Мы говорим о современном как о нам-современном, но в отношении искусства это не верно. Потому что современное искусство всегда со-временно будущему. Напротив, классика, которая противопоставляется современности как что-то от нее далекое, на деле гораздо ближе к нам, чем кажется. Во всяком случае — что касается влияния на современность.

Залезая на табуретку, после долгих уговоров подобревших гостей («стишок! стишок!»), ребенок читает не Пригова, и даже не Хармса, а, звонко ударяя в каждый первый слог, «бу-ря-мгло-ю-не-бо-кро-ет». Позже в учебнике родной речи этот ребенок пририсует щетинистые пиратские усы к портрету Гоголя, не Пелевина; юноши и девушки том за томом глотают Мопассана и Рафаэля Сабатини; взрослея, перечитывают Флобера, старея — Толстого…

Мы не просто воспитаны XIX веком, мы живем им, он — нейтральная среда нашей культуры. Он тысячами цитат рассыпан по нашей повседневной речи, его изображения лежат обоями на рабочем столе операционной системы нашего сознания, его мелодиями пищат наши телефоны.

Открытия, сделанные литературой XIX века, стали теперь народной собственностью, с революционной площади они переместились в палату мер и весов. Девять читателей из десяти оценивают текст по формуле «так в жизни бывает/не бывает» — критерий, кратко, а следовательно, и до ошибки просто, представляющий реализм XIX века. А то, что основные достижения реалистического романа были сделаны Толстым и Достоевским, придает этому балласту дополнительный вес в русской культуре, тем более что культура века XX прошла в общем мимо жителей одной шестой части суши.

Без этого, например, не понять, почему слово «психологический» в оценке текста — почти всегда значит «хороший», почему мы с уважением говорим о тексте «заставляет задуматься», «освещает проблемы» и «ставит вопросы»; все эти слова — пустой звук, если речь идет о какой-либо другой литературе, кроме литературы XIX века.

Единицы вырываются за пределы этой поляны — туда, где у костра не поют про картошку, а трава не примята палатками. Мы не замечаем их, не можем заметить, но когда-нибудь наши потомки будут их современниками.

А пока «Прочтение», передав почтительный привет Умберто Эко, предлагает своим читателям рецензии на актуальные классические тексты.

О. Бальзак «Шагреневая кожа»

Тема покорения вершин социальной пирамиды все больше занимает умы современных писателей. В одной из бесконечных серий издательства «X-more», пафосно именуемой «Человеческая комедия», вышел новый роман Оноре Бальзака «Шагреневая кожа». То, что его действие отнесено в начало девятнадцатого века, не должно обмануть читателя. Речь в нем, конечно, о нашем обществе со всеми его пороками и иллюзиями, а одетый в сюртук главный герой — это все тот же офисный планктон, мечтающий стать Начальнегом.

Чуть было не разочаровавшийся в жизни молодой человек разживается волшебным кусочком кожи, который выполняет желания, но сокращает жизнь. Это ли не прекрасная метафора зарплатного листка, который получает при въезде во взрослую жизнь любой менеджер среднего звена? И вот, с помощью кусочка кожи/бумаги Рафаэль/менеджер становится самым-самым богатым.

Но с каждой ступенью социальной лестницы жизни остается все меньше, а исполнившиеся желания не приносят счастья. Осмотревшись с холодным вниманием вокруг, герой принимает решение покончить жизнь самоубийством. И умирает, кусая за грудь свою несостоявшуюся любовь, так и не поняв, в отличие от пелевинского Рамы Второго (см. «Empire V»), кто здесь на самом деле начальнег.

Н. Островский «Как закалялась сталь»

Роман начинающего автора Николая Островского носит брутальное название «Как закалялась сталь». Уже само по себе оно позволяет вписать роман в линию протестных текстов, один из которых, «Санькя» Захара Прилепина, уже вошел в этом году в короткий список «Букера».

Перед нами также жизненный путь героя — от деревенского пацаненка до руководителя местной ячейки партии. Путь этот так же усеян драками, преодоленными любовями и говорящими фамилиями. Павка Корчагин не так много, как Саша Тишин, пьет водки, но это несущественно. Куда важнее то, что объединяет и даже роднит эти тексты.

