Метка: Издательство «КоЛибри»

Глава из книги Мартина Гарднера «„Когда ты была рыбкой, головастиком — я…“ и другие размышления о всякой всячине»

Почти десять лет я вел раздел загадок в «Isaac Azimov’s Science Fiction Magazine» («Азимовском научно-фантастическом журнале»). Данная глава — перепечатка моей колонки за декабрь 1985 года. В ней я сообщал о некоторых выдающихся примерах изумительно точных предсказаний, касающихся будущего науки, и о прогнозах, которые попали совсем уж в «молоко».

Если учесть, что каждый год в научной фантастике (НФ), издающейся по всему миру, появляются тысячи предсказаний, неудивительно, что иногда случаются невероятно точные попадания — как при меткой стрельбе из ружья по мишени. Но, конечно, встречаются и оглушительные промахи, причем их куда больше. А бывает, что попадания в десятку и в «молоко» сочетаются друг с другом. Так, Жюль Верн сделал поразительно точный выстрел, описав первый космический корабль, запущенный из Флориды и совершивший оборот вокруг Луны, но его аппарат отправляют в небеса при помощи гигантской подземной пушки. Сотни историй в жанре НФ предвосхитили будущие прогулки человека по Луне. Но, насколько мне известно, лишь в одной из них предугадали, что первую такую прогулку будут наблюдать на Земле по телевизору: это «Прелюдия к космосу», повесть Артура Ч. Кларка. Впервые ее опубликовали в «Galaxy» (февраль 1951); позже эту вещь переиздавали под другими названиями.

Нелегкая задача — составить полный список попаданий и промахов Г.Дж. Уэллса. Самого впечатляющего успеха в прогнозировании он достиг в главе, с которой начинается «Мир освобожденный» (1914) и в которой рассказывается о том, как впервые был расщеплен атом. Кроме того, в романе описана Вторая мировая война, разразившаяся в сороковые годы, и ярко изображена сбрасываемая на противника «атомная бомба» (да, Уэллс уже использовал этот термин!). Впрочем, бомбу держит человек, кидающий ее вниз через отверстие в днище самолета.

В своем сборнике пророческих эссе («Прозрения», 1902) Уэллс верно предсказал появление широких асфальтовых автострад, петляющих на перекрестках, проходя друг над другом, и снабженных барьером, разделяющим полосы, по которым идет движение в противоположных направлениях. Глава, посвященная воинскому искусству XX века, во многом поразительно точна, однако авиационные сражения ведутся у него на воздушных шарах, а о подводных лодках Уэллс заявляет следующее: «Должен признаться, мое воображение, при всей его пылкости, отказывается представить субмарины делающими что-то еще кроме удушения собственного изобретателя и экипажа где-нибудь в морской пучине». Справедливо отмечают, что Уэллс куда чаще попадал в яблочко в своей НФ, нежели в документальных произведениях. В «Социальных силах Англии и Америки», вышедших в том же году, что и «Мир освобожденный», он говорит про «обуздание атомной энергии», но считает, что «на это уйдут еще две тысячи лет».

На протяжении нескольких десятилетий я пытался собрать все вышедшие номера «Science and Invention» («Науки и изобретений») — замечательного журнала Хьюго Гернсбека (Хьюго Гернсбек (1884–1967) — американский бизнесмен, изобретатель, писатель и издатель.). Особенно меня увлекал период расцвета этого издания — двадцатые годы XX века. Броские обложки журнала являют собой великолепную смесь попаданий и промахов. Среди попаданий: вертолеты, доставляющие наверх балки при строительстве небоскребов; применение огнеметов в военных целях; а также (моя любимая обложка) обнимающиеся мужчина и женщина, оба — с проводами, прикрепленными к различным частям тела, дабы измерять параметры их пульса, дыхания, потоотделения и т.п. Картинка эта иллюстрировала статью Гернсбека, посвященную научным исследованиям секса. Среди промахов: гигантский робот-полисмен и изображение предполагаемого облика марсианина. Гернсбеков «Ральф 124С 41+» — вероятно, худший НФ-роман из всех когда-либо публиковавшихся (он кончается чудовищно неуклюжим каламбуром, обыгрывающим имя героя: «one to foresee for one»), однако в нем содержится ряд прогнозов, которые можно считать точнейшими из всех, когда-либо сделанных фантастами.

Если вас интересуют диковинные ошибки в предсказаниях будущего, рекомендую вам книгу Кристофера Серфа и Виктора Наваски «Говорят эксперты: полное собрание достоверной дезинформации». О точных выстрелах авторов НФ читайте в статье «Предсказания», которая помещена в «Энциклопедии научной фантастики», вышедшей под редакцией Питера Николса. А вот кое-что из моей собственной коллекции: несколько ярких примеров необычайных предвидений, принадлежащих авторам-нефантастам. Удастся ли вам определить, кто это писал и в каком веке?

1. «Платье, вывешенное на морском берегу, о который бьются волны, делается влажным, а затем высыхает, будучи расправлено и выставлено на солнце. Однако не видно, каким образом впитывается в него вода, а равно и каким образом ее изгоняет жар солнца. Следовательно, влага здесь собирается в малые частицы, какие глаз не способен разглядеть».
2. «Первоэлементы материи, как я полагаю, являются абсолютно неделимыми точками, не имеющими протяженности; они настолько рассеяны в необъятном вакууме, что всякие две из них отделяет друг от друга значительный промежуток».
3. «…две маленькие звезды или два спутника, обращающихся около Марса, из которых ближайший к Марсу удален от центра этой планеты на расстояние, равное трем ее диаметрам, а более отдаленный находится от нее на расстоянии пяти таких же диаметров. Первый совершает свое обращение в течение десяти часов, а второй в течение двадцати одного с половиной».
4. «Когда м-р Б. выпьет изрядное количество воды, желчь, разъедающая его кишки, растворится, если причина лишь в этой желчи; подозреваю, однако, что дизентерии вызываются некими мельчайшими существами, а как их убить, мне неизвестно».
5. «Знаю простой способ, который позволяет легко слышать беседу, происходящую за стеной толщиною в ярд… Могу заверить читателя, что посредством некоего протяженного провода мне удалось распространить звук на значительное расстояние — мгновенно или же со скоростью, по всей видимости, близкой к скорости света… и не только по прямой линии, но и по линии, многократно изогнутой под различными углами».
6. «Мне представляется, что подобные изменения, происходящие на поверхности нашей планеты, едва ли стали бы возможны, обладай Земля твердым центром. Поэтому я вообразил, что глубинные области ее могут состоять из жидкости более плотной и обладающей более высоким удельным весом, нежели какое бы то ни было из твердых веществ, какие нам известны и какие, следовательно, могли бы плавать по этой жидкости или же в ее толще. Таким образом, поверхность земного шара, быть может, являет собой оболочку, которую способны прорвать и разрушить мощные движения жидкости, на которой она покоится».
7. «Не слишком ли смело будет вообразить, что по прошествии огромного промежутка времени после того, как начал существовать мир, и, возможно, за миллионы поколений до зарождения человечества со всей его историей, — не слишком ли смело будет вообразить, что все теплокровные животные произошли от одного живого волокна, которое Великая Первопричина Всего Сущего наделила живым началом, способным обретать новые части и новые склонности, могущие возникать под влиянием тех или иных раздражений, ощущений, волеизъявлений и связей, а значит, возможность и дальше совершенствоваться посредством собственной деятельности и передачи этих усовершенствований потомству, — а следовательно, мироздание не имеет конца?»

8. Да и сам я, дерзновенный взор в грядущее вперив,
   Созерцал Виденье мира и без счета дивных див!

   Караван судов торговых плыл среди небесных круч,
   Приземлялись с ценным грузом лоцманы багровых туч.

   Воздух задрожал от гула, пала страшная роса:
   Бились в вышине армады, сотрясая небеса.

   Из конца в конец над миром южный ветер пролетал,
   В клочья рвал знамена наций громовой ревущий шквал.

   Вот умолкли барабаны, стяги ратные легли
   Пред Парламентом Народов, Федерацией Земли…

Ответы

1. Лукреций, «De Rerum Natura» («О природе вещей»), ок. 99 г. до н.э. Изложенное им точное описание процесса испарения показывает, что корпускулярная теория древних греков и римлян содержала больше эмпирических доказательств, чем нравится думать некоторым историкам науки.
2. Руджер Иосип Бошкович, «Theoria Philosophiae Naturalis» («Теория натурфилософии»), 1758. По современной корпускулярной теории, материя состоит из шести видов лептонов и шести видов кварков; все они в известном смысле подобны точкам, и внутренней структуры у них не обнаружено.
3. Джонатан Свифт, «Путешествие в Лапуту», в книге «Путешествия Гулливера», 1726. Два спутника Марса были открыты лишь в 1887 г. Ближний, Фобос, совершает полный оборот вокруг планеты за семь часов с небольшим; дальний, Деймос, — примерно за тридцать один час. То, что у Марса имеются два спутника, еще раньше предсказал Кеплер. Видимо, его работой и воспользовался Свифт.
4. Сэмюэл Джонсон, письмо к миссис Трейл, 12 ноября 1791 г.
5. Роберт Гук, британский физик, «Микрография», 1664.
6. Бенджамин Франклин, письмо аббату Сюлави, 22 сентября 1782 г.
7. Эразм Дарвин (дед Чарльза), «Зоономия», 1794.
8. Альфред Теннисон, «Локсли-холл», 1886.

А теперь посмотрим, сумеете ли вы назвать ученого, которому принадлежат все нижеследующие промахи:

«Говорящее кино не заменит обычного немого кино… В кинопантомиму вкладывают такие колоссальные средства, что этот порядок вещей было бы абсурдно пытаться разрушить» (1913).

«Мне совершенно очевидно, что сейчас уже истощены возможности аэроплана, который два-три года назад считался решением проблемы [летательных аппаратов], так что нам следует обратиться к чему-то еще» (1895).

«Не пройдет и пятнадцати лет, как электричество будет продаваться для электрического транспорта чаще и больше, чем для освещения» (1910).

«Не существует никаких доводов в пользу применения высокого напряжения и переменного тока в научных или коммерческих целях… Будь моя воля, я бы полностью запретил использование переменного тока. Это и не нужно, и опасно» (1889).

Вы не поверите, но все эти замечания принадлежат Томасу Эдисону. Первые три я отыскал в книге «Говорят эксперты», а четвертый почерпнул из книги «Случайные пути в науке», составленной Р.Л. Вебером (1973), в разделе, посвященном предсказаниям.

О книге Мартина Гарднера «„Когда ты была рыбкой, головастиком — я…“ и другие размышления о всякой всячине»

Авторское вступление к книге

Как жили древние римляне? Что происходило каждый день на улицах Рима? Все мы хотя бы один раз задавали себе подобные вопросы. Эта книга и призвана на них ответить.

На самом деле очарование Рима невозможно описать. Его можно только ощутить — всякий раз, когда осматриваешь археологический памятник римской эпохи. К сожалению, пояснительные таблички и существующие путеводители в большинстве случаев предлагают лишь самые общие сведения о повседневной жизни, сосредоточиваясь на архитектурных стилях и датировках.

Но есть один трюк, помогающий вдохнуть жизнь в места археологических раскопок. Присмотритесь к деталям: стертые ступени лестниц, граффити на оштукатуренных стенах (в Помпеях их великое множество), колеи, выбитые повозками в каменных мостовых, и потертости на порогах жилищ, оставленные не дошедшей до наших времен входной дверью.

Если вы сосредоточитесь на этих подробностях, неожиданно руины вновь наполнятся биением жизни и вы «увидите» тогдашних людей. Именно так и была задумана эта книга: рассказ о Великой истории с помощью множества малых историй.

За многие годы телевизионных съемок памятников римской эпохи — как в черте самого Рима, так и за его пределами — я неоднократно наталкивался на жизненные истории и любопытные подробности времен императорского Рима, позабытые в веках и вновь открытые археологами. Всплывали особенности, привычки, курьезы повседневной жизни или общественного устройства ныне исчезнувшего мира… То же самое происходило во время бесед с археологами, при чтении их статей или книг.

Я понял, что эти ценные сведения о римском мире почти никогда не доходят до людей, оставаясь «в плену» специальных изданий или археологических памятников. Вот я и попытался изложить их.

Эта книга призвана оживить руины древнего Рима с помощью рассказа о повседневной жизни, отвечая на самые простые вопросы: что чувствовали прохожие, шагая по улицам? Как выглядели их лица? Что видели горожане, выглядывая с балконов? Какова на вкус была их пища? Какую латынь мы бы услышали вокруг себя? Как освещали храмы на Капитолийском холме первые лучи солнца?

Можно сказать, я навел объектив телекамеры на эти места, чтобы показать, как они могли выглядеть две тысячи лет назад, чтобы читатель ощутил себя на улицах Рима, вдыхая их разнообразные запахи, встречаясь взглядом с прохожими, заходя в лавки, дома или в Колизей. Только подобным образом можно понять, что на самом деле значило жить в столице империи.

Я живу в Риме, и поэтому мне легко было описывать, как солнце в течение дня по-разному освещает улицы и памятники, или самому посетить места археологических раскопок, чтобы подметить множество мелких подробностей, которые я привожу в своей книге, в дополнение к собранным за годы съемок и репортажей.

Естественно, сцены, которые будут разворачиваться перед вашим взором во время этого визита в древний Рим, не плод чистой фантазии, а, как уже говорилось, непосредственно основываются на результатах исследований и археологических открытий, лабораторных анализах находок и скелетов или изучении античной литературы.

Лучший способ упорядочить все эти сведения — расположить их в виде описания одного дня. Каждому часу соответствует определенное место и персонаж Вечного города с его занятиями. Так постепенно разворачивается во времени картина повседневной жизни в древнем Риме.

