Среди изданий по искусству журнал «Прочтение» выбрал три новинки, темы которых синонимичны слову «вечность». Книги посвящены архитектуре, будущему и смерти.

Григорий Ревзин. Русская архитектура рубежа XX–XXI вв. — М.: Новое издательство, 2013. — 532 с.

«Новое издательство» выпустило в свет долгожданную книгу Ревзина! Частями ее можно было видеть в статьях газеты «Коммерсантъ», казалось бы — ничего нового. Однако же Ревзину удалось не просто собрать воедино свой архив, но и создать общую картину развития архитектуры в Москве и в России за последние 20 лет. Книга очень серьезная. Задает в ней тон первая знаковая глава, посвященная истории строительства храма Христа Спасителя. И речь не о Константине Тоне. Критика лужковской архитектуры, горечь за потраченное двадцатилетие, разбитые надежды архитекторов новой волны 1990-х, тупик русского неомодернизма, засилье «звезд» и бесконечная вереница снесенных, изуродованных зданий… Ревзин — мастер слова, в его рассказе судьбы архитекторов и их проектов тесно переплетаются, становясь жертвами интриг политиков и борьбы за ресурсы. Но не все так ужасно. Последняя глава дает надежду. Книга Ревзина — первый всеохватывающий критический анализ современной архитектуры. Это важно и касается всех.

Дональд А. Норман. Дизайн вещей будущего. — М.: Strelka Press, 2013. — 224 с.

Новая книга вышла в издательстве института «Стрелка». Дизайн вещей будущего — это 220 страниц замечательного текста, написанного бывшим вице-президентом компании Apple. Разговор в книге идет о грядущем, а оно, как известно, туманно. Автор предсказывает наступление века умных машин, времени, когда машины перестанут служить человеку, а станут лишь помогать нам, и это в лучшем случае. Дональд А. Норман поднимает вопрос автономности вещей на новый уровень, приводя примеры замещения функций. Так, например, навигаторы в машинах могут взять на себя функцию управления автомобилем, роботы займутся лечением, бизнес-стратегиями и многим другим. Дизайн вещей в книге — это почти все что угодно, кроме, собственно, внешнего вида предметов. Особенно интересны последние главы книги, та часть, где автор приводит свой разговор с искусственным интеллектом «Архиватором». Книга прекрасно подойдет всем любителям продукции Apple, почитателям технологий и, конечно, сторонникам теории заговора.

Lost Lives, Lost Art: Jewish Collectors, Nazi Art Theft, and the Quest for Justice. — Vendome Press, 2013 (2010). — 248 с.

Книга Lost Lives, Lost Art относится к тем произведениям, которые, говоря о частной трагедии, вскрывают острые моменты в истории искусства и арт-рынка. Под прицелом авторов (Мелиссы Мюллер и Моники Татцков) оказываются события и люди, которые были снесены машиной немецкой пропаганды времен Геббельса. Авторы детально изучили сотни документов нацисткой Германии, касающиеся экспроприаций еврейских коллекций, подняли в архивах бумаги, рассказывающие о судьбах крупных коллекционеров, пострадавших в эти годы. Каждая глава книги раскрывает перед нами трагедию семьи и их собраний живописи. На страницах издания обитают давно утраченные картины и воссоздается мир искусства, которого не стало. Здесь и импрессионисты, и салонная живопись, и старые мастера и, конечно, модернисты. Архивные фотографии, документы, пронзительный текст и высокое качество его исполнения делают этот альбом действительно уникальным.

Олег Черноусов

Десять лет назад литературный критик Самуил Лурье разрешил себе помолодеть на полвека и употреблять жаргонизмы. Созданная им маска юного и дерзкого С.Гедройца стала кислородной подушкой для журнала «Звезда». Лурье рассказал, можно ли тягаться с выскочкой-критиком, живущим внутри него, и писать рецензии на книги друзей.

— Почему вы решили создать литературную маску С. Гедройца и полностью изменить свой стиль?

— Мне было интересно ввести в критику элементы прозы. За сорок лет читатель привык к Самуилу Лурье, узнал его вкусы и литературные предпочтения. Ему достаточно было увидеть название книги и мое мнение. Мне казалось, что Самуила Лурье уже никто не читает, а только равнодушно отмечают: «Критик Лурье сказал…». Надоевшего рецензента пора было заменить неизвестным и совершенно другим человеком. Потом я с удовольствием выслушивал суждения вроде: «Лурье не мог понять того-то и того-то, а Гедройц по молодости лет смог». В ловушку попадались даже крупные писатели.

— Рискует ли критик перенять привычки, легенду созданной им маски?

— По крайней мере, помолодеть лет на сорок я не могу! Собственно, я не критик, а только рецензент и помимо этого пишу романы и эссе. Первой моей книжкой был роман «Литератор Писарев». Дмитрия Ивановича Писарева читали и восхищались им в значительной мере и оттого, что он был первым литературным критиком, у которого было лицо. Публика знала, что он политзаключенный, сидит в крепости. Что он молод и храбр. Это делало его образ чрезвычайно привлекательным. Девушки влюблялись в автора литературных критических статей, которого они в жизни не видели! Восхищаться поэтом естественно, но как можно заочно любить критика? Только если у него есть легенда и биографический образ.

Гедройц тоже был молодым, задорным, дерзким, насмешливым, писал на сленге и арго, употреблял разговорные словечки и не считался с авторитетами, нередко как бы «проговаривался» о своих личных обстоятельствах. Я всегда считал, что критика и эссеистика просто неинтересны без живой человеческой речи.

— Каково это — писать рецензию на самого себя?

— Занятный способ — самому рассказать о себе правду, которую никто другой и не знает. Надо только соблюдать дистанцию и иронический тон. Правда, о Гедройце нужно говорить в прошедшем времени. Этот персонаж ушел навсегда. Думаю, что его со мной объединяет то, что мы оба — критики правдивые и справедливые. Гедройц думал о Лурье приблизительно так: «Пишет-то он хорошо, но слишком зависим от возраста и старческой тусовки. Он скован своим отношением к литературе, поэтому не может говорить правду в глаза ровесникам. Лучше бы он занимался эссе и романами, а критику оставил мне».

— На последней церемонии вручения литературной премии «Нацбест» Фигль-Мигль, автор книги «Волки и медведи», вышла на сцену. Как вы считаете, стоит ли авторам, пишущим под псевдонимами, открывать себя?

— Это можно делать в крайнем случае, или если автор уже расстался с персонажем. Я, например, с С.Гедройцем распрощался из-за того, что меня раскрыли. Некоторое время эту историю не могли расшифровать, а потом один из коллег поступил непорядочно и прямо в печати «разоблачил» меня. Сплетни в литературной среде, к сожалению, играют очень большую роль, как зависть и тщеславие. Выход Фигля-Мигля — это PR-акция; видимо, нельзя было поступить иначе. Это замечательный автор; я очень рад, что Фигль-Мигль получила премию.

