Актер и его бесенок

  •  Александр Гранах. Вот идет человек/ Пер. с нем. К. Тимофеевой. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 456 с.  

Ведьме, чтобы принять младенца, пришлось в этот раз постараться. Не каждую ночь приходят в мир одержимые. Не дьяволом, конечно, — так, кое-кем помельче, беззубым бесенком. Несносный дух, вселившийся в малыша, не поддавался ни на какие уговоры. Младенца заживо хоронили, привязывали к хлебной лопате и запекали в печи (трижды три раза, всего девять раз) — но упрямый бесенок, похоже, так и остался с мальчишкой. И позже, куда бы ни шел человек, следовал за ним по пятам — как еще, если не помощью потусторонних сил, объяснить невероятное количество событий, выпавших на его долю?

Это не сказка. Так, переплетая автомиф и факты, ткется автобиография известного актера (даже незнакомые с его творчеством наверняка слышали о «Носферату, симфонии ужаса», где Гранах сыграл безумного агента по недвижимости). Роман-автобиография «Вот идет человек» вышел в Германии в 1945-м, русский же перевод задержался более чем на полвека, но наконец-то читатели могут узнать историю Александра Гранаха, прошедшего войну, бежавшего из плена, прожившего куда больший срок, чем отведено смертному:

Лиру — 112 лет, Францу Моору— 25, Мефистофелю — 50, Шейлоку — 60, Гамлету — 30, Отелло — 40. А всем вместе им 317 лет, которые, если ты настоящий актер, можешь прожить за год. Получается, что тот, кто актерствует тридцать лет, проживает 9510 насыщенных лет, вместо жалких семидесяти.

«Вот идет человек» — книга о непрестанном движении и верности себе. С лейтмотивом романа резонирует архетип Странника: Странник всегда сосредоточен на своем, с кем бы ни говорил и какую бы роль ни играл. Гранах выправляет кривые ноги и еврейский акцент, меняет имя и сменяет профессии одну за другой, печет хлеб, полирует гробы, пишет проникновенные письма вместо неграмотных проституток — но всегда, в любых ситуациях остается верен себе. Рассказывая даже о неприглядных своих поступках, Александр Гранах делает это с такой самоиронией, что читатель проникается симпатией к герою и готов простить ему и ложь, и воровство — как с легкостью прощал их и сам повествователь. С детства привыкший к тому, что национальность и вероисповедание скорее разобщают, нежели объединяют, он ставит человека на первое место в системе ценностей:

Всю неделю до этого мы были друзьями, помогали друг другу. У нас были одни и те же заботы, одни и те же печали, одна и та же корь, одна и та же ветрянка, одни и те же лекарства, мы плескались в одних и тех же ручьях или катались по льду на одном и том же пруду. И каждое воскресенье они вспоминали о том, что они христиане. Между двумя этими понятиями были только вражда, холод и ненависть.

Дружба, любовь и искусство объединяют людей, потому и инициацию герой проходит в театре, а не в пылу сражений. Война — не пьеса, сколько бы ни прибегало человечество к метафорам вроде «театра военных действий». Она гораздо более искусственна и противна человеческой природе, нежели театральное представление, и куда меньше похожа на реальность. Гранах размывает грань между искусством и жизнью: зритель во время спектакля выхватывает пистолет, чтобы спасти бедную сиротку Хасю от злой тетки. Граница же между жизнью и войной прочерчена четко, однако при этом все ужасы последней показаны с долей присущего всему повествованию юмора:

Кто-то сопротивлялся и пускался на разные хитрости, лишь бы не попасть так быстро на войну. Особенно популярным был трюк с цыганками, жившими в пригородах. Там за одну крону можно было купить первосортный триппер и на четыре недели лечь в госпиталь в Ораде. За две кроны можно было получить мягкий шанкр, с которым в госпитале оставляли не меньше чем на шесть недель. А если раскошелиться еще больше, то можно было купить настоящий сифилис, и тогда «геройская смерть» откладывалась до лучших времен.

Неоднозначный, но бесконечно влюбленный в людей и свою профессию, повсюду сопровождаемый беззубым бесенком, Александр Гранах — немецкий актер еврейского происхождения из украинского села — умер в Америке. В солнечную погоду барельеф на его надгробии отбрасывает тень, и кажется, что там не одно лицо, а два.

Мария Лебедева

Живопись русской истории

  •  Евгений Анисимов. Русское искусство глазами историка, или Куда ведет Сусанин.— СПб.: Арка, 2016.— 360 с.  

Евгений Анисимов — известный историк, автор трудов о России XVIII века, о Петербурге Петровской эпохи и о самом императоре Петре I в серии «ЖЗЛ». Во всех работах он опирается на исторические документы и строго обращается с фактами, а не занимается вольной трактовкой событий минувших дней. Более того, он проясняет контекст, в котором появилось то или иное историческое свидетельство, критически его оценивает. Если же источники разнообразны и дают основание для нескольких толкований, то автор предоставляет читателю самому выбрать, на каком варианте остановиться. Книги Анисимова вызывают доверие, а это очень важно для научно-популярной исторической литературы: не будет же читатель сам перепроверять в архиве каждый факт.

Доверие к автору особенно важно, если целью является работа с мифами, которые сформировались в массовом сознании и затмили собой реальные исторические события. В каждой главе Анисимов обращается к одному художественному произведению, в основе которого лежит исторический сюжет, и рассказывает, насколько соответствует правде видение творца. В предисловии автор говорит, что хотел не исследовать некую «историческую тайну», а работать с феноменом массового восприятия истории, для которого характерны отрывочность и мозаичность. В подаче этих «мифов» «превалирует анекдотичность», а зачастую и «жесткая идеологическая заданность и однозначность в оценке событий». Анисимов также пишет о частом отсутствии «понятия историзма, представления о контекстности эпохи и о различиях в ценностях поведения людей в былое время и в наши дни», которое приводит к тому, что мы измеряем дела прошлого ценностной линейкой настоящего. Таковы методологические принципы книги.

Уже в предисловии автор ставит перед читателем проблему: представляя то или иное историческое лицо, мы имеем в виду непосредственно его или же образ, сформированный в культуре последующих лет? Действительно ли Петр Первый был рослым и мощным, как на картинах Н. Ге или в киноленте М. Антокольского, а Александр Невский похож на себя в эйзенштейновском фильме?

Или кто может представить себе Чапаева без бурки — ведь в таком неудобном для кавалерийской атаки наряде он «вскочил» на десятки пьедесталов по всей стране прямиком из фильма псевдобратьев Васильевых «Чапаев».

Анисимов начинает с истории Древней Руси и заканчивает Великой Отечественной войной, переходя от рассказа об одной картине к другой. Такой ход повествования, безусловно, имеет фрагментарный характер: автор обращается к отдельным сюжетам, а не к истории России в целом. Но оказывается, что эта фрагментарность — как раз огромный плюс книги. Положа руку на сердце, кто может сказать, что освоил все тома «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина или иные масштабные труды, описывающие историю от Рюрика до наших дней? Зачастую большой объем фактов, событий, имен пугает и, наоборот, отталкивает. Анисимов же рассказывает о конкретных сюжетах: о Марфе-Посаднице, об убийстве сына Бориса Годунова, о легендарном спасении утопающих Петром Первым незадолго до его смерти, о Кавказских войнах и пленении Шамиля, о гибели «Стерегущего» и событиях Первой Мировой войны. Перипетии русской истории излагаются в доступном для восприятия объеме.

В книге автор обращается не только к картинам, известным нам с детства: «Утро стрелецкой казни», «Переход Суворова через Альпы», «Степан Разин» В.И. Сурикова стоят наравне с полотнами, которые не являются шедеврами живописи. А.Д. Кившенко, изобразивший Ломоносова перед Екатериной Второй, Э. Лейтц, показавший сцену продажи Аляски Россией,— не мастера золотого фонда русского и мирового искусства. Обращение к художникам второго ряда— очередная возможность разобраться в подлинных причинах того или иного исторического события (зачем все-таки Российская империя продала Аляску, куда пропали деньги от продажи и нужно ли «возвращать Алясочку назад»?) и понять, каков был контекст живописной традиции, в рамках которого возникали всемирно известные шедевры.

Завершается книга главой о подвиге двадцати восьми панфиловцев во время битвы за Москву в 1941 году. В ней автор не только рассказывает о танкистах Красной армии в чудовищные первые месяцы Великой Отечественной войны, но и дает обобщение всей книге. Общеизвестно, что подвиг двадцати восьми панфиловцев в том виде, в котором он вошел в массовое сознание,—выдумка журналиста газеты «Красная звезда». Но целью Анисимова является не громкое и эффектное срывание покровов, а вдумчивое пояснение того, в каких трагических условиях возник этот миф, зачем он был нужен. Автор показывает, почему мифологические механизмы восприятия действительности зачастую оказываются сильнее критических и почему иногда даже для строгого историка не так важно, двадцать восемь воинов сражалось против врага и погибло или же это были целые роты, но точно также отдавшие жизни за Родину:

И тут уже неважно, что девиз «Гвардия умирает, но не сдается» взят из эпоса другого народа, а сами понятия «гвардия», «алтарь отчества» ранее безжалостно хулились советской пропагандой. Главное, что в борьбе со смертельным врагом общество (в лице авторов «Красной звезды») вовремя мобилизовало, задействовало традиционное эпическое сознание, которое, несомненно, сыграло свою роль в победе над врагом.