Остается лишь последний вопрос: зачем вообще нужна книга про Рим? Затем, что наш образ жизни является продолжением римского. Мы не были бы собой без римской эпохи. Только подумайте: обычно римская цивилизация отождествляется с лицами императоров, марширующими легионами и колоннадами храмов. Но ее настоящая сила в другом. Эта сила позволила ей просуществовать в течение невообразимо долгого времени: на Западе более тысячи лет, а на Востоке, хотя и с некоторой внутренней эволюцией, приведшей от Константинополя к Византии, еще дольше, более двух тысячелетий, почти до самого Возрождения. Ни один легион, ни одна политическая или идеологическая система не смогли бы обеспечить подобного долголетия. Секрет Рима заключался в его повседневном modus vivendi, cпособе существания: способе строить дома, манере одеваться, есть, взаимодействовать с другими людьми в семье и вне ее, подчиненной четкой системе законов и общественных правил. Этот аспект остался в целом неизменным в течение веков, хотя и претерпевал постепенное развитие, и позволил римской цивилизации просуществовать столь долго.

Да и канула ли в прошлое та эпоха на самом деле? Ведь Римская империя оставила нам не только статуи и великолепные памятники. Она оставила нам и «программное обеспечение», поддерживающее наше каждодневное существование. Мы используем латинский алфавит, — а в интернете им пользуются не только европейцы, но и весь мир. Итальянский язык происходит от латыни. В значительной части от него же происходят испанский, португальский, французский и румынский. Огромное множество английских слов тоже имеют латинские корни. И это не говоря уж о правовой системе, о дорогах, архитектуре, живописи, скульптуре, которые без римлян не были бы такими, как есть.

По сути, если задуматься, большая часть западного образа жизни есть не что иное, как развитие и продолжение римского образа жизни. Как раз такого, какой мы бы могли видеть на улицах и в домах Рима императорской эпохи.

Я попытался написать такую книгу, которую сам бы хотел найти в книжном магазине, чтобы удовлетворить свое любопытство в отношении жизни в древнем Риме. Надеюсь, мне удастся удовлетворить и ваше любопытство.

Итак, перенесемся в римский переулок в 115 году нашей эры, в правление императора Траяна, когда Рим, по моему мнению, переживал эпоху наивысшего могущества и, возможно, наивысшей красоты. День как день. Скоро рассветет…

О книге Альберто Анджелы «Один день в древнем Риме. Повседневная жизнь, тайны и курьезы»

Глава из романа

Глава первая,
которая, по логике вещей и событий, должна стать последней, однако в ней все только начинается. Здесь впервые появляется наша героиня и заводит речь о том, какие не ожиданные (и ненужные) приобретения можно сделать в продуктовом магазине. Кроме того, в этой главе имеются одно телевизионное шоу, несколько свежих идей и целых четыре толстяка

Ресторан держат четыре брата. Старший, Массимо, сидючи, свисает со стула боками, а ходит, раскачиваясь и отсвистываясь, как резиновая утка, отслужившая банной игрушкой минимум пяти поколениям. Массимо в полном соответствии с именем — главный — команды подает с места: «Альфонсо! Устрицы на первый! Марио! Счет на восьмой!», и так же с места он орет на посетителей, если они вдруг заказали не то вино или пропустили первое.

Альфонсо — следующий брат — выглядит чуточку более подтянутым и даже запросто проходит в дверь — правда, поднос он всегда крепко держит обеими руками, и ноги у него явственно заплетаются. Мне с моего места видно, что Альфонсо каждый новый поход на кухню отмечает бокалом вина из припрятанной в шкафике бутылки.

Тем временем заляпанная разнокалиберными пятнами карта меню (будто карта мира, заляпанная материками) выскальзывает из волосатой ручищи Марио. Третьего брата можно даже назвать стройным при известном человеколюбии и на фоне старших парней. Марио весит не более ста пятнадцати килограммов, но зато ему не очень повезло с подбородками — подбородков у Марио несколько, и каждый имеет собственный размер, очертание, а возможно, и предназначение.

Я, пожалуй, слишком откровенно изучала удивительные подбородки Марио, потому что он вдруг смутился, сдвинув карты одной ручищей, пока другая, похожая на раскормленного бобра, ловко сгребла наши сервировочные тарелки и бокалы: мы с Екой хором отказались от вина. По этому поводу Марио укоризненно поцокал языком, но бокалы послушно унес, и вскоре к нашему столу подкатился веселым колобком четвертый толстяк, Джанлука, — эти четыре брата так подробно орали друг на друга, что не запомнить, как кого зовут, не смог бы только абсолютно глухой посетитель, каких в ресторане «Ла Белла Венеция» в тот вечер, по-моему, не было.

Ека разгладила складочку на скатерти, раскрыла меню — такое же заляпанное, как и у меня (разве что пятна-материки у нее были несколько более темными), и впилась взглядом в список «антипасти». Я смотрела на Еку и думала, что скоро настанет день, когда мне больше не надо будет на нее смотреть. «Господи! — взмолилась я, поднимая глаза к пыльной муранской люстре, свисавшей над головами посетителей. — Я согласна отдать что угодно, лишь бы этот день пришел скорее!» Я согласна стать такой же толстой, как Альфонсо, Массимо, Марио и Джанлука вместе взятые, лишь бы вернулось то славное время, когда никакой Еки не было ни в моей жизни, ни в моих кошмарах.

Хорошо бы, кто-нибудь рассказал эту историю от начала и до конца. Хорошо бы, этот кто-нибудь рассказал все честно, как на приеме у врача, более того — как врач врачу, отбросив ложный стыд и сомнения, этику и деонтологию, честь и совесть, — но, судя по всему, рассказывать придется мне самой. Что ж, ничего другого в мире все равно не осталось. Только эта история, я и Ека. А остальное — декорация и статисты. Даже «Ла Белла Венеция» с газетными вырезками и фотографиями, наклеенными прямо на стены, даже Массимо, выписывающий счет и с трудом удерживающий авторучку сарделечными пальцами.

Начать историю можно так:

«Геня всегда любила есть и радовалась тому, что это — есть.

Еда как способ насытиться, еда как наслаждение, еда как способ манипулировать людьми. Лучший и самый верный способ: куда уж там нейролингвистическому программированию. Хотите превратить бульдога в кролика? Вовремя покормите его. Хотите уютной семейной жизни? Готовьте сами. Хотите счастья? Ешьте по-настоящему вкусно! Ешьте, как Геня. Ешьте с Геней. Ешьте лучше Гени (если сможете). И не бойтесь растолстеть — набирают вес лишь те, кто не умеет есть вкусно. «Вкусная еда не бывает вредной» — так говорит Геня Гималаева — гений кулинарии, ведущая телепрограммы «Гениальная кухня» на канале «Есть!».

Или так:

«…Геня Гималаева любила готовить и любила кормить всех вокруг — особенно детей и несчастных влюб ленных, потому что именно детей и несчастных влюбленных кормить сложнее всего».

…Джанлука склонился к нашему столику и громко, во всю плоть, закричал:

— Синьоры, а теперь расскажите мне все!

— Антипасто мисто, — тихо, будто пароль, произнесла Ека. — Первое я пропускаю (Массимо в отдалении скрежещет зубами), на второе — печень по-венециански с полентой. И те булочки с чесноком, которые были вчера.

— То же самое. — Я кивнула Джанлуке, и он покатился в кухню, где Альфонсо неверными движениями прятал опустевшую бутыль под стол.

…Меня назвали Евгенией, но я не люблю это имя вместе со всеми его жжено-женски-жеманными-жэковскими производными. Просто не любить — ничего страшного, но, как только дело дошло до публичности, пришлось выкручивать себе новое имя. Кстати, Еке (однако! она должна была появиться значительно позднее, но вылезла в первых строчках), так вот, Еке помогли найти новое имя коллеги, поскольку свое родное — Катя — она произносила с гадким таким присюсюком: «Каця». Это было даже хуже, чем Жека! Народ скинулся идеями и раскошелился на Еку, три первых буквы длинного имени, которое нравится мне ничуть не больше моего собственного.

Все, я постараюсь взять себя в руки и хотя бы несколько минут подряд не думать об этой… об этой… хотите, расскажу, как мы с нею встретились?

Я тогда была счастлива, как в песне: «Их дети сходят с ума оттого, что им нечего больше хотеть». У меня было несколько телепрограмм, был рой преданных поклонников, рубившихся за меня, как пчелы — за правду-матку, был несравненный и тогда еще неистовый П.Н., была моя чудесная кухня, в общем, все было именно так, как представляют себе наивные молодые люди в наивных молодых мечтах. Потом, по мере взросления, эти люди понимают, что за каждым успехом, как буксир на тросе, тянется штраф, и удивительно, если штраф этот опаздывает, — как правило, счета за удовольствие подают без малейшей задержки. Это вам не Массимо с братовьями из ресторана «Ла Белла Венеция» — вчера мы ждали счет больше сорока минут, после чего на полусогнутых явился Альфонсо с абсолютно пустым листком бумаги и сказал:

— Аллора, синьоры, давайте вместе вспоминать, чего вы тут наели.

Так вот, в доекатерининскую эпоху я честно не знала, о чем бы еще попросить провидение, ну разве только чтобы в гипермаркет «Сириус» завезли наконец свежие артишоки и стали их продавать не раз в полгода, а постоянно. Я помню, что думала именно об артишоках в тот день, когда катила по залу «Сириуса» громадную корзину.

То был осмотр владений: сразу, после того как у нас открыли «Сириус», я привыкла считать его своим домом. Кассирши здесь знают меня по имени, новенькие продавщицы берут автографы, а смелые покупательницы спрашивают, с чем что есть и как лучше готовить. И все они — кто искоса, кто явно — заглядывают в мою корзину, пытаясь запомнить, что именно купила сегодня в «Сириусе» Геня Гималаева.

Когда я была маленькой, именно так — Гималаева — выговаривала свою простую фамилию Ермолаева. Помните, я рассказывала об этом в интервью — журналисты всегда задают одни и те же вопросы.

В тот день у меня в корзине уже лежали две упаковки белейших крупных шампиньонов, тыква «баттернат», венгерский бекон (душистый, скользкий, но достаточно прочный для того, чтобы им можно было обмотать, как лентами, толстенькие эскалопы или куриные грудки), а еще там были индийский рис, морщинистый мягкий чернослив, груши «александри» и литовский пармезан, к которому я отношусь вполне дружески, хотя и не понимаю, почему он называется пармезаном. Я разминалась перед покупкой главного продукта и не могла решить, что буду сегодня готовить — нежное, как моцарелла, филе судака или баранину с чесноком: в «Сириусе» с утра хвалились свежими поступлениями…

…Геня Гималаева, кулинарная этуаль, подруга и личный повар главного городского гурмана, оценивающего блюда по шкале междометий от удивленного «М-м-м?» до страстного «О-о-о…», ловко рулила корзиной по лучшему городскому магазину снеди и вспоминала вчерашнюю премьеру «Сириус-шоу». Шоу снимали именно здесь, в гипермаркете «Сириус», уже пять лет бывшем гордым спонсором и основным подателем рекламы телеканала «Есть!». Покупательницы произвольно выбирали продукты, а затем рассказывали (и впоследствии — показывали) ведущей, какие прекрасные блюда будут готовить из купленного. Претенденток отлавливали в очереди, предлагали отдемонстрировать покупочки и поделиться рецептом с телезрителями. Двух тетенек Геня вчера подготовила сама — для того, чтобы слегка разукрасить серый фон хозяек «средней» корзины.

— …Знаете, как питаются русские люди? Я часто задаю себе этот вопрос, потому что хочу научить соотечественников любить еду и готовить ее с удовольствием. Поделюсь с вами секретом, — доверительно, как гинекологу, рассказывала видеокамере Геня. — Я очень люблю заглядывать в корзины покупателей «Сириуса» (первое упоминание), но что я там вижу? Унылую копченую курицу, готовый салат, наструганный равнодушными руками незнакомого вам человека (здесь меня слегка занесло, но ничего, все перегибы вырежут при монтаже), полуфабрикатные перцы, кетчуп, майонез и торт под пластиковым колпаком. Прибавьте к этому три бутылки пива, нарезанный батон, шоколад и получите картину «Ужин по-русски»! Не знаю как вам, дорогие, а лично мне почему-то совсем не хочется делить такую трапезу даже с самыми лучшими друзьями. К счастью, сегодня нам это, кажется, не грозит. Давайте узнаем, что собирается приготовить на ужин наша гостья — Елена! Я вижу в корзине у Елены российский сыр, муку, яйца, куриные окорочка…

(Елена смущается так, будто Геня демонстрирует телезрителям ее собственные окорочка.)

…оливковое масло, бородинский хлеб, кинзу, творог, каперсы, горчицу с черной смородиной. Интересный набор!

(Елена — не подготовленная заранее тетенька, это стопроцентно натуральная покупательница. Она кусает губы, озирается по сторонам, словом, демонстрирует неуверенность в себе и в окружающих. Замороженные окорочка смотрятся жутко, но мы-то знаем, как могут воспарить эти птицы в умелых руках!)

— Я обжарю окорочка, — рассказывает Елена, — разморожу их, конечно, а потом намажу горчицей, посып лю тертым сыром с каперсами и запеку в духовке. А творог и яйца — это на утро: сырники сделаю.

Геня обожает сырники. Она готова их есть на каждый завтрак, но об этом даже П.Н. не знает. Они с Геней редко вместе завтракают — П.Н. приходит к ней, как в ресторан.

Геня все так же ловко управляет корзиной и с удовольствием вспоминает вчерашнее шоу. Удача, большая и зубастая, как рыба-меч… Геню почти все узнают — некоторые покупатели решительно сворачивают с ее пути и прячут корзины: стесняются! Боятся хорошего вкуса. «Расслабьтесь, я сегодня без камеры, — думает Геня. — Я здесь в частном порядке».

