Метка: Издательство «Эксмо»

Глава из романа

О книге Анны и Сергея Литвиновых «Бойся своих желаний»

Наши дни. Синичкин Павел

С тех пор, как нашу коммуналку на Пушкинской расселили, я нечасто бывал в центре. Намеренно. Потому что каждый раз, как приезжал — расстраивался. Москва изменялась, модифицировалась, трансформировалась — и теперь переродилась окончательно. Ничего общего с тем городом, где я жил и который хорошо помню, не осталось.

В магазине на углу Пушкинской и Столешникова, куда я бегал за пивом (порой в тапочках), расположился многотысячедолларовый бутик. В бывшем букинистическом — на пересечении Столешникова с Петровкой — поместился еще один. Между ними — целый строй других бути-, блин, -ков.

Простые смертные туда не ходят. Нет, ты, конечно, можешь зайти. Но продавцы и охранники встретят тебя такими кислыми рожами, что даже толстокожий парень вроде меня почувствует себя неуютно. В советских «Березках» чеки просили на входе предъявить. По-моему, так было честнее. «Господа, покажите свои платиновые карты, золотые не предлагать». Хотя даже если бы у меня имелась золотая или платиновая кредитка, легкий газовый шарфик ценой в три штуки долларов — на мой взгляд, полный бред. Равно как и вьетнамки за тысячу евро.

Поесть простому человеку тоже негде. В кафе «Зеленый огонек» теперь разместился банк с тщательно вымытыми ступенями. Вместо подвала, где я порой приникал жаждущими устами к «жигулевскому» из щербатой кружки (а то и из литровой банки), появилось кафе, в котором пенный напиток стоит триста рублей. Куда-то провалилось кафе-автомат напротив ЦУМа с очаровательными глазированными сырками. Исчез помещавшийся на углу Кузнецкого ларек с жаренными в масле пирожками — десять копеек штука. Да и сами пирожки за гривенник тоже, конечно, сгинули. Наверное, эмигрировали.

Города моего детства не стало.

Публика тоже разительно переменилась. На месте сумасшедшего Вовы, который последовательно обходил все учреждения в центре (в каждом кабинете он жестами стрелял сигареты) — теперь разгуливает блонда с пакетами от Шанель и Луи Вьюитона. На том самом углу на Петровке, где одноногий инвалид Василич вечно чинил свой «Запорожец», — стоянка, где красуются «Порши», «Бентли», «Феррари».

Я не стану уверять, что очень уж любил ту, прошлую Первопрестольную. Но она, не очень чистая, не слишком трезвая, затрапезная, дурно одетая и порой подванивающая, была близка мне и понятна. И еще она была непритязательной, доброй и честной. И я, конечно, по ней временами скучаю — как скучают брошенные дети по непутевой, пьющей, гулящей матери. Какая-никакая, а она мать. А нынешнюю столицу мне никак не удается полюбить. Лощеная, надменная дамочка в фирменных шмотках и с вечно высокомерным и презрительным взглядом… Готовая в любой момент тебя, сына своего, предать и продать… Нет, такая особа даже на мачеху тянет с трудом.

На окраине, в тех же Вешняках, где у меня офис, или в близлежащих Выхине с Новогиреевым мало что, по счастью, видоизменилось. Москва осталась Москвой. Все так же, как двадцать лет назад, шевелят юными листами деревья в Кусковском и Терлецком парках. Люди, торопясь на работу, штурмуют автобусы и вагоны метро, пробегают по магазинам в поисках майонеза подешевле. Изредка, как пришелец, выглянет из-за панельной девятиэтажки рекламный плакат да проедет явно заблудившийся «Мерседес»… Иногда я ловлю себя на мысли, что в столице мне милее теперь не центровые переулочки, а панельные районы на старых окраинах.

Ладно, будет. Мне не идет философствовать. Оставим это мыслителям. Я человек действия. Мой язык — язык протокола. Существительное, глагол. Прилагательные — только в крайнем случае. «Я выхватил и выстрелил». Подобный стиль подходит мне больше.

Итак, я уселся в кафе на бывшей любимой Пушкинской, неподалеку от моего прежнего дома. Место выбрала клиентка, сроду бы я не пошел на нынешнюю Дмитровку. Не глядя в меню, сделал заказ: кофе и минералку. И сразу попросил счет, чтобы работодательница ни в коем случае за меня не платила. Как и я — за нее.

Всю прошлую нашу встречу Мишель рассказывала об истории своей семьи. Битлы, прадед Васнецов, хоккеист Монин, любера, путч… Я даже не задавался вопросом: вранье ли то, что мне втюхивают? Потому что слушать было интересно. К тому же девушка оказалась хороша. Стройная, холеная, прекрасно одетая. Умная, язвительная, неприступная. С такой красоткой и поболтать приятно.

Мишель меня зацепила. Нет, я в нее не влюбился. Но я хотел бы обладать ею — как ковбой мечтает взнуздать холеную, независимую лошадь.

*

«Идет ли мне роль преступника? Не знаю… Но почему, спрашивается, я (такой великий и могучий!) вынужден всем этим заниматься? А с другой стороны, кто, если не я? Дельце такое — постороннему не поручишь. Да и близкому не поручишь тем более. Грязненькое дельце, неприятное. Да чего уж там, грязненькое! По-настоящему грязное и неприятное. Но делать его — надо. Как говорится, кто, если не я.

*

Я сидел за столиком на улице и заметил Мишель издалека. Она явно чувствовала себя в новой Москве, словно рыба в воде. Плыла, возвышаясь над прохожими. Возвышалась она не физически, а мен-таль-но. Одета была в спортивный костюм. Видать, где-то неподалеку занималась фитнесом. Могу себе представить, сколько здесь стоит клубная карта. Однако спортзальный наряд девушку явно не смущал. Потому как майка наверняка была от какого-нибудь Хреначчи, брючки от Куккараччи, туфли от Моветона. Моя бывшая, Катя, конечно, легко назвала бы фирмы, в которые девушка была разодета. А я не силен.

Мишель подошла ко мне. Дежурно улыбнулась, поздоровалась. Уселась напротив. Черт, я понял, что даже рад ее видеть.

К ней тут же подскочил официант. Она бросила мне:

— Что вам?

— Ничего.

Тогда она заказала себе свежевыжатый морковный.

— Сливочек добавить? — спросил официант.

— Ну, разумеется.

Когда половой отбежал, я спросил:

— Вы пять часов рассказывали мне историю своей семьи, но никакого задания не последовало. Почему? Я не психотерапевт, не адвокат, не консультант. Я частный сыщик. Поэтому вопрос — что вам от меня надо?

Она ответила ни в склад, ни в лад:

— Слушай, Синичкин, давай перейдем на ты. Ты не такой уж старый.

Я терпеть не могу, когда меня зовут по фамилии. Но усмехнулся и сказал:

— Давай, Монина.

Прав был Пушкин: когда с девушкой меняешь «вы» на «ты» — это сближает. Словно первое рукопожатие. И первый поцелуй.

— Мне от тебя нужно-о-о… — протянула клиентка. — А ты не догадываешься?

Я усмехнулся.

— У меня много достоинств. Но телепатия в их число не входит.

— Жаль.

— Ну, извини.

— Я хочу доказать, что я — внучка Битла.

— Доказать — как? Провести ДНК-экспертизу?

— Ага, а ты достанешь мне образец слюны сэра Пола Маккартни. И волосок с груди мистера Ричарда Старки.

Я посмотрел на нее, подняв бровь. Она засмеялась.

— Ладно, Синичкин, не парься. На самом деле мне будет достаточно косвенных улик.

Тут Мишель принесли морковный сок.

— Еще что-нибудь желаете? — склонился над ней официант.

— Чтоб ты поскорее исчез.

— Пардон.

Половой отскочил от столика, как ошпаренный.

— Только один вопрос, Мишель: а зачем тебе это надо?

— Это — что?

— Зачем доказывать, что ты — внучка Битла?

— Ты что такое пиар, знаешь?

— Слыхал чегой-то.

— Я — певица. Певица Мишель. Слышал?

— Пока нет. А ты — спой.

— Это тебе будет дорого стоить. Ну, ничего, скоро из всех утюгов страны меня услышишь. Мне дают деньги на раскрутку. И на съемку клипов, и на ротацию. Но одно дело, когда будут говорить: поет новая звезда и бла-бла-бла Мишель (кстати, имя для подмостков хорошее, мне даже псевдоним брать не надо). И совсем другое: Мишель, внучка Битла!.. Да об этом все трещать будут, и не только в России! Международный, блин, скандал.

— На мировой уровень нацелилась? Хит-парад «Биллборда» и все такое?

— Почему нет?

— Тебе, наверное, телохранитель понадобится.

— Желаешь предложить свои услуги? — прищурилась она.

Я считаю: если уж чего-то хочется — надо артикулировать свои притязания. Одних только пламенных взглядов девушка может и не понять. В лоб, конечно, не стоит ей сразу заявлять: хочу, мол, с тобой возлечь. Что-нибудь поизысканнее. Поэты, к примеру, предлагают даме сердца стать, типа, росой на ее устах. У меня другие методы.

— Да, я мечтаю хранить твое тело.

Она помотала головой:

— Бизнес — отдельно, чувства — отдельно.

— Ради тебя я готов отказаться от твоего заказа. — Своим нахальным взглядом она распалила меня.

— Вот как? А может, ты, наоборот, поработаешь на мое тело бесплатно?

Последнее предложение меня отрезвило.

— Хочешь сэкономить? Расплатиться со мной любовью?

Она аж отпрянула. Покачала головой.

— А ты хам, Синичкин.

— Прости.

— Бог простит. — Наползшее было на наш столик облако неприкрытого кобеляжа вдруг рассеялось, как дым. — Ладно, к делу. Я тебя, Синичкин, хочу нанять, чтобы расследовать чисто конкретное преступление.

— То есть?

— Мою квартиру в Гусятниковом переулке обокрали.

— Когда?

— Две недели назад. Я как раз ездила к друзьям на дачу.

— Что взяли?

— Ценности. Золото-бриллианты. Пару шуб. Но самое главное — бумагу с записью той самой песни, которую сделала моя покойная бабушка, Наталья Петровна Васнецова.

— Ту, неизвестную битловскую?

—Ну да! Ту, что он написал тогда утром в военном городке. А там не просто слова и музыка. Еще — его автограф и посвящение.

— Во как! Супостаты взломали дверь?

— У них был ключ.

— Значит, кражу совершил кто-то из своих?

— Не факт. Понимаешь, Синичкин, — я опять передернулся оттого, что девушка называет меня по фамилии, — мы ведь с мамой и отчимом в той квартире с девяносто второго года не жили. Были за границей, а теперь, в две тыщи восьмом, вернулась только я. А до того в ней съемщики проживали. И замки я после них не поменяла.

— Неразумно, — заметил я.

— Слушай, железные двери, а я только что из Европы вернулась. А здесь ДЭЗы какие-то, слесари пьяные… Разбираться с ними… Ну, я рукой махнула, а потом завертелась и забыла.

— А что у вас за жильцы-то были?

— Приличные люди, иностранцы. Бизнюк один французский с семьей. Он был единственным нашим квартирантом, да в восьмом году, под кризис, его на родину отозвали.

— Значит, вряд ли он мог два года спустя вернуться в Москву и твою квартиру ограбить, — дедуктивно заметил я.

— Да, но кто-то мог с его ключей слепок сделать.

— Оставим как одну из версий, — кивнул я.

— Ты, Синичкин, выражаешься прям как комиссар полиции.

— Тебе это важно? Или тебя результат волнует?

Такие юные особы, как она, редко выдерживают прямой наезд и твердый взгляд. Вот и Монина отыграла назад.

— Конечно-конечно, Пашенька, меня интересует результат.

— Тогда комментарии свои оставь.

— Знаешь, я не сомневаюсь, что грабителями были русские. Не французы какие-нибудь. Не этническая мафия. Наши.

— Отчего?

— Да у меня несколько икон есть — ну, обычных, не писаных, художественной ценности не представляют. Так вот, воры аккуратно сложили их в пакет и засунули в тумбочку.

— Богобоязненный русский народ, — протянул я.

— Да уж! А еще я, знаешь, что думаю: воры выносили из квартиры шубы, ноут… Я не говорю про мелочовку… Почему никто их даже не заметил?

— А кто тебе сказал, что не заметил?

— Следователь. Он говорил, что участковый по квартирам ходил, опрашивал, искал свидетелей. И ничего.

— А следствие вообще хоть что-то нарыло?

— Они мне, конечно, не докладываются. Но, кажется, как всегда, буксует.

— А почему ты следаку денег не предложила, а предпочла ко мне обратиться?

— Потому и предпочла, что совсем пусто у них, понимаешь? Да и мутный он какой-то, этот следователь.

— Но, ты знаешь, по свидетельским показаниям квартирные кражи редко раскрываются (когда подготовленная, конечно, кража, а не наркоман сдуру полез). Что там свидетели расскажут? Мужик в красной майке, бейсболка надвинута на глаза. Вот и все. К тому же нынче лето. Мало кто сидит в городе. Да у вас, наверное, в Гусятниковом переулке, и зимой-то мало кто живет. Ведь квартира в центре — не крыша над головой, а инвестиция капитала.

— Да уж! Мне неоднократно звонили, сумасшедшие деньги за нее предлагали.

— Мне тоже.

Я хотел установить с Мишель неформальные отношения. Чтобы нас связывало что-то личное. Общие интересы — прямой путь в койку.

— А где ты живешь? — заинтересовалась она.

— Жил. — поправил я. — Я-то, в отличие от тебя, на уговоры поддался. А проживал на Пушкинской, ныне Дмитровке, напротив генпрокуратуры.

Мишель посмотрела на меня с интересом.

— Жалеешь?

— Не без этого… Но вернемся к теме дня. А ты следователю про битловский автограф сказала?

— Нет.

— Почему?

— Догадайся с трех раз.

— А все-таки?

— Ну, слишком многое пришлось бы рассказывать. — Скучающим тоном начала она. — Слишком похоже на сказку. И слишком мало шансов, что менты бумагу найдут.

— Ты сама кого-нибудь подозреваешь?

— Понимаешь… — Она размышляла, колебалась, потом все-таки решилась. — Не знаю, стоит ли говорить… В ментовке я не сказала… Короче, был у меня друг, довольно близкий…

— Любовник, — уточнил я.

— Бойфренд. Богатый. И даже очень. Он хотел быть моим продюсером. Точнее, моим — всем. Это он певицей мне стать предложил, и план моей раскрутки составил…

— Короче, он знал, что у тебя есть автограф Битла.

— Да, знал.

— А потом ты с ним рассталась.

— Да.

— И теперь у тебя другой покровитель, еще круче первого?

— Тебе всю мою личную жизнь рассказать? — прищурилась она.

— Нет, только о тех людях, которые могли иметь отношение к преступлению. Или хотя бы к ключам.

— Слава богу, таких всего двое.

— Значит, ты думаешь, что тот, первый, решил тебя ограбить? Так сказать, в отместку за измену?

— Да.

— А что, есть какие-то улики? Именно против него? Или — только домыслы?

— Понимаешь, Синичкин, он, этот первый, Вано — религиозный человек. На самом деле Вано — просто ник, он никакой не грузин, а Иван Иваныч Иванов. Трижды Ванька. Я же говорила об иконках, которые положили в пакет и спрятали в тумбочку. Вот и суди сам. Все вещи в комнатах побросали, пошвыряли, а их — нет.

Я развел руками.

— Истинно религиозный человек вряд ли станет грабить квартиру. Даже своей бывшей. Да и для богатого человека — странное занятие: квартиры грабить. Насколько я знаю, они предпочитают грабить — зрителей.

— Он мог нанять кого-нибудь.

— Ага, а искал он исполнителей в воскресной школе, да? — съязвил я.

Она закатила глаза.

— А ты, Синичкин, раньше в милиции служил, да?

— Намекаешь на мою тупость?

— Нет, на то, что ты версии с порога отметаешь. Как будто работать не хочешь.

— Вано твоего я проверю. Как и всех других перспективных фигурантов. А, скажи, кто-то из твоих новых знакомых не мог позавидовать тебе и тому, как ты роскошно живешь?

— На моего нынешнего намекаешь?

— Боже упаси! Хотя и про него тоже расскажи. Ты, кстати, уверена, что он тот, за кого себя выдает?

— То есть?

— Да бывали в Москве случаи: весь такой из себя продюсер, в брионии-армани, на «Мерседесе»-кабриолете рассекает, тысячами чаевые дает. А потом выясняется: бриони у друга одолжил, «мерс» напрокат взял, чтоб на богатых москвичек охотиться. Ты ведь — богатая?

— Мысль хорошая, — усмехнулась Мишель. — Что ж, прокачай его на всякий случай, будет даже забавно. Зовут моего нынешнего Егор Константинович Желдин.

— А кто еще, кроме обоих мужчин, под подозрением?

— Была домработница приходящая. Я ее, кстати, после ограбления уволила. Чисто на всякий случай. Звать ее Василиса Станиславовна. С Украины. Но она здесь, в Москоу, с мужичонком каким-то живет. И вот эта Василиса мне больше всего не нравится. Для нее мои шубы и драгоценности — реально большие деньги. Для нее, а не для Вано и Желдина.

— А ты ее когда-нибудь в неблаговидном уличала?

— Нет. Она даже моими духами не душилась. Но — как это говорят русские? — и на старуху бывает проруха. Копила свою злость и зависть — и вот, пожалуйста…

— Василиса эта, наверно, на Украину вернулась?