Героя Островского, как и героя Прилепина, соблазнили простые ответы. В мире все должно быть прекрасно и справедливо, а если нет — значит, кто-то в этом виноват. Вот и получается, что, когда все полимеры уже просраны, остается только взвалить на плечо АКМ и пойти мочить администрацию. Сомнительная логика, учитывая, что никаких полимеров никогда не было, а просрал их кто-то совсем другой.

Заканчиваются эти тексты, конечно, одинаково, как будто в Diablo, где телепорта на следующий уровень нет, а монстры все нарождаются и нарождаются. А поскольку вечный бой в реалистическом формате превратится в непроходимую скуку, автор вынужден перебросить читателя в формат легенды, где прекрасна «борьба за освобождение человечества». Именно борьба, а не само освобождение, и поэтому в конце концов не так уж важно, за что борьба.

И все же, к радости тех, кого соблазнили простые ответы, нужно заметить, что пока на русском языке появляются романы о мальчиках, мечтающих с помощью АКМ переделать мир к лучшему, до тех пор, значит, жива Россия и продолжает сквозь бесконечный заснеженный лес прокладывать свою трудную узкоколейку.

Вадим Левенталь

В теснейшем и существеннейшем своем значении романтизм есть не что иное, как внутренний мир души человека, сокровенная жизнь его сердца. В груди и сердце человека заключается таинственный источник романтизма; чувство, любовь есть проявление или действие романтизма, и поэтому почти всякий человек — романтик.

В. Г. Белинский

Давайте, подобно знаменитым романтикам, оттолкнемся от опостылевшей реальности и перенесемся туда, где сила воображения не подчиняется силе разума, а стремление к возвышенному есть норма и удивительные фантазии правят миром. Два столетия назад людям казалось, что вселенная скрывает в себе множество тайн, но еще большее значение они придавали вселенной под названием «человек» и торопились разгадать все загадки, существующие в человеческой душе. Эти загадки не разгаданы до сих пор, и поэтому мы с твердой уверенностью можем сказать, что недалеко ушли от эпохи романтизма. Просто с тех пор к романтизму мы прибавили еще что-то, и мир искусства показался нам многообразнее. Но, возвращаясь к чаяниям наших предшественников, мы начинали понимать, что романтизм неотрывно связан с современностью и что нам от него никуда не уйти. Да и стоит ли уходить?

Принято считать, что романтизм пришел в искусство в виде реакции на Великую французскую революцию и смело отринул идеалы Просвещения. Это не совсем так. А. Г. Левинтон справедливо писал, что романтизм «это не уход от познания мира вообще, но особый идеалистический путь познания, отвернувшийся от изучения социальных связей между людьми и обратившийся к изучению одного-единственного человека — самого себя».

Современным людям это, безусловно, знакомо. Самокопание — любимое занятие многих. Добавьте к этому неудовлетворенность действительностью, характерную для романтизма, и поиск идеала. Кому из нас это не свойственно? И кто будет после этого спорить, что романтизм сегодня не актуален?

Писатели-романтики часто ставили своих героев в безвыходные ситуации. А все от того, что для последних суровые реалии внешнего мира переплетались с собственным больным сознанием. Мишелю из «Феи Хлебных Крошек» Нодье еще повезло, так как автор наделил его верой в себя. А каково было Натаниэлю из «Песочного человека» Гофмана? Окружающие в голос твердили ему, что страшный Песочник есть лишь плод его воображения и достаточно не думать о нем, чтобы он исчез. Не думать! Как легко слетают эти слова с уст уверенного в себе человека! Но что делать поэту и мечтателю — он не может скрыться от навязчивой идеи, тем более что Песочный человек существовал и в действительности! Стремление же к идеалу обернулось для Натаниэля жестоким разочарованием и гибелью.