Геня решает — вяленые помидоры! Паркует корзину рядом с такой же точно чужой, машинально заглядывает в нее и видит там сон про двойника. Бекон, сливки, литовский пармезан, судак, тыква «баттернат», шампиньоны… И… баночка вяленых помидоров — увы, последняя в «Сириусе» (второе упоминание). Та самая баночка, вокруг которой сложилось сегодняшнее гениальное меню — теперь, потеряв опору, оно рассыпается на глазах…

Счастливая обладательница банки, гражданочка с очень короткими, но при этом пышными волосами (что само по себе не внушает доверия), равнодушно улыбнулась Гене и покатила корзину дальше.

…Я спряталась за стеллажом с маслом. Кстати, тыквенное масло! Отлично, берем. Бутылочка тихо звякнула о прутья корзины, воровка вяленых помидоров сделала отвлекающий внимание круг, пошла за мной и взяла с полки такую же бутылочку.

Заметно ниже меня — беляночка, и глаза очень светлые. Рот, как у рыбы-зубатки… Правда, рыбы столько не живут — ей не меньше тридцати пяти. Тыквенное масло! Она хоть знает, как с ним обращаться? Судя по всему, да — она берет с полки свежую рукколу. Если взять рукколу, добавить обжаренные кедровые орешки, сбрызнуть тыквенным маслом, будет нам и «М-м-м?» и «О-о-о…». А еще я, пожалуй, сделаю сегодня каприйскую закуску в собственной версии — красные и желтые помидоры, базилик, адыгейский сыр и моденский уксус. Свежий адыгейский сыр ничем не хуже моцареллы, остатки его я пущу на шахи панир — жаренный по-индийски сыр с пряностями… Обойдемся без вяленых помидоров.

Через полчаса мы с Зубаткой столкнулись у кассы, ее покупки уже ехали по ленте — и мало чем отличались от моих. Я тоскливо проводила глазами баночку с помидорами.

Между прочим, если отвлечься от скорби по ее поводу… вот бы залучить такую покупательницу в новое шоу! Жаль, что я не успела даже додумать до конца эту мысль, как Зубатка ловко сгребла покупки в пакеты и пропала из виду.

О книге Анны Матвеевой «Есть!»

Отрывки из книги

Категорический императив и четырнадцатый год

Иммануил Кант, важнейший мыслитель Нового времени (а по мне, так и вообще всей истории философии), определил развитие немецкой культуры на много лет вперед. Его теорию познания, согласно которой каждый из нас воспринимает мир не таким, какой он есть, а таким, каким он ему открывается (хотя принципы познания остаются общими для всех) изучают в университетах всего мира.

Но куда более значительное влияние на немецкую и мировую культуру оказала этическая концепция философа. Кант сформулировал понятие категорического императива, универсальной и внеличностной силы, заставляющей человека поступать так, а не иначе. Согласно Канту, мораль — самостоятельный субъект действия, и человеческий разум над ней не властен (и уж точно не властны общественные установления и государственные интересы). Категорический императив можно назвать универсальным законом совести. Кант предлагает несколько его формулировок. Самая известная: «Поступай с другими так, как желаешь, чтобы поступали с тобой, и твоя воля станет универсальным нравственным законом». Но мне больше нравится другая: «Обращаться с человеком следует как с целью, а не как со средством ее достижения».

Как вы понимаете, категорический императив плохо сочетается с подчинением приказам и армейской дисциплиной. Недаром в своих поздних сочинениях Кант пришел к полному отрицанию войны. Тем не менее кайзер Вильгельм II, развязавший Первую мировую войну, утверждал, что львиной долей своих побед обязан «моральному и духовному наследию великого мыслителя из Кенигсберга».

Австрийский публицист Карл Краус, известный своим злобным сарказмом, написал по этому поводу: «Прошу иметь в виду, что приказы „Стоять!“, „Шагом марш!“, „Бей их!“ и „Ни шагу назад!“ не имеют ничего общего с моим категорическим императивом. Подпись: Кант».

Холостяк

Кант родился в бедной семье и прожил юные годы в страшной нищете. Лишь получив должность профессора Кенигсбергского университета, он смог забыть об унизительной экономии. Философ всю жизнь оставался холостяком, а на вопросы о том, почему он так и не женился, отвечал:

— Когда у меня была охота завести семью, на это не было средств; когда появились средства, пропала охота.

Небеса не для женщин

Кант всегда был галантен с дамами, но в глубине души не слишком высоко ценил женский интеллект и часто подшучивал над представительницами прекрасного пола. Философ утверждал, что женщинам закрыт путь в рай и приводил в качестве доказательства место из Апокалипсиса, где сказано, что после вознесения праведников на небесах на полчаса воцарилась тишина. А это, по мнению Канта, было бы совершенно невозможно, окажись среди спасенных хоть одна женщина.

Пунктуальный философ

Кант был большим педантом. Каждый день он вставал, ел и ложился в одно и то же время. И отправлялся на вечернюю прогулку ровно в пять, ни минутой позже, ни минутой раньше (только чтение «Эмиля» Руссо вынудило мыслителя несколько дней подряд пропускать послеобеденный моцион). В Кенигсберге шутили, что по Канту можно сверять часы.

Задний двор философии

В «Критике чистого разума» Кант утверждал, что мы не можем ничего знать наверняка о таких вещах, как Бог или душа, поскольку они лежат за гранью нашего опыта. Такое утверждение подрезало крылья сразу всем теологам и метафизикам. Тем не менее Кант допускал разумную веру и в Бога, и в бессмертие души, и в воздаяние — как за грехи, так и за праведную жизнь. Ницше называл такую двойственность «задним двором философии», через который в нее пытается проникнуть то, что прогнали от парадного входа.

В потемках

Генрих Гейне тоже недоумевал: какого дьявола Канту понадобилось разрушать традиционную систему доказательств существования Бога, чтобы потом безапелляционно постулировать его в более поздних сочинениях. Возможно, он просто хотел показать читателям, что жизнь без Бога невыносима? Но ведь это, замечает Гейне, все равно что разбить на улице все фонари, а затем созвать соседей и прочесть им убедительную лекцию о значении городского освещения в темное время суток.

Как опровергнуть пулемет

Гегель проповедовал диалектический идеализм и считал противоречия двигателями мышления. Идеалист до мозга костей, он отрицал существование реальности вне человеческой мысли и считал, что мир существует и развивается благодаря разрешению противоречий в нашем сознании. Дистанцию между мыслью и реальностью Гегель просто-напросто упразднил. Однако, как замечает известный немецкий историк науки Х.Й. Штериг, цитируя выдающегося мыслителя XX века Эрнста Юнгера, «аргумент можно опровергнуть, а пулемет — нельзя».

Примерно о том же, но другими словами, говорил испанский поэт и драматург Хосе Бергамин: «Противоречие можно разрешить словами, а в противостоянии понадобятся кулаки».

Кощунственная шутка

Гегель симпатизировал протестантизму, а о католической церкви порой отзывался весьма непочтительно. Одну из его богохульных шуток пересказал современный немецкий философ и писатель Рюдигер Сафрански. Всем известно, что в таинстве причастия хлеб и вино означают плоть и кровь Христову. Так что же, спрашивал Гегель, если мышь сгрызет кусок облатки, ее надо считать христианкой?

Непонятые

Сложность Гегеля давно стала притчей во языцех. Вот, пожалуй, самый ясный и простой для понимания фрагмент из пролога «Феноменологии духа»: «Однако именно в том, что сознание вообще знает о предмете, уже имеется налицо различие, состоящее в том, что для него нечто есть в-себе, а некоторый другой момент есть знание или бытие предмета для сознания. На этом различении, которое имеется налицо, основывается проверка. Если в этом сравнении одно не соответствует другому, то, по-видимому, сознание должно изменить свое знание, дабы оно согласовалось с предметом; но с изменением знания для него фактически изменяется и сам предмет, так как наличное знание по существу было знанием о предмете; вместе с знанием и предмет становится иным, ибо он по существу принадлежал этому знанию. Тем самым для сознания выясняется то, что прежде было дано ему как в-себе, не есть в себе или что оно было в себе только для него». Для меня: без комментариев. Как для вас, решайте сами.

Шопенгауэр называл подобные умствования издевательством над философией, напыщенной галиматьей, нагромождением бессмыслицы, бредом душевнобольного. Он посвятил Гегелю немало теплых строк в своем сборнике эссе «Парерга и паралипомена». Например, такие: «Если вы хотите превратить юношу в посредственность, неспособную мыслить, лучшее средство — чтение Гегеля.

Ибо, погрузившись один раз в чудовищную трясину пустых слов и абсурдных построений, молодой ум навсегда утратит вкус к размышлению. Чтобы охладить пыл ученика, подающего чересчур большие надежды, наставнику следует заставить его изучать Гегеля до полного изнеможения». Шеллинг (тоже, между прочим, не самый простой автор) считал темноту слога своеобразной философской модой своего времени: «Для иных из нас сложность высказывания сделалась показателем мастерства».

Гейне с удивлением замечал, что, общаясь друг с другом, философы часто жаловались на непонимание публики. Последними словами Гегеля были: «Лишь один человек понимал меня, да и тот — не до конца».

Маркс (поставивший гегельянство на рельсы материализма, отчего сам Гегель едва ли пришел бы в восторг) немного переиначил эту легенду. По его мнению, последние слова философа должны были звучать так: «Лишь один человек понимал меня, но его не понимал я».

Философия для фортепиано и скрипки

Поначалу все считали Гегеля кем-то вроде эпигона Шеллинга, да он и сам не скрывал, что идеи старшего друга чрезвычайно сильно повлияли на его творчество. Однако это не помешало философу допустить в своей «Феноменологии духа» пару довольно острых шпилек в адрес Шеллинга. Тот, конечно, пришел в ярость, заявил, что Гегель обязан ему буквально всем, обвинил товарища в плагиате и обозвал кукушонком: известно, что кукушка имеет обыкновение откладывать яйца в чужие гнезда.

По мнению Шеллинга, Гегель ловко пересказал его мысли своими словами, начисто лишив их первоначального смысла, а это все равно что «переписать скрипичный концерт для фортепиано».

Простой и ясный слог

Биограф Гегеля Терри Пинкард пишет, что Кристиан Капп вызвал гнев двух великих философов, опубликовав в 1829 году книгу под названием «Гете, Шеллинг, Гегель», в которой последним изрядно досталось. Гегель и Шеллинг не замедлили обменяться с автором гневными посланиями. Известный публицист и сатирик Мориц Зафир заметил по этому поводу: «Философы пишут туманно, а бранятся очень даже ясно».

О книге Педро Гонсалеса Калеро «Философия с шуткой. О великих философах и их учениях»

Глава из книги

Информационные джунгли Сначала длинная цитата из работы Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке»:

«Нужно обладать незаурядной степенью философской глупости, чтобы считать себя способным за шесть месяцев составить суждение об Англии. [В Америке] все общество базируется, так сказать, на одном-единственном факте; все вытекает из одного-единственного принципа. Можно было бы сравнить Америку с лесом, через который проложено множество прямых дорог, сходящихся в одной точке. Нужно лишь найти центр, и все становится ясно с одного взгляда. В Англии же тропинки петляют и перекрещиваются, и только пройдя по каждой из них от начала до конца, можно выстроить картину целого».

В такой системе координат ЖЖ — это необъятные амазонские джунгли, где тропинок вообще нет и нужно, распугивая обезьян, продираться с мачете через кусты и лианы; причем, даже проведя в этих джунглях десять лет, целой картины все равно не получишь. Это совсем новая коммуникационная среда, посредством которой люди женятся, разводятся, нанимаются на работу и теряют ее, а также с бранью и похабными иллюстрациями выясняют отношения, личные и профессиональные, — наблюдать за этим даже интереснее, чем участвовать.

К примеру, введенный в широкий оборот медиаменеджером Леонидом Бершидским (bearshitsky) термин «медиасрач». Журналисты, которых в ЖЖ великое множество, препираются яростно и самозабвенно. Вот несколько наиболее громких историй: случившаяся в августе 2008 года эпическая перебранка между журналистом Антоном Красовским (krasovkin) и издателем журнала «Собака» (а по совместительству — удачливым кулинарным писателем) Никой Белоцерковской (belonika) по поводу выхода первого московского номера этого самого журнала; обсуждение перехода издания «Секрет фирмы» в ведомство ИД «Коммерсантъ» с участием директора по маркетингу ИД «Секрет фирмы» Татьяны Куртановой (tkurtanova) и гендиректора ИД «Коммерсантъ» Демьяна Кудрявцева (damian); нескончаемые препирательства по поводу медиапроекта «Сноб» в блоге группы «ОНЭКСИМ» (onexim-group) и многие другие. Почитать все это имеет смысл даже тем, кто не имеет к печатному слову никакого отношения — это редкий шанс узнать множество новых бранных слов и научиться виртуозному их применению. А главное — подсмотреть, образно говоря, за кулисы и получить довольно точное представление о том, «как делается газета». Потому что со времен выхода известного одноименного очерка Карела Чапека многое успело измениться. А многое, как в книге де Токвиля — осталось прежним.

Подборка таких историй есть в ЖЖ Бершидского, он же точно обозначил сущность и пользу «медиасрача»:

«[…]нет смысла молчать, когда ты в чем-то убежден: если заявить об этом максимально громко и резко, те, кто с тобой согласен, получат в твоем лице поддержку, а у несогласных будет возможность сказать что-то конструктивное, о чем ты мог не подумать. Короче, я верю в публичную дискуссию, которая у нас (в Москве, в ЖЖ, в России) почти непременно вырождается в срач».