— Есть ли возможность заиграться, если вы используете литературную маску?

— Наверное, есть, если человек и его маска «разные люди». У меня этой опасности не было. Если бы я всю жизнь писал, как Гедройц, вреда бы это не принесло. В будущем году исполняется пятьдесят лет моей литературной деятельности, сорок из них прошли почти в полной безвестности. Гедройц существовал всего десять лет и за это время был упомянут во множестве книг, статей и получил почетный диплом премии И.П. Белкина «Станционный смотритель» как лучший критик года. У него более счастливая литературная судьба.

— Были ли у Лурье и Гедройца разные литературные предпочтения?

— Вкусы, думаю, не различались, но Лурье был вынужден более уважительно обращаться с мэтрами литературы. Он не мог нарушить приличия и написать какую-нибудь дерзость про своего ровесника, приятеля или знакомого. Гедройцу же на это было наплевать. Они оба ненастоящие критики. Заядлый критик — по крайней мере, так утверждают заядлые критики — должен быть тактиком, стратегом, вести литературную войну, создавать полки, вербовать сторонников. Одних он поднимает на щит, других пытается растоптать.

Гедройц и Лурье занимались литературой. Их интересовал текст, а не стратегия литературной жизни. Поскольку и тот, и другой предпочитали критике прозу, они выражали свои ощущения и мысли, возникающие при чтении. Поэтому они не особенно отбирали книжки. Гедройц даже признался, что у него нет денег покупать книги, и он пишет рецензии на то, что попадется. Как-то в коридоре «Звезды» он нашел справочник «Библиография переводов голландской литературы на русский язык» и написал смешную рецензию. Главное для него — приключение.

Большинство отрецензированных Гедройцем книг давно ушло в макулатуру. Читателю важна не оценка, а шутка или удачная цитата. Гедройц — веселый писатель, не то что Лурье.

— Бывают ли случаи, когда Самуила Лурье останавливает от рецензирования имя, указанное на обложке?

— Не надо писать о плохой книжке хорошего человека без крайней необходимости. У него и так найдутся враги, не нужно присоединяться к хору. Белинский писал Гоголю: «Я любил вас всю жизнь, а вы что наделали!», — но в личном письме, не предназначенном для печати.

Нельзя писать о друзьях, иначе вы их немедленно потеряете. Как бы ты замечательно не написал, все равно между вами возникает холодок. Автор становится персонажем, то есть чувствует, что на него смотрят как бы свысока, — а этого никто не любит. Если ты найдешь слабое место, этого тебе не простят. И если человек когда-то написал о тебе что-нибудь — все равно: хорошее или плохое, — тоже не стоит рецензировать его книгу. Даже если ты был тогда С. Лурье, а теперь — С. Гедройц.

Фото: Виктория Давыдова

Впервые опубликовано в молодежном журнале NewTone № 11

Евгения Клейменова

Двадцать пять лет тому назад, в сентябре 1988 года миллионы советских читателей, не знакомых с Самиздатом и не имевших обыкновения слушать передачи иностранных радиостанций на русском языке, узнали о существовании в Советском Союзе ещё одного писателя с фамилией Ерофеев. Но в отличие от своего младшего однофамильца — Виктора, в ту пору известного больше как один из организаторов знаменитого неподцензурного, а потому и запрещённого в СССР литературного альманаха «Метрóполь» (1979), Венедикт Ерофеев до этого времени публиковался только за его пределами или в Самиздате.
Об обстоятельствах его самой первой официальной публикации в советской прессе рассказывается в филологическом расследовании Павла Матвеева.

КАК ТОВАРИЩИ РАБОТАЛИ

Советская цензура под мелкоскопом редактора

Андрею Мальгину

С чего всё началось? Все началось с того, что Тихонов прибил к воротам елисейковского сельсовета свои четырнадцать тезисов. Вернее, не прибил к воротам, а написал на заборе мелом, и это скорее были слова, а не тезисы, чёткие и лапидарные слова, а не тезисы, и было их всего два, а не четырнадцать, — но, как бы то ни было, с этого всё и началось.

Венедикт Ерофеев. «Москва — Петушки»

Справедливости ради следует отметить, что началось всё не совсем так, как об этом повествуется в бессмертной поэме. Во-первых, дело было не в октябре, а в апреле. Во-вторых, год был не 1969-й (в каковом происходит рассказанная Ерофеевым история о революции в Петушинском районе), а совсем другой, более чем на полвека ему предшествовавший. В-третьих, вместо сельсоветовских ворот в глуши Владимирской губернии был использован броневик, притыренный возле Финляндского вокзала. Тезисы, само собой, были. Правда, было их не четырнадцать, как у Лютера, а только десять, и были они отнюдь не чёткими и лапидарными, как у Тихонова, а многословными и — как всегда у этого писателя — донельзя бредовыми… Но, как бы то ни было, именно с этого-то всё и началось. Выстрел из корабельной пушки по дворцу, лозунг «Грабь награбленное!», уничтожение свободы слова и печати и социализация женщин в масштабах пролетарской республики — произошли несколько позже.

Ещё через четыре года, 6 июня 1922-го в Совдепии было создано Главное управление по делам литературы и издательств — зловещий Главлит, который диссиденты 1960-х и более позднего времени именовали не иначе как «Министерством Правды» — по аналогии с орвеллианским учреждением по переделке смитов в о’брайенов. Заведующим конторой был поставлен стойкий большевистский цербер Павел Лебедев-Полянский — тот самый, чьим именем впоследствии был назван Владимирский пединститут, откуда студента Ерофеева В. В. с треском выперли в январе 1962 года из-за того, что он «самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего (коммунистического. — П. М.) мировоззрения». Преступление студента Ерофеева состояло в том, что он имел неосторожность хранить в своей тумбочке в общаге Библию и беседовать с однокурсниками на христианские темы. По тем временам — жуткий криминал: «религиозная пропаганда».

С момента своего возникновения в смутном 1922-м и до момента своей ликвидации в не менее смутном 1990-м советская цензура искалечила — безо всякого преувеличения — судьбы многих тысяч пишущих людей, кого чёрт дернул уродиться в России не только с умом, но и с талантом. Точная их цифра, разумеется, неизвестна, и никогда установлена не будет. Их судьбы весьма и весьма различны. Кого-то цензура уничтожила в прямом смысле слова, над кем-то всего лишь всласть поиздевалась, а кто-то и сам успел поиздеваться — над ней.

Одним из таких счастливчиков оказался писатель Венедикт Ерофеев.