Мария Михновец

Пушкин жив

В литературоведении широко распространено представление о том, что весь классический русский роман, а также особый тип героя уходят корнями к «Евгению Онегину». Еще Достоевский, поставив пушкинского героя на «родоначальное место», писал, что за ним «выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские <…> и множество других». Проследив историю русского романа от его основания и до современности, можно обнаружить, что пушкинские мотивы до сих пор не утратили своей актуальности.

Герой

Герои, созданные Пушкиным в «Евгении Онегине», оставаясь, несмотря на все изменения, вполне узнаваемыми, вновь и вновь возникают в романах как в XIX, так и в ХХ веке — и в произведениях эпохи романтизма, реализма, модернизма и даже постмодернизма. Каждый новый текст изображает новый индивидуальный характер в манере, свойственной только его автору и времени его создания.

Главного мужского персонажа «Евгения Онегина» обычно описывают с помощью устойчивых характеристик: он — байронический демонический герой, рефлексирующий, разочарованный, охлажденный, пресыщенный, скучающий.

Первый прямой наследник пушкинского Евгения — Печорин Лермонтова. Именно он очевидно воплощает явные и скрытые черты Онегина, а также задает будущее восприятие «героя нашего времени», пусть для каждого из последующих это время и будет своим.

От Печорина онегинская линия напрямую идет к Ставрогину в «Бесах» Ф.М. Достоевского и Николаю Аблеухову в «Петербурге» Андрея Белого. Всех троих объединяют, как минимум, совершенно противоположные, говорящие об их двойственности характеристики, данные героям (Печорин: «добрый малый» и «мерзавец», Ставрогин: «писаный красавец» и «отвратителен», пародийный герой Аблеухов: «Аполлон Бельведерский» и «уродище»).

Пассивный характер Онегина объединяет с ним таких тургеневских героев, как Рудин и Лаврецкий (отличительная черта которых — бездеятельность), а также с вершиной русского пассивного характера — Обломова И.А. Гончарова.

Некоторые потомки Онегина изображаются в романах как представители старшего поколения: писатели словно отодвигают их в прошлое, делая фоном для поколения нового. Чаще всего они описываются иронически: это и Павел Петрович Кирсанов в «Отцах и детях», и Степан Трофимович Верховенский в «Бесах» (интересно, что у Достоевского представлены сразу два поколения одного типа, демонстрирующие своеобразную преемственность), и, наконец, Демон Вин в набоковской «Аде».

Впрочем, и в ХХ веке писатель мог изображать героя, наследующего «онегинские» черты, как представителя «своего» поколения. Именно таков главный герой романа А.Г. Битова «Улетающий Монахов», который из чувствительного и пылкого мальчика превращается по мере приобретения жизненного опыта в разочарованного, не способного к чувству мужчину.

В XXI веке современный пресыщенный герой оказывается менеджером крупной корпорации, уставшим от светской жизни. Автор романа «Дyxless. Повесть о ненастоящем человеке» Сергей Минаев сравнивает героя своего романа с героями таких произведений, как «Горе от ума», «Герой нашего времени» и «Евгений Онегин» (в которых описывается высший свет), считая, что ничего не изменилось: «Стоит лишь взять, например, Печорина, одеть его в современный костюм, посадить работать в офис корпорации и вместо бала или светского салона отправить в клуб или ресторан — получится то же самое».

Сюжет

Сюжет «Евгения Онегина» — это, прежде всего, история его отношений с Татьяной. В центре романа — любовная коллизия, которая разыгрывается на фоне современной русской культуры, то есть история частная в контексте общей. Именно любовный сюжет в дальнейшем станет классической формой осмысления исторической современности в русском романе.

Говоря о произведениях, написанных после Онегина, можно назвать несколько случаев, в которых совершенно явно разыграны возможные варианты развития и разрешения событий пушкинского романа. Например, в «Герое нашего времени»: замужняя женщина продолжает хранить любовь, внушенную ей в юности, сопротивляясь, поддается своему искусителю, но перспективы их отношений автор не видит: этот любовный сюжет заканчивается очередным расставанием, можно было бы сказать — многоточием, если бы точка не была поставлена уже известным читателю «Журнала Печорина» сообщением о смерти героя.

Другое несомненное отражение пушкинского романа встречается в «Дворянском гнезде», с той разницей, что узами брака здесь связан мужчина. Выбор Лизы, в сущности, повторяет решение Татьяны в восьмой главе: уходя в монастырь, Лиза «навек» порывает с Лаврецким.

Вариантом продолжения «Евгения Онегина» справедливо называют «Анну Каренину». Толстой словно разыгрывает альтернативную версию финала и выясняет все последствия, к которой приведет эта версия.

Не надо думать, что пушкинские сюжеты теряют актуальность в современной литературе. Своего рода «Евгением Онегиным» для тех, кому хочется правильного конца, является дебютная книга Вадима Левенталя «Маша Регина», про онегинские мотивы которой говорил сам автор в одном из интервью: «Там ведь есть шуточки на эту тему — в одной из сцен кто-то поет: безумно я люблю Татьяну… Да и Ромина фамилия — Евгеньев… Роман „Евгений Онегин“ и получается. А едет он, когда в поезде знакомится с Машей, с похорон дяди».

Поэма в прозе известного петербургского художника Виктора Тихомирова вышла в 2017 году. Основа — сюжет пушкинского романа, современные герои названы с отсылкой к героям «Онегина», в центре повествования — подобный любовный сюжет со схожим финалом. Только вот герои Тихомирова, по словам Бориса Гребенщикова, живут в «особенном мире, имеющем, на первый взгляд, не самое прямое отношение к действительности». В этом мире мертвые способны оживать. А может, они никогда и не умирали вовсе, как и Пушкин, чье творчество, очевидно, продолжает определять движение всей русской литературы, незаметно проникая в ее тексты.

Иллюстрация на обложке статьи: Екатерина Хозацкая

Полина Бояркина

Лауреат «Нацбеста» как диагноз

В минувшую субботу прошла семнадцатая церемония вручения литературной премии «Национальный бестселлер». Лауреатом премии стала писатель и сценарист Анна Козлова.

Впервые в этом году церемония «Нацбеста» проводилась на Новой сцене Александринского театра. Заключенная в черную рамку и контрастно освещенная софитами Новая сцена оказалась местом скорее гламурным, нежели эстетским, как гостиница «Астория». В остальном новая локация подошла для такого мероприятия гораздо лучше. Удобное расположение посадочных мест, камерность зала, современное осветительное и звуковое оборудование — все это добавило любимому в культурной среде событию масштабности и профессионализма.

По традиции церемония открылась вступительным словом ответственного секретаря оргкомитета «Нацбеста» Вадима Левенталя. Он рассказал о том, почему финалистов семеро: «Те, кто следит за премией, знают, что в последние годы нас как-то подколбашивает. Всегда было шесть финалистов, в прошлом году — пять. Так проголосовало Большое жюри — что можно сделать? Мы думаем в следующем году сформулировать какое-то правило, чтобы эту кашу прикрыть крышечкой».

Также он сообщил, что в этом году призовые деньги были собраны в том числе с помощью краудфандинга. Успешный эксперимент в дальнейшем, по всей видимости, будет проводиться на постоянной основе. Еще одной новостью стали призы для финалистов. Поскольку, по словам Левенталя, «главная статуэтка только одна», а Петербург славится своим фарфоровым производством, писателям вручали выполненные на заказ тарелки Ломоносовского фарфорового завода. 

Интрига, как это случается на «Нацбесте», тоже была: один из авторов шорт-листа Александр Бренер на церемонию не приехал, но не потому, что у него были на это уважительные причины, а ввиду отсутствия уважения к премиальным институтам. Удивительно сдержанный в этом году ведущий Артемий Троицкий, представляя авторов, любезно сообщил, что в последний раз видел Бренера «писающим с вышки для ныряния в бассейн». Таким все, кто не был знаком до этого момента с художником-акционистом, его и вообразили.

Во время представления публике финалисты «Нацбеста»: Сергей Беляков («Тень Мазепы»), Елена Долгопят («Родина»), Андрей Рубанов («Патриот»), Фигль-Мигль («Эта страна»), Анна Козлова («F20») и Андрей Филимонов («Головастик и святые») — помимо уже упомянутой тарелки, получили по весьма спорному, а в некоторых случаях и провокативному отзыву Троицкого: то он радовался, что главный герой «Патриота» пошел ко дну, то удивлялся, почему в «Этой стране» воскрешению не подверглась ни одна из женщин, то сетовал, что прочесть «Тень Мазепы» практически невозможно. Вести церемонию ему помогала актриса Полина Толстун.

