его положат в колыбель. Следовало также капнуть ребенку в рот немного масла и меда. В Уорикшире обычай предписывал давать сосунку растертые заячьи мозги.

В отличие от дня рождения день крестин известен точно:
ребенка крестили в церкви Святой Троицы в Стратфорде
в среду, 26 апреля 1564 года. Служитель, который вел записи
в приходской книге, написав «Guilelmus fi lius Johannes Shakespeare»², сделал ошибку в латинском склонении: следовало
писать: «Johannis»³.

Отец нес младенца Шекспира от дома, где он родился,
на Хенли-стрит, вниз по Хай-стрит и Черч-стрит до самой
церкви. Матери при крещении никогда не присутствовали.
Джона Шекспира и его новорожденного сына должны были
сопровождать крестные родители, иначе — кумовья. В нашем случае крестным отцом стал Уильям Смит, галантерейщик и сосед по Хенли-стрит. Имя ребенку давалось перед начертанием на лбу креста и погружением в купель. У купели
крестных родителей призвали проследить, чтобы Уильям
Шекспир посещал богослужения и выучил «Символ веры» и
«Отче наш» на «родном английском языке»⁴. После крещения
младенцу повязывали голову белым льняным платком, который снимали, когда мать «очистится»⁵; платок назывался «крестильным», и его же использовали как саван, если ребенок умирал, не прожив месяца. При Елизавете реформированная
англиканская церковь все еще не возражала против «апостольской ложки»⁶ или крестильной рубашки — подношений крестных родителей; в честь крещения съедали праздничный пирог. Как-никак отмечалось спасение бессмертной души
Уильяма Шекспира.

Касательно земной его жизни такой определенности не
было. В шестнадцатом веке смертность среди новорожденных была очень высока. Девять процентов младенцев умирали в первую неделю, следующие одиннадцать — не проживи месяца. В то десятилетие, когда родился Шекспир, в Стратфорде каждый год в среднем совершалось 62,8 крещений и
42,8 отпеваний. Шансы выжить имели дети из сравнительно
зажиточных семей или крепкие от рождения; Шекспир, похоже, обладал обоими преимуществами.

Стоило преодолеть опасности детского возраста, как
возникали дальнейшие трудности. Средняя продолжительность жизни взрослого мужчины составляла сорок семь лет.
И поскольку родители Шекспира прожили, по меркам своего
времени, долгую жизнь, он мог рассчитывать на большее. Но
Шекспир только на шесть лет превысил средние показатели.
Жизненные силы иссякли. Средний срок жизни человека
в Лондоне в более богатых приходах исчислялся всего лишь
тридцатью пятью годами и двадцатью пятью — в бедных;
может быть, это город убил его? Такой разгул смерти влек за
собой неизбежное следствие: половине населения не было
и двадцати. Это была молодая культурная среда, по-юношески энергичная и честолюбивая. Сам Лондон был вечно
молод.

Первую проверку на жизнеспособность Шекспир прошел, будучи всего трех месяцев от роду. В приходской книге
от 11 июля 1564 года рядом с записью о похоронах молодого
подмастерья-ткача с Хай-стрит — слова: Hic incipit pestis
(И начинается чума). За шесть месяцев умерли 237 человек,
более десятой части жителей Стратфорда. Скончалось все
семейство из четырех человек, жившее на той же стороне
Хенли-стрит, что и Шекспиры. Но Шекспиры выжили. Возможно, мать с новорожденным укрылась в родительском доме
в соседнем селении Уилмкот и там пережидала опасность. Зараза угрожала только тем, кто остался в городе.

Если не сам ребенок, то его родители наверняка трепетали от страха. Они уже потеряли двух дочерей, умершихв младенчестве, и cын-первенец был предметом неустанной и неусыпной заботы. Таким детям в будущем обычно присущи жизнерадостность и уверенность в собственных силах. Они чувствуют себя своего рода избранниками судьбы,
защищенными от жизненных невзгод. Стоит отметить, что
Шекспир ни разу не заразился чумой, которая часто свирепствовала в Лондоне. Можно предположить, что удачливость
первенца связана с местами, где он родился.

Глава 2

В ней — суть моя ⁷

Уорикшир часто называют древним краем; следы старины, безусловно, проглядывают в характере здешней местности и обнаженных ныне холмах. Его иногда называют «сердцем» или «пупом» Англии, и это подразумевает,
что и сам Шекспир воплощает некую основную английскую
идею. Он центр центра, ядро или источник истинно английской сущности.

Окрестности Стратфорда разделялись надвое. К северу
лежал Арденский лес, остатки древнего леса, покрывавшего
центральную часть страны, — эта область была известна как
Уилден. При упоминании о лесе можно представить себе непроходимую чащу, но в шестнадцатом веке было иначе. В Арденском лесу находились овечьи фермы и усадебные участки,
луга и пастбища, пустоши и лесные просеки. Дома не образовывали улицу, выстроившись удобно в ряд, а, по словам елизаветинского топографа Уильяма Харрисона, «стояли вразброс, каждый — посреди прилегающих земель». В те времена,
когда по Ардену гулял Шекспир, сам лесной массив сильно
поредел — людям была нужна древесина для строительства,
а на новый дом уходило от шестидесяти до восьмидесяти
деревьев. Леса вырубали также для добычи руды и сельско-хозяйственных нужд. Джон Спид, исследуя эту область для
своего «Атласа Великой Британской империи» 1611 года, отметил «обширное и существенное истребление лесов». Эти
места никогда не были английским «лесным раем». Они подвергались постоянному разрушению.

И все же лес всегда был символом вольности и противостояния. В «Как вам это понравится» и «Сне в летнюю ночь»,
в «Цимбелине» и «Тите Андронике» он становится фольклорным образом, воплощением древней памяти. В доисторическом Арденском лесу племена бриттов укрывались от
римских захватчиков; само название «Арден» имеет кельтские
корни и означает «лесистые долины». Кельты назвали Арденнами область, расположенную в северо-восточной Франции
и Бельгии. В таких же лесах они укрывались от набегов саксонских племен. Легенды о Гае из Уорика, усвоенные Шекспиром в младенчестве, повествуют о лесном отшельничестве
рыцаря. Его меч, побывавший в битве с завоевателями-датчанами, хранился в Уорикском замке.

Словом, Арден в той же степени служил для укрытия, что
и для хозяйственных нужд; нарушители закона и бродяги
могли заходить туда, ничего не опасаясь. И потому лесные
жители вызывали некоторое неудовольствие обитателей открытых пространств. Лесной народ «был похотливым и беспутным», он «так же не имел понятия о Боге и цивилизованной жизни, как и самые дремучие дикари». Так в истории
сопротивление захватчикам неотделимо от непокорности
и варварства. История уходит корнями в глубь веков и неотделима от земли. В «Как вам это понравится» шут Оселок восклицает, войдя в лес: «Вот я и в Арденском лесу. И что-то не
видно, чтобы я поумнел от этого. Напротив, даже как будто
поглупел» ⁸. Мать Шекспира звали Мэри Арден. Его будущая
жена, Анна Хатауэй, жила на краю леса. Он хорошо представлял себе эту землю.

В другой стороне графства, к югу от Уилдена, лежала область под названием Филден. На карте Уорикшира, отпечатанной Сакстоном в 1576 году, почти нет деревьев, разве что
в рощах и на перелесках. Все остальное — кустарники и пастбища да пахотные земли на холмах. Уильям Кемден в своей
«Британии» описывает местность как «открытое пространство,
где тут и там раскинулись отрадные для взора хлебные поля
и зеленые луга». Джон Спид оглядывал окрестности с той же
точки, что и Кемден, — с вершины Эджхилл — и упомянул
«пастбища под зеленым покровом, густо разукрашенные цветами». Этот образ — квинтэссенция сельской Англии — такая же часть шекспировского видения мира, как и лес вдалеке.
Предполагается, что Филден был богатой и протестантскойчастью графства, а Уилден — бедной и католической. Это
всего лишь поверхностное и к тому же предвзятое суждение,
но в его контексте проще понять, на чем основано равновесие противоположностей, усвоенное Шекспиром на уровне
подсознания.

В Стратфорде, защищенном горами Уэльса, климат был
мягкий. Земля и воздух здесь пропитаны влагой, свидетельство чему — бежавшие по городу ручьи. Облака, тянувшиеся
с юго-запада, назывались «Гонцами Северна» и предвещали
дождь. Только «жестокое дыханье севера», как говорит Имогена в «Цимбелине», могло «посбивать все бутоны со стеблей» ⁹.

Но если смотреть шире, то какова связь ландшафта с Шекспиром и Шекспира с ландшафтом? Возможно, какой-нибудь
будущий гений топографии проникнет в природу явления,
которое стали называть «территориальным императивом»:
когда атмосфера некоего места определяет и формирует
характер того, кто там родился и вырос. Хотя в отношении
Шекспира сразу напрашивается один вывод. Из его творчества явственно следует, что он не мог ни родиться, ни вырасти в Лондоне. Ему чужды суровость и высокопарность
Мильтона, родившегося на Бред-стрит; резкость Бена Джонсона, воспитанника Вестминстерской школы; острота Александра Поупа из Сити или одержимость Уильяма Блейка из
Сохо. Он — деревенщина.

Глава 3

Художество ты любишь? Вот картина¹⁰

Дороги, пересекающие реку Эйвон, сходятся в
Стратфорде; слово «afon» у кельтов означало реку.
Люди селились в этих местах начиная с бронзового
века. Там находились курганы и выложенные из камней круги, на которые никто сейчас не обращает внимания, или могильники, на которых собирались суды. У черты
нынешнего города располагалось римско-британское поселение, что придает этому суровому месту основательность и
значимость.

Название «Стратфорд» происходит от римского straet (дорога), что означает мощеную дорогу через брод. В седьмом
веке на берегах реки был основан монастырь; сначала он принадлежал Этеларду, англосаксонскому королю, но потом перешел во владение вустерского епископа Эгвина. Это произошло
вскоре после обращения саксов в христианство; можно смело
сказать, что Стратфорд с самых ранних времен имел отношение к древней религии. Церковь, в которой крестили Шекспира, была возведена на месте старого монастыря, а жилища
монахов и тех, кто им прислуживал, находились в том месте,
что сейчас называется «Старым городом». В «Книге Судного
дня», кадастровой книге времен Вильгельма Завоевателя, указывается, что в 1085 году в этом месте была деревня, где рядом
с церковнослужителями жили фермеры и батраки, а именно:
священник, двадцать один батрак и семеро арендаторов.

Процветание началось в тринадцатом столетии. С 1216 года
стали устраивать трехдневную ярмарку и в дополнение к ней еще
четыре ярмарки в разное время года, причем одна из них длилась пятнадцать дней. В отчете 1252 года упомянуты 240 участков земли, арендованных у владельца поместья, а также многочисленные мастерские, лавки и жилые помещения. Там трудились башмачники и мясники, кузнецы и плотники, красильщики
и колесники, занимавшиеся торговлей, которую Шекспиру еще
предстояло увидеть на улицах своего детства. Город ко времени появления Шекспира на свет оставался примерно таким
же, каким был в Средневековье. Шекспир мог по одному только
праву рождения чувствовать себя продолжением истории.

Свободная, заросшая колючим кустарником земля за пределами города считалась заброшенной, и ее обжили кролики.
Деревья встречались здесь редко, участки не огораживались,
и все вокруг было усыпано клевером, первоцветом и желтыми цветами горчицы. На этой же неогороженной территории были луга, пашни и пастбища, протянувшиеся до холмов.
Словарный запас Шекспира, касающийся растительности
этих мест, шире, чем у любого другого писателя: он различает
болиголов и горицвет, куколь и дымянку.

