• Серия: «Мой ХХ век».
• Перевод с китайского Н. А. Спешнева
• М: Вагриус, 2006
• Переплет, 560 с.
• ISBN 5-9697-0242-7
• Тираж: 3 000 экз.

Биографы могут создать тысячи томов, но лишь герой жизнеописания знает, как все происходило на самом деле. Историки вольны строить гипотезы и выдвигать теории по поводу точных дат того или иного события, но зачастую лишь очевидцы помнят, в какой именно день жизни оно произошло. Археологи в состоянии реконструировать предмет — но в силах ли они выстроить в знаковой последовательности мысли и слова тех, кто пользовался вещами?

История и источники редко бывают точны. Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации, поскольку автор оказывается одновременно и биографом, и персонажем.. … Историком и очевидцем. Археологом — и современником.

Мемуары — трещины в мостовой, по которой проходят столетия. Сюда сбивается пыль эпох. И остается навсегда, и никакой ветер перемен ее уже не выдует.

Мемуары — шизофренический поток сознания. Двойная река, текущая одновременно и в будущее, и в прошлое. Неслиянные параллели.

Применительно к мемуарам Пу И, последнего императора манчжурской династии, свергнутого революцией и вновь возведенного на трон японскими оккупантами, в ненадежности заметны параллели с нашей историей. Тут и желание во что бы то ни стало выдержать верный тон, совпадающий с очередной генеральной линией партии, и «признание собственных ошибок и вины перед народом», и «покаяние», и «слава труду!» (имеется в виду десять лет исправительно-трудовых работ). Восхваления в адрес «мудрого и справедливого суда» кажутся настолько очевидными в своей первозданной неискренности (вспомним, что язык, по мнению некоего философа, дан людям для того, чтобы скрывать мысли!), что вызывают восхищение.

И когда я читаю о судьбе императора, который, в сущности, был вынужден с самого рождения играть по чужим правилам (о, вот оно, воплощение толстовского тезиса о том, что большие люди на деле — самые маленькие, самые скованные, самые несвободные), мне так и не удается понять: каким же он был, настоящий Пу И? Сломался ли он — или, напротив, с восточным коварством обманул врагов, избежав судьбы Романовых? Тосковал ли о былом величии, ухаживая за растениями в пекинском саду? Или, подобно танским мудрецам, достиг освобождения, и постиг, что все есть суета сует? Чувствовал ли себя узником в последние годы жизни, уже на воле — или, напротив, втайне радовался обретенной свободе от предписаний, ритуалов и бремени власти? Страдал ли он или, напротив, был счастлив?

Я так и не узнаю.

Мемуары — самый ненадежный изо всех источников информации.

Это — пища для ума, сдобренная ядом мести и щедро присыпанная пикантными пряностями злопыхательства. Смесь соленого вкуса крови и сладкой приправы лести. Ответ, содержащий в себе бессчетное множество новых вопросов…

Мемуары — это театр теней. А театр, как известно, есть самый ненадежный изо всех видов искусства. Мы и верим, и не верим тому, что происходит на исторической сцене. Хотим поверить — и боимся. Боимся, но смотрим. Ибо подобно тому, как автор двуедино-неслиянной реки мемуаров есть и текст, и персонаж в одном лице, мы, смотрящие на пресловутую сцену исторических событий, являемся одновременно и участниками, и зрителями….

Мы открываем книгу — и закрываем глаза. Гаснет свет истины. Начинается киносеанс. Фотохроники из жизни тех, кто был в этом зале до нас, но уже вышел с предыдущего просмотра…

Адам Асвадов

• Перевод с франц. А. Величко, О. Гринвуд
• KOLONNA Publications, Митин Журнал, 2006 
• Обложка, 136 с.
• Тираж: 1 000 экз.

История страстей

Повести Габриэль Витткоп, вошедшие в сборник под названием «Торговка детьми», после прочтения могут оставить тягостное впечатление. Изысканным языком автор описывает картины насилия над детьми, богохульства, расточаемые маленькой девочкой, и запретную страсть, без остатка овладевающую человеком. На фоне этого Париж конца XVIII века, исполненный кровавых событий и источающий, как водится, неприятные запахи, не производит сильного впечатления.

