Рубрика: Отрывки

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Роман современной швейцарской писательницы Ноэль Реваз — о театре и о любви. О любви на сцене и вне ее.

  Героиня книги Эфина — страстная поклонница знаменитого театрального актера Т. Когда-то давно он написал ей письмо, оба о нем забыли, а потом вдруг вспомнили, вступили в переписку, стали встречаться. Любопытство влекло их друг к другу, они уставали от общения, злились, радовались, горевали. Так прошла целая жизнь…

• Перевод с французского Елены Клоковой
• Купить книгу на Озоне

Однажды вечером, в четверг, молодая женщина
отправляется в театр. Два человека, два актера
попеременно появляются на сцене. Один —
пузатый, он мошенник. Другой — утонченный
и безмятежный, именитый гражданин. После
спектакля на поклон выходит только один исполнитель,
и она понимает: он играл обе роли.
Он стоит у рампы, молодая женщина сидит в
третьем ряду. Она может пересчитать волоски
на его голове и разглядеть припудренные поры
на коже лица. Она может счесть, что улыбается
он именно ей и смотрит не поверх прожекторов,
а ищет взглядом ее. Кто этот превосходный
актер? Отовсюду звучит имя: Т. Ну конечно,
этот человек — Т. Она не узнает лица. Фигура
тоже совершенно другая. Но фамилия знакомая.
Она уже встречала ее. Было одно письмо.
Она не знает, когда его написали и зачем отослали.
Несколько лет назад этот человек был
молод и темноволос, теперь он поседел и отрастил
животик. Молодой мужчина крепкого
телосложения. Листок бумаги, исписанный его
почерком, он держал его в руках, думал о содержании
письма. Молодая женщина отправляется
в чулан, где хранятся коробки: она не
помнит, что сделала с письмом Т., выбросила
или положила к другим бумагам. Она меняла
квартиры, уезжала, у нее были мужчины. Письмо
может быть в ящике, а ящик — на чердаке,
она поставила его туда, когда начала жить своим
домом. Оно могло быть немым свидетелем
сцен расставания. Или распадаться на атомы,
когда готовился ужин, молчал телефон или
когда хозяйка лежала на кровати или диванчике,
ни о чем не думая.

Актер вышел в фойе. Она не узнает черт его
лица, но это Т., так, во всяком случае, говорят
окружающие, и в программке тоже стоит
это имя. Толпа несет ее к двери, нужно пройти
мимо него. Т. замечает ее, здоровается, теперь
она может поздравить его с успехом. Она отходит
с мыслью о письме и не знает, ответила
тогда или нет. Вернувшись, кладет на бумагу
слова, которые он никогда не прочтет.

Т., пишет она — не «дорогой Т.», потому
что он ей вовсе не дорог, это-то и непонятно,
потому-то она и пишет. Т., пишет она, сегодня
вечером я видела вас на сцене и хочу повторить,
что была потрясена вашей игрой. Не
знаю, хороша была пьеса или нет. Постановка
недурна, оформление спектакля мне понравилось.
Но тонкость вашей игры унесла меня далеко
отсюда. Я побывала в местах, о которых
почти забыла. Пересмотрела долгие часы фильмов
по телевизору. Посетила разные тюрьмы в
Америке, вспомнила лица людей, встреченных
в лифте. Я не упустила ни одного мгновения
вашей игры и оказалась вне времени и пространства.
Вы стали разными людьми. Благодаря
вам я на целый час забыла, что мое имя —
Эфина, что мне скоро исполнится тридцать
два, что я живу в этом городе, в трехкомнатной
квартире окнами на восток, с двумя паучками.
Соседи мои глуховаты и с утра до вечера смотрят
телевизор. По вторникам я выношу мусор.
Люблю поесть с друзьями. Никогда не задергиваю
шторы. Вот что я хотела вам сказать: возможно,
в прошлом я не получила вашего письма.
Не знаю, что тогда подумала, и не знаю,
что произошло. Меня мучит вопрос, получили
вы мой ответ или нет. Помню, как удивлялась
вашему письму, конверт я точно вскрывала, но
смысла послания не уловила. И последнее: не
хочу, чтобы вы восприняли это письмо как еще
одно в ряду множества любовных записок. О
любви между нами речи нет. Наверное, нечто
иное, о чем мы можем поговорить или промолчать.
Лично я предпочту оставить все как
есть. Не исключено, что мы еще встретимся,
в жизни все бывает. Надеюсь, вам больше не
придется выслушивать мои комплименты, глядя
в пол. Ваша улыбка рождает мысли, которые
я не могу выразить словами, но они выводят
меня из себя. Покинув театр, я была вынуждена
остановиться и прислониться к стене, так
что какой-то таксист спросил, не нужна ли мне
помощь. Один мужчина предложил мне купить
дозу. Другой спросил, сколько я беру. Соседи
наблюдали, как я поднимаюсь по лестнице,
они видели, в каком я состоянии, и решили,
что вскорости случится нечто серьезное или
неприятное.

Она дописала письмо и тщательно заклеила
конверт, проверив уголки. Она не знает адреса,
но его можно найти в телефонном справочнике.
Она кладет конверт на стол, где он пролежит
семнадцать месяцев. Потом она сменит
квартиру и при переезде выбросит его.

Вечером после спектакля Т. рассказывает подруге
о встрече с молодой женщиной, которая
когда-то не ответила на его письмо. Или ответила
— у него в голове все путается, он ни черта
не помнит, так что если ответ и был, то давно
испарился. Женщина не слушает. Письмо
было написано в то время, когда они с Т. еще
не общались. В последние дни Т. раздумывает,
не взяться ли за перо. Он не знает ту женщину,
она неинтересная и, скорее, несимпатичная.
Он все-таки пишет письмо.

Мадам, начинает он, но женщина еще молода,
возможно, моложе него, и он меняет «мадам
» на имя, тон выходит слишком фамильярным,
он не знает, что делать, и решает написать
«дорогая Эфина», хотя она ему вовсе не дорога,
да и писать не хочется. Нужно прояснить одну
вещь, и все будет кончено.

Дорогая Эфина, пишет он, мне кажется, нам
следует решить один вопрос, который много
лет оставался невыясненным, хотя мы считали
его закрытым. Прошлым вечером, в театральном
буфете, мы оба это поняли. Вы не станете
отрицать, я почувствовал это по вашему голосу,
по тому, как вы говорили обо всем и ни о
чем. Я был принужден смотреть в пол, чтобы не
выдать смешанных чувств. Я испугался, что вы
заметите, поймете — это зрелище не для таких
женщин, как вы. Такие, как вы, очень хрупки.
Такие, как вы, легко и быстро влюбляются,
а у меня, как вам известно, есть подруга, трое
сыновей, дочь, и я не имею ни малейшего намерения
все начинать сызнова, а главное — и
вы это знаете, — любовь мало меня занимает.
Для вас, как и для меня, не тайна, что мужчин и
женщин способна соединить не только любовь,
спектр того, что может нас связать, необычайно
широк. Так не позволим же романам и фильмам
опростить наши чувства. Вернусь теперь к
пресловутому письму. Да, очевидно, я написал.
Много лет назад я только о том и думал. Помню
место. Помню, какое было освещение и дешевый
стол из ДСП, за которым сидел. День
был ясный, хотя уже наступила осень. Точно
помню, куда ходил, что делал и какая прогулка
неожиданно побудила меня сесть за письменный
стол. В некоторых забавных оборотах,
которые я употребил, повинен пруд. Птицам
и листве деревьев я тоже обязан некоторыми
допущенными в письме глупостями. Но я не
хочу возвращаться к тому, что лежало в подоснове.
Не буду раскрывать значения слов и
смысла сказанного. Не стоит больше об этом
думать. От вас мне тоже ничего не нужно, я
хочу лишь смотреть — как в театре — на вашу
молодую, но уже в морщинках кожу, ваш испуганный
взгляд и круги под глазами, так неумело
загримированные тональным кремом. Ваши
щеки сбивают с толку, волосы плохо убраны, и
вашей любовной жизни отпущено от силы лет
десять—пятнадцать.

Т. на мгновение поднимает голову. Спрашивает
себя, стоит ли продолжать или пора
остановиться. Он хочет порвать письмо, но не
делает этого и забывает листок на кухонном
столе. Утром, за завтраком, его подруга пробегает
текст глазами. Каждый день она читает Т.
отдельные фразы. Называет письмо романом с
продолжением, и они смеются.

Эфина переехала в другой квартал. Если в голову
приходит мысль о Т., она гонит ее прочь, Т.
ничего для нее не значит, совсем ничего. Жизнь
идет своим чередом, внутри Эфины растет маленький
лягушонок, у нее есть мужчина. Солнце
заливает комнату — она выходит окнами на
южную сторону. Эфина идет на работу. Нет,
места для Т. в ее жизни нет. Т. может занимать
одно-единственное место — в театральных программках.
Три-четыре раза в год его имя вдруг
всплывает из небытия, как гриб из-под земли, и
появляется в числе исполнителей. Эфина тщательно
изучает программки, выискивая, где и в
какие дни играет Т. Иногда ей в почтовый ящик
бросают пригласительные билеты с силуэтом Т.
Снимки сделаны во время спектакля, и на них
мало что можно разглядеть, но Эфина узнала
бы его и по спине. Даже по ноге. Она думает,
что опознала бы его по пальцу, но это вряд ли,
кстати, другие женщины в этом городе великолепно
знакомы с его пальцами. Иногда Эфина
встречает в программках фамилии хорошеньких
актрис. Происходящее в гримерках вызывает у
нее презрение. Кто здесь только ни встречается
и чем только ни занимается! Гримерные
подобны пробиркам, в которых идет процесс
брожения. Бульварная газетенка напечатала
на последней странице фотографию актрисы в
одних трусиках, сделанную… на спектакле. Актриса
нежилась в объятиях Т. В рецензии упоминались
некие «смелые» сцены. Скандальные,
сильные сцены. Не для детей. Т. играет в этих
сценах обнаженным. Актриса, кажется, тоже.
Пусть играет, Эфину это раздражает только потому,
что… неизвестно почему.

Т. в это время написал еще письма. Они спрятаны
в шкафу. В коробке с туфлями, которые
Т. не носит, потому, что они ему жмут. Вот под
ними письма и лежат. С сегодняшнего дня Т.
без работы. Он достает коробку и вытаскивает
из-под туфель письмо.

Дорогая Эфина, читает он, Я должен взять
лист бумаги и снова написать на нем эти слова.
Я думал, все сказано, но теперь понимаю, что
за этим письмом, написанным тебе уже и не
помню, сколько лет и поколений назад, должно
последовать множество других страниц. Серьезных,
которые сами собой не распадутся на
слова. Весомых и притягательных. Создающих
заслоны. Я недалек от мысли, что эти страницы
подобны монолитам, которые не разрушить
швейной иголкой. Такие приходится распиливать
пилой. Чтобы с ними справиться, понадобилось
бы возвести леса и приложить больше
усилий, чем ты можешь себе представить. Не
знаю, где ты живешь, и не пытаюсь узнать, потому
что ты ничего не значишь в моей жизни.
Моя жизнь полна, как яйцо. Моя жизнь бьет
через край. У меня на иждивении четверо детей,
требовательная подруга, другие женщины —
их нужно удовлетворять, а я ничего о них не
помню, не говоря уж о счете в банке, который
требуется пополнять каждый месяц. В моей
жизни не найдется даже крошечного зазора для
тебя, Эфина, хотя ты гибкая, талия у тебя тонкая,
а руки могут сложиться в шестнадцать раз.
Я пишу это, хотя ни в чем, конечно, не уверен,
просто думаю о твоем бесцветном имени
и сочиняю наобум. Забавно, что мы не можем
поговорить и я снова вынужден писать тебе.
Медленный и старомодный способ общения.
Нужно уничтожить всю бумагу. Приходится
временно складировать письма, впрочем, зачем
их хранить, если нет времени перечесть? Я все
время возвращаюсь к тому первому письму. Однажды
я был в театре, и в голове у меня вдруг
все прояснилось — прямо у тебя на глазах. Что
такого настоятельно важного произошло, что
заставило меня написать тебе? Я просил тебя
о милости, я умолял, но ты не вняла и оттолкнула
меня. Глина, из которой нас сотворили,
должно быть, залепила тебе веки. Но теперь ты
меня видишь. Да, я меняю обличье, но это мое
ремесло, сама знаешь. У меня черные блестящие
глаза. Я меняю их по собственному усмотрению,
они могут быть круглыми, маленькими,
узкими. Бывали мои глаза и голубыми. Я
могу, если захочу, выглядеть коренастым или
худосочным, а в обыденной жизни я крупный
крепкий мужчина. У меня есть склонность к
полноте, и я борюсь с ней, гуляя по парку. У
меня густые коротко стриженные волосы. По
утрам я брею щеки. Не ношу очков. Не курю,
пью мало. Хожу бесшумно. Размер обуви у
меня — 42,5. Мой рот умеет принимать любую
форму, мои губы меняют цвет, как хамелеоны.
Говорят, что я наделен неким магнетизмом.
Все это для того, чтобы ты понимала, что я существую
и почти не изменился.

Т. переворачивает страницу и выбирает другой
отрывок: само собой разумеется, я говорю
сегодня о давно пережитом. Повторюсь: сегодня
ты близка мне не больше женщин, встреченных
на улице, если окликнуть: «Эфина» —
пятьдесят обернутся.

Прошли месяцы, и из живота Эфины на свет
появился младенчик. Эфина очень занята. Нет,
она не думает о Т. Она не думает о Т., когда
кормит грудью малыша. Она не думает о Т.,
когда возит своего первенца на прогулку в колясочке.
Она не думает о Т. Она думает только
о ребенке. Она купает и пеленает свое чадо.
Она делает ему морковный сок. Она думает
только о сыне и о том, как выглядели бы дети,
рожденные от Т. Она спрашивает себя, мог бы
отрастивший брюхо Т. сделать ребенка еще
красивее, с еще большим количеством ямочек,
сладкого, как мед, не плачущего по ночам и
чуть реже писающегося. Эфина воображает, что
дети от Т. — те же леденцы, из которых потом
получаются маленькие мальчики. Крикливые
подростки. Плечистые мужчины, как сам Т.
Почему Т. облысел? Он и вправду лысый или
бреет голову для театра? У него действительно
толстый живот или режиссер заставил его отъ-
едаться на пирожных, чтобы соответствовать
облику каких-то литературных персонажей?

Эфина берет собаку масти «засахаренный
каштан». Они гуляют в лесу. Поначалу пес ведет
себя буйно, но постепенно начинает меняться.
Взрослеет. Наблюдать за ним — сплошное удовольствие.
Его спина отливает серебром. У него
изящная повадка, когда он бежит, все четыре
лапы касаются земли мягко и пружинисто. Пес
забегает в кусты и тут же возвращается. Шерсть
у него чистая и блестящая. Он легко трусит
впереди Эфины. Поворачивает голову, поднимает
морду и смотрит на хозяйку.