Протуберанцы таких публичных дискуссий между тем выходят за пределы ЖЖ — на официальных сайтах газет «Ведомости», «Коммерсантъ» и некоторых других изданий обсуждение публикаций давно уже ведется посредством ЖЖ-технологии: под ЖЖ-никами и часто с соответствующей экспрессией. Выглядит это следующим образом: внизу страницы с материалом располагаются поля, куда нужно ввести свой ЖЖ-ник и пароль, дальше все как в LiveJournal — ветви дискуссий разной степени содержательности, иногда полностью состоящие из комментариев в формате «+1» или «ППКС» («подпишусь под каждым словом»). Существенная разница одна: хотя авторы публикаций часто участвуют в таких обсуждениях, забанить или удалить комментарии оппонентов они не могут — это все-таки внешний сайт с ЖЖ-функциями, а не собственный блог.

Про журналистские ЖЖ-перебранки интересно заметить еще вот что. Всю свою историю СМИ были односторонним каналом коммуникации: автор вещает, читатель (или зритель) молча слушает. Письма в редакцию не считаются — «если вы не отзоветесь, мы напишем в Спортлото»; обмен полемическими публикациями — тоже довольно специфический формат, ассоциирующийся скорее со спорами славянофилов и западников образца XIX века, чем с сегодняшним днем. Прямые эфиры — тоже не вполне точная аналогия: «кнопка» всегда находится в одних руках — руках ведущего, который в любой момент мог вывести неприятного зрителяслушателя из эфира или просто «заболтать» нелицеприятного гостя. С появлением ЖЖ вся обратная связь стала, во-первых, моментальной, а во-вторых, моментально же доступной для всеобщего обозрения — причем без редакторских красивостей, а прямо «как есть», в формате курилки. Отсюда следует еще одна важная черта ЖЖ: здесь нет привычных для СМИ иерархий и невозможно просто вещать с пьедестала, потому что читатели часто оказываются умнее и компетентнее вещающего — о чем не стесняются говорить ему в самых удивительных выражениях. Матюки и экспрессия, кстати, совершенно не мешают обсуждать важные цеховые вопросы — скорее, наоборот, помогают. Разноформатных журналистских «курилок» в ЖЖ много — есть огромное сообщество paparazzi, в котором нервные девочки-корреспондентки по двадцать раз в день просят срочно скинуть им мобильные телефоны Путина, Берлускони и Папы Римского, а то редактор заругает; есть комьюнити телекоммуникационных журналистов telecom_press, где пиарщики из соответствующей индустрии общаются с пишущими на эту тему людьми (и наоборот); есть даже специализированное сообщество про видеоигровую прессу mahmud_pozvonit, где про эту самую прессу регулярно выясняются дикие вещи.

Не надо думать, что в ЖЖ выясняют отношения только журналисты. LiveJournal стал де факто профессиональной дискуссионной площадкой не только для них — просто они, в силу специфики профессии, заметнее. В книгоиздательском сообществе izdato обсуждают юридические вопросы переиздания популярных книг, ищут литературных редакторов и, понятное дело, предлагают к публикации свои тексты (среди прочего «нуарные романы в духе Достоевского», «экстремальную трэш-прозу», «стишата» и «книжки-малышки»). В advertka рекламные профессионалы (и сочувствующие) обсуждают ролики, слоганы и брифы — по состоянию на лето 2009-го это, кстати, второе по популярности сообщество кириллического ЖЖ, там около 24 000 подписчиков. В февральском номере Esquire за 2007 год опубликована подборка цитат из ЖЖ российских милиционеров — среди них тоже, оказывается, водятся блоггеры. Через LiveJournal многие фрилансеры ищут (и находят) заказы: есть специальное сообщество ru_freelance, есть «биржа труда» для иллюстраторов ru_3dsmax, есть слегка зачахшее в последнее время, но все равно популярное архитектурное сообщество arch_workbook, — до кризиса их участники благодаря ЖЖ зарабатывали довольно ощутимые деньги.

Часто бывает интересно даже в столь специальном сообществе, как ru_typography: в тамошних дискуссиях участвуют такие знатоки, как Александр Тарбеев (a-tarbeev), профессор, преподаватель Московского государственного университета печати, автор шрифтов для журналов «Афиша», «Большой город» и многих других; Максим Жуков (m-zhukov), переводчик и оформитель книги Эмиля Рудека «Типографика» (первого русскоязычного издания о предмете); Юрий Гордон (yurigordon), основатель студии Letterhead, автор «Книги про буквы» и шрифтов русского Esquire, и многие другие, как говорят блоггеры, «священные коровы». Даже не имея никакого отношения к (и понятия о) типографике, среди профессионалов всегда приятно находиться, даже виртуально. Вспоминается классическое правило трех вещей, которыми можно любоваться бесконечно: горящий огонь, текущая вода и мастера за работой. Только с ЖЖ-шной поправкой: мастером можно любоваться, даже если он не работает, а показывает подмастерьям, где они не правы.

В околотворческих профессиональных сообществах вообще весело (в ru_illustrators очень любят цитату из «12 стульев»: «Скажи мне как художник художнику, ты вообще рисовать умеешь?»); в программистских (ru_java или ru_programming) — в основном коротко, по делу и таким слогом, который человеку со стороны ни за что не понять. Отдельная история — профессиональные сообщества врачей, где царит строжайший (можно сказать, больничный) порядок. В консультационных ru_doktora, ru_med, medicina_ru модераторы строго следят, чтобы никто не говорил глупости и не отвлекался; в закрытое ru_doctora вообще принимают только практикующих врачей и не приветствуют праздношатающихся. Хотя и здесь не без исключений: есть специальное сообщество doktor_killer, где врачи разоблачают мифы о себе же самих и где чуть ли не ежедневно случается грызня на много сотен комментариев. Всего по состоянию на середину 2009 года в кириллическом ЖЖ около 107 000 сообществ — и эта цифра ежедневно растет.

Но для того, чтобы устроить, как говорят в ЖЖ, «эпический срач», совершенно не обязательно объединяться по профессиональному признаку. Простой способ прославиться в кириллическом ЖЖ, завести себе сотню-другую новых друзей и тысячу-другую новых врагов: ввязаться в спор на любую из нижеследующих тем. При этом важно понимать, что никто никого ни в чем все равно не переубедит, зато все получат удовольствие от процесса.

Спорят в ЖЖ на любую тему с неизменным энтузиазмом, но особенной популярностью пользуются следующие истории:

• написание «в Украине» или «на Украине»;
• калорийный «маянезик» против здоровой пищи;
• чайлдфришечки» (принципиально бездетные обитательницы сообщества child_free) против «овуляшечек» (будущие и нынешние мамы, злоупотребляющие уменьшительно-ласкательными суффиксами);
• левый руль против правого руля;
• автомобилисты против пешеходов (подвид: владельцы дорогих машин против «кредитных фокусников» — и все они вместе против женщин за рулем).

Иногда просто достаточно написать в политическом сообществе: «При Сталине было лучше» — и немедленно узнать о себе много нового.

Неправильно было бы думать, что все разговоры в ЖЖ ведутся на повышенных тонах и в непарламентских выражениях. У LiveJournal — сложная структура; мы уже говорили о том, что это не одно огромное сообщество, а огромная вселенная малопересекающихся сообществ. Можно провести годы в мирном клубе садоводов ru_botanik, где делятся опытом по выращиванию герани, и так и не узнать, какие страсти бушуют в паре мышиных кликов. ЖЖ — среда, которую можно настраивать в соответствии со своими предпочтениями и, более того, выбирать для себя любую форму коммуникации. Многие сразу отключают возможность оставлять в своем журнале анонимные комментарии, другие разрешают комментировать только друзьям, третьи ко всему этому включают «капчу» — это когда перед отправкой каждого комментария нужно вручную вводить специальный код. Изначально «капчу» придумали, чтобы отсеять комментаторов-роботов, но у нее неожиданно обнаружилось и психологическое значение: благодаря ей сгоряча не напишешь глупостей; вводя код перед каждой репликой, остывают даже самые буйные спорщики — это как если в разгар супружеской перебранки в реальном мире муж с женой перед каждой фразой будут мысленно считать до десяти. Наконец, есть не очень честный, зато безотказный полемический прием — собеседника можно одним нажатием кнопки «забанить», фактически навсегда запретить ему высказываться в вашем журнале. Так или иначе, последнее слово в ЖЖ всегда можно оставить за собой.

Особая черта ЖЖ-коммуникации — удивительный уровень откровенности. Есть ощущение, что в LiveJournal людям свойственно говорить вещи, труднопредставимые в других обстоятельствах; иногда ЖЖ похож на нечто среднее между исповедальней и многотомной «Жизнью замечательных людей». В ЖЖ дизайнера Артемия Лебедева (tema) ежемесячно проводятся так называемые «фуршеты», которые Лебедев описывает так:

«Каждый читатель является специалистом в своей области. Есть педиатры, хакеры, дворники, аниматоры, следователи, энергетики — кто угодно. […] С одной стороны, специалисты объявляют, по каким вопросам имеет смысл к ним обращаться. С другой стороны, люди задают вопросы, ответы на которые нельзя с ходу найти в поисковых системах, ожидая получить ответ от специалиста».

Такие акции неизменно собирают многие тысячи комментариев (если быть точным, то приближаются или достигают технического лимита по количеству комментариев к одной записи — 10 000); на вопросы отвечают такие удивительные персонажи, как мойщик окон манхэттенского небоскреба, специалист по безопасности мореплавания, ваххабит, оператор порностудии в Сан-Франциско, специалист по истории и культуре Древнего Египта, лондонская проститутка и многие другие. Понятно, что здесь нужно делать поправку на анонимность корреспондентов и на так называемый эффект фокус-группы — когда хочется казаться слушателям лучше и умнее, чем ты есть на самом деле. Но даже с учетом всего этого «фуршеты» — уникальный коммуникационный формат и внутри ЖЖ, и за его пределами. Надо еще заметить, что, например, редакторы телевизионных программ сбиваются с ног в поисках подобных экспертов для ток-шоу, — а к Лебедеву они приходят самостоятельно и в огромных количествах; кроме того, трудно представить себе, чтобы такая публика говорила на камеру такие вещи. Технолог-табачник рассказывает, что курить «легкие» сигареты ничуть не менее вредно, чем обыкновенные. Импортер пива: «Кроненбург Бланк, так популярный сейчас у нас, вообще производят ужасным путем. Во Франции, грубо говоря, делают смесь (своеобразный Инвайт), привозят в Россию и разбавляют водой, производят определенные операции, и получается чудо-фруктовый напиток». Ни на каком ток-шоу никогда не случится того, что произошло на апрельском «фуршете»: старшему консультанту в области IT-безопасности и IT-рисков консалтинговой компании «Эрнст энд Янг» посетители лебедевского ЖЖ прямо в разгар «фуршета» взломали электронную почту, — по крайней мере, такое впечатление сложилось из оставленных к «фуршету» комментариев. Если это правда, то можно представить себе, какое веселье на следующий день после этого царило в IT-отделе «Эрнст энд Янг».

История с «фуршетами» иллюстрирует еще одну важную штуку, которую нужно помнить о LiveJournal. ЖЖ — предельно персонифицированная среда, «подстраивающаяся» под каждого конкретного человека; невозможно представить себе, чтобы в комментариях другого блоггера мирно делились секретами мастерства финансист и сутенер — без Лебедева не было бы «фуршетов». У каждого из миллионов ЖЖ-пользователей — своя специализация, свои способы организации своих читателей и своего информационного пространства; кто-то ведет «иллюстрированный журнал обо всем на свете» (drugoi), кто-то обсуждает знаменитостей (radulova), кто-то анализирует индустрию видеоигр (segal). Вышеперечисленные — многотысячники, но по разности их подходов можно судить и о стратегиях «простых пользователей». ЖЖ — уникальный способ мотивировать такое количество разных людей последовательно и бесперебойно производить тексты. То, насколько это нелегко, подтвердит любой, кому доводилось организовывать работу редакционного коллектива. Качество и ценность этой информации, правда, — вопрос отдельный.

Еще об откровенности. В закрытом женском сообществе girls_only обсуждают вещи, которые не осмелится опубликовать ни один дамский журнал и не покажут ни в одном «Сексе в большом городе» — это такой аналог сверхоткровенного девичьего разговора, который происходит не на кухне, а в интернете. Доступ посторонних мужчин туда жестко пресекается, собеседницам не нужно изображать из себя невесть что и думать, как они выглядят в глазах наблюдателей. И начинается: «Ой, девочки, что было!» Понятно, что при большом желании, переодевшись в виртуальное женское платье, мужчина туда проникнуть может, но лучше все-таки не надо — по прочтении нескольких дискуссий есть шанс всерьез разочароваться в человечестве и прожить остаток дней бобылем (скажем так: не хочется никого расстраивать, но размер все-таки имеет значение). Помимо girls_only, существует множество специализированных женских ЖЖ-клубов: про то, что все мужчины — козлы (moi_segodnya), что их мамы — не лучше (svekruha_ru), что носить нечего (art_of_shopping), что все супермодели — кожа да кости, смотреть не на что (ru_glamour), и по всем другим основным женским вопросам. По данным СУПа, трафик женских сообществ составляет примерно половину трафика сообществ кириллического ЖЖ вообще — это миллионы просмотров страниц и сотни тысяч комментариев еженедельно.