В Стратфорде была церковь, возведенная во имя Святой
Троицы в начале тринадцатого века. Построенная за рекой из
грубого местного камня и желтого, привезенного из кемденских каменоломен, она пребывала в совершенной гармонии
с пейзажем, колокольня была деревянная, вокруг росли вязы,
а к северному входу вела липовая аллея. Шекспир, должно
быть, знал о древней усыпальнице в северной части алтаря,
где покоились останки давно умерших; здесь же находилась
комната священника и спальня мальчиков-певчих. Шекспир
и его современники были на короткой ноге со смертью, но
это не мешало Джульетте рыдать у склепа с «костями смердящими и грудой черепов» ¹¹. Местная легенда гласит, что
драматург имел в виду этот склеп, когда писал «Ромео и Джульетту»; возможно, так оно и есть. Его самого должны были
похоронить в нескольких футах от склепа, в самой церкви,
и его серьезное предупреждение тем, кто «потревожит мои
кости»¹², до сих пор напоминает о себе. О том, что человек
смертен, напоминало и другое: в 1351 году в западной части
церковного двора была воздвигнута часовня для священников, которые, сменяя друг друга, без перерыва совершали заупокойные службы.

Столь же древней была Гильдия Святого Креста, основанная в Стратфорде в начале тринадцатого века, союз мирян, приверженных установлениям и обрядам своей веры.
Члены этого содружества, платя ежегодные взносы, могли
быть уверены, что будут похоронены должным образом. Но
в то же время это была общинная организация, со своими старостами и церковными сторожами, соблюдающая интересы
города и следящая за сбором церковных пожертвований.

Самым знакомым для Шекспира зданием в Стратфорде
была именно часовня этой гильдии; она стояла как раз позади
школы, где он учился, и каждый день учащиеся ходили туда
на утренний молебен. Тогда там звонили колокола. Маленький колокол призывал мальчика утром в школу; в большой
били на рассвете и в сумерках; и был там «угрюмый, мрачный колокол» сонета¹³, сопровождавший смерть и похороны.
Этот колокол звонил и по Шекспиру, когда его опускали
в стратфордскую землю.

Глава 4

Ведь для меня, где ты — там целый мир¹⁴

Шекспир родился через пять лет после коронации Елизаветы I, и большая часть его жизни пришлась на время ее своевластного и в то же время
полного ограничений и неуверенности правления. Ее главной заботой было упрочить престиж страны (и собственное положение), и все силы своей властной и неординарной
натуры она направляла на то, чтобы избежать гражданских
волнений и внешних конфликтов. Превыше всего Елизавета страшилась беспорядков и начинала военные действия
только в крайнем случае. К тому же государство во главе
с незамужней королевой было по сути своей нестабильно,
в особенности когда она придумала сталкивать лбами своих
фаворитов. Однако Елизавете удалось расстроить или предотвратить ряд заговоров, ставивших целью свергнуть ее
с трона. Ее нетерпение, а зачастую нерешительность расширили горизонты страны. То была эпоха открытий, торговли,
устроенной по-новому, и литературы. Теперь ее называют
«эпохой Шекспира». Однако нет оснований полагать, что самому Шекспиру его время было так уж по душе. Мы знаем,
что детство его прошло в совсем другом мире.

Стратфорд расположен на северном берегу Эйвона. Река
была самой приметной деталью в пейзаже, включавшем
в себя деревья, фруктовые сады и огороды. Когда случались
паводки — зимой ли, летом ли, — шум воды доносился до
каждой улицы. Леланд пишет, что люди, пытавшиеся пересечь
Эйвон в момент паводка, «рисковали жизнью». Например, летом 1588 года Эйвон в течение восьми часов поднимался на
три фута в час. На деньги видного местного дворянина, сэра
Хью Клоптона, построили каменный мост, который дожил до
наших дней. Но половодье увековечено и иным способом. Ни
один из елизаветинских драматургов не упоминал реку столь
часто, как это делал Шекспир; и в двадцати шести случаях из
пятидесяти девяти упоминается река, вышедшая из берегов.
Река была частью его воображения. В «Обесчещенной Лукреции» есть необычный образ водяного вихря, уносимого
течением в том же направлении, откуда его принесло; это феноменальное явление можно увидеть, стоя у восемнадцатой
арки каменного моста в Стратфорде. Огороженный стенами
мост спускался к Бридж-стрит, которая пересекала центр города. Вместе с другими шестью или семью улицами она образовывала район, состоявший из 217 домов, где обитало две
сотни семей; население Стратфорда в конце шестнадцатого
века насчитывало около девятнадцати сотен жителей. Улицы
сохраняли свой средневековый облик, который и поныне заметен на Шип-стрит, Вуд-стрит, Милл-Лейн¹⁵ и Ротер-стрит¹⁶.
Однако, судя по способу постройки, дома были сравнительно
новые: большинство возведено в пятнадцатом веке. Материалом служили дубы, сваленные в соседнем лесу, строили
испытанным способом: плотно пригнанные доски обмазывались глиной. Фундамент делался из древнего известняка,
добытого в соседнем Уилмкоте, родных местах Мэри Арден,
крыши крыли соломой. Окна не стеклили, но защищали толстыми деревянными брусками. Такое жилье было «местным»
до последней деревяшки.

Воды в городе хватало: ручьи и ручейки бежали вдоль
улиц, образуя колодцы, пруды, лужи и сточные канавы. Через
два дома от Шекспиров стояла кузница; воду для нее брали
из ручья, прозванного Болотом. Шекспира всю жизнь сопровождал звук текущей воды. На достаточно широких улицах
Стратфорда вполне могли разъехаться две телеги, но это не
мешало грязи, отбросам и канавам с нечистотами заполнять
основную их часть. Улицы по краям были вымощены досками
или булыжником, но что угодно могло проплыть посередине.
Кроме того, на них наступали неосвоенные пространства
с беспорядочно проложенными временными дорогами.

Свиньям, гусям и уткам не полагалось свободно разгуливать по городу, но об их присутствии свидетельствовали многочисленные загоны на каждой улице. «Добрых», как тогда
выражались, домов было много, но были и лачуги бедноты,
и крытые соломой амбары, и развалюхи. В городе имелись
указывавшие истинный путь человечеству кресты из камня,
позорный столб, колодки и место для порки тех, кто шел наперекор городской власти (в городское правление входил
и отец Шекспира). Была здесь и тюрьма, и конструкция, получившая название «Клетка», а также позорный стул ¹⁷. Все это
мало напоминало «тюдоровскую идиллию». От гравюр с изображением Стратфорда — его мельниц, креста на базарной
площади, церкви и часовни — веет тишиной и покоем. На нас
смотрит мир, населенный простыми тружениками и торговцами в живописных костюмах. На первых фотографиях город
тоже выглядит сверхъестественно пустым и тихим, людей
на широких улицах почти не заметно. Они не отражают ту
напряженную и суетливую жизнь, какая в действительности
окружала Шекспира.

За каждой отраслью закреплялось свое место. Свиньи продавались на Cвайн-стрит, лошади — на Черч-уэй; торговцы
шкурами раскидывали товар на перекрестке у Ротер-маркет,
тогда как солью и сахаром торговали на Корн-стрит. Скобяные и веревочные изделия можно было найти на Бридж-стрит,
а мясники занимали верхнюю часть Мидл-роу. Существовали
отдельные рынки для продажи пшеницы, скота, тканей. Когда
Шекспир в зрелые годы вернулся в Стратфорд, прямо возле
дверей его дома располагался сырно-масляный рынок.

К четырем часам утра город пробуждался, к пяти улицы
наполнялись людьми. Торговцы и работники завтракали в восемь и обедали в полдень; работу заканчивали в семь часов
вечера, после четырнадцатичасового трудового дня. Закон
о ремесленниках, принятый в 1563 году, разрешал, однако,
один час послеобеденного сна. Выходных не было, за исключением праздников.

Многие стратфордские ремесла существовали веками.
Судя по списку занятий 1570-1630 годов, в городе было двадцать три мясника, двадцать ткачей, шестнадцать башмачников, пятнадцать пекарей и пятнадцать плотников. Это были
«основные» профессии; городские жители (к примеру, отец
Шекспира) могли входить в самые разные цехи. По основному роду занятий Джон Шекспир был перчаточником, одним из двадцати трех в городе; но зарабатывал он на жизнь
еще и торговлей шерстью, и ростовщичеством, и изготовлением солода. В Стратфорде традиционно варили пиво и продавали эль; этим занимались не менее шестидесяти семи хозяйств.

И все же все городские ремесла, как и экономика города
в целом, подчинялись более важному ритму сельскохозяйственного года: в феврале пахота и сев, в марте прополка, в
июне сенокос, в августе сбор урожая, в сентябре молотьба и
в ноябре забой свиней. И еще лошади, овцы, свиньи, рогатый
скот, пчелы. Пашни и непахотные земли, луга и пастбища. «Да,
вот еще, сэр, чем же мы засеем ту большую пашню — пшеницей?» — спрашивает слуга у судьи Шеллоу во второй части
«Короля Генриха IV». — «Да, красной пшеницей, Деви»¹⁸.
Шекс пир, безусловно, понимал язык земледелия.

В 1549 году Стратфорд, входивший до того во владения
епископа Вустерского, перешел к Джону Дадли, графу Уорику; в этом смысле город был секуляризован. В 1553 году
Стратфорду была пожалована грамота, по которой прежние
члены Гильдии Святого Креста становились олдерменами; их
оказалось четырнадцать; из них следовало выбрать бейлифа,
или мэра. Олдермены выбирали еще четырнадцать человек,
и вместе они составляли городской совет.

Члены совета встречались в старой ратуше возле часовни. В их обязанности входило наблюдать за мостом, школой и самой
часовней; доходы от собственности, ранее принадлежавшей
гильдии, шли теперь на содержание городского совета. Хотя
многие сожалели о конце церковной власти, это знаменовало
начало самоуправления. Бейлиф и избранный олдермен стали
мировыми судьями, заменив судей церковных. Эти самые уважаемые горожане назначали двух казначеев и четырех констеблей.
Таким был мир, где отец Шекспира вполне для своего времени
преуспевал; и это не могло не отразиться на детстве сына.

Стратфордский позорный столб, не говоря о тюрьме и
позорном стуле, дает основание предположить, что и сам
образ жизни в городе находился под тщательным контролем.
Вошло в обычай изображать Англию времен Елизаветы I «полицейским государством», но такой подход устарел. Однако
это был мир строгой и почти патриархальной дисциплины.
Иными словами, управляли им все еще по средневековым
канонам. Остро ощущалась разница между слоями общества; в силе был тот, кто владел землей. Таких принципов неуклонно придерживался и сам Шекспир. Это был мир привилегий и покровительства, привычных предписаний и местного
правосудия. Каждого, кто отзывался неуважительно о городском чиновнике или не повиновался распоряжениям властей,
препровождали в камеру на три дня и три ночи. Никто не мог
приютить чужеземца без разрешения мэра. Слугам и подмастерьям не позволялось выходить из дому после девяти вечера.
Игра в шары разрешалась в строго определенные часы. По
воскресеньям полагалось ходить в шерстяной шапке и обязательно посещать церковь не реже чем раз в месяц. У жителей
Стратфорда не было тайн — это было открытое общество,
в котором каждый знал о делах других, семейные или супружеские проблемы становились немедленным достоянием
всей округи. Не было никаких признаков «частной» жизни,
в том смысле, в каком ее понимают сейчас. Не случайно среди
достижений Шекспира критики отмечают то, что в его пьесах
впервые вводится понятие индивидуальности. Ему остро не
хватало этого в родном городе.