Эфина переезжает на другой конец города.
Она ставит на стол прибор — для себя. Не хочет,
чтобы мужчина усложнял ее жизнь своей
ленью. Она предпочитает играть соло. Ребенок,
само собой, не в счет. Эфина ходит по театрам
и, прежде чем взять билет, тщательно проверяет состав исполнителей: если Т. участвует, она
игнорирует спектакль. Это досадная помеха,
поскольку Т. играет много и Эфина пропускает
кучу пьес. Т. сейчас в том возрасте и физической
форме, которые режиссеры считают
оптимальными. Иногда Эфина вдруг пугается,
что может встретить его на улице. Это вполне
вероятно: город, конечно, большой, но встречи
случаются. Впрочем, Эфина не узнает Т.,
даже если столкнется с ним. Она разглядывает
мужчин, когда едет в автобусе. Мужчины тоже
не нее смотрят и чувствуют себя обязанными
спросить: «Мы, случайно, не знакомы?».

Через какое-то время подруги приглашают Эфину
в театр. Она не разглядывает программку, но,
словно предчувствуя неизбежное, от волнения
щебечет в машине, как первопричастница. И Т.
выходит на сцену. Он строен, у него густая шевелюра
— или это парик, и не видно живота, —
может, он носит корсет. Эфина не слушает. Она
сосредотачивается на дыхании Т. На том, как
смыкаются губы, как дергается кадык и шевелятся
толстые проворные пальцы. Она спрашивает
себя, быстро ли у него отрастает щетина
и в котором часу он бреется. Есть ли у него
электрическая бритва? Какого цвета его ванная?
Спектакль заканчивается, и подруги идут
в бар выпить. Актеры по одному, как крысы,
покидают свои гримерки. Эфина могла бы уйти.
Поехать на автобусе. Сослаться на мигрень, на
боли в желудке. Но ей хочется увидеть Т. Она
говорит себе, что по прошествии стольких лет,
множества лет, череды лет можно себе позволить
взглянуть на Т. Он ее даже не помнит, а
она им не интересуется. После всех этих лет.

• Издательство «КоЛибри», 2012 г.
• В крепкий узел Большого Города сплелись невыдуманные
  истории нескольких поколений женщин, ищущих счастья, но
  понимающих его по-разному. Перипетии их судеб будоражат,
  извлекая на свет множество непростых вопросов. Оттого и
  сюжетные линии, и стилистику романа невозможно вместить
  в рамки сентиментальной «женской прозы».

Случается в медицинских стационарах коварный промежуток безвременья — некий час
«зеро», когда все от главврача до уборщицы,
будто по мановению волшебной палочки, внезапно испаряются и больничный коридор вместе с врачебными, процедурными, смотровыми
кабинетами ненадолго вымирает. В такой час
дозваться кого-либо на безлюдном этаже не
стоит даже и пробовать. Но не знающие об
этом рассредоточенные по палатам скорые роженицы продолжали кричать. Одни громко
и настойчиво — сообразно мощным схваткам,
другие, с менее сильными схватками, — скромнее, с большими интервалами.

Лишь одна без пяти минут роженица по
имени Соня лежала себе тихо-спокойно, словно
пребывая в легком дремотном забытьи-полусне.
А живот ее в это время жил активной, но как
бы отдельной от нее, самостийной, жизнью:
он вовсю двигался, то увеличиваясь и выпирая
с одной стороны, то неожиданно перемещаясь
в противоположную сторону и острым холмиком выпячиваясь уже там. Ребенку явно не терпелось на свободу.

За ледяной филигранью окон Грауэрмановского роддома наплывали ранние сумерки
схваченной приличным морозом зимней сердцевины. К закату шел день старого Нового,
1956 года. Соня лежала на спине, прикрыв
небольшими пухлыми ладошками разносторонние поползновения живота, и думала о недавнем прошлом. Ей вспоминались танцы десятимесячной давности, устроенные 8 Марта на
их предприятии, — там она познакомилась с отцом своего будущего ребенка. Он был начинающим военным, почти выпускником училища,
и пришел на танцы с близким приятелем — женихом Сониной подруги Томы. Девушки жили
в ту пору в двухместной комнате женского общежития, принадлежащего заводу электромедицинской аппаратуры (сокращенно «ЭМА»).
Завод базировался на Таганке. В бухгалтерии
завода они и работали, начисляя сотрудникам
зарплаты, а иногда премии и прогрессивки.

Лежа на скрипучей роддомовской койке,
Соня почти ощущала обнимающие ее тогда
в танце горячие, как печка, молодые мужские
руки. Руки жарили ей спину через шерстяную
кофточку, надетую поверх легкого крепдешинового платья, обжигающие волны от рук распространялись по всему телу и отдавали пульсирующим пламенем в самом низу живота. Столь
острое интимное желание посетило ее на этих
танцах, пожалуй, впервые в жизни.

Три следующих за мартовскими танцами месяца она почти каждую ночь тонула в пышущих
огнем военных руках. Ее мягкая, с голубоватыми прожилками вен грудь, нежный, шелковистый живот, полноватые белоснежные ноги
да и вся ее внутренняя сущность содрогались
и млели — то от осторожных, теплых прикосновений, то от обжигающе сильных, затяжных обхватов, оставляющих на дебелом теле вмятины,
а затем быстро проступающие бледно-сиреневые синяки. Томка убегала с ночевками к жениху, с которым у нее недавно был назначен
день свадьбы, и комната в общежитии освобождалась для новой любви, а вернее, для всеобъемлющей молодой страсти. Поздними вечерами
марта и апреля 1955 года в хорошо натопленном,
душноватом воздухе комнаты висела горячечная, чувственно-тягучая истома — она продолжала томное парение и в мае при выключенном
отоплении. С ноющим от вожделения низом
живота словно под гипнозом Соня ожидала еле
слышного удара в окно мелкого камушка. То был
знак прихода, мужского присутствия под окнами; пора было распахивать оконные створки
и сбрасывать вниз со второго этажа скатанную
в плотный жгут, перехваченную в нескольких
местах бельевой веревкой простыню с тугим узлом на конце.

Объявление внизу при входе гласило: «Всем
гостям и посторонним в обязательном порядке
надлежит покинуть общежитие до 22.00. Администрация». Посему действия обоих были отработаны до мелочей. Под покровом темноты
в два-три ловких обхвата крепких рук тот, кто
стоял только что под окном, оказывался в комнате, и Соня мгновенно опрокидывалась в его
объятия. Два сросшихся воедино тела делали
несколько синхронных шагов от окна к кровати
и падали в нее словно в безбрежный и бездонный, густой и теплый, как жирное парное молоко, океан. Впопыхах вывернутые наизнанку
военная форма и байковый халат тут же оказывались на полу и до половины шестого утра
покоились рядом с кроватью в причудливых
конфигурациях, соприкасаясь рукавами, являя
собой неделимое целое.

В одну из таких всепроникающих и всепоглощающих апрельских ночей и зародилась в Соне
новая крохотная жизнь. Но неопытная молодая
дуреха, успевшая познать животную телесную
страсть, но не наученная многодетной горемыкой-матерью никаким женским премудростям,
еще долгое время не знала о новой в ней жизни.

Пока Соня предавалась сладко-горьким воспоминаниям о недавнем прошлом, на этаж, сменив покинувших вахту коллег, стремительно
ворвались трое врачей. За ними подтянулся
средний медицинский персонал. Надев изрядно
поношенные халаты, игривыми бантиками завязав друг другу на спинах дряхлые, полуоторванные тесемки, они рассредоточились по палатам
угомонять страждущих женщин. Соне крупно
повезло. В ее палату вошел всеобщий любимец отделения Николай Николаевич. Некоторые молоденькие медсестры думали про него,
будто он начал принимать роды еще до революции, но дело обстояло не совсем так; Николаю
Николаевичу было чуть за шестьдесят — из них
он принимал роды тридцать пять лет, с начала
20-х, с условным четырехлетним перерывом на
Великую Отечественную. Условным перерыв
считался потому, что и на фронте помимо различных ампутаций, многочисленных извлечений пуль, бесконечного штопанья ран неоднократно пригождалась его основная акушерская
профессия, ибо ни одна война не может остановить процессов взаимного любовного тяготения и последствий таких военно-экстремальных
влечений. Многие перепуганные и оглушенные
войной молодые росомахи не успевали комиссоваться до родов.

Доктор присел на край Сониной кровати,
аккуратно откинул одеяло, осмотрел и легонько
ощупал, убрав ее ладошки, затихший, на время
испугавшийся живот и спокойно произнес:

— Так, матушка-барыня, а ты что безмолвствуешь? Воды-то уж отошли, а ты лежишь, понимаешь ли, в луже и хоть бы хны. Ну, давайте ее
на каталку и в родильную, — обратился Николай
Николаевич к двум сопровождающим его санитаркам, часовыми стоявшим по краям от Сониной кровати. Через несколько минут снабженные видавшим виды средством передвижения
две крепко сбитые, средних лет медработницы
вернулись в палату, обхватили Соню за разные
части пухлого тела, помогли ей переместиться
на каталку и, дребезжа разболтанными, мотающимися в разные стороны колесами, повезли по
коридорному пролету в родильную комнату.

Не часто Николаю Николаевичу приходилось встречать в своей долголетней практике
столь индифферентных рожениц. Обычно те
из женщин, что мучились многочасовыми тяжелыми родами, несмотря на полуобморочное, почти бездыханное состояние, из последних сил старались помогать выходу ребенка
из тесных, темных врат в большую слепящую
жизнь, а сейчас перед пожилым врачом лежала
молодая, пышущая здоровьем, дебелая квашня-неумеха, вовсе еще не уставшая, но категорически не желающая выполнять главную на земле
женскую миссию — извечную функцию деторождения.

* * *

Соня совсем не хотела рожать. Но так уж
вышло. Спохватилась слишком поздно. Узнала
о беременности случайно — почувствовала головокружение и тошноту, резко спрыгнув с высокого подоконника при мойке окна. Гигантское
окно это являлось частью роскошного эркера
в недавно полученной от работы комнате.

В последние дни мая 55-го года Соню вызвало к себе руководство завода и торжественно
провозгласило: «За отличную работу, примерную дисциплину, безотказность и неконфликтный, покладистый нрав Аверченкова Софья
Николаевна получает комнату в коммунальной
квартире». (Представители заводской администрации совершенно не догадывались о ночных
ее забавах в стенах общежития.) Обескураженная девушка молча стояла перед руководством
и, обомлев от нежданного чуда, почти не верила в происходящее: неужели все эти события
случились именно с ней и столь добрые, хвалебные слова, подкрепленные фантастическим
делом, звучат непосредственно в ее адрес? В
минуты растерянности или стеснения на округлом Сонином лице проступала легкая рассеянная улыбка, образующая на розоватых щеках
небольшие уютные ямочки. Вот так, в своей
полуулыбке «в ямочку», и простояла она рядом
с дверью, не отважившись пройти в глубину
профкомовского кабинета для получения заветных ключей; и председателю месткома пришлось
самому встать из-за стола, широким жестом вложить ключи в ее мягкую ладошку, громко сказав
при этом: «Пользуйся! И в дальнейшем радуй
нас своими трудовыми успехами!»

Комната оказалась чудесная, эркером выходила в милейший Савельевский, прежде Пожарский, переулок. В трех шагах от шикарного, до
революции доходного, дома простиралась тихая, спокойная Остоженка, а чуть подальше манила желтой аркой с колоннами станция метро
«Дворец Советов», через два года переименованная в «Кропоткинскую». Располагалась комната на очень высоком втором этаже, в самом начале полной закоулков и лабиринтов огромной
коммунальной квартиры, в отдельном, закрывающемся дополнительной дверью невеликом коридорчике. Соню поразили необычайной красоты окна, глядящие на нее во все глаза с фасада
дома — большие, как будто удивленные, с полукруглыми арочными сводами вверху. Такого великолепия она не видывала отродясь. Дом имел
сквозную арку в небольшой дворик с палисадником и выходом во 2-й Обыденский переулок.
Ну а об эркере в комнате и говорить нечего —
он дорогого стоил! Правда, на широченной,
с двумя плитами и множеством допотопных
деревянных столов кухне тараканы-прусаки падали в кастрюли и тарелки прямо с потолка — да
ну и что? Кого удивишь тараканами? В комнате
не бегают, и слава богу. Вот в общежитии тараканы шныряли повсюду, существовали на каждом квадратном сантиметре, только что в нос
и рот во время сна не заползали. А в родительском доме так вообще мыши спокойно ходили
и рыскали по всем углам, ощущая себя полноправными хозяевами жизни.

Соня и верила, и не верила счастью в виде
персональной у нее комнаты. И когда зародившийся в ее телесных недрах ребенок впервые
дал о себе знать приливами тошноты и головной боли (а случилось это в конце июня, на
основательно третьем месяце беременности),
она ужасно испугалась. Смутные догадки наконец-то начали проникать в ее отрешенную, чудаковатую голову.

Первым делом она поделилась непонятными ощущениями с замужней теперь Томкой.
Томка недавно переехала к молодому мужу
и жила в отдельной квартире со строгими, но
порядочными, себе на горе, мужниными родителями, скрепя сердце давшими добро на
свадьбу и окончательное переселение к ним
новоиспеченной шустрой невестки, оказавшейся, ко всем своим сельским прелестям, еще
и старше их сына.

Негромкая беседа подруг происходила в обеденный перерыв за хлипким столиком заводской
столовой. Томка, перестав жевать салат из свежей капусты с морковкой, внимательно слушала,
широко вытаращив и без того огромные, выпуклые глаза, а как только немногословная Соня
смолкла, без единой секунды промедления выпалила:

— Ты что, с ума сошла? Тебя же комнаты
лишат, когда узнают. Они же на тебя рассчитывали как на работника, потому и комнату
выделили. Ой, Сонька, вытурят тебя теперь
и с работы, и из комнаты. — У приехавшей
в Москву с первой волной лимита Томки, чудом осевшей в бухгалтерии завода, да еще
и сумевшей подцепить столичного жениха
с двухкомнатной квартирой, в голове крепко
укоренился и царствовал единственный святой
приоритет — безусловная, ни с чем не сравнимая ценность московского жилья. Но помимо
этого у Томки имелся еще и сугубо личный,
корыстный интерес. Она привыкла к Соне, ей
было комфортно работать рядом с доброй, безотказной подругой. Конечно, кроме них в бухгалтерии существовали и другие сотрудницы,
но подруги, как самые молодые, держались
особняком, неразлучной парочкой, и Томке
вовсе не улыбалось обнаружить как-нибудь
утром на Сонькином месте вреднючую пожилую грымзу-кикимору из плеяды широко распространенной сухой бухгалтерской братии.