«Костик здесь. Костик здесь», — шептались журналисты, завидев Эрнста среди гостей. Его голос как почетного председателя жюри в этом году должен был стать решающим в спорном случае.
Первым — за Александра Бренера — проголосовал рэпер Василий Вакуленко (Баста), порадовавший гостей исполнением двух песен: «Сансара» и «Я смотрю на небо». Очевидно музыкальным произведением была и речь композитора Настасьи Хрущевой. Набирающая скорость ритмическая проза достигла кульминации и рассыпалась комплиментами в адрес Александра Бренера, получившего второе сердечко.

Выступления остальных членов жюри были менее эффектны, но не менее содержательны. Режиссер Борис Хлебников сообщил, что благодаря участию в жюри «Нацбеста» вышел из зоны комфорта, получив задачу прочесть несколько современных произведений в короткий срок, и выбрал в качестве фаворита Анну Козлову с книгой «F20». Отдал свой голос Козловой и архитектор Сергей Чобан, сообщивший, что не только в среде художников не принято постоянно хвалить коллег. Мнения разделились. Актриса Анна Ковальчук проголосовала за «Родину» Елены Долгопят и тем самым сохранила интригу. Победитель прошлого года писатель Леонид Юзефович выделил «Родину» и «Головастика и святых», отметив, что если бы весь сборник Долгопят был написан на уровне повести «Иллюзион», то он бы, без сомнения, выбрал эту книгу. Однако остановился Юзефович все-таки на произведении Филимонова, никак не повлияв на голоса, распределившиеся поровну между книгами Козловой и Бренера.

Пришлось обратиться за помощью к председателю жюри. Константин Эрнст, никого этим не удивив, решил спорную ситуацию в пользу писателя и сценариста Анны Козловой и ее книги «F20» о шизофрении и о желании жить, обеспечив ей победу в премии.

Козлова в ответном слове отметила, что верит в «странный символизм, присущий жизни»: «Пока я сидела здесь, слушала всех, я вспоминала двухтысячный год — объявление длинного списка первого «Нацбеста». В тот день я познакомилась с Виктором Леонидовичем Топоровым, он прочитал мой роман и сказал мне: «Анна, вам надо поменять фамилию, конечно, но я думаю, у вас есть будущее, пишите». Через семнадцать лет я все-таки получила премию, которая была его детищем. Он этого уже не видит, но мой номинатор — Аглая, его дочь. И это очень ценно, как и тот факт, что все самое прекрасное в этой жизни по какой-то странной причине я получаю из рук Константина Львовича Эрнста». 

Премия по всем признакам продвинулась в сторону медийности и — столицы, на этот раз отправившись в Москву. Однако при всей новизне есть в «Нацбесте» и то, что остается неизменным. Все так же в этот день дует пронзительный петербургский ветер, настойчиво обещая перемены. Все так же один писатель, удививший жюри своей книгой, наутро после церемонии просыпается знаменитым.

Фото на обложке статьи: Виктор Кузнецов

Полина Бояркина

Алексей Иванов: «Я сам не делаю никаких открытий»

В середине мая в «Редакции Елены Шубиной» вышла новая нон-фикшен книга Алексея Иванова — «Дебри». Он написал ее в соавторстве со своим продюсером Юлией Зайцевой. Книга является документальным «двойником» художественного романа «Тобол», продолжение которого выйдет в этом году. Обозреватель «Прочтения» Елена Васильева обсудила с Алексеем Ивановым и Юлией Зайцевой «Дебри», «Тобол» и отечественную историю.

— Как шла работа над книгой «Дебри»? Было ли у вас разделение обязанностей? 

Алексей Иванов: Меня всегда интересовала история Сибири переломного времени, когда Сибирь переформатировалась из воеводской, средневековой в губернскую, имперскую. Как раз в эпоху Петра в Тобольске сошлось множество интересных людей. Это и местные деятели, например Семен Ремезов, строитель Кремля и картограф, и губернатор князь Гагарин, и крестители-митрополиты, и пленные шведы, и разные ссыльные, и китайцы, и бухарцы, и степняки-джунгары, и язычники-инородцы. Однако я не взялся бы за эту тему сейчас, но мне предложили написать сценарий сериала о Семене Ремезове. От сценария я двинулся к роману. Для него мы с Юлей собрали огромное количество материалов. И как-то раз, систематизируя эти материалы, Юля сказала: «Давай еще сделаем книгу нон-фикшен?» Поскольку мне самому проходить этот путь в третий раз было уже тяжело, я согласился лишь при условии, что Юля будет писать со мной.

— То есть вы оба писали текст?

Юлия Зайцева: Да, мы оба писали текст… Вчера на встрече с читателями задали вопрос: «Почему ваше имя есть только на этой книге, ведь вы участвуете и в других проектах Иванова?» В других проектах Иванова я просто организатор, и мое имя там тоже есть, но внутри книг вместе с именами фотографов, редакторов, художников. А здесь я впервые засветилась на обложке, потому что мне было доверено писать текст. Но это не значит, что мы сидели за одним столом и синхронно ломали головы над каждой фразой. Мы с Алексеем индивидуалисты, поэтому даже над общим предпочитаем работать врозь. Алексей никогда при мне не пишет романы, а я при нем не занимаюсь логистикой наших проектов. Так было и с «Дебрями». Каждый в своем углу работал над определенным списком новелл, а потом мы обменивались сделанным, обсуждали, корректировали друг друга. Мнение Иванова, конечно, было определяющим. Он — профи и для меня безусловный авторитет. Для книги, кстати, не нужно было работать в архивах, как многие думают. Сибирь хорошо изучена, информации — горы, в основном она даже оцифрована и доступна в сети. Но все это узкоспециальные тексты по отдельным темам, проблемам, личностям. А вот одной книги о том, как была устроена Сибирь в эпоху ее освоения, до «Дебрей» не было. Помню, как меня поразили рабочие материалы, собранные Ивановым для романа «Тобол». Ведь я, как и многие, раньше считала, что Сибирь — это снега и полумертвая тундра. А оказалось, что это котел народов, цивилизаций, культур. Здесь оголтелые русские, сбежавшие на вольные земли подальше от государева ока, искали золото в могильных курганах древних скифов, били зверя в тайге, язычники-инородцы в одеждах из рыбьей чешуи мазали кровью губы своих деревянных идолов, бухарцы в разноцветных халатах торговали на рынках арбузами и халвой, неистовые в своей вере раскольники целыми деревнями шили саваны и сжигали себя в церквях, пленные шведы устраивали школы и тайные винокурни, самородки-зодчие рисовали карты и строили церкви по московскому образцу…. И много-много других документальных сюжетов, из которых складывается сумасшедшая по драматизму и выразительности картинка.

— Правильно ли я понимаю, что композиция «Дебрей» в первую очередь опирается на хронологию?

А. И.: Не совсем. «Дебри» мы писали по темам: пушнина, инородцы, шаманизм, таможни, воеводы, служилые люди, бухарцы, церковь, посольства, караваны — и так далее. Темы распределены более-менее по хронологии, поэтому история землепроходца Хабарова присутствует раньше истории землепроходца Атласова. Но некоторые темы относятся к долгим периодам: например, раскольники — это вторая половина XVII века и первая четверть XVIII, поэтому тема раскольников поставлена приблизительно. Однако внутри каждой темы хронология, разумеется, соблюдена. В общем, «Дебри» — не летопись Сибири, а книга о том, как была устроена воеводская Сибирь и как она превращалась в губернскую.

— Не кажется ли вам, что книга нуждается в иллюстративном материале, например в географических картах, чтобы читатели могли отслеживать перемещения Дежнева, Хабарова и других героев?

А. И.: Не согласен. Расстояния в Сибири гигантские, поэтому карты на книжной странице получатся очень мелкие, неудобочитаемые. Но мы же люди компьютерной эпохи: залезли в интернет и посмотрели карту, меняя на мониторе масштаб, как удобно.

Ю. З.: Я согласна, что документальные книги Иванова лучше читать с картами. Когда я читала «Вилы», карта лежала у меня перед глазами. Я отслеживала по ней передвижения пугачевских войск и только так могла оценить размеры бунта, имеющего гигантскую географию. Такое чтение стало настоящим приключением. Но для этого нужна была карта всей России, фрагментарные вставки в книге редуцируют масштаб и не дают увидеть картину целиком. Карту лучше купить один раз отдельно в том же книжном и читать над ней все документальные книги.

— Вы проехали по тем городам и тем маршрутам, о которых рассказываете? Много ли фотографий, сделанных во время этой экспедиции, попали на страницы «Дебрей»?

А. И.: Мы проехали по всем этим местам просто для того, чтобы посмотреть музеи, увидеть ландшафты и памятники. Кое-где мы вообще бывали зимой, когда фотографировать неудобно — все засыпано снегом. Но потом, в подходящее время года, мы отправили на объекты профессиональных фотографов, своих или местных. Этой работой уже занималась Юля как продюсер проекта и директор «Июля».