— Да нет, она здесь, в Москве осталась. У мэна своего.

— Телефон, адрес знаешь?

— Да. Пиши.

Она продиктовала, я записал, потом спросил:

— А кто еще мог знать о существовании автографа? И где он, кстати, хранился?

— Думаешь, грабители охотились за битловской песней? А все остальное похитили для отвода глаз?

— Драгоценности и шубы во многих других квартирах в Москве тоже имеются. В том числе, я думаю, и в вашем доме. А ограбили — тебя. Чем же ты лучше других ответственных квартиросъемщиков? — зададимся вопросом. А вот чем: у тебя редкий документ есть.

— Значит, для тебя эта версия — приоритетная?

— Не знаю пока. Будем посмотреть. Итак?

— Что?

— Кто знал о существовании автографа?

— Да никто.

— Как — никто?! Ты только что сказали о Вано и о Желдине.

— И все.

— А члены семьи?

— Ну, прадедушка, Петр Ильич, конечно, знает. Прабабушка скончалась три года назад. Еще, наверное, знают мама и мой отчим Евгений — но их нет в Москве, и не приезжали они в Россию уже лет пятнадцать. Вот и все.

— Минуточку! А твой родной отец, обрюхативший Джулию тогда на юге? Его, кажется, звали Мишель?

— А-а, Миша! — презрительно скривила губы девушка. — Никто и не знает, что с ним, и не видел — не слышал о нем ничего.

— Значит, твой прадед, тот самый Васнецов, жив?

— Еще как! Здоровый, крепкий, в речке купается, по десять километров в день проходит.

— Сколько ж ему годков?

— Не так уж много — восемьдесят четыре.

— Н-да, молодой еще человек.

— Вот именно! — вдруг ожесточенно воскликнула девушка. — Все молодится. Нашел время.

— Что ты имеешь в виду?

— Жена его, моя прабабушка Валентина Петровна, я уже говорила, три года назад скончалась. И не такой уж старой была, всего семьдесят семь, но — рак. Прадед годик погоревал — а потом вдруг завел себе молодуху! Прикинь?! Живет вместе с ней на даче, души в ней не чает. Прискакала дамочка откуда-то из провинции, мымра, охмурила старика! Подумать только! На наследство его нацелилась! А он — как будто она его опоила! — слушать нас не хочет, ей в рот заглядывает.

— Они поженились?

— Нет. Думаю — нет. Пока — нет. Кажется — нет… Пашенька, дорогой: а может, ты и ее заодно проверишь? Пробьешь, как у вас говорится, по своим каналам — вдруг она какая-нибудь мошенница на доверии?

— Конечно, — ухмыльнулся я, — коли выяснится, что сожительница прадеда воровка — ты будешь очень рада.

— Ну, разумеется.

— Минуточку. Давай все-таки уточним. Для чего ты меня нанимаешь? Искать автограф? Или — расследовать ограбление? Или проверить своего любовника Желдина? Или — приживалку прадеда? Не слишком ли много заданий?

— Что тебя не устраивает?

— Я просто хочу напомнить, что за любую работу надо платить.

— Ты же хотел стать моим личным телохранителем? Вот и храни меня. Все эти люди и коллизии могут угрожать моему благосостоянию и безопасности, не так ли? Пожалуйста, выставляй мне счета — хочешь, по каждому виду работ отдельно. За автограф, за раскрытие ограбления, за васнецовскую полюбовницу… Я счета оплачу. Моя мамочка и отчим любят меня. А бабла у них хватает.

— Какая тема из предложенных для тебя самая важная?

— Все важны. Все.

— Тогда подойдем к делу комплексно. Дай-ка мне для начала адрес своего прадеда — Петра Ильича. И координаты той особы, что вдовца вашего охмурила: фамилия-имя-отчество, примерный возраст, откуда родом.

— Сейчас, Пашенька. — Она вытащила из сумки коммуникатор. — Я, знаешь ли, к этой женщине в паспорт заглянула — береженого бог бережет.

— А что, от Васнецова большое наследство ожидается?

— По сравнению с капиталами моего отчима не очень уж огромное — да все равно ведь жалко терять. Квартира четырехкомнатная на Кутузовском как тебе нравится? С видом на парк Победы?

— Мне нравится.

— Еще бы! А дача в паре километрах от МКАД? Дом, правда, старый и небольшой, зато участок — гектар.

— В общей сложности миллионов пять «зеленью», — заметил я.

— Если не семь-восемь. А то и десять. В общем, есть, за что этой Любе бороться. Вот тебе, кстати, на нее установочные данные (так ведь, кажется, у вас, в силовых структурах, говорят). — И она зачитала мне из коммуникатора, а я записал: — Любовь Ивановна Толмачева, родилась в Москве тридцатого ноября одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года… Значит, ей сорок два, — с сарказмом заметила девушка, — замечательно! Самое время старика охмурять, который в два раза ее старше!.. Была она замужем, теперь в разводе. Про мужа ее бывшего зачитывать?

— А как же.

— Замуж вышла в девяносто первом. Муж — Толмачев Эн Пэ. Зарегистрирован брак Дворцом бракосочетаний города Самары. А развелись они скромненько, пятнадцать лет спустя… По-моему, это все. Можешь, Синичкин, приступать. Вот тебе аванс и на расходы.

Она вытащила из рюкзачка (разумеется, тоже от какого-нибудь Чиполлини) кредитку и перебросила через стол мне.

— На ней две тысячи евро. Пин-код: один три три один. Учти: я пользуюсь мобильным банком.

— Я не буду оплачивать билет до Акапулько. И тайский массаж. Во всяком случае, прямо завтра.

Она оставила свой недопитый сок, бросила на стол пятисотрублевую купюру и без улыбки скомандовала:

— Расплатись за меня и приступай.

Она встала, натянуто улыбнулась мне и двинулась по улице: ледяная и недоступная.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги Грега Мортенсона и Дэвида Оливера Релина «Три чашки чая»

О книге Грега Мортенсона и Дэвида Оливера Релина «Три чашки чая»

В пакистанском Каракоруме, на площади не более полутора сотен квадратных километров, расположены 60 высочайших гор планеты. Их заснеженные вершины гордо вздымаются над суетным миром. Только снежные барсы и горные козлы способны существовать в этом суровом ледяном мире. Вплоть до начала ХХ века вторая по высоте гора мира К2 оставалась легендой: о ее существовании догадывались, но точно не знали.

В пакистанском Каракоруме расположены 60 высочайших гор планеты, среди которых знаменитая К2.

Путь с К2 к населенным районам верховий долины Инда проходит между четырьмя гранитными пиками Гашербрума I, Гашербрума II и смертельно опасными Башнями Транго. Добавьте к этому 62-километровый ледник Балторо — и получите грандиозный собор из камня и льда. Движение ледника, этой могучей ледяной реки, которая течет со скоростью десять сантиметров в сутки, остается практически незаметным.

* * *

2 сентября 1993 года Грег Мортенсон чувствовал, что он и сам движется не быстрее. Ему, одетому в потрепанный костюм пакистанского носильщика, казалось, что тяжелые кожаные альпинистские ботинки сами собой несут его по леднику Балторо мимо армады айсбергов, напоминавших паруса тысяч затертых во льдах кораблей.

Мортенсон искал члена своей экспедиции Скотта Дарсни, с которым спускался с гор. Он еще не понимал, что заблудился и остался в одиночестве. Верхняя часть Балторо — это не торная тропа, а настоящий лабиринт. Грег сошел с основной части ледника в сторону, но не на запад, к деревне Асколе, где его ждал водитель на джипе, а на юг, в запутанный лабиринт ледяных скал. Эта высокогорная зона была опасна еще и тем, что здесь постоянно происходили артиллерийские перестрелки между пакистанскими и индийскими солдатами.

Мортенсону следовало сконцентрироваться. Ему нужно было сосредоточиться на жизненно важной информации — например, на том, что носильщик Музафар пропал из виду. А ведь пакистанец нес все его снаряжение, палатку, почти всю пищу и его нельзя выпускать из виду. Но Грег уделял гораздо больше внимания поразительной красоте вокруг.

В 1909 году один из величайших альпинистов своего времени и, пожалуй, главный ценитель суровых пейзажей, герцог Абруцци, возглавил итальянскую экспедицию на Балторо. Альпинисты хотели подняться на К2, но им это не удалось. Герцог был поражен суровым великолепием окружавших его пиков. «Ничто не могло сравниться с ними, — записал он в своем дневние. — Это был мир ледников и ущелий, невероятная красота, которая поразила бы не только альпиниста, но и художника».

Этот мир ледников и ущелий — невероятная красота, которая поразила бы не только альпиниста, но и художника.

Но все-таки для Мортенсона восхищение красотой окружающего мира затмевалось другим, более тяжелым чувством. Когда солнце скрылось на западе за гранитными скалами Башни Музтаг и на восточные горы близ серых монолитов Гашербрума легли глубокие тени, Грег этого почти не заметил. Он был погружен в глубокие раздумья, пораженный абсолютно незнакомым ему доселе чувством — чувством провала.

Сунув руку в карман, он нащупал янтарное ожерелье, которое носила его младшая сестра Криста. Родители Мортенсона были из Миннесоты, но выбрали для себя путь лютеранских миссионеров и учителей. Они уехали в Танзанию. Там в возрасте трех лет Криста заболела острым менингитом — и осталась инвалидом. Грег, который был на двенадцать лет ее старше, стал защитником сестры. Хотя Криста изо всех сил старалась сама справляться с простыми задачами, но даже на то, чтобы одеться, у нее уходило не меньше часа. У девочки часто случались жестокие эпилептические припадки. И все же Грег убедил мать обращаться с дочерью так, чтобы Криста чувствовала себя самостоятельной. Он помог сестре найти простую работу, научил пользоваться общественным транспортом. К ужасу матери, когда у Кристы появился друг, он даже и не подумал о каких бы то ни было запретах, а просто рассказал сестре о противозачаточных средствах.

Грег служил медиком в частях американской армии в Германии, учился в медицинском институте в Южной Дакоте, постигал основы нейрофизиологии в Индиане — в надежде найти лекарство для Кристы… Что бы ни происходило, где бы Грег ни находился, он всегда настаивал на том, чтобы младшая сестра на месяц приезжала к нему. Вместе они любовались тем, что доставляло Кристе удовольствие; ездили на автогонки, на скачки, в Диснейленд. Грег отвез сестру и в свой «личный собор» — показал ей гранитные скалы Йосемитской долины.

Грег учился в медицинском институте, чтобы помочь своей больной сестре.

Когда Кристе должен был исполниться двадцать один год, они с матерью решили поехать из Миннесоты в Айову, на кукурузное поле в Дайерсвилле, где когда-то снимался любимый фильм девушки «Поле мечтаний». Криста готова была смотреть эту картину бесконечно. Но прямо в день рождения, за пару часов до отъезда, Криста умерла от сильнейшего приступа эпилепсии…

После смерти сестры Мортенсон забрал только ее ожерелье. Оно все еще пахло костром, который они разводили во время ее последнего приезда к нему в Калифорнию. Грег взял ожерелье с собой в Пакистан и завернул его в тибетский молельный платок, собираясь почтить ее память. Он был альпинистом, поэтому решил отдать сестре последние почести самым значимым для себя способом. Он решил подняться на К2 — самую сложную для восхождения гору Земли. Ожерелье Кристы должно было остаться там, на высоте 8611 метров.

Грег вырос в семье, где умели справляться со сложными задачами. (Его родители построили школу и больницу в Танзании, на склонах горы Килиманджаро; детство Грега прошло в Восточной Африке.) Тремя месяцами раньше Мортенсон спокойно прошел по леднику Балторо в сандалиях без носков, неся за спиной сорокакилограммовый рюкзак. Грег пришел сюда ради величайшего подвига своей жизни. 110-километровый путь из Асколе он проделал в обществе десяти английских, ирландских, французских и американских альпинистов. Денег у этих людей было мало, но стремление покорить вторую по высоте гору мира было почти патологическим.

В отличие от Эвереста, расположенного в тысяче шестистах километрах юго-восточнее, К2 пользуется репутацией горы-убийцы. Восхождение на нее — самое сложное испытание для любого альпиниста; К2 — настоящая пирамида острых гранитных скал, настолько крутых, что снег не задерживается на их острых вершинах. Мортенсону было тридцать пять лет. В одиннадцать лет он уже покорил Килиманджаро; много тренировался на крутых гранитных скалах Йосемита, совершил полдесятка успешных восхождений в Гималаях. Грег не сомневался в том, что очень скоро будет стоять на вершине «самой большой и ужасной горы на Земле».

Он не сомневался в том, что очень скоро будет стоять на вершине «самой большой и ужасной горы на Земле».

Отрывок из романа

О книге Сары Блэкли-Картрайт «Красная шапочка»

На верхушке огромного дерева сидела девочка, ее взору было открыто все: и чашевидная долина, и лежащее на дне этой долины сонное село. Сверху Даггорхорн казался
вовсе даже и не селом, а целой страной, далекой и
неведомой. Там, должно быть, не жизнь, а сказка,
ни забот тебе, ни хлопот, и навязчивый страх не
бродит по пятам на пару с докучливой родительской заботой.

Валери и сама как будто менялась, залезая на
этакую высотищу. Как будто оборачивалась вольной птахой, парящим в воздухе диким соколом —
дерзким и надменным одиночкой.

К своим семи годам Валери успела понять, что
кое-чем отличается от других жителей села. А потому держалась довольно замкнуто даже с самыми близкими подружками, добросердечными и
общительными девочками. Только к одному человеку ее тянуло — к старшей сестре. Валери и
Люси — как две виноградные лозы, о которых поется в старинной песне. Они выросли, крепко переплетясь друг с другом.

Болтая босыми ногами, Валери глядела вниз и
недоумевала: и с чего это вдруг я сюда забралась?
С того, что всегда приятно нарушить строжайший
запрет? Кажется, это не единственная причина. Из
подспудного желания перебороть страх высоты?
Так ведь уже почти год по деревьям карабкаться
не боязно, с того дня, как она, впервые оседлав самую верхнюю ветку, поняла: дальше нет ничего,
кроме распахнутого во всю ширь неба.

А потому забралась девочка так высоко, что
внизу, в селе, ей нечем дышать. Спуститься — все
равно что упасть в объятия глухой тоски; и не заметишь, как навсегда породнишься с нею. Здесь
же, на верхушке дерева, прохладный ветерок ласкает тебе лицо и ты чувствуешь себя неуязвимой.

Она ничуть не боялась упасть; такого просто
не могло случиться в ее невесомой вселенной.

Валери! Эй, Валери!

Сквозь листву донесся властный голос Сьюзет — как будто твердая материнская рука дотянулась и потащила девочку вниз.

По тону Валери поняла, что пора возвращаться домой. Она подтянула ноги, привстала, чтобы
ухватиться за ветку, а затем начала спускаться.
Внизу проглядывала крутобокая крыша бабушкиного дома, ее скаты прятались под толстым слоем палых сосновых иголок. Дом был втиснут в самую гущу сучьев, словно его занесло ураганом. Валери всегда хотелось узнать, как здесь образовалось человеческое гнездо, но она боялась задать
вопрос, боялась разрушить очарование тайны. Такому чуду не может быть объяснения.

Деревья уже оголялись помаленьку, отдаваясь
во власть поздней осени. Листья падали и сейчас,
пока спускалась Валери, как будто провожали ее.
Она просидела на ветке до вечера, ловя краем уха
негромкую болтовню. Казалось, нынче женщины
ведут себя осторожнее, говорят тише, чем обычно,
словно не хотят ни с кем посторонним делиться
секретами.

Когда Валери добралась до нижних, задевавших крышу веток, на крыльцо вышла бабушка.
Из всех женщин, кого знала Валери, бабушка —
самая красивая. Она носила длинную многослойную юбку, и когда делала шаг правой ногой, шелковые волны сбегали налево, чтобы миг спустя
устремиться в правую сторону. Ее лодыжки были
стройны и тонки, как у крошечной деревянной
танцовщицы, хранившейся в шкатулке у Люси.
Это и восхищало, и пугало Валери: ей казалось,
что они могут легко сломаться.

Себе Валери ничего не боялась сломать и потому взяла да и спрыгнула с нижней ветки на крыльцо. Бум!

Валери ничуть не походила на других сельских
девчонок, краснощеких и круглолицых хохотушек. Она была спокойной и уравновешенной, и
румянец появлялся на ее лице очень редко. О своей внешности она не задумывалась: хорошенькая
или дурнушка, такая, как все, или особенная — да
разве это хоть капельку важно? Однако каждый,
кому она попадалась на глаза, навсегда запоминал
ее волосы цвета пшеничной соломы и зеленые глаза. В них как будто горел таинственный свет, отчего она казалась не по годам мудрой.

— Девочки, поспешите! — донесся из дома нетерпеливый голос матери.— Сегодня нам нужно
вернуться пораньше.

Валери поспешила войти, прежде чем кто-нибудь узнает, что она занималась запретным древолазанием.

В открытую дверь Валери увидела мать и Люси — та сжимала в руках куклу, закутанную в подаренные бабушкой лоскуты. Ах, как мечтала Валери хоть немножко походить на сестру!

Кисти Люси мягки и округлы, похожи на подушечки,— ну разве не прелесть? У Валери кисти худые, с узловатыми пальцами и твердыми мозолями. В глубине души она огорчалась: никто не захочет до такой руки дотронуться.