Между тем известный по недавнему любовно-весеннему угару, но ни о чем пока не
догадывающийся виновник Сониных недомоганий — друг новоиспеченного Томкиного мужа
Сергей — не мог похвастаться наличием московских метров. Он, коренной ростовчанин, отслужив в армии и получив отличную армейскую
характеристику-рекомендацию, был направлен
три года назад на учебу в Москву и обосновался
в общежитии при военном училище. И ждало
его совсем скорое, уже объявленное распределение на Дальний Восток, а именно в город
Хабаровск, с последующими традиционными
многолетними перемещениями по различным
городам и весям нашей великой в ту пору Родины. За Томкиного же окольцованного месяц назад избранника похлопотал прошедший
войну отец-полковник, и начинающего военного распределили на службу в подмосковный
город Жуковский.

Доедая салат, что-то быстро обдумывая,
Томка спросила:

— А своему сказала?

Соня отрицательно помотала головой.

— Ну и правильно, — резюмировала Томка,
отодвинув пустую тарелку, — он тебе в этом деле
не помощник. Скоро поедет скитаться, а ты
что, попрешься за ним с пузом на край земли,
бросишь Москву, лишишься работы, прописки?
Нет, — захлебывалась она страстной речью, — не
для того ты приехала в столицу из своего Горького и получила комнату, чтоб все потерять ради
пожизненной стирки вонючих галифе на краю
географии.

Сама она в данном бытовом вопросе полагалась, судя по всему, на крепкую моложавую
свекровь. «А какая ей, на фиг, разница, сколько
порток в тазу замочить, — мысленно рассуждала
свежевыпеченная сноха, — где мужнины галифе,
там до кучи и сыновьи».

— В общем, — дальше звенела она, — нужно
срочно искать врача и делать аборт. Я поговорю
тут с одной, вроде бы она знает такого, обращалась,
и он помог, сделал все как следует, только придется
денег заплатить — сколько, тоже узнаю. А насчет
мужа не дрейфь, москвича себе потом найдешь.

Счастливо устроившаяся Томка, молотя языком без костей, соблюдая персональную выгоду,
вовсе не озадачивалась, что дает совет, давать
который не имеет никакого права, и что в данный момент за шатким, кривоватым столиком
местной столовой решается не только Сонина
судьба, но и судьба существа, день ото дня все
явственнее напоминающего о себе в глубинах
мягкого Сониного живота.

Каждое Томкино слово отзывалось в Сонином сердце и мозгу острыми, болезненными
иголками, заставляло возвращаться в воспоминания о совсем несладком горьковском периоде.

• Издательство «Текст», 2012 г.
• Русская еврейская фантастика. Сборник. Составитель Даниэль Клугер
• После выхода в свет сборника американской еврейской фантастики «Дибук с Мазлтов-IV» мы решили, что естественным продолжением его должен стать выход такого же сборника русской еврейской фантастики.
  
  Борис Штерн и Павел Амнуэль, Мария Галина и Хольм ван Зайчик, Г. Л. Олди и Даниэль Клугер… Современные писатели-фантасты, живущие в России и за ее пределами, предстают в этом сборнике как авторы еврейской фантастики. Четырнадцать писателей. Двенадцать рассказов. Двенадцать путешествий в еврейскую мистику, еврейскую историю и еврейский фольклор.
  Да уж, любит путешествовать этот народ. География странствий у них — от райского сада до параллельных миров. На этом фантастическом пути им повсеместно встречаются бесы, соблюдающие субботу, дибуки, вселяющиеся в сварливых жен, огненные ангелы, охраняющие Святая Святых от любопытных глаз. Такие приключения невозможны ни без смеха, ни без слез. Но самое ценное в них — это житейская мудрость, без которой немыслима ни одна настоящая еврейская история.

Наш знаменитый археолог-самоучка Мишель Шлиманвторой,
лауреат Нобелевской премии «За наведение мира
между народами» и однофамилец великого Шлиманапервого
(того самого, Генриха, раскопавшего Трою), родился
в пригороде Иерихона рядом с 4-м иерихонским
кладбищем в небогатой семье потомственных земледельцев,
предки которых будто бы иммигрировали в древности
из легендарной страны, читавшейся зеркально как
слева-направо, так и справа-налево:

РЕСЕФЕСЕР
ЬЕСЕФЕСЕЬ

Житие семейства Шлиманов-вторых состояло из всяких
разных «будто бы». Мишелев прапрапращур, распродавший мебель и уехавший в Иерихон из древней полумифической
Одессы, находившейся где-то на юге Ресефесер,
будто бы преподавал там славянскую филологию
в Причерноморском университете. Успешно выдержав
головоломный компьютерный тест-NASA и въедливое
собеседование, бывший профессор филологии будто бы
выиграл головокружительный соискательский конкурс
и вроде бы получил работу второго помощника могильщика
на 4-м иерихонском непривилегированном кладбище,
где честно пропивал свои «судьбу-индейку и жизнькопейку» — как он загадочно выражался. Недостоверно
известно, что прадед Мишеля будто бы сажал апельсиновые
деревья на Голанских высотах, дед копал канавы
для кабельного телевидения на Аравийском полуострове,
а отец-землепроходец постоянно пребывал в подземных
служебных командировках, прокладывая длиннейшую в
мире ветку метрополитена «Тель-Авив — Иерусалим —
Дамаск — Тегеран — Кушка — Кабул» — и далее, до границы
с Индокитаем; Израиль в те времена (кто помнит
историю) еще не вышел ни к Индийскому, ни к Тихому
океанам.

Простая будто бы жизнь, простые будто бы люди. Все
ковырялись в земле, жили просто, долго и будто бы счастливо
— ни одно из этих многочисленных «будто бы» не
поддается проверке.

Одно несомненно: страсть к лопате, тяга к земле,
любовь к легендам и мифам зеркальной страны Ресефесер
передались мальчику по наследству от филологамогильщика
вместе с лопатой. Гены есть гены. Всю свою
сознательную жизнь Мишель Шлиман-второй, выражаясь
фигурально, «рыл носом землю», начиная с совковых
игр в пасочки в детской песочнице, что рядом с 4-м
кладбищем за авеню Бар-Кобзона. Играли со сверстниками
в иерихонских катакомбах в «жмурки-жмуриков» и в
«казаков-разбойников», в подкидного дурака на погоны
до самых тузов и, конечно, гоняли в футбол на резервном кладбищенском пустыре консервными банками или, что
являлось особым шиком, невостребованными и бесхозными
твердокаменными неандертальскими черепами,
которые после тропических январских ливней вымывались
из-под ограды и взирали на мир Божий пустыми
глазницами.

Окна панельной пятиэтажки выходили прямо на кладбище.
Возможно, именно здесь, на иерихонской окраине,
располагался когда-то райский сад с божественной яблоней
— район в общем-то соответствовал библейской экспозиции,
недаром неандертальцы в древности облюбовали
это благодатное местечко для своих покойников. Но с
тех времен здесь все изменилось. Садовника не нашлось,
фруктовые деревья вырубили, пыль стояла столбом, и
детство Мишеля проходило под непрерывный аккомпанемент
медно-зеленых труб траурного марша Шопена.
Мишель каждый день наблюдал, как рыли могилы и тягали
покойников, да и сам принимал посильное участие
в этом вечном природном круговороте — подносил могильщикам
на позиции хлеб, колбасу и водку. Его карманы,
туфли, носки, уши всегда были забиты песком, землей,
глиной, грунтом, — за что ему крепко доставалось
от мамочки Эсфири Борисовны, не отличавшей благородную
почву от низменной грязи.

— Ой, что делать, что делать… — привычно причитала
она, выбивая из сына пыль.
Но дурь, в отличие от пыли, не выбивалась. Отец,
дед и прадед Шлиманы, сообразив в субботу на троих
(пращур-одессит, дожив до ста одного года и дослужившийся
к тому времени до полного могильщика с профессорским
окладом, решил, что жизнь сделана, вырыл
сам себе в подарок на день рождения хорошую могилу,
выпил бутылку водки «с горла», улегся поудобней, уснул и
преспокойно помер во сне в обнимку с лопатой, которую
потом отдали Мишелю), — так вот, сообразив на троих,
эти потомственные земледельцы мечтали о том, как оторвут Мишеньку от грязной земли и выведут «в люди», но
у них из этого ничего не получилось — Мишель сделал,
слепил себя собственными руками без помощи родственников
— сам, сам и только сам вышел из грязи в князи.

По воспоминаниям современников, уже в пять лет
Мишель заработал свой первый долларо-шекель, докопавшись
совочком в уже упомянутой иерихонской песочнице
с резными деревянными петушками до крохотной
черно-зеленой монетки с непонятной надписью и с «оруэлловским» годом на аверсе:

«1 копейка 1984»

Мишель почистил странную монетку об белые штанишки,
монетка засветилась тусклой латунью, и на ее реверсе
проявился ни на что не похожий старинный герб с изображением
земного глобуса, обрамленного колосьями с
ленточками и припечатанного серпом, кузнечным молотом
и литерами «СССР», которые Мишель прочитал
на аглицкий манер: «ЦеЦеЦеПе» (умел уже читать поанглийски,
подлец! — но не знал, что означает это «ЦеЦеЦеПе»). И он, не зная «что делать», предложил латунную
монетку местному ювелиру мсье Курицу, совершавшему
променад вдоль кладбища по авеню Бар-Кобзона, нагуливая
аппетит перед пасхальной вечерей:

— Купите монетку, мсье! Дешево отдам.

— Зеленая, как моя жизнь, — пренебрежительно отвечал
ювелир Куриц, скрывая жадное изумление. — Где
ты взял копейку, малыш?

— Где взял, где взял… — передразнил Мишель, стоя по
колено в песочнице, крутя гребешок деревянному петушку
и тоже удивляясь про себя: «Ужель та самая „жизнькопейка“?»

Где взял — и так было ясно.

Быстрый торг состоялся — тем более, Эсфирь Борисовна
уже кричала сыну из форточки:

— Ой, что делать! Миша, иди кушать!

Нельзя уверенно утверждать, что мсье Куриц обманул
несмышленого мальчика (хотя ресефесеровская копейка
стоила по тем временам никак не меньше сотни американских
долларов), — похоже все же, ювелир взял монетку
«как бы» в залог, «будто бы» на хранение. Вообще, мсье
Куриц был честным если не ювелиром, то человеком. По
уходу Мишеля домой кушать, мсье нагулял себе аппетит,
перекопав и просеяв весь песок в иерихонской песочнице,
но больше ничего драгоценного не обнаружил —
кроме огрызка яблока неизвестного сорта и насквозь
проржавевших женских наручных часов «Победа» со
слабой фосфорной радиацией. Через двадцать лет, когда
Шлиман-второй прославился, мсье Куриц торжественно
вернул ему эту копейку, а жене Мишеля, Марине Васильевне
Сидоровой, преподнес отреставрированные ресефесеровские
часы, которые шли получше любых японских.
Тогда же Куриц предложил Мишелю на паях искать
легендарную Платонову Атлантиду, но не встретил сочувствия.
Он же, Куриц, исписал скучнейшими воспоминаниями
о семье Шлиманов две стандартные ученические
тетрадки, но издателя не нашел и положил эти тетрадки
в швейцарский банк на сохранение, где их до сих пор никто
не востребовал.

— Атлантида не Москва, Куриц не птиц, — так вздохнул
о нем Мишель Шлиман, равнодушно полистав в преклонном
возрасте эти розовые тетрадки с портретом моложавой
Голды Меир.

А в тот день Мишель вернулся домой со своим первым
честно заработанным долларо-шекелем в кулачке и с
полными карманами геологических образцов песка и
почвы — явился прямо к праздничному столу с пасхальной
индейкой, мацой и расписанными под хохлому куриными
яйцами.

— Ой, что делать! Он меня убьет и в гроб закопает! — 
запричитала Эсфирь Борисовна.

— О! Явилшя не жапылилшя! — прошепелявил беззубый
прадед.

— Почему штаны красные? — спросил дед (штаны
были испачканы не красной, а зеленой монеткой; но дед
почему-то так ненавидел красный цвет, что ему везде мерещилось
красное).

— Куда за стол с ггязными гуками?! — отец сделал замечание
с легким французским прононсом, который он
подцепил на службе в Иностранном легионе на линии
раздела по Уральским горам между Европой и Азией, когда
там шла очередная племенная резня между аборигенами.

«Ужель та самая „судьба-индейка“?» — думал голодный
ребенок, протягивая жадные ручонки к жареной
птице и привычно не обращая внимания на странности
предков.

Это была она, его судьба, — надутая птица с красными
соплями и с плохим характером.

Мишель немедленно получил по грязным рукам и выронил
на цементный пол свой первый долларо-шекель,
вызвав тихое изумление отца, деда и прадеда. Тут же был
учинен допрос с пристрастием.

— Где взял, где взял… — отвечал обиженный мальчуган,
но пришлось выложить все: «жизнь — копейка, судьба
— индейка, куриц не птиц» и так далее.
Отец, дед и прадед Шлиманы, наскоро хлопнув для
храбрости по рюмке зубровки, наспех перекусив старым,
несъедобным, но кошерным индюком и по-быстрому перекрестившись на позолоченные кресты новой синагоги,
как были босиком направились к мсье Курицу с
требованием вернуть ихнему мальчику ресефесеровскую
копейку, иначе они в его Курицевой ювелирне окна побьют,
— но ювелир не стал слушать речи этих выживших
из ума мафусаилов, вытер жирные от пасхального поросенка
губы и заливисто засвистел в полицейский свисток,
вызывая с авеню Бар-Кобзона дежурного фараона из полиции
нравов Егора Лукича Коломийца — того еще Держиморду!

Трем почтенным старцам под предводитеальством
деда-дальтоника пришлось удирать от фараоновой дубинки
через авеню на свое кладбище прямо на красный
свет светофора — аж пятки сверкали!

Хорошо, что свет оказался зеленым. Когда фараон Коломиец
ушел, Мишины предки прихватили пращурову
погребальную лопату и сито для опиумного мака, вернулись
к месту находки и в свою очередь перерыли и просеяли
песочницу на большую геологическую глубину до
самого палеолита — но, кроме очередного окаменевшего
неандертальского черепа с громадными надглазными валиками,
двух окурков (один со следами красной помады)
и одного использованного презерватива, ничего не нашли
— нашли они также все тот же огрызок яблока и, даже
не выяснив, антоновка это или белый налив, отбросили
огрызок в сторону.

(Если в этой песочнице и росла когда-то яблонька, то
под ней, судя по находкам, в самом деле происходило нечто
вроде первородного греха, но райский сад за просто
так не отдавал своих тайн.)