Ю.З.: Иногда мы покупали готовые фотографии. В поездках я и сама много фотографирую. Но главное для нас — это не сделать снимок, а почувствовать пространство и атмосферу. Иванов всегда работает по принципу: «Смотри, что пишешь».

— Вы регулярно подчеркиваете, что вы не историк. В случае с «Дебрями» вы тоже выступаете не как историк или все же что-то изменилось?

А. И.: Нет, никоим образом не изменилось. Историк — это специалист, который работает с документами, архивами, археологическими находками. А я пользуюсь работами историков — их открытиями и выводами уже в готовом виде. Дело в том, что каждый историк занимается своей темой, а я свожу все эти темы в единый комплекс, в ансамбль. Я предъявляю Сибирь уже в синтезе, который порожден множеством взаимосвязей отдельных явлений. Например, один историк пишет о пушном промысле, второй — о городе Туруханске, третий — о святом Василии Мангазейском, а я соединяю эти темы и объясняю, почему мощи отрока Василия в Туруханске стали главной святыней добытчиков пушнины. Так что моя работа — это работа культуролога. Само же изложение должно быть красочным, зримым, не наукообразным, и это задача писателя.

— В книге вы говорите о фарте, о том, что для русских «фарт был сильнее страха», он «привлекал толпы людей», города «были растревожены надеждой на фарт». Во-первых, почему вы выбрали именно это слово, а не более распространенные «везение», «риск», «счастье», «удача»? Можно ли сказать, что для сибирского жителя до XVIII века стремление к фарту было определяющей чертой характера?

А. И.: «Фарт» — специфическое слово добытчиков природных богатств: пушнины, золота или самоцветов. Фарт — это удача именно в промысле. Когда описываешь специфическую профессиональную деятельность, вполне уместно пользоваться лексикой из этой сферы жизни. Никого же не удивляет, что про рулевого на корабле говорят, что он крутит штурвал, а не руль. А вообще фарт в Сибири играл огромную роль, поскольку фундаментальное свойство Сибири — предприимчивость. Чем более ты предприимчив, тем выше твои шансы на фарт. А где фарт — там богатство или хотя бы слава.

Ю. З.: Это слово действительно было ключевым для Сибири. Представьте гигантское неизвестное пространство при отсутствии современных технологий для исследования. Где-то в книге мы сравниваем Сибирь с подземельем, набитым сокровищами, куда войти разрешили, а свечку не дали. Вот и шарили, не зная, что под руку подвернется: ржавый гвоздь или серебряное блюдо. Здесь уж как подфартит… Тогда ведь было много научных экспедиций, например большая экспедиция Годунова, которая должна была отыскать серебро и золото в сибирских недрах. Огромные силы были стянуты, тысячные отряды посланы со всех губерний…

А. И.: Но фарта не было.

Ю. З.: Первые пробы показали, что есть серебро, есть золото, но, когда начали строить завода для добычи в промышленных масштабах,  фарт куда-то пропал.

— Но потом ведь все равно нашли поблизости — в Кыштыме и в Каслях?

А. И.: Особенно — близ города Миасс. Там была открыта Золотая Долина — самое богатое месторождение золота в мире. И началась золотая лихорадка. Вирусом, который ее возбуждал, был все тот же фарт.

— Нет ли у русских читателей какой-то практически неестественной любви к историческим романам?

А. И.: Я много думал об этом, но так и не решил, здоровая или нездоровая любовь у российского читателя к историческим романам. Знать свое прошлое всегда полезно, однако историю надо изучать не по романам, а по работам историков. Главный инструмент историка — факт, а главный инструмент писателя — образ, и порой для драматургической выразительности писателю приходится отойти от факта, но, разумеется, так, чтобы не исказился его смысл.

Ю. З.: Три года назад мы встречались с одним крупным издателем, и он говорил о том, что сейчас во всем мире такая тенденция. Большие исторические романы необыкновенно популяры. Нас это удивило, потому что на первый взгляд кажется, что аудитория современной городской прозы должна быть шире.

А. И.: Может быть, причина в том, что в исторических романах читатель ищет какую-то правду о жизни, которой не находит в современных романах. Реалистическая проза о современности — дама капризная. Зачастую писатель пишет такой роман не для читателя, а для самовыражения или для премии. Да с реализмом сейчас вообще проблемы. Реалистический роман о современности практически невозможен, так как по культурному статусу он сравнялся с постом в соцсети. Современный читатель не воспринимает роман на современном материале как развернутую метафору современности. Для нынешнего читателя роман о дне сегодняшнем — просто частный случай из жизни, вроде происшествия с приятелем. Сверхзадача романа как культурного формата не считывается, воспринимается лишь голый нарратив. Поэтому писатели, желающие говорить о современности, вынуждены делать это через некий искажающий фильтр: через канон жанра, во многом банальный, через причудливую призму постмодерна — или через историю, хотя это неправильно.

— Почему вы пишете романы о современности? Есть ли какой-то алгоритм, согласно которому вы сейчас пишете исторический роман, а после —​​​​​​​ современный?

А. И.: Потому что мне интересна не только история, но и современность. Я живу сейчас, а не позавчера. Но нет единого принципа, которому я следовал бы, выбирая, что написать. Каждый случай индивидуальный. Например, желание написать «Тобол» было порождено моим интересом к западному постмодерну. Что из себя представляет постмодерн? По сути, это синтез всего. «Тобол» — эдакий исторический постмодерн. В Тобольске в петровскую эпоху сошлись совершенно разные фактуры, порою даже такие, которые вообще не могли сойтись, например шведы и китайцы. И эту фактуру я делаю интерактивной в игровом ключе. В классическом советском изводе исторического романа персонажи — либо реальные лица, которые демонстрируют свои исторические свершения, либо вымышленные герои, которые персонифицируют свою социальную среду. А я каждому персонажу «Тобола» дал свое частное дело, для каждого придумал свою интригу — в этом и заключается игровой характер.

— Стоит ли в «Тоболе» искать отсылки к современности?

А. И.: Разве что отсылки, потому что многие проблемы России как были при Петре, так и остались доныне. Я считаю, что нельзя использовать исторический роман как иносказание о современности. Времена не повторяются, эпохи не накладываются друг на друга. Исторический роман становится по-настоящему историческим лишь тогда, когда его герои мотивированы историческим процессом. Поэтому, например, «Три мушкетера» — приключенческий роман, а не исторический, поскольку мушкетеры мотивированы дружбой, честью, любовью, а не войной католиков с гугенотами. А историческая мотивация в каждую эпоху своя. Вечны эмоции, вечны поиски истины, вечна корысть или месть, но не исторические мотивации. Петр I решал не те же задачи, что Иван Грозный, а Сталин — не те же, что Петр I.

— Не было ли таких аналогий: раньше в Сибири добывали пушнину, отправляли в Москву, Москва ее продавала и за счет этого жила – а теперь ту же роль играют нефть и газ, которые тоже добывают в основном в Сибири?

А. И.: Конечно, такие аналогии были. Сибирь всегда была сырьевым регионом. Но между пушниной и нефтью есть большая разница. Старинная Русь не жила за счет продажи пушнины, она сама себя вполне обеспечивала и кормила. Другое дело, что в России до середины XVIII века не было ни одного месторождения золота, а экономика не может существовать без него — должен ведь быть какой-то универсальный эквивалент стоимости. Единственным способом получить золото была продажа чего-нибудь за рубеж. А что могла Россия продавать? Хлеб? Европа сама была аграрной. Лес? В Европе леса тогда еще не вырубили. Россия могла продавать только пушнину, и пушнина была единственным источником золота. То есть Сибирь не кормила Россию, а обеспечивала устойчивость ее экономики. И народу царь ничего не платил за труд. А нефть наша власть продает в том числе, чтобы выплачивать регионам и населению свои долги. Без пушнины царь бы не обанкротился, а современная власть без нефти и газа почувствовала бы себя неуютно.

— Нет ли у вас ощущения, что «Дебри» получились весьма дидактической книгой? Например, в главе про Угличский колокол несколько раз повторяется мысль о том, что он был единственный ссыльный, который добрался до родины…

Ю. З.: Не знаю, в чем здесь дидактизм? То, что ссылка — это плохо, всем и так понятно. Мне нравится сама история с Угличским колоколом, потому что для современного сознания она абсолютно сюрреалистична. Колокол судят, наказывают, отправляют в ссылку, клеймят, а через 300 лет реабилитируют и торжественно возвращают на родину. Почему все так носятся с неодушевленным предметом, который единственный реально не пострадал? Наверное, потому, что людям нужны примеры и символы, а еще нужна надежда, что справедливость обязательно когда-нибудь восторжествует. И, если короткой человеческой жизни для этого торжества не хватает, придумывают железного страстотерпца, который за всех будет отмщен и прощен.

А. И.: Если говорить о некотором дидактизме, я думаю, что возраст и опыт уже позволяют нам быть дидактичными. Мы очень много узнали о своем предмете, мы много о нем думали, а потому вполне уместно преподнести свои оценки и выводы в готовом виде. Нам незачем стыдливо прятать свою компетенцию: дескать, мы изложим факты, а уж вы решайте сами. Сейчас считается, что быть императивным не модно, но это мнение — фальшак: у кого есть убеждения, тот их и предъявляет.