* * *

«Впервые в России „Москва — Петушки“ в слишком сокращённом виде появились в журнале „Трезвость и культура“ (№ 12 за 1988 год, №№ 1–3 за 1989 год)». Так писал Венедикт Ерофеев в своей краткой автобиографии, опубликованной под одной обложкой с самым первым бесцензурным изданием поэмы у него на родине¹ . И меланхолично добавлял в приватном письме: «Ну да мне на этих дурачков наплевать…»

В самом деле, смотреть без слёз на текст, помещённый в этом «узкопрофильном» издании², совершенно невозможно. Когда-нибудь кто-нибудь из патентованных «ерофееведов» напишет об этом во-от такую монографию, детально проанализировав механизм цензурного вмешательства в текст поэмы, вскрыв мотивы поведения цензоров, отследив их намерения и разъяснив непонятливым читателям, — ежели таковые к тому времени ещё останутся, — для чего всё это было сотворено. Это — дело будущего.

Сейчас же разговор о том, что этой публикации предшествовало.

Предшествовало же ей вот что.

В пятницу, 9 сентября 1988 года на прилавках газетных киосков во всех крупных городах Советского Союза появился свежий, по счету от начала года 36-й, номер еженедельного приложения к одной из двух главных газет страны — «Известиям». Приложение, под незамысловатым названием «Неделя», было донельзя популярным изданием и, несмотря на свою изрядную для тех лет стоимость (20 копеек; тонкая ежедневная газета стоила 3–5 копеек), дольше суток в ларьках не задерживалось. Оно было ориентировано на семейную аудиторию и, в соответствии с этим профилем, печатало статьи и корреспонденции исходя из необходимости потрафить вкусам самой разношёрстной и разновозрастной аудитории. Имелся в газете и литературный отдел, которым руководил в те годы один весьма молодой, но многообещающий публицист — из тех, что никогда не забывали подложить ненавидимой ими советской власти если не дохлую кошку в холодильник, то хотя бы канцелярскую кнопку на табуретку.

На сей раз номер оказался натурально сенсационным: на странице 14-й, — между интервью с заместителем начальника Центра управления космическими полётами СССР Виктором Благовым и статьёй с тревожным заголовком «Сможет ли играть Арвидас Сабонис?» на спортивной полосе, — был помещён текст под названием «Венедикт Ерофеев. „Москва — Петушки“». Разумеется, не весь. Только небольшой фрагмент, скомпонованный из второй половины главки «Дрезна — 85-й километр» и полной главки «85-й километр — Орехово-Зуево» и собственного заглавия не имеющий. Исходя из содержания отрывка, наиболее удачным представляется заголовок «Явление Семёныча народу» — но это, принимая во внимание возможные аналогии с творчеством художника Александра Иванова, публикаторам в головы если и пришло, то тут же из них и ушло: не кощунствуйте, и пребудет вам.

Тем не менее это была первая легальная публикация ерофеевского сочинения в Советском Союзе. И произошла она почти за два года до того, как советская цензура была ликвидирована с введением нового «Закона о средствах массовой информации». Так что пока у неё ещё был шанс порезвиться над текстом эстетически враждебного ей автора. Чем она воспользоваться и не преминула.

В публикации небольшого (менее 10 000 знаков) фрагмента из «Петушков» было сделано семь (!) цензурных купюр — от крошечной, с изъятием одного «непристойного» слова в одной фразе, до огромной — выбрасывания трёх абзацев, содержащих четырнадцать (!!!) фраз.

На что же заточила зуб советская цензура?

А вот на что. Наведём на пожелтевшую газетную страницу безжалостный редакторский мелкоскоп:

Купюра № 1.

Во фразе «А публика — публика смотрит на „зайца“ большими красивыми глазами, как бы говоря: глаза опустил, мудозвон! совесть заела, жидовская морда!» была отрезана её вторая половина, а после слова «глазами» появилось стыдливое многоточие.
Принимая во внимание профиль еженедельника — «газета для семейного чтения», — такое решение цензора представляется вполне естественным. В самом деле: как можно травмировать чуткий глаз советского читателя терминами из категории инвективной лексики, а также потакать маргинальным элементам, являющимся носителями гена бытового антисемитизма? — Никак невозможно. Поэтому — под нож. То бишь под карандаш.

Купюра № 2.

Из директивного монолога старшего ревизора Семёныча (» — Это ты опять, Митрич? Опять в Орехово? кататься на карусели? С вас обоих сто восемьдесят. А это ты, черноусый? Салтыковская — Орехово-Зуево? Семьдесят два грамма. Разбудите эту блядь и спросите, сколько с неё причитается«.) исчезло одно слово. Какое? Правильно: то самое, которое вы только что произнесли. А про себя или вслух — никакого значения не имеет. Основание? — Смотрите комментарий к купюре № 1.

Купюра № 3.

В абзаце, начинающемся словами «А Семёныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист…», испарилось окончание последней фразы: «Ну, как? Уебал он всё-таки эту Лукрецию?». Её место заняло всё то же застенчивое многоточие после отреза. И это, если исходить из того же обоснования, что и в первом случае, совершенно понятное решение, поскольку мат — он, как известно, и в Урюпинске мат, и никакого права на существование в советской прессе не имел и иметь был не должен.

Купюра № 4.

Маленькое отступленьице, взятое Веничкой на время, пока ревизор Семёныч принимает положенную дозу алкоголя из бутылок прочих безбилетников, заканчивается следующим образом:

«И так продолжалось три года, каждую неделю. На линии „Москва — Петушки“ я был единственным безбилетником, кто ни разу ещё не подносил Семёнычу ни единого грамма и тем не менее оставался в живых и непобитых. Но всякая история имеет конец, и мировая история — тоже…
В прошлую пятницу я дошёл до Индиры Ганди, Моше Даяна и Дубчека. Дальше этого идти было некуда…»

И вот тут уже начинается нечто интересное: последний абзац — из одной фразы — в публикации «Недели» купирован. И это — несмотря на то, что в нём нет ни единого матерного слова. В чём дело? — А в том, что это уже не лексика — это политика. А с политикой, как хорошо было известно каждому советскому человеку, шутить нельзя — опасно.

Специально для тех, кто родился уже после эпохи «развитого социализма» и не въезжает в тему — кто такие все эти даяны и дубчеки, считаю необходимым привести краткие биографические сведения на упоминаемых автором поэмы исторических персонажей.

Индира Ганди (1917–1984) — индийский политический деятель, премьер-министр Республики Индия в 1966–1977 и в 1980–1984 годах. Большой друг советского народа и лично товарища Леонида Ильича Брежнева. Проводила политику жестокого подавления ряда национальных меньшинств Индии и насильственного ограничения рождаемости по национальному признаку. Как следствие — расстреляна в собственном доме персональными телохранителями, к несчастью для премьерши принадлежавшими к угнетаемому ею меньшинству — сикхам.