Зато как ненавидели романтики обывателей, которые не ведали зубной боли в сердце и имели несчастье быть прагматиками. Гюго писал о таких:

Ущербный человек с безмерною гордыней.
Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;
Иною наготой он безобразно гол;
Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,
Не сердцу служит он, но слитку золотому…

Подобное неприятие современной действительности привело романтиков к тому, что в их творчестве появились категории безобразного и ужасного. А безобразное в романтическом искусстве всегда связано со злом. Вспомним «Страшную месть» Гоголя или того же «Песочного человека» Гофмана.
Впрочем, и сами романтики с их болезненным стремлением к рефлексии нередко подвергались насмешкам. Василий Львович Пушкин (родной дядя Александра Сергеевича) в конце 20-х годов XIX века написал:

Романтики такого мненья,
Что тот поэт не удалец,
Кому не видится мертвец!

И действительно — мертвецы виделись тогда многим. Но дальше всех пошел Эдгар По со своим рассказом «Заживо погребенные». Он описал довольно распространенную фобию — страх человека очнуться в гробу. Этой фобией По наделил своего персонажа, «одарив» его помимо прочего частыми приступами каталепсии, что только способствовало развитию страхов. Здесь опять-таки больное сознание идет рука об руку с неприглядной действительностью. Но рассказ заканчивается хорошо — герой находит в себе силы избавиться от навязчивого состояния.

Однако хватит о мрачных фантазиях! Романтизм не исчерпывается ими. В «Фее Хлебных Крошек» Нодье фантазии героя, например, самые радужные. Он тоже не совсем доволен окружающей реальностью, но стремление к идеалу для него превыше брюзжания над недостатками внешнего мира. Мишель — светлый для романтизма герой. Он сочетает в себе трудолюбие и мечту. Он обречен быть счастливым, и он обязательно станет им.

У термина «романтизм» есть множество толкований. Некоторые из них заумны, некоторые скучны. Зато сколько устоявшихся выражений связано с этим словом — «романтические отношения», «романтический вечер», «романтические переживания», «романтический склад характера». Все эти выражения прекрасны, а что касается определения, то слова Белинского, вынесенные в эпиграф статьи, по-моему, лучшее из того, что сказано о романтизме.

Виталий Грушко

Тема «классика сегодня» не сегодня, конечно, родилась. И всегда поднимали ее люди с проблемным, мрачноватым выражением лица, которое обещало народу в случае нерадивого отношения к классике если и не полное одичание, то определенно грядущую бездуховность. Про такое и подумать было страшно. Потому что для строителя коммунизма это был большой грех (прошу прощения за эклектику). Ссылались при этом обычно на речь Ленина на Третьем съезде комсомола. В ней сказано было что-то вроде того, что коммунистом может стать лишь тот, кто обогатит свою память знаниями всех богатств, которые выработало человечество. То есть классику надо было учить и укладывать в память. Это был как бы приказ партии. Дело поставили на государственную основу.

При этом в стиле жизнелюбивого конферанса тут и там звучали лозунги типа: «Наш современник Вильям Шекспир» (предложение Евстигнеева-режиссера в фильме «Берегись автомобиля» поставить «Вильяма нашего Шекспира» отсюда). Это звучало, с одной стороны, как заклинание и призыв, обращенный к не вполне еще осознавшим свое счастье массам, с другой — как отчет перед вышестоящими блюстителями. Так и жили.

В ходу был вульгарный социологизм, превративший Пушкина в борца с крепостным правом, а Гоголя — в борца со «свинцовыми мерзостями». Впрочем, последние, кажется, уже из Горького, но это не важно, потому что все классики занимались, в сущности, одним полезным делом: боролись с прошлым, которое для них было, разумеется, настоящим, и готовили приход социализма. Некоторые, вроде Достоевского, вписывались плохо, но и того как-то упаковали с биркой радетеля за униженных и оскорбленных. При этом роман «Бесы» в собрании сочинений долго не мог выйти из печати, так как эту провокацию упредили старые большевики, написав письмо Суслову.