Пропустим детство.

В школе Мишель учился спустя рукава и кроме как
соседкой по парте, девочкой из приличной еврейской
семьи, Машей Сидоровой, ничем не интересовался.
Впрочем, на одном из уроков истории Древнего мира
его конечно же поразила биография великого Генриха Шлимана, раскопавшего Трою, — не то, собственно,
поразило Мишеля, что Шлиман раскопал именно Трою,
а то, что Трою раскопал именно Шлиман, — пусть и не
родственник, пусть случайный однофамилец, но что поразительно:
значит, и среди Шлиманов могут встречаться
не-лоботрясы?!.

Понятно, историю Троянской войны Мишель тут же
выбросил из головы (застряли в памяти лишь простоватые
ахейцы-троянцы, которые ни с того ни с сего, как
незадачливые второразрядные шахматисты, хапанули в
затяжном эндшпиле деревянного коня) и беззаботно занялся
партейной соседкой Машкой — принялся пихать,
пинать, лезть в трусы и дергать ее за многочисленные косички
с бантиками.

И все-таки биография Генриха Шлимана явилась для
Мишеля откровением. Возможно, уже тогда, в юные годы,
как свидетельствует его добровольный биограф-ювелир,
у Мишеля впервые возникла неясная мысль: «Вот бы откопать
Москву!» Все, конечно, возможно — но позволим
себе не поверить мсье Курицу, потому что у каждого человека
в душе захоронена своя Москва и каждый находит
(если находит) свою Москву в зрелом возрасте и поразному.

Миша Шлиман с Машей Сидоровой, как последние
ученики, обитали на последней, камчадальской парте и
были последними учениками не только в классе, но и,
наверно, во всех хедерах от Мадрида на Западе до Ташкента
на Востоке, что и делало им честь: быть последними
лоботрясами от Стокгольма на Севере до АддисАбебы
на Юге — тоже все-таки достижение. Зато с той
самой старомодной честью, которую «береги смолоду»,
у Мишеля с Машей обстояло неважно: по версии семьи
Сидоровых, Мишель насильно испортил Машу; по
версии Шлиманов — все было наоборот: Маша коварно
соблазнила Мишеля. Где и когда произошел у них
первородный грех, уже не узнает ни один Держиморда из полиции нравов. Мало ли… Прогуливая уроки, Мишель
с Машей спускались в отцовский метростроевский
штрек, простиравшийся аж до Кабула (находили там
проржавевшие гильзы, каски и автоматы Калашникова;
однажды даже откопали сцепившиеся намертво скелеты
танка и вертолета — что не поделили между собой эти
бронтозавры в глубокой древности?); загорали в прадедовской
апельсиновой роще на Голанских высотах;
смотрели крутую порнуху в эксклюзивных репортажах
из шейховских гаремов по дедовскому кабельному телевидению…

Дело молодое…

Где-то и сами попробовали — в штреке ли метрополитена,
в райской ли роще под апельсинами…

Однажды Мишель вернулся будто бы из школы весь
какой-то притихший, задумчивый, с подозрительными
белесыми пятнами на брюках, и Эсфирь Борисовна проницательно
посоветовала сыну то, что советуют подросшим
сыновьям любящие матери во всех частях света:

— Ой, что делать… Когда кушаешь мороженое, снимай
штаны, сынок.

А дед-дальтоник добавил:

— И никогда не ходи на красный свет, а только на зеленый,
внучек.

В общем, в свои четырнадцать лет Мишель был уже
далеко не мальчиком, а Маша — совсем не девочкой, но
мужчиной и женщиной в биологическом смысле они еще
тоже не были, не созрели еще; за что их и турнули из школы
без аттестата зрелости, несмотря на торжественное
обещание Мишеля жениться на Маше.

Наверно, проницательный читатель уже решил, что
Мишель обманул Машу?

Проницательный читатель еще не знает Мишеля.

Шлиман-второй сдержал обещание и женился на

Маше гражданским браком без регистрации в мэрии или в Божьем храме (в синтетическую религию Яхве-Иисуса-Аллаха они не верили и в православную мусульманскую
синагогу не ходили) — дело в том, что
Шлиман-второй не то чтобы всегда плыл по течению и
делал то, что полегче — когда надо он разгружал вагоны
и пер на красный свет, — но все, что он делал, Мишель
делал как-то спонтанно, «с понтом», не задумываясь,
легко обходя всякие неразрешимые проблемы и
безнадежно запутываясь в мелочах, понятных любому
ребенку. В общем, жениться на Маше ему было легче,
чем не жениться — исчезали, например, проблемы с
едой мороженого.

С тех пор Мишель и Маша всегда вместе. Завидная
получилась пара. Да и как иначе — в молодости Марина
Васильевна была настоящей еврейской красавицей —
приземистая, с крепкими икристыми ногами, широким
тазом, узкой талией, с плоскими, как лепешки, грудями,
с зелеными узкими глазками на плоском и круглом,
как полная луна, курносом лице с оранжевыми веснушками
(ее еврейские прародители, предположительно,
пешком пришли в Израиль с Чукотки через Уральские
горы и Дарданелльский пролив) и с превеликим множеством
тоненьких косичек-канатиков в парадной прическе.
Эта прическа напоминала бы гадючник, если бы
не вплетенные в каждую косичку разноцветные бантики
— на такую весеннюю тундру на голове тратилось
до черта времени и до хрена денег, но парадные прически
и дипломатические приемы были у них потом,
потом, а пока время швырянья денег для Маши еще не
пришло — есть время швырять и время зарабатывать
деньги, как сказал мудрый Экклесиаст. Мишель же в
юности был под стать жене: худющий, волоокий, рыжий,
лохматый, с впалой грудью и с ятаганным носом
на пол-лица — но все же главным в облике Мишеля был
и не шнобель, а ни с чем не сообразный белоснежный
пучок седины, обрамлявший пониже живота его выдающееся мужское достоинство — женщины, сподобившиеся
этот пучок лицезреть, сходили, что называется,
с ума.

Итак, со школой покончено.

Без аттестата зрелости все дороги были закрыты,
кроме Крайне-Дальнего-Северо-Востока, который супруги
исходили вдоль и поперек, забредая даже на Северный
полюс к оси Земли (однажды Мишель справил
там большую нужду, повесив шубу на эту ось), — торговали
подержанными компьютерами в Улан-Уде, коммивояжировали
в стране Коми, мыли золото на Колыме в
гостях у пугливого, но себе на уме, племени зека; у воинственных
гэкачепистов выменивали за тульские нарезные
двустволки соболиные шкурки, а у гордых бичей
и бомжей за устаревшие гранатометы — металлические
«рубли» зеркальной Ресефесер с чеканными профилями
легендарных бородатых богатырей этой исчезнувшей
страны.

Торговали мачтовым кедром, икрой, рыбой, солью,
спичками, огненной водой, чистой водой, белыми медведями,
льдом, углем, прошлогодним снегом, целебными
грязями, сибирскими рудами, нефтью, якутскими
алмазами — короче, «пахали», не чуждались любой работы.
Приходилось даже пахать в буквальном смысле
этого слова: выжигали лес, корчевали пни, возделывали
делянки для опиумного мака и красных гвоздик, ценившимися
коммуняками на вес латунной копейки, выращивали
картофель и помидоры, заводили свинофермы,
завозили лекарства и апельсины, приучали туземцев к
систематическому труду и к цивилизованной пище и насаждали
мир и благоволение в человеках. (Кстати, Маша
так и не взяла фамилию мужа — потому, наверно, что
не хотела менять привычную и солидную еврейскую фамилию
«Сидорова» на сомнительного происхождения
«Шлиман».)

Первая встреча с аборигенами в районе Нижней Варты
в среднем течении великой сибирской реки Ёби ярко
описана самим Шлиманом на крутой холостяцкой вечеринке
в ресторанчике шведской академии по поводу
вручения ему гуманитарной Нобелевской премии «За
наведение мира между народами». В отличие от троянского
Генриха Шлимана, старого, близорукого, нелюдимого,
разобиженного людским непризнанием, ШлиманМосковский
был человеком «как-с-гуся-вода» — толстым,
рыжим, жизнерадостным, склонным к розыгрышам и
дружеским попойкам. Все ему было «по барабану», как он
выражался. Мишель нетрезв в половину третьего ночи,
тем лучше — ему слово.

• Издательство «Центрполиграф», 2012 г.
• Джейми, трудолюбивый и благонамеренный молодой человек, стал жертвой цирка семьи Пайло. Цирка, жестокого по своей природе, с безумством насилия и опасными номерами. Он оказался под властью самой неистовой группы циркачей — клоунов. Надетая маска высвободила скрытого монстра. Белила на лице превратили Джейми в Джи-Джи, клоуна-новичка, тупого и хладнокровного. Он не знает границ и несет разрушительную силу. Джейми не может поверить, что этот образ создан по его подобию. Перевоплощение становится катастрофическим. Постоянная борьба двух личностей в одном человеке вот-вот обернется трагедией. И кажется, нет способа сбежать из лишающего рассудка садистского цирка.

Машина Джейми остановилась, взвизгнув шинами. Первой его мыслью было: «Я чуть не задавил это», вместо: «Я чуть не задавил его». В свете фар стояло привидение в свободной рубашке с ярким цветистым узором. У привидения были на ногах красные туфли немыслимого размера, полосатые брюки и набеленное лицо.

Джейми сразу насторожил взгляд клоуна, недоумевающий взгляд, говоривший о том, что клоун впервые явился миру, что он впервые видит автомобиль. Привидение выглядело так, словно только что вылупилось из огромного яйца и вышло прямо на дорогу, чтобы застыть неподвижно, как манекен в витрине универмага. Его цветастая рубашка, заправленная в брюки, едва удерживала обвисший живот, пальцы буквально повисли вдоль тела, руки были затянуты в белые перчатки. Под мышками виднелись выцветшие от пота пятна. Привидение пугливо взглянуло на Джейми сквозь переднее стекло, затем потеряло к нему интерес и отвернулось от машины, которая чуть не лишила его жизни.

Часы на приборной панели отсчитали десять секунд с того момента, как машина остановилась. Джейми чувствовал запах горелой резины. За то время, что он водил машину, мир потерял двух кошек, фазана, и вот теперь к нему под колеса чуть не попал дурень в клоунском обличье. В голове Джейми молнией пронеслось все, что могло бы случиться, если бы его нога вовремя не нажала на тормоз: судебные иски, обвинения, бессонные ночи и чувство вины на всю оставшуюся жизнь. Тотчас его охватил сильный гнев. Он опустил стекло и заорал:

— Эй, ты! Убирайся к черту с дороги!

Клоун остался на месте — только его рот дважды открылся и закрылся, хотя он не произнес ни слова. Ярость Джейми возросла до грани срыва. Неужели этот тип полагает, что способен рассмешить? Он сжал зубы и вдавил до отказа сигнальную кнопку. Сигнал небольшого подержанного «ниссана» прозвучал в два часа ночи пронзительным воем.

Этот звук, кажется, произвел впечатление на клоуна. Его рот раскрылся и снова закрылся. Повернувшись к Джейми, он прижал к ушам руки в белых перчатках. От его взгляда повеяло холодом, заставившим Джейми съежиться. «Не сигналь больше, парень, говорил ужасный взгляд клоуна. У такого человека, как я, должны быть проблемы, не так ли? Разве тебе не хочется, чтобы эти проблемы остались при мне?»

Ладонь Джейми в нерешительности застыла над сигнальной кнопкой.

Клоун повернулся к тропинке и, как пьяный, сделал несколько неверных шагов, перед тем как остановиться еще раз. Если машина помчалась на скорости другим путем, то она подчинилась непроизвольному импульсу Джейми. Да, мать-природа понимала больше, чем человек, — это был просто естественный ход безмозглого гена, не позволившего совершить непоправимое. Джейми мчался, мотая головой и нервно посмеиваясь. «Что это за чертовщина?» — шептал он своему отражению в зеркале заднего вида.

Он узнает об этом очень скоро — фактически следующей ночью.

«Где мой чертов зонтик?»

Джейми тяжело вздохнул про себя. Ему задавали этот вопрос в четвертый раз, с нарастающей с каждым словом силой голоса. Перед ним стоял не кто иной, как Ричард Петерсон, журналист одной из национальных газет «Голос налогоплательщика». Он в возбуждении ворвался в двери клуба «Джентльмены Вентворса», сверкая начищенными туфлями от Армани. Джейми, работая консьержем, обычно получал восемнадцать долларов за то, что в течение часа вежливо выслушивал его тирады.

Между ними повисла пауза. Затем Петерсон уставился на Джейми в зловещем молчании. Его усы подергивались.

— К сожалению, сэр, я его не видел. Позвольте предложить вам другой…

— Этот зонтик достался мне в гребаное наследство!

— Понимаю, сэр. Но может…

— Где мой зонтик?

Джейми состроил приветливую гримасу, когда мимо них прошли две привлекательные женщины, отреагировавшие на происходящее улыбками. В течение следующих двух минут он повторял: «Понимаю, сэр, но может…» — в то время как Петерсон угрожал выйти из клуба, подать иск и добиться увольнения Джейми… Наконец один из приятелей Петерсона пересек вестибюль и увлек его в бар. Он уговаривал его так, как будто соблазнял кровавым бифштексом добермана. Петерсон с ворчанием удалился. Джейми вздохнул, не в первый раз чувствуя себя заезжей звездой в каком-нибудь британском комедийном шоу.

В шесть вечера начался наплыв посетителей. Через двери проходили группы жаждущих пива важных персон Брисбена: владельцы юридических фирм, дикторы телевизионных новостей, представители Австралийской футбольной лиги, боссы, бывшие звезды крикета, парламентарии, другие посетители всех мастей. Затем вестибюль затих, сквозь гранитные стены проникал снаружи лишь приглушенный шум дорожного движения, стихала суета рабочего дня и пробуждалась ночная жизнь. В вестибюле наступила тишина, которую периодически нарушали члены клуба, покидавшие его более пьяными и счастливыми, чем пришли. Когда ушел, пошатываясь, последний из них, Джейми погрузился в научно-фантастический роман, бросая украдкой через плечо взгляды на случай, если его вдруг застанет за чтением босс или случайная персона Брисбена. В таком случае ему не подфартило бы заработать восемнадцать долларов за час.

Часы пробили два раза. Джейми вздрогнул и удивился тому, что прошло уже шесть часов. В клубе царила тишина. Остальной обслуживающий персонал разошелся. Члены клуба, всласть напившись пива, улеглись дома в постели, рядом спали их телохранители.