Валери понимала, что со старшей сестрой ей
нипочем не сравниться. Люси — это сама вежливость, доброта и щедрость. Она никогда бы не полезла на дерево, потому что здравомыслящие люди такими глупостями не занимаются.

— Девочки! — снова раздался голос матери.—
Сегодня полнолуние. К тому же сегодня наш черед,— с грустью добавила она и умолкла.

Валери не поняла, что означает «наш черед».
Она надеялась, что это приятный сюрприз. Может быть, их с сестренкой дома дожидается подарок?

Девушка посмотрела вниз и заметила на земле черточки вроде отпечатков стрелы. Пригляделась — и правда, очень похоже на указующие
стрелки.

Питер!

Она вмиг слетела с веранды дома-дерева по крутой пыльной лестнице, чтобы получше рассмотреть метки.

«Нет, не Питер,— подумала Валери.— Просто
случайные царапины на земле».

А вдруг?..

Стрелки вели в глубь леса. И девочка пошла
по ним, вмиг позабыв о материнских призывах,
не рассуждая о том, как бы на ее месте поступила
Люси.

Разумеется, они никуда не привели. Просто исчезли через десяток шагов. Валери осерчала на
себя: вот же дуреха, поддалась пустому любопытству! Хорошо хоть никто не заметил, как она направилась неизвестно куда.

Питер часто оставлял для Валери подобные
стрелки. Чертил их палкой на земле, и девочка без
труда находила к нему дорогу. Чаще всего он прятался в глубине леса.

Ее друг ушел несколько месяцев назад. А ведь
казалось, они неразлучны! Валери до сих пор не
могла поверить в то, что он не вернется. Питер
словно разорвал связывавшую их веревку, оставив два болтающихся конца.

Питер не был похож на других мальчиков, которые так любят дразниться и драться. Он понимал порывы Валери и разделял ее страсть к приключениям; он тоже любил поступать вопреки
правилам. И никогда не упрекал ее за то, что она
девчонка.

— Валери!

На этот раз кричала бабушка. Не откликнуться
на ее зов было нельзя, потому что свои угрозы она
приводила в исполнение без проволочек. Валери
отвернулась от загадочных следов, ведущих в никуда, и помчалась обратно.

— Бабушка, я уже здесь, внизу.

Она прислонилась к стволу дерева, к восхитительно шершавой коре, и закрыла глаза, чтобы полностью насладиться ощущениями. Но тут долетел грохот тележных колес, словно гром приближающейся грозы.

Бабушка тоже его услышала и сошла по ступенькам на лесную почву. Она обняла Валери,
прижав ее лицо к прохладному шелку своей блузы
и уйме всевозможных амулетов. Положив подбородок на бабушкино предплечье, Валери увидела,
что Люси осторожно спускается вслед за матерью
по высокой лестнице.

— Крепитесь, милые мои,— прошептала бабушка.

Прижимаясь к ней, Валери предпочла промолчать. Она пребывала в полной растерянности.
Для этой девочки каждый человек и каждое
место обладали своим особым запахом, а весь мир
казался ей садом. Она решила, что от бабушки исходит аромат сушеных трав с примесью другого,
более сильного, но незнакомого.

Как только бабушка отпустила Валери, Люси
протянула сестре букет из лесных трав и цветов.

Подпрыгивая на толстых корнях, показалась
длинная телега, запряженная двумя крепкими рабочими лошадками и нагруженная бревнами —
внизу потолще, вверху самые тонкие. Когда телега
резко остановилась перед домом, вся эта кладь
качнулась вперед вместе с сидевшими на ней дровосеками, которые и сами казались вырубленными из дерева.

Валери увидела своего отца, он сидел позади
всех. Сезар встал и потянулся к Люси, хотя прекрасно знал, что к Валери тянуться бесполезно.
Когда-то он был весьма хорош собой, но с тех пор
здорово опустился. От него вечно разило потом и
пивом, и девочка старалась держаться от него подальше.

— Бабушка, я тебя люблю! — крикнула Люси
через плечо, пока Сезар помогал ей и жене забраться в телегу.

Валери вскарабкалась сама. Хлопнули вожжи,
и нагруженная телега тяжело тронулась с места.

Один дровосек подвинулся, освобождая место
для Сьюзет и девочек, и Сезар, наклонившись вперед, запечатлел на щеке парня показной поцелуй.

— Сезар,— шепнула Сьюзет, бросив на него
укоризненный взгляд, когда остальные дровосеки занялись разговорами,— удивительно, что в такой поздний час ты еще не заснул в канаве.
Валери были знакомы эти упреки, всегда замаскированные под добродушные замечания или
шутки. Но ее все же покоробил язвительный тон.

Она посмотрела на сестру, которая не слышала слов, потому что смеялась над рассказом какого-то лесоруба. Люси всегда утверждала, что их
родители любят друг друга, что любовь выражается не широкими жестами, а совместным житьем-бытьем,— из года в год, в будни и праздники,
муж и жена делят поровну печали и радости. Валери старалась этому верить, но все равно чувствовала: любовь — это нечто большее, не такое
практичное и обыденное.

Она склонилась над задним бортом, вцепилась
в его край руками и стала следить, как из-под телеги убегает вдаль земля. От этого зрелища вскоре закружилась голова, и пришлось отвернуться.

— Иди сюда, деточка! — Сьюзет потянула Валери к себе и усадила на колени.

Та не противилась. От бледной красивой мамы пахло миндалем и мукой тончайшего помола.
Телега выехала из леса Черного Ворона и покатила вдоль серебристой реки. Впереди показалось
село; окружавшая его стена была сплошь усажена
шипами, гвоздями и кольями, в небо упиралось
самое высокое строение — дозорная башня над амбаром. Даже издали Даггорхорн вызывал тяжелые мысли. И каждый, кто попадал на его улицы,
сразу испытывал страх.

Жители Даггорхорна не чувствовали себя защищенными даже в собственных постелях, они
сознавали свою уязвимость на каждом шагу, беспомощность — каждую минуту.

Некоторые поверили, что заслужили эти мучения. Должно быть, они когда-то совершили некий
неправильный поступок или с ними самими что-то не так.

Валери ежедневно наблюдала за крестьянами,
неразлучными со страхом, и сознавала, что отличается от них. Куда больше, чем темноты, приходящей снаружи, она боялась того мрака, что шевелился внутри ее. Но, судя по всему, другие ничего подобного не ощущали. Кроме Питера.

Валери помнила те времена, когда он жил здесь,
когда они оба ничего не боялись и были полны беспечной радости. Как же она злилась на крестьян!

Ведь это из-за их предрассудков ей пришлось потерять друга.

Тяжелые деревянные ворота были распахнуты настежь. Видневшееся в проеме село издали
ничем не отличалось от любого прочего в королевстве. Как и везде, конские копыта вздымают
клубы пыли. Как и везде, жители знают друг о
дружке всю подноготную. По улицам бродят бездомные голодные собаки: пустое брюхо всегда втянуто, зато ребра выступают так, что шкура кажется полосатой. Дома стоят на сваях, к верандам приставлены лестницы. Из щелей в крышах прорастает
мох и сползает по стенам, но никому до этого дела нет.

Сегодня все спешили надежно укрыть скот и
домашнюю птицу.

Сегодня ночь Волка. Она бывает в каждое полнолуние, сколько себя помнят жители этого села.

Овец загоняли в хлев и запирали ворота на мощные засовы. Кур прятали в доме, передавая из рук
в руки вверх по лестнице; при этом птица так трепыхалась и вытягивала шею, что казалось, вот-вот
оторвется голова.

Возле своего дома родители о чем-то зашептались. Вместо того чтобы подняться по лестнице,
Сезар и Сьюзет пошли в хлев, расположенный
внизу, в тени их жилища. Девочки бежали впереди, им хотелось поздороваться с любимой козочкой. Завидев их, Флора застучала копытцами по
хлипким доскам настила, ясные глазки заблестели — она ждала привычного угощения.

— Пора,— проговорил отец.

Он подошел сзади к Валери и Люси, обнял их
за плечи.

— Что пора? — спросила Люси.

— Сегодня наша очередь.

Что то в его позе не понравилось Валери. Что-то непривычное, даже пугающее. Девочка попятилась. Люси протянула к ней руку — она всегда
была готова помочь сестре, успокоить, приободрить.

Сезар считал, что с детьми следует говорить откровенно. Он поддернул штанины, опустился перед дочерьми на корточки и пояснил, что в этом
месяце их семья должна пожертвовать животное
Волку.

— Кур отдать не можем, они нам яйца несут,—
добавил он.— Остается коза.

Валери оцепенела, не веря своим ушам. Сраженная горем Люси упала на колени, обняла козочку за шею, что-то зашептала ей на ухо. Животные такое позволяют только детям. Флора боднула ладонь Люси недавно пробившимися рожками,
пробуя их на крепость.

Сьюзет грустно посмотрела на козу, затем положила руку на узкое плечо младшей дочери.

— Валери, попрощайся с ней.

Но девочка не могла — что-то ее удерживало.

— Валери? — с мольбой взглянула на сестру
Люси.

Валери знала: мать и сестра считают ее бессердечной. Только отец все понял и кивнул ей, когда
уходил. Сезар вел Флору за тонкую веревку; козочка раздувала ноздри и щурила глаза, предчувствуя беду. Сдерживая горькие слезы, Валери ненавидела отца за его сочувствие и предательство.

Но Валери была осторожна. Она никому не показывала своих слез.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Антона Чижа «Мертвый шар»

Зелень Крестовского острова готовилась к осени. Кусты, уставшие от ягод и солнцепека, шелестели, продуваемые ветерком. Было тихо и пусто. Оставив пролетку, Родион с Семеновым дошли до особняка пешком, обогнули дом и теперь оказались на подъездной дороге. Ванзаров оглянулся в поисках Курочкина, но растительность скрывала того надежно. Зато городовой возвышался скалой. Сменив ненавистное пальто на родимый форменный кафтан, а гадкий котелок на фуражку с околышем, Семенов возродился к жизни. Словно шашка на перевязи и пуговицы с гербом стали частью его самого, а без них он был неполным. Действительно, грудь старшего городового вздымалась, взгляд обрел должную отвагу. Не полицейский — орел. Разве не летает.

Орел, однако, испуганно охнул, ухнул, ахнул и с удивлением спросил:

— Афанька, ты откуда взялся?

Курочкин явился ниоткуда, словно вырос из-под земли, и явно наслаждался произведенным впечатлением. Родион, конечно, не испугался, у полицейских со стальным сердцем это не принято, но, поздоровавшись, спросил:

— Как вам это удается, Афанасий Филимонович?

— Использую методику слепой зоны, — с важным видом ответил Афанасий. — Позволяет подойти к объекту наблюдения на короткое расстояние.

Невольно подумав, что с его габаритами никакое слепое поле не спрячет, Родион спросил отчет. Оказалось, скучнее задания у талантливого филера еще не было. Даже блокнот филерского наблюдения не потребовался. В особняке буквально ничего не происходило. Объект наблюдения под рабочей кличкой Барин уехал около десяти и вернулся как угорелый в половине первого. Объект наблюдения Карга вышла из дому в три, но пока не вернулась. В окна эркера была видна объект наблюдения Барыня. Также по двору проходила объект наблюдения Кухарка. Господин лакей в зону видимости, очевидно, не попал. Судя по всему, Курочкин умаялся больше всего от безделья. А потому отпросился на обед. Ванзаров не только отпустил, но и сказал, что пост переносится на Вознесенский проспект, к меблированным комнатам Макарьева. Повеселевший Курочкин пропал из виду, наверное, шагнул в слепую зону. Получив инструкции, Семенов занял выжидательную позицию. А Родион зашел в дом через парадные двери.

Впечатление, что особняк тихо погибает, усилилось. Невидимые, но ощутимые признаки нежилого беспорядка, заброшенности и какой-то печальной тоски проявились отчетливей. Конечно, все это не точные факты следствия, одни эмоции. Но ведь умный чиновник полиции на то и умный, что живет не только логикой. Зябко было в семейном гнезде Бородиных, зябко и неприятно, словно на самом деле нависло что-то тревожное и опасное. Ну не рок же, в самом деле.

Незваный гость громко кашлянул и попросил разрешения, хотя и так вошел.

Из малой гостиной появился сам хозяин, насвистывая веселую песенку и завязывая бабочку. Жилетка от смокинга с накрахмаленной рубашкой обтекали тело скульптурной лепки. Хорош был Нил, а вовсе не стар. При этом бодр и нервно-весел, словно собрался жениться.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул он. — Я уж жду-жду, совсем извелся.

А по виду не скажешь. Родион принципиально нахмурился:

— Вы ожидали именно меня?

— Конечно!

— С какой стати?

— Чтобы снять кандалы домашнего ареста. Вел себя примерно и как хороший мальчик заслуживаю поощрения.

— Куда-то собрались с визитом?

Нил шутливо погрозил пальцем:

— О, хитрец! Наверняка уже обо всем догадались. Признайтесь?

Родион признался: не догадывается.

— Разве не видите? — Нил выставил накрахмаленную грудь. — Решено. Конец холостой жизни.

— Кому же так повезло?

— Ну, уж это обязаны угадать. Кто из нас сыщик?

— Чиновник полиции. Неужели счастье выпало госпоже Нечаевой?

Бильярдист изобразил аплодисмент:

— Проницательный юноша. Да, выбор сделан. Шар в лузе.

— Что на это сказала Филомена Платоновна?

— У меня состоялся сердечный разговор с матушкой. — Нил улыбнулся, как сытый кот. — Она полностью разделяет мой выбор, благословила и ждет Варвару у нас, чтобы и ее благословить. Это было чудесно!

— Как трогательно. Даже слеза наворачивается.

-Какой вы циник. В такие годы… Вот побыли бы до моих лет холостяком, тогда бы не смеялись над старшими.

Подумав, что это вполне возможно, но и не так уж страшно, Родион вежливо спросил:

— Что на это сказала Аглая Николаевна?

Бородин презрительно фыркнул:

— Аглаюшка, конечно, близкий мне человек, но спрашивать ее мнения… С какой стати?

— Значит, она не знает о вашем решении?

— Вечером узнает, когда привезу Варвару. Так не терпится назвать ее своей женой. Госпожа Бородина… Звучит, честное слово! Штос и партия! Ей особенно пойдет. Представьте, как это великолепно: жена-бильярдистка. Можно играть партии, не выходя из дома. Аж дух захватывает… Мы будем счастливы.

Роскошный мужчина прямо-таки светился глупым восторгом. Как порой мало надо для семейного счастья: заколотить женушке пару шаров, ну и в ответ получить рокамболь-другой. Не жизнь — варенье.

— Так я могу быть свободен? — спросил пока еще холостой бильярдист, играя в послушного мальчика.

— Нет, — как отрубил Ванзаров.

— Что, простите?

— Вы опоздали с возвращением на две минуты. За это домашний арест продолжится…

Нил оторопело захлопал ресницами:

— Но позвольте… Откуда вы… Надеюсь, это шутка?

Родион предложил сесть.

— Расскажите подробно, что делали вчера после матча.

Судя по удивленному выражению лица, в такой счастливый момент жизни Бородину меньше всего хотелось вспоминать тот холостой день.

— Это так важно?

— Хочу напомнить: источник рока еще не найден. Но если хотите, чтобы расследование было прекращено… — Родион выразительно начал приподниматься.

— Нет-нет, мне нужна ваша помощь, — торопливо оправдался Нил. — Так что вас интересует?

— Все, что случилось после победы госпожи Нечаевой. Подробно.

Нил Нилыч скроил недовольную гримаску:

— Не хотелось это вспоминать. Ну уж ладно. Я решил отдать долг вежливости Липе, но она повела себя как сумасшедшая. Бросилась на шею, стала целовать, потом запела арию, у нее случился нервный припадок. Вынужден был предложить ей поужинать. Надеялся, что успокоится. Пока ехали к «Палкину», Липа распевала куплеты на весь Невский. Я терпел. Но то, что произошло в ресторане, было за гранью приличий. Она требовала шампанского, глотала бокал за бокалом, разбивая их об пол, затем прыгнула на стол и начала отплясывать. Вынести это было невозможно, буквально скрутил ее, посадил в пролетку, повез на Вознесенский. Она рыдала у меня на груди, говорила, что покончит с собой, и прочие глупости. Уже за полночь проводил ее до комнаты. Липа требовала, чтобы я остался, но мне хватило приключений. Холодно попрощавшись, я уехал.

— Куда? — быстро вставил Родион.

— Что куда? — переспросил Нил.

— От Незнамовой отправились куда?

— Домой, разумеется.

— Насколько мне известно, это не совсем так. Вы заглянули к госпоже Нечаевой.

Блеф, так тонко рассчитанный, не дал ожидаемого эффекта.

— У вас неверные сведения, — твердо ответил Нил — Да, мелькнула такая мысль, но и только. Время было позднее, да и хотелось разобраться в собственных чувствах. Не поддаться эмоциям, поступить осмысленно, без горячки, чтоб не киксануть…
—

Вас видели около часа ночи в меблированных комнатах Худякова.
—

Это ложь.
—

Хорошо, — как-то сразу согласился Родион.
—

Теперь я могу ехать, господин сыщик? — Нил светски улыбнулся.

— Вы свободный человек. Пока, во всяком случае. Только делать на Вознесенском вам нечего.

— Почему?

— Дело в том, что господа Нечаева находится в морге 4-го участка Казанской части.