Считается, что природа и атмосфера города за время
жизни Шекспира не претерпела изменений и оставалась
прежней до середины девятнадцатого века, но это неверно.
Новые сельскохозяйственные методы привнесли свои проблемы; огораживание общинных земель и бурное развитие
овцеводства вытеснили многих крестьян с их наделов. На
городских улицах появлялось все больше бродяг и батраков,
оставшихся без дела. В 1601 году надзиратели Стратфорда отметили семь сотен бедняков, и большей частью это были работники, пришедшие из окрестных деревень. Миграция бедноты также увеличивала подспудное социальное напряжение.
Между 1590 × 1620 годами резко возросло число «серьезных
преступлений», разбиравшихся в суде графства.

Наличие безземельных и безработных людей обострило
проблему, которая в то время казалась неразрешимой. Как
спасти бедняка от еще большей нужды? Это был период повышения цен. Сахар стоил 1 шиллинг и 4 пенса за фунт в 1586 году,
2 шиллинга и 2 пенса в 1612-м. Ячмень продавался по 13 шиллингов и 3 пенса за четверть в 1574-м, а к середине 1590-х годов
цена на него поднялась до 1 фунта 6 шиллингов и 8 пенсов.

В связи с ростом населения снизилась оплата труда наемных работников. Каменщикам платили 1 шиллинг и 1 пенс
в день в 1570 году, а тридцатью годами позже, когда цены
резко повысились, они зарабатывали всего 1 шиллинг. Положение усугубилось после четырех неурожайных лет, начиная
с 1594-го; во второй половине 1596 года и в первые месяцы
1597-го в Стратфорде часто случались смерти от недоедания.
Это было голодное время. «Хлебные бунты» горожан в «Кориолане» не были плодом воображения.

Хотя дохода бедняков едва хватало на жизнь, йомены
и землевладельцы неуклонно богатели. Рост населения и особенно спроса на шерсть способствовал размаху продажи
земли. Это был легкий способ обогащения, который пришелся по душе и самому Шекспиру. Фактически экономические сдвиги, столь невыгодные для бедняков, сулили ему большую прибыль. Он не испытывал никаких угрызений совести
по этому поводу и устраивал свои финансовые дела с той же
хваткой, с какой начал театральную карьеру. Но он понимал,
что происходит.

Так или иначе, характер новой светской экономики делался все заметнее, и много исследований посвящено тому,
как отражен у Шекспира переход от Средневековья к началу
современного исторического периода. Что случается, когда
старые устои веры и власти под запретом, разорваны связи
и не выполняются обязательства? Так Лира сменяют Гонерилья и Регана, а Дункана Макбет. Все резче обозначилось
и несоответствие между обычаями — утонченными культурными и народными; Шекспир был, возможно, последним английским драматургом, в чьем творчестве сочетались две культуры.

---

¹ «Много шума из ничего», акт ii, сцена 1.

² Уильям, сын Джон, Шекспир.

³ Латинская форма родительного падежа.

⁴ Англиканская церковь боролась за освобождение от латыни и переход богослужения на понятный всем английский язык. В 1559 г. была принята «Книга общей молитвы» с текстами молитв на английском языке, которые рекомендовались прихожанам.

⁵ Через шесть недель после родов мать должна была пройти обряд очищения, прежде чем ей разрешалось войти в церковь (традиция, восходящая к ветхозаветному времени).

⁶ На черенке такой маленькой ложки изображался один из двенадцати апостолов или, на ложке покрупнее, фигура самого Иисуса. Ложки вошли в обиход в xiv в. и были очень популярны в эпоху Шекспира.

⁷ «Два веронца», акт iii, сцена 1.

⁸ Акт ii, сцена 4. Пер. В. Левика.

⁹ Акт i, сцена 3.

¹⁰ «Укрощение строптивой», интродукция, сцена 2. Пер. М. Кузмина.

¹¹ «Ромео и Джульетта», акт iv, сцена 1. Пер. Д. Михаловского.

¹² Эпитафия на могиле Шекспира гласит: «Добрый друг, ради Иисуса берегись тревожить прах, погребенный здесь; благословен будь тот, кто пощадит эти камни, и проклят будет тот, кто потревожит мои кости».

¹³ Сонет 71.

¹⁴ «Генрих VI», часть вторая, акт iii, сцена 2. Пер. Е. Бируковой.

¹⁵ Овечья улица, Лесная улица, Мельничная аллея.

¹⁶ Название восходит к слову «rother» — скот на продажу.

¹⁷ Стул укрепляли на подвижном бревне и, привязав к нему наказуемого, опускали в воду.

¹⁸ Акт v, сцена 1. Пер. Е. Бируковой.

Глава из экономического бестселлера Нассима Талеба «Черный лебедь»

Тысяча и один день, или Как не быть лохом

Не ожидали? — Хитрые методы извлечения уроков из будущего. — Секст всегда впереди. — Главное — не быть лохом. — Давайте переедем в Среднестан, если удастся его найти

Вернемся к проблеме Черного лебедя в ее изначальном виде.
Представьте себе человека, облеченного властью и чином и функционирующего в структурах, где чин имеет вес, — например, в правительственном учреждении или в большой
корпорации. Это может быть многословный политический
комментатор «Фокс ньюс», торчащий у вас перед глазами
в тренажерном зале (где невозможно не смотреть на экран),
председатель компании, разглагольствующий о нашем «блестящем будущем», платонизирующий врач, который категорически отрицает ценность материнского молока (потому что
лично он ничего особенного в нем не видит), или профессор
Гарвардской бизнес-школы, который не смеется вашим шуткам. Он принимает свою образованность слишком уж всерьез.

И, предположим, в один прекрасный день, в момент отдохновения, какой-нибудь проказник потихоньку сунет ему
в нос перышко. Как его гордая напыщенность перенесет подобный сюрприз? Как шок от столкновения с чем-то совершенно неожиданным и непонятным повлияет на его важный
вид? В то краткое мгновение, пока он еще не успеет взять
себя в руки, вы увидите на его лице смятение.

Я должен признаться, что очень полюбил эту невинную
шутку в то первое лето, что провел в детском лагере. Если
вставить перышко в ноздрю спящего товарища, он испытает приступ внезапной паники. Я посвятил порядочную
часть своего детства изобретению вариаций этой шалости:
вместо тонкого перышка можно скатать в тонкую длинную
«палочку» кусочек ткани. Я достаточно попрактиковался на
младшем брате. Еще одна эффектная шалость — это бросить
кубик льда за шиворот человеку, когда он меньше всего этого
ожидает, например во время официального приема. В юношеском возрасте мне, к сожалению, пришлось от таких шуток отказаться, но я невольно вспоминаю о них каждый раз,
когда мне приходится помирать от скуки в компании жутко
серьезных бизнесменов (в темных костюмах и со стереотипным мышлением), которые теоретизируют, что-то растолковывают или рассуждают о случайностях, пересыпая свою
речь множеством «так как». Я выбираю одного из них и мысленно представляю, как у него по спине соскальзывает кубик
льда — или мышь, что менее стильно, но более живописно,
особенно если жертва боится щекотки и носит галстук, который блокирует грызуну путь к отступлению¹.

Проказы бывают милосердными. Я помню, что в дни своей
трейдерской юности, когда мне было лет двадцать пять и деньги стали доставаться легко, я любил ездить на такси и, если
водитель знал по-английски всего несколько слов и выглядел
совсем понуро, давал ему сто долларов на чай, просто чтобы
он удивился, а я бы порадовался его изумлению. Я смотрел,
как он разворачивает купюру и смотрит на нее с некоторым
недоумением (миллион долларов сработал бы лучше, но мне
это было не по карману). Заодно я ставил простой гедонистический опыт: приятно расцветить человеку целый день
жизни таким пустяком, как сотня долларов. В конце концов
я прекратил этим баловаться; все мы становимся скупыми
и расчетливыми по мере того, как наше состояние растет
и мы начинаем относиться к деньгам все серьезнее.

Мне не нужно, чтобы судьба меня развлекала чем-то сногсшибательным: обыденная реальность довольно часто заставляет людей пересматривать прежние взгляды, и порой
это выглядит весьма захватывающе. В сущности, процесс
накопления знаний основывается на том, что традиционные
представления и признанные научные теории разносятся
в пух и прах при помощи новых, противоречащих здравому
смыслу фактов, либо в микромасштабе (любое научное открытие — это попытка породить Черного микролебедя), либо
в масштабе покрупнее (как в случае с относительностью по
Пуанкаре и Эйнштейну). Ученые часто смеются над своими
предшественниками, но немногие понимают, что кто-то посмеется над их теориями в (до обидного близком) будущем. В данном случае мы с моими читателями смеемся над нынешним состоянием общественных наук. Надутые профессора
не предвидят, что их концепции скоро будут радикально пересмотрены — стало быть, можно не сомневаться: их ждет
большой сюрприз.

ЧЕМУ МОЖНО ПОУЧИТЬСЯ У ИНДЮШКИ

Суперфилософ Бертран Рассел использует крайне злой вариант моей шалости в своей иллюстрации того, что люди его
профессии называют Проблемой Индукции, или Проблемой
Индуктивного Знания (большие буквы — потому что дело
нешуточное), которая, бесспорно, является матерью всех
жизненных проблем. Как можно логическим путем прийти
от конкретных примеров к общим выводам? Насколько мы
знаем то, что знаем? Откуда нам взять уверенность, что наших наблюдений за объектами и событиями достаточно для
того, чтобы домыслить их прочие свойства? В любом знании,
почерпнутом из наблюдений, таятся ловушки.

Представьте себе индюшку, которую кормят каждый день.
Каждый день кормежки будет укреплять птицу в убеждении,
что в жизни существует общее правило: каждый день дружелюбные представители рода человеческого, «заботящиеся
о ее благе», как сказал бы политик, насыпают в кормушку
зерно. Накануне Дня благодарения с индюшкой произойдет
нечто неожиданное. Это нечто повлечет за собой пересмотр
убеждений².

Оставшаяся часть главы будет посвящена проблеме Черного лебедя в ее исходной форме: как мы можем предсказывать будущее, основываясь на знании прошлого; или более
обобщенно: как мы можем определить свойства (бесконечного) непознанного на основании (конечного) познанного?
Подумайте еще раз про кормежку: что индюшка может
узнать о своей завтрашней судьбе исходя из вчерашних событий? Возможно, немало, но, бесспорно, чуть меньше, чем
ей кажется, и именно в этом «чуть меньше» — вся загвоздка.

Ситуация с индюшкой обобщается так: та рука, что вас кормит, может впоследствии свернуть вам шею. Вспомните
об интегрировавшихся в Германии 1930-х годов евреях или
о том, как население Ливана (о чем я рассказывал в главе 1)
дало себя убаюкать видимостью всеобщего дружелюбия и
терпимости.