Однако опытному читателю известно, что подлинный интерес к литературе нередко бывает несовместим с брезгливостью и требует безоценочного отношения к излагаемым в книге событиям. Человек, способный соблюдать эти условия, бывает вознагражден. Именно такие требования предъявляет к читателю Габриэль Витткоп.

В обеих повестях, вошедших в сборник, мы сталкиваемся с проявлениями необычайно сильного человеческого стремления. При этом всякий раз оно бывает направлено на предметы, менее всего для этого подходящие. Так, в повести «Торговка детьми» объектом сексуального влечения выступают дети; в «Страстном пуританине» главный герой питает к тигру любовь, граничащую с одержимостью; юная Бланш из той же повести предстает перед нами бесконечно верующей, и доказательством этому служит ее непоколебимая уверенность в том, что месть Всевышнему является не только возможной, но и действенной.

Обо всем этом Витткоп говорит бесстрастно и холодно — в текстах отсутствует даже намек на одобрение или осуждение со стороны автора. И речь здесь идет вовсе не о том, что Витткоп не питала жалости к растерзанным детям или полагала возможной любовь к тигру. Здесь мы сталкиваемся с безразличием иного рода, безразличием человека, для которого замысел и намерение неизмеримо более важны, чем их осуществление. Витткоп выстраивает перед каждым из своих персонажей кирпичную стену, заставляя читателя перенести свое внимание с предмета на указующего, с объекта на субъект. Избегая вставать на путь осуждения, автор направляет наши размышления на познание человеческой природы, неистовой и экстатической в ее понимании.

Исходя из всего вышесказанного, несложно определить, какое из существовавших в XX веке литературных движений наиболее заметно сказалось на творчестве французской писательницы. Тексты вызывающего содержания, герои, позволяющие себе недозволенное, тема жертвоприношения, в полной мере раскрываемая Витткоп в повести «Страстный пуританин», — все это справедливо наводит нас на мысль о сюрреализме. Читатель, задавшийся целью обнаружить в повестях Витткоп максимальное количество сюрреалистских черт, будет сполна вознагражден. Однако по одному из пунктов данной программы автор все-таки терпит поражение, и это понятно. С трудом можно представить себе книгу, которая на сегодняшний день могла бы стать литературным скандалом в сюрреалистском понимании этого слова.

К тому же автор ни на минуту не позволяет нам забыть о том, что все написанное является всего лишь плодом чьей-то фантазии. И как бы ни хотелось нам иногда погрузиться в книгу, увлечься описываемыми в ней событиями, сделать это не удается. В «Торговке детьми» мы имеем дело с письмами, которые по определению являются чьим-либо сочинением. Что же до «Страстного пуританина», то в этой повести первое лицо самым неожиданным образом превращается в третье, и едва обретенный повествователь оказывается вдруг персонажем, находящимся во власти другого рассказчика. При этом нам всякий раз предлагается по большому счету одна и та же история человеческой страсти.

Взыскательному читателю может показаться, что приемы, используемые Габриэль Витткоп, были в полной мере реализованы в литературе XX века, эксплуатируемые ей темы — раскрыты и тексты ее не несут в себе никакого нового сообщения. Отчасти так оно и есть. Однако выполненные с необычайным мастерством, обе повести, безусловно, заслуживают внимания той части читательской аудитории, которая получает удовольствие не столько от новизны, сколько от узнавания.

Анна Макаревич

• Перевод Владимира Петрова
• Kolonna Publications, Митин журнал, 2006
• Переплет, 285 с.
• ISBN 5-98144-87-2
• Тираж: 1 000 экз.

Лучник выпустил стрелу, она ушла за горизонт, облетела вокруг Земли и вонзилась лучнику в спину. Таков сюжет одной из притч Алехандро Ходоровского. Любого художника, дарящего миру свои творения, можно уподобить этому стрелку. Честертон говорил, что талантливые художники попадают в те мишени, в которые никто, кроме них, не может попасть. Гениальные — в те, которые никто не видит. Если развить эту мысль дальше, можно предположить, что некоторые попадают себе в спину, как тот лучник из притчи. Мне кажется, что к последним можно отнести, например, Гоголя или Кафку. Такова моя трактовка текста Ходоровского, хотя могут быть и другие.