— Сроки выхода «Тобола» уже несколько раз переносили. Когда выйдет вторая часть?

А. И.: Надеемся в конце этого года представить второй том на ярмарке Non/fiction.

— По «Дебрям» можно догадаться, что будет во второй части «Тобола»?

А. И.: Можно, можно. Конечно, «Дебри» — это спойлер второй части «Тобола».

Елена Васильева

Лауреатом премии «Национальный бестселлер» стала Анна Козлова

Сегодня на Новой сцене Александринского театра прошла церемония вручения премии «Национальный бестселлер — 2017». Победителем стала Анна Козлова, автор романа «F20».

По традиции победитель разделит один миллион рублей со своим номинатором — журналистом Аглаей Топоровой.

В шорт-лист премии также вошли «Жития убиенных художников» Александра Бренера, «Родина» Елены Долгопят, «Патриот» Андрея Рубанова, «Эта страна» Фигля-Мигля, «Тень Мазепы» Сергея Белякова, «Головастик и святые» Андрея Филимонова. Каждый из финалистов получит денежную премию в размере шестидесяти тысяч рублей.

Судьбу главного приза решило Малое жюри. В этом году в его состав вошли музыкант Баста и композитор Настасья Хрущева — они проголосовали за книгу Александра Бреннера; актриса Анна Ковальчук, отдавшая свой голос сборнику Елены Долгопят «Родина»; режиссер Борис Хлебников и архитектор Сергей Чобан, выбравшие роман Анны Козловой «F20»; лауреат прошлого года писатель Леонид Юзефович, отдавший голос книге «Головастик и святые» Андрея Филимонова. Председателем жюри стал генеральный директор Первого канала Константин Эрнст – его решающий голос достался книге Анны Козловой.

Ксения Свинина. Первый сын

Ксения Свинина родилась в 1990 году в городе Прокопьевск Кемеровской области. В 11 лет вместе с семьей переехала в Санкт-Петербург, окончила факультет менеджмента Санкт-Петербургского университета управления и экономики (сейчас СПбУТУиЭ). Специалист в сфере рынка ценных бумаг, работает в инвестиционной компании. Писать начала в 12 лет, осознанность в творчестве пришла в 22 года, тогда же стали появляться первые «свои» темы. Считает, что вдохновение нужно искать в обыденных вещах и событиях.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

— Ну и что теперь делать?

— А я откуда знаю?

— Что вдруг случилось?

— Говорю же, не знаю. Раздевайся, Максик, а то вспотеешь…

Она наклонилась — на курточке малыша, который, оттопырив нижнюю губу, растерянно моргал глазами, резко вжикнула молния. Мужчина, обернувшись на глухо закрытую дверь комнаты, выдохнул губами «Пуфф…» и провел рукой по щетинистому подбородку.

— Ладно, тогда стиркой займусь, — она вышагнула из сапог и, на ходу вынимая серёжки из ушей, скрылась в другой комнате.

— Люба, подожди, — он вошел следом за ней и плотно затворил дверь. Там начался приглушённый спор.

Максик потоптался в коридоре, ему было скучно и жарко в тёплых болоньевых штанишках, воротник свитера колол шею, и ворсинки противно лезли в рот. Он подошёл к спальне  и повис на ручке — заперто.

— Маам… — позвал он.

— Потом, Максик! — раздраженно крикнула она.

И тут же:

— … Я не знаю, звони Марине, пусть она его забирает. Он нарочно капризничает, сколько это может продолжаться?.. Каждый раз, куда бы мы ни собрались… Я устала, — Максик услышал, как мама всхлипнула.

— Но, Люба, послушай… — это уже говорил он — мамин муж.

Максик еще немножко повисел на ручке и, развернувшись, поплёлся в свою комнату, дверь которой оказалась не заперта. На одной из двух кроватей, стоявших напротив друг друга, лицом к стене лежал щупленький мальчик лет одиннадцати и водил пальцем по обоям, повторяя  завитушки узора.

С опаской косясь на Славика, Максик молча вошёл в комнату и плюхнулся на свою кровать, достал из-под подушки тетрис и стал играть, всё так же время от времени бросая на Славика исподтишка осторожные взгляды.   

— Слаав… — наконец решился заговорить он. Никакого ответа. — Ну, Слаав… Слава!

— Ну чего тебе, маленькая бестолочь?..

— Почему это я бестолочь? — обиженно протянул Максик.

— Потому что ты тупой.

— Это не правда! Я не тупой! Я маме расскажу, как ты обзываешься! И папе тоже!

Гробовое молчание. Максик хлюпнул носом и снова уткнулся в тетрис, две слезы упали и расплющились об экран. Этот Славик — злой, он постоянно обижает его ни за что. Когда они увиделись в первый раз, Славик специально делал вид, что не замечает Максика, но в тот день папа — мамин муж, купил новый конструктор и железную дорогу и еще много чего, и Славик сначала молча и как бы нехотя начал строить вместе с Максиком замок, а потом они запустили железную дорогу, папа тоже помогал, и Славик наконец-то разговорился, разошёлся, на его узком бледном личике заиграл румянец. Они очень здорово и весело провели время. Максик потом без конца спрашивал папу, когда же Славик снова придёт в гости. Славик пришёл ровно через неделю, но в этот раз всё было по-другому. Они начали строить замок, Славик дёргался, называл все придумки Максика глупыми и дурацкими, а под конец вообще разрушил прочти что построенный замок. Максик громко заревел, а Славика папа схватил за руку, встряхнул и утащил в другую комнату. Так и повелось: то Славик вёл себя совсем как человек, то дрался и гадко обзывал Максика, то попросту игнорировал. Максик перестал доверять Славику и начал его опасаться. Иногда, когда Максик сам с собой строил замок или запускал железную дорогу, глядя, как Славик сидит, уткнувшись в книжку, его сердце начинало ныть от каких-то обманутых ожиданий, горького разочарования несбывшейся дружбы.

Скрипнула дверь, и вошёл папа, бросил взгляд на Максика, а потом на Славика. Он был всё ещё в куртке.

— Чем занимаетесь? — спросил он.

— Я играю в тетрис, а Слава меня обзывает, — сказал Максик.

— Обзываться нехорошо, — сказал папа.

Он осторожно присел на краешек кровати Славика.

— Славка, ты чего, а? — он легонько потряс его за спину, от чего все тщедушное тело Славика заходило ходуном. — Хорош дурака валять, давай-ка вставай и одевайся. У?

Славик не ответил.

— Такая поездка. Так долго мы к ней готовились. Ты чего? Помнишь, когда тебе девять лет было, вместе с мамой ездили, палатку ставили, костёр разводили, помнишь, как тебе тогда понравилось?

Спина Славика снова затряслась, но на этот раз рука отца на ней была неподвижна. Мужчину от макушки до пят прошила осрая игла. Он испуганно проглотил комок в горле и сказал Максику:

— Максик, выйди, пожалуйста, там мама что-то тебе сказать хотела.

Максик нехотя сполз с кровати и поплёлся из комнаты.

Мужчина сидел в полной растерянности, он не знал, что говорить, как утешать, он только поглаживал рукой дрожащую спину сына и бормотал что-то невнятное о том, что это жизнь и в жизни всякое бывает, и что когда Славик вырастет, он всё поймет.

Славик сел на кровати и, повернув к нему детское, заплаканное, покрытое красными пятнами лицо, спросил:

— Папа, а ты маму больше совсем не любишь?

И мужчина снова заговорил о том, что взрослая жизнь штука сложная, не всё в ней просто,  и что они с мамой вдвоём решили, что им обоим так будет лучше, но это не значит, что он стал плохо относиться к маме или к нему, к Славику, нет, он всегда будет любить его и заботиться о нём.

— Но о Максике ты заботишься больше, чем обо мне! Ты ему больше папа, чем мне, а он тебе вообще никто! Я знаю, ты с ним пойдёшь на Первое сентября, и на Новый год ты будешь с ним, а не со мной! Я знаю, я не маленький!

— Ну конечно же я буду и с тобой тоже.

— Как? Ты что, раздвоишься? — заикаясь от сухих всхлипываний, проговорил Славик.

— Что-нибудь придумаю, разве я могу тебя бросить? Ты чего, Славка, ну? Ты же мой сын, самый родной мой человек, — мужчина обнял мальчика за плечи, мальчик приник к нему головой, всё ещё потихоньку всхлипывая и теребя замок олимпийки. Какое-то время они сидели молча. Тепло, запах пота и курева, которые исходили от мужчины, вселяли в мальчика чувство защищённости и успокаивали его.

— А хочешь, мы съездим куда-нибудь вдвоём, а?

— Куда?

— На Крестовский, хочешь?

— Не знаю, может быть…

— А чего не знаю, возьмём да рванём, на горках покатаемся, сладкой ваты поедим.

— И маму с собой возьмём?

— Может быть… если она согласится…

— Папа?

— У?

— А у меня Тишка научился на кровать запрыгивать.