Джейми отправился через весь город к «Майер-центру». Со стороны он выглядел высоким рыжеволосым молодым человеком, широко шагавшим пружинистой походкой. Его подошвы твердо ступали по мостовой. Руки он держал в карманах широких брюк, в одном из которых его пальцы играли долларовой монетой. Один нищий изучил график дежурств Джейми и взял за привычку перехватывать его на пути к автомобильной парковке. Как по заказу, старик встречал его у «Майер-центра». От него разило бочковым вином. Нищий пробормотал что-то о погоде, затем выразил удивление и восторг, когда Джейми сунул ему доллар, словно никак не ожидал этого. Таким образом, смена Джейми заканчивалась тем, что перед ним рассыпались в благодарности, что доставляло ему удовлетворение.

Подивившись не в первый раз тому, для чего он получил это чертово гуманитарное образование, Джейми завел свой маленький «ниссан». Двигатель захрипел, как больное легкое. По пути домой он увидел еще одного клоуна.

Передние фары высветили закрытые магазины в Новой ферме и самого клоуна. Он стоял перед продуктовым магазином. Это был не тот клоун, которого Джейми видел прошлой ночью. Пучки волос торчали щетиной на его голове, круглой, как баскетбольный мяч. Одет он был тоже по-другому — гладкая красная рубашка, выглядевшая старомодным нижним бельем, обтягивала его грудь и живот, брюки того же фасона, что и у первого клоуна, застегивались сзади. Краска на лице, пластмассовый нос, большие туфли красного цвета были его единственными «клоунскими» признаками. В остальном он мог показаться алкоголиком, лет пятидесяти с гаком, заблудившимся на пути домой или в поисках сомнительных приключений.

Когда Джейми проезжал мимо, клоун, казалось, был в отчаянии, воздевая в тоске руки и жалуясь на что-то Небесам. В зеркале заднего вида он видел, как клоун мечется между продуктовым и цветочным магазинами, исчезая из поля зрения.

Джейми был бы рад оставить его в таком состоянии — по соседству водились психи, неудивительно, что они забрели в Новую ферму. Он поехал бы домой, пробрался по ступенькам в душевую, вынес бы корм для массы приблудных кошек, снова вернулся бы в комнату, просмотрел в Интернете несколько порносайтов, затем улегся бы в кровать, настроенный завтра повторить все снова. Но его машина была настроена иначе. В большом металлическом чреве заскрежетало от несварения, затем разнесся запах горелого масла и дыма. Его маленький «ниссан» застрял посреди улицы.

Джейми ударил рукой по пассажирскому сиденью, заставив кассеты разбежаться по сторонам, подобно пластиковым тараканам. До его дома надо было проехать четыре улицы, и дорога шла в гору. Он уже напряг икроножные мышцы, чтобы побудить мятежную развалину двигаться домой, когда услышал странный возглас:

— Гоши!

Сердце Джейми забилось сильнее. Позади снова послышался голос:

— Гоши?

Он забыл о клоуне. А это был голос клоуна, бесхитростный голос с нотками обеспокоенности и детской плаксивости, исходивший от мужчины средних лет. Его тон вызвал в воображении Джейми образ деревенского дурочка, который колотит по своей ступне молотком и спрашивает, почему ему больно. Клоун крикнул громче:

— Гоши-и-и-и?!

Гоши? Не было ли это слово ругательством? Джейми развернулся и направился к парковке у продуктового магазина. На пустынной улице его шаги отдавались гулким эхом. Подчиняясь инстинкту, который рекомендовал ему держаться скрытно, он прокрался позади забора, расположенного рядом с парковкой, и сквозь листья заметил, что клоун стоит у цветочного магазина, глядя на крышу и переживая чувства огорченного родителя. Он то проводил рукой по голове, воздевал руки к небу, то совершал экстравагантные движения, как актриса на сцене: подносил руку ко лбу, отступал назад, стонал. Джейми подождал, пока клоун повернется к нему спиной, прежде чем метнуться от забора и прокрасться под защиту мусорного контейнера, чтобы лучше видеть. Клоун снова выкрикнул:

— Гоши-и-и-и!

Мелькнула мысль: «Гоши» — имя. Может быть, имя клоуна, которого я едва не задавил. Может, этот тип ищет того, кто потерялся«. Кажется, так и есть. И, судя по тому, что Джейми увидел, он нашел своего приятеля. Клоун, встреченный им прошлой ночью, стоял на крыше заводского цеха, прямой, как труба. Внезапность, с которой тот попал в поле зрения Джейми, чуть не заставила его предостеречь клоуна криком. Лицо циркача по-прежнему выражало явное недоумение.

— Гоши, это не смешно! — крикнул клоун, стоящий на парковке. — Спускайся вниз. Ну же, Гоши, спускайся, так нужно! Это не смешно, Гоши!

Гоши продолжал неподвижно стоять на крыше. Он прижимал к бокам сжатые кулаки, как капризный ребенок, широко раскрыв глаза, плотно сжав губы. Под его рубашкой, как мешок с влажным цементом, свисал живот. Гоши глядел немигающим взглядом на другого клоуна и не собирался спускаться. Это ясно. Казалось, он испытывал некоторое раздражение. Неопределенно чмокнул губами и отвернулся.

— Гоши, спускайся, пожалуйста-а-а! Придет Гонко, он будет очень сердиться…

Никакой реакции с крыши.

— Пойдем, Гоши…

Гоши вновь повернулся к клоуну, снова чмокнул губами и без предупреждения сделал три шага к краю крыши, затем перешагнул его. Высота составляла метра четыре. Он бросился головой вниз, демонстрируя грацию мешка с дохлыми котятами. Когда клоун долетел до земли, раздался громкий, неприятный звук.

Джейми сделал резкий вдох.

— Гоши! — бросился к нему второй клоун.

Гоши лежал лицом вниз, руки его были прижаты к бокам. Клоун похлопал Гоши по спине, словно у того только что был приступ кашля. Никакого результата. Вероятно, Гоши нуждался в помощи врача. Джейми беспокойно взглянул на платный телефон на другой стороне улицы.

Клоун похлопал Гоши по спине чуть сильнее. Все еще лежа ничком, Гоши раскачивался из стороны в сторону, как упавшая кегля в боулинге. Он выглядел как припадочный. Другой клоун схватил его за плечи. Гоши издавал пронзительные звуки, словно кипящий металлический чайник.

Другой клоун стал поднимать Гоши. Став на ноги, издавая все тот же ужасный звук, Гоши смотрел на напарника широко раскрытыми, испуганными глазами. Другой клоун взял его за плечи и, прошептал: «Гоши!», заключил приятеля в объятия. Чайник продолжал свистеть, но с каждым выходом пара сила свиста ослабевала, пока он не прекратился совсем. Когда другой клоун отпустил его, Гоши повернулся к зданию заводского цеха, указал на него рукой и беззвучно пошевелил губами. Другой клоун сказал:

— Знаю, но нам нужно идти. Придет Гонко и… — Клоун подтянул штаны Гоши, затем порылся в его карманах и что-то вытащил.

Джейми не заметил, что это, но было ясно, что при виде этой вещи второй клоун снова испытал чувство тревоги.

— Ой-ой-ой, Гоши, о чем ты думаешь? Ты ведь не собираешься… не думаешь заняться этим здесь? Ой-ой-ой, идет Гонко… Босс скоро будет… Он сделал паузу и окинул взглядом пустынную парковку, прежде чем швырнуть небольшой сверток, который упал на асфальт и скользнул у тропы, прежде чем Джейми смог разглядеть его как следует. — Теперь пойдем, Гоши, — сказал клоун. — Нам нужно идти.

Он схватил Гоши за воротник и потащил его прочь. Джейми выпрямился, не зная, следует ли ему идти за этой парой или бежать к платному телефону, — один из этих кретинов мог бы убить себя, если их предоставить самим себе. Затем его внимание привлекло кое-что еще: это был третий клоун. Он стоял у двери копировального центра, сложив руки на груди. Джейми покачал головой в изумлении и снова присел, чтобы скрыться из вида. Он сразу понял, что неприятности, которые угнетали двух первых клоунов, на этого не произвели никакого впечатления. Строгим взглядом суженных глаз он следил, как два других клоуна тащились через парковку. Вдруг Гоши с компаньоном остановились. Лицо Гоши оставалось неизменным, но на лице его напарника был написан ужас. Он пробормотал:

— Вот… Гонко.

Новый клоун не пошевелился и никак не отреагировал на эти слова. Он был худощав, одет по форме — носил полосатые штаны необычного размера на подтяжках, галстук-бабочку, рубашку с изображениями котят и огромную дутую шляпу. На лицо были нанесены белила. Он смотрел на других клоунов, как гангстер из фильма о мафии. Если бы ему захотелось заставить людей смеяться, они сделали бы это даже под дулом пистолета. Он окинул взглядом парковку, словно в поисках свидетелей, и Джейми почувствовал, что невольно опускается на корточки, стремясь спрятаться за мусорным контейнером, чтобы не попасться на глаза клоунам. В его ушах отдавались эхом шаги Гоши, шлепавшего по бетону. Он вздрагивал от каждого его шага.

Новый клоун поманил двух других пальцем. Те подошли, спотыкаясь.

— Мне пришлось искать его, — сказал напарник Гоши. — Пришлось. Он не может себя контролировать, не может…

— Закрой пасть, — грубо оборвал новый клоун. — Идемте. — Его взгляд вновь обшарил парковку, переместился вправо от тропы к контейнеру.

Джейми опустился ниже, опасаясь быть замеченным, и задержал дыхание. Минуту оставался на месте, опасаясь, что слишком громкое биение его сердца услышат клоуны, хотя не мог осознать, чего именно он боится. Наконец он решился выглянуть из-за контейнера. Клоуны ушли. Он выбрался из своего убежища. У цветочного магазина сохранялось маленькое белое пятнышко от белил в том месте, куда упал Гоши. Джейми потрогал пятно, потер краску между пальцами, чтобы убедиться, что в последние десять минут здесь действительно что-то происходило.

Поблизости зазвучали ночные шумы, словно включились снова после короткого перерыва. Залаяла собака, где-то просигналил автомобиль. Джейми задрожал от внезапного холода и взглянул на часы. 2:59 ночи. До дому неблизкий путь.

Когда он пошел по тропке, на глаза ему попалась какая-то вещь. Джейми вспомнил, как клоун залез в карман напарника, что-то вытащил оттуда и швырнул на асфальт. Он подобрал маленький бархатный кисет размером в половину своего кулака. Сверху он был перевязан белой тесемкой, а на ощупь казалось, наполнен песком. Или, может, другой рассыпчатой смесью. Судя по поведению клоунов, там был какой-то порошок. Любопытно, подумал Джейми, сунув бархатный мешочек в карман.

Теперь предстояло самое смешное. Он поставил «ниссан» на нейтралку и стал толкать его в сторону станции автосервиса, расположенной через две улицы. Проезжавший автомобилист крикнул ему:

— Вот что получается, приятель, когда водишь японское дерьмо!

— Аригато годзаймасу, — буркнул Джейми.

Позднее, оглядываясь на эту ночь, Джейми поражался тому, что считал своей главной бедой неисправную машину и боль в спине оттого, что толкал ее, и ни на мгновение не почувствовал тревогу в связи с бархатным мешочком в кармане, наполненным песком.

• Издательство «Центрполиграф», 2012 г.
• Книга Дамбисы Мойо стала тревожным звонком для самодовольной западной элиты. Красной нитью в ней проходит мысль о том, что в последние пятьдесят лет Запад неуклонно теряет экономическое превосходство в мире. Будущее выглядит мрачным. Америка, например, из-за ошибочных решений и ограниченного выбора форм развития капитала, трудовых отношений и технологий — ключевых составляющих экономического роста и успеха — пришла к тому, что экономическое и геополитическое лидерство может необратимо перейти к развивающимся странам и, вероятнее всего, к Китаю. Возможные сценарии будущего, приведенные автором, очень близки к реальности.
  
  Книга интересна и полезна российским читателям убедительной аргументацией и возможностью на основе приведенных фактов понять причины проблем российской экономики, которые объясняются управленческими ошибками.

Давным-давно у Запада было все: деньги, политический здравый смысл, военная мощь; он знал, куда идти, и у него хватало сил дойти туда. Так оставалось на протяжении 500 лет будь то в Португалии, Испании, Нидерландах или Англии. Однако история превосходства Запада во второй половине XX века — это история.

То ли дело в американских войсках, хлынувших на берега Нормандии вместе с союзными силами, то ли в «Эноле Гей», сбросившей бомбу на Хиросиму, но к концу Второй мировой войны скипетр мировой державы (экономической, политической и военной) перешел от Великобритании к Соединенным Штатам. Хотя ушло почти полвека на то, чтобы холодная война изжила себя, США в основном твердо удерживали главенствующую позицию в течение следующих пяти десятилетий и в начале XXI века.

Конечно, перед началом Второй мировой войны США пришлось пережить последствия Великой депрессии 1929 года (к 1933 году стоимость акций на Нью-Йоркской фондовой бирже составляла меньше 20% их пиковой стоимости в 1929 году, а безработица в США взлетела примерно до 25%), а также потери ранеными и убитыми в Первой мировой войне. Хотя «Новый курс» президента Франклина Рузвельта не положил конец экономическому кризису 1930-х, он стал попыткой перестроить американский капитализм и придать новую и более динамичную роль не столь невидимой руке правительства. В своей основе Америка сохранила приверженность идее свободного предпринимательства, но по плану государству предстояло играть ведущую роль в планировании, контроле и руководстве пошатнувшейся экономикой, не следуя за частным предпринимательством, а ведя его и управляя широкомасштабными проектами. Все это должно было подготовить США и дать им возможность извлечь выгоду из войны, которая переломит спину Западной Европе.

Таким образом, несмотря на некоторую остаточную слабость, с началом Второй мировой войны Америка оказалась в уникальном положении, из которого могла управлять промышленным, военным и производственным секторами для получения наибольших экономических преимуществ. В этом смысле Вторая мировая война рассматривалась не только в качестве военно-политической необходимости, но и в качестве экономических возможностей, на которые страна была готова отозваться.

Например, в 1941 году президент Рузвельт подписал Закон о ленд-лизе, по которому США продавали, передавали в обмен и отдавали в аренду союзникам всю необходимую военную технику. В рамках этой программы с 1941 по 1945 год Америка отправила за океан материально-технических ресурсов на сумму 50 миллиардов долларов (700 миллиардов в ценах 2007 года) — линкоры, пулеметы, миноносцы, подводные лодки и даже армейские ботинки — для воюющих союзников. Европа приняла на себя тяжелое бремя будущих выплат задолженности по программе ленд-лиза (Великобритания сделала последний платеж по ленд-лизу в размере 83,83 миллиона долларов в последний день 2006 года — пятьдесят лет спустя), и в результате этого американская экономика резко взлетела в 1950-х годах. Благодаря ленд-лизу (разумеется, план Маршалла — это совсем другое предложение) США стали лучшим в своем классе.