Моше Даян (1915–1981) — израильский военный и политический деятель, министр обороны Государства Израиль в 1967–1974 годах, министр иностранных дел в 1977–1979 годах. Злейший враг советского народа и лично Леонида Ильича Брежнева — разумеется, по мнению самого Леонида Ильича. Под руководством Моше Даяна Армия Обороны Израиля нанесла тяжёлое поражение объединенным сирийско-египетским войскам в ходе Войны Судного дня в 1973 году, что вынудило египетского президента Анвара Садата пойти на заключение мирного договора с Израилем и вывело еврейское государство из политической изоляции в Ближневосточном регионе.

Александр Дубчек (1921–1992) — чехословацкий государственный деятель, глава коммунистической партии Чехословакии в 1968–1969 годах, инициатор политики реформирования общественного устройства своей страны с целью превращения коммунистической диктатуры в «социализм с человеческим лицом», вошедшей в историю под названием «Пражская весна». Большой друг Леонида Ильича Брежнева, вскоре ставший его главным врагом среди «своих». После оккупации Чехословакии советскими войсками в августе 1968 года был арестован, вывезен в Москву, где под угрозой физической расправы подписал документ, дававший Брежневу право юридического обоснования оккупации Чехословакии. Впоследствии был смещён со всех постов, изгнан из компартии и длительное время прозябал в забвении. После антикоммунистической революции в Чехословакии в ноябре 1989 года вернулся к политической деятельности, но заметной роли уже не играл. Скончался от последствий тяжёлых травм, полученных во время автокатастрофы.

Ни один из этих трёх деятелей никогда не имел отношения к событиям из разряда тех, что занимали воображение «редчайшего бабника и утописта» Семёныча, которого «вся история мира привлекала единственно лишь альковной своей стороною». С какой целью Венедикт Ерофеев ввёл их в свою фантасмагорическую поэму в подобном качестве — совершенно непонятно. Единственно возможное объяснение: ради хохмы, для достижения ещё большего абсурда в описании происходящего. Реакция же вымаравшего эту фразу цензора, напротив, вполне понятна: как бы чего не вышло… Или, как любил говаривать в подобных случаях незабвенный Козьма Прутков, лучше перебдеть, чем недобдеть.

Купюра № 5.

Из обращённой к Семёнычу фразы Венички: » — От третьего рейха, четвёртого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда — можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?..« — исчезло упоминание семнадцатого съезда. Место которого в строке заняло всё то же донельзя застенчивое — и в данном случае, исходя из норм пунктуации, совершенно неуместное — многоточие.

А здесь-то в чём дело? — спросите вы. Это какой такой съезд испугал советскую цензуру? Как это — какой такой? Да тот самый, что некогда официально именовался в «Истории коммунистической партии Советского Союза» не иначе как «Съездом Победителей». Именно на этом партайтаге, имевшем место в городе Москве в январе 1934 года, товарищ Сталин, ничтоже сумняшеся, объявил о том, что социализм в отдельно взятом СССР уже «в общем и целом построен». После чего делегаты устроили ему небывалую овацию типа «бурные непрекращающиеся аплодисменты». За что подавляющее большинство из них и поплатилось собственной головой, сгинув в годы Большого Террора в расстрельных подвалах НКВД, на угольных шахтах Воркуты и золотых приисках Колымы. Потому как есть в русском фольклоре донельзя подходящая для подобных деятелей поговорка: «За что боролись — на то и напоролись».

Цензор, резанувший карандашом по этой фразе Ерофеева, наверняка руководствовался священным трепетом перед Системой, которой истово служил сам и не мог допустить того, чтобы кто-то вздумал над ней насмехаться — пусть даже и в таком совершенно невинном контексте, как перечисление съезда большевистской партии в одном ряду с Третьим рейхом и Пятой республикой — французской, разумеется.

Купюра № 6.

А вот это уже не просто купюра. Это — как имеют обыкновение выражаться одесские евреи — «нечто особенного».

После того, как в дымину пьяный ревизор Семёныч под воздействием Веничкиных рассказов о счастливом грядущем будущем, в котором сольются в поцелуе мучитель и жертва, возлягут рядом волк с агнцем, а угнетенная женщина Востока окончательно сбросит с себя паранджу, сам начинает снимать с себя мундир, форменные брюки и вообще всё «до самой нижней своей интимности», — после того, как дело принимает столь странный оборот, Веничка начинает излагать своё видение происходящего в вагоне следующим образом:

«Я, как ни был пьян, поглядел на него с изумлением. А публика, трезвая публика, почти повскакала с мест, и в десятках глаз её было написано громадное „о г о“! Она, эта публика, всё поняла не так, как надо бы понять…

А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один только гомосексуализм. Ну, ещё арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? — что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм.

Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голль и Жорж Помпиду встречаются на дипломатическом приёме. Естественно, оба они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публика: „Ого! — говорит. — Ай да генерал де Голль!“ Или: „Ого! Ай да Жорж Помпиду!“

Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых глазах было написано это „Ого!“».

Это уже не мат и не политика. Это — гораздо страшнее: эстетическая несовместимость текста и режима. Такое оставлять в газете «для семейного чтения» ну никак невозможно. И вовсе даже не потому, что в этом крайне похабном контексте упоминаются какие-то буржуазные политические деятели (нет нам дела до всех этих де голлей и помпиду!) — но потому, что, как хорошо всем нам, дорогие товарищи, известно, гомосексуализм в нашей стране изжит не только целиком и полностью и совершенно окончательно, но — и это главное — навсегда. Нету его! И не будет! Никогда!

Ага, разбежались… Прямо как в нынешней Госдуре…

И вот тут-то произошло то самое, ради чего в начале рабочего дня цензор точил свой карандаш. Из четырех абзацев этого фрагмента купированы три — все кроме первого. Который, кстати, уже у автора оканчивается любезным цензорскому сердцу многоточием — так что ничего и изобретать не надо: словно бы изъятого текста здесь и вовсе никогда не было. А что же было? — А был один только намёк, шаловливый и крайне двусмысленный, прямо как с паролем «Нет правды на земле…» в истории о революции в Петушинском районе. Ну да нашему читателю не привыкать читать между строк и додумывать непрочитанное про себя — он к этому занятию за семь десятилетий коммунистического режима должен быть генетически предрасположен.

Полагаю, что, визируя свежеотпечатанные гранки, прогрессивно мыслящий завотделом размышлял примерно таким вот образом. Впрочем, я не ясновидящий.

Купюра № 7.

Из последнего обращённого к Веничке вопроса едва стоящего на ногах в тамбуре вагона Семёныча: » — Веня! Скажи мне… женщина Востока… если снимет с себя паранджу… на ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у неё под паранджой?..« — выкинута последняя фраза.