— Да ты что? Неужели?

— Да, представляешь? Смешной такой, сначала лапами стучит, стучит, словно разгоняется, а потом раз — и запрыгнул!..

 

— Я на переднем сиденье! — Славик вынырнул из-под руки отца, быстро юркнул на переднее сиденье автомобиля и пристегнул ремень.

Мужчина бросил на женщину виноватый просящий взгляд.

— Максик, садись сюда, — сказала она, открыв заднюю дверцу. Максик неуклюже вскарабкался на сиденье, она села рядом с ребёнком, громко хлопнув дверцей. И машина тронулась от подъезда.

Шёл мелкий дождь, дворники однообразным движением размазывали капли по лобовому стеклу. Славик вертелся на месте, оживлённо глазел по сторонам и болтал без умолку, его глаза возбуждённо блестели.

— Папа, а я помню, мы здесь проезжали в прошлый раз. Там ещё такое большое дерево было, помнишь?

— Помню, Славик, помню.

— А помнишь, я белый гриб нашёл, вот такой! Помнишь?

— Конечно, помню.

— А я тоже как-то гриб нашёл вместе с бабушкой, лисичку, — заёрзал на сиденье Максик.

Мужчина бросил взгляд в опущенное зеркало — Люба сидела, скрестив руки на груди, и упорно смотрела в окно.

— Молодец, Максик, — сказал отец.

— Я раньше с бабушкой жил в Череповце. У неё там кот был и кошка, и Байкал в будке жил, и ещё куры, и петух…

— Люба, слушай, надо бы детей к стоматологу сводить. У Славика во рту половина зубов с кариесом.

— Раз надо, значит сводим.

— … а одна курица как-то раз улетела.

— Курицы не летают! Пап, папа! А нам в школе задали генеалогическое дерево составить. Ты мне поможешь?

— А наша улетела. Бабушка сказала, что в тёплые страны.

— Курицы не перелётные птицы, идиот.

— Так, Слава, я что тебе говорил насчет обзываний!

— Да, а куда же она тогда делась, а? Вечером была, а утром уже улетела…

— Так что, поможешь, пап? Там надо бабушек, дедушек, прадедушек указать. Мама про свих уже рассказала, осталось твою половину заполнить.

— Для начала давай-ка извинись перед Максиком.

— Не буду!

— Я кому сказал, извинись.

— Не буду! Не буду! Не буду!

— Тогда никакого тебе генеалогического дерева.

 

После полутора часов езды, свернули в лес и вышли из машины. Мужчина открыл багажник и начал выгружаться. Женщина переступала с ноги на ногу и зябко куталась в воротник. Мальчишки с гиком понеслись с горы к озеру.

— Эй, пацаны, не утоните там! — крикнул мужчина. — Сейчас палатку будем ставить! Люб, ну чего ты, а? Ну?..

Дождь продолжал мелко моросить. Высокие сосны качали макушками, упершись кирпично-красными ногами в землю, заросли черники, покрытые бурым влажным ковром, цеплялись за одежду. Глаз озера затянуло серое бельмо. А с того берега угрюмо и нелюдимо смотрел сомкнувшийся стеной однообразный северный лес.

Дети попробовали воду руками и стали бросать в неё камешки и сухие ветки. Потом им это надоело, и они просто стояли, глядя на воду.

— Смотри, ящерица! — крикнул Максик, и они бросились ловить ящерицу. Большими неуклюжими скачками взобрались на склон, пряча в руках маленькую, верткую, перепуганную до смерти зверушку.

— Папа, смотри!

— Мама, мама, Славик, ящерицу поймал! — подпрыгивал на месте Максик.

С увлеченьем ставили палатку. Отец скинул одежду и к восторгу мальчиков нырнул в холодную, покрытую рябью воду, вынырнул, кряхтя, отфыркиваясь и отплёвываясь, и поплыл широким мощным брасом. Костёр не хотел разгораться, отец ругался, плевал под ноги. Когда пламя занялось, Славик и Максик закричали «Ура!». Пока жарился шашлык и закипал чайник, они наелись горелого хлеба.

Темнело, костёр лизал сумерки ярким рыжим языком, шапки качающихся без конца сосен стали похожи на разбойничьи малахаи. Чёрное, утонуло во мгле озеро. Пролетающий над лесом ветер тянул заунывное «Уууууууу…». От ночи веяло одиночеством и тоской безлюдья, тем уютнее, роднее и приветливей казался гудящий костёр.

Отец стоял, обхватив за плечи Любу, и жевал шашлык. Она расслабленно улыбалась, глядя вдаль, на озеро.

— Ну, хорошо ведь, правда, Славка? — сказал он. — А ты ехать не хотел.

Славик, который положил подбородок на колени, поднял на него глаза и словно очнулся, его охватило безнадёжное уныние.

Максик крепко, каралькой уснул рядом с костром. Его, спящего, бережно перенесли в палатку. Рядом с ним лёг Славик. В другом конце палатки, как скорлупа, обнял Любу и захрапел отец.

Славику не спалось. Глядя на тёмные тени сосен и травинок, плясавших по стенам палатки, он стал думать, а вдруг кто-нибудь войдёт в палатку, пока все спят, разойдётся молния и внутрь протянется чужая когтистая рука. Славик лежал, сжавшись в комок, боясь пошевелиться и напряжённо прислушивался, по его телу пробегали мурашки, сердце колотилось возле самого горла.

— Макс, Максик, ты спишь? — тихонько позвал он.

Никакого ответа. Максик сладко спал, приоткрыв влажный рот и сжав кулачок под щекой. Славик в тоске обвёл взглядом палатку: спал папа, спала Люба, спал Максик. Его охватило отчаянье. Смертельный ужас боролся в нём со стыдом. Но не спать одному было слишком страшно.

Он встал и подошёл к папе.

— Папа, папа…

— А?.. Что?.. — встрепенулся отец.

— Ты спишь?

— Что случилось? Ты что, в туалет хочешь?

— Папа, мне страшно. Можно я с тобой лягу?

Мужчина плечом почувствовал, что она тоже не спит.

— Можно, пап? А? Можно?

— Чего ты боишься-то? Мы же все здесь. Большой уже парень, иди спать.

Славик поднялся и обреченно пошёл к своему лежаку. Отец, приподняв голову, смотрел ему вслед, и сердце у него сосала тоска.

— Эй, Славка, стой, иди сюда.

Славик послушно повернулся и сел рядом.

— Ну чего ты боишься, дурачок? Я же здесь, рядом, я тебя в обиду не дам. Понял?

— Понял.

— Ну, давай, иди. Спокойной ночи.

Мужчина тяжело вздохнул и перевернулся на бок. Она обняла его скорлупой.

Славик лёг на своё место, свернулся калачиком, обнял сам себя руками и, глядя сухими от горя глазами на тени былинок на стене палатки, стал вспоминать и, вспоминая, хоронить те времена, когда он ложился меж матерью и отцом и ничего не боялся.

Сказать спасибо

Я и ты  (SageFemme)

Режиссер: Мартен Прово

В ролях: Катрин Фро, Катрин Денёв, Оливье Гурме

Страна: Франция

2017

Удивительно, как по-разному можно сказать спасибо. Иногда достаточно взгляда. Иногда – слова. Но Мартен Прово по мелочам не разменивается. Его спасибо – это целый фильм.

Драма «Я и ты» на языке оригинала носит совсем другое, менее романтичное название – «Акушерка». Главная героиня фильма, одинокая Клер, воспитывает уже взрослого сына, работает в родильном доме, первоклассно исполняя свои обязанности. Работа для нее – долг. Этим сухим, но благородным словом можно описать всю ее жизнь. Нет никаких излишеств: велосипед, бежевый тренч, скромная квартирка и маленький клочок земли на берегу Сены. Но достаточно одного телефонного звонка, чтобы купол над стерильным, выверенным по часам миром героини дал трещину, впустил запахи и звуки настоящей жизни со всеми ее причудами.

Олицетворением постоянного хаотичного движения стала героиня Катрин Денёв – Беатрис Соболевски. Взбалмошная любительница вина и мужчин, она когда-то, бросила Клер и ее отца в погоне за собственной мечтой. Но время расставило все по своим местам, и теперь Беатрис нуждается в заботе и поддержке своей падчерицы. Две женщины, которым нужно многое простить друг другу. Две жизни связаны судьбой, и эта связь воплотилась в маленьком, но таком емком союзе «и» между одиноким «я» и не менее одиноким «ты».

И в литературе, и в кино принято ругать переводы названий. Вот и здесь от первоначального «Акушерка» до неузнаваемого «Я и ты», казалось бы, пропасть. Однако во французском языке «sagefemme» имеет и второе значение – «мудрая женщина». И если первое значение слова – это явная отсылка к героине Фро, то второе – к героине Денёв, Беатрис, по-женски мудрой и обладающей вкусом к жизни. Именно она возвращает Клер желание быть женщиной, быть любимой, разрушить плотину, отгораживающую ее мир от чудес и удовольствий. Ведь жизнь слишком коротка, чтобы отказывать себе в счастливых моментах, и Беатрис как нельзя лучше об этом знает. Два женских характера, противоречивых и все-таки невероятно близких, слились в оригинальном названии и воплотились в довольно обыденной, но подходящей по смыслу фразе «Я и ты».