Классику мумифицировали и покрывали «хрестоматийным глянцем», чем сто уже почти лет назад возмущался Маяковский, до того, впрочем, сбрасывавший классику с «парохода современности» (вот, кстати, еще одна главка о бытовании классики в нашем отечестве). Общаться с этой идеологически защемленной и одновременно выставленной напоказ натурой было практически невозможно. Помните у Кушнера:

Быть классиком — значит стоять на шкафу
Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.
О, Гоголь, во сне ль это все, наяву?
Так чучело ставят: бекаса, сову.
Стоишь вместо птицы.
…………………………………………….
Быть классиком — в классе со шкафа смотреть
На школьников; им и запомнится Гоголь
Не странник, не праведник, даже не щеголь,
Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.

Школьники в большинстве своем отчаянно скучали. Дочитать до конца «Войну и мир» был способен разве что один из десяти. Наиболее любознательные и продвинутые, прослышав каким-то образом, что Писарев написал разгромную статью про Пушкина, находили ее и на следующем уроке задавали каверзные и ехидные вопросы учителю. Не то что Пушкин им особенно не нравился, но приказ любить и поклоняться вызывал протест у свободолюбивых и непросвещенных умов. Пушкин был вроде начальника, а каждого начальника втайне хочется щелкнуть по носу.

У меня по литературе была пятерка, учительница во время своей болезни даже поручала мне вести вместо нее уроки, но и я многие книги, входившие в школьный курс, прочитал по-настоящему только в университете.

Все это я говорю к тому, чтобы мы не идеализировали недавнее еще прошлое и не думали, что столкнулись с чем-то до того не бывшим и новым. Новое в нынешней ситуации есть, но об этом чуть позже.

* * *

И все же в те годы классика худо-бедно была прочитана большинством или, по крайней мере, была на слуху, а для некоторой части общества и просто актуальна. Почему?

Скажу, как думаю: всем хорошим в себе мы обязаны советской власти. Это она объявила себя наследницей русской культуры, поэтому классику хорошо ли, плохо ли изучали в школе. Но поскольку изучали скверно и подло, интеллигенция вступила в борьбу за реприватизацию «золотого века», превратив литературу в аллегорию собственного межеумочного существования и отстаивая право на ее интерпретацию. Столетняя годовщина гибели Пушкина была оформлена как всенародный праздник, но люди, читавшие Пушкина, по большей части пребывали тогда в лагерях, а сам поэт получил неформальную прописку в трамвайных перебранках.

Классика была местом битвы: с одной стороны, государственный статус, с другой — предмет актуальной дешифровки. Сколько аллюзий находили мы в книгах Салтыкова-Щедрина и Гоголя, в пророческих «Бесах» Достоевского. Чаадаев в советские годы был запрещенным писателем, Блок долгое время тоже.

Власти, в сущности, боялись своих классиков. Спектакли по их произведениям нередко запрещались или же нещадно коверкались с целью вытравить всякую аналогию с современностью. При честном, не замыленном прочтении опасными оказывались «Борис Годунов» и «Ревизор», «Современная идиллия» и «Палата № 6», «Село Степанчиково» и пьесы Островского. Публика ломилась на такие спектакли, которые до того с ненавистью и подозрением просматривали партийные боссы.

На подозрении были не только отдельные произведения, но и имена. Если театр захотел ставить Салтыкова-Щедрина, жди подвоха. Имя задавало контекст и угол прочтения. Антисоветский. Вот такой, например, пассаж: «Царь называл его правым глазом своим, и правый глаз никогда царя не обманывал. Когда ему надлежало разбирать важную тяжбу, он призывал себе в помощь Матвея, и боярин Матвей, кладя чистую руку на чистое сердце, говорил: „Сей прав (не по такому-то указу, состоявшемуся в таком-то году, но), по моей совести; сей виноват, по моей совести“, — и совесть его была всегда согласна с правдою и с совестью царскою». Намек понятен, он и сегодня более чем актуален. Недаром сейчас в ходу байка: «В одной маленькой стране было принято решение Шемякин суд переименовать в Басманный». Вообще, по мере того как власть в России крепчает, появляется надежда не только на возрождение современного фольклора, но и на новую актуализацию русской классики.