Сделаем шажок вперед и рассмотрим самый злостный аспект индукции: ретроспективное обучение. Представьте
себе, что опыт индюшки имеет не нулевую, а отрицательную ценность. Она строила свои заключения на наблюдениях, как нам всем рекомендуют (в конце концов, это
и считается научным методом). Ее уверенность возрастала
по мере того, как увеличивалось число дружеских угощений, и ее чувство безопасности тоже росло — хотя судный
день неотвратимо приближался. Как ни странно, чувство
безопасности и риск достигли максимума одновременно!
Но проблема гораздо шире; она касается природы эмпирического знания как такового. Что-то функционировало
в прошлом, пока… пока неожиданно не перестало, и то, что
мы узнали из этого прошлого, оказывается в лучшем случае
несущественным или ложным, в худшем — опасно дезориентирующим.

На рисунке 1 представлен прототипический случай проблемы индукции в том виде, в каком она встречается в реальной жизни. Вы наблюдаете за поведением гипотетической
переменной тысячу дней. Это может быть что угодно (с небольшими видоизменениями): продажи книги, артериальное
давление, преступления, ваш доход, акции компании, проценты по кредиту, количество воскресных прихожан в конкретном приходе Греческой православной церкви. Далее, на
основании только накопленных данных вы делаете какие-то
выводы о тенденциях и прогноз на следующую тысячу дней,
а то и на пять тысяч. На тысяча первый день — бабах! — происходит существенный перелом, никак не подготовленный
событиями прошлого.

Рисунок 1. Индюшка до и после Дня благодарения. История процесса на протяжении
более чем тысячи дней ничего не говорит о том, что произойдет дальше.
Это наивное прогнозирование будущего по образу прошедшего может относиться к чему угодно.

Подумайте о том, какой неожиданностью оказалась Первая мировая война. После наполеоновских конфликтов мир
так долго находился в состоянии мира, что любой наблюдатель был готов поверить в неактуальность крупных деструктивных конфликтов. Но — какой сюрприз! — следующий
конфликт оказался самым смертоносным (на тот момент) за
всю историю человечества.

Обратите внимание, что после события вы начинаете
предсказывать возможность других катаклизмов в той же области, из которой только что вылетел Черный лебедь, но не в других областях. После краха фондового рынка в 1987 году
половина американских трейдеров с ужасом ожидала приближения каждого следующего октября, не принимая во внимание, что у первого кризиса предшественника не было. Мы
слишком склонны беспокоиться постфактум. То, что наивное
наблюдение в прошлом мы принимаем за нечто окончательное и показательное для будущего, — это единственная причина нашей неспособности понять Черного лебедя.

Дилетанту-начетчику — то есть одному из тех писателей
и ученых, которые нашпиговывают свои работы цитатами из
разных покойных авторитетов, — кажется, что «каковы предпосылки, таковы и следствия» (как писал Гоббс). Верящим
в безусловную полезность прошлого опыта полезно будет
ознакомиться с ужасно мудрым высказыванием, якобы принадлежащим одному известному морскому волку:

За всю свою профессиональную жизнь я ни разу не попадал ни в какую хоть сколько-нибудь серьезную аварию. За все свои годы на море я видел только одно судно, терпящее бедствие. Я никогда не видел крушения, не переживал крушения, не оказывался в ситуации, которая грозила катастрофой. Э. Дж. Смит, капитан «Титаника», 1907 г. 

В 1912 году судно капитана Смита потерпело самое знаменитое кораблекрушение в истории человечества³.

Наука быть скучным

Или вот представьте председателя банка, чье учреждение
получает стабильную прибыль, а потом разом рушится под
ударом судьбы. Традиционные приметы банкира-процентщика — тяжелый зад, чисто выбритый подбородок и самая неброская и скучная одежда — темный костюм, белая рубашка
и красный галстук. Да, для выдачи кредитов банки нанимают
скучных людей и обучают их еще большей скучности. Но это
только видимость. Они выглядят консервативно только потому, что банки-кредиторы лопаются лишь в редких, очень
редких случаях. Невозможно оценить эффективность их кредитной деятельности, наблюдая за ней в течение дня, недели,
месяца — даже столетия! Летом 1982 года крупные американские банки потеряли почти все свои накопления (в совокупности), почти всё, что они заработали за историю американского банковского дела, — всё. Они давали кредиты странам
Южной и Центральной Америки, которые одновременно
объявили дефолт — «событие из ряда вон». Понадобилось
одно лето, чтобы понять, что это был бизнес лохов, строивших свое благосостояние на весьма рискованной игре. А до
тех пор банкиры убеждали всех — включая самих себя, — что они страшно «консервативны». Они не консервативны — просто очень здорово научились себя обманывать, закрывая
глаза на возможность гигантских, катастрофических потерь.
Более того, этот фарс повторился спустя десятилетие, когда
«рискоустойчивые» крупные банки снова оказались в финансовой западне — и многие обанкротились — после краха
рынка недвижимости в начале 1990-х. В итоге загнувшаяся
индустрия сбережений и кредитов потребовала от налогоплательщиков вливания в объеме более полутриллиона долларов, и Федеральный резервный банк оживил ее за наш счет. Когда банкиры получают прибыль, они сами ею пользуются;
когда им приходится туго, мы платим по их счетам.

Сразу после Уортона я пошел работать в «Банкерс Траст»
(уже почивший в бозе). Тамошние члены совета директоров,
быстро забыв уроки 1982 года, распространяли отчеты о результатах каждого квартала, где разъясняли, какие они все
умные, продуктивные, консервативные (и интересные). Было
ясно, что их доходы — это деньги, взятые взаймы у судьбы,
которая потребует выплаты в какой-то никому не ведомый
момент. Пожалуйста, рискуйте себе на здоровье, только ради
бога, не называйте себя консерваторами и не задирайте нос
перед представителями более надежных профессий.

Еще одно недавнее событие — почти мгновенное банкротство в 1998 году финансово-инвестиционной компании
(хедж-фонда) «Лонг-Терм Кэпитал Менеджмент» (ЛТКМ),
применявшей методику экспертизы рисков, разработанную
двумя «нобелевскими экономистами», которые стяжали себе
репутацию «гениев», а фактически исходили в своих расчетах
из все тех же пресловутых «гауссовых кривых», убеждая себя,
что это великая наука, и тем самым превращая все финансовое учреждение в лавочку лохов. Один из грандиознейших
трейдинговых крахов в истории произошел почти молниеносно, без всяких предупредительных сигналов (подробнее — гораздо подробнее — об этом будет рассказано в главе 17) ⁴.

Черный лебедь и относительность знания

С точки зрения индюшки отсутствие кормежки в тысяча первый день — это Черный лебедь. Но не с точки зрения мясника: он ожидал того, что произошло. Отсюда вывод: Черный
лебедь — это проблема лоха. Иными словами, ее наличие зависит от ваших ожиданий. Вам понятно, что вы можете истребить Черного лебедя с помощью науки (если это вам по
силам) или широкого взгляда на вещи. Конечно, при помощи
науки Черного лебедя можно и создать (как удалось ребятам
из ЛТКМ): достаточно уверить всех, что Черный лебедь им
не грозит — вот так наука превращает разумных граждан в
лохов.

Заметьте, что эти поворотные события не обязательно
происходят мгновенно. Некоторые из исторических сдвигов,
которые я упомянул в главе 1, продолжались десятилетиями,
как, например, изобретение компьютеров, оказавших огромное влияние на общество, но вторгавшихся в нашу жизнь
постепенно и незаметно. Некоторые Черные лебеди являются следствием продвижения мелкими шажками в одном
направлении — так воздействуют книги, которые год за годом продаются в больших количествах, не попадая в списки
бестселлеров, или технологии, которые медленно, но верно
забирают нас в плен. Происходящее следует рассматривать
в относительном, а не в абсолютном временном измерении:
землетрясения продолжаются считаные минуты, трагедия
11 сентября продолжалась несколько часов, но исторические
перемены и технологические перевороты — это такие Черные лебеди, которые могут занимать десятилетия. Как правило, «добрые» Черные лебеди действуют исподволь, а «злые»
как громом поражают, ведь разрушать — не строить. (Во
время ливанской войны дом моих родителей в Амиуне и дом деда в соседней деревне были уничтожены за несколько часов
врагами деда, контролировавшими эту область. Чтобы их отстроить, потребовалось в семь тысяч раз больше времени — два года.)

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ПРОБЛЕМЫ ЧЕРНОГО ЛЕБЕДЯ

Проблема индюшки (иными словами, «проблема индукции») — это очень старая проблема, но почему-то ваш знакомый преподаватель философии, скорее всего, называет ее
«проблемой Юма».

Нашего брата скептика и эмпирика принято считать народом мрачным, параноидальным и в личной жизни неустроенным, чему исторический (и мой личный) опыт явно противоречит. Подобно многим из тех скептиков, с которыми я вожу
дружбу, Юм был бонвиван и весельчак, стремился к литературной славе, светскому обществу и приятной беседе. В жизни
его случались анекдотические происшествия. Однажды он
провалился в яму с водой возле дома, который строил в Эдинбурге. Поскольку среди соседей он слыл безбожником, случившаяся там женщина отказалась его вытаскивать, пока он
не прочтет «Отче наш» и «Верую». Будучи человеком практичным, он прочел молитвы, но только после того, как язвительно вопросил ее: «Разве христиане не обязаны помогать
своим недругам?» Юм выглядел непривлекательно. «У него
был тот сосредоточенный взгляд погруженного в думу мыслителя, который поверхностные наблюдатели так часто принимают за безумный», — пишет его биограф.

Как ни странно, современники больше знали Юма не
по тем произведениям, которые теперь связываются с его именем, — он разбогател и прославился, написав сверхпопулярную историю Англии. По иронии судьбы, при жизни
Юма его знаменитые философские труды «падали мертворожденными с печатных станков», а те, что составляли его
тогдашнюю славу, теперь непросто найти. Ясностью своих
рассуждений Юм посрамляет почти всех современных мыслителей, и уж подавно всю немецкую философскую школу. В отличие от Канта, Фихте, Шопенгауэра и Гегеля, Юм — такой мыслитель, которого иногда читают те, кто ссылается
на него.

Я часто слышу, как, говоря о проблеме индукции, упоминают «проблему Юма», но проблема эта старая, много старше
забавного шотландца, возможно, такая же старая, как сама
философия, как разговоры в тени оливковых рощ. Давайте
отправимся в прошлое, ведь древние сформулировали ее с не
меньшей точностью.

Секст (увы) Эмпирик

Яростный антиакадемик, борец с догмой, Секст Эмпирик
жил и творил почти за полтора тысячелетия до Юма. Он в высшей степени точно сформулировал проблему индюшки.
Нам известно о нем очень мало. Мы даже не знаем, был ли
он философом или скорее переписчиком философских трудов
тех авторов, чьи имена до нас не дошли. Предположительно
он жил в Александрии во II веке нашей эры. Он принадлежал к так называемой «эмпирической» школе медицины,
так как ее приверженцы сомневались в теориях и в причинно-следственных связях и основывали свое лечение на
практике и прецедентах — хотя и им старались не доверять
слепо. Более того, они считали, что по одной анатомии нельзя судить о функциях. Самый знаменитый представитель эмпириче ской школы, Менодот из Никомедии, соединивший
эмпиризм с философским скептицизмом, «позиционировал»
медицину как искусство, а не как науку и отделял практику
от догматической системы. Именно как лечащий врач Секст
заслужил себе прозвище Эмпирик.