— Как? — будто ослышавшись, спросил Нил. Странно, что в такие моменты даже умный человек слегка тупеет — теряет слух или разум. Уж как придется.

— Госпожа Нечаева умерла сегодня ночью.

— Если это шутка, то очень жестокая. Не советую вам, молодой человек…

— Варвара умерла во сне. Ее нашли утром на диванчике совершенно обнаженную. Соседи слышали, как она смеялась до глубокой ночи. Вскрытие состоится в ближайшие дни.

— Боже мой, — выдохнул и закрыл лицо ладонями.

Горе его было вполне искренним. Но чиновника полиции со стальным сердцем оно мало тронуло. Допрос продолжался так, будто ничего не случилось:

— Что об этом думаете? Бородин тяжко охнул:

— Что можно об этом думать? Как считаете?

— Например, умерла Варвара сама или ее убили.

— Убили? — До Нила вдруг дошла эта мысль. — Вы нашли какие-то следы?

— Прямых улик нет. То, что Нечаеву убили, — очевидно. Вопрос один: каким ядом? Надеюсь, вскрытие ответит. До сих пор верите в рок?

— Уже не знаю, во что верить…

— Во всем надо видеть положительный момент.

— Научите, господин логик.

— Пожалуйста. Эта смерть выгодна только вам. Хотя бы потому, что избавляет от мучительного выбора. Нет одной невесты — нет проблемы. Разве не так?

Кажется, в глазах несостоявшегося жениха объявилась слезинка. Дрогнувшим голосом он сказал:

— Какой вы жестокий. Что же из вас вырастет…

— Когда подарили Нечаевой духи «Ампир»? — не обращая внимания, наседал бездушный Родион.

— Духи? Какие духи? Зачем? У Варвары целая батарея… Никакого «Ампира» я не дарил. Она всегда покупала сама.

— Не дарили и не были у нее. — Родион подошел к Бородину так, чтобы нависнуть грозной скалой.

— В таком случае как объясните, что в ее гостиной найден футляр с новеньким кием, а в нем записка с признанием в любви и поздравлениями с победой? Откуда было взяться этой записке, если вы не видели Варвару Ивановну, как уверяете?

Бильярдист не выказал признаков паники. Напротив, уверенно перекинув ногу на ногу, заявил:

— Да, подарил Варваре милую безделушку. Что тут преступного? После «концерта» Липы действительно забыл об этой мелочи. Какое отношение мой презент имеет к смерти Варвары?

— Это я бы и хотел знать, — сказал Родион, снимая осаду. — Но более всего — что такого знала Марфуша и Варвара, за что поплатились жизнью.

— Понятия не имею. На вас вся надежда. Какой удар… Бедная Варвара…

— Нил Нилыч, подумайте, кто мог это сделать?

Раздался мучительный и беспомощный стон, как свист пролетающего шара.

— У Варвары не было и не могло быть врагов, — тихо сказал Нил. — Она чудная, хоть порою резковатая женщина. Была…

— Где познакомились с ней?

— На бильярде. Играла превосходно, я засмотрелся. Поздравил с прекрасной партией. Завязались отношения. Потом Варвара попросила сделать снимок на месте нашего знакомства: гордая победительница с кием. Это было чудесно. Что же теперь будет со мной…

— Спортивная зависть?

— Намекаете на Липу? Она актриса, и этим все сказано. Много дыма без огня…

— Отвергнутые любовники?

— Глупость.

— Это вы пристроили Варвару в «Петербургский листок» составлять бильярдные задачки?

— Таланту нужна поддержка.

— Нечаева рассказывала про свою родственницу? — вдруг спросил Ванзаров.

— Что-то такое невнятное…

— Видели ее?

— Родственницу? Никогда. Зачем? Разве на свадьбу пригласить… О чем я… О, как тяжко. — И большой мужчина погрузился в отчаяние. Надо сказать, довольно натуральное. Затем громогласно хмыкнул и спросил:

— Видел ее? Ах да, о чем я… Как мне теперь жить? Варварушка…

— Вот и пригодится резервная невеста.

— Да какая невеста… Липа — это так, а Варвара была… Простите, мне надо побыть одному.

— А мне надо осмотреть дом, — ответил Родион.

Жестом «делайте что хотите» чиновнику полиции была предоставлена полная свобода. И Родион воспользовался ею сполна. Комната Аглаи была на замке, Бородина дремала в своей спальне, беспокоить даму было неприлично. В соседней гостевой, некогда служившей спальней старшему Бородину, было так пыльно и пусто, что сомнений не оставалось: ею не пользовались. Впрочем, как и детской. Заглянув в нее, Родион очутился в странном мире забытого детства. Игрушки и куклы пылились на своих местах, давно покинутые и ненужные. Здесь тоже давно ничего не трогали. Только одна странность привлекла внимание. На игрушечном диванчике восседала кукла с пышными кудрями и широкими голубыми глазами. Игрушка называлась, кажется, «Визит Ми-Ми» — такие были популярны в Родионовом детстве. Он точно помнил: в комплекте должна быть другая кукла — «хозяйка», кажется, Ки-Ки. Но ее не было. Кукла-гостья томилась в одиночестве.

Покинув пыльные покои, Родион прошелся по особняку. В кабинете Нила пахло дорогим табаком, на рабочем столе и намека на работу не было, зато на стояке красовалась армия киев. В кухне лениво копошилась Тонька. В своем закутке преспокойно дрых Орест. Пятно варенья в коридорчике никто не удосужился вытереть. Не дом — клад для следствия. Ничего не трогают, везде пыль, любой след на месте. Только следов не было. Словно все обитатели пребывали в недвижном оцепенении. В конце обхода он изучил полку бильярдных шаров. Проверил и осмотрел каждый. Но желанного пятнышка не нашлось.

Бородин все так же восседал в кресле.

— Раз записали меня в чудовища, позвольте бестактный вопрос? — спросил Ванзаров.

— Мне все равно…

— До вас в семье был ребенок?

Родиона наградили уставшим и печальным взглядом, нет, в самом деле печальным:

— И это пронюхали. После замужества матушка ждала первенца, не меня. Но девочка родилась мертвой. Это была большая трагедия для нее и отца. У нас не принято об этом вспоминать.

— Где похоронена?

— В семейном склепе на Смоленском кладбище. Аглая разболтала? Если у вас есть хоть капля жалости, прошу: не мучьте этим вопросом Филомену Платоновну.

У чиновника полиции в душевной аптечке имелось немало разных капель. Только делиться ими в этот раз не спешил. Как-то сразу засобиравшись, снял домашний арест и сообщил, что завтра непременно свяжется или заедет.

Провожать Бородин не пошел.

Купить книгу на Озоне

Глава из романа

О книге Тони Парсонса «Men from the Boys, или Мальчики и мужчины»

Они смотрели сквозь меня. Мне это нравилось.
Я не хотел, чтобы они смотрели на меня. Я хотел стать
невидимкой. Это было бы лучше всего.

Вечеринка проводилась на тридцатом этаже блестящего стеклянного здания, высоко над рекой. Это
были последние благополучные годы, прежде чем все
вокруг опустошит финансовый кризис. Настанет время, когда многие из этих мужчин — в основном здесь
присутствовали мужчины — понесут из этого здания
свои пожитки в старых коробках из под шампанского от «Берри бразерс». Но все это свершится в необозримом будущем. Сегодня вечером они отмечали свои
премии. А компания моей жены обслуживала банкет.

Сид возникла рядом со мной, улыбнулась и сжала
мне руку.

— Хочешь, чтобы я принес еще вегетарианской
самсы? — спросил я.

Она легонько хлопнула меня по заду.

— Сначала унеси пустую посуду, — сказала она.

Они привыкли, что им прислуживают, эти люди, и
они едва замечали меня, когда я пробирался между ними, собирая тарелки, усыпанные палочками от шашлычков якитори и крупинками риса от суши. Просто парень в фартуке. Ничего особенного. Не такой, как они.

Я взял стопку грязных тарелок и понес на кухню.
Вы не поверите, но на тридцатом этаже этой сверкающей вавилонской башни имелась кухня. По видимому, они обедали и ужинали здесь, в залах заседаний.
Иногда эти важные шишки не беспокоились о том,
чтобы спуститься в ресторан. Это был другой мир.

Я плечом открыл дверь и внезапно остановился,
держа в руках тарелки. Я увидел в окне свое отражение. Отсюда открывался восхитительный вид на Лондон. Глядя на него, вы бы подумали, что на земле нет
ничего прекраснее и романтичнее, чем вид большого
вечернего города. Лондон сверкал, как сокровищница
Господня.

Но я ничего этого не видел. Ничего. Я видел только
себя.

И я почувствовал это — почувствовал, как это бывает, когда ты сверху смотришь на город, а он, кажется, зовет тебя, и отвечает на все вопросы, и говорит —
сделай шаг из окна, просто сделай его, упади и лети в
воздухе, просто прыгни. То, что чувствует каждый,
глядя на тротуар с большой высоты.

Или только я так чувствую?

Я ощутил, что задыхаюсь. Сразу, мгновенно. Как
человек, утопающий в собственной жизни. О, мать
твою, подумал я. Только этого мне не хватало. Паническая атака.

Сид вошла на кухню, взяла поднос с самсой и взглянула на меня.

— Гарри, — окликнула она. — Все в порядке?

Но я не ответил.

Я просто стоял, держа в руках тарелки и глядя на
человека в стекле, и пытался перевести дыхание, и
думал, что у меня сердечный приступ. Она вышла,
встревоженно оглядываясь на меня. Мокрый от пота
и задыхающийся, я не двигался с места.

Человек в стекле смотрел на меня, словно тень моего бывшего «я».

Из за мальчика я стал хорошим человеком, думал
я. Из за мальчика я был более терпелив и менее эгоистичен, был добрее. Из за мальчика я стал зрелым человеком. Из за мальчика я научился ставить другого
выше себя. Мальчик научил меня любить.

А теперь мальчика у меня забрали. Прошло два месяца с тех пор, как он переехал к Джине. Прошло почти две недели с тех пор, как я виделся с ним, — на Рождество он приезжал к нам и вернулся к Джине на второй день Рождества.

Теперь была другая жизнь, другой способ быть отцом и сыном. Считается ведь не то, что вы вместе де
лаете — ходите на фильмы с Ли Марвином, ездите на
футбол и в парки аттракционов, все эти семейные выходы на развлечения, которые занимают вас так, что
вам практически не приходится разговаривать друг
с другом. Значение имеет только ежедневное соединение повседневной жизни. Ваши души сливаются
только тогда, когда вы день за днем живете вместе.

А теперь все это исчезло, и я думал — куда оно ушло
от меня? Что со мной сталось? Что у меня осталось
хорошего? Для чего я живу? Потеря работы не помогла мне бороться с чувством собственной потерянности. Но дело было не в работе. Я всегда мог найти другую работу. А мальчика мне никто не мог заменить.
Мое самоощущение было накрепко связано с мальчиком. Он был мерилом моей ценности. И если мальчика нет рядом, чего я стою? В чем мое достоинство?

Я еще мгновение смотрел на зеркальное изображение, и стопка грязных тарелок выскользнула у меня
из пальцев. Тарелки не столько разбились, сколько загремели, и наступила жуткая тишина. Кое где раздались сдержанные смешки, и прочие наемные рабочие
продолжили делать свое дело. Просто нервный срыв
у официанта.

Я склонился над раковиной. Не знаю, сколько прошло времени, потом я почувствовал, что рядом стоит
жена.

— Есть еще один способ сделать это, — сказала
Сид. — Просто положи их в посудомоечную машину. Так тоже можно. Пойдем, тебе надо выйти.

Банкиры, брокеры или кто там еще смотрели на
нас и расступались, когда мы шли мимо них к лифту.
Сид держала меня за руку и улыбалась, пока мы спускались на первый этаж, и твердила, что все хорошо, все
в порядке. Я не был в этом настолько уверен. Мы вышли в холл. Там было негде присесть, поэтому мы пошли на улицу и остановились, глядя на реку, как когда то, на нашем первом свидании. Река привела меня
в чувство. Река и то, что Сид не выпускала моей руки.

— С Пэтом все будет в порядке, — сказала она.

— Я знаю, — слишком быстро ответил я, едва не
перебив ее.

— Просто это тяжело, — продолжала она.

Она улыбнулась, пожала плечами. Попыталась
объяснить:

— В смысле, все это тяжело. Всегда. То, как мы
строим свою жизнь. Работа. Дом. Делать карьеру. Растить детей. Творить свою судьбу. Как в песне поется — мечусь между желанием любить и тем, чтобы
сделать предложение.

— Я знаю эту песню, — сказал я. — Это хорошая
песня.

— Понимаешь, нашим родителям, бабушкам и дедушкам тоже было трудно, но трудно по другому.

— Ты говоришь о возможности ядерной катастрофы? О Великой депрессии? О Гитлере и Сталине?
Обо всем этом дерьме двадцатого века?

— Обо всем этом дерьме двадцатого века, — подтвердила она. — Война. Бомбежки. «Дружище, подай
десять центов». Я не преуменьшаю. Но все было проще. И для мужчин, и для женщин. Никто не думал, что
им придется делать все это.
Она обняла меня за талию, и мне показалось, что
во всем городе никого нет, кроме нас.

— Трудно, — сказала моя жена. — Трудно, когда
все разом.

И я подумал — все разом?

Да ведь у меня практически ничего нет.

Марти размахивал руками, пытаясь что то втолковать выпускающему редактору.

— «Татуировка, чья ты?» — оживленно говорил
Марти. — Телеигра. Я ведущий. Две команды комиков. Вы таких знаете. Умные, острые на язык комики,
балансирующие на грани хорошего вкуса. Только те,
кому до зарезу нужна эта работа.

Выпускающий редактор нахмурился, не совсем
понимая:

— И их… татуируют?

Марти захохотал как маньяк.

— Нет, нет, нет, — сказал он. — Им нужно определить владельца татуировки.

Я откашлялся.

— Крупным планом покажут штрихкод на чьей-нибудь шее, — сказал я. — Или бабочку. Или, к примеру, китайский иероглиф.

— Это может быть прямой эфир! — провозгласил
Марти. — Сплошная импровизация! Может идти вживую прямо из комнаты отдыха!

— Люди в масках, — предложил я.

— Маски — это хорошо! — воскликнул Марти. — 
Вроде венецианских — понимаете, о чем я? Маски,
которые носят в Венеции. На карнавалах. Жуткие,
сексуальные маски. И потом, после остроумных состязаний между командами, занавес открывается, и мы
видим… Дэвида Бэкхема. Или Эми Уайнхаус. Или
Шерил Коул. Или Саманту Кэмерон. Это будет здорово — в наши дни татуировка есть у каждого.

Выпускающего редактора явно грызли сомнения.

— У меня нет, — сказал он. — Вы и вправду думаете, что сможете заполучить Бэкхема?

— Ну, возможно, насчет Бэкхема мы погорячились, — вступил я. — Но у всех футболистов Премьерлиги везде вытатуированы штрихкоды, колючие проволоки и китайские драконы. Поэтому, если не достанем Бэка, по крайнем мере, мы всегда можем привести
в студию того, кто хочет им стать.

Марти улыбнулся мне.

— Это станет прорывом в телеигровой индустрии, — сказал он. — Мы поднимемся до недосягаемых
высот.

Выпускающий редактор потрогал свои часы.

— Или упадем в бездонную пропасть, — пробормотал он.

— «Мои так называемые зубы». — Марти фонтанировал идеями. — Я веду тайное расследование, почему
у британцев самые плохие зубы в мире. Представляясь стоматологом гигиенистом, я внедряюсь в…

— Мне это не нравится, — сказал человек с Би-би си.

Я отхлебнул чаю. Он совсем остыл.

— Или, или, или — «Кутящая Британия Марти
Манна», — продолжал Марти. — Я разоблачаю кутящую Британию — но делаю это пьяным… с абсолютно
мерзкой рожей… пропивая свой блестящий ум…
На лице выпускающего редактора появилось страдальческое выражение.

— Или животные, — заторопился Марти, повышая
голос в приступе паники. — «Чистая ли клетка у вашего
хомячка? Самые притесняемые животные Британии»…

Выпускающий редактор нахмурился:

— Что… вы имеете в виду таксу по кличке Дарси,
которая поедала собственные экскременты? Или корги Колина, одержимого сексом?

— Точно!

— Мы уже это делали, — сообщил человек с Би би-си. — Еще мы делали «Помоги мне, Антея, я заражен
паразитами», и мы делали «Собачью тюрьму» и «Я живу как свинья», где знаменитости, о которых кто только не слышал, спали со свиньями, ели как свиньи и
даже учились разговаривать как свиньи.

— Я помню это шоу, — сказал я. — Оно было чертовски хорошим.

— Все, что касается животных, — сказал человек
с Би би си, — всегда идет на ура.

— Тогда давайте поднимем это на новый уровень, —
предложил Марти. — Новое поколение. Шоу талантов,
но для собак. Скажем, по образцу шоу Саймона Ковелла «Британия ищет таланты» — передача, которая ассимилирует в себе все, чему учил Эйнштейн, говоря о
легком жанре. Собаки! Собаки интеллектуалы! И собаки тупицы — ну, вы понимаете. Это будет смешно.
Они могут пописать на меня! А в самом деле! Зрителям это понравится!

Марти искоса взглянул на меня глазами баттера,
ожидающего подачи:

— Обезьяны?

Мне захотелось его обнять. Вместо этого я улыбнулся и кивнул.