Однако приведенная мной цитата не из Щедрина. Нашел я ее у Карамзина в его почти не читаемой нынче исторической повести «Наталья, боярская дочь». Кстати, моя жена купила недавно двухтомник «Русская историческая повесть», в который вошли, в частности, произведения Жуковского, Батюшкова, Гоголя, Лескова, Короленко, Мережковского, Льва Толстого, Кузмина, Куприна, Брюсова, всего за шестьдесят рублей. Такова сегодня рыночная цена классики. Раньше чтение было делом престижным, и безграмотная мать уговаривала сына: «Читай, сынок, нынче без этого никак».

Вернусь, однако, к цитате и к временам не столь далеким. Так вот, стояло бы под этим абзацем имя Щедрина, он был бы тотчас вымаран. Карамзин считался автором лояльным и безопасным, уличить его в подкопе под советскую власть было труднее. Но со временем научились извлекать крамолу и из Карамзина. Да что там, и более древние и, казалось бы, совсем посторонние России авторы представляли при умелом прочтении угрозу. Мольер, например, или Аристофан.

Битва шла под ханжеским лозунгом всенародной любви, что одинаково устраивало обе стороны. Но как только в 90-е годы это противостояние исчезло, выяснилось, что классическая литература уступает по популярности детективам и любовным романам. Тайное стало явным, явное оказалось фикцией.

* * *

Разумеется, к классике обращались не только в поисках аллюзий. Это была еще и эмиграция в иную реальность, к полному человеку и интенсивным отношениям. Там любовь поверялась смертью, рассуждения о Боге были напряженны, глубоки и насущны, под их светом атеистическая советская риторика превращалась в прах. Там человек имелся в виду, не было положительных и отрицательных героев, как в сказочной литературе соцреализма, все сотканы из противоречий, каждый со своей болью и бездной. Это была еще и стихия русского языка, которая служила экологической защитой от советского новояза и партийных штампов.

Сам этот уход в литературу прошлого века был скрытым, домашним проявлением протеста против политической реальности. Слава богу, неподсудным.

И вот исчез госзаказ на русскую классику, она перестала быть идеологическим оружием партии, у интеллигенции больше не было нужды отвоевывать ее и защищать. Обе стороны о ней просто забыли.

Уже стало общим местом говорить о том, что наш литературоцентризм был вызван безвариантностью советской жизни. Но так оно и было. И вот ситуация изменилась. Открылись границы, люди стали путешествовать, уезжали работать за границу или эмигрировали, появилась возможность организовать свое дело, деньги снова стали реальностью, а не фикцией, вместе с ними в жизнь вернулись динамика и авантюрность. Наконец, в дома вошел Интернет.

И тут выяснилось, что дело не только в вульгарном социологизме, уродующем умы школьников и отвращающих эти умы от классики, и не только в государственной опеке. Да, читать на круг стали меньше, но это не относится исключительно к классике. У нее настоящих читателей и всегда было не много. От пяти до десяти процентов, я думаю. Они и остались. Другое дело, что этот круг читателей тает, попросту уходит из жизни, а пополняется ли он в достаточной мере новыми, неизвестно. Впрочем, может быть, и пополняется. В любом случае для рыночной статистики эти перемены неуследимы. К тому же у большинства читателей классики давно сложились домашние библиотеки.

Причин, отвлекающих людей от чтения, много, и они одинаковы во всех странах. Возросший темп жизни или тот же телевизор. Мы пережили долгий период дискредитации литературы (Слова) и упадка книгопечатания, то есть потеряли как минимум одно поколение читателей. Более того: разрушилась непрерывность читательской традиции. «Новые русские» — люди почти не читающие. Но ведь это значит, что навык чтения они не передадут и своим детям.

* * *

О детях давайте поговорим отдельно. Причины того, почему они мало и неохотно читают классику, не изменились со времен моего детства, но, скажем так, усугубились.

Прежде всего, это проблема языка. То, что для моего поколения было литературой прошлого века, для нынешнего поколения литература века позапрошлого. Литература же ХVIII (позапрошлого) века моему поколению была уже почти не знакома. В школе проходили, кажется, только пьесу Фонвизина и какое-то из стихотворений Ломоносова. Без большого успеха. Ну, еще Державин и дедушка Крылов, перешагнувшие все же в век ХIХ.