Секст представлял и излагал идеи скептиков школы Пиррона, которые проповедовали некую форму интеллектуальной терапии, являющейся результатом отказа от всякой
уверенности. Вам кажется, что вас ждет несчастье? Не беспокойтесь. Кто знает, может, оно обернется для вас благом.
Сомнение в результате позволит вам сохранить спокойствие.
Пирроновы скептики были законопослушными гражданами,
которые соблюдали обычаи и традиции, но учились постоянно во всем сомневаться и таким образом достигать состояния полной уравновешенности. Но, несмотря на консерватизм в привычках, они яростно сражались против любой
догмы.

Среди сохранившихся работ Секста — диатриба с прекрасным названием «Adversos Mathematicos» («Против математиков»), которое иногда переводится «Против ученых».
Значительная ее часть могла бы быть написана в прошлую
среду!

Чем Секст особенно для меня интересен, так это редкостным умением соединять в своей врачебной практике философию и принятие решений. Он был человеком действия,
поэтому ученые-академики его не жалуют. Методы эмпирической медицины, базирующиеся на вроде бы бессмысленных пробах и ошибках, будут крайне важны для подтверждения моих мыслей о планировании и прогнозировании, о том,
как использовать Черного лебедя к своей выгоде.

В 1998 году, когда я ушел в свободное плавание, я назвал
свою исследовательскую лабораторию и трейдерскую фирму «Эмпирика» — не из тех же «догмоборческих» соображений,
но в знак печального напоминания о том, что медицине потребовалось, по крайней мере, еще четырнадцать столетий
после расцвета эмпирической школы, чтобы наконец измениться: отринуть догму, усомниться в теориях, проникнуться
скепсисом и положиться на опыт! Каков же урок? Осознание
проблемы мало что значит — особенно если в деле замешаны
чьи-то особые интересы.

Альгазель

Третий крупный мыслитель, который занимался этой проблемой, — это арабоязычный скептик XI века Аль-Газали,
в латинской традиции Альгазель. Ученых-догматиков он
называл «габи», буквально «придурки», что по-арабски звучит забавнее, чем «идиот», и выразительнее, чем «мракобес». Альгазель написал собственный трактат «Против ученых», диатрибу под названием «Тахафут аль-фаласифа», что
я перевожу как «Некомпетентность философии». Она была
направлена против школы под названием «фаласифа» — арабская интеллектуальная среда была прямой наследницей классической философии, которую арабы смогли
примирить с исламом при помощи рационалистической
аргументации.

Нападки Альгазеля на «научное» знание положили начало дебатам с Аверроэсом, средневековым философом, который превзошел всех средневековых мыслителей в своем
влиянии (на иудеев и христиан, но не на мусульман). Спор
между Альгазелем и Аверроэсом был, к сожалению, выигран обоими. Впоследствии многие арабские религиозные
мыслители переняли и безмерно раздули скептицизм Альгазеля в отношении научного метода, предоставив Богу заботу о причинах и следствиях (что было явным искажением
идеи Альгазеля). Запад же принял рационализм Аверроэса,
построенный на фундаменте Аристотеля. Его развили Фома
Аквинский и еврейские философы, которые долго называли
себя аверроистами. Многие мыслители приписывают колоссальному авторитету Альгазеля то, что арабы впоследствии
отказались от научного подхода. В конце концов Альгазель
возжег пламя суфийского мистицизма, приверженцы которого, стремясь к интимному общению с Богом, отрешаются
от всего мирского. В основе этого — проблема Черного лебедя.

Скептик, друг религии

Если античные скептики превозносили просвещенное невежество как первый шаг к честному познанию истины, то
средневековые скептики, и мусульманские и христианские,
использовали скептицизм как инструмент для неприятия
того, что мы сегодня называем наукой. Вера в серьезность
проблемы Черного лебедя, беспокойство по поводу индукции и скептицизм заставляют более благосклонно взглянуть
на некоторые религиозные аргументы, хотя и в очищенной
от клерикальной шелухи, теистической форме. Идея опоры
на веру, а не на разум известна как фидеизм. Одним словом, существует религиозное направление «чернолебяжьего» скептицизма, лучше всего представленное французским
протестантом Пьером Байлем — эрудитом, философом и теологом, — который был сослан в Голландию, где образовал
философский кружок, близкий к Пирроновым скептикам.
Труды Байля оказали значительное влияние на Юма, открыв
последнему античный скептицизм — до такой степени, что
некоторые идеи Юм воспринял через Байля. Книга Байля «Dictionnaire historique et critique» была самым читаемым
научным трудом XVIII века, но, подобно большинству моих
французских кумиров (таких, как Фредерик Бастиа), Байль
не числится в нынешнем французском пантеоне, и его сочинения почти невозможно найти во французском оригинале.
То же относится к альгазелисту XIV века Николаю Отрекурскому.

Мало кто знает, что самым полным собранием идей
скептицизма остается труд всесильного католического
епископа, старейшего члена Французской академии.
Пьер-Даниэль Юэ написал свой «Философский трактат
о слабости человеческого ума» в 1690 году. Это удивительная книга, не оставляющая камня на камне от догм и подвергающая сомнению верность человеческого восприятия. Юэ выдвигает весьма серьезные аргументы против
связи причин и следствий — в частности, он утверждает,
что у каждого события может быть бесконечное число вероятных причин.

И Юэ и Байль были эрудитами и провели свою жизнь над
книгами. Юэ, доживший до девяноста с лишним лет, держал
слугу, который следовал за ним с книгой и читал ему вслух во
время трапез и редких минут отдыха, чтобы не терялось драгоценное время. Он прослыл самым начитанным человеком
эпохи. Позвольте уточнить: эрудиция для меня важна. Она
свидетельствует об искреннем интеллектуальном любопытстве. Она свидетельствует об открытости ума и желании оценивать идеи других людей. Прежде всего эрудит может быть
неудовлетворен своими знаниями, а такая неудовлетворенность — отличная защита от платонизма, от упрощенчества
скороспелого менеджера, от филистерства узкоспециализированного ученого. Скажу больше: ученость без эрудиции
ведет к катастрофам.

Не хочу быть индюшкой

Впрочем, пропаганда философского скептицизма не входит
в число задач этой книги. Хотя осознание проблемы Черного
лебедя и может приводить к отрешенности и крайнему скептицизму, я выбираю противоположное направление. Меня
интересуют дела и истинный эмпиризм. Так что эта книга написана не суфийским мистиком, даже не скептиком в античном или средневековом понимании и даже (как мы еще убедимся) не в философском понимании, но практиком, чья главная цель — не быть лохом в том, что существенно. Точка.

Юм был ярым скептиком у себя в кабинете, но не в повседневной жизни, в которой его идеи не находили применения.
Я же, напротив, проявляю скепсис в том, что непосредственно
касается повседневной жизни. В общем-то моя единственная
забота — как принимать решения, не становясь индюшкой.

За последние двадцать лет мне тысячу раз предлагали такой вопрос: «Как же ты, Талеб, переходишь улицу, если ты так
чувствителен к риску?» или говорили (что еще глупее): «Ты
призываешь нас вообще не рисковать». Я ни в коем случае не
приветствую рискофобию (вы увидите, что сам я предпочитаю рисковать по-крупному). В этой книге я разъясню вам
одно — как избежать перехода улицы с завязанными глазами.

Они хотят жить в Среднестане

Я только что представил проблему Черного лебедя в ее историческом аспекте, заключающуюся в том, что крайне сложно
делать обобщения на основе имеющейся информации, обучаться на опыте, на известном и виденном. Я также перечислил тех, кого считаю самыми значительными историческими
личностями.

Вы видите, что нам очень удобно воображать, будто мы
живем в Среднестане. Почему? Потому что тогда можно не
думать обо всех этих «чернолебяжьих» сюрпризах! Если вы
живете в Среднестане, проблема Черного лебедя либо не существует, либо малозначима.

При таком самовнушении проблема индукции, которой
со времен Секста Эмпирика мучилась философская мысль,
отпадает сама собой. Статистик может плевать на эпистемологию.

Если бы! Мы живем не в Среднестане, поэтому и взгляд
на Черного лебедя должен быть иным. Раз мы не в состоянии
отделаться от проблемы, нам нужно глубже в нее вникнуть.
Это задача не запредельно трудная, и наши усилия могут окупиться сторицей.

---

Есть и другие моменты, проистекающие из нашего невнимания к Черному лебедю:

а) мы выхватываем сегменты из общей картины увиденного и путем их обобщения делаем выводы о невидимом: это ошибка подтверждения;

б) мы морочим себя историями, которые утоляют нашу платоническую страсть к четким схемам: это искажение нарратива;

в) мы ведем себя так, как будто Черного лебедя не существует: человеческая природа не запрограммирована на Черных лебедей;

г) то, что мы видим, может оказаться не всем, что есть на свете. История прячет от нас Черных лебедей и подсовывает нам ошибочное представление об их вероятности: это проблема скрытых свидетельств;

д) мы «туннелируем»; иными словами, мы сосредоточиваемся на нескольких ясно очерченных зонах неопределенности, на слишком узком круге Черных лебедей (игнорируя тех, о существовании которых не так легко догадаться).

Я раскрою каждый из этих пунктов в последующих пяти главах. Затем, в заключении первой части, я продемонстрирую, как они в конце концов сходятся в одной точке.

---

¹ Мне самому это не грозит, потому что я никогда не надеваю галстуков (кроме как на похороны).

² У Рассела фигурировала курица; здесь укрупненная североамериканская версия.

³ Заявления, подобные заявлению капитана Смита, так распространены, что это уже
даже не смешно. В сентябре 2006 г. фонд «Амарант», названный по иронии судьбы в честь
цветка-бессмертника, вынужден был закрыться, потеряв около семи миллиардов долларов за несколько дней — самая внушительная потеря в трейдерской практике (еще одна
ирония судьбы: я делил офис с их трейдерами). За несколько дней до катастрофы компания публично заявила, что инвесторам не следует беспокоиться, поскольку у них работает двенадцать риск-менеджеров (то есть людей, которые используют модели прошлого
для предсказания вероятных повторений подобного события). Найми они сто двенадцать
риск-менеджеров, разницы бы не было: фонд все равно бы лопнул. Понятно, что нельзя «наштамповать» больше информации, чем предоставляет прошлое: если купить сто экземпляров «Нью-Йорк таймс», это вряд ли прояснит вам картину будущего. Мы попросту не знаем,
сколько информации содержит прошлое.

⁴ Трагичность поворотного/маловероятного события проистекает из несоответствия
между временем, уходящим на то, чтобы расплатиться с кем-то, и временем, необходимым
человеку для пребывания в спокойной уверенности, что он не делает ставки против исключительного случая. У людей есть стимул ставить на то, что ничего исключительного не произойдет, или играть с системой, поскольку им ежегодно платят бонус по итогам работы, хотя
принесенная ими прибыль иллюзорна, ведь в один прекрасный день она будет потеряна. На
самом деле трагедия капитализма заключается вот в чем: поскольку размеры доходов не
выводятся из имеющихся данных, владельцев компаний, то есть акционеров, легко обводят
вокруг пальца менеджеры, которые показывают доход и косметическую прибыльность, но
при этом могут подвергать компанию скрытым рискам.

Ричард Докинз (1941) — британский ученый-этолог, страстный сторонник теории Дарвина и лауреат литературных и научных премий, завзятый атеист и материалист.