— Обезьяны, — проговорил я с чуть меньшим энтузиазмом, чем испытывал. — Обезьяны — это хорошо.

Это классика.

— «Талантливые обезьяны Великобритании», —
провозгласил Марти, но эта идея немедленно растворилась в чистом воздухе офиса выпускающего редактора.

— Или что нибудь еще, — предположил я.

— Мы разрабатывали форматы программ, — не
унимался Марти. — «Мэд Манн продакшнз». — Теперь
в его глазах был вызов. — Слышали когда нибудь о
«Шести пьяных студентах в одной квартире»? — Он
стукнул себя по груди. — Мы придумали этот формат. Мы продали его по всему миру. «Шесть пьяных
норвежских студентов в одной квартире». «Шесть
пьяных австралийских студентов в одной квартире».
«Шесть пьяных польских…» Шоу шло во всех странах!

— Реалити шоу, — заявил человек, способный одним взмахом руки изменить наши жизни, следуя политике партии этой недели, — уже не столь популярны.

— Да ну, — возразил я, — в плане всегда найдется
местечко для недорогой программы, где соберутся те,
кто желает показать себя полным идиотом.

— Мы делали одно из первых шоу, снятых скрытой камерой, — сообщил Марти.

Я кивнул:

— «Вас обокрали!»

У Марти затуманились глаза от воспоминаний.

— Надо было только смонтировать наиболее яркие сцены ограбления, пойманные камерой, — сказал
он. — Но это было, понимаете, беспощадным обвинением нашему… хм… жестокому обществу.

— Вы же говорите о телевидении двадцатого века, — заявил человек. — О древней истории.

— Нет, я пытаюсь показать, насколько широки наши рамки, — ответил Марти. — Нельзя хранить все яйца
в одной корзине. Мы делали совершенно невероятное
грязное культурное обозрение для полуночников «Искусство? Вот задница!». Викторину «Извините, я совершенный кретин». Мы делали «Грешный мир».

Мужчина взглянул на нас с интересом:

— То самое шоу с Терри Кристианом и Дэни Бер?

— Вы имеете в виду «Слово», — поправил я. — Наше шоу с Эймоном Фишем, Гермионой Гейтс и Вилли
Хискоком, славным поваром Джорди.

Имя Вилли Хискока ему было явно незнакомо.

— Неужели вы нас не помните? — просяще заговорил Марти, уже без всякого вызова в голосе. — Мы
получали награды БАФТА. Раньше.

Выпускающий редактор встал, и я понял, что теперь
все по другому. Я тоже поднялся. Встреча закончилась. Марти оставался сидеть.

— Просто дайте нам работу, — взмолился он. — И мы
умрем на посту.

В этом и была проблема.

Они хотят тебя только тогда, когда ты в них не

нуждаешься.

Мы поднялись по ступенькам и оказались на самом
верху стадиона, где проходили бега гончих собак. Все
поле было видно как на ладони.

Я помнил, как в детстве, вечером по четвергам, когда мы ходили на бега в Саутенде, собирал с кузенами
целые охапки невыигравших билетов, в то время как
папа и дядья изучали расписание бегов, а мама и тетушки делали ставки на свои счастливые числа. Неужели это действительно было среди недели, перед
школой? Видимо, да. Очень многое с тех пор практически не изменилось, и это было невероятно. Запахи
табака, духов и пива, разнообразные акценты и смех.
Крутые парни в выходных костюмах и их хорошенькие подружки. Лосьон после бритья и собачье дерьмо. Игры рабочего класса.

— Я думал, что этого мира больше нет, — засмеялся я. — Что он исчез много лет назад.

— Нет, этот мир еще жив, — резко ответил Кен. — 
Это ты его бросил, дорогуша.

Единственная разница была в том, что мы пришли
сюда днем. Это называлось встречей Букмекерской
дневной службы бегов гончих, и вход был свободным,
специально для завсегдатаев.

Мы зашли за Сингом Рана после того, как он закончил свою смену охранником на фабрике фейерверков
на Сити роуд, и я повел их на собачьи бега на Бэдхем-кросс. Это было то немногое, что я мог для них сделать.

Они не любили рестораны, потому что ели очень
мало. Даже если сами выбирались в какую нибудь замызганную кафешку по соседству, они едва поклевывали еду, как птички. Они предпочитали оставаться
в квартире Кена, пощипывая картофельные котлеты
алу чоп или непальское карри под названием «миточат» или «алу дум».

Еда гурков. Сплошной картофель. И специи.

Они не любили пабы, потому что Синг Рана не пил
алкоголь, а Кен не мог там курить. Они не любили гулять. Не интересовались кинематографом. Кен говорил, что по сравнению с «Касабланкой» все фильмы —
мусор. Телевидение навевало на них скуку, за исключением скачек на четвертом канале.

Но они любили играть на деньги.

Поэтому я пригласил их на собачьи бега между
Ист Эндом и Эссексом — места, которые я помнил с
детства. Я думал, что флер этого места исчез еще во
времена неоромантики, но оказалось, что все осталось, как было.

В баре пахло рыбой и жареным картофелем. Кен
вынул засунутый за ухо карандашик, каким обычно
пользуются строители. Лизнув его кончик, он склонился над программой скачек. Как всегда, он был в
своем безукоризненном пиджаке, рубашке и галстуке. Иногда мне казалось, что он даже спит в этой одежде. Синг Рана взглянул на беговую дорожку, затем на
небо. Он вписывал ставки в бланк, учитывая погодные
условия и придирчиво взвешивая все риски. Кен был
более суеверным. Он выбирал бегунов на основе кличек, знамений, тайных знаков. Кен выигрывал редко,
а Синг Рана — постоянно. Но суммы, которые они
ставили, были настолько крошечными, что большой
разницы не ощущалось.

— Одинокий Путешественник, — возгласил Кен,
разглядывая проходящих мимо собак. — Номер пять.
Взгляните на него.

Номер пять нюхал воздух, но, помимо этого, ничем
не отличался от других гончих. Они больше походили
на ракеты, чем на собак.

Синг Рама покачал головой.

— Для Одинокого Путешественника у него слишком слабые лапы, — сказал он. — Он хорошо себя чувствует на твердой земле. А сегодня утром шел дождь.

— Он чует кровь, — настаивал Кен. Он повернулся
ко мне. — Некоторых из них тренируют на живых кроликах. Чтобы бежали быстрее, потому что настоящий
кролик на вкус лучше железного. Когда их тренируют
на живых кроликах, мы говорим, что они чуют кровь.

Синг Рана снова покачал головой.

— Только не этот, — возразил он. — И не после утреннего дождя.

— Однажды я приходил сюда с твоим отцом, — сказал мне Кен. — Еще до твоего рождения. Мы столкнулись здесь с Альфом Рамсеем. Еще до того, как он стал
сэром Альфом Рамсеем. Ты ведь о нем слышал?

Я слегка обиделся.

— Тренер английской команды, которая выиграла
Кубок мира в шестьдесят шестом году. Я знаю, папа
учился с ним в школе.

Кен кивнул:

— Альф начал избавляться от своего акцента. Как
вы это называете? Занятия по развитию речи. Он был
очень увлечен этими занятиями, старина Альф. И вскоре болтал как заправский джентльмен. — Кен хмыкнул при этом воспоминании. — Твой отец считал, что
это просто смешно.

Я попытался представить здесь моего отца. Сколько лет ему тогда было? Меньше, чем мне сейчас. На дорожке с грохотом установили металлического зайца.
Раздались крики, как только гончие рванули с места.

— Я никогда не говорил ему, что люблю его, — проговорил я.

Кен подозрительно глянул на меня:

— Альфу Рамсею?

— Папе, — поправил я его. — Только один раз. В самом конце. В больнице. Когда я узнал, что он умирает.

Я ему сказал. Но это был единственный раз. И я сожалею об этом.

Кен Гримвуд состроил гримасу, поправляя свой
пиджак. На его лице застыло легкое отвращение.

— На твоем месте я бы об этом не беспокоился, —
буркнул он. — Твой отец был не из тех, кого нужно
целовать и обнимать. Он не поблагодарил бы тебя,
если бы ты каждый день распускал перед ним слюни.

Крики стали громче. Мимо пронесся металлический заяц, за которым гналась свора гончих. Номера пять, Одинокого Путешественника, нигде не было видно. Кен начал рвать свои бланки со ставками на мелкие
кусочки. Синг Рама засмеялся. Впереди всех бежала
собака с красным номером шесть.

— Шесть! — вскочив, воскликнул Синг Рана. — Давай, шестой!

Кен Гримвуд фыркнул, не глядя на меня.

— Ты один раз сказал, что любишь его, — снова заговорил он. Карандаш бегал по бланку, заполняя его
для следующего забега. — А для такого человека, как
твой отец, поверь, одного раза больше чем достаточно.

Их была целая толпа, и они методично громили
автобусную остановку.

С натянутыми поглубже капюшонами и вязаными
шапками, чтобы их не узнали на многочисленных камерах видеонаблюдения, но до отвращения переполненные чувством собственной безнаказанности, они
швыряли куски бетона в стеклянные стены павильона. Алмазные осколки устилали тротуар под желтыми
уличными фонарями, а толпа восторженно вопила.

Я довез Кена и Синга Рана до самого дома, подъехав
к нему с другой стороны, и был очень рад, что сейчас
они не со мной. Это было просто замечательно. Они бы
обязательно сделали какую нибудь глупость. Например, попытались бы остановить хулиганов.

Казалось, толпа увеличивается прямо на глазах.
Она выплеснулась на проезжую часть, все пригибались и визжали от счастья, когда разбивалось очередное стекло. Я поставил ногу на тормоз и услышал
собственное дыхание. Я хотел развернуться и найти
другую дорогу. Но было слишком поздно. Фары моей машины осветили их, безжалостный ослепительный свет указал на их преступление. Разом, как одно существо, они повернулись ко мне. И я увидел его.

В самом центре толпы.

Из под вязаной шапки выбивалась густая прядь
светлых волос.

В руках — кусок бетона размером с пиццу.

Он прикусил нижнюю губу и швырнул бетон в последнее стекло. Затем они разбежались. Обратно в лабиринты своих домов. А я сидел в машине, фары освещали миллионы бриллиантов, а я думал — это просто
похожий на него мальчик. Только и всего. Подросток
с длинными светлыми волосами, на вид кажущийся
младше, чем есть.

На свете миллионы таких подростков.

Купить книгу на Озоне

Рассказ из сборника Чарльза Буковски «Музыка горячей воды»

О книге Чарльза Буковски «Музыка горячей воды»

Мег и Тони довезли его жену до аэропорта. Едва
Долли поднялась в воздух, они зашли в аэропортовый
бар выпить. Мег взяла себе виски с содовой.
Тони — скотч с водой.

— Жена тебе доверяет,— сказала Мег.

— Ну,— ответил Тони.

— А я, интересно, могу тебе доверять?

— Тебе не нравится, когда тебя ебут?

— Дело не в этом.

— А в чем?

— В том, что мы с Долли подруги.

— Мы тоже можем быть подругами.

— Но не так.

— Будь современной. Это новое время. Люди
свингуют. Их ничего не сдерживает. Они ебутся на
потолке. Они трахают собак, младенцев, кур, рыбу…

— Мне нравится выбирать. Мне должно быть
не все равно.

— Это, блядь, так сусально. Небезразличие встроено.
А если его культивируешь, не успеешь опомниться
— уже думаешь, что это любовь.

— Ладно, Тони, а чем тебе любовь не нравится?

— Любовь — форма предвзятости. Любишь то,
в чем нуждаешься, любишь то, от чего тебе хорошо,
любишь то, что удобно. Как ты можешь говорить,
будто любишь одного человека, если в мире,
может, десять тысяч людей, которых ты бы любила
больше, если б знала? Но ты с ними не знакома.

— Хорошо, тогда мы стараемся, как можем.

— Готов допустить. Но все равно мы должны
понимать, что любовь — просто результат случайной
встречи. Большинство на ней слишком залипает.
А поэтому хорошую поебку не стоит недооценивать.

— Но и она — результат случайной встречи.

— Ты чертовски права. Допивай. Возьмем еще.

— Хорошо забрасываешь, Тони, но ничего не
выйдет.

— Что ж,— сказал Тони, кивком подзывая бармена,—
я и по этому поводу не стану переживать…

Был вечер субботы, и они вернулись к Тони,
включили телевизор. Показывали до обидного мало
что. Они попили «Туборга», поговорили, перекрывая
звуки с экрана.

— Слыхала,— спросил Тони,— что лошади слишком
умные, поэтому на людей не ставят?

— Нет.

— Ну, это, в общем, поговорка такая. Ты не поверишь,
но мне тут на днях сон приснился. Я в конюшне,
заходит лошадь и ведет меня на выездку.
На меня сажают мартышку, она руками и ногами
меня за шею — а от само′й дешевым пойлом разит.
Времени шесть утра, с гор Сан-Гейбриэл холодный
ветер. Больше того — везде туман. Меня прогнали
три фарлонга за пятьдесят два, проворно. Потом
еще полчаса выгуливали, а после отвели в стойло.
Пришла лошадь, принесла мне два крутых яйца,
грейпфрут, тост и молоко. Потом я вышел на скачки.
На трибунах — одни лошади битком. Ну, как
по субботам. Я был в пятом заезде. Пришел первым,
это оплачивалось тридцатью двумя долларами сорока
центами. Приснится же, да?

— Да уж,— сказала Мег. Одну ногу она закинула
на другую. На ней была мини-юбка, но без колготок.
Сапоги закрывали ей икры. Бедра голые, полные.—
Ничего себе сон.

Ей было тридцать. На губах слабенько поблескивала
помада. Брюнетка — волосы очень черные,
длинные. Ни пудры, ни духов. Отпечатки пальцев
никогда не снимали. Родилась на севере Мэна. Сто
двадцать фунтов.

Тони встал и принес еще две бутылки пива. Когда
вернулся, Мег сказала:

— Сон странный, но таких много. Вот если в
жизни странное происходит — тогда поневоле задумаешься…

— Например?

— Например, мой брат Дэмион. Он вечно книжки
читал… мистицизм, йога — такая вот ерунда. Заходишь
в комнату, а он, скорее всего, стоит на голове,
в одних трусах. Даже на восток пару раз съездил…
в Индию, еще куда-то. Вернулся тощий, полубезумный,
весу в нем фунтов семьдесят шесть осталось.
Но не бросал. Знакомится он с этим мужиком —
Рам Да Жук его зовут или еще как-то похоже. У этого
Жука большой шатер стоит под Сан-Диего, и он
с лохов дерет по сто семьдесят пять долларов за пятидневный
семинар. Шатер стоит на утесе над морем.
А хозяйка земли—эта старушка, с которой Рам
Да спит, она его к себе на участок пустила. Дэмион
утверждает, что Рам Да Жук подарил ему окончательное
откровение, которого ему только и не хватало.
И Дэмиона оно потрясло. Я живу в квартирке
одной в Детройте, а Дэмион вдруг объявляется и
меня потрясает…

Тони провел взглядом выше по ноге Мег и спросил:

— Дэмион потрясает? Чем потрясает?

— Ну, понимаешь,—просто объявляется…—Мег
взяла бутылку «Туборга».

— В гости приехал?

— Можно сказать. А если объяснять: Дэмион
умеет дематериализовываться.

— Правда? И что бывает?

— Где-то появляется.

— Вот так вот просто?

— Вот так просто.

— И дальнобойно?

— В Детройт — ко мне в эту квартирку — он
явился из Индии.

— И сколько добирался?

— Не знаю. Секунд десять.

— Десять секунд… хмммм.

Они сидели и смотрели друг на друга. Мег — на
тахте, Тони — напротив.

— Слушай, Мег, у меня от тебя аж все чешется.
Моя жена никогда не узнает.

— Нет, Тони.

— А сейчас твой брат где?

— Поселился у меня в Детройте. Работает на
обувной фабрике.

— Слушай, объявился бы он в хранилище банка,
забрал бы деньги и смылся, а? Его талант можно
пустить на пользу. Зачем ему работать на обувной
фабрике?

— Он говорит, что такой талант нельзя использовать
во зло.

— Понятно. Слушай, давай про брата больше
не будем?

Тони подошел и сел рядом с Мег на тахту.

— Знаешь, Мег, зло само по себе и то, что нас
учат считать злом,— разные вещи. Общество нам
рассказывает про зло, чтобы мы не рыпались.

— Например, грабить банки — зло?

— Например, ебаться вне подобающих инстанций.

Тони схватил Мег и поцеловал. Она не сопротивлялась.
Он еще раз ее поцеловал. Ее язык скользнул
к нему в рот.

— Мне все равно кажется, что мы не должны,
Тони.

— Ты целуешься так, будто тебе хочется.

— У меня уже много месяцев не было мужчины,
Тони. Устоять трудно, но мы с Долли подруги.
Я очень не хочу с ней так поступать.

— Ты не с ней так поступаешь, а со мной.

— Ты меня понял.— Тони поцеловал ее опять —
теперь долго, по-настоящему. Тела их прижались
друг к дружке.

— Пойдем в спальню, Мег.

Она пошла за ним. Тони начал раздеваться, кидать
одежду на стул. Мег ушла в ванную, примыкавшую
к спальне. Села и пописала, не закрыв дверь.

— Я не хочу забеременеть, а пилюли не принимаю.

— Не беспокойся.

— Почему не беспокоиться?

— У меня протоки перерезаны.

— Вы все так говорите.

— Это правда, перерезаны.

Мег встала и смыла.