В действиях Америки соединились политическая необходимость и экономическая смекалка. Производство товаров, поставлявшихся за границу, было не просто политическим актом помощи союзникам; оно, кроме того, помогло американской экономике набрать обороты. Действительно, результаты этой «великой американской интервенции» оказались ошеломительными, с какой стороны ни посмотреть. Благодаря тому, что весь мир нуждался в американских товарах, вялотекущая американская экономика превратилась в производственный локомотив.

К концу 1944 года безработица в США сократилась всего до 1,2% гражданского трудоспособного населения — рекордно низкий уровень в экономической истории Америки, который так и не удалось превзойти (в пиковой точке депрессии без работы остались более 15 миллионов американцев — четверть трудовых ресурсов страны). Валовой национальный продукт США вырос с 88,6 миллиарда долларов в 1939 году до 135 миллиардов долларов в 1944-м — 8,8% ежегодного роста за полдесятка лет. Это значило, что все было настроено на производство, — и научно-технические изменения ускорились. К концу войны весь остальной мир был разорен: нищая Япония, обанкротившаяся Европа, Великобритания без гроша в кармане, и США, бесспорно, стали единственной экономической силой.

Грубо говоря, единственное, что потеряла Америка во Второй мировой войне, это люди. Но и в этом ее потери по сравнению с потерями других участников войны были невелики. Из более чем 72 миллионов погибших США потеряли 416 800 человек — 0,32% своего населения. Однако в политическом, военном и экономическом отношении Америка одержала легкую победу. В извращенном смысле, война принесла ей оглушительный успех.

Америка вышла из Второй мировой войны с огромным богатством. Как заметил историк экономики Алан Милвард: «В отношении экономики Соединенные Штаты в 1945 году заняли несравнимо более сильную позицию, чем в 1941… К 1945 году фундамент экономического превосходства США в течение последующей четверти века был заложен… [Это], возможно, самое значительное следствие Второй мировой войны для послевоенного мира».

К середине 1960-х Америка финансировала восстановление послевоенной Европы и других стран, одновременно упрочивая свое положение главного экспортера культурных норм и технических ноу-хау. Этот век должен был стать веком Америки, и так это и случилось.

США не только не понесли никакого прямого ущерба на собственной земле (и сэкономили потенциальные миллиарды долларов расходов на восстановление своей инфраструктуры), больше того, самый факт, что Америка смогла победить, спонсировать союзников во время войны и провести план Маршалла (программу помощи Европе на сумму 100 миллиардов долларов в современных ценах, что составляло около 5% ВВП США в 1948 году), показывает, как непомерно разбогатела страна.

Кристофер Тассава писал: «Экономически усиленные промышленной экспансией военного времени… обладающие экономикой, более мощной и богатой, чем любая иная в мире, американские лидеры решили сделать США центром послевоенной мировой экономики». Холодная война затянулась на следующие полвека, но в конечном итоге возобладала именно эта стратегия. Ни одна страна мира не могла даже приблизиться к едва затронутым, фантастически богатым Соединенным Штатам. Мир принадлежал им.

Америка на подъеме проникла во все сферы общества. Такова была ее мощь, уверенность, энергия, что она пробилась и просочилась во все области человеческой деятельности, где ощущалось влияние Запада. Последующие десятилетия, 1950-е и 1960-е, казалось, лишь укрепили эту схему. Политически это была эра общественной сознательности и движения за гражданские права, произошла культурная революция в музыке, литературе и искусстве, а американские инновации доминировали в науке и технологии, доставив человека на Луну и продолжив разработку атомной бомбы.

Удача проекта «Манхэттен» и успехи в гонке ядерных вооружений возвестили эпоху, когда научное и технологическое главенство Америки казалось на Западе непоколебимым. Экспорт США вырос с 9993 миллионов долларов в 1950 году до 19 626 миллионов в 1960-м. Это увеличение экспорта всего за десять лет было подержано ростом валового накопления основного капитала, который возрос с 58 миллиардов в 1950 году до 104 миллиардов в 1960-м.

В течение тридцати лет, начиная с 1950-х, мир стал свидетелем того, как влияние Америки распространяется повсеместно. От больших промышленных комплексов, таких как General Motors, Ford Motor Company, Mobil Oil, International Business Machines, United Fruit Company и Dow Chemicals, до голливудской киноиндустрии и музыкального бизнеса, образцом которого стала компания Motown, все символизировало мощь Америки как в самих США, так и за рубежом. Но бизнесом дело не кончилось.

С помощью основанного в 1961 году Корпуса мира Америка, экспортируя свои ценности через молодежь, давила своим моральным авторитетом на всех, кто, по мнению американцев, был не похож на них, с прерогативой «продвигать мир и дружбу во всем мире при посредстве Корпуса мира, который должен направлять в заинтересованные страны и территории мужчин и женщин из Соединенных Штатов, квалифицированных для службы за рубежом и готовых служить, при необходимости, в затруднительных условиях, чтобы помочь людям этих стран и территорий в обеспечении их нужд в обученном персонале». Разумеется, Америка не просто экспортировала свои ценности посредством Корпуса мира. США осуществили военные вторжения в Корею и Вьетнам, который до сих пор остается огромным пятном на американской совести. То, что Америка становилась все более дерзкой и обладала беспрецедентной силой за пределами страны, не вызывало никаких сомнений.

В целом это была эпоха того, что американский журналист Том Брокоу назвал «величайшим поколением»: поколения американцев, сражавшихся во Второй мировой войне и вернувшихся, чтобы сделать Америку величайшей страной мира. Очевидно, что в течение следующих пятидесяти лет они добивались успеха, — Америка была олицетворением богатства, силы и культурного превосходства, ее щупальца дотянулись до самых дальних уголков мира. Остальной Запад неизменно обращался по орбите вокруг нее — мог ли оторваться от нее тот, кто был загипнотизирован ее мощью и блеском? Это было солнце, вокруг которого кружились все остальные страны.

Америка не останавливалась ни в хорошие времена, ни в плохие. От нефтяных пиков 1970-х до долгового бремени и краха Уолл-стрит в 1980-х и даже падения коммунизма в 1990-х, которое породит ее злейших экономических конкурентов, Америка казалась непоколебимой. Америка так и планировала все с помощью своей военной силы, производственных мощностей, капитализма свободного рынка и культурной монополии — лозунгом тех времен было «Сделано в Америке».

Но перекрутим пленку до сегодняшнего дня. Посмотрим, что изменилось. Западные государства стоят перед лицом неслыханной финансовой катастрофы, их население стареет, для их обеспечения осталось мало ресурсов, многие необходимые политические реформы остаются политически непопулярны, а экономическое превосходство пошатнулось в глобальном масштабе, да так, что раньше и не снилось. И хотя неприятности случались и прежде, например американский ссудно-сберегательный кризис в 1980-х и 1990-х, тем не менее недавний финансовый кризис и курс, который продолжают проводить США, уверенно доказывают, что хватка, в которой Америка когда-то держала весь мир, быстро ослабевает. В первом десятилетии XXI века она превратилась в финансово слабую и экономически уязвимую страну, настолько, что, как плохая кровь, заразила все политическое тело Запада, сделав историю экономического упадка историей борьбы Запада против многочисленных выскочек из остального мира. Однако у стран Запада остаются веские причины ставить на то, что США в последующие годы будут экономически сильнее Европы.

Но что именно является движущей силой роста в экономике?

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Ее обожал весь мир — и ненавидела собственная родня. По ней сходили с ума миллионы мужчин — а муж променял ее на старую любовницу, не блещущую красотой. За ее венчанием наблюдали более миллиарда телезрителей, ее «райской жизни» завидовали все женщины мира — но она в отчаянии спрашивала принца Чарльза: «За что ты вверг меня в ад?» Ее судьба казалась сказкой о Золушке — только без хэппи энда…
  
  Принцесса Диана начала писать эту книгу незадолго до смерти, уже предчувствуя скорую гибель, а последнюю точку поставила накануне трагедии. Это не автобиография, не дневник, не мемуары, даже не исповедь — это крик души самой желанной женщины в мире, у которой было все, кроме любви и женского счастья. Ведь обожание толпы и поклонение миллионов — еще не любовь…
  
  Успела ли она узнать это чувство после разрыва с принцем Чарльзом? Был ли ее последний мужчина достоин руки принцессы Дианы? О чем она сожалела больше всего, чего опасалась после развода, кому верила, кого подозревала, о чем думала в последние дни? Почему так отчаянно спешила жить — как будто не просто предчувствовала трагический финал, а знала наверняка?…
  
  Казалось, нам уже не получить ответ на эти вопросы; казалось, леди Ди унесла свои тайны в могилу, — если бы не эта сенсационная книга, опубликованная уже после ее гибели и проливающая свет на самые запретные страницы ее биографии.

• Купить книгу на Озоне

Наша семья была самой обыкновенной семьей, близкой к королевскому двору. Эту близость обеспечили принадлежность отца к роду Спенсеров и дружба бабушки Рут Фермой с королевой-матерью. Рут Фермой дружила со старшей Элизабет еще тогда, когда никто не предполагал, что та станет королевой, а потому никто не мог заподозрить мою бабушку в низкопоклонничестве.

Все Спенсеры своенравны, а все Фермои строптивы и властны. О моей маме Фрэнсис говорят, что когда пристально смотрит своими синими глазами, кажется, будто она больше королева, чем сама королева. Да, из мамочки вышла бы куда лучшая супруга принца, чем я. Будь она на моем месте, Камилла отправилась бы куда-нибудь в Австралию или вообще на Южный полюс уже через пару дней, а не отравляла жизнь столько лет.

Хотя ее собственная мать наша бабушка Рут Фермой от неверности мужа претерпела немало. Бабушка была всегда уверена в правильности своих поступков и мысли не допускала о возможности ошибки. Мне бы ее уверенность! Брак бабушки, по сути, был кошмаром, но она женила на себе дедушку по расчету и жила, прекрасно зная о побочных связях и даже детях своего супруга.

Возможно поэтому бабушка была крайне возмущена и маминым, и моим поведением. Подумаешь, муж неверен и имеет многолетнюю любовницу! Разве это причина, чтобы страдать булимией, ревновать и тем более разводиться?! В конце концов, можешь поплакать в подушку, но так, чтобы даже горничная не догадалась, а уж за пределами собственной спальни об этом вообще никто ничего не должен знать!

Я сделала все наоборот — вынесла свои страдания на суд общественности, рассказав о неверности царственного супруга, и этим совершенно испортила отношения с бабушкой. Ничего другого ожидать было нельзя, потому что задолго до этого она также вычеркнула из своей жизни мою маму — свою обожаемую дочь Фрэнсис, когда та посмела уйти от мужа к любимому человеку.

Я тоже осуждала маму, сейчас мы с ней в ссоре по другому поводу, но осуждала за то, что она бросила меня. Бабушка же выступила против собственной дочери даже в суде, когда определяли, кто должен опекать детей. При этом бабушку меньше всего волновали чувства детей, для нее было главным, что Фрэнсис, для которой она устроила столь блестящий брак, посмела его разорвать!

Бабушка действительно устроила сначала роман между моими родителями, а потом и их свадьбу. Ей было неважно, что маме всего пятнадцать, что она еще школьница, что у папы тогда была другая почти невеста. Она решила заполучить для дочери самого завидного к тому времени жениха — Джона Спенсера, который должен со временем стать восьмым графом Спенсером, она его заполучила.

Папа был влюблен в маму по-настоящему, несмотря на ее молодость и разницу в их возрасте в двенадцать лет. Когда маме исполнилось семнадцать, они, наконец, смогли пожениться. О…, это была поистине королевская свадьба, конечно, не такая, как у меня, но бабушка всегда умела блеснуть.

Я больше похожа на маму моего отца леди Синтию, и внешне, и во многом характером. Леди Синтия была удивительно доброй и обожала заботиться о других, ее часто видели в семьях Нортгемптоншира с помощью и утешениями. Но она и слова не могла сказать против дедушки — графа Спенсера. Дедушку Джека боялись мы все, и папа тоже. Мама не очень, но жить в его огромном Элторпе с его 120 комнатами и суровыми условиями без нормального отопления не хотела. Мама говорила, что чувствует себя там так, словно нечаянно осталась в музее, который закрыли на выходной. Именно поэтому мы перебрались к бабушке Рут Фермой в Парк-Хаус в королевском поместье в Сандрингэме. А сама бабушка окончательно переехала в Кларенс-Хаус к своей подруге — королеве-матери Элизабет. Их многолетняя дружба казалась нерушимой. Она таковой и была.

Сначала родители были счастливы, как могут быть счастливы молодые люди, у которых есть любовь, семья, родилась первая дочь, и имелись средства на пусть и не королевское, но вполне сносное существование.

Я иногда думала, неужели именно долгое отсутствие сына так испортило их отношения? Когда, будучи уже совсем взрослой, узнала, что отец заставлял маму пройти обследование, чтобы выяснить, может ли она вообще рожать сыновей, не сразу поверила. Но потом, когда мой Гарри родился совершенно рыжим (а он, как две капли воды похож на мою сестру Сару), и Чарльз засомневался в своем отцовстве, я поверила, что такой поступок мужа возможен.

Мама родила Сару, нашу рыжую красавицу, крестной матерью которой стала сама королева-мать.

Потом родилась Джейн — умница и отличница, ее крестным отцом стал герцог Кентский.

Потом родился Джон, и это стало сначала радостью, но тут же горем. Джон умер почти сразу. Мама рассказывала, что была в ужасе, потому что ребенка унесли, а ее саму заперли и не выпускали, пока Джона не похоронили. Потом была неудачная беременность, а потом на свет появилась я.

Отец позже мог говорить все, что угодно, но в момент рождения я оказалась для него полнейшим разочарованием. Едва родившись, я была никому не нужна. Снова девчонка! 1 июля 1961 года в семье Спенсеров не стало праздником, они даже не могли целую неделю выбрать мне имя, и никаких звездных крестных у меня не было тоже.

Вот тогда папа и заставил маму пройти обследование.

Через три года родился наш братик Чарльз, его крестной была сама королева Елизавета II, но отношения родителей это уже не спасло. Мама, подарив роду наследника, видно посчитала свою миссию выполненной, а себя свободной.

До развода родителей у нас было счастливое детство, огромный парк Сандрингэма, достаточно удобный Парк-Хаус, обожаемые родители, готовые делать для нас все, постоянные праздники… Даже няни были добрыми и веселыми, во всяком случае, мне так казалось. Я очень любила и маму, и папу. Разве можно было предположить, что они когда-то станут делить нас?!

Гром грянул среди ясного неба, мама влюбилась! У меня очень красивая мама, длинные ноги у меня от нее, только она рыжая, как Сара, и очень уверенная в себе. Сара в нее характером, но моя сестра тоже очень красивая.