В названии книги — «Бог как иллюзия» — я не имею в виду бога Эйнштейна и бога других упомянутых в предыдущем разделе выдающихся ученых. Именно поэтому нужно было поговорить об эйнштейновской религии в первую очередь, чтобы дальше ее не касаться: известно, что этот вопрос частенько запутывает дискуссии. В следующих главах я буду говорить только о сверхъ-естественных богах, из которых большинству моих читателей наиболее известен Яхве, бог Ветхого Завета. Мы поговорим о нем подробнее чуть ниже. Но, прежде чем закончить вступительную главу, необходимо коснуться еще одного вопроса, без обсуждения которого может спутаться идея всей книги. На этот раз я говорю о хороших манерах. Возможно, религиозных читателей обидят мои высказывания; возможно, им покажется, что я испытываю недостаточно уважения к их личным верованиям (либо к верованиям других). Было бы жаль, если бы такая обида помешала им дочитать книгу до конца, поэтому я хочу обсудить этот вопрос здесь, в самом начале.

Широко бытует принятое в нашем обществе почти всеми, включая неверующих людей, мнение, что религиозные верования особенно легко оскорбить и поэтому их нужно окружать исключительно деликатным обращением, на порядок превышающим традиционное уважение, которое любой человек должен выказывать окружающим. Незадолго до смерти Дуглас Адамс так хорошо сказал об этом в импровизированном выступлении, что не могу удержаться, чтобы не повторить здесь его слова:

Сущность религии… заключается в наборе идей, называемых священными, заветными и тому подобное. При этом имеют в виду следующее: «Вот идея или мнение, и про них нельзя говорить ничего плохого — нельзя, и точка». — «Почему нельзя?» — «Потому что!» Если кто-то голосует за партию, с платформой которой вы не согласны, вы можете спорить об этом сколько душе угодно; каждый из вас будет отстаивать свою точку зрения, но никто при этом не обидится. Если кто-то считает, что нужно увеличить или уменьшить налоги, это можно сделать предметом дискуссии. С другой стороны, когда кто-то заявляет: «Мне нельзя по субботам нажимать на выключатель», мы говорим: «Конечно-конечно, я понимаю».

Почему мы имеем полное право поддерживать лейбористов или консерваторов, республиканцев или демократов, ту или иную экономическую модель, «Макинтош» или «Виндоуз» — но иметь собственное мнение о возникновении Вселенной, о том, кто ее создал… нельзя, это священно?.. У нас уже вошло в привычку не бросать вызов религиозным идеям, но смотрите, какой поднялся переполох, когда Ричард это сделал! Все просто разъярились, потому что такие вещи говорить не положено. Но, глядя на вещи трезво, нет иных причин не делать этого, кроме устоявшейся привычки не обсуждать эти идеи так же открыто, как и все остальные.

Вот вам конкретный пример чрезмерного почтения, проявляемого обществом в отношении религиозных верований. В военное время самым простым способом отказаться от исполнения воинской повинности по убеждениям является ссылка на религиозные убеждения. Будь вы выдающийся философ-моралист, напиши блестящую докторскую об ужасах войны, вам придется-таки попотеть, убеждая призывную комиссию, что вы не можете держать в руках оружие по этическим соображениям. Но стоит заикнуться о том, что один или оба ваших родителя были квакерами, — и все сойдет без сучка без задоринки, как бы косноязычны и неграмотны вы ни были в теории пацифизма или даже того же квакерства.

На противоположном от пацифизма конце спектра находится малодушное нежелание давать религиозные обозначения враждующим сторонам. В Северной Ирландии католиков и протестантов именуют вместо этого соответственно националистами и лоялистами. Термин «религии» заменили малозначащим «группировки», как, например, в выражении «война между группировками». В результате англо-американского вторжения в Ирак в 2003 году разгорелась межрелигиозная гражданская война между сторонниками суннитской и шиитской ветвей мусульманства. Налицо бесспорно религиозный конфликт, однако в редакционной статье (и ее заголовке) газеты «Индепендент» от 20 мая 2006 года он описан как «этническая чистка». «Этнический» в данном контексте — очередное сглаживание. То, что происходит в Ираке, — это религиозная чистка. Первоначальное употребление выражения «этническая чистка» в бывшей Югославии также можно считать эвфемизмом религиозного конфликта между православными сербами, католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами.

Я уже раньше говорил о привилегиях, предоставляемых религии во время общественных обсуждений этических вопросов в средствах массовой информации и в правительстве.

Вот еще один пример странного потакания религии. Когда начинается дискуссия по спорным с моральной точки зрения сексуальным или репродуктивным вопросам, можете не сомневаться, что в состав влиятельных комитетов, в дискуссионные панели радио- и телепередач непременно будут включены несколько религиозных лидеров различных вероисповеданий. Я не предлагаю подвергать взгляды этих людей цензуре. Но почему в нашем обществе принято обращаться именно к ним, будто они обладают специальными познаниями в этих вопросах, сравнимыми, например, с профессиональными знаниями философа-моралиста, юриста по семейным вопросам или врача?

Вот еще один пример странного потакания религии. 21 февраля 2006 года Верховный суд США постановил освободить церковь в штате Нью-Мехико от закона, распространяющегося на всех остальных, который запрещает употребление галлюциногенных наркотиков. Ревностные последователи церкви Centro Espirita Beneficiente Uniao do Vegetal верят, что могут общаться с богом, только употребляя чай под названием оаска, содержащий запрещенный галлюциногенный наркотик диметилтриптамин. Обратите внимание: достаточно того, что они верят тому, что наркотик помогает им стать ближе к богу. Они не обязаны представлять доказательства. С другой стороны, имеется множество доказательств того, что марихуана уменьшает тошноту и негативные симптомы, испытываемые раковыми больными во время курса химиотерапии. Тем не менее Верховный суд в 2005 году постановил, что любой пациент, использующий марихуану в медицинских целях, может подвергнуться преследованию со стороны федеральных властей (даже в тех нескольких штатах, где специфическое использование марихуаны разрешено). Как всегда, религия является козырной картой. Представьте себе общество любителей искусства, которое обращается в суд с заявлением о своей «вере» в то, что для лучшего понимания картин импрессионистов или сюрреалистов им необходимы галлюциногенные наркотики. Когда же церковь делает подобный запрос, ее поддерживает Верховный суд страны. Таким почтением окружены культовые проявления.

Семнадцать лет назад журнал «Новый политик» попросил меня выступить совместно с другими 36 писателями и художниками в поддержку выдающегося писателя Салмана Рушди, которому в то время был вынесен смертный приговор за написание романа. Возмутившись «симпатией», выказываемой христианскими лидерами и даже некоторыми светскими законодателями умов по поводу «обиды» и «оскорбления», нанесенных мусульманам, я провел следующую параллель:

Если бы сторонники расовой сегрегации были поумнее, они бы заявили — насколько мне известно, не кривя при этом душой,  — что смешение рас противоречит их религии. Большая часть оппозиции тут же почтительно удалилась бы на цыпочках. И не нужно заявлять, что это несправедливое сравнение, потому что и у расовой сегрегации нет рационального обоснования. Аналогично этому главным постулатом религиозной веры, силой ее и вящей славой служит то, что от нее не требуется рационального обоснования. Остальным нам приходится отстаивать свои убеждения. Но попроси верующего обосновать его веру — и тебя обвинят в посягательстве на «свободу совести».

Тогда я не знал, что очень сходное событие случится уже в XXI веке. В газете «Лос-Анджелес таймс» (10 апреля 2006 года) рассказывалось, что в студенческих городках США многочисленные христианские группы подают в суд на свои университеты за то, что те внедряют правила, запрещающие дискриминацию, в том числе оскорбление и нападение на представителей сексуальных меньшинств. Вот типичный пример: в 2004 году Джеймс Никсон, двенадцатилетний подросток из штата Огайо, выиграл в суде право носить в школу футболку с надписью «Гомосексуализм — грех, ислам — ложь, аборт — убийство. Двух мнений быть не может». Школьные власти запретили ему появляться в классе в этой футболке, и родители подали на школу в суд. Позицию родителей еще можно было бы как-то понять, если бы она основывалась на Первой поправке к Конституции, гарантирующей свободу слова. Но нет! Хотя это бы и не прошло, потому что свобода слова исключает «пропаганду ненависти». Однако стоит доказать, что ненависть носит религиозный характер, и она уже не рассматривается как ненависть. Поэтому вместо свободы слова юристы Никсона взывали к конституционному праву на свободу совести. При поддержке Объединенного фонда защиты Аризоны, задачей которого является «юридическая битва за свободу религии», они выиграли процесс.

Поддерживая волну аналогичных христианских судебных процессов, затеянных с целью утверждения религии в качестве легального оправдания дискриминации против гомосексуалистов и других групп, преподобный Рик Скарборо назвал их борьбой за гражданские права XXI века: «Христиане выступают за право быть христианами». Повторю еще раз: если бы эти люди выступали за свободу слова, можно было бы, пусть и с оговорками, им симпатизировать. Но речь не о том. Встречный судебный процесс в защиту дискриминации гомосексуалистов ведется якобы против нарушения религиозных прав! И очевидно, что закон с этим согласен. Вам не позволят заявить: «Запрещая мне оскорблять гомосексуалистов, вы ущемляете мои права». Но вы выиграете, если скажете: «Вы ущемляете мою свободу вероисповедания». А в чем, если задуматься, разница? Опять религия берет верх.

Я закончу главу рассмотрением конкретного примера, наглядно демонстрирующего преувеличенное, вплоть до попирания обычного уважения к человеку, почтение общества к религии. Это случилось в феврале 2006 года — глупейший эпизод, попеременно превращающийся то в комедию, то в трагедию. В сентябре 2005 года датская газета «Юлландс постен» напечатала двенадцать карикатур, изображающих пророка Мухаммеда. В течение трех следующих месяцев небольшая группа проживающих в Дании мусульман, возглавляемая двумя получившими там убежище имамами, настойчиво и умело разжигала негодование в странах мусульманского мира. В конце года злонамеренные изгнанники отправились из Дании в Египет с папкой, содержание которой скопировали и распространили в мусульманских странах, включая, что немаловажно, Индонезию. В папке были фальсифицированные документы о якобы несправедливом обращении с мусульманами в Дании и намеренная ложь о том, что «Юлландс постен» является рупором правительства. В ней также было двенадцать карикатур, к которым — отметим важную деталь — имамы присоединили еще три изображения неизвестного происхождения, не имеющих абсолютно никакого отношения к Дании. В отличие от первых двенадцати, эти добавочные картинки были действительно оскорбительными — или были бы, если бы на них, как утверждали рьяные агитаторы, изображался пророк Мухаммед. Самой отвратительной из трех была даже не карикатура, а ксерокопия фотографии бородатого мужчины с карнавальным свиным пятачком. Впоследствии выяснилось, что на этой сделанной агентством Ассошиэйтед Пресс фотографии изображался француз — участник состязания по поросячьему визгу на одной из деревенских ярмарок во Франции. Никакого отношения ни к пророку Мухаммеду, ни к исламу, ни к Дании фотография не имела. Но, предпринимая пропагандистскую поездку в Египет, мусульманские активисты представили документы так, чтобы намекнуть на все указанные связи… с легко предсказуемыми результатами.