Интересно еще, как коммуникационная среда LiveJournal адаптируется к происходящему в реальном мире — это стало особенно заметно после того, как финансовый кризис затронул печатную прессу. В ЖЖ стали образовываться своего рода онлайновые профсоюзы: в этом смысле примечательна история блога shock-n-confuse. В марте 2009 года миллиардер Александр Лебедев (alex_lebedev) закрыл русское издание журнала Dazed & Confused еще до выхода его первого номера, а всех его сотрудников уволил без выходного пособия — о чем подробно написал в своем блоге. Сотрудники в ответ запустили shock-n-confuse, где излагается их точка зрения на ситуацию и внятный список претензий к Лебедеву (в том числе материальных). В комментариях отметились сотрудники издательского дома B2B Media, с которыми руководство «Проф-Медиа» в свое время пыталось обойтись аналогичным образом — товарищам по несчастью они советовали обращаться в суд, что бывшие журналисты и менеджеры D&C и сделали. Подобных блогов и сообществ в ЖЖ весной—летом 2009 года появилось много (например, специализированное crisis_smi) — это один из немногих способов быть уверенным, что бывшие работодатели услышат, а нынешние задумаются. Иногда ЖЖ — не просто единственный способ быть услышанным, но и вообще единственный способ коммуникации с миром. Александр Скирко ведет свой блог skirko1602 из-за решетки — посредством мобильного телефона, иметь который в камере вообще-то запрещено:

«После ареста близкие узнали где я, на 4й месяц. Адвокатовневызывали, аговорили, чтоонинехотят меня защищать. Одна из адвокатов, нанятых после приговора, на 4й день сказала: „Мне вас жаль, Александр Александрович, но я хочу спокойно родить“. Затем, нашел доверенное лицо. Его избили в милиции молча, показали лист бумаги с моей фамилией и выгнали вон».

Это не литература, не «Записки из мертвого дома», это не всегда грамотное и совсем не легкое чтение. Скирко не скрывает своего имени и подвергает себя огромному риску — можно не сомневаться, что рано или поздно про его ЖЖ узнает тюремное начальство, и журнал перестанет обновляться.

О книге Андрея Подшибякина «По живому. 1999–2009: LiveJournal в России»

Глава из повести Бориса Гайдука

• Купить электронную книгу на Литресе

— Террин из зайца, — говорит невысокий седовласый господин и делает жест в направлении скрюченной на столе розовой тушки. — Мусс из креветок и авокадо. Салат. Сыры. Геометрические сыры.

При слове «геометрические» он поднимает акцентирующий палец.

— Вина располагаются в погребе. Две бутылки на ваш вкус.

В голосе — завершающая нисходящая интонация. Легкий наклон головы.

Он итальянец и говорит по-итальянски. Женщина прилично выше его, черноволоса и черноглаза, но не итальянка. Скулы выдают что-то мадьярское или турецкое. Она мне улыбается при каждом кулинарном пожелании все более лучезарно.

Пожилой господин обретает черты: прежде всего на нем невыносимо пестрый шейный платок. Затем прорисовываются водянистые голубые глаза. Светлый пиджак с неопределенным рисунком. Волосы причесаны так, чтобы их казалось больше. Это всегда смешно, а рядом с такой женщиной — вдвойне. «Cедовласый» к нему не подходит.

Вслед за внешностью появляется имя: Маэстро. Банально, но на то есть три причины. Во-первых, он явно принадлежит к миру искусства или по крайней мере к людям свободных профессий. Во-вторых, он итальянец. И в-третьих — ему как минимум сильно за пятьдесят. Как еще можно назвать человека с набором таких признаков? Маэстро, никак иначе.

Женщина остается без имени. К концу эпизода она исчезает куда-то в тень. А жаль.

— Мы на вас очень рассчитываем, — подводит итог итальянец, кланяясь и в то же время внимательно заглядывая мне в глаза.

— Не беспокойтесь, — отвечаю я. — Все будет в самом лучшем виде.

Это я умею. Клиент должен получить гарантии. А потом нужно будет либо представить результат, либо дать разумное объяснение того, почему все произошло иначе. Второе случается редко, поэтому гарантии звучат у меня убедительно. Правда, мои клиенты и моя профессия не имеют к кулинарии никакого отношения, и сейчас я скорее по привычке держу лицо, нежели действительно владею ситуацией.

Пара уходит. Ее спина совершенна, я, разумеется, имею в виду не только спину. А он ниже ее на целую голову и старше лет на тридцать.

Я остаюсь один. В моем распоряжении четыре часа. За это время я должен приготовить перечисленные блюда.

Да, но кто же я?

Судя по тому, что я мельком вспомнил о клиентах и профессии, я — это я, только почему-то немного знаю итальянский язык. Но именно немного, потому что Маэстро старался говорить раздельно, всякий раз удостоверяясь взглядом, хорошо ли я его понял. Я слышал, что итальянский имеет очень сходное произношение с русским, поэтому неудивительно, что я легко понял холеного господина с бесом в ребре. В общем, я — это я.

Больше пока ничего не известно.

Я выхожу на середину кухни и потираю ладони. Ладони я распрямляю настолько, что образуется обратный изгиб и при трении они едва соприкасаются. Непонятно, откуда у меня появился этот жест, но означает он, что предстоит нечто необыкновенное, захватывающее, вызывающее и не лишенное приятности. Притом что именно сейчас нет никаких причин для приятности.

Итак.

Террин из зайца. Это хуже всего. Дело даже не в том, что я никогда в жизни не готовил зайца. Плохо то, что я не знаю значения слова «террин». Я несколько раз встречал его в меню, иногда в варианте «террине», но никогда не заказывал и не знаю, как это выглядит. «Террине» — видимо, французское написание, а «террин» — его же произношение. Но от этого ничуть не легче. Но через четыре часа «террин», или «террине», должен быть готов, и не просто готов, а предстать в лучшем виде. Ладно. Самое трудное оставим на потом.

Мусс с креветками и авокадо. Это запросто. Мусс — значит «взбивать». Авокадо есть. Креветки должны быть в холодильнике.

Я оглядываю просторную кухню. Здесь полно всякой техники: две плиты, газовая и электрическая, две микроволновые печи, настоящий маленький костерок в стенной нише, два гриля, вертикальный и обычный, несколько духовых печей, турецкий казан. А также бесчисленные электрические мельницы, мясорубки, крупорушки, слайсеры, миксеры, блендеры, ростеры, тостеры и прочие механизмы. Почти на всех приборах стоят неизвестные мне итальянские названия. Ни одного нормального «Сименса» или «Боша», сплошные «… zza» и «…gio». Из этого можно сделать вывод, что и сам я нахожусь в Италии. А может быть, в итальянском доме в Москве. Многие экспаты стремятся обставить временное жилье, как у себя на родине.

Слева, у самой стены, из массивной деревянной пирамиды выглядывают ручки ножей, и я сразу же направляюсь туда. Наугад вытащив по одному ножу каждой рукой, я невольно вспомнил рассказ Солженицына «Матренин двор», в котором бедная и праведная Матрена радовалась тому, какую прекрасную картошку ей довелось бесплатно копать у соседей. Я вынул из пирамиды еще пару ножей, и еще пару, и еще. Описание ножей опускаю. Скажу одно: такими ножами я согласился бы сто дней подряд шинковать капусту под присмотром прапорщика Зинько.

У противоположной стены несколько холодильников, казенно выстроенных в одну линию. Я поочередно открываю широкие белые двери и заглядываю внутрь. Если не распространяться и сказать кратко — есть все.

Как насчет специй?.. Взгляд мой падает на красную стрелку, озаглавленную длинным итальянским словом, в котором отдаленно угадывается наше «специи». Стрелка указывает на шкафчик, и там специи. Десятки увесистых стеклянных банок, на банках надписи, тоже итальянские. Занесло же меня! Хорошо, что я привык доверять не столько рецептуре, сколько собственным отношениям с приготовляемым блюдом. Рецептура бы тоже не помешала, но ее нигде нет. Даже на проклятом итальянском языке. Я быстренько обшарил все, но — нет. Только первоклассные продукты, кухонные принадлежности, техника, несколько предметов непонятного назначения и — разделочные кухонные доски. Какие это доски! Из цельного, неклееного дерева, в два пальца толщиной, элегантно, но и практично обточенные, с верхним отгибом. А кулинарной книги нет ни одной, и «террин» остается для меня загадкой. Если бы этот террин был у Молоховец или в советской книге о ВиЗП, то по одним иллюстрациям можно было бы догадаться о природе таинственного блюда.

Все, довольно отступлений! Десять минут истрачено на инспекцию кухни и позорные поиски поваренных книг. Десять драгоценных минут! Что у нас дальше по списку?

Салат.

Салат? Какой именно салат?

Ах да, салат. Для иностранцев «салат» по умолчанию означает растение салат. Салат есть, я видел тугие изумрудные пучки в одном из холодильников. Есть и центрифуга для сушки салата. Мне никогда не приходилось пользоваться центрифугой для сушки салата, но вряд ли на ней больше трех кнопок. Секрет хорошего салата прост — вымытые листья нужно тщательно отряхнуть от воды, от самых мельчайших капель. Во французских деревнях для этого применяют сетчатые корзины, которыми изо всех сил размахивают по сторонам, я видел это в фильме с Изабель Аджани в главной роли, кажется, «Убийственное лето», а в современной жизни применяются кухонные центрифуги. Салат лучше не резать, а рвать руками. Почему — не знаю, но мне нравится рвать салат руками. В этом есть что-то интимное. Не очень мелко порванные листья салата нужно смешать с соусом. Соус готовится так: оливковое масло, уксус, соль, сахар, капелька горчицы на кончике ножа. Все тщательно взбивается до появления рыжеватой пены. Уксус можно заменить соком лимона или лайма. Можно добавить мелко нарезанный яичный желток и по желанию — гренки.

Все!

С салатом никаких проблем. О нем пока можно забыть.

Что дальше?

Сыры. Яснее ясного. Нормальный французский десерт.

Кстати!

Только сейчас мне пришло в голову, что итальянец заказал почти стопроцентно французскую трапезу! И «террин», будь он неладен, и салат, и креветочный мусс, и сыры. Причем — геометрические сыры, он это особо подчеркнул. Наверное, его спутница француженка, но не вполне природная, а, например, марокканская или алжирская, из тех, которые жгут сейчас машины по всей стране от Гавра до Марселя. Или даже эмигрантка, только стремящаяся получить французское гражданство. А этот старый пень заказывает ей для знакомства настоящий французский обед. Но почему мне? Я не повар, о моих кулинарных способностях можно сказать словами предупреждения на дисках: for home use only, а о французской кухне я имею самое общее представление. Вы уже обратили внимание, что в этой истории много непонятного. Но, поверьте, мы в равных условиях. Я знаю немногим больше.

Нужно посмотреть, что представляют собой сыры.

Сыров изобилие. Круги и ломти всевозможных сортов. В рассоле и плесени. С травами и лесными орехами. Горгонзола и моцарелла. Пастушьи косички и королевские блюбрюйоны. Два холодильника доверху забиты сырами, и от этого мне становится тревожно. Что значит — геометрические сыры? Нужно их перебрать в поисках чего-нибудь геометрического? На это уйдет все время. Или выложить сырами геометрические фигуры? Отыскать закономерность в форме кусков? Вычислить геометрическую прогрессию? Хорошенькое дело! Сыры неожиданно тоже стали проб лемой.

И есть еще одно «но». Это, да простится мне пошлая рифма, — вино.

Вина, как было сказано, располагаются в погребе. Тоже мне, словцо для вин — «располагаются». Видимо, Маэстро специально выразился так, чтобы было понятно человеку со слабым знанием итальянского.

Обуреваемый недобрыми предчувствиями, я спускаюсь в погреб. Для того чтобы лучше передать мое состояние, мне хотелось бы все три слова в этом предложении сделать подлежащим: и «обуреваемый», и «недобрыми», и «предчувствиями». Спускаться пришлось глубоко: тридцать пять или сорок крутых и узких ступенек вниз. Перил нет, я держусь рукой за холодную шершавую стену. Света тоже почти нет.

«Умели раньше строить!» — мелькнула по дороге неуместная мысль.

Когда я с усилием толкнул рассохшуюся деревянную дверь, все недобрые предчувствия материализовались и все слова превратились в сплошное междометие. Огромный подвал, вроде того, где проходила половина фильма Кустурицы «Подполье» (или «Подземелье»? Или в русском прокате было и то, и другое? Underground, короче), весь этот огромный, уходящий в седую паутинную даль underground оказался ровно уставлен стеллажами с наклонно-горизонтально расположенными на них винными бутылками. Пахло склепом и пылью.

«Ни хрена себе!» — подумалось мне без стеснения. Это точно не Москва. Ни у одного олигарха, ни у одного министра и даже у главы администрации президента нет такой роскошной винной коллекции. Тем более в столь веселеньком подвале! Нет, милостивые государи и государыни! Это не Москва. Это какое-нибудь гадское «Шато» на берегах Луары или в предместьях итальянских Альп! Дом с привидениями! Со скелетами на всех антресолях! Один запах чего стоит!

Первым желанием было броситься обратно, вверх по крутой лестнице, но я заставил себя остаться. Пыль была повсюду. Кислород в этой атмосфере (слово «воздух» здесь не подходит) содержался лишь потому, что деревянная дверь была притворена неплотно. Я быстро огляделся. Не придется ли мне в этом погребке наткнуться на кости предыдущего кандидата в повара, как в рассказе Эдгара Аллана По «The Cask of Amontillado»? От этой мысли мне снова захотелось оказаться на светлой, современной кухне, начиненной всеми чудесами техники. Но теперь меня удержала мысль о том, что если я убегу, сюда придется спуститься еще раз. Потому что две бутылки вина, которые «на мой вкус», взять больше негде. Тем более что в погребе ничего страшного на самом деле нет. Даже как будто стало светлее.

Я двинулся вдоль рядов.