Это очень странная купюра. Странная — потому, что никакого логического объяснения не имеет. В самом деле: что может быть у женщины Востока под паранджой? Сейчас на этот вопрос вам любой ответит: «Как — что? Пояс шахида с пластиковой взрывчаткой и детонатором». Но это — сейчас. А сорок лет назад ничего подобного не существовало в природе. Следовательно, предположить, что в ответ Веничка мог произнести нечто вроде: «Ясное дело, есть! У неё там наверняка должна быть бутылка российской, стакан и малосольный огурец на закусь…» — конечно, можно, но только для того, чтобы этакое предположить, надобно обладать фантазией ну никак не меньшей, чем та, что была у автора этого всенародно любимого произведения. А это, согласитесь, мало кому под силу…

Кроме того, очень даже может быть, что Веничка именно это и намеревался Семёнычу поведать. Но не поведал. Вернее, не успел. Потому что поезд, как вкопанный, остановился на станции Орехово-Зуево, дверь автоматически растворилась, и старшего ревизора Семёныча — заинтригованного в тысячу первый раз, полуживого, расстёгнутого — вынесло на перрон и ударило головой о перила… Как, по всей видимости, и того цензора, что в далёком 1988 году осуществил гнусное надругательство над текстом, обречённым на вхождение в школьные хрестоматии.

А это неизбежно произойдёт.

Как только кончится в России советская власть.

Но вот имя цензора узнать всё же страсть как хочется.

Санкт-Петербург, июль 2013

---

1 Ерофеев В. Краткая автобиография // Ерофеев В. «Москва — Петушки» и др. М.: Прометей, 1989.

2 Журнал «Трезвость и культура» являлся печатным органом Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвый образ жизни (ВДОБТ), находившегося на переднем крае горбачёвской «антиалкогольной революции» 1985–1988 годов.

Павел Матвеев

Самиздатская книга Виктора Леонидовича Топорова «Обогнавшая лето» составлена автором из стихов, написанных в 1966–1968 гг., сопровождается иллюстрациями Евгения Вензеля и существует, по-видимому, в единственном машинописном экземпляре. «Прочтение» публикует несколько стихотворений из этой книги с разрешения владелицы оригинала Н. Ю. Лукиной и с ее предисловием.

* * *

Так случилось, что эта самодеятельная книга была подарена мне автором.

Виктор Топоров подарил мне свою подборку ранних стихов со словами: «После моей смерти — опубликуешь. Прошу тебя». И дальше, уже шутливо: «Ты мой архивариус, гордись!»

Сразу же объяснил, что книга ему очень дорога, это его лучшее произведение, его «творческая квинтэссенция». Понял по прошествии времени, спустя годы. Понял, что мог бы состояться как поэт, поэт исключительный, выдающийся, «лучше Бродского, конечно, как минимум…» Отдавал должное своему не раскрывшемуся таланту поэта, но никогда не сетовал на несостоявшиеся поэтические лавры, наоборот, относился к этому с иронией: мир без его опусов не пропадет. Но тем не менее всегда с тоской и даже болью декламировал свои юношеские стихи, понимая всю пагубность времени, всю неотдачу жизни.

Поэтическое творчество Виктора Топорова действительно достойно внимания. Хотя бы как феномен, о котором мало кто подозревал. Мало кто знал. А многие даже не догадывались. Но в большей степени — как истинная поэзия. А в целом — как органичная составляющая души талантливого человека.

Наталия Лукина

* * *

Поздние стихи больших поэтов,
Отблеск лета над речушкой талой,
Нераздельность солнечного света,
Голос торопливый, запоздалый…

Я люблю вас, поздние творенья,
Строки, продиктованные близким.
Ближе к смерти — ближе к воскрешенью.
Без помарок, без обмана, без описки…

* * *

Спешил народ в универмаги,
К автобусам спешил народ,
Но оставляли колымаги
На серой уличной бумаге
Загадочные метки нот!

Витали в воздухе химеры
На огненных кривых крылах,
Таили милиционеры
Свой ужас в будках на углах,
И день пропах огнём и серой,
Он при копытах и рогах
На город грянул.
                      Звоном стёкол
И женским криком оглашён,
Огонь карабкался на цоколь,
На тротуары падал он.

Спешил — и успевал повсюду:
Шутя сбивал громоотвод,
Играючи громил посуду,
И медленные метки нот
Он оставлял у каждой двери,
Волшбою испещрял асфальт.
Безумным гением и зверем
Был день, не помнящий родства!

Потом утихло и угасло,
Потом пахнуло ясным днём,
Потом в огонь подлили масла,
И перестал он быть огнём.
Он в область отошёл преданья
Забытого. — Но в свой черёд
Угрозой стал, напоминаньем
И звёздной клинописью нот.

* * *

Говорят, в слоновой башне
Жил поэт… Слоновой кости
Быть бы ей! Да разокрали
Всё подвыпившие гости.

Стало пусто в тёмных залах,
Свечи ссохлись, омертвели,
И распятие упало
Почерневшее на камень.

Ветром осени последним
Со стола наверх взметнуло
Стаю белых, стаю вольных
Птиц, разбившихся о своды.

И всю ночь лишь топот, топот…
Эхом, эхом повторённый…
Башмаки так не грохочут. —
Здесь слоны, слоны ходили.

* * *

Врачи — врачам, грачи — грачам,
Враги — врагам расскажут байки —
Всё обо мне. Но не предам
Себя на суд их без утайки.

Врачи — грачам, враги — врачам
О ком-нибудь другом расскажут,
Кого-нибудь другого свяжут
И замуруют в свой бедлам.

* * *

Друзья мои, как скверно жить в Китае:
Над каждой смелой фразою трястись,
Читать лишь то, что все вокруг читают,
Пить только кофе, кушать только рис!

Декабристы

Где весёлые люди конвойные
И оседлый ремесленный люд
Хладнокровную заупокойную
Беспокойным пришельцам поют,

Где сидят в своих норах чиновники
И в норе своей дремлет барсук,
Где полковники и уголовники
Совокупные цепи несут,

Где над крышами месяц чуть теплится,
Как во тьме заговорщеской — глаз,
На исходе сибирского месяца
Вновь надежда от искры зажглась.

А далече, за тысячу вёрст уже,
Тот, чья ноша так дорога,
Где декабрьская стужа ещё стужей
И свирепей ещё пурга,

Спотыкаясь всеми тремя лошадьми,
На двенадцать их ног хром,
Всё кричал сквозь метель: «Чёрт возьми!»,
Отложив «Боже мой!» на потом.

Всё кричал: «Покаянное я везу
Государю письмо от них!»
И брала его смерть, как монету, на зуб,
До живой крови надкусив.

И брала его смерть, как берёт назад
Свой заклад счастливый игрок…
— Государь-император, они хотят
Прощены быть… Помилуй Бог!

* * *

Всё медлю — Цезарь — слезть с коня
И подоткнуть свои одежды.
В далёком Риме ждут меня,
Исполнясь злобы и надежды.