Начались родительские скандалы. Папа при всех делал вид, что они хорошая семейная пара, а когда гостей не было, родители страшно кричали друг на друга, хлопали дверьми. Сара умней, она уходила в свою комнату и включала погромче музыку, а я наоборот, подходила к самой двери их спальни и пыталась послушать, что же не так.

Почему они ссорятся, ведь за день не случилось ничего страшного? В пять лет я не понимала, в чем именно родители обвиняли друг дружку, но где-то в голове это засело. Позже Чарльз удивлялся, тому, что я устраивала скандалы с криком и хлопаньем дверьми. Для королевской семьи это было немыслимо, там голоса не повышали, а я просто не представляла, что можно ссориться иначе!

Я страшно боялась, чтобы папа не ударил маму, потому стоило им повысить друг на друга голос, оказывалась тут как тут, но появляться на виду не решалась, просто стояла за дверью, постоянно ожидая чего-то страшного.

А потом они развелись совсем…

Мы виделись с мамой только по выходным, для этого нужно было проехать немалый путь с няней, потом видеть слезы мамы и слышать ее причитания, что завтра детей заберут обратно…

Эти воскресные встречи только озлобляли меня. Конечно, в свои шесть лет я ничего не понимала, кроме того, что мама нас бросила.

Сара была почти взрослой, ей исполнилось тринадцать, за ней тянулась отличница Джейн, они уже учились и чувствовали себя почти самостоятельными, залихватски рассказывали о выпивках и разных школьных проказах, вернее, рассказывала Сара, а Джейн только кивала. Казалось, развод родителей их почти не задел, они не желали ездить к маме в ее новый дом. Конечно, это только казалось, но старшие сестры хотя бы понимали, что именно происходило, а мы с братом нет.

Брат Чарльз был еще совсем мал, а я пыталась разобраться, но не понимала одного: как могла мама нас бросить?! Она уехала в Лондон, обещая вернуться, и не вернулась. Позже я узнала, что маму не пустили в дом, когда она все приезжала нас проведать, но тогда это было настоящим горем — мама нас бросила!

Сара фыркала, что я дура, потому что развела слезы, мол, нужно не плакать, а сделать свой выбор. Но я не могла делать выбор между мамой и папой.

Ну почему нужно выбирать между мамой и папой?! Я не хотела выбирать, я любила обоих одинаково сильно и хотела жить с обоими!

Они сначала разводятся и делят нас словно столовое серебро, а потом требуют, чтобы мы были счастливы. Я не могла быть счастлива. Однажды к празднику они прислали мне каждый по платью — белое и зеленое, и я вместо того, чтобы радоваться, рыдала и даже не хотела никуда идти, потому что оба наряда были красивыми и мне нравились, но выбрать один, означало отвергнуть другой, а я не хотела никого отвергать!

Разве можно в таких условиях не вырасти строптивой? Знаю, у многих родители развелись, но не у всех так тяжело и позорно, к тому же не всех заставляли жестоко выбирать, и не всем потом приводили в дом таких мачех, какой была Рейн.

Однажды я умудрилась отказаться от чаепития … с королевой! Отцу прислали приглашение на чай в королевскую резиденцию в Сандрингэм, причем, именно со мной. Что заставило меня вдруг заявить, что не пойду, не знаю сама.

— Нет, у меня болит голова!

— Дач?! Тебя королева каждый вечер приглашает попить чайку? К Ее Величеству и с мигренью можно пойти.

— Не пойду!

Ни переубедить, ни заставить отцу не удалось, он был вынужден отправить Ее Величеству извинения, объясняя отказ моей болезнью.

Потом я пожалела, но тогда главным было настоять на своем.

Сара о выходке отозвала коротко:

— Дач просто дура!

Бабушка не просто заняла сторону отца, но и выступила против собственной дочери, осудив маму публично. Так мы получили еще один урок: положение при королевском дворе важнее даже любви к собственной дочери, ведь бабушка поступила так, прежде всего, чтобы сохранить дружбу королевы-матери.

Если бы мама нас выкрала или хотя бы попыталась сделать это, я бы ее простила, но мама сразу после развода вышла замуж за своего любовника Питера Шенда Кида. Даже если это была горячая любовь, дети не виноваты.

Мы остались с папой и хорошо видели, как он изменился. Особенно это чувствовала я. Сара и Джейн были уже достаточно взрослыми и учились далеко, а мы с Чарльзом пока оставались рядом с папой. Он стал нелюдимым, грустным, словно, уехав, мама забрала из него жизненные силы. Я не могла не пытаться утешить папу, мне так хотелось вернуться в те времена, когда в Парк-Хаусе устраивали счастливые праздники в дни рожденья! О, наши праздники помнили в графстве, весь парк Сандрингэма превращался в настоящий детский рай!

Но все это закончилось… Иногда я думала, что и детство закончилось тогда же.

Мама со своим Питером уехали на остров Сейл на западе Шотландии. Конечно, ни мы туда, ни мама оттуда ездить каждые выходные не могли.

Мне было восемь, когда мы остались только с отцом, няни не в счет, я ними я воевала так, словно это они виноваты в уходе мамы. Мы Спенсеры, но как же нам было одиноко! Конечно, папа отвозил нас с Чарльзом в школу и забирал обратно, он старался зайти в детскую, чтобы пожелать спокойной ночи, интересовался нашими делами, но папа это не мама. Ели мы всегда только в детской с няней, беседы вели с ней или друг с другом… Чарльз видно чувствовал одиночество еще сильней меня, а потому часто плакал и всегда жался ко мне, словно ища защиты. Я заботилась о нем, как могла, ведь Чарльз не получил даже той любви мамы и папы, которая досталась нам, он был слишком мал, чтобы что-то понимать, когда они разводились.

Нянь я просто выживала. Все говорили, что я упрямая, строптивая, иногда просто невыносима. Они ничего не понимали! Чаще всего я упрямилась не из-за того, что была действительно упряма, а потому что меня не замечали!

Да, да, и пусть говорят что угодно. Потом порасскажут, что это не так, что я была у отца любимица, и он многое готов сделать для меня… Да, назло всем я сказала, что хочу на день рождения живого верблюда и когда праздновали мой седьмой день рожденья, отец раздобыл настоящего верблюда. Ох и посмеялись мы тогда! Но все равно, верблюд — это признак родительской любви? Нет, я была им не нужна!

Лучше бы они сохранили семью, чем приводили верблюдов.

Мне всегда нравилось танцевать, ах, как мне это нравилось! Так хотелось выйти на сцену в роли Одетты-Одиллии в » Лебедином озере«. Обожаю Чайковского, особенно этот балет. Я даже выучила его переложение на клавир и с удовольствием играла перед домашними.

Но какая из меня балерина? Я высокая, толстая и ленивая… Возможно, не будь я такой неуклюжей пышкой в детстве, займись серьезно балетом, во мне бы воспитали упорство, трудолюбие, уверенность… Но этого не случилось, танцы танцами, а в балет не взяли совсем.

А еще я любила плавание и прыжки в воду. Вода это чудесно, в воде я чувствовала себя уверенно, в плаванье нужна сила и стремление вперед, чего у меня вполне хватало. В воде я ловкая, легкая, не то, что на суше, где нужно следить за осанкой, тем, чтобы не косолапить или загребать ногами.

Постепенно я научилась быть красивой и на суше, но вот сутулость осталась. Нелегко не сутулиться, если все вокруг хоть немного, но ниже тебя, высокий рост хорош, когда ты среди высоких людей.

Куда хуже обстояли дела со всякой зубрежкой, а вернее, экзаменами. Я совершенно не понимала, зачем мне все это знать. А если мне неинтересно или я не понимаю, зачем это нужно, могу зубрить сколько угодно, никакого толка не будет, вес равно к экзамену все вылетит из головы. Я не понимала и того, почему все переживают из-за несданного предмета. Не сдала? Ну и что, разве я от этого стала хуже или просто другой?

После экзамена я могла спокойно рассказать о том, что только что была не в состоянии ответить перед преподавателями. Мне просто не казалось это важным. Сара сдала шесть экзаменов, а наша отличница Джейн и вовсе одиннадцать, я ни одного даже после второй попытки. И это им пригодилось? Ничуть. Все, что нужно узнать, они узнали сами. И я также.

Если мне было интересно или действительно нужно, я легко выучивала большие тексты за короткий срок. Это не касается речей, так и не научилась подолгу и легко их произносить, больше чем на десяток минут меня никогда не хватало. Но стоило уйти с трибуны, и я могла разговаривать с людьми на любые темы.

Когда мы отправлялись в новую страну я, которая ничего не знала из географии или истории (в этом не вина преподавателей, они старались вложить нужные знания) спокойно прочитывала большой текст и легко его запоминала. Но стоило закончиться визиту, как этот же текст легко исчезал из моей памяти, словно влажной губкой стирали написанное на доске. Так уж устроена моя память, она цепкая и крепкая, но недолгая и не желала подчиняться правилам. Чарльза временами это приводило в ужас или в ярость.

Мне было четырнадцать, когда положение нашей семьи вдруг изменилось, отец стал восьмым графом Спенсером, а мы соответственно леди Сара, леди Джейн и леди Диана. Я леди Диана Спенсер!

И наш родовой замок — огромный Элторп. Конечно, в нем оказалось не все так здорово, то есть, было помпезно и страшно неудобно, но ведь это родовое поместье. Я ходила по залам, приседала в реверансе перед каждой картиной, важно поворачивала голову налево и направо, милостиво кивала, словно разрешая что-то своим пажам…

Какая девочка не мечтает стать принцессой в таком возрасте? Хотя, думаю, Сара не мечтала, она всегда знала, чего хочет и смотрела на меня свысока.

Но тогда у нас еще был отец, хотя няни менялись то и дело. Просто они были противные, я воевала с этими тетками и одну за другой выживала из Элторпа. Зачем нам няни? Может, маленькому Чарльзу и были нужно, но не мне же! В школе мне постоянно указывали, что делать, и на каникулах чужая тетка тоже норовила заставит поступать по-своему.

На меня глядя, капризничал и Чарльз. Одна из нянь хватала нас с братом за шивороты и… била лбами друг о дружку! Но я тоже расправлялась с ними: закрывала в ванной, выкидывала в окно их вещи… Нам не нужны няни, нам нужна мама.

Лучше бы я этого не говорила! Я понимаю, что не мои слова повлияли на отца, он принял решение сам.

Мы только освоились в Элторпе, когда отец решил жениться. Это было просто немыслимо. У нас будет мачеха?! Хотелось крикнуть:

— Нет!

И все же я промолчала, если бы ни Сара. Старшая сестра уверена в себе, к тому же ей уже исполнился двадцать один год и она жила собственной взрослой жизнью. Она с первых минут знакомства дала понять будущей мачехе, что терпеть ее не может.

Самое удивительное — нашей мачехой оказалась Рейн Легги, дочь моей обожаемой писательницы Барбары Картленд. Настолько же, насколько я любила романы Картленд, настолько ненавидела ее дочь. Мы ненавидели Рейн потому, что она хотела отобрать у нас папу!

Мало того эта дама попыталась сразу продемонстрировать свое особое положение, она настолько по-хозяйски вела себя с нами, что Сара не выдержала и нагрубила. Я поддержала.

Нас можно понять, Саре был двадцать второй год, мне пятнадцатый, а нам как детям предлагали миндальный торт с обещанием дать еще кусок тому, кто съест больше. Как она это представляла, мы должны, как на глупых соревнованиях, влезть с головами в тарелки, поглощая свои куски в сумасшедшем темпе? А потом с восторженными вымазанными физиономиями требовать еще кусок? Глупее ничего не придумать, конечно, мы не стали соревноваться! Если я захочу миндальный торт, я просто попрошу мне его испечь или купить.

Сара нагрубила, я поддержала, в результате за столом остались только папа, наш смущенный брат Чарльз и эта дама. Я вдруг поняла, что она просто отберет у нас папу. Саре, может, это не столь важно, как и Джейн с Чарльзом, а для меня очень серьезно. Я папина дочка, но теперь он принадлежал не мне, а ей. Могла ли я любить эту даму?

Позже стало еще хуже, потому что в июле 1976 года, ни слова не сказав нам, отец женился на этой мегере! И узнали мы об этом… из газет! Мало того, в нашем семейном замке в Элторпе состоялся бал на тысячу приглашенных. Знаете, кого не было на этом балу? Детей графа Спенсера — Сары, Джейн, Дианы и Чарльза! Кто мы такие, чтобы нас звать на такое важное мероприятие?

Я знаю, что Сара заявила журналистам, мол, там не было ничего важного, чтобы нас приглашать. Но я знаю и то, как была возмущена, шокирована сестра. Я вообще проревела целый день. Отец женился не просто не спросив нас, нравится ли нам эта мегера в качестве мачехи, но и вообще не поставив в известность, даже не пригласив на свадьбу! Интересно, чего они ожидали в ответ? Ответом могла быть только ненависть! Разве можно любить ту, которая подло забрала у тебя любимого отца, так пренебрежительно отнеслась к тебе, словно ты вещь в кладовой, которую можно задвинуть подальше и забыть.

Рейн ненавидели мы все. А отцу я даже дала пощечину!

Мало того, эта мерзавка начала хозяйничать у нас в Элторпе, словно у себя на кухне, она принялась распродавать фамильные вещи Спенсеров, будто это было ее старое барахло. Даже сейчас, через много лет меня трясет при воспоминании, что эта мерзавка натворила с Элторпом!

Конечно, она спасла отцу жизнь, когда у того случилось сначала обширное кровоизлияние в мозг, а потом синегнойная инфекция. Но это все потому, что понимала, что с ней будет, если муж умрет. Тогда отец выжил, однако, эта мерзавка с первых лет полностью оградила его от нас. У нас не было матери, потому что мама предпочла другого мужчину отцу и других детей собственным (у ее второго супруга было трое детей), теперь у нас не было и отца, который тоже предпочел чужих троих детей этой Рейн своим собственным. У нас никого не было! Могли ли мы любить эту женщину? Ничуть, мы ее ненавидели!

Даже сейчас, когда мои с ней отношения стали куда более спокойными, и мы даже нашли общий язык, стоит вспомнить первые годы, обиды из-за свадьбы, отчуждения отца, наглого хозяйничанья в Элторпе и разбазаривания фамильных ценностей, и меня захлестывает даже не обида, а ненависть! Очень трудно простить, когда у тебя отнимают любимого отца и унижают на каждом шагу. Я стала мудрее, но внутри все равно сидит эта всепоглощающая обида, которая никогда не закончится, боль, которая никогда не утихнет.