Вокруг, насколько хватало взгляда, вдоль и поперек, параллельно и перпендикулярно простирались огромные владения Бахуса. Если представить себе, что виноделие — это страна и у нее есть всякие государственные учреждения, то мой подвал можно смело сравнить с Центральным банком этой великой державы. Ибо здесь были основные и оборотные средства, и золотовалютный резерв, и рассчетно-кассовые остатки, и векселя, и акции с облигациями, и залоговые фонды, и все прочие полагающиеся активы. Я стал смотреть на этикетки. Большинство из них были на французском языке. Потом начался целый проход с этикетками на уже ненавистном мне итальянском. Потом снова на французском. Попадались бутылки с немыслимо древними надписями о сроках разлива, и это вызывало у меня благоговейные мурашки на руках, как у всякого человека с воображением и чувством истории, которому довелось прикоснуться к какому-нибудь великому камню. Глядя на бутылки, я начал вспоминать исторические даты: год Парижской коммуны, взятие Бастилии, Трафальгарское сражение и другие. Потом я поймал себя на том, что в голову лезут даты исключительно французской истории. Я даже тряхнул головой, словно пытаясь выбросить из нее все французское. Довольно того, что Франция и так заняла собой новости последних двух недель.

Именно в этот момент на глаза мне попались две полки немецких рислингов. Никогда я не любил рислинги, а тут обрадовался им как родным! Просто за то, что на этикетках красовались легкомысленные цветные картинки, а дата выпуска не оставляла сомнений в том, что самое большее три года назад этот мрачный готический подвал пополнялся свежим вином.

«Не взять ли мне бутылочку рислинга к…» — всплыла изнутри головы мысль, и от этой мысли я едва не вскрикнул.

Силы небесные!

Пока я брожу среди мохнатых бутылок, наверху тикают мои четыре часа! Сколько сейчас времени? Часы на руке я не ношу, а мобильный телефон остался на кухонном столе!

Спокойно, спокойно…

Я знаю за собой эту слабость — монотонно бродить среди чего-нибудь особенно запоминающегося. И все равно вряд ли я провел здесь более получаса. Пора срочно вернуться с небес на землю. Точнее из подвала в… подвал.

Итак, выбираем две бутылки вина. Чтобы сделать правильный выбор, нужно вспомнить меню: злополучный террин из зайца, какой-то там мусс, салат и сыр. Ах, да, мусс из креветок и авокадо, это немного меняет общую картину. Так… думаем… думаем… Сыры требуют красного вина, вкусного, с фруктовым или ягодным послевкусием и не особенно терпкого. Почему здесь нет нормальных чилийских или австралийских вин? Я бы мигом сориентировался! Нет, сплошной антиквариат!

Креветочный мусс? Он у нас не главный. К нему, может быть, подошел бы глоток холодного белого шардоне, почти безвкусного, которое мы пили все лето, как там его… не важно. Какое может быть шардоне, когда с одной стороны геометрические сыры, с другой — неизвестный террин, а лимит всего две бутылки! Пропустим мусс и обратимся к террину!

Что за незадача — подбирать вино к блюду, о котором не имеешь ни малейшего понятия! Стоп! Одна зацепка все-таки есть. Заяц.

Террин мы будем готовить из зайца. Заяц, точнее его несчастная ободранная тушка, лежит на столе. Заяц — то же самое, что кролик. А кролика, точнее, замороженное филе кролика я пару раз покупал на рынке. Не для себя, правда, а для детского питания, как наименее аллергенное мясо. И цвет этого кролика я помню очень хорошо — обычное розовое мясо, что-то между индейкой и свининой. Мне как-то приходилось доедать это питание за ребенком — ничего особенного.

Йоу-йоу!

Однако вполне может быть, что заяц — это не совсем кролик. Может быть, заяц — это дичь? Как, например, курица — это курица, а куропатка — дичь. А дичь требует красного вина, причем настолько красного-красного-красного, что подойдет даже год взятия Бастилии. Тогда ай-яй-яй! Но вряд ли заяц такая уж полноценная дичь. Дичью скорее называют лесную птицу. Но только ли птицу? А дикий кабан, например? Или олень? Это дичь или не дичь? Стараюсь припомнить, какого цвета была заячья тушка. Потому что на случай полной неизвестности есть простое, хотя и приблизительное правило — чем темнее мясо, тем более красным должно быть вино. Так, например, к тому же бледному кролику вполне уместно подать белое, а темномясых гуся и утку хорошо запить глотком красного.

Несчастное заячье тело припоминается мне неярко розовым. Вряд ли он очень уж дальний родственник кролика. Хорошо еще, что заяц в отличие от остальных продуктов лежит на столе. Но это и настораживает: значит, злосчастному террину уготована ведущая партия в обеденном оркестре. Не придется ли мне еще и прислуживать за обедом? Тут я пас! И не потому, что мне претит такого рода прислуживание — его можно было бы посчитать игрой, как я привык считать игрой все, что происходит со мной последние двадцать пять лет. Дело не в этом. Просто я совершенно не умею правильно манипулировать тарелками, бутылками и бокалами. Хотя в свое время написал для одного глянцевого журнала большую статью о застольном этикете и даже получил за нее гонорар. Но — заяц, заяц! Маленький розовый заяц!

Розовый…

А это идея. Розовое вино. Легкомысленное, немного даже нелепое розовое вино. Пасынок и падчерица высокой кухни.

Yesssssssssss!!!!!!!!!

О книге Бориса Гайдука «Террин из зайца»

Отрывок из книги

Предисловие к русскому изданию

Прохладным солнечным днем, в сентябре 1958 года, я вдруг очутился в России — впервые в жизни. Я стоял перед домом № 10 по Новой Басманной, в Москве, спустя почти сорок лет после того, как Октябрьская революция вынудила моего отца и его семью покинуть двенадцатикомнатную квартиру, принадлежавшую семейству Шапиро. Вырос я в Японии, где родился в 1931 году и где провел всю Вторую мировую войну, прежде чем эмигрировать в Америку в 1946-м. Летом 1958 года, окончив Юридическую школу Колумбийского университета в Нью-Йорке, я получил специальную целевую стипендию, предоставленную мне для того, чтобы я, посетив Москву, Ленинград, Киев и Одессу, написал о профессии юриста в Советском Союзе.

Приехав в Москву из Нью-Йорка, с двадцатичасовой остановкой в Варшаве, я очутился в той среде, о которой я так часто слышал в детстве и себе воображал. Готовясь заранее, что меня устрашит мрачная политическая атмосфера, я, напротив, ощутил себя, можно сказать, совсем как дома. Казалось вполне естественным, что здесь все говорят по-русски: до пятилетнего возраста я и не слышал никакого другого языка. Я ожидал, что при первом визите в СССР мне откроется абсолютно неведомая страна, но выяснилось, что она очень напоминает ту картинку, которую старательно рисовал мне отец, пока я рос в Китае и Японии. В годы нашего японского детства многое препятствовало нашей культурной ассимиляции, не позволяя нам по-настоящему слиться с местным населением, и та социальная и учебная среда, где мы воспитывались, по-своему воссоздавала ту обстановку, в которой существовал мой отец первые тридцать лет своей жизни, проведенные в России и Германии.

Мой дед Исаак Сергеевич Шапиро, директор банка (в Саратове, а затем в Москве), принадлежал к числу тех российских евреев, которым закон в виде исключения позволял селиться в крупных городах за пределами черты оседлости. В свое время он благодаря удачной женитьбе вошел в семью богатых петербургских евреев. Мой отец учился на виолончелиста, но Октябрьская революция заставила его в 1918 году бежать в Германию. Именно там, в Берлине, он познакомился с моей будущей матерью Лидией Абрамовной Чернецкой и вскоре женился на ней. Это была молодая пианистка родом из Одессы; ее родители в 1905 году, после кровавого октябрьского погрома, спешно перебрались вместе с ней в Харбин. Там она училась в русской школе, а потом ее отправили в Германию, чтобы она получила образование в Берлинской музыкальной академии.

После свадьбы, состоявшейся в Берлине в 1925 году, мои родители пустились в длительное странствие: сначала они отправились в Палестину, затем — в Китай, а позже — в Японию, где оставались вплоть до послевоенных лет. Лишь в 1952-м они эмигрировали в Америку; там они и провели остаток своих дней.

Вторую поездку в Советский Союз я совершил в 1959 году, на сей раз — вместе с моей женой Жаклин. Прошло еще тридцать лет, прежде чем я снова посетил Россию, — в 1989-м, с целью изучить возможность создания в Москве филиала моей юридической фирмы. Когда филиал открыли, я почувствовал, что наконец-то воссоединился с моими русскими корнями. Вот уже двадцать лет я регулярно приезжаю в Россию и считаю ее своим вторым домом.

Исаак Шапиро,
Нью-Йорк, 25 января 2010 года

Предисловие

Не могу вспомнить точно, когда именно пришла мне в голову мысль написать эту книгу, но явно вскоре после того, как я впервые ступил на землю Соединенных Штатов (а если точнее, на территорию Гавайских островов), что произошло 12 июля 1946 года, меньше чем через год после капитуляции Японии. Первые пятнадцать с половиной лет своей жизни я провел в Китае и Японии — мальчик без родины, четвертый сын русско-еврейских родителей (оба — профессиональные музыканты): в двадцатых годах они нашли прибежище в относительно дружелюбной Японии, чтобы скрыться от захлестывавшей Европу волны войн, революций и нарождающегося антисемитизма.

Я быстро выяснил, что первым делом американцы обязательно спрашивают: «Ты откуда?» А когда я отвечал: «Я из Японии», мне задавали новый вопрос: «Как это? У тебя что, родители миссионеры?» Это меня всегда забавляло: я никогда не слыхал о еврейских миссионерах. Поэтому я говорил: «Ну да, в каком-то смысле. Музыкальные миссионеры. Они играли в ансамбле европейских исполнителей и несли японцам классическую западную музыку». И потом я принимался рассказывать собеседникам одиссею моего отца: родители появились на свет в России, где их предки жили веками. Моя мать выросла в Китае, отец — в России. Познакомились они в Берлине, вскоре после Первой мировой, и сбежали из послевоенной Европы сначала в Палестину (в то время — британская подмандатная территория Палестина), затем в Китай и, наконец, — в Японию, где я и родился.

Тогда мои собеседники спрашивали, как получилось, что я приехал на Гавайи один, к тому же сразу после войны. И мне приходилось рассказывать историю о том, как всего через несколько дней после капитуляции Японии я отправился в Иокогаму, где 31 августа 1945 года стоял на пирсе, наблюдая, как высаживаются американские войска. Потом я рассказывал о своей встрече с американским армейским капитаном: как он нанял меня, зеленого четырнадцатилетнего юнца, переводчиком для американских сухопутных войск, но я тут же переметнулся на сторону американского флота, когда несколько морских офицеров, которых я случайно встретил на иокогамской улице, пригласили меня на их корабль. Они, в свою очередь, передали меня полковнику американской морской пехоты Манну, которого все назвали Тоби, а он не только предоставил мне работу, но и отвез на жительство в Америку: это событие совершенно изменило все течение моей жизни.

Мои слушатели обычно все как один неизменно заявляли: «Это просто фантастическая история, тебе бы книгу написать». — «Когда-нибудь, может, и напишу», — откликался я. Но я-то знал, что у меня не будет времени на мемуары, пока я работаю. А еще я знал, что со временем воспоминания выцветут: особенно это касается того, как я видел те или иные события и что при этом думал и чувствовал. К 2003 году, когда я начал эту книгу, я уже знал (как адвокат, не раз выступавший в суде): тот факт, что воспоминания честно записаны, не обязательно означает, что они абсолютно точны во всех деталях. С этой оговоркой я предлагаю читателю своего рода отчет о том, каково это — расти в Японии военного времени, когда ты — иностранец, лишенный родины.

Я выражаю благодарность всем моим родственникам, друзьям, а также всем знакомым и незнакомым людям — всем, кто подталкивал меня к тому, чтобы написать эту книгу. Особенно признателен я своей жене Жаклин: она хорошо изучила мою семью, она подбадривала меня в минуты нерешительности, она терпеливо читала рукопись на всех стадиях работы, давала мне советы касательно композиции и языка и напоминала о происшествиях, о которых я забыл сообщить. Кроме того, я благодарен моему агенту Лауре Йорк, которая не только воодушевляла меня, когда я больше всего в этом нуждался, но и оказала мне всю необходимую помощь как профессиональный редактор.

И наконец, я говорю спасибо моему брату Якову, который тщательнейшим образом перечитал эту книгу, чтобы освежить мои воспоминания и привлечь внимание автора к отдельным неточностям.

Глава 1
Япония, Токио, 1931 год

Я родился в Японии, в Токио, 5 января 1931 года. Карл Густав Юнг, известный швейцарский психолог, писал, что «мы рождаемся в определенный момент, в определенном месте и, подобно выдержанному вину, несем в себе качества того года и сезона, когда мы появились на свет». В другой работе он замечал, что страна, где человек родился, проникает ему под кожу. Так вышло и со мной: Япония проникла мне под кожу и оказала глубокое влияние на то, как я рос и кем я стал.

О-сегацу, январь, или Новый год, — самый важный и самый веселый праздник в Японии. В те предвоенные дни 5 января стояло последним в череде трех отдельных национальных праздников, знаменовавших конец старого года и начало следующего. Ближе к концу уходящего года в каждом японском доме появлялись украшения из сосны и бамбука. В полночь 31 декабря (а это еще и день рождения моего отца) мы слышали, как колокола в храме бьют 108 раз — чтобы развеять несчастья прошедшего года.

Следующий день, 1 января, называли Ганджицу, или, в буквальном переводе, Первый день, а отмечали этот праздник ритуалом сихохай (молением, обращенным на все четыре стороны света). В этот день, согласно традиции, берущей начало с 890 года, между тремя и пятью часами утра — в «час тигра» — император с благоговением обращался к богам четырех сторон света, прося у них благополучия для своего народа. В этот же день японцы посещали своих родных, свои храмы и святилища. И наконец, 1 января считалось днем, когда все японцы становятся на год старше — независимо от того, в какой день они родились.