Единомышленникам — честь,
А злоумышленникам — плаха…
Ах нет, ведь я не знаю страха:
Тебя в лицо не знаю, месть.

Но что за чувство без конца
Меня терзает, душу гложет?
Ужели? Позову певца.
— Певец, ужели? Быть не может!

Тогда представь себе, артист,
Что ты в высоком амфитеатре:
Чернь рукоплещет. Верх и низ
Лишь смерть зовут в слепом азарте.

Бой гладиаторов? О нет:
Само себя разит семейство!
Да, вот — разгадка, вот — секрет:
Припомни греческое действо,

Далёкий Аргос. Стар пастух —
Ключарь, хранитель царской чести.
Слова тяжки, и ранит слух
Призыв к священной тяжкой мести.

Изгнанье, ужас… Далеко
Простершее сухие руки
Решенье… Козье молоко
Напоминает мать в разлуке…

Да-да, вот это верный путь.
Артист, ты слышишь? Наготове?
Тогда расправь скорее грудь
И устремись навстречу крови.

Исполни, скажем, монолог
Ореста, вставши на котурны,
И тучи разгони тревог
Над бурной речкой речью бурной.

* * *

У Стены плача, мой брат, мой непохожий на меня
Задержись ещё на мгновенье —
Поплачь за меня.

В Русском Кабаке, мой брат, мой непохожий на меня,
Я задержусь ещё на мгновенье —
Выпью за твою победу.

* * *

Нас рассудил победный барабан,
И даже смерть сама нас разделила:
Высоко над тобой вознёсся мой курган,
Еврейская и братская могила.

Теперь на свете — тишь да красота.
Напившись у подножия кургана,
У рва калека крикнет: «Бей жида!»
И клич подхватят два-три ветерана.

Но я спокоен. Я солдат и сын
Своей отчизны. Что меня встревожит?
Я смертью заклеймён как славянин…
Лишь червь брезгливый плоть мою не гложет.

Лишь червь брезгливый, да скелет вблизи
От ненависти дрыгает суставом.
— Эй, Фонька-Хроп! Напрасно не грози:
Я славянин. Я здесь лежу по праву.

Я был присяге верен до конца.
До тошноты я верен был присяге.
— Эй, жид, как звали твоего отца?
Ты строил, что ли, струги из коряги?

* * *

Сон и Смерть, кто был в прологе,
Кто у выхода нас ждёт?
Чьи стройней и крепче ноги?
Кто кого на вальс ведёт?

Кто и кем повелевает?
Водит за нос — кто кого?
Рука об руку гуляют,
Исповедуют родство.

Я усну, и скажут: Помер!
Но тебе, моя душа,
Кто припас последний номер,
Выходное антраша?

Сон — игривей, непристойней.
Смерть — особенная стать.
Помянуть в заупокойной?
Доброй ночи пожелать?

Январь-июнь 1966.

* * *

…Или нет: на лестнице за сердце
Я схвачусь проверить — как оно…
И соседи добрые рассердятся:
— Умер он. И снова пил вино.

Виктор Топоров

Один из крупнейших современных прозаиков Захар Прилепин кроме литературной и редакторской работы, воспитания четырех детей, занят еще и собственным музыкальном проектом — группой «Элефанк», которая готовится выпустить третий альбом. Иван Шипнигов поговорил с Захаром о том, как писатель становится музыкантом, как Прилепин перестал быть Горьким, и что ОМОН должен чувствовать момент, когда нужно отойти в сторону.

— Вопрос банальный, но очевидно необходимый: почему вы стали заниматься музыкой? Вашу деятельность и так не назовешь однообразной, можно ли предположить, что это выполнение давнего желания, которое стало очень уж настойчивым?

— Ну, да, наверное — давнее желание, что-то из детства. Мне не то что бы ужасно хотелось стоять на сцене и кричать в микрофон — тут другое: само совместное музыкальное действо порождает во мне очень сложную и крайне заводящую меня гамму чувств. В музыке заложены какие-то вещи, которые просто покоряют мою физиологию. Сколько я себя помню, в нашем доме, еще в каком-нибудь 1980 году, на катушках и на пластинках играла музыка. Это действовало на меня так, как будто я заглядывал за край — а за этим краем совершенно новый мир, где краски резче и чувства еще ярче.
В общем, мне всегда хотелось за этот край. Это сродни страсти путешественника или солдата удачи — музыка, которую ты еще не придумал — это ведь тоже неизведанная земля. Ты пошел за этой музыкой — и принес ее, как парчу, как шелк, как свою наложницу. Это ни с чем не сравнимое ощущение.

— Сколько человек у вас в группе, как их зовут? Как проходят концерты, приносят ли они доход? Какая роль лично у вас — в сочинении музыки, текстов, в исполнении?

— Нас четверо — я, Геннадий «Ганс» Ульянов — гитары, Максим Созонов — клавиши, и Спартак Губарьков, труба. И еще несколько ребят — наших товарищей — помогают нам в записях. Музыку мы пишем все четверо, хотя основная часть, конечно, на Генке — он, на мой взгляд, великолепный мелодист, паранормальное явление, уникальный музыкант… Хотя есть и другие варианты. Песни могут появиться, когда Генка садится вдвоем с Максом, и они слету что-то придумывают: Генка с гитарой и у микрофона, и Макс за клавишами. Часть мелодий я придумываю дома один, под гитару, потом даю ребятам — и они делают так, чтоб это звучало. В новом альбоме будут, как мы это называем, «пьесы», которые придумал Спартак на трубе — и принес в группу. То есть, как угодно случается. Были, например, песни, которые мы вдвоем с Генкой придумывали — сидели ночами и напевали что-нибудь, пока это вдруг не становилось новой нашей вещью.

Тексты, естественно, пишу я, иногда беру в руки гитару, часть текстов пою или зачитываю, хотя основные вокальные партии — все равно за Генкой, потому что я петь не умею, а он умеет…

Но в любом случае, конечной инстанцией в группе, признаюсь честно, все равно являюсь я: в дело идут только те песни, которые отвечают моим представлениям о том, как это должно звучать. И если всем нравится, а мне нет — такой песни не будет, или она будет переделана так, как я ее слышу.

Так что, у нас хоть и квартет, где все, как в «Битлз», равны, но я несколько равнее равных.

— Как вы бы определили стилистику свой музыки? Панк-шансон?

— Ну да, это Генка так говорит в шутку — панк-шансон. И еще — диско-панк. И еще — рэп-фанк. Если серьезно, это точно не имеет отношение к шансону. К панку — тоже. К диско — опять нет. Там есть некоторые элементы фанка и рэпа, но тоже в умеренном количестве. Так что я затрудняюсь определить стиль. Но я точно знаю, что прямых аналогов в российской музыке у нас нет. То есть найти группу, с которой мы могли бы играть один концерт для примерно одной и той же публики — достаточно сложно.