«Сокровище тени» это сборник притч и сказок, овеянных южноамериканским колоритом и особой атмосферой, присущей мирам Ходоровского. Философ, которому длинная борода мешает ходить, отрезает себе ноги; приговоренный к повешению просит подарить ему пару свинцовых башмаков; трус осторожно крадется позади своего врага… Калеки и нищие, тираны и палачи, ученики и гуру населяют эту книгу.

Объективная реальность по Ходоровскому это Бог (притча «Видение избранного»). Но его герои почти не сталкиваются с реальным миром. Они живут в своих фантазиях (зачастую болезненных) и находят Бога за гранью бытия. Это значит, что с героями могут происходить любые метаморфозы — они превращаются в животных, становятся святыми и т.д. Персонаж может вообще исчезнуть, чтобы потеряться в глубинах своего сознания. Эффект отсутствия — один из любимых приемов Ходоровского:

— Учитель, где Бог?

— Прямо здесь.

— А рай?

— Прямо здесь.

— А где ад?

— Прямо здесь. Все здесь. Настоящее, прошлое, будущее, — все это прямо здесь. Здесь жизнь и здесь же смерть. Здесь сходятся противоположности.

— А где же я?

— Ты — единственное, что не находится здесь.

У притч есть одна особенность, которая может сбить с толку неискушенного читателя. Есть она и у притч Ходоровского. Я имею в виду некоторую назидательность его текстов. Иные притчи бьют точно в цель — заставляют задуматься о себе, о своей жизни и лишний раз напоминают, что что-то пора менять. Прочувствовав это, невозможно просто наслаждаться написанным — слишком многое из давно забытого всплывает на поверхность. Происходит своего рода очищение, хотя не спорю — можно и не воспринимать Ходоровского как человека с претензией быть наставником своего читателя.

И еще один очень важный момент. В сказках чилийского писателя присутствует множество элементов, которые очень любят использовать так называемые некрореалисты. Экскременты, менструальная кровь, отрезанные конечности, выколотые глаза… Но Ходоровский знает меру вещам и не делает натуралистические подробности своим фетишем. Для него это всего лишь детали, необходимые в работе над текстом. Вот почему Ходоровский не отталкивает и не шокирует.

У его книги есть нечто, о чем мечтают многие художники — обаяние. Прочитав одну сказку, хочется сразу же погрузиться в следующую, а затем еще в одну, и так до последней страницы. Но «Сокровище тени» не заканчивается с заключительной притчей. Столько необычной информации невозможно забыть, просто захлопнув книгу. Эта книга дарит вдохновение. Она зовет читателя погрузиться в собственные фантазии и найти там что-то такое же необычное. Что ж, удачных поисков, и не бойтесь чудовищ собственного разума!

Виталий Грушко

• СПб.: Амфора, 2006
• Переплет, 400 стр.
• ISBN 5-367-00167-X
• Тираж: 7 000 экз.

Книжка известного, как говорил Карлсон, телевизионного деятеля искусств, составленная из текстов, опубликованных в загадочной газете «Фельдпочта», вышла в серии «Личное мнение», где уже блеснули Дмитрий Быков, Татьяна Москвина, Лев Данилкин, редактор журнала «Эксперт» Александр Привалов и др.

И никто не подскажет, что называть Николая Сванидзе в издательской аннотации «одним из самых ярких публицистов современности» при таких соседях и при живых и функционирующих Максиме Соколове, Юлии Латыниной, Александре Тимофеевском (их сборники, кстати, выпускать в серии вроде не планируется) — как бы это помягче сказать? — нехорошо.

Вот образчики стиля и качество мыслей яркого публициста:

«Наши заслуги в победе над Гитлером, то есть заслуги наших отцов и дедов, живых и мертвых, заслуги всего многонационального советского народа, вероятно, кому-то хочется умалить, но это совершенно невозможно».

«Объективно этот рейтинг (Путина. — С. К.) превратился сейчас в национальное достояние. Главная задача любого серьезного политика и всей политики в целом — отвести ответственность за любую нелепость и неудачу от Президента (так! с прописной! — С. К.), как наседка уводит врага от гнезда. Свежий, классический пример — действия Д. Козака на встрече с матерями Беслана и его слова (сужу по репортажам в прессе), что это была его, Козака, инициатива пригласить их в Кремль на день траура». А, каково? Всякое в жизни бывает, и чего только не сочинишь, будучи сотрудником государственного телеканала, но зачем из этого делать книгу, само устройство которой предполагает жизнь долгую, это ведь и дети твои могут прочесть двадцать лет спустя?