ХIХ век был нам ближе не только по языку. В обществе насаждался культ героев войны 1812 года, декабристов и народовольцев, культ Пушкина и лицейской дружбы. Очень успешно, потому что во всем этом был привкус необходимой для молодых романтики. Потому и быт ХIХ века казался нам чем-то недостижимым и привлекательным. Там жили наши герои, которых мы любили, вследствие чего поэтизировали и их быт.

Ничего подобного сегодня нет. Школьники старших классов были современниками уже двух чеченских войн, на которых потеряли, быть может, своих старших братьев или отцов. Для них и Отечественная война 1941-1945 годов далекое прошлое. Какой там Наполеон, при чем здесь Багратион и Денис Давыдов? Декабристы, известно теперь, были не правы, приди они к власти, дело закончилось бы, скорее всего, диктатурой. Ну и как вам тема урока «Пушкин — друг декабристов»? Народовольцы и вовсе оказались террористами.

Кроме того, нынешние молодые родились совсем в иной языковой среде и объясняются на русско-английском сленге, который, в свою очередь, мое поколение воспринимает с трудом. Для них гоголевский пасечник — человек, который что-то пасет, а гоголевские украинизмы нуждаются в подстрочном переводе. Как им объяснить, что такое инвалидные роты или инвалидные команды, например? То есть объяснить, конечно, можно, но литература Толстого и Гоголя не предполагала таких языковых препятствий. Наиболее современен язык Пушкина, но и его «Руслан и Людмила» нуждается в пересказе. Кстати, почему именно эта поэма задержалась в школьной программе?

По одному из статистических опросов около 70% молодых людей до двадцати лет выражают полное удовлетворение своей жизнью. Они воспитаны в другой философии, которую принес с собой воздух так или иначе нарождающегося капитализма. Удивительно ли, что многие из них дают такие характеристики школьным классикам: Чехов все время ноет, а Бунин только и делает, что пишет о несчастной любви? Философия страдания, культивировавшаяся в классической литературе, им чужда.

При опросе Левада-центра в 2002 году 1,58% респондентов сказали, что невинность они потеряли до 12 лет, 16,78% — между 13 и 15 годами, 44,25% — в 16-18 лет. Проституция стала обыденным явлением. К тому же многие дети школьного возраста живут в неполных семьях. Какие чувства они должны испытывать, читая «Даму с собачкой» Чехова или «Три рубля» Бунина? Они знают, что все подобные проблемы решаются сегодня проще и стремительней.

Вовсе не хочу присоединяться к старушкам, которые жалуются на распущенность молодежи. И чувство любви молодым, несомненно, знакомо. Но сексуальные связи для них явление обыденное и мимоходное, ничуть не предосудительное и к любви не имеющее прямого отношения. С чего бы им жалеть, например, героиню рассказа Бунина, молодую проститутку? Над чувствительностью же героя они, скорее всего, просто посмеются.

На одном из уроков по «Преступлению и наказанию» нетерпеливый ученик, утомленный рассуждениями о Боге и будучи не в силах ответить на вопрос, сколько человек убил Раскольников (следовало догадаться, что тот убил еще человека в себе), поднял руку и сказал: «Марья Васильевна, вы лучше скажите нам попросту: по делу он замочил старушку или нет?» При всей, на первый взгляд, дикости, вопрос этот скорее закономерен. Телевизор для этого парня — окно в мир, а там убивают ежесекундно. Поэтому право на убийство очевидно, тут вопросов нет. Но бывают убийцы малосимпатичные, этих следует осудить. А вот, например, герой «Брата» с обаятельной улыбкой и чистым взглядом. Или герои «Бригады». Те вообще настоящие мушкетеры: один за всех и все за одного. Раз убивают, значит, по делу.

* * *

Тема оказалась неисчерпаемой, но пора закругляться. Поэтому напоследок только несколько тезисов.

Развитие полуфабрикатной цивилизации привело к понижению общего эмоционального уровня. Чтение же требует большого душевного, а в иных случаях и духовного усилия. К этому многие сегодня неспособны.