И я бы не сказал, что меня это как-то волнует.

Хотя… Может быть, «Ундервуд». Не по музыке даже, а просто — по ощущению. Впрочем, я не уверен, что им наша компания будет приятна!

— Очевидна параллель между вами и другим писателем-музыкантом — Михаилом Елизаровым. Знакомы ли вы с его довольно оригинальными композициями? Как к ним относитесь? Он признавался в интервью, что разочаровался в современном литературном процессе и ушел в музицирование практически полностью. Как вы себя чувствуете в этом самом процессе, нет ли желания все бросить и рубиться по клубам?

— Параллель как раз неочевидная. Мне очень нравятся несколько Мишкиных песен — «Зла не хватает», про белый ноутбук, про фашистов — все это просто шедеврально. Ну в большинстве его песен слишком много физиологии и прочей жести — я все-таки консервативный человек, почвенник и деревенщик, я не люблю, когда слишком много всех эти внутренностей сразу на меня вываливают. Тем более музыку я, как правило, слушаю в машине с детьми — им все это совершенно незачем… Но в любом случае, Елизаров — крайне одаренный человек и прозаик высочайшего уровня — один из лучших в России. Просто он сказал на сегодняшний момент все, что нужно сказать в прозе, и решил немного попеть. Напоется, и снова напишет отличную книгу. Может, уже пишет.
У меня желания все бросить и рубиться по клубам нет, хотя, если Бог даст, и я допишу свой новый роман — я как раз месяца на три забуду о писательстве и немного поиграю с «Элефанком». Доделаем третий альбом и прокатимся по стране. Играем мы хорошо, я думаю, людям понравится — такой радостной музыки у нас мало.

— Вы не раз признавались в любви к рэпу. Но на выпущенных вашей группой альбомах, насколько я заметил, рэпа нет. Нет хотите сами поэкспериментировать в этом жанре?

— У нас есть по паре околорэповых композиций в каждом альбоме («Укол» в альбоме «Времена года», «Тата» и «Чисто по-пацански» в альбоме «Переворот»), в третьем тоже будет одна рэп-песня. Или две… Но вообще мы все-таки, поймите меня правильно, музыканты, поэтому — взять семпл, сделать бас и начитать — это все-таки не совсем наш путь. Куда приятнее, когда тебя самого растаскивают на сэмплы.

Но вообще лично я уже поэксперементировал с рэпом по полной программе. Для начала я записал совместную песню в рамках проекта «Лед 9» — созданного культовой рэп-группой «25/17», и очень этим горжусь. Трек называется «Котята два», мы сняли на него клип, можете ознакомиться. Помимо этого, мы только что сделали совместный альбом с рэпером, которого зовут Ричард Пейсмейкер. Альбом называется «Патологии» — ищите в Сети, он уже выложен, в том числе и на моем сайте, и на сайте Thankyou.ru, и выпущен отдельным диском, с очень стильным, кстати сказать, оформлением.

Следующий шаг, надеюсь, будет совместным с Висом Виталисом, прекрасным исполнителем и сочинителем, одним из самых любимых моих рэперов.

— Остро-политический вопрос, куда же без него. С одной стороны, вы в прошлом боец ОМОНа. С другой, в настоящем — оппозиционер с достаточно жесткой позицией. Как вы смотрите на действия современного ОМОНа, в частности, в подавлении акций протеста? Есть ли какие-то моральные принципы среди бойцов, которые сегодня очевидно нарушаются? Как вы сами действовали бы сегодня, окажись на площади в форме во время акции? Это особенно любопытно, если вспомнить конец вашего романа «Санькя».

— Если б я был на площади — я бы выполнял приказы. По крайней мере, до какого-то момента. Вопрос только в моменте. Когда я работал — среди моих товарищей были совершенно забубенные бойцы, которые хотели революции куда сильней, чем большинство нынешних оппозиционеров.

На действия ОМОНа я никак не смотрю. Это их работа. Среди них, конечно, есть полные идиоты. Но идиотов и среди оппозиционеров полно. Я никак не оцениваю никого. Все идет своим чередом. Надеюсь, что если вся наша история покатится куда-то — у моих коллег из ОМОНа хватит ума отойти в сторону… а то их переедет.

— Опять же неизбежно: как вы относитесь к Алексею Навальному, который довольно сильно уже навяз в зубах. Но интересно ваше отношение к национальному вопросу. Ведь взгляды ваши в отношении сегодняшней власти во многом близки, но у одного — «Хватит кормить Кавказ», у другого — несколько командировок в Чечню, чтобы этот самый Кавказ «кормить»…

— Навальный, насколько я знаю его, последовательный и умный парень.

По поводу Кавказа мы никогда не разговаривали. Я считаю, что кормить надо всех, и со всех спрашивать работу. Я человек Империи. Этнический национализм мне глубоко чужд. Однако я отлично отдаю себе отчет, что если не поддерживать собственно русских людей и области, населенные преимущественно русскими — вся эта Империя развалится на части и полетит к чертям.

Вопрос должен звучать иначе. Не «Хватит кормит Кавказ!», а: «Хватит потворствовать национальной коррупции!» Или даже так: «Русские коррупционеры, прекратите покрывать зарвавшиеся национальные диаспоры. А то вас повесят всех вместе».

— Сменим тему. Насколько я понял, трек «Чисто по-пацански» из альбома «Переворот» — это шутка-отсылка к вашему «Пацанскому рассказу». Насколько вообще могут пересекаться литература и музыка? Это принципиально разные творческие регистры? Занятия музыкой не оттягивают энергию от писания текстов?

— Нет, энергию не оттягивают, это разные занятия. Музыка — это вообще отдых и кайф (если речь не идет о концерте — что всегда нервотряска). А литература требует более серьезных энергозатрат. По крайней мере, в моем случае.

Литература и музыка могут пересекаться, но вообще я такой цели не ставлю — это просто случайно затесавшийся в песню кусок из рассказа, вот и все.

— Вас иногда сравнивают с Максимом Горьким. Если бы вы действительно были им, как думаете, эмигрировали ли бы вы окончательно или все-таки любовь к Родине и очарование Советским проектом так же пересилили бы?

— Я бы никуда не уехал. И любовь к Родине, и очарование Советским проектом — все это живо во мне и поныне, несмотря на то, что я уже перестал быть Максимом Горьким.

— Что в современном языке вас раздражает, какие слова, конструкции, манера выражаться? У молодых или в общественно-политическом дискурсе? А что, наоборот, кажется точным и стильным.

— Любое поганое выражение или самое идиотское слово («вас услышали», «стильный», «вам позвонит один человечек», «озвучивать», «тренд», «позитив», упомянутый «дискурс»), помещенное в правильный контекст, может отлично прозвучать. Но вообще я стараюсь их не использовать, к черту всю эту гадость.