Сергей Князев

• М.: Росмэн-Пресс, 2006
• Переплет, 688 с.
• ISBN 5-353-02455-9
• Тираж: 10 000 экз.

Удачливый и заслуженно популярный беллетрист собрал под одной обложкой свои тексты недавнего времени, объединенные «мыслью семейною»: романы «Замыслил я побег», «Грибной царь» и повесть «Возвращение блудного мужа». Сюжетные коллизии всех вещей в общем совпадают: состоявшийся мужчина в полном расцвете сил, переживая кризис среднего возраста, мается, мечется, пьет и врет, пытается уйти из семьи, а может, и из жизни. Получилась не столько бульварная трилогия про адюльтеры (хотя и это, естественно, тоже), сколько портрет ельцинской и путинской РФ, который разглядываешь через призму брака на сломе времен. Чернышевский, если помните, в своей статье «Русский человек на rendez-vous» дал понять: человек ведет себя в любви так же, как и в общественной жизни (и наоборот). Поляков спустя полтора века дает похожий расклад: если в обществе бардак, ложь, подлость, интеллектуальный и прочий разврат и вообще все перепуталось, неужто в ячейке этого самого общества может быть по-другому? При этом публицистикой Поляков читателя не грузит и сатирика гневного из себя изображать не больно-то и пытается: русская жизнь у него и грязна, и слаба, но автору вроде как и мила.

Сергей Князев

• М.: Захаров, 2006 г.
• Переплет, 208 стр.
• ISBN 5-8159-0608-5
• Тираж: 10 000 экз.

«Здесь были все, кого местная пресса почтительно именовала элитой: политики, бизнесмены, бандиты…»

Роман Кирилла Шелестова гораздо лучше, чем можно было бы подумать, раскрыв книгу на случайной странице и прочтя эту (либо любую подобную ей) фразу. И вот почему. Я, честно признаться, не знаком с тоннами массовой литературы и по этой простой причине делать сравнительный анализ не возьмусь. Я могу судить лишь о самом романе Шелестова, о его конкретных достоинствах и недостатках, взятых безотносительно всех остальных книг жанра. Критик детективной литературы из меня никудышный: я почти не читал детективов. Разве что «Имя Розы»… Поэтому скажу, что могу, вы уж меня извините.

Роман «Укротитель кроликов» обладает одним бесспорным достоинством, которое совсем несложно принять за недостаток. Это достоинство — высокая степень правдоподобия книги, достигаемая путем сознательного отказа от того блеска, который так легко пустить в глаза, но который в действительности очень мало стоит. Нет, не бандитские разборки и тщательные, правдоподобные (ли?) описания жизни «бизнесменов, криминальных авторитетов, коррумпированных чиновников, продажных политиков» (как заявлено на обложке) составляют всю соль книги, хотя и они тоже. Главная находка автора (и находка тем более смелая, что рискованная: как воспримут?) — это дурные, казалось бы, диалоги и дурная, казалось бы, философия. То-то и оно, что «казалось бы»! Составить диалоги не сложно, а вот выдержать их на той грани, когда главгир, соблазняя женщину и говоря ей то, что по тонкому замыслу автора должно выглядеть остроумным и иметь эффект (и что действительно имеет его!), когда этот главгир говорит совершенно неумные, пошлые фразы, которые не могут не выглядеть глупыми и пошлыми (то, что большинство действительно посчитают их остроумными — лишь еще одно свидетельство того, что я имею в виду), — так вот: выдержать диалоги на грани, когда они очевидно пошлы, но вот именно что не кажутся большинству таковыми — истинное мастерство, безграничная авторская смелость. Ибо неужели кто-то усомнится в том, что именно глупые, пошлые, но зато выспренние и с претензией выверты как раз и приводят в реальной жизни к цели? И неужели кто-то может подумать, что действительно остроумные и тонкие ходы не вызовут непонимания и отторжения у определенного рода женщин? То же с философией «основного состава» действующих лиц романа: веские, тщательно продуманные концепции в устах убийц, проституток, прихватизаторов?.. — сейчас, в самом деле, не XIX век, читателей не проведешь на подобных сказках. И тем более смело то, что, жертвуя высоколобыми философскими спорами о смысле жизни, жертвуя остроумными диалогами, Шелестов идет навстречу жизненной правде и правдоподобию: примитивная концепция: мы хищники, они — жертвы, так было и будет всегда, — ждать чего-либо другого от людей, способных если не убить, то ограбить (пусть даже не преступая закона) было бы глупо, автор это отлично понимает и не пытается ничего украшать, а изображает реальность такой же серой, пошлой и примитивной, какой она, бесспорно, и является, — пусть даже представляясь подавляющему большинству захватывающей, блещущей юмором и исполненной смысла.