— А если тебе когда-нибудь захочется ребенка?

— Мне не захочется когда-нибудь ребенка.

— По-моему, ужас, когда мужчине протоки режут.

— Ох, елки-палки, Мег, хватит мне мораль читать,
ложись давай.

Мег голая вошла в комнату.

— То есть я как-то вот думаю, Тони, что это преступление
против природы.

— А аборт? Тоже преступление против природы?

— Конечно. Это убийство.

— А резинка? А мастурбация?

— Ой, Тони, это не одно и то же.

— Ложись, а то помрем от старости.

Мег опустилась на кровать, и Тони ее схватил.

— Ах-х, хорошо. Как резиновая, воздухом надутая…

— Тони, откуда у тебя столько? Долли мне ни
разу не говорила, что у тебя… он же огромный!

— А с чего ей тебе рассказывать?

— Ну да. Только засунь его в меня поскорее!

— Погоди, ты только погоди чуть-чуть!

— Давай же, хочу!

— А Долли? Думаешь, так поступать правильно?

— Она скорбит над умирающей матерью! Ей он
ни к чему! А мне — к чему!

— Хорошо! Хорошо!

Тони взгромоздился на нее и засадил.

— Вот так, Тони! Теперь двигай, двигай!

Тони задвигал. Медленно и постоянно, будто рукоятью
масляного насоса. Чваг, чваг, чваг, чваг.

— Ах же, сукин ты сын! Господи, какой же ты
сукин сын!

— Хватит, Мег! Слезай с кровати! Ты совершаешь
преступление против врожденной порядочности
и доверия!

Тони почувствовал у себя на плече руку, затем
понял, что его стаскивают. Он перекатился и посмотрел
наверх. Над ним стоял человек в зеленой
футболке и джинсах.

— Эй, послушай-ка,— сказал Тони.— Ты чего
это делаешь у меня в доме?

— Это Дэмион! — сказала Мег.

— Облачись, сестра моя! Тело твое до сих пор пышет
стыдом!

— Слушай сюда, хуеплет,— произнес Тони, не
подымаясь с кровати.

Мег уже одевалась в ванной:

— Прости меня, Дэмион, прости меня!

— Вижу, что я прибыл из Детройта вовремя,—
сказал Дэмион.— Еще несколько минут, и было бы
слишком поздно.

— Еще десять секунд,— сказал Тони.

— Ты тоже мог бы одеться, собрат,— сказал Дэмион,
глядя на Тони сверху вниз.

— Еб твою,— произнес Тони.— Вообще-то я
здесь живу. А вот кто тебя сюда впустил, я не знаю.
Но я считаю, что, если мне вздумается разгуливать
тут в чем мать родила, у меня будет на это право.

— Поспеши, Мег,— сказал Дэмион,— и я выведу
тебя из этого рассадника греха.

— Слушай, хуеплет,— сказал Тони, вставая и натягивая
плавки,— твоей сестре этого хотелось, и
мне хотелось, и это два голоса против одного.

— Пока,— сказал Дэмион.

— Ничего не пока,— сказал Тони.— Она только
собиралась разрядиться, и я только собирался разрядиться,
а тут врываешься ты и мешаешь приличному
демократическому акту, прерываешь старую
добрую еблю!

— Собирайся, Мег. Я увожу тебя домой незамедлительно.

— Иду, Дэмион!

— Я не прочь врезать тебе по мозгам, еболомщик!

— Просьба сдерживаться. Я не терплю насилия!

Тони размахнулся. Дэмион исчез.

— Ку-ку, Тони.— Теперь он стоял у двери в ванную.
Тони кинулся на него. Тот опять пропал.—
Тони, ку-ку.— Он стоял на кровати — даже ботинки
не снял.

Тони бросился через всю комнату, запрыгнул,
ни с кем не столкнулся, перелетел через кровать и
упал на пол. Встал и огляделся.

— Дэмион! Эй, Дэмион, дешевка ты, блефун,
супермен обувной — где ты? Эй, Дэмион? Сюда,
Дэмион! Иди ко мне!

Тони двинули по затылку. Вспыхнуло красным,
слабо взревела труба. Тони упал мордой в ковер.

Сознание ему через некоторое время вернул телефонный
звонок. Удалось доползти до тумбочки,
где стоял аппарат, снять трубку и рухнуть с нею на
кровать.

— Тони?

— Да.

— Это Тони?

— Да.

— Это Долли.

— Привет, Долли, как делишки, Долли?

— Не остри, Тони. Мама умерла.

— Мама?

— Да, моя мама. Вчера вечером.

— Соболезную.

— Я остаюсь на похороны. А потом вернусь домой.
Тони положил трубку. На полу он увидел утреннюю
газету. Подобрал ее, растянулся на кровати.
Война на Фолклендах еще не закончилась. Стороны
обвиняли друг друга в нарушениях того и сего.
Продолжалась стрельба. Эта чертова война когданибудь
прекратится?

Тони встал и вышел в кухню. Добыл из холодильника
салями и ливерную колбасу. Сделал себе с ними
бутерброд—добавил острую горчицу, приправу,
лук и помидор. Осталась одна бутылка «Туборга».
Тони сел за столик, выпил пиво, съел бутерброд с
ливерной колбасой и салями. Потом закурил и посидел,
подумал: может, старушка хоть немного денег
оставила, это было б славно, чертовски славно
бы это было. Мужик заслужил немного удачи после
такой адовой ночи.

Купить книгу на Озоне

Глава из книги «GАYs. Они изменили мир…»

О книге «GАYs. Они изменили мир…»

Пару лет назад в одной английской газете опубликовали список самых влиятельных и именитых британских геев. Список представлял собой перечисление людей с указанием профессиональной деятельности каждого. Стивен Фрай там тоже, конечно, был. Рядом с его именем стояло емкое everything (всё). Действительно, определить род деятельности Фрая — задача сложная. Сам он в шутку называет себя «британский актер, писатель, король танца, принц плавок и блогер». К этому определению стоит еще прибавить «а также колумнист, теле- и радиоведущий, сценарист, режиссер, меломан, юморист, человек энциклопедических познаний, обладатель мозгов размером с графство Кент и национальное достояние Британии». Последний титул сам Стивен объясняет так: «Я, кроме прочего, еврей, гей, бывший преступник и во многих отношениях чужестранец в Англии. Как ни парадоксально, боюсь, именно поэтому меня и вписали в символы Англии. Я ведь больше других понимаю, каково это — быть англичанином».

О начале жизненного пути британского национального достояния нам известно довольно-таки много — благодаря опубликованной в 1997 году и высоко оцененной критиками и читателями автобиографии под названием «Моав — умывальная чаша моя», в которой Стивен описал первые восемнадцать лет своей жизни.

Стивен Фрай родился 24 августа 1957 года в английском городке Чешэм в графстве Бекингемшир в семье, принадлежащей к высшему слою среднего класса, — из тех, что живут в собственном большом доме, имеют возможность нанимать слуг и отсылать детей в престижные частные школы. Он был средним ребенком в семье — брат Роджер старше его на два года, сестра Джо младше на семь лет. Отец Стивена, Алан Фрай, физик и изобретатель, мать, Мэриэн, по образованию историк. Отцовские корни уходят глубоко в английскую почву — представители рода Фраев с гордостью утверждали, что, в отличие от других претендентов на исконно английское происхождение, они не прибыли на остров вместе с Вильгельмом Завоевателем, а встречали его у берегов Дувра. Мамины же предки были восточноевропейскими евреями — ее отец иммигрировал в Англию в 1930-е годы.

«Я никогда не встречал человека, который хотя бы приблизился к отцу по силе ума и воли, способностям к аналитической мощи», — так Фрай говорит об отце. «Она потрясающе теплый, невероятно дружелюбный и приятный человек. Самый позитивный и улыбчивый из всех, кого вы когда-либо видели», — а это уже о матери. Родители Фрая очень любили друг друга: Стивен в детстве ни разу не слышал, как они ругаются, и даже вообще не подозревал, что такое возможно. «Быть может, эта близость, взаимозависимость и безоглядная любовь друг к другу отчасти и объясняют страх, который долгие годы удерживал меня от совместной жизни с другим человеком. Мне казалось, я не сумею завязать отношения, достойные тех, что существуют между моими родителями», — размышлял он впоследствии в своей автобиографии.

В Чешэме, на школьной площадке, в возрасте шести лет Стивен упал и сломал нос, из-за чего он вырос искривленным. Стивен иногда раздумывал над тем, чтобы его выправить, но так и не надумал. Как он сам сформулировал — видимо, полушутя-полусерьезно: «Мы оберегаем свои пустяковые изъяны единственно ради того, чтобы иметь возможность валить на них вину за более крупные наши дефекты».

После рождения сестры семья переехала в Норфолк — в большой дом в сельской местности, где у отца было достаточно места, чтобы заниматься своими изобретениями. И почти сразу же Стивена отправили в частную школу-интернат: сначала в подготовительную Стаутс-Хилл, затем в Аппингем. Лучше всего в школе, по его собственным воспоминаниям, Стивену давались гуманитарные науки, ложь и воровство. Однажды он пробрался тайком в кабинет директора Стаутс-Хилл, чтобы стащить почтовые марки, и обнаружил в ящике стола результаты ученических тестов на интеллект. Его имя было в самом верху списка. Директор подчеркнул карандашом характеристику: «Без малого гений» и приписал: «Черт побери, это же все объясняет».

Каким бы «без малого гением» Стивен ни был, это не избавило его от свойственных многим детям и подросткам мук и переживаний на пути взросления. Ситуация в его случае осложнялась еще и тем, что он страдал от астмы и был физически неловок — при царящем в Англии и особенно в частных школах культе здорового образа жизни и занятий спортом это автоматически отставляло его в сторону, не позволяло чувствовать себя «одним из всех». «Несчастье и счастье я вечно носил с собой, куда бы я ни попадал и кто бы меня ни окружал, — просто потому, что никогда не умел присоединяться».

Еще сильнее отделяло его от сверстников достаточно раннее осознание своей гомосексуальности. В открытом письме, которое 52-летний Фрай написал самому себе 16-летнему, есть такие строчки: «Ты боишься их — обычных людей, которым гарантирована путевка в жизнь. Им не придется проводить дни в общественных библиотеках, общественных туалетах и судах, купаясь в позоре, презрении и осуждении. Еще нет интернета. Нет Gay News. Нет гей-чатов. Нет м/м объявлений в газетах. Нет знаменитостей, выставляющих напоказ свою ориентацию. Только мир постыдных тайн». Единственное, что было у Стивена, чтобы не чувствовать себя совсем одиноким, — это книги и биографии вошедших в историю гомосексуалов. «Ты сидишь в библиотеке и штудируешь библиографии, чтобы обнаружить новые и новые имена геев в истории — основываясь на которых, ты надеешься утвердиться и сам. … Cтолько великих личностей и в самом деле подкрепляют эту надежду! Тебе придает смелости тот факт, что такое количество блестящих (хотя и зачастую обреченных) душ разделяли твои порывы и желания».

Конечно, круг чтения юного Стивена не ограничивался гомосексуалами. Он вообще читал запойно — всегда, сколько себя помнит. Лет в двенадцать он стал страдать от бессонницы и, бывало, «заглатывал» по две-три книги за ночь. Вместе с книгами в его жизнь вошел волшебный мир слов. Их звучание, их значение, их самые причудливые сочетания — все это стало настоящей страстью его жизни. На данный момент, наверное, мало найдется в Англии людей, которые обладали бы большим словарным запасом и так мастерски им пользовались — любя и принимая язык как в самых высших, так и в самых низших его проявлениях. Недаром Стивен считается еще и одним из самых изощренных британских сквернословов. Страстная любовь к словам, к языку, виртуозное им владение ярчайшим образом проявляются во всех ипостасях его творчества: телепередачах, радиопостановках, статьях, книгах.

Интересно, что классическое британское произношение Фрая, насладиться которым можно, допустим, послушав начитанные им книги про Гарри Поттера или сказки Оскара Уайльда, или рассказы Чехова, или его собственные произведения, — не появилось у него само собой. В детстве он говорил торопливо и невнятно, глотал окончания слов, поэтому пришлось нанять преподавательницу-логопеда, которая давала ему частные уроки, пока он не научился произносить слова так, как произносит их сейчас.

На втором году обучения в Аппингеме Стивен впервые в жизни влюбился — в своего соученика. Всю боль и радость, которые принесло с собой это чувство, он тоже подробно описал в автобиографии. «И тогда я увидел его, и все переменилось на веки вечные. Небо никогда уже не окрашивалось в прежние тона, луна никогда не принимала прежней формы, воздух никогда не пах, как прежде, и пища навсегда утратила прежний вкус. Каждое известное мне слово сменило значение; все, бывшее некогда надежным и прочным, стало неверным, как дуновение ветерка, а каждое дуновение уплотнилось до того, что его можно было осязать и ощупывать».

Любовь изменила его жизнь, позволила острее чувствовать и воспринимать действительность, дала толчок к творчеству, но она же и ускорила скольжение по наклонной плоскости. «Все, что я ни делал, на публике или в одиночестве, было экстремальным. Мои прилюдные шутки и выходки становились все более безумными, мое тайное воровство — все более регулярным». В итоге Стивен был пойман за руку на воровстве, отстранен на несколько месяцев от занятий, а за второй проступок (когда он, на тот момент самый юный член Общества Шерлока Холмса за всю его историю, поехал в Лондон на заседание общества, а вместо этого застрял на четыре дня в кинотеатре, завороженный «Крестным отцом», «Кабаре» и «Заводным апельсином», и в итоге опоздал вернуться на занятия) был и вовсе исключен.

После этого его еще раз исключили, уже из местной школы; он попытался покончить с собой, наглотавшись таблеток; провалил выпускные экзамены, совершил несколько краж, включая кражу кредитной карточки у старого друга семьи, был арестован и провел три месяца в тюрьме. Видимо, для того чтобы возродиться к новой жизни, ему нужно было опуститься на самое дно. Из тюрьмы в восемнадцать лет он вышел если не новым человеком, то человеком, знающим, чего он хочет. Несмотря на пропущенные сроки вступительных испытаний, Стивен упросил принять его в городской колледж Норвича, блестяще сдал экзамены и поступил на отделение английской литературы в Кембридж — к тому же еще и выиграв стипендию на обучение.

На время обучения в Кембридже приходится одно из самых важных знакомств в его жизни, которое во многом определило его дальнейшую карьеру. Речь, конечно же, идет о знакомстве с Хью Лори. Последний, будучи в то время председателем студенческого актерского клуба Cambridge Footlights («Огни рампы»), посмотрел спектакль по написанной Стивеном комической пьесе «Латынь!» и попросил Эмму Томпсон их познакомить. «Я туда пришел, и он сказал: „Привет. Я только что написал песню. Тебе противно будет ее послушать?“ И я ответил: „Нет, не противно — я послушаю с удовольствием“. Песенка мне очень понравилась, и мы тут же начали вместе писать. Вот буквально через двадцать минут и начали. И у меня было ощущение, словно я знаю его всю жизнь. Это было невероятно — просто абсолютно невероятно. Он был таким веселым и обаятельным, и я чувствовал, что наши суждения во всем примерно совпадают. Это было так просто — и так чудесно. Мгновенное взаимное притяжение — наверное, так это можно назвать», — вспоминал потом в одном из интервью Фрай. Притяжение, связавшее этот творческий дуэт тридцать лет назад, действует и по сей день. Пусть Хью и Стивен давно уже не участвовали в совместных проектах, они по-прежнему лучшие друзья, постоянно общаются и каждое Рождество непременно встречают вместе, в большом семейном кругу (Стивен еще и крестный отец всех троих детей Хью).

После Cambridge Footlights были первые, не очень удачные, проекты на телевидении, за которыми последовало знаковое появление в культовом британском сериале Blackadder (англичане до сих пор употребляют в повседневной речи цитаты из этого сериала так же часто, как русские — из «Бриллиантовой руки» или «Кавказcкой пленницы»); и, наконец, проекты, сделавшие из них настоящих звезд, — «Шоу Фрая и Лори», состоявшее из написанных и разыгранных Стивеном и Хью блистательных юмористических скетчей, и сериал «Дживс и Вустер» по произведениям Вудхауса. Любопытно, что от последнего проекта Хью и Стивен вначале пытались отказаться — они считали, что любимый обоими автор экранизации не поддается. И только когда предложивший им роли продюсер сказал, что обратится в таком случае к другим актерам, друзьям пришлось согласиться — о чем они вряд ли когда-нибудь впоследствии сожалели. В самом деле, наверное, для всех, кто смотрел сериал, уже немыслимо представить себе других актеров в роли простоватого, но отзывчивого и жизнерадостного аристократа Вустера и его невозмутимого, умного и находчивого камердинера Дживса, — настолько Фрай и Лори вжились в эти образы.

К середине девяностых Стивен Фрай по всем признакам стал очень успешным человеком. Помимо совместных проектов с Хью Лори, в его творческом багаже была адаптация для Вест-Энда популярного в 1930-е годы мюзикла «Я и моя девушка», которая сделала его миллионером, а также два романа, «Лжец» и «Гиппопотам», множество публикаций, появлений на радио и несколько ролей в кино. Тем большим шоком для окружающих и публики стал его срыв в начале 1995 года, когда Стивен неожиданно исчез, не явившись в театр, где должен был играть одну из главных ролей в спектакле «Сокамерники». Несколько дней о нем ничего не было слышно, и никто, включая самых родных и близких, не знал, куда он делся и что с ним случилось. В прессе самой популярной была версия, что Фрая расстроили негативные отзывы на пьесу и его игру в ней, но на самом деле причина была гораздо более серьезна.