Через пять месяцев после публикации двенадцати карикатур тщательно спланированная «обида» и «оскорбление» вызвали взрыв ярости. Демонстранты в Пакистане и Индонезии жгли датские флаги (интересно, где они их взяли?), раздавались истеричные требования извинений от датского правительства. (Извинений за что? Датчане не рисовали карикатур и не публиковали их. Просто они живут в стране со свободной прессой, и, возможно, гражданам многих мусульманских стран трудно это понять.) Норвежские, немецкие, французские и даже американские (но, заметьте, не английские) газеты перепечатали карикатуры в знак солидарности с «Юлландс постен», что только подлило масла в огонь. Начались погромы посольств и представительств, бойкот датских товаров, угрозы физической расправы с гражданами Дании и представителями Запада в целом; в Пакистане жгли христианские церкви, не имеющие никаких связей с Данией или Европой. Во время нападения и поджога ливийскими демонстрантами итальянского консульства в Бенгази было убито девять человек. Как писала Джермейн Грир, больше всего эта публика любит заварушки и знает в них толк.

За голову «датского карикатуриста» пакистанский имам назначил цену в 1 миллион долларов США — по-видимому, он не знал, что карикатуры рисовали двенадцать разных художников, и уж наверняка не подозревал, что три самых оскорбительных изображения вообще не печатались в Дании (а кстати, откуда бы поступил этот миллион?). В Нигерии мусульманские участники протеста против датских карикатур сожгли ряд христианских церквей и изрубили на улицах ножами нескольких христиан (чернокожих нигерийцев). Одного из них затолкали в резиновую шину, облили бензином и подожгли. В Великобритании демонстранты несли плакаты с надписями «Смерть оскорбителям ислама», «Зарубим насмешников над исламом», «Европа, ты умрешь: гроза близится» и — по-видимому, без намеренной иронии — «Обезглавим считающих ислам религией насилия».

После описанных событий журналист Эндрю Мюллер взял интервью у ведущего «умеренного» британского мусульманина, сэра Икбала Сакрани. Возможно, по меркам современного ислама он и является умеренным, но в репортаже Эндрю Мюллера тем не менее поражает замечание, сделанное Сакрани по поводу вынесенного Салману Рушди за написание книги смертного приговора: «Пожалуй, смерть для него — слишком легкое наказание». Эта фраза постыдным образом отличает позицию говорящего от твердых взглядов его мужественного предшественника на посту «самого влиятельного британского мусульманина», покойного доктора Заки Бадави, предложившего Салману Рушди убежище в своем доме. Сакрани сказал Мюллеру, что очень обеспокоен датскими карикатурами. Мюллер тоже был обеспокоен, но по другой причине: «Меня беспокоит то, что непристойная, выходящая за рамки разумного реакция на несмешные рисунки в неизвестной скандинавской газете заставит людей поверить, что… ислам и Запад разделяет непреодолимая пропасть». Сакрани же выражал свое одобрение британским газетам, не перепечатавшим карикатуры, на что Мюллер осторожно выразил разделяемое всей нацией подозрение, что это было сделано «не столько из уважения к чувствам мусульман, сколько из желания уберечь оконные стекла».

Сакрани объяснил, что «личность пророка, да будет мир ему, почитается в мусульманском мире исключительно высоко; любовь и почтение к нему трудно выразить словами. Они превышают любовь к родителям, к супругам, к детям. Это часть веры. Также в исламе существует запрет на изображение пророка». Но это, по замечанию Мюллера, подразумевает, что:

Ценности ислама должны главенствовать над ценностями остальных — и последователи ислама именно так и полагают, аналогично тому, как сторонники любой другой религии верят, что только им известен истинный путь, свет и правда. Если людям хочется любить жившего в VII веке проповедника больше, чем собственные семьи, это их дело, но другим вовсе не обязательно принимать это всерьез…

Беда только в том, что, если вы не принимаете это всерьез и не ведете себя соответствующим образом, вам угрожают физической расправой в масштабе, которого ни одна из религий не знала со времен Средневековья. Остается удивляться, зачем нужно подобное насилие, учитывая, как пишет Мюллер, что «если ваши клоуны хоть в чем-то правы, карикатуристы все равно попадут в ад — разве этого недостаточно? А тем временем, если вы так печетесь о вреде, наносимом репутации мусульман, почитайте отчеты „Международной амнистии“ о Сирии и Саудовской Аравии».

Многие заметили контраст между истерической «обидой», выказанной мусульманами, и готовностью, с какой арабские средства массовой информации печатают стереотипные антиеврейские карикатуры. На проводимой в Пакистане демонстрации против датских рисунков было сделано фото женщины в черной парандже, несущей плакат с надписью «Боже, благослови Гитлера».

В ответ на весь этот нелепый скандал порядочные либеральные газеты осудили насилие, сделали дежурные заявления о свободе слова и в то же время выразили «уважение» и «симпатию» глубокой «обиде» и «страданиям», причиненным мусульманам. Эти «обида» и «страдания», не забывайте, не были болью или насилием, причиненными какому-либо человеку; всего лишь несколько капель чернил в газете, о которой никто за пределами Дании и не услышал бы, если бы не преднамеренная кампания подстрекательства к насилию.

Я не сторонник оскорбления или причинения страданий ради страданий. Но меня поражает и удивляет непропорционально привилегированное положение религии в наших, во всех других отношениях светских, обществах. Политикам всех мастей приходится мириться с неуважительными изображениями собственных физиономий, и никто не устраивает по этому поводу погромов. Так что же особенное заключено в религии, что мы отдаем ей такое необычно почтительное уважение? Как сказал Г. Л. Менкен: «Мы должны уважать религию ближнего, но только таким же образом и настолько же, насколько мы уважаем его мнение о том, что его жена — красавица, а его дети — вундеркинды».

Продемонстрировав, как религиям достается непомерное, заранее обеспеченное уважение, я хочу в этой связи пообещать следующее касательно моей книги. Я не буду стараться никого намеренно оскорбить, но и не собираюсь надевать белые перчатки и выказывать более почтения религии, чем сделал бы это в отношении любых других предметов исследования.

Книга Михаила Бергера и Светланы Проскурниной «Крест Чубайса» посвящена реформе энергетической системы России, но захватывает и иные этапы жизнедеятельности героя. Чубайс сравнивается
в книге с Ильей Муромцем, Пересветом, мальчиком Бориской, отлившим колокол в «Андрее Рублеве»,
а уж на какое сравнение наводит название книги —
страшно сказать. Работа выполнена в жанре высокой апологии с элементами социалистического реализма (сцена открытия электростанции в Таджикистане достойна пера Ф. Гладкова). Тем не менее это замечательная книга. Охаянный и демонизированный Чубайс — выдающийся государственный муж, гениальный менеджер, достойный апологии. А богатейшая фактура делает «Крест» чтением весьма познавательным и даже приключенческим. Фрагмент для публикации и иллюстрации из книги предоставлены издательством «Колибри».

Как учит нас скульптор Иван Шадр, чьи «Сеятели», «Крестьянки» и «Красноармейцы» не один год украшали советские деньги, булыжник — это оружие пролетариата. Энергетики, даже те немногие из них, кто не знаком с творчеством Шадра, твердо знают, что рубильник — это оружие энергетика, которому не заплатили за электроэнергию. Такое же, впрочем, деликатное и высокоточное, как и оружие пролетариата. Директор АО-энерго — не пролетарий. Он это точно знает, поэтому просто так взять и дернуть за ручку рубильника, чтобы погасло все у тех, кто годами не платит, он не может. Бессмертные слова управдома из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»: «Кто за квартиру не платит, того кондрашка хватит!» — преследуют каждого здравого человека, стоящего у рубильника. Это его зубная боль и его кошмар, потому что рубильник — оружие острое, но грубое. И на том конце провода, на том же рубильнике, вместе с ОПП* и его клиентурой: ресторанчиками, бильярдными клубами и общежитиями, обязательно есть какая-нибудь подстанция «Скорой помощи», дом престарелых или секретная воинская часть. Они, ОПП, все это хорошо понимают и отлично умеют этим пользоваться. Зачем платить, когда отключить-то все равно не смогут? Битва Чубайса с одним из таких ОПП —
«Смоленскоблкоммунэнерго» — тоже была показательной. Вставка «обл» не должна никого смущать, так как предприятие было создано распоряжением мэра Смоленска в 1992 году и было типичным муниципальным перепродавцом. К осени 2001 года размер долга достиг нескольких сот миллионов рублей. Потом проверка покажет, что, даже собрав с потребителей деньги, коммунальщики и не думали рассчитываться с энергетиками, продолжая эксплуатировать тезис: «Нам не платят — и мы не платим». И даже с учетом этого обстоятельства цель, правда, выглядела мелковатой для главы РАО. Однако ситуация была политизирована до крайности, директора «Смоленскоблкоммунэнерго» поддерживал лично Геннадий Зюганов. Так что за развитием событий внимательно наблюдали не только энергетики и ОПП в разных городах России, но и федеральные политики. Директор «Смоленскоблкоммунэнерго» избрал беспроигрышную, как ему казалось, тактику. «Первого января у меня Чубайс отключает энергию за долги? Очень хорошо. У меня на этих сетях, кроме обычных промпредприятий и населения, две больницы, роддом, пять школ и три детских садика, а также водозабор и канализация. С них, родных, мы и начнем. Чубайс отключает меня, а я отключаю их». Плюс к этому был отключен Промышленный район города, где в основном живут энергетики. Чтоб знали. Ну, вот, отключает директор ОПП указанных потребителей и ждет, какие телефоны у него зазвонят и как Чубайс там будет крутиться. А там уже демонстрация трудящихся против антинародных реформ и циничных антинародных реформаторов, заявление КПРФ в поддержку «Облкоммунэнерго» и полный набор пиара с той стороны.

Дальше Чубайс взвешивает расстановку сил. Где мэр Смоленска? Скорее всего, с той стороны — ОПП собственность муниципальная, да и интерес его в ней наверняка есть. Что с губернатором? Чубайс встречается с губернатором, который поддерживал своего коммунальщика, и со свойственной ему деликатностью говорит:

— С этого момента вы имеете дело не с Хвостанцевым Михаилом Аркадьевичем, моим директором «Смоленскэнерго», а со мной лично. Я директора вашего «коммун? энерго» буду изживать, сносить всеми доступными мне способами. За вами —
выбор позиции: либо остаетесь с ним, либо работаете со мной.

Губернатор после некоторого раздумья сказал, что да, за энергию надо платить и он будет на стороне Чубайса.

Но даже в этой конфигурации Чубайсу понадобилось больше двух лет, чтобы добиться своего. Там уже и губернатор сменился, а Чубайс все воевал с местным ОПП.

— Цепкий такой оказался мужик, — говорит глава РАО, — просто молодец. ? Но поскольку он стал чем-то вроде знамени перепродавцов для всей страны (мы же говорим, у Чубайса каждое столкновение —
показательное. — М. Б., С. П.), принципиально важным было его победить, без всяких условностей и оговорок. Дело, к сожалению для директора, кончилось уголовкой — проверки много чего навскрывали с деньгами, которые ему якобы никто не платил, — а потом бегством из России.

— А что стало со «Смоленскоблкоммун? энерго»? Она смогла расплатиться?

— Компания отошла РАО «ЕЭС» за долги. Теперь смоленские коммунальные сети, как и коммуналка в некоторых других городах, стали частью наших сетевых компаний. Такая возможность, кстати, преду? сматривалась Программой, Той самой Синей Книжечкой, которую мы разработали в первые месяцы работы в РАО.

Правильные истории с решительным наступлением на коммунальных перепродавцов не всегда имели такие счастливые развязки. В Тамбове произошла ужасная трагедия.