3 января называли Генсисай; в этот день император совершал приношения своим предкам. А мой день рождения, 5 января, приходится на день Синнен-Энкай, буквально — Новогодний пир. В этот день по всей Японии устраивали пышные празднования, дабы отметить наступление нового года.

Новый год стал моим любимым праздником, и у меня в семье его отмечали торжественнее всего. В это время мы поздравляли друг друга (по-русски говоря «S Novym godom»), дарили подарки, угощались праздничной едой. Новый год и еврейская Пасха были единственными нашими семейными праздниками. А за окнами мы видели своих японских соседей, наряженных в свои лучшие кимоно и возбужденно переговаривающихся. Дети, тоже в кимоно, играли в старинную игру ханецуки, что-то вроде бадминтона без сетки, где волан с перьями перебрасывают битой с подкладкой из цветной ткани. Забава эта считалась девчоночьей, но мне очень нравилось играть в такой бадминтон.

Место моего рождения, Токио, тоже приобрело для меня особое значение. Еще ребенком, представляясь японцам, я именовал себя Эдокко, то есть «сыном Эдо» — так назывался город Токио до того, как в 1868 году он стал японской столицей. Мои дедушка и бабушка стали первыми Шапиро, поселившимися в Японии. Они перебрались туда после русской революции 1917 года, и я гордился тем, что мог за явить: я токиец в третьем поколении. Вообще-то называть себя Эдокко мог лишь тот, чьи предки в третьем поколении родились в Токио: я слегка жульничал, но японцы меня прощали.

Я часто думаю, что чувствовала моя мать Лидия (мы звали ее Mama) перед моим рождением. В двадцать пять лет ей предстояло родить четвертого ребенка. Я воображаю, как она беспрестанно мерила шагами наш скромный хрупкий дом в Сендзоку, что в районе Мегуро, на юго-западе Токио. В эту ночь она позволила отцу поспать, а нашей сорокалетней русской гувернантке Ревекке Вайсман поручила заботу о моих братьях — Иосифе и Ариэле, четырехлетних близнецах, и о двухлетнем Якове. Я вижу, как она в темноте, одна, едет через весь город в Огикубо, что в северо-западной части столицы, туда, где находится больница адвентистов седьмого дня — Сейо-биойн, или Токийская санитарная больница.

Мои родители появились на свет в России; оба они были профессиональными музыкантами и осели в Японии в 1928 году, после долгих приключений и неудачных попыток наладить жизнь и устроить карьеру в Палестине и Китае. Они стали не первыми евреями, обосновавшимися в Японии. Люди с еврейскими корнями, главным образом португальские и голландские купцы, начали прибывать в Японию еще в XVI веке. Подавляющая часть российских евреев, искавших убежища от гонений (а позже — и от погромов) в конце XIX — начале XX века, направлялись в Северную и Южную Америку, а также в Палестину, однако многие русско-еврейские семьи в конце Русско-японской войны 1904–1905 годов и после широкой волны жестоких погромов, прокатившихся по стране после революции 1905 года, начали мигрировать на восток. К 1923 году, когда произошло Великое землетрясение Канто, еврейские общины уже бурно расцвели в Нагасаки, Кобе и Иокогаме. Я родился в 1931 году и стал представителем третьего поколения японских Шапиро.

К тому времени Токио уже оправился после Великого землетрясения, при котором погибло сто тысяч человек из его четырехмиллионного населения. Теперь в японской столице имелась лишь небольшая еврейская община. С расширением границ города население его увеличилось более чем на миллион, составив пять с половиной миллионов человек; было построено двести тысяч новых зданий и семь мостов. Самыми популярными видами общественного транспорта являлись трамваи и велосипеды. Но кроме них на улицах попадались такси и рикши, а первая линия токийского метро начала работать в 1920 году. Мама, в ее положении, не поехала бы в трамвае или на рикше. Наверняка она взяла такси, один из многих «ниссанов» («датсунов»), которые тогда начали появляться на улицах.

Иностранцы по-прежнему оставались диковинкой для Токио, и японцы как зачарованные разглядывали светловолосых пришельцев. Должно быть, одинокая блондинка на сносях показалась японскому таксисту весьма странным пассажиром. Водители такси по всему миру отличаются болтливостью и любопытством, и я уверен, что токийские таксисты — не исключение. Как только мамин таксист узнал, что его беременная пассажирка-иностранка немного говорит по-японски, он наверняка спросил, кто она и что она делает в Японии. Мамин японский был тогда еще очень далек от совершенства, к тому же у нее начинались схватки, и она, вероятно, отвечала на его вопросы односложно.

Пока такси ехало через весь Токио, мама, думаю, спрашивала себя, почему это в двадцатилетнем возрасте она выскочила замуж за человека, с которым была знакома всего полтора месяца. Как так получилось, что она оказалась в Японии и рожает уже четвертого ребенка? Но, так или иначе, она все-таки здесь, а ведь в этом возрасте она могла бы успешно продвигаться по музыкальной стезе где-нибудь в Европе или в Америке. Приехав в больницу незадолго до полуночи, она, скорее всего, почувствовала, что мое рождение близко. Вижу, как шофер помогает ей войти внутрь и как у входа маму встречает ее акушер — адвентист седьмого дня доктор Джеймс Кунинобу, американец японского происхождения.

Маме не пришлось долго ждать в родильной палате: я появился на свет в 4.15 утра. Позже она говорила мне, что роды оказались не очень трудными, хотя ростом она была всего пять футов два дюйма, а я весил больше девяти фунтов.

Почти весь день она в одиночестве отдыхала в больнице. Днем Ревекка Вайсман, наша гувернантка, проехала весь город, чтобы навестить маму и взглянуть на меня. Миссис Вайсман, зубной техник по профессии, в свое время стала, можно сказать, «милосердным ангелом», ниспосланным, чтобы помочь маме, которой был всего двадцать один год, когда она родила двух близнецов — в Тель-Авиве, в декабре 1926 года. Миссис Вайсман заменила ей мать (свою мама потеряла в 1921 году), а для нас стала гувернанткой. Она жила с нами как член семьи до самой своей смерти в 1968 году. В двухлетнем возрасте она оглохла из-за скарлатины, и ее мать, опытная медсестра, научила ее говорить и читать по губам.

Для меня остается загадкой, как глухая сорокалетняя женщина, которая умела говорить и читать по губам только по-русски, смогла разобраться в лабиринте токийских улиц и доехать до больницы в Огикубо.

Где находился в это время папа и почему он не пришел в больницу, мне так никто и не сказал. Возможно, пока мама там лежала, он там все-таки появлялся. Так или иначе, это именно она привезла меня домой, в Сендзоку, в наш крошечный домик в японском стиле. Вскоре после моего рождения мама возобновила музыкальную карьеру. Надо заметить, что, окончив Берлинскую музыкальную академию одной из лучших в классе, она вскоре начала давать сольные фортепианные концерты, а кроме того, выступала в качестве солистки вместе с симфоническими оркестрами и ансамблями камерной музыки в Палестине, а позже — в Харбине.

Когда мне было всего пять месяцев от роду, газета «Джапан таймс энд мейл» написала (12 июня 1931 года), что мои родители вместе услаждали слух «большой аудитории, состоявшей из членов иокогамского Международного женского клуба и гостей»: это происходило в мини-театре иокогамского отеля «Нью-гранд». Далее в статье отмечалось, что исполнителей «настойчиво вызывали на бис».

Несмотря на эту публичную демонстрацию семейной гармонии, уже в следующем месяце мама с папой расстались. В июле 1931 года, взяв с собой нас, четырех мальчишек, и миссис Вайсман, мама вернулась в китайский Харбин, к своему овдовевшему отцу — деду Абраму Чернецкому. Dedushka, как мы его называли, перебрался туда из Одессы в конце октября 1905 года, после особенно жестокого еврейского погрома (мама была тогда еще совсем маленькой). Маме исполнилось двадцать шесть, у нее на руках было четверо детей в возрасте от шести месяцев до четырех лет, она хотела поехать домой к своему отцу и заново обдумать собственное будущее.

Тогда я, конечно, не осознавал, что в середине 1931 года Япония переживала экономический спад и стояла на грани серьезного кризиса. При этом все больше усиливался милитаризм и национализм. Не знаю, насколько эти политические и экономические события повлияли на мамино решение вернуться в Харбин. Знаю лишь, что мы покинули папу и Японию и следующие пять лет прожили с дедушкой в Харбине. Мне тогда было всего полгода, и я не помню, как мы уезжали, так что когда мы вернулись в июне 1936 (мне уже исполнилось пять лет), это стало, можно сказать, моей первой встречей с Японией.

О книге Исаака Шапиро «Эдокко. История иностранца, выросшего в военной Японии»

Авторское предисловие к повести Бориса Гайдука «Террин из зайца»

• Купить электронную книгу на Литресе

В литературу меня привел, как это теперь принято говорить, мой младший брат.

Ему тогда было десять лет, мне двенадцать. Брат, которому полагалось во всем быть ниже плинтуса, однажды пришел и сказал:

— Я написал рассказ.

Фантастический рассказ под названием «Страх на неизвестной планете» (рукопись с иллюстрациями автора цела по сей день) был представлен родителям и друзьям. Уязвленный в самое сердце, я засел за письменный стол, и к концу недели были готовы не один, а несколько рассказов разных жанров: того же фантастического, приключенческого, любовного и даже эзотерического. А также краткий сценарий детектива.

Отзывы были хорошими. Младший брат присмирел, статус восстановился, и писательство на время утратило для меня всякий смысл.

Дальнейшие пунктиры творческой биографии выглядят так:

• участие в стенгазете пионерского отряда «Орленок»,
• попытка под влиянием кого-то из великих вести дневник, продлившаяся месяца три и закончившаяся в мусорном контейнере,
• юношеская поэзия о вечном: Я Вас любил…
• приличных размеров статья в институтской газете о Всесоюзном студенческом форуме, куда ненадолго распоясавшееся при перестройке студенчество спьяна выбрало автора этих строк.

Следующий серьезный приступ графомании случился в первые месяцы по окончании вуза. Будни молодого экономиста предоставили неожиданно много свободного времени.

Постстуденческий вакуум интеллектуальной и духовной активности требовал заполнения.

Люди вокруг были, мягко говоря, неинтересны.

Так под девизом «Я не такой» были написаны два коротких рассказа, украдкой растиражированы визжащим на всю контору матричным принтером и незамедлительно разосланы по всем литературным журналам до «Нового мира» включительно.

Из одного места пришел официальный доброжелательный отлуп. Рецензент (имени не помню, женщина, дай ей Бог здоровья), отмечала мою Наблюдательность, Легкую Манеру Письма и Внятность Изложения Мыслей. Недостаток, по ее мнению, был только один и состоял в том, что автор не вел за собой читателя, а как бы сам шел за ним. Это же явилось и причиной или, видимо, формальным поводом для отказа в публикации. Письмо привело меня в восторг и ликование. Еще бы, настоящий отказ толстого журнала, какие сотнями получали Бродский, Довлатов, Битов, — несомненный признак будущей славы! А вести за собой читателя — сущий пустяк. Бери его, дурака, за жабры и веди.

В это время, однако, случилось обострение реформ. Из продовольственных магазинов ушла последняя линия обороны: трехлитровые банки с зелеными помидорами. Самая обычная еда стала вожделенным дефицитом. Жигулевское пиво в коммерческой торговле перевалило за червонец. Речь пошла о выживании, и творчество снова пришлось отложить.

Выживание состоялось, вслед за ним пришли кое-какие скромные успехи, потом полные разорения, и снова маленькие взлеты, и опять досадные провалы, и так далее, и тому подобное, и прочее.

Мне повезло в одном: так прошла не вся жизнь, а всего семь или восемь довольно одинаковых лет, и только достопамятный август 98-го снова принес мне, как и многим другим соотечественникам, много досуга. Бизнес пришлось перевести в режим поддержания штанов, а свободное время посвятить размышлениям о выборе дальнейшего пути.

Так появились на свет еще несколько рассказов. Позже, перечитав, я со стыда их порвал и выкинул. Жаль, любопытно было бы взглянуть.

Параллельно получило развитие другое подавленное увлечение — кулинария. Потеряв жизненные ориентиры, я стал много и увлеченно готовить. Были куплены немецкие ножи лучшей стали, китайская сковорода с выпуклым дном и профессиональная разделочная доска толщиной в два пальца. Также в доме появились роскошно изданные кулинарные книги. Праздник с приемом гостей теперь начинался для меня с приготовления пищи: я солил семгу (рецепт высылается по требованию), готовил птичий холодец с грибами, крошил оливье из двух видов мяса (говядина с куриным филе или язык с индейкой и — никогда-никакой-колбасы), ваял сельдь под шубой (в качестве соуса — сметана пополам с майонезом, каждый слой пропитывается отдельно и на каждый — черного перцу и чуть-чуть, совершенно незаметно, острого сыра), закладывал в пряный маринад курицу для жарки по-индийски, в общем, ни в чем себе не отказывал.

Не хотелось бы слишком задирать нос, но мою еду хвалили. «Как узбек сделал», — сказал о плове приятель, уроженец Ташкента. Жена друга попробовала пирог с рыбой и вздохнула: «Есть же мужчины», за что друг настоятельно просил в следующий раз пирогов не печь. О салатах и супах я и сам знал — хорошо. Я начал всерьез задумываться о карьере повара.

И тут грянул гром.

Заглянув на один литературный интернет-сайт, где некоторое время безмолвно и безнадежно томились два моих рассказа, я нашел один из них номинированным на сетевой литературный конкурс. К тому же рассказ оброс ворохом доброжелательных отзывов, из которых «очень неплохо» было самым сдержанным. Подпрыгивая до потолка, я поспешил вынести на суд публики еще один, самый свежий и самый любимый рассказ.

«А вот это говно», — сказало общественное мнение.