Изучение классической литературы в школе никак не учитывает уровень психического и интеллектуального состояния ученика, то есть его способность воспринимать то или иное произведение. Ученик в силу возраста часто пребывает просто вне круга тех проблем, о которых повествует автор. Общения не выходит. Думаю, поэтому и я прочел большую часть программных произведений уже после школы.

Невозможно изучать литературу, не соотнося ее с реальным опытом современного подростка. Получается казусный разговор глухого с немым.

В маргинальном состоянии находится детская литература. Новых авторов очень мало, авторы недавнего прошлого не переиздаются. Между тем нельзя миновать этот мостик и сразу перелететь от русских и азербайджанских сказок к Достоевскому и Толстому.

Мое поколение, несмотря на агрессивный советский атеизм, жило еще в поле христианской культуры. Не знаю, что этому способствовало: верующие бабушки, та же литература или пусть кривая и пошлая, но все же симметричность коммунистической и христианской морали? Сегодня это поле перестало работать. Как читать литературу «золотого века», которая вся, так или иначе, замешена на христианстве?

Когда-то в наших университетах были историко-филологические факультеты. Уроки истории и литературы сегодня никак не связаны друг с другом. Не исключено, что их нужно соединить. Тогда будет меньше дат и маршрутов походов, а история благодаря литературе очеловечится. Нам всегда интересно узнать, как люди жили когда-то.

Что считать классикой? Может быть, надо сместить акценты и больше уделять внимания классической литературе ХХ века?

Время отбирает не только авторов шедевров, но и удобных, понятных собеседников. Клиповое сознание — реальность. Не уверен, что это такое уж зло. В любом случае Толстому прижиться здесь трудно. А Пушкин, у которого герой в «Капитанской дочке» на первой странице рождается и получает имя, а на пятой или шестой проигрывает крупную сумму и впервые напивается, вполне в собеседники годится. Может быть, и Достоевский со всеми своими неподъемными проблемами пробьется к нам благодаря бытовой, нервной, скандальной, патетической скороговорке своих героев, которая ближе нам, нежели эпически громоздкие построения Толстого?

Любой из нас остро и особенно воспринимает книгу, написанную его современником. Читателя с автором роднит уже то, что они пребывают в одной бытовой и исторической ситуации. Возможно, уроки по новейшей литературе должны составлять хотя бы половину всей программы?

Так что же, конец классике? Не уверен. Быть может, она явится нам отраженно или перейдет в полупассивный запас, как перешли уже многие произведения Средневековья и Античности. Ведь и не читавшие никогда античных авторов что-то да знают или слышали о греческих мифах. Однажды известный социолог чтения и переводчик Борис Дубин ответил на мой озабоченный вопрос о судьбе классики так:

«Меня не пугает, что будет с классикой. „Что сделали с Пушкиным? Что будет теперь с нашим Пушкиным?“ Ничего страшного не будет. За Пушкина я абсолютно спокоен. Всегда был и сейчас остаюсь.

Ну, будут такие вещи, которые со всеми творятся, когда под Баха танцуют на коньках, а Рембрандтом или Модильяни украшают рекламу. Ну, конечно, будет это и с Пушкиным, будут там какие-то строки поперек улицы на перетяжке висеть (строка Тарковского о бабочке висит же в метро). Но по сути ничего страшного не произойдет. Роль его — основополагающая. Не читают молодые? Он через другие зеркала высветится. Будет значим для каких-то других поэтов и писателей, которых эти молодые полуобразованные ребята уже будут читать как своих. Или каким-нибудь другим зеркалом откроется, может быть, биографическим, человеческим. Я думаю, тут все будет в порядке.

В культуре ничего не исчезает, но меняет место и масштаб, а значит — меняет функции».

Не могу сказать, что меня сильно радует перспектива читать строки Пушкина только на перетяжках поперек Невского или Тверской. Но и паниковать я тоже смысла не вижу. Другое дело, что само собой все не образуется. В Великобритании, например, существует государственная программа по вовлечению подростков в чтение. Надо бы узнать, что они там для этого делают?

Николай Крыщук