- Издательство: КоЛибри, 2006 г.
- Твердый переплет, 688 стр.
- ISBN 5-98720-031-8
- Тираж: 10000 экз.
Любовь — это присвоение
Петр Вайль рассказывает о литературе, высказывается по поводу текстов, заглядывает в судьбу поэта, с особенным вкусом вспоминает собственную жизнь. Все это нынче едва ли не более актуально, чем сама поэзия. Говорю без укора, хотя и хочется добавить «увы». Впрочем, читать интересно. К тому же автор повсеградно оэкранен, как сказал бы один из его персонажей. Идет налево, говорит о гении места, идет направо — о месте гения. Закусывает рекламно, пьет пиво, судя по цвету и пене качественное.
Хочу, однако, снять случайно возникшую иронию, которая относится скорее к жанру TV, чем к Петру Вайлю. Вайль назвал книгу эпатажно. Он сам по себе брэнд, имеет право. Кто-то и при этом, правда, может поднять брови: «Не слишком ли? Фактически автор на каждом шагу заявляет: „мой Блок“, „мой Пастернак“, как Цветаева о Пушкине. Но там один великий поэт говорил о другом».
Не слишком. Просто многим из нас не дает покоя уютная коллективистская скромность, которая в нашем отечестве умеет быть высокомерной и агрессивной. В действительности это единственно честное занятие: говорить о своем поэте, а не блефовать от имени абсолютной истины. Любовь — это присвоение. «Я сознаю частью своей собственной биографии то, как сложились биографии русских писателей моего века».
Речь в данном случае идет о личной антологии поэзии ХХ века. 55 стихотворений. Отличных, иногда гениальных.
Поначалу меня смутил подбор имен. Заглянул в короб начала века: нет Брюсова и Вячеслава Иванова, нет блиставшего на поэтических балах Бальмонта, стихами которого, как говорили, можно лечить астму. В середине века не нашел хмурого Смелякова, рано погибшего Дмитрия Кедрина, трагического паяца Хармса, астматика Багрицкого с его птицами и контрабандистами. А Твардовский? Нет его ни в тридцатых, ни в шестидесятых.
Ну, ладно, Тарковского автор только притворялся, что любил, в чем честно признался. Но Коржавин, Самойлов, Слуцкий, Кушнер, Левитанский, Винокуров, Горбовский. О поэтах помоложе я уж и не говорю. При этом из 55 стихотворений ХХ века два Северянина, два Уфлянда, два Цветкова, три Лосева, четыре Гандлевского. То есть почти четверть антологии.
Все это, однако, не более чем придирки читателя-современника, неизбежные при чтении любой антологии. А тут речь к тому же о личной антологии, которая по определению пристрастна. И купили мы не сборник поэзии, а книгу Петра Вайля, собеседника умного, искреннего и наблюдательного. Чего же еще? Давайте читать.
Стихи спускаются к читателю
Книга вышла в то время, когда все жалуются на утрату интереса к поэзии. То есть мы, последнее поколение читателей, как был уверен Бродский, и жалуемся в основном. Беда, однако, в том, что сами мы все меньше и все реже живем стихами. Года клонят известно к чему. В этом надо признаться честно. Вайль и признается: «Очень важно помнить, что чувствовал раньше. Возродить эмоцию не получается, ощутить заново то, что восхищало, волновало, возмущало, — нельзя…»
Эти слова я взял из главки, посвященной стихотворению Блока «Девушка пела в церковном хоре…». Тут возродить не получилось действительно ничего, кроме разве такого: «…пили все разное: мы — бормотуху, Есенин — водку, Блок — порядочное вино (»Нюи«елисеевского разлива № 22, уточняет Георгий Иванов)…». Между тем, на мой взгляд, о самом стихотворении можно было бы и сегодня написать взволнованную повесть, оно ничуть не устарело со времен поражения русского флота в войне с Японией. А отношения поющего и слушающих по-прежнему сопровождает вечное недоразумение: гармония заглушает трагический смысл песни. Но у Вайля про само стихотворение сказано только о ритме, правильно, жизненно сбивчивом ритме. Впрочем, верно сказано.