Несмотря на то, что жанр заявлен как драма, в фильме достаточно много доброго незатейливого юмора. У зрителя может сложиться впечатление, что монологи Денёв прописаны с бóльшим старанием, нежели реплики Фро. В целом героиня Денёв кажется более выразительной, однако ее образ иногда выглядет слишком нагруженным. Интересно, что в последнее время Катрин Денёв играет харáктерные роли, местами даже комедийные. Вспоминается небольшая, но действительно запоминающаяся, даже эксцентричная роль актрисы в фильме «Новейший завет». Мартен Прово, не только режиссер, но и сценарист фильма, признался, что роль Беатрис Соболевски он писал специально для Денёв, еще не зная, согласится ли звезда принять участие в его фильме. Но надо отдать должное и Катрин Фро: она совершенно очаровательно играет влюбленную женщину, поющую песни в кабине грузовика. Лишний раз убеждаешься, что легкость и кокетство – вне возраста: на момент съемок Катрин Фро исполнилось шестьдесят лет. С трудом в это верится, когда наблюдаешь стройную подтянутую фигуру актрисы в откровенных, но по-настоящему художественных сценах.

В целом эстетика «Я и ты» незамысловата: виды Парижа, запущенный садик. Однако нерасторопная Сена, которая стала в этом фильме еще одной героиней – примиряющей, всепрощающей силой, олицетворяет ни больше ни меньше – саму жизнь. Мартен Прово не шокирует и не наставляет, а всего лишь напоминает, что вся наша жизнь – это череда связей между «я» и «ты», это калейдоскоп радостей и горестей, это непрерывное движение навстречу. Но даже в этом движении всегда есть время, чтобы остановиться и сказать спасибо тем, кто рядом, и тем, кто непоправимо далеко.

Фильм «Я и ты» простой и очень личный, фильм – спасибо, которое говорит режиссер неизвестной акушерке, женщине, что помогла ему появиться на свет и спасла, став для него донором. Мартен Прово пытался найти ее, но тщетно – все данные оказались утеряны. Когда у человека опускаются руки, на помощь приходит искусство. Так режиссер не только выразил свою благодарность, но и воспел всю эту сумасшедшую, нелепую, серьезную, такую разную и такую волнующую жизнь.

Виолетта Полякова

Роман Сенчин. Срыв

  • Роман Сенчин. Срыв: проза жизни. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 608 с.

Слом, сбой в «системе жизни» случается в каждой истории, вошедшей в новую книгу лауреата премий «Большая книга» и «Ясная Поляна» Романа Сенчина. В повестях и рассказах цикла «Срыв» реальность предлагает героям пройти испытания, которые обнажат темные стороны души и заставят по-другому взглянуть на мир и самих себя.

 

НАСТОЯЩИЙ ПАРЕНЬ
 

Однажды (могу даже высчитать год — две тысячи второй) я возвращался в Москву, и где-то в Новосибирске, а может, в Омске (впрочем, нет, в Омске поезд стоит ночью, а тогда был день), короче, на одной из станций в наш плацкартный отсек заселились две девушки. Одна, постарше, лет двадцати семи, заняла нижнюю полку, а другая, на вид четырнадцатилетняя, — верхнюю. И, что свойственно полуподросткам-полудевушкам, стесняясь посторонних, злясь на себя за неловкость, эта вторая стала устраивать свое временное жилище.

Положила на сетку косметичку и щетку с пастой, сунула под подушку книгу и плеер, а на стенке (там есть такая упругая полоска, неизвестно мне для чего) укрепила портрет Сергея Бодрова… Я лежал на соседней полке и наблюдал.

Девушка обернулась на меня; я тут же притворился дремлющим. Убедившись, что не смотрю, она быстро поцеловала портрет, что-то прошептала. Легла, вставила в уши наушники. Шипяще зазвучала мелодия, я сумел разобрать, что это «Наутилус», песня «Крылья». Усмехнулся. Поклонница «Брата».

В то время меня раздражала мода на Бодрова, и я часто иронически говорил, увидев его на экране: «Вот он, герой поколения. Двух слов не может связать. Типичный Серёга. Зато мочит всех подряд без рефлексий». И его быстрое продвижение наверх раздражало: и актер культовый, и сценарии востребованы, и уже сам фильм снял. «Еще бы. Папаша-то у него не слесарь с завода…»

Прошло часа два. Я успел действительно подремать, полистать неинтересную книгу, от души позевать со скуки; девушка спускалась и поела там со своей сестрой. Потом забралась обратно и, перед тем как улечься, снова шепнула что-то портретику.

— Любимый артист? — не выдержал я.

Девушка торопливо, горячо на меня взглянула, как на нахала, но ответила:

— Типа того.

— М-да, девушки таких любят. Уверенный, сильный. Жалко, что в жизни таких что-то нет.

— Он и в жизни такой. — И девушка легла, потянула к ушам наушники.

— Вряд ли. В жизни все слабоваты. Сама жизнь делает человека слабым. Компромиссы, общепринятые ценности, ограничения… Я вот, — я кашлянул вроде как смущенно, — писатель, третья книга выходит, много журнальных публикаций…

Я сделал паузу, ожидая, что девушка спросит мою фамилию, но она не спросила. Впрочем, и наушники вставлять уже не спешила.

— И меня постоянно ругают, что у меня герои слабые, плывут по течению. В общем, правильно. Но я ищу сильного героя, крепкого. К каждому человеку приглядываюсь. И… я сейчас сильных имею в виду… и — или животное, зверь точнее, или притворяется до первого осложнения. Зверей не хочу плодить в литературе. Да и что в них интересного? Шагают по жизни, остальных топчут. Если кто-то дернется — в харю. А те, кто сильными притворяются… Да ну их тоже… Приходится писать о слабых. И вот кумир ваш… это на экране он такой, а в жизни реальной…

— Он настоящий парень, — уверенно сказала девушка.

— Откуда вы знаете? Знакомы с ним, что ли?

— Нет.

— А в Москве вообще бывали?

— Нет, не была.

Я вздохнул:

— А я живу там шестой год. Нету там настоящих. Настоящих или убили, или, если вдруг кто появляется сильный, быстро размякает. Я тоже отсюда, из Сибири, в Москву сильным приехал.

Я остановился, передохнул. Лежа на спине, монологи произносить не так уж легко… Девушка смотрела на портрет Сергея Бодрова, руки лежали на почти плоской груди.

— Сергей вписался в систему, сделал имя, стал знаменитым, — понимая, что внимание девушки может в любую секунду исчезнуть, продолжил я. — И помогли, конечно, стать таким. И что впереди? Будет играть долго-долго крепких парней, братьев, боевых офицеров. Фильмы снимать. По тусовкам ходить, «Кинотаврам».

— Ну и что, он достоин…

— Достоин, понятное дело. Но я о другом: никогда он, как в фильме, не выйдет на улицу, чтобы навести справедливость. То есть…

— Если надо будет — выйдет.

Я снова, уже как-то умудренно, вздохнул:

— Вряд ли, вряд ли. Он с детства живет в другом измерении. Папа — режиссер известный, тусовки, свой круг…

Говорил я искренне и в то же время дразнил девушку, вызывал на спор. Мне нравилось при случае спорить с такими вот, лет четырнадцати, — они еще ко всему относятся всерьез, жарко отстаивают свои только-только сформировавшиеся принципы и в то же время прислушиваются к мнению других; если приложить усилия, их можно переспорить, переубедить, переделать.

— Фильм «Сестры» видели? — спросил я.

— Да, конечно.

— Понравился?

— Да.

— И там, помните, Бодров встречается с героиней, удивляется, что она так хорошо стреляет…

— Да, помню, — лицо девушки напряглось — видимо, гадала, к чему это я.

— Предлагает ей идти к себе в охранники, кажется. И уезжает. И всё. У нее проблемы, жизнь на волоске, а он уезжает с пацанами.

— Но он ведь не знал.

— Ну, мог бы узнать.

— Спасти их должен был их отец. Это его миссия.

— Миссия, месседж, — я усмехнулся. — Наверно…Да, скорей всего, вы правы. Его миссия… А вы бы хотели оказаться на месте этой сестры?

— В каком смысле?

— Ну, в жизни?

— Не знаю, — девушка дернула плечами, глянула на портрет; лицо Бодрова было серьезно, сосредоточенно, он словно бы вслушивался в наш разговор.

— А в фильме этом сняться? С Бодровым познакомиться вообще?

Девушка посмотрела на меня теперь уже не как на нахала, а как на дурака и отвернулась к стене. Зашипела в наушниках музыка. Кажется, все те же «Крылья».

Я открыто, без спешки оглядел ее — острое плечо, впадина талии, круглый, уже почти женский зад, маленькие стопы в красных носочках. Года через три-четыре замуж потянет. «И выйдешь за какого-нибудь настоящего парня, который ларьки бомбит, — подумал иронически. — Удачи». И тоже отвернулся, с полчаса усиленно пытался уснуть и потом уснул — укачало.