«Не может быть, — не поверилось мне, — я так старался…» «Говно», — подтвердили новые отзывы.

«Ах так?!» — И я засел за новый рассказ…

Теперь профессиональная доска в два пальца толщиной вынимается из кухонного шкафа от силы три раза в год. Роскошные кулинарные книги не заросли пылью только потому, что я иногда люблю разглядывать в них картинки и пускать от этого слюни. Из немецких ножей лучшей стали в обиходе сейчас два, средних размеров. Остальные для ежедневного применения оказались или слишком большими, или, наоборот, маленькими. А китайская сковорода с выпуклым дном и вовсе куда-то подевалась.

А я, вскакивая по ночам, чтобы записать приснившееся слово, или хлопая в ладоши от удачно легшей в текст строчки, или даже поймав тот самый редкий кайф, когда пальцы просто шевелятся на клавиатуре, а пишется все как будто само собой, и так целые страницы, целый день, а потом ночь; так вот, даже в эти моменты я иногда говорю себе: опомнись — еще не поздно стать поваром!

О книге Бориса Гайдука «Террин из зайца»

Глава из книги Уолтера Гратцера «Эврики и Эйфории»

Август Кекуле фон Страдониц, один из основателей структурной органической химии, родился в Дармштадте в 1829 году. После гимназии он поступил в Гессенский университет, где обучался вместе с Юсту сом фон Либихом — самым великим из химиков органиков. Затем последовала учеба во Франции и Англии. Позже Кекуле возглавил кафедру химии в Университете Гента, а затем, в 1865-м, переехал в Бонн, где и провел остаток жизни. Историки науки часто вспоминают Кекуле в связи с его знаменитыми снами — однажды ночью его посетили два озарения, существенно повлиявшие на развитие химии.

Впервые это случилось в Лондоне. Кекуле, снимавший жилье в Клапаме, лондонском пригороде, обычно проводил вечера за беседами с другом, немецким химиком Гуго Мюллером. Обсуждали химию: речь чаще всего шла о структуре молекул, особенно занимавшей Кекуле, — как в молекуле расположены атомы и как может случиться, что два вещества, обладая одинаковым составом (скажем, 5 атомов углерода и 12 атомов водорода), все же различаются. После одного из таких разговоров Кекуле отправился домой последним омнибусом. Был теплый летний вечер, и ученый выбрал кресло на крыше повозки. То, что затем произошло, много лет спустя он описывал так:

Я впал в задумчивость, и вот атомы замельтешили передо мной. Всякий раз, когда эти миниатюрные создания являлись мне, они быстро двигались. Однако теперь я заметил, что часто два небольших атома объединяются в пару, эту пару захватывает больший атом, а еще большие удерживают три или даже четыре меньших, и все это вертится в головокружительном танце. Я увидел, как большие атомы складываются в цепь, увлекая за собой меньшие, но только если те оказываются на самом конце цепи.

Кекуле, разбуженный выкриком извозчика «Клапам-роуд!», возвратился к себе в комнату и провел остаток ночи за набрасыванием формул, из которых впоследствии выросла его структурная теория. Было уже известно, что валентность атома углерода равна четырем — другими словами, атом углерода в сложных веществах способен удерживать четыре других атома. Отсюда и следовало, что та же молекула С₅H₁₂ — пентан из приведенного выше примера — существует в трех формах, в группе CH₃ атом углерода связан с тремя атомами водорода, а в группе CH₂ — с двумя:

Похожее озарение посетило Кекуле и в Генте. На этот раз предметом его размышлений была молекула бензола, C₆H₆. Ее можно назвать прообразом всех ароматических соединений — класса, к которому принадлежит львиная доля и природных и синтетических веществ, наиболее интересных химикам. Снова выдержка из мемуаров:

Я сидел и писал учебник, но работа продвигалась плохо: мои мысли были не здесь. В конце концов я развернул кресло к камину и задремал. Атомы снова заплясали у меня перед глазами, только на сей раз небольшие группы скромно держались на периферии. Мой мысленный взор, обостренный частыми видениями такого рода, теперь мог различать большие структуры во всем разнообразии их форм: длинные ряды, пригнанные вплотную друг к другу и при этом по-змеиному сдваивающиеся и вьющиеся. Но что это? Одна из змей ухватила свой собственный хвост и издевательски закружилась передо мной. Я очнулся словно от вспышки молнии — и снова потратил остаток ночи, работая над тем, что вытекало из моей догадки.

Догадка, разумеется, заключалась в том, что бензол — циклическая молекула, где шесть углеродных атомов образуют шестиугольник, к каждому углу которого прикреплен атом водорода. Адольф фон Байер, великий химик-органик, как-то заметил, что променял бы достижения всей своей жизни на одно это озарение Кекуле. Неудивительно, что в кекулевских змеях тут же — а то были времена расцвета фрейдизма — нашли сексуальный подтекст: и действительно, профессор жил один в холостяцкой квартире, в разлуке с женой, с которой встречался очень редко. Но что тогда только не толковали с точки зрения теории Фрейда!

Benfey O.T., Journal of Chemical Education, 35, 21 (1958).

Глава «Великое зловоние» из книги Уолтера Гратцера «Эврики и Эйфории»

О книге Уолтера Гратцера «Эврики и Эйфории»

Вступление к книге

Репортер: Не скажете ли вы, как важно для вас участие жены в вашей работе?

Набоков: Нет, не могу сказать.

«Лиснер», 23 октября 1969 г.

Это история о женщине, о мужчине, а также о семейном союзе, о триединстве, которое складывается в каком угодно порядке. Для Веры и Владимира Набоковых арифметика была проста: три единицы составляют единое целое. «Реально одно лишь число — единица…» — утверждает дважды вымышленный герой, центральная фигура в первом англоязычном романе Набокова. По воспоминаниям его многолетнего издателя, публичное появление писательских пар случалось нередко, но набоковская чета впечатляла своей слитностью. Они были неразлучны, как сиамские близнецы. «Более тесных отношений между супругами я в жизни не встречал», — вспоминает, отражая мнение огромного большинства, Уильям Максуэлл. Даже недоброжелатели признавали, что Вера Набокова принимает невиданное участие в работе своего мужа. Это тем более удивительно для русских, не слишком склонных к сотрудничеству.

Набоковы и приходили, и уходили вдвоем. Как правило, в одиночку на людях Набоков почти не появлялся. Супруги были не только неразлучны, у них и мысли сливались: и на бумаге, и в общении. У них и дневник был один на двоих. В записной книжке каждого присутствуют оба почерка; набоковским начинаются записи с одного конца, Вериным — с другого. На третьем году супружеской жизни Владимир в письме матери извиняется, что пишет карандашом: в соседней комнате Вера правит корректуру ручкой, имевшейся у них, судя по всему, в единственном экземпляре. Тридцать пять лет спустя Вера сетует на то же самое. Она-де пишет карандашом, так как ее ручка вечно занята. Только к концу письма к Вере возвращается от мужа ее ручка. Для биографа они представляли неблагодатный материал: слишком редко разлучались. Вот бы прожили так, как Луиза Коле с Флобером, — сотня писем и лишь шесть встреч за полтора года! Отношения Набоковых многим представлялись потрясающей историей большой любви.

Что за человек была Вера? «Она оставалась женой, и только», — вспоминал издатель, с которым та тридцать лет вела переписку от имени Набокова. «Она была лучшей в мире из писательских жен, не просто достойной мужа, еще и с собственным интеллектом», — говорил о ней один из друзей. «Не жена, а святой Себастьян в юбке!» — замечал другой. При всем этом сама Вера о себе предпочитала говорить от противного. Не русская аристократка. У Набокова не первая невеста. Решительно не считает себя — что особо подчеркивала — шофером мужа. Никакая не «смуглая леди» шекспировских сонетов; книг не пишет и героиней в них не выступает. Ей в его книгах явно принадлежит всего лишь одна яркая, мимолетная роль. Соответственно, появление ее на сцене — это попытка выманить черную кошку из темноты. Лолита — вечная «Долорес» на пунктире бланков; Вера Набокова и есть этот пунктир, живое воплощение многоточия. «Она польская княжна, кажется?» — предположил переводчик, работавший с Верой. Один издатель считал ее француженкой. Студенты мужа принимали ее за немецкую графиню. Довольно многие корреспонденты Веры считали, что девичья фамилия у нее вымышленная. Биографам Набокова при жизни его жены ничего не оставалось, как обходить ее образ молчанием.

Набоков говорил, что его увековечат два творения — перевод «Евгения Онегина» и «Лолита», первое было вдохновлено Верой, второе ею спасено. В последующие годы двумя самыми важными задачами для писателя сделались русский перевод «Лолиты» и переработанное издание мемуаров «Память, говори». Вера помогала в осуществлении первого замысла и внесла свою лепту в осуществление второго. Первый набоковед, она стала полноценным творческим партнером мужа во всех его делах.

С ранних пор Вера испытывала необходимость приобщиться в жизни к чему-то великому. Набокову же, как тот утверждал после первой встречи с ней, сделалась крайне необходима Вера. Адвокаты, издатели, родственники, друзья — все сходились в едином мнении: «Без нее он ничего бы в жизни не достиг». Этот брак поставил Веру в центр всеобщего внимания; натура повелевала ей держаться в тени. Как, впрочем, и некоторые ее жизненные обязанности, для которых шум был только помехой. Набоков очень любил сочинять, сидя в машине, «единственном месте в Америке, где тихо и не сквозит». Вера привозила его в обожаемую им глушь где-нибудь на Западе и оставляла в машине под деревом. Затем послушно исчезала из вида.

Лишь одному человеку в мире неизменно представала она крупным планом. В ее присутствии Набоков вел себя совершенно особенно. Оживленно заигрывал с женой; подшучивал над ней. Казалось, будто оба таят от всех какой-то свой секрет. И в поздние годы эти двое вели себя на людях как дети, которые при взрослых незаметно уговариваются, что стоит говорить вслух, а что нет. Один коллега по Корнеллскому университету даже отпустил в адрес Набокова весьма заковыристый эпитет, назвав его «самым укзориозным» (Uxor (лат.) — жена, uxorios (англ.) — чрезмерно привязанный к жене. Прим. переводчика.) мужчиной из ему известных. Набоков считал жену проницательной, мудрой, самобытной личностью, наделяя еще множеством всяких привлекательных качеств. Как-то в 1949 году он высказался неодобрительно в отношении студента, увлекшегося девушкой, не блиставшей красотой. «Но красота — это еще не все!» — возразил коллега по Корнеллскому университету. «Ах, мистер Кигэн, мистер Кигэн, не будем обманываться! Красота — это все!» — заверил его профессор Набоков. Один из американских поклонников Набокова летом 1967 года разыскал писателя с женой в Италии, где они вдвоем отдыхали. Те спускались по горной тропе с сачками для бабочек. Набоков ликовал. В тот день утром он обнаружил редкий вид бабочки, за которой давно охотился. И вернулся назад за женой, с которой прожил уже сорок два года. Хотел, чтобы та была рядом, когда он накроет сачком свой трофей.

Сам себя Набоков представлял в сильно приукрашенном виде, каким видел в отражении. Одним из неиспользованных названий у Набокова осталось: «Портрет автора в зеркале»; зеркало Набоков обрел в сияющей голубизне Вериных глаз. В основе литературы со свойством высокого преломления, как и в основе всякого брака, неизменно присутствует иллюзия. Набоков упивался тем, что Вера его идеализировала, видя себя совершенно особенным в ее глазах. Встретив его впервые, Вера угадала, что перед ней величайший писатель своей эпохи; лишь этой истине она и служила последующие шестьдесят восемь лет жизни, как бы вознаграждая себя за все потери и бури, за все исторические катаклизмы. Она делала все возможное, чтобы Набоков жил не во времени, а исключительно в искусстве, оберегала от судьбы стольких его персонажей, пребывавших во власти различных страстей. Талант писателя уходит в работу, не в повседневность, — это Вере регулярно приходилось объяснять членам семьи; их письма Набоков препровождал жене, она писала ответы. В результате возникали понятные недоразумения, с годами накапливавшиеся и усугублявшиеся.

Существует мнение, будто Набоковы «превратили свой союз в произведение искусства». Благодаря ему они прошли вместе богатейший творческий путь. Эти уникальные отношения охватывают и берлинский период 1920-х, и их жизнь в американской провинции 1950-х, и швейцарский период 1970-х годов. После явления «Лолиты» Вера сделалась Набоковым для публики, стала его голосом. У нас обычно явственней слышно мужей, но эта жена оказалась непохожей на других: она редактировала, говорила, выступала за своего мужа, создавая его образ. Во многом надменный, недоступный, непостижимый «В. Н.» был ее творением. Если попытаться вскрыть это единство, увидишь, на чем зиждется монумент, что таится под ним.

Вера Набокова (приехав в Америку, она стала писать свое имя с ударением, Véra, чтобы по-английски правильно произносилась гласная) — личность выдающаяся как жена человека выдающегося, точнее, как жена человека, которому помогла выдающимся стать. Заслуга ее состоит в том, что она сумела полней раскрыть талант мужа. А это весьма немало; брак сделался основой жизни писателя. Он высветил их обоих. Он сформировал творчество Набокова. Пожалуй, вернее всего высказался Сол Стайнберг: «О Вере, не упоминая Владимира, писать было бы трудно. Но писать о Владимире, не упомянув Веру, было бы невозможно». Ее жизнь прошла заметками на полях, но иногда — как учит нас сам Набоков — комментарий и есть история.

Эта книга — не литературоведческое исследование. С юных лет и до последнего дня жизнь Веры Набоковой была заполнена настоящей литературой, ее она улавливала безупречно тонким чутьем, впитывала изумительной памятью и любила почти благоговейно. Но писателем не была. Она была просто жена.

О книге Стейси Шифф «Вера (Миссис Владимир Набоков)»