Сам он потом объяснял положение, в котором оказался, таким образом: «У меня было ощущение, что вся моя жизнь совершенно бессмысленна. Я провел много времени, добиваясь различных целей, и в конце концов понял, что все это было пустой тратой времени, потому что каждая достигнутая цель оказывается разочарованием, если думаешь, что это способно принести тебе счастье». Деньги, успех, слава — все это не принесло счастья Фраю; возможно, потому что внутри он был чудовищно одинок. Расставшись вскоре после окончания Кембриджа со своим партнером студенческих времен — тот обожал культуру гей-клубов и баров, которую не мог принять Стивен, — Фрай решил и вовсе завязать с сексом, целиком посвятив себя работе. Об этом в середине 1980-х он признался в статье для журнала Taler, утверждая, что в современном цивилизованном обществе уже нет места столь рудиментарным порывам. Истинную причину своего решения соблюдать целибат, впрочем, он озвучил в последнем предложении — со свойственной ему самоиронией признавшись: «Ну а кроме того, я побаиваюсь, что у меня это дело получится так себе».

К 1995 году период воздержания у Фрая продолжался уже около пятнадцати лет. Но одинок он был не только в личной жизни — всегда стремясь нравиться людям и держась за образ обходительного светского остряка, Стивен никому не говорил о раздирающих его изнутри демонах, ни у кого не мог попросить помощи. «Он позволяет людям видеть только то, что хочет, чтобы они видели. Он всегда старается прийти другим на помощь — настоящий добрый дядюшка; и никогда ничем не выдает своего одиночества. Он очень автономный человек — словно остров. Последний, от которого я бы ожидал, что он появится на моем пороге и попросит о помощи», — так сказал о Фрае один из самых близких друзей сразу после его загадочного исчезновения.

Как выяснилось позже, Стивен тогда второй раз в жизни пытался покончить с собой — подоткнул одеялом дверь в гараже и просидел несколько часов в машине, держа руку на ключе зажигания. Только мысль о родителях удержала его от этого шага. Но оставаться в Лондоне и продолжать вести прежнюю жизнь он просто физически не мог. Выход из этой ситуации он увидел только один: сел на паром и отправился инкогнито в Европу — в Бельгию, Голландию, Германию. Родным он позвонил, только после того как обнаружил передовицу английской газеты, в которой говорилось о том, что его разыскивают. Именно после этого срыва Стивен впервые обратился к врачам, и ему поставили диагноз — маникально-депрессивный психоз. У людей, страдающих этим заболеванием, периоды полного упадка сил и беспросветности чередуются моментами эйфории, когда они ощущают себя способными на выдающиеся свершения.

Через несколько лет он снял документальный фильм о своем заболевании The Secret Life of Manic Depressive, в котором откровенно рассказал о своих симптомах, проконсультировался со специалистами, а также побеседовал с другими людьми, которым был поставлен такой же диагноз, — как они живут с ним, что чувствуют, как справляются. Этот фильм помог тысячам посмотревших его людей — осознать проблему, разобраться в себе, обратиться к врачам за помощью. Когда Фрая спросили, зачем он вообще стал с этим связываться, он объяснил: «Я нахожусь в редком и очень выгодном положении, имея возможность обратиться к обществу, с легкостью ставящему клейма на людей. Я пытаюсь разобраться, почему люди морщат нос, отворачиваются и затыкают уши, когда речь заходит о душевных болезнях, при том, что, когда дело касается болезней печени или каких-нибудь других органов, все наизнанку готовы вывернуться от сочувствия».

В том самом кризисном 1995-м году жизнь его вышла на новый виток не только благодаря обращению за помощью к врачам, но и окончанию эпохи целибата. Причина была проста — Стивен встретил наконец свою любовь. Его партнера, с которым они живут вместе уже пятнадцать лет, зовут Дэниэл Коэн — и это практически все, что о нем известно. Стивен Фрай — очень публичный человек, но свою личную жизнь напоказ выставлять не собирается. Английские журналисты, надо сказать, это его желание уважают — и с расспросами и непрошеными фотосессиями не лезут. Кое-чем, впрочем, Стивен готов поделиться. «Это очень приятно — использовать личное местоимение в первом лице множественного числа, чего я не делал в течение пятнадцати лет. На вопрос: «Ты смотрел этот фильм?» — я раньше отвечал: «Да, я смотрел его». А теперь так приятно сказать: «Да, мы его смотрели». Это глубокая человеческая потребность — просто иметь возможность сказать «мы».

В 1997 году Фраю довелось сыграть, наверное, главную роль в своей жизни — роль человека, который еще в детстве заворожил его волшебством виртуозного владения словами и остроумием, а позже, в юношеские годы — всей своей судьбой. Речь идет, конечно же, об Оскаре Уайльде, которого Фрай сыграл в фильме Брайана Гилберта «Уайльд». В эту роль Стивен вложил свое представление о гениальном ирландце — основанное на произведениях Уайльда, описаниях его биографов, воспоминаниях друзей, письмах. Фрай играет не машину для производства острот и парадоксов, не высокомерного и эгоистичного позера, но человека глубоко чувствующего, любящего, великодушного; не обеляя, но раскрывая образ во всей его полноте и трагичности.

С тех пор было еще немало свершений и достижений, успешных ролей и проектов в самых разных областях. Стивен успел побывать беспринципным пиарщиком в «Абсолютной власти» и добродушным адвокатом в «Кингдоме», обаятельным британским психиатром в американских «Костях» и голосом Чеширского кота в Бертоновской «Алисе». Он выступил с блестящим режиссерским дебютом, сняв фильм «Золотая молодежь» по роману одного из его любимых писателей Ивлина Во, и объехал все пятьдесят американских штатов на своем знаменитом лондонском такси для проекта «Стивен Фрай в Америке». Он продолжает неутомимо собирать технические новинки — особенно продукцию фирмы Apple, и пишет заметки обо всем новом в мире цифровых технологий. Раз в несколько лет он запирается на несколько месяцев в каком-нибудь уединенном месте — чаще всего, своем сельском доме в Норфолке, — чтобы, ведя жизнь отшельника, написать очередную книгу. Таким образом на свет появились четыре его блестящих романа, занимательная история классической музыки, увлекательное пособие по написанию стихов и две части автобиографии.

Он еще с 1980-х годов ведет борьбу со СПИДом, принимает участие в деятельности благотворительных фондов и снял документальный сериал «ВИЧ и я» — о том, как обстоит дело с этой проблемой в наше время, и как живут люди с ВИЧ-положительным статусом в разных уголках планеты. Он успевает выступать с речами на различных мероприятиях, активно общаться в интернете и вести телевикторину Quite Interesting, в увлекательной форме развенчивающую всеобщие заблуждения. В рамках проекта Last Chance to See о редких и исчезающих животных он объездил множество экзотических стран, а для съемок документального фильма о его любимом композиторе Вагнере впервые добрался и до России и был приятно удивлен тому, как тепло его встретили российские поклонники. Избавившись от пристрастия к кокаину еще в 90-е, в конце 2000-х он бросил курить и похудел больше, чем на тридцать килограммов, в результате строгой диеты и посещений ранее люто им ненавидимого спортзала. Он не боится меняться, начисто лишен столь свойственного интеллектуалам снобизма и открыт всему новому. Он не верит в Бога, но верит в силу человеческого разума, в просвещение, а превыше всего — в любовь. «Я считаю себя человеком, наполненным любовью; человеком, чье единственное предназначение в жизни — обрести любовь и чувствовать любовь к столь многому в природе, в мире, во всем».

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Дианы Машковой «Женщина из прошлого»

— Максим, ты куда? — Ирина близоруко щурилась на часы, — будильник еще не звенел.

— Звенел голосом шефа, — Ларин раздраженно хлопнул дверцей шкафа, доставая костюм, — срочно вызывает к себе!

Ира моментально сбросила с себя остатки сна и проворно вскочила с постели. Раз так, нужно успеть приготовить мужу завтрак. А уж потом будить детей, оправлять старшего в институт, младшего — в школу. Вроде оба на вид взрослые, а без нее собраться не могут. Как и Максим. Она улыбнулась, с приятным чувством наседки взглянула на Ларина, в отчаянии перебиравшего галстуки, и на цыпочках вышла из спальни.

— Шеф сказал, чего хочет? — ласково спросила жена, подливая в чашку мужа горячий кофе.

— Нет, — Ларин, оторвался от газеты, — но, судя по интонациям, крови.

Ира вздрогнула, крохотная турка выскользнула из ее рук.

— Господи, — Максим поморщился, — какая ж ты нервная!

Она виновато посмотрела на мужа и бросилась вытирать кофейную жижу с кафельного пола. Заметила, что начищенные ботинки Максима тоже в коричневых брызгах, и побежала в прихожую за щеткой для обуви. Ларин нахмурился, глядя ей вслед, и снова уткнулся в газету. Вот как, скажите на милость, можно жить с женщиной, которая стелется перед тобой днем и ночью?! Ведет себя так, словно ее интересов не существует: есть только дети и муж. Пацанов избаловала донельзя — бутерброд себе сами сделать не могут, — с ним тоже носится, как с младенцем. Ларин стиснул зубы. Все чаще в свои сорок он думал о том, что много лет назад совершил роковую ошибку, женившись на Ире.

Супруга вернулась со щеткой и присела на корточки у ног Максима. Он был бы рад почистить ботинки сам, но знал, что жена будет долго бороться за это право, чтобы он, не дай бог, не испачкал рук; начнет суетиться, причитать. Гораздо легче оставить все как есть. Перетерпеть.

— Я твою командировочную сумку собрала, — сообщила Ирина, глядя на него снизу вверх, — все свежее, глаженое.

Ларин не выдержал ее щенячьего взгляда, поднял жену с корточек и усадил к себе на колени. Ира осторожно приникла к нему всем телом, и только руки держала, вытянув перед собой — боялась задеть его начальственное великолепие грязной щеткой. Максим быстро поцеловал Ирку в губы и, спихнув с себя, встал.

— Молодец, — похвалил он, — с моей работой никогда не знаешь, где кончится день.

— Да уж, — жена с надрывом вздохнула, — возвращайся, я буду ждать.

— Постараюсь, — кивнул Ларин и, выйдя в прихожую, взглянул на себя в зеркало.

Из недр чуть затемненного стекла его придирчиво разглядывал солидный мужчина из начальственной элиты: костюм, галстук, заколка с бриллиантом — все как положено. Аккуратно подстриженная бородка и усы, ставшие пестрыми из-за буйного вмешательства седины в черно-рыжую масть. Глубокие морщины на лбу и вокруг печальных синих глаз. Темная шея, в мелкую складку, как у черепахи. Ничего не поделаешь: стрессы, неприятности бесконечные — вот и начинаешь стареть раньше времени. Зато, в отличие от большинства топ-менеджеров, обзаводившихся животами одновременно со статусом, Ларин оставался худым. Сильным и жилистым.

— Краси-и-ивый, — подобострастно протянула Ира за его спиной.

Он усмехнулся виноватому отражению, выглядывающему из-за его плеча, и вышел в подъезд.

Как только жена закрыла за ним дверь, он почувствовал себя освобожденным, словно вырвался из тюрьмы.

Ощущение счастья на миг захлестнуло Максима, а мысли тут же перенеслись к Даше. Любимая девушка возникла перед внутренним взором и заставила сердце биться сильнее. Как же он соскучился по ней за эти два дня! Ему хотелось набрать ее номер только ради того, чтобы услышать полудетский голос, почувствовать в трубке легкое дыхание. Но он не решился. Понимал, что сильно ее обидел и теперь долго придется вымаливать прощение. Конечно, она позвонила не вовремя: посреди ночи, когда Ира спала рядом. И все равно он должен был крикнуть в трубку: «Дашка, милая! Тебе плохо? Подожди меня, я уже еду!», а не бормотать, как придурок: «Да, я вас слушаю! Что-то случилось?» И пусть бы Ирина узнала все, может, тогда его жизнь встала бы с головы на ноги! А он струсил. Потом, конечно, не одеваясь, выскочил на улицу, перезванивал, отправлял тысячу сообщений, но было поздно. Маленькая гордая Даша спряталась от него. Теперь придется заново подбираться к ней, заново приручать. Что ж, ради этой девушки он готов на все. И запасся терпением.

Ларин достал из кармана брелок от машины, нажал на кнопку. Бросил в багажник весело пискнувшей «Тойоты» дежурную сумку — на случай внезапной командировки — и сел за руль. Впереди было целых тридцать минут для того, чтобы мечтать о Даше, а в перерывах — черт бы побрал шефа с его звонком — обдумывать ответ на вопрос «какая гадость опять приключилась в компании». Максим включил зажигание и, осторожно лавируя между плотно припаркованных во дворе машин, выехал на дорогу.

В принципе, вариантов «гадости» было не так уж много. Вариант первый, нервический. Кто-то из многочисленных друзей-приятелей Виталика, генерального директора компании и его непосредственного шефа, нажаловался на то, что в полете его паршиво обслуживали. А поскольку все, с кем водился шеф, причислялись к лику бизнес-элиты, на подобные замечания Виталик реагировал бурно. Махал шашкой, требовал увольнений. Максим, опасаясь за собственную шкуру, скромно поддакивал. Увольняли очередную «девочку» с упомянутого рейса, которая «не умеет работать», и дело считалось закрытым. До следующего раза.

Такой подход Ларин считал приемлемым. Знакомые Виталика летали их рейсами нечасто — все больше пользовались бизнес-авиацией или другими авиакомпаниям, — а потому выгонять приходилось не много. Так сказать, минимальный естественный отбор. Максим вспомнил недавно услышанный анекдот: приходит новый директор в компанию и тут же требует, чтобы ему из отдела кадров принесли дела десяти сотрудников, выбранных наугад. Берет пачку в руки и провозглашает: «Вот этих — уволить!» «Почему?!» — испуганно спрашивает начальница отдела кадров, которой предстоит что-то объяснять людям. «Не люблю невезучих», — изрекает шеф. Вот. Очень похоже. Просто отсекали тех, кто случайно попал под руку.

Это было гораздо лучше, чем вслух признавать тот прискорбный факт, что большая часть стюардесс давно разучились работать. Или никогда не умели. Ларин вздохнул. За такое признание голову, как заместителю генерального директора, оторвут именно ему. А что он может сделать без головы? Уж точно не заработать на безбедную жизнь Иры с детьми и собственные неотложные нужды.

Хотя, по-хорошему, давно уже пора им с Виталиком заняться кадровым вопросом. Перетрясти личный состав как следует, ввести жесткую аттестацию через каждые шесть месяцев, а не формальный экзамен раз в три года. Есть на тебя жалоба пассажира, не знаешь теорию, не умеешь быть вежливым и предупредительным? Все. На выход! Вот тогда будут бояться и работу свою ценить. Только Виталик первый же и начнет панику разводить: «А если всех выгоним, работать, кто будет?» Скажет, что надо людей учить, а не увольнять.

Но проблема в другом: привить навыки сервиса можно лишь тем, кто любит свою работу. А если человека от пассажиров тошнит, и он постоянно занят решением глобальной проблемы «как отработать рейс так, чтобы клиентов не видеть», никакая учеба ситуацию не спасет. Деньги на ветер. По внутренним, субъективным ощущениям Ларина ситуация в компании сложилась такая: прежде чем сажать стюардесс за парты, шестьдесят процентов из них надо бы заменить. Причем, не поленившись наконец привлечь к отбору психологов и специалистов высшего класса, а не одного-единственного HR-менеджера — недоучку, который способен оценить только видимую работоспособность рук, ног соискателя и формальное наличие головы.

Ларин тяжело вздохнул. Вот, ей-богу, не было у него ни малейшего желания разгребать эти авгиевы конюшни. А кроме того, чтобы все процедуры отладить, требовался целый штат профессиональных людей — в одиночку он только шею себе свернет. И что скажет ему Виталик в ответ на просьбу переманить к ним из конкурентной компании качественный HR? Правильно. «Ты что, с ума сошел?! У нас таких денег даже начальство не получает. А ты хочешь простым смертным бешеные бабки платить».

Понятно, что здесь — тупик. Ладно. Вопрос нынче в другом: что же все-таки за вожжа попала с утра пораньше шефу под хвост?

Вариант второй, классический — какая-нибудь особо выдающаяся письменная жалоба от клиента. Последний раз была претензия одной въедливой бабки, которой никак не могли принести воды, чтобы запить таблетку. А дальше, как водится, понеслось: все стало плохо. «Стюардессы разговаривают грубо, — писала старушка, — без уважения, полное отсутствие хороших манер! К пассажирам обращаются как к заключенным, в приказном тоне и часто на „ты“. Такое впечатление, что ваша компания перевозит скот, а не людей. Когда моя соседка, молодая женщина, попросила дать ей чайную ложечку, бортпроводница, симпатичная с виду девушка, предложила размешать сахар в чае пальцем! Это не безразличие, с которым мы часто сталкиваемся в наши дни. Это — намеренное издевательство над людьми и полная безнаказанность!» Ларин специально выучил это послание наизусть и не поленился, провел совещания со всем своим стадом, изложив им письмо от первого до последнего слова. Он хотел видеть реакцию людей, хотел убедиться в том, что им хотя бы совестно за себя и коллег. Некоторые действительно покраснели от стыда — таких оказалось меньшинство, — остальные краснели от натуги, стараясь не заржать в голос на официальном собрании. Похоже, вся эта история со «скотами» и размешиванием «сахара пальцем» их попросту забавляла! Ларин именно тогда и понял, что увольнять, если кому-то вдруг придет в голову потратить немалые средства на наведение здесь порядка, придется большую часть. Но пока будет действовать дурацкий Виталин принцип «а кто работать-то будет?!», ничего не изменится.