Вайль то и дело возвращает стихи в жизнь, причем не в жизнь, из которой некогда родилось стихотворение (такую попытку реального прочтения предприняла однажды Надежда Мандельштам, попытку полезную и забавную одновременно), а в свою собственную. Хотя и признается при этом: «Жизнь всегда работает на снижение, на то и жизнь». Он пытается актуализировать стихи, проецируя их на сегодняшнюю политическую реальность, но, чувствуя, что зашел далеко, тут же оговаривается, что стихи, «как водится в большой поэзии, — не об этом».
Странно. Но не исключено, что благодаря этому и осуществляется главный, полезный эффект книги. Мало читающее поколение, может быть, и не купило бы Северянина и Георгия Иванова. Вайля купят. А значит, прочтут неизбежно и стихи. Литературоведческий анализ скучен. Истории о себе, о поэтах и вокруг стихов прочтут с удовольствием. Стихи здесь сами спускаются к читателю. Для начала нужно наладить контакт, а там видно будет.
Историй между тем много замечательных и остроумных. Как, например, блистательный, горький и смешной рассказ о том, как ездили они с Гандлевским и его женой на барахолку у платформы Марк. Тут, несомненно, своя поэзия. Местный эксцентрик поет a capella в расчете на то, что нальют: «И забрезжит рука и гитара, и твое с синевою лицо». В таких рассказах автор всегда точен, впечатление, что записал по живому следу.
От стихотворения Петр Вайль любит уйти далеко, не всегда и возвращается. Берет верх в нем гурманство краеведа и бытописателя. Но, уяснив наконец, что дело не в стихах, этому перестаешь удивляться, а удивляешься и радуешься уже самим рассказам.
Оплошности и открытия
С тем же азартом автор пускается иногда в общие о поэзии рассуждения. Легкость ассоциаций и сопряжений — едва ли не обязательная принадлежность эссеистики. Но они столь же искусительны, сколь и опасны. Суждение вообще не может быть таким же безусловным, как метафора, которая сводит и венчает далекие понятия. Тут иногда необходима точность буквальная.
«Авангард довел до предела важнейшее открытие за многовековую историю человеческой мысли — открытие романтизма, он же индивидуализм (эпоха, освященная великими именами Наполеона, Байрона, Бетховена): автор равен произведению. В футуризме (а потом в поп-арте) само явление художника стало главным актом творчества». Подросток, склонный к глобальным обобщениям, быть может, и пролетит с легкостью это место и даже не спросит, о какой, собственно, эпохе речь. Ведь индивидуализм на несколько веков старше романтизма. Ряд имен эффектен, но этим и исчерпывается его содержание. Почему бы, к примеру, не добавить в него Сталина? Тоже был романтик. Общие черты можно найти при желании в чем угодно, хоть в морковке с ананасом. Можно, конечно, долететь за две строчки от романтизма до поп-арта, но ничего это не объяснит ни в том, ни в другом. Да и не ставили романтики знак равенства между творцом и произведением. Творец для них был важнее произведения, именно поэтому им принадлежит выражение «гений времени». И впервые попытались превратить свою жизнь в искусство не футуристы, а их предшественники — символисты. Вот и выходит, что все явления как будто в чем-то схожи, откликаются друг другу кривым эхом, но не попадают в лад, и музыки не получается.
Не слишком много по отношению к основному корпусу текста, но Вайль все же говорит и о самих стихах, обнаруживая при этом замечательное филологическое чутье. Так, он задумывается, почему в цветаевской «Тоске по родине» допущена очевидная ошибка: рябина названа кустом? И ошибка ли это? Я с юности знаю это стихотворение наизусть, но никогда подобным вопросом не задавался. Исходя из простого предположения, что гений не может допустить такой оплошности, Петр Вайль обратился к стихотворным циклам «Деревья» и «Куст» и сделал, мне кажется, небольшое открытие. Интересно сравнение стихотворений с одинаковым названием «Август» Пастернака, Бродского и Анненского. Или такая неожиданная и по ходу текста доказанная перекличка: «Хемингуэя Пастернак ставил очень высоко. В строке из „Магдалины II“ — „И земля качнется под ногами…“ — даже слышится отзвук слов другой Марии, из романа „По ком звонит колокол“…»
Остается добавить, что книга прекрасно издана, ее не только интересно читать, но и приятно держать в руках.
Николай Крыщук