— Ну и напоследок — «обязательная программа». Кто из молодых в литературе и музыке вам нравится?

— Совсем молодых ребят, которые появились в литературе или в музыке и убили меня наповал, я пока не знаю.

Я не говорю, что их нет — просто не знаю. Из литературы — мне понравились рассказы Ивана Шипнигова, много ребят появляются с отличными стихами, но потом куда-то пропадают. Последнее мое личное открытие — Никита Вельтищев, он прислал мне подборку стихов, я тут же ее опубликовал в «Новой газете» в Нижнем — это была настоящая сердечная радость.

В музыке — ну, вот мне очень нравится Ричард Пейсмейкер, до такой степени, что я записал с ним пластинку. Я слушаю сейчас исполнителя по имени Рэм Дигга — вообще, он крут, но мы уже тут все взрослые парни, меня утомляет, когда люди ругаются матом как маленькие дети и к тому же стараются делать это погаже. Я не очень понимаю, готовы ли они ставить такие песни своим детям или матерям, или как они будут теми же устами, какими произносили ужасную пошлятину, общаться со своими подругами.

Тем не менее, Дигга далеко пойдет, судя по всему: рифмует он отлично и мыслит нетривиально.

Из последних, прямо скажем, потрясений — опять же рэпер, но уже повзрослее — Типси Тип. Один из любимейших, постоянно на повторе. Тоже, конечно, матерится, но как-то, с позволения сказать, поприличней.

А так — молодые на сегодняшний момент — это вот мы — с одной стороны, Сергей Шаргунов, если говорить о литературе, с другой — «25/17», если говорить о музыке, с третьей Иван Вырыпаев, если говорить о кино.

— Что готовитесь выпустить в ближайшее время?

— Новый роман «Обитель». Пластинку «Патологии» от проекта «Захар Прилепин и Ричард Пейсмейкер». И третий альбом группы «Элефанк», рабочее название «Восемь бесконечных».

— Спасибо, Захар!

Иван Шипнигов

«Если пространство обладает собственным разумом и ведает своим распределением, то имеется вероятность, что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с нежностью», — эти слова, написанные Иосифом Бродским в эмиграции, говорят о его ленинградской квартире на Литейном, 24. Недалеко от этого места, в Фонтанном доме, с 2005 года существует «Американский кабинет Иосифа Бродского» — первый и единственный музей, посвященный поэту.

Несмотря на название, концепцией музея стало не детальное воссоздание подлинного профессорского кабинета Бродского в Саут-Хэдли, а попытка совмещения двух периодов его жизни: ленинградского и американского. Непосредственным вдохновением к воплощению идеи послужил своеобразный реквием поэта, эссе «Полторы комнаты». Написанное в 1985 году, оно содержательно устремлено к прошедшим в Ленинграде 32-м годам жизни и наполнено пульсирующей болью о несостоявшейся встрече с родителями.

Тотальная инсталляция, представленная в кабинете, была обновлена ко дню рождения Иосифа Бродского 24 мая. Пространство вокруг тех вещей, которые музею передала Мария Соццани и друзья поэта, визуально воплотило свойство человеческой памяти, ослабевающей со временем и способной лишь к фрагментарному воскрешению прошлого.

Так, стены кабинета сплошь закрыты матовыми листами бумаги, за которыми едва проглядывают семейные фотографии. Рядом с ними — электронная рамка, на ней сменяют друг друга современные кадры из квартиры Бродских в доме Мурузи. Справа от входа в музей в несколько рядов спускаются письма и открытки, которые поэт посылал в Ленинград из разных концов земного шара. Под ними — большой почтовый ящик старого образца, выкрашенный в цвет школьных тетрадей. На нем расположены подробные комментарии на двух языках о предметах экспозиции.

Письменный стол, настольная лампа, покрытое ярким пледом кресло и секретер с библиотекой, расположившиеся у окна, — эти подлинные вещи из американского кабинета поэта передают присутствие их хозяина. «Будто бы сам Бродский, сидя за своим столом, вспоминает свою прошлую жизнь в „полутора комнатах“ в Ленинграде». Легкое пощелкивание в качестве аудиосопровождения имитирует царапанье иглы о толстую виниловую пластинку для патефонов. Это слуховое воспоминание Бродского о 1960-х годах вызывает дополнительную ассоциацию — похожий звук издает печатная машинка. «Поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге» — он подтвердил эти слова десятилетием позже, совершив «сентиментальное путешествие на родину», не пересекая океан.

«Американский кабинет Иосифа Бродского» отражает разные пласты реальности, как будто Вселенная сжалась за секунду до Большого взрыва. Пространство-трансформер, пространство-впечатление, этот музей воспроизводит атмосферу, в которой рождаются произведения искусства. Характерные, узнаваемые интонации Бродского, сравнимые разве что с церковным чтением Писания, наполняют комнату, когда хранитель музея включает записи его стихов. Кажется, ускользающая от пытливых взглядов душа поэта все-таки заглядывает в кабинет и следит за порядком. Небесное разрешение вернуться на родину она точно получила.

Вход в музей: Литейный пр., 53 (под арку).

Музей открыт с 10.30 до 18.30, по средам с 12.00 до 20.00.

Касса закрывается на час раньше.

Выходной день — понедельник.

Анна Рябчикова

Второй день лета был ознаменован неожиданной развязкой 13-й церемонии вручения премии «Национальный бестселлер», прошедшей в Зимнем саду гостиницы «Астория». Фаворитами негласно считались «Лавр» Евгения Водолазкина и «Красный свет» Максима Кантора. И если Кантору пришлось-таки побороться с Фигль-Миглем, который выпустил свой третий роман «Волки и медведи», то о «Лавре» и вовсе чуть не забыли.

Когда же решающим голосом председателя Малого жюри Льва Макарова, генерального директора телеканала «2×2», премию присудили Фиглю, автор, прежде остававшийся инкогнито, рванула (!) на сцену за щастьем, чем вызвала большой переполох среди гостей и журналистов. Понимая, что звездный час настал, она нервно прочла с подмосток список ироничных эпитетов в свой адрес, собранных за два года подполья и записанных на библиотечной карточке. Затем автор пообещала служить отечеству, о чем-то на ушко спросила философа и общественного деятеля Константина Крылова, который вместе с украинским писателем Сергеем Жаданом предпочел ее роман остальным, и покинула сцену, отказавшись общаться с журналистами.

После внезапно завершившейся церемонии гости еще потоптались в зале, поворачивая головы в сторону таинственной девушки и пытаясь заглянуть ей под солнечные очки, и вереницей потянулись на фуршет. В глазах некоторых застыли слезы: то ли от того, что Водолазкин был незаслуженно забыт, то ли от того, что болели за Кантора, а может, потому, что одна из увлекательнейших интриг литературного мира чуть было не разрушилась. Фигль их знает.

Анастасия Бутина