Гораздо более бесспорное достоинство романа, нежели только что названное — тонко закрученная интрига, — кроме шуток. Не все ли равно для шахматной партии, насколько искусно сделаны фигуры? «Укротитель кроликов» ни что иное, как искусно составленная шахматная партия, предугадать исход которой невозможно. Самое замечательное в этой партии — тщательная проработка мотивов каждого хода. Шелестов не жалеет времени на то, чтобы его герои-фигурки просчитывали даже те варианты, по которым партия развиваться заведомо не будет, — и это воистину достойно восхищения. Ну и, конечно, достоин восхищения редкий в шахматах ход, решающий исход противостояния: одна из пешек меняет свой цвет, загораживает проход своим же легким фигурам, преимущество в развитии теряется, и…

Вот весь он в оперенье белом

Как лебедь женски-утонченный

И музыка

Но вдруг как выстрел-парабеллум

Он просыпается — он в черном

Весь

Мохнатые когтисты лапы

Он здесь! Он — Штирлиц. Он — Гестапо

Сотрудник, —

впрочем, в книге все происходит, скорее, прямо противоположным образом.

Дмитрий Трунченков

• Перевод с франц. И. Волевич
• М.: Флюид, 2006
• Переплет, 192 с.
• ISBN 5-98358-064-7
• Тираж: 5000 экз.

Бегбедер — гляди-ка — не только шоумен, рекламист и поставщик россказней о собственных похождениях, в сердечной простоте беседующий о Боге со священником, но и литературный обозреватель. Он химик, он ботаник, князь Федор, мой племянник.
В предисловии поясняется, что накануне миллениума крупная французская книготорговая сеть опросила потребителей: кто, дескать, вам из писателей уходящего века всех милее. В результате был составлен ТОП-50, каковой список Бегбедер и комментирует. В списке Камю, Пруст, Фолкнер, Сент-Экзюпери, Эко, Солженицын, Набоков и прочие классики. Комментарии — каждый 2-3 странички очень крупным кеглем — смесь банальностей, благоглупостей и всем известных сведений, изложенных не без натужного юмора: «Солженицын во всей полноте поведал миру о том, как социалистическая утопия обернулась кошмаром, и эта книга принесла новому Толстому Нобелевскую премию по литературе за 1970 год, которую он принял, несмотря на запрет властей, после чего в феврале 1974 года был выдворен из СССР, куда вернулся только спустя 20 лет (совсем как д’Артаньян)». Спасибо, теперь будем знать.

Сергей Князев

• М.: Росмэн-Пресс, 2006
• Переплет, 256 с.
• ISBN 5-353-02530-X
• 50 000 экз.

Как известно, Оксана Робски напечатала в «Росмэне» три книги: одна («Casual») — интересная, вторая («День счастья — завтра») — никакая, третья («Про любоff/on») — талантливая. Все три — романы, эта, четвертая, — составлена из рассказиков и журнальных почеркушек. Опытные художники, дизайнеры «Росмэна» сделали все ж книгу: с какими-то рисуночками, невозможно большими полями; бывает, что на странице пять строчек текста, растянутых на три абзаца. Неудивительно — сказать Робски сейчас решительно нечего. Вспомнить, про что эти мелочишки, невозможно на следующий день.

Выход книжки совпал с выпуском альбомов «от Робски»: «Рублевская кухня», «Гламурный дом» — в конкурирующих издательствах, куда, по слухам, авторессу переманили за сумасшедшие деньги. Таким образом, невеликая, но симпатичная писательница окончательно превратилась в издательский проект. Вот уж действительно, жизнь — заново. Congratulations.

Сергей Князев