«Тамбовэнерго», в полном соответствии с федеральным законодательством, рег? ламентами и нормами РАО «ЕЭС», выдало предписание ОПП на ограничение энергоснабжения неплательщиков. В уголовном деле сохранились стенограммы переговоров диспетчеров, где энергетики спрашивают коммунальщиков, какие фидеры можно отключать. Поскольку конкретные непромышленные потребители получают электроэнергию от оптовых перепродавцов, только в ОПП знают, кто на каких линиях сидит. Диспетчер «Тамбов? энерго» запрашивает номера фидеров, а диспетчер «Тамбовкоммунэнерго» называет номера для отключения. В числе прочих — фидер, на котором запитан военный госпиталь. В госпитале, на беду, в это же самое время пациент, полковник запаса, лежит с аппаратом искусственной вентиляции легких.

Потом, когда стали разбираться, возникла масса вопросов. Почему не был госпиталь предупрежден об отключении, почему в нем не оказалось резервного источника тока, который должен быть обязательно? Почему, в конце концов, в больнице полковнику не сделали искусственное дыхание с помощью кислородной подушки? Но полковнику-то что до этого? Трагедия случилась.

Понятно, что начинается кампания
в прессе о Чубайсе-убийце. Кого волнует, что госпиталь не имел дизеля и получал энергию от оптового покупателя-перепродавца? Пациент умер
от отключения электричества в госпитале. Все, значит, виноват Чубайс. И Чубайс при упоминании этой истории действительно чувствует себя виноватым, несмотря на балансовое разграничение мощностей, на распределение функций между
АО-энерго и ОПП. А сотрудник «Тамбовэнерго», который прошел через несколько судов и был оправдан, умер. Не выдержало сердце.

В РАО была разработана детальнейшая процедура отключения должников с обязательным информационным сопровож? дением. Когда оптовому перепродавцу направляется первое письмо с предупреж? дением о том, что в случае невыплаты задолженности поставка энергии будет ограничена, информация об этом обязательно передается в СМИ. Через две недели, если ничего не меняется, процедура повторяется. И только если после третьего предписания, после трех предупредительных «выстрелов в воздух», все остается по-прежнему, энергетики снижают объем поставляемой энергии до того уровня, за который заплатили.

В одном из городов пиар-служба АО-энерго даже опубликовала в местной прессе обращение к жителям с объяснениями причин возможного вынужденного отключения: кто кому должен, где сети АО-энерго, а где ОПП. И если у вас, уважаемые потребители, возникнут вопросы, почему нет электроэнергии, за которую вы заплатили, обращайтесь по следующим координатам. И дальше — городской, домашний и мобильный телефоны директора местного «коммунэнерго». Понятно, что происходит в городе в день опубликования этой информации.

Кроме того, энергетики в день отключения, если до этого доходит, приглашают журналистов на свою «последнюю подстанцию» и объясняют, где кончаются провода системы РАО «ЕЭС» и где начинается муниципальное энергетическое хозяйство.

Это все прекрасно работало.

Хотя были случаи не только в Смоленске, когда мэры со своими ОПП шли до конца в расчете на то, что отключить городских потребителей вместе с больницами и детскими садами невозможно. Один из таких бойцов сопротивления руководил Кинелем, небольшим городом в сорока километрах от Самары. События все тех же тяжелых лет — 1999-2000. Не платили и заявляли, что платить не будут. Чтоб и не рассчитывали в будущем.

«Самараэнерго» руководил тогда вполне решительный Владимир Аветисян (позже он перешел в РАО и стал членом правления), которого, как говорят, на испуг не возьмешь. Его люди разработали и провели целую спецоперацию по наказанию упорствующих должников. Они пошли к военным, взяли в аренду дизельные генераторы, подвезли их к больнице, к школе, к роддому, к госпиталю. Запитали таким образом все жизненно важные объекты и вырубили, к чертовой матери, город Кинель. Как часто говорят в американских боевиках: «Сюрприз!»

Мэр города сутки бегал по потолку своего кабинета, второй день потратил на угрозы вовлечения в конфликт всех возможных инстанций, а на третий день стал платить.

А начинали бороться с неплательщиками с помощью так называемых веерных отключений. Это уже не булыжник, а практически ковровые бомбардировки. Энергокомпании не платят, у нее нет денег на топливо, значит, станция может работать не 24 часа, а только, скажем, 16. В какой-то час какие-то энергоблоки надо отключать на час, на два, на шесть. Иначе — авария. Сокращается выработка, следовательно, кого-то из потребителей надо просто тупо вырубить, и самое досадное — независимо от того, заплатил он или нет. Потому что веерное отключение — это поочередное отключение энергозон, городских микрорай? онов со всем, что там находится. Говорят, Чубайс как-то сам попал под такое мероприятие. Был в Петропавловске-Камчатском, губернатор пригласил зайти в музей. Пошли — масса журналистов, телекамеры. И тут, как специально, гаснет свет во всем микрорайоне, включая музей, естественно. Это и есть «веера» и единственно возможное поведение энергетиков в такой ситуации. У меня нет топлива — я поочередно отключаю часть потребителей.

Чубайс быстро понял, что веерные отключения — это признак полной беспомощности энергетиков. Веера — это последствия поставки энергии тем, кто не платит. Одна из первых мер Чубайса в РАО — запрет веерных отключений. Она была подкреплена жестким указанием не поставлять энергию без оплаты. И отключать только тех, кто не платит. Сложная организационная и инженерная задача, но вполне решаемая. При этом надо понимать, что «жертвы» отключений не сидят сложа руки. У них свои «рубильники» и «булыжники». Ты мне отключаешь, не важно почему, а я на тебя уголовное дело заведу за отключение чего-нибудь жизненно важного, что ты обязательно пропустишь. И получается, что у Чубайса, с одной стороны, угрозы уголовок против его директоров, которые в трех случаях были реализованы, и ему потом понадобилось немало сил и лет, чтобы снять со своих менеджеров уголовные обвинения. С другой стороны, государство, которое также грозит посадить всех, кто злостно не исполняет платежи по налогам, в Пенсионный фонд и т. д. и т. п.

Так что отключать — большое искусство, целая стратегия с тактикой. Иначе может ударить. И не током. Или, как минимум, кто-то может перекрыть дорогу к выключателю с оружием в руках. Не с булыжником, а именно с табельным стрелковым оружием.

Евгений Иванович Наздратенко, еще служа губернатором в Приморье, будоражил Госдуму заявлениями типа: а вы попробуйте отключить электроэнергию у людей, которые ее защищают с автоматами в руках! Аплодисменты.

— Был момент, — рассказывает уже нам Наздратенко, — долг достиг невероятных размеров. Что-то около двух миллиардов рублей! Флот не платит ни за что. А предприятия все вцеплены в берег, электроэнергию получают, коммунальные услуги получают. Погранцы не платят, корпуса ПВО — тоже. Пятая армия не платит. Вообще никто ни за что не платит.
А когда начали отключать, военные стали бронетранспортеры с автоматчиками к своим подстанциям выставлять, не давали подойти никому. Я помню, к командиру дивизии одному приехал и спрашиваю: почему же вы ничего не платите? А он отвечает, что деньги на оплату электроэнергии они полностью получили. «Но знаете, куда я их дел? — говорит. — Я их пустил на зарплату, которую мои офицеры пять месяцев не получали. А электроэнергию будем добывать бесплатно: вот бронетранспортеры и людей с автоматами к подстанции выставим». В чем же виноват этот командир дивизии? В чем виноват губернатор? Ведь до стрельбы же доходило, стреляли поверх голов, и это было даже по телевизору. Вся же страна тогда бунтовала!

Да, дон Карлеоне из «Крестного отца» и не подозревал, наверное, насколько он был прав, когда говорил, что с помощью пистолета и доброго слова можно добиться гораздо большего, чем с помощью просто доброго слова.

Можно даже электроэнергию добывать с помощью стрелкового оружия и заодно экономить при этом на добрых словах.

В регионах с тяжелой экономикой ситуации с войной вокруг отключений дожили до 2008 года.

Ответ Чубайса последовал незамедлительно. Он выслал на место Раппопорта (конечно же, его!), которому, кроме всего прочего, поручил посетить пострадавшую и оказать ей материальную помощь. Нападавшие были отловлены, против заказчиков акции заведены уголовные дела.
В январе 2008 года телефонная компания отключила линию международного прослушивания ФБР США за неуплату. Вы спросите: при чем здесь Чубайс? Нет, его фидеры не протянулись столь далеко, но он и до этого случая понял, что за неоплаченные счета потребителя надо отключать. В Штатах отключенные телефонные линии использовались для доставки результатов наблюдений в ФБР, и потеря связи привела к утрате важных улик по разным делам. Минюст США, проводивший расследование инцидента, как ни удивительно это покажется в России, признал виновным ФБР, а не телефонную компанию*.

Так вот, Чубайс понял, что отключать надо всех, кто этого заслужил, и до случая с ФБР. Но он не предполагал, насколько сильно эта идея овладеет менеджерскими «массами» РАО.

В конце 2007 года Чубайс в очередной раз был на Камчатке.

— Как у тебя воинская часть?. . — называя номер части, спрашивает он директора «Камчатскэнерго» про известного ему должника.

— Все нормально, — отвечает тот, — завершаем процедуру.

— Процедуру чего?

— Банкротства, чего же еще, не платят ведь.

— Не понял, еще раз, пожалуйста. Как банкротства? Это же воинская часть, она энергоснабжение базы подводных лодок обеспечивает?

— Ну и что? Банкрочу. Я специально разбирался. Можно.

— Я тут же соображаю, — говорит Чубайс, — что ровно в это время на этой базе находится только что назначенный министр обороны Анатолий Сердюков вместе с президентом Путиным и через час у меня совещание с ними. «Ну-ка давай, быстро рассказывай, как это вы ухитрились воинскую часть банкротить, чтобы я тоже понимал». И действительно, там соорудили такую юридическую конструкцию, при которой в/ч — это ГУП, то есть государственное унитарное предприятие. У ГУПа есть свои активы, низковольтные распределительные сети в том числе. И эти сети не собирали плату за электричество, вот их-то и взялись банкротить.

В тот раз на совещании у президента с участием министра обороны Чубайс отбился. Но был с отключением военных объектов один совсем тяжелый случай. Настолько тяжелый, что ему по этому поводу позвонил Путин. Никогда до и никогда после президент не звонил Чубайсу с вопросом об отключении кого бы то ни было. Но в тот раз под раздачу попала воинская часть, отвечавшая за связь с военными спутниками. Тут-то и раздался звонок от президента.

— Ты что творишь? — живо поинтересовался он. — Ты знаешь, о чем газеты европейские сегодня с утра пишут? Они все вышли под заголовками: «Ракеты Путина падают на Европу». Ты же станцию слежения отключил. Мне уже Блэр звонил и Ширак звонил.

— Виноват, перестарался, — ответил Чубайс, но не удержался, чтобы не спросить: — А что это за армия такая, которой можно один провод обрубить и она теряет контроль над своими ракетами?

Последующее разбирательство показало, что Чубайсу не удалось нанести ущерб обороноспособности страны. В воинские части на Дальнем Востоке деньги из бюджета приходили с большим опозданием. И не только на оплату электроэнергии, но и на зарплату, на содержание жилых домов военных. Командир части, видя, что долг энергетикам достиг неприличных размеров, сам предложил ввести ограничения поставок электроэнергии на то время, когда объект не находился на боевом дежурстве. Спутники ведь по орбите летают, и, когда они уходят за горизонт, с ними все равно связи нет. Но скандал получился большой и полезный. Если уж таких военных отключили, а Чубайс уцелел, платить, похоже, придется всем.