Утром девушки и ее сестры уже не было. Сошли где-то между Омском и Тюменью. Я обрадовался, что так, — за вчерашний разговор было слегка неловко, за свои откровения, что я писатель. Поговорили — и ладно, и перестали друг для друга существовать.

…О девушке я вспомнил через несколько месяцев, когда узнал, что Бодрова и его съемочную группу накрыло на Кавказе лавиной. Представлял, как она не отходит от телевизора или компьютера, ожидая новостей, как рыдает, а скорее всего (это ближе ее характеру), тихо, сдерживаясь, глотает слезы, подобно Оксане Акиньшиной в финале фильма «Сестры»… С тех пор прошло много лет. Действительно много. Бодрова так и не нашли — он погребен подо льдом и камнями в Кодорском ущелье. Фильмы с его участием время от времени появляются в эфире. Наступили новые времена, пришли новые киношные герои. Но что-то более настоящих, чем Бодров, я не вижу. Зато в жизни стал встречать парней, напоминающих его. Правда, без пистолетов они и не крошат при первой возможности морду противнику, но, по всему судя, если возникнет ситуация, будет крайняя необходимость — раскрошат.

Хотя не в этом их настоящесть, а в какой-то внутренней силе и природной доброте. Есть у них инстинкт честности, благородство… Сложно это выразить — сущность людей вообще показать непросто, да и разобраться в ней. Но не похожи они на пацанов из девяностых, безбашенных и звероватых, а скорее смахивают на ребят-комсомольцев из ранних советских лет, хотя их я знаю по книгам да фильмам…

И девушек, подобных той, с которой несколько минут разговаривал, лежа на верхней полке, тоже встречать стал немало. Немногословных, спокойных, понявших что-то важное, что-то для себя решивших. Может — да наверняка, — жизнь большинство из них поломает, попортит, сделает слабыми и пустыми. Хочу верить, не всех. И кто-нибудь из таких парней и девушек наверняка сделает что-то настоящее. Не знаю, что именно, но, уверен, угадаю: именно это — настоящее.

И когда еду в поезде из Москвы в сторону Минусинска и обратно, надеюсь встретиться с той, что тогда, много лет назад, повесила на стенку портрет Бодрова. Не помню ее внешность, да она, естественно, очень изменилась, но, думаю, окажись мы рядом, в одном плацкартном вагоне, я узнаю ее. Подсяду, извинюсь за ту свою иронию. Спрашивать, как складывается ее жизнь, не буду. И так будет понятно — по-настоящему или нет.

Ищите виноватого

  •  Алиса Фернэ. Ищите женщину. Роман. — Пер. с фр. Ирины Мельниковой. —М.: Фантом Пресс, 2017. — 512 с.

«Подобно Всевышнему, писатель в своей книге должен быть нигде и повсюду, невидим и вездесущ. Как говорят французы, „il brille par son absence“ — „блистает своим отсутствием“». Ставшее хрестоматийным заключение Владимира Набокова то и дело всплывает в памяти во время чтения романа «Ищите женщину». Вовсе не потому, что его автору удался высший пилотаж литературного мастерства, а вследствие того, что без малого каждая строчка произведения доказывает обратное.

Сесиль Гаврилоф, в девичестве Бросолэ, на литературной карте Франции известная под псевдонимом Алиса Фернэ, — автор весьма плодовитый. В ее библиографии десять книг, некоторые из них уже переведены на русский язык. Это и «Речи любовные» — одно из ранних произведений писательницы, и экранизированная Чан Ань Хунгом «Элегантность вдов», и ее предпоследнее детище — роман «Ищите женщину». Попавшись на крючок интригующего названия, не ожидайте от чтения фирменной французской легкости — необязательной, но такой изящной. От пресловутой французскости в этой книге одно название. Роман грузит неприкрытой мизантропией буквально с первых страниц. «Накипела, видимо, у романистки обида — на бывшего мужа, на свекровь…» — нет-нет да и возникают прозаичные гипотезы подобного рода. Иначе объяснить и оправдать откровенную предвзятость автора невозможно.

Причиной тихой драмы семьи Королей является не столько женщина, сколько эгоцентризм мужчин: поначалу отца — Владимира, позднее его отпрыска Сержа. Поэтому лучше бы искать не женщину, а мужчину — источник всех бед, по версии, к которой настойчиво склоняет читателя Фернэ.

Владимир полюбил Нину. «А полюбил ли?» — тут же задается вопросом автор. «Может, спутал вожделение с чувством?.. Да, так оно и есть» — злорадствует Фернэ, и не дает читателю ни малейшего шанса на самостоятельное предположение. Юная Нина Яворская (или точнее «выдающийся Нинин бюст») не выходит из головы Владимира Короля — сына русского эмигранта. Шахтерскую дочь, в свою очередь, прельщает перспектива стать женой дипломированного инженера, да к тому же наследника известного в округе врача — «человека-легенды» — и юная лицеистка отвечает согласием на предложение впечатлительного и, как выяснится позже, излишне сладострастного Владимира. С этого рокового «Да!» и начинаются неприметные для посторонних мытарства Нины Король.

Старшая дочь Ирены и Яна Яворских считала себя девочкой особенной: младшим детям дали французские имена — Жозиана, Эвелина, Ив, а ей — русское. Они ютились у родителей, а Нина жила в роскоши у бабушки с дедушкой. У нее была собственная библиотека, отдельная комната, велосипед, бубен и еще много всего. Она ничем не делилась, никому не давала ни книги, ни велосипед. В лицее Нина всегда была первой ученицей и страшно этим гордилась. Результат не заставил себя ждать: Нина Яворская знала себе цену. Обожаемая, избалованная, привыкшая к тому, что к ней относятся лучше, чем к остальным, Нина была затаенной скандалисткой и отъявленной гордячкой. Она ловко скрывала, что считает себя лучше других, — этакая фальшивая скромница — и особенно мило вела себя с теми, над кем ее превосходство было очевидно. Но за ее добротой скрывались пренебрежение и самолюбование. Стоило же Нине почувствовать, что ее позиции слабы или ее недооценивают, она тут же сбрасывала маску.

Нина, вскоре после замужества ставшая матерью мальчиков-погодок, тиранит Владимира недовольством. Она живет она в достатке, у нее верный, любящий муж, хоть он и бывает временами «тугодумом». Нина начинает понимать, что слишком рано связала себя узами брака, но приняться за учебу, освоить профессию — словом, выбраться из повседневной рутины, она так и не возьмется, а только будет во всем упрекать супруга.

И жизнь благоволила Владимиру: когда Сержу исполнилось девять месяцев, Нина снова забеременела. Где ее мечты о свободе и необыкновенной судьбе? Все получилось так, словно собственное тело ей не принадлежало, словно все, что она чувствовала, не имело ни малейшего значения для великого биологического порядка. Любовь и замужество завели Нину Яворскую в ловушку, расставленную природой.

Отрадой Нины становится Серж — не по годам смышленый первенец. Королям будет, кем гордиться. Серж поступит в престижный вуз, выберется из провинции, станет знакомить родителей с лучшими девушками из окружения и, наконец, встретит Марианну. Длинноногая, благовоспитанная Марианна Вийет — удачная партия для честолюбивого юноши с комплексом Наполеона.

«Месть феминистки», «Апофеоз мизогинии» или, напротив, «Триумф мужененавистничества» — всё перечисленное сгодится на роль альтернативного названия, поскольку роман буквально пропитан неприязнью автора к собственным героям. Единственный персонаж, избежавший стрел презрения романистки, это уже упомянутая Марианна — подозрительно безукоризненный протагонист в мире демонов-Королей. Она и красавица, и умница, и парижанка — одним словом, не чета Сержу, с его непомерными амбициями и претензиями на гениальность. Но любовь зла! И этот союз окажется далеким от идеального, потому что «хорошее дело браком не назовут» — продолжает тиражировать избитые истины Алиса Фернэ.

Он блистал остроумием, повинуясь бессознательному желанию блистать. Этот блеск ослеплял, вводил в заблуждение одних, других и даже его самого. Серж стал жадным до внешних эффектов, ему было достаточно создать видимость. В его характере уже тогда можно было угадать талантливого манипулятора, игрока с пустой картой. И с возрастом эта черта усилилась. Позже Серж возьмет в привычку рассуждать о книгах, которые не читал, ставить автограф на статьях, которые не писал, расписывать свои достижения, которым грош цена.

Талантливый писатель убеждает читателя в том, что любой человек есть сложная полифония, в которой, наряду с ведущим мотивом, звучит контрапункт — та непременная порция противоречия, рождающая полнокровного персонажа. В романе «Ищите женщину» автор выводит героев ходульных, плоских, лишенных полутонов. Однако можно утешиться мыслью, что произведение Алисы Фернэ послужит подходящим примером того, какой литература быть не должна. Вот, пожалуй, единственное оправдание потраченного на чтение этой книги времени.

Нонна Музаффарова