Вариант третий, внутренний. К Виталику прорвалась какая-нибудь девочка из увольняющихся и рассказала ему «всю правду». О том, как бывалые стюарды и стюардессы притесняют новичков, о том, что в службе процветает дедовщина. Могла еще ляпнуть, что на эстафетах принято сексуальное рабство: откажешь старшему стюарду или пилоту, будешь потом полжизни туалеты в самолетах мыть. Ларин что-то подобное уже слышал.

С тем, чтобы следить за дисциплиной на эстафетах, было сложнее всего. Ну, что ты будешь делать, если те, кто должен наводить порядок, сами же первыми лезут в пекло?!

На самом деле Ларин прекрасно знал все недостатки и проблемы компании, в которой работал бессменно уже десять лет. С момента ее основания. Только изменить ситуацию собственными силами он не мог — тут надо было заручиться абсолютной поддержкой Виталика и немалыми средствами акционеров. Не зря же умные люди говорят, что сердце сервиса — в кабинете руководителя. А пока удавалось летать так, как есть, и зарабатывать деньги, никому не хотелось на корню ломать существующую структуру и с нуля отстраивать сложнейшую процедуру контроля и обучения. Слишком уж затратное и хлопотное это дело.

Лично у Максима не было ни малейшего желания набивать себе шишки, пытаясь изменить что-то к лучшему. Компания давала ему высокий статус, звучную должность и содержание, о котором девяносто девять процентов простых россиян не смели даже мечтать. Да, приходилось время от времени выслушивать разное от Виталика и даже от акционеров, но Ларин давно привык. Отряхнется — и дальше. А кроме того, до недавнего времени он легко утешался шикарным бонусом: прекрасным выбором молодых девиц, которые работали у них стюардессами. Учитывая, что мужчина он видный, при деньгах и при должности, любая девчонка готова была на многое ради его внимания. Так и жил в свое удовольствие.

А потом встретил Дашу, и все перевернулось с ног на голову. Влюбился, как мальчишка — на других женщин даже смотреть перестал. Снова начал мечтать: о свободе, о новой жизни. Удивительно. А он-то думал, что давно зачерствел и даже умер для чувств.

Ларин припарковал машину на служебной стоянке аэропорта и взглянул на часы — до встречи с Виталиком оставалось целых двадцать минут.

Ноги сами несли его дорогой, проходящей через стойку информации Дашиной авиакомпании. Сердце Ларина замерло, он обвел зал вылета нетерпеливым взглядом. На привычном месте, за стойкой регистрации, девушки не было. Куда же она пропала?! Сколько раз он звал эту странную Морозову к себе на работу, предлагал должность бортпроводницы, о которой она с детства мечтала. Но Дарья все время отнекивалась — наверное, не хотела ничем быть ему обязанной. И продолжала трудиться на его же конкурента за смешную зарплату. Глупышка! Он бы давно превратил ее жизнь в рай.

— Можно? — Ларин вежливо застыл на пороге громадного кабинета Виталика. Массивный письменный стол, под стать дородному директору, дорогущее кожаное кресло аж из Италии — собственным рейсом везли, хотя и в Москве сейчас мебель какую угодно купить можно; чуть подальше — такой же гарнитур для переговоров. Гигантский глобус в углу, на полках — модели самолетов, а на стене — портрет Президента. Все, как положено. По протоколу.

— Входи! — пробасил шеф.

— Утро доброе!

Красивый баритон Ларина был призван настроить директора на мирный лад.

— Добрее некуда, — буркнул тот, — присаживайся.

«Кофе не предложили, — отметил про себя Ларин, — бить будут-с». И, выжидая, когда шеф разразится громом и молнией, еще раз с беспокойством подумал о том, куда могла подеваться Даша.

— Ты знаешь, что в Бангкоке ситуация обострилась? — начал Виталик издалека.

— Да, — Ларин сосредоточенно кивнул, — мы из-за тайцев вчера даже рейс отложили.

— А почему?! — лицо шефа побагровело.

— Аэропорт закрыт, — звериный рык на привычного Ларина впечатления не произвел, но на всякий случай он изобразил на лице отчаянье, — не принимают!

— Этих, — директор сделал в воздухе неопределенный жест, — принимают, а нас нет?!

— Так эти, — Ларин сразу понял, что речь о Дашиной авиакомпании, которая шефу спокойно жить не дает, — в дыре чертовой сели. Утапао называется. Там ни условий, ни стоек регистрации — военный аэропорт.

— Откуда ты знаешь?

— Ночами не сплю, авиационные новости изучаю, — как мог, серьезно пожаловался Максим на свою судьбу, — чтобы быть в курсе.

— А толку?! — зарычал шеф. — Сам ни до чего додуматься не мог? Раз был в курсе, почему никаких предложений?! Эти полетели, бригаду усиления с собой увезли, а мы все сидим!

Ларин, понимая, что для начала надо дать взбешенному шефу выговориться, молчал, опустив голову. Как же ему надоели спектакли, которые он разыгрывал в знак покаяния то перед Виталиком, то перед акционерами! И чего он завелся из-за такой ерунды? Демонстрации оппозиции — это чрезвычайное обстоятельство. Ни одна авиакомпания в мире, кроме Дашиной, не летает. Кстати, о какой «бригаде усиления» Виталик там говорит? Может, и Морозову в нее же включили?

— Олух царя небесного! — продолжал усердствовать в гневе Виталик, — тебе плевать, что мы разоримся на жрачке и гостинице для пассажиров!

— Так рейс отложен не по нашей вине, — попытался оправдаться Максим, — в принципе мы не обязаны расселять и кормить.

— Ты это в Минтрансе, умник, объясни! И тем своим дебилам, которые сначала открыли регистрацию, а потом уже стали разбираться — полетит самолет, не полетит! За пассажиров, которых успели зарегистрировать, мы при любых обстоятельствах ответственность несем!

— Но вчера же думали, откроют Бангкок. Все новостные службы…

— Индюк тоже думал! — Виталий бросил на Ларина испепеляющий взгляд. — Учти, не будет решения, сотру тебя в порошок.

— Будет, — Ларин судорожно соображал, что делать, и гадал, в Таиланде ли Даша, — сейчас начнем собирать пассажиров. Пробьем разрешение приземлиться в Утапао и тоже взлетим.

— Вот и действуй, — ухмыльнулся Виталик.

Максим вздохнул с облегчением — видимо, на этот раз пронесло, шеф оттаял. Теперь осталось сделать невозможное: договориться с тайскими авиационными властями. Наверняка в Утапао сейчас потянулись все рейсы: там не то что самолету приземлиться — яблоку негде упасть! Знать бы наверняка, в Таиланде Морозова или нет. Если да — он горы свернет, не то что разрешение властей получит! Сам полетит.

— Постараюсь.

— Все остальное будешь решать по месту — ты лично летишь!

— Отлично!

Видя, что разговор окончен, Максим нетерпеливо поднялся. У кого бы выяснить насчет Даши? Можно, конечно, позвонить Михаилу Вячеславовичу Фадееву, как коллеге по цеху, но для этого нужен веский предлог. Иначе заместитель генерального директора конкурирующей компании его не поймет. Да и в курсе ли он? Дарья Морозова — всего лишь агент на линии регистрации. Самый обычный сотрудник.

— Еще раз услышу, особенно из министерства, что эти самые на голову выше нас, башка твоя, забитая бабами, полетит с плеч!

Ларин вздрогнул. Впервые за все время работы Виталий недвусмысленно грозил ему увольнением. Наверное, капля за каплей чаша терпения шефа оказалась переполнена. Хотя ничего не скажешь, прекрасная менеджерская позиция: в своем глазу бревна не видеть.

Если бы Виталик не был таким жмотом и трусом, давно бы уже ситуацию — шаг за шагом — исправили. Были у Ларина идеи, как заставить персонал думать и отвечать за свои поступки. Были наработки по организации полноценного контроля качества; по формированию кадрового резерва. Он даже в несколько вузов съездил, с проректорами поговорил. Везде были готовы присылать студентов на летнюю практику — как раз подспорье в высокий сезон. А они бы присматривались к ребятам, отбирали бортпроводников заранее. Хороших юношей и девушек постарались бы работой заинтересовать, чтобы приходили нормальные кадры, с высшим образованием, а не «хабалки с рынка», как пассажиры в своих жалобах пишут. Вон как у конкурентов все строго с отбором — Дарью, идеальный вариант бортпроводницы, на взгляд Максима, — и то на эту должность не взяли. Отправили набираться опыта на линию регистрации. И им надо быть строже с персоналом, серьезнее! Но один, без поддержки Виталия, он в этом поле не воин.

— Развел бардак в компании, — проворчал шеф, — никакой дисциплины! У тебя половина подчиненных приятели, другая половина — любовницы. Потому и сели на шею.

— Вита-а-алий Эдуардович, — Ларин искренне возмутился: он уже целый год никаких служебных романов не заводил, — какие любовницы?! Я не в том возрасте…

— Знаю я возраст твой, — хмыкнул Виталий, — кобелиный. Ладно, справишься с Утапао, поедем куда-нибудь на пару дней, вспомним молодость. Баня, девочки: ты же у нас любитель.

— Если за компанию с вами, — Максим с тоской представил себе мероприятие, от которого ему заранее было тошно.

— Конечно, — Виталий с энтузиазмом кивнул, — только право это надо еще заслужить. Придется тебе наших конкурентов в Таиланде за пояс заткнуть. Как — сам подумай.

— Понял, — постарался скрыть растерянность Ларин.

— Плохо понял, родимый, — Виталий смотрел Максиму в глаза, — я за свое унижение перед министром хочу реванша. Мне эти герои давно поперек горла стоят. Не сможешь изменить ситуацию, сам станешь публичным козлом отпущения.

— Но…

— В конце концов, — Виталий откинулся в кресле, — только ты виноват в том, что мы так сильно отстали за последние годы.

— Это же кризис, — Ларин впился руками в край стола, — нам на всем пришлось экономить! На зарплатах. На обучении. На питании пассажиров.

— Легче всего, — Виталий криво усмехнулся, — валить все на недостаток ресурса. А ты, дорогой мой, выкручивайся, изобретай! Должны быть идеи. И имей в виду — у тебя только один шанс.

Ларин выполз из кабинета Виталия мокрый, как гусь. Рубашку от «Бриони» можно было запросто выжать.

Такого стресса в кабинете шефа он не испытывал еще никогда. А он-то, дурак, расслабился, думал, привычно заткнет дыру собственной задницей, и дальше все будет как обычно. Но ситуация острая. Видимо, в министерстве хотели крови Виталия за все их прегрешения вкупе, может быть, даже грозились компанию прикрыть. Скорее всего, рейс на Бангкок, который они не нашли способа выполнить из-за манифестаций, оказался только формальным предлогом. А Виталий решил вместо себя подсунуть им заместителя, и весь разговор подводил Ларина к привыканию к этой мысли. Понятно, что шеф не верил ни в какой положительный исход его «тайской миссии». В конце концов, что можно сделать, чтобы снести с пьедестала крупнейшую авиакомпанию с устойчивой репутацией? Только изменить собственное качество работы.

Нельзя переплюнуть конкурентов за один день, на это нужны годы упорного труда и грамотный менеджмент. Ларин вернется ни с чем и даст Виталию повод. А на кону не только статус и деньги, на кону будущее. Если шеф сделает его виновным во всех бедах компании, карьера в авиации Ларину будет закрыта, как, собственно, и в любой другой сфере российского бизнеса. Ославят его на всю страну как человека, развалившего и обворовавшего целую авиакомпанию. А Виталик за его счет наверняка выкрутится. Его еще все жалеть и утешать будут.

Максим добрел до кабинета, словно в бреду, не обратил внимания на вскочившую навстречу ему секретаршу и захлопнул за собой дверь.

Сначала набрал номер начальника отдела внешних связей, велел срочно писать письмо в министерство авиации Таиланда и запрашивать слот в аэропорту Утапао.

— Знаю, что не дадут, — проорал в трубку Ларин, — а ты сделай так, чтобы дали! Если нужно, я лично с министром и с кем угодно переговорю!

Потом вызвал руководителя производства, велел в срочном порядке готовить рейс и обзванивать пассажиров, часть из которых, узнав о задержке на неопределенное время, разъехались по домам. По подсчетам Ларина, на согласование слота и подготовку рейса должно было уйти часа четыре, не больше. В Таиланде — он взглянул на запястье — уже два часа дня. Ответ они могут дать только в рабочее время, значит, к вечеру по Москве надо планировать вылет. Если разрешения не будет, Виталий выставит его из компании сегодняшним же числом.

Ларин прикрыл глаза. Будет все, будет! Главное — узнать, в Таиланде Дашенька или нет. Собственно, вот он и повод: позвонить Фадееву, спросить, как им удалось пробить разрешение летать в Утапао. Михаил Вячеславович, в отличие от Виталика, вполне нормальный мужик. Гипертрофированным самолюбием не страдает. Да и чего ему, собственно, беспокоиться, если в их компании все идет хорошо.

После короткого разговора с Фадеевым оказалось, что Михаил Вячеславович и сам в Таиланде, и Даша в составе бригады усиления там — Ларин, едва сдерживал охватившее его возбуждение. Работать он не мог — все плыло перед глазами. Встал, чтобы выйти из кабинета и выпить кофе в баре, но передумал: взгляд случайно остановился на толстой потрепанной папке. В этой распухшей от бумаг страдалице Максим хранил письменные жалобы пассажиров, с которыми не знал как поступить. Если клиент писал претензию и требовал от компании денег — возмещения ущерба, — все было ясно. Отправляли на рассмотрение в претензионный отдел. А куда девать письма, в которых пассажиры ровным счетом ничего не требовали, а просто изливали начальству душу?

Ларин вытащил папку с полки, присел на письменный стол и раскрыл. Сверху — та самая жалоба про «воду и таблетку» со всеми вытекающими. Смотрим дальше. «Когда мы с подругой попросили стюардессу налить нам еще чаю — у нас с собой чашки были, — она нам ответила: „Вы сначала этот выпейте“. Но мы же лучше знаем, сколько нам нужно чаю — эти ваши пластиковые емкости для горячих напитков такие маленькие! Мы и говорим: „Мы лучше знаем, сколько выпьем“, а она нам в ответ: „А у нас на каждого человека норма: пейте, что дают“. Неужели нельзя увеличить норму обычной кипяченой воды, а заодно научить сотрудников вежливо разговаривать с людьми?!» Ларин не стал читать до конца — пролистнул страницу.

Следующая записка — совсем короткая, размашистым почерком: «Смените стюардесс на борту! Хамство, неуважение и полное пренебрежение к пассажирам! Очень бы хотелось, чтобы такие девушки находили себе работу в какой-нибудь другой сфере, а не в сервисе».

Максим перешел к следующей жалобе. По-женски аккуратные буквы, идеальные строчки. «Когда самолет остановился и уже погасли табло „Пристегнуть ремни“, я встала из кресла и начала собирать вещи. Но ко мне тут же подскочил молодой стюард и прокричал в лицо буквально следующее: „Ты че встала?! Сядь, я тебе сказал!“ От обиды за такие незаслуженные оскорбления у меня слезы навернулись на глаза. Я спросила, почему он ведет себя со мной так грубо, и услышала в ответ: „Потому что с вами нельзя по-другому!!!“ Я хочу спросить вас, на кого рассчитан такой сервис? Конечно, на всем нашем обществе лежит вина за то, что мы не смогли воспитать молодежь девяностых — ребят, которые выросли во времена „бандитских разборок“, передела собственности и ежедневных перестрелок. Они живут по принципу „кто сильнее — тот прав“, у многих из них покалечена психика и отсутствует человечность. Но неужели нельзя отсекать таких людей, не принимать их к работе с пассажирами? В конце концов, находиться рядом с таким человеком в замкнутом пространстве самолета попросту страшно!»

Ларин захлопнул папку. Как-то не вчитывался он раньше в подробности, а теперь вот и самому стало жутко от этих писем. Неужели настолько все плохо? И что с этим делать?!

Он вернулся за рабочий стол и прижал ладонь ко лбу. Впервые ему пришло в голову, что эти жалобы ни в коем случае нельзя было прятать. В них подсказки пассажиров менеджменту компании, самая ценная для руководства информация, которая может помочь вылечить недостатки и избавляться от тех, кто попал в авиацию по ошибке. Мало того, что на каждое такое письмо должен быть отправлен ответ с извинениями, так еще по всем случаям нужно принимать самые жесткие меры. С наказанием ответственных лиц, с увольнением нерадивых исполнителей. А потом эти материалы должны передаваться преподавателям — которых, кстати, до сих пор в компании нет, — чтобы те использовали подобные жалобы в своих тренингах по сервису для персонала. В назидание всем будущим поколениям сотрудников и для понимания, за что именно, в случае чего, их непременно уволят.

Максим сложил руки и уронил тяжелую голову на стол. У него больше не было сил. Единственное, чего он хотел, — это увидеть Дашу, быть рядом с ней. А клиенты и сотрудники пусть пока подождут.

Купить книгу на Озоне