Мой брат Чарльз все время молчал, но оказалось, что он переживал не меньше, во всяком случае, сразу после смерти отца, став девятым графом Спенсером, он буквально вышвырнул мачеху из Элторпа! Я с удовольствием помогала. Мы запретили ей выносить любую вещь, если она не куплена лично ею, а все ее личные вещи засунули в мешки для мусора и выкинули вниз с лестницы. Я лично проследила, чтобы в нашем семейном замке не осталось никаких следов пребывания этой женщины и ее мерзких отпрысков. Когда через несколько месяцев в каком-то углу обнаружилась книга, забытая кем-то из ее детей, я буквально растерзала несчастный предмет, чтобы сжечь его в камине!

Такой ненависти, как к ней, я не испытывала ни к кому, даже к Камилле. Эта женщина отняла у меня отца тогда, когда он был мне больше всего нужен, она отняла у меня понятие дома, потому что считать домом Элторп, где хозяйничала эта тетка, я не могла. В результате в пятнадцать лет у меня не было ничего — ни семьи, ни дома, ни любви родных…

До учебы ли мне было, и могла ли я быть послушной и хорошей девочкой? Они сначала ломают судьбы детям, а потом удивляются, что те растут строптивыми и нервными.

В моих резких сменах настроения, приступах булимии и неспособности к усидчивой учебе виноваты мои родители и эта женщина! В шесть лет почувствовать себя брошенной матерью, в пятнадцать преданной отцом и затем выкинутой из дома чужой женщиной и остаться спокойной и уравновешенной едва ли возможно.

Булимия ужасная вещь. Сейчас уже не секрет, что я ею страдала. Это когда вас мучает неудержимый голод, и вы за один прием поглощаете столько, сколько в обычном состоянии могли бы съесть за неделю, а потом организм отторгает все поглощенное. Булимия болезнь не желудка, а нервов, у тех, кто живет спокойно и уверен в себе, такого не бывает. Это болезнь ненужности, переживаний, заброшенности. И пусть вокруг меня крутилось множество людей, пусть я никогда не бывала одна — сначала девочки в школе, потом слуги, камеры видеонаблюдения, фотокорреспонденты, охрана, все равно это было одиночество, я понимала, что никому не нужна! И никто, никто не станет страдать, если я вдруг умру!

Наверное, у всех детей бывают такие моменты, мои подружки тоже обливали слезами подушки, если родители не приезжали подолгу или их забывали поздравить с каким-то праздником, но если такое отчаянье надолго, оно становится болезненным. А потом перерастает в сильнейшую потребность, чтобы тебя любили и постоянно говорили об этом.

В такой потребности, наверное, одна из причин нашего с Чарльзом непонимания. Если бы муж хоть раз в день говорил мне, что он меня любит, а не отделывался даже нарочно выбранными подарками по какому-то поводу, если мы говорили об этом в королевской семье, я бы просто расцвела. Но в королевской семье просто не принято выражать чувства, тем более, без особой надобности.

Особенно трудно, если мама вас бросила, ты была папиной дочкой, а папа женился, даже не поставив тебя в известность! Разве можно простить такую узурпаторшу?

Нашу мачеху называли Леди, Которая Умеет Добиваться Своего. Она действительно умела, вопреки воспитанию, вопреки немыслимому давлению своей матери Барбары Картленд, вопреки всему. Ее девиз «Совершать невозможное!». Она не только умела добиваться, чего хотела, прежде всего, она знала, чего хочет! И потому совершенно не могла понять меня, считая размазней.

Сейчас я думаю, что если она тогда нашла со мной общий язык, либо я не поддалась давлению Сары и не стала воевать с мачехой, я выросла бы совсем другой, и многих проблем моей жизни удалось избежать. Рейн умела очаровывать тех, кого желала очаровать, умела найти подход, найти точки соприкосновения. Например, Рейн просто влюбила в себя нашего дедушку старого графа Спенсера, возила ему шоколад, разыскивала для коллекции уникальные трости… Но главное — она искренне интересовалась историей Элторпа.

Я не могла допустить и мысли о том, что когда-либо помирюсь с Рейн! Мы столько лет почти враждовали… Что же произошло? Однажды Мохаммед Аль-Файед, который был дружен с моим отцом, обратил мое внимание, что за все время только Рейн не наговорила журналистам обо мне ничего дурного, а ведь могла бы… Конечно, я посмеялась:

— Просто ее не спрашивали!

— Не думаю. Просто она не желает зла ни тебе, ни отцу. И твоего отца искренне любила, даже если от этого вам было плохо. Но ведь не Рейн развела ваших родителей…

Конечно, я не сразу приняла слова Мохаммеда, не хватало еще мне восхищаться Рейн или благодарить ее за приличное поведение! Пусть она не разводила маму с папой, но самого папу она у меня отняла!

А потом Аль-Файед все же сделал так, чтобы мы встретились.

И при упоминании о папе я увидела в глазах у Рейн настоящие слезы. Когда он перенес инфаркт, а потом синегнойную инфекцию, именно Рейн сумела добиться, чтобы применили лекарство, еще не прошедшее испытания. Другого шанса не было, и она сумела заставить использовать один-единственный.

Папа выжил и даже смог отвести меня к алтарю, но мачеха не услышала от нас и слова благодарности. Тогда мы с Сарой были убеждены, кажется, даже в том, что саму синегнойную инфекцию папе подсунула Рейн!

Теперь подумав, я поняла, что Рейн действительно не воспользовалась возможностью заработать на воспоминаниях о моем детстве, а ведь могла бы наговорить репортерам уйму всяких гадостей о моем поведении.

А вот я, рассказывая Мортону о нашей семье, наговорила о Рейн немало гадостей. В общем-то, было за что, Элторп она испортила основательно и основательно же разбазарила. Но Рейн в ответ не сказала обо мне никому и ничего.

Мне бы поучиться у нее тогда, в Элторпе, но я ее ненавидела. Все мы, дети Джона Спенсера, Рейн ненавидели.

Человек меняется, возможно, я когда-нибудь стану мудрее и на многое и многих посмотрю иначе, но для этого должно пройти время. Понять, значит, наполовину простить. Я уже смогла понять Рейн, неужели я когда-нибудь смогу понять и Камиллу? Ну уж нет! НИКОГДА!

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Андрей Рубанов — автор романов «Сажайте и вырастет», «Йод», «Готовься к войне», «Жизнь удалась», «Психодел»; «Хлорофилия», «Боги богов». Реальность в его книгах всегда актуальная, жесткая и не терпит компромиссов, вымысел очень похож на правду…
  
  Новая книга «Стыдные подвиги» начата в 1996 году в тюрьме «Лефортово» и закончена в 2011-м, в июле, в день, когда автору исполнилось 42 года.
  
  Главный герой — пионер, солдат срочной службы, студент, частный предприниматель, банкир, заключенный, пресс-секретарь, кровельщик; сын, муж, отец, брат…
  
  Место действия — Москва, Электросталь, Тверская область, Чечня, снова Москва…
  
  Главная сюжетная линия — жизнь отдельно взятого человека. По имени Андрей Рубанов.
  
  «Родился, вырос, повзрослел. Любил, служил, работал. Бегал, ползал. Ошибался. Прощал, мстил. Уважал. Изобретал. Тратил. Смеялся, плакал. Убегал, догонял. Гордился, стыдился. Гнил. Процветал. Играл. Содержал, кормил, воспитывал. Герои и события невымышленны. Все совпадения неслучайны».

Гад

В шесть утра в камере ломали гада.

Еще вчера он не был гадом. Обыкновенный криминальный балбес, уроженец Дагестана, лезгин или аварец. Едва войдя, объявил, что на свободе вел бродяжной образ жизни и в тюрьме хочет иметь со стороны арестантского сообщества положенное уважение. В ответ ему сказали, что только время покажет, какого именно уважения достоин всякий человек, и забыли про него.

Плотный, спокойный, по своему неглупый. Впрочем, для тюрьмы этого мало. Еще нужна осторожность, обыкновенное здравомыслие. Попал в тюрьму — молчи и слушай, вылетит лишнее слово — пожалеешь. Этот не молчал. Вошел в пять вечера, а в семь уже прибился к кому-то, уже чифирил с кем-то, уже курил чьи-то сигареты и рассказывал о безбедной и беспечной вольной жизни.

В половине восьмого один из тех, с кем чифирил и чьи сигареты курил, — грузин Шота, — пересек камеру и пришел под самую решку, к смотрящему Евсею.

— Ситуация… — шепотом произнес Шота. — Этот… Который дагестанец… Он совсем дурак. Он сказал такое, чего нельзя говорить. Все слышали. Если б он только мне сказал, я бы его остановил, клянусь мамой. Зажал бы ему рот рукой. Но он всем сказал.

— Что сказал?

Шота печально покачал головой.

— Сказал, что на воров ему положить. Он сам по себе. Вор, не вор — какая разница. Так он сказал.

Евсей сузил глаза, произнес почти беззвучно:

— Очевидцы есть?

Шота несколько раз кивнул.

— Я ж говорю, все слышали… Есть очевидцы, конечно. Хромой, и Туркмен, и Байкер, и Сиплый, и еще люди…

— Ага. Зови тогда их сюда. Только тихо. Этого дагестанца не зови. Зови только очевидцев. Иди.

Коротко и тихо поговорив с каждым из семерых очевидцев, смотрящий подозвал близких: сидевшего за героин маленького татарина Рому Толкового и сидевшего за разбой Гришу Покера.

— Что делать будем?

— Отпишем, — сказал Толковый.

— Это понятно. Но кому? Сразу вору, или смотрящему за централом?

— Не надо смотрящему, — сказал Покер. — Это чисто воровская тема. Сразу поставим в курс вора, и подождем ответа.

Написали тут же короткую ксиву и поспешно отправили по дороге, чтоб успеть до вечерней поверки.

Евсей сделался мрачен. Он был квартирный вор, вдобавок — верующий, трижды в день молился. Он не любил насилия. За год при нем в камере появилось только двое опущенных. Первый, едва переступив порог, признался, что снимал детскую порнографию по заказу каких-то датчан или шведов, за что и взят ментами. Сам полез под шконку. Со вторым получилось хуже: совсем мальчишка, взятый за героин, вдруг зачем-то рассказал соседям, как доставлял своей девушке оральное удовольствие. По понятиям пришлось опустить дурака. Впрочем, никто до него не домогался, а спустя несколько дней наркомана выдернули с вещами.

По обязанностям смотрящего Евсей коротко говорил с каждым, кто входил в хату, и если видел перед собой молодого наивного новичка, обычно спрашивал вскользь: «Надеюсь, ты на воле всякими гадостями не занимался? Женщину между ног не лизал? И к проституции не имел отношения? А то ведь за такое здесь сразу под шконку определяют, имей в виду…» Обычно после таких слов новичок сразу мрачнел, но на Евсея смотрел благодарно.

Многие, знал Евсей, теперь доставляют своим бабам удовольствие языком, и если разобраться — половину хаты надо под шконку загнать.

Сутенеров тоже много заезжает, особенно тех, кто крышует это дело. А ведь если ты получаешь с проституции — значит, продаешь женский половой орган, правильно? А если ты продаешь женский половой орган — значит, он у тебя есть. А если у тебя есть женский половой орган, стало быть, ты вообще не мужик, логично?

Евсей пришел к богу здесь, в тюрьме. Как все новообращенные, он был очень строг в своей вере и даже в мыслях не позволял себе ругаться матом. С окружающими, наоборот, старался обращаться мягко, ибо прощать — великое благо, которому следует день и ночь учиться у Бога и его сына.

Ночью от вора пришел ответ.

«Если он говорит, что ему положить на воров, — значит, он гад, и поступить с ним надо, как с гадом, и указать ему его место».

Евсей подозвал Покера и Рому Толкового, молча протянул ксиву.

Покер, прочитав, пожал плечами, Рома Толковый ухмыльнулся.

— Вот так вот, — мрачно процедил Евсей. — Ничего не поделаешь. В шесть утра делаем телевизор погромче — и вперед.

Позвали Шоту, и Сиплого, и Туркмена. Объяснили, что делать. Шота и Сиплый — жестокие люди — без пяти минут шесть пришли на пятак перед телевизором, уже обутые в кеды. Рома Толковый тоже надел носки и одолжил у одного из мужиков крепкие ботинки. Покер — бывший боксер тяжелой категории — наблюдал за его действиями с усмешкой.

Евсей не стал обуваться.

Послали маленького хохла Свирида, разбудить дагестанца и позвать, на разговор.

Заспанный, ничего не подозревающий, он пришел, в одних трусах; Свирид держался сзади, на безопасном расстоянии.

Уверенно улыбнувшись, дагестанец сел было на край шконки Евсея, но тот покачал головой.

— Встань. Не трогай тут ничего. Отойди.

— Не понял…

— Не понял — поймешь. Мы за тебя знаем очень стремные вещи. Мы знаем, вчера ты сказал, что вор тебе — никто, и на воровской закон тебе положить. Ты говорил это?

— Нет, — ответил дагестанец, и вздрогнул: справа и слева подступили, окружили.

— А вот они, — Евсей показал пальцем на очевидцев, — слышали. Это очень серьезная тема. Очень. Либо они, четверо, врут, либо ты врешь.

— Братан… — начал дагестанец, но Евсей грубо оборвал:

— Я тебе не братан. Здесь у тебя братанов нет. Шота, ты здесь?

— Да.

— Он говорил такое?

— Да.

— Туркмен, а что ты скажешь?

— Он говорил, что слово вора ничего не значит. Прямо мне в лицо сказал, и еще улыбался…

— А ты что скажешь, Сиплый?

Сиплый — бестолковый, дурной арестант, сейчас гордый тем, что его позвали на важный разговор, — открыл было рот, но Покер его перебил:

— Хватит, — произнес он. — Не могу это слушать, душа не принимает.

И ударил дагестанца в живот.

Тут же остальные набросились, повалили.

— Телевизор! — надсаживаясь, прошипел Евсей. — Телевизор громче сделайте!

Дагестанец, осыпаемый ударами, завыл и закрыл голову руками.

Шота, как все грузинские преступные люди, хорошо знал понятия. «Сломать» — значило сломать в буквальном смысле, чтобы ни одной целой кости не осталось. Одной рукой упираясь в край стола, а другой — в плечо Свирида, повиснув на мгновение, он высоко поднимал обе согнутые в коленях ноги, а потом с силой прыгал на спину и шею лежащего. Покер, хоть и боксер, напротив, не отличался кровожадностью: наклонившись, он несколько раз прицельно ударил кулаком по затылку и виску дагестанца, потом отступил к стене и сложил руки на груди.

Покер и Евсей давно сидели вместе и знали, что в общей камере среди ста двадцати человек всегда найдутся несколько по-настоящему жестоких людей, природных палачей, они будут топтать и калечить любого, кто ошибется. Кроме того, на экзекуцию придут и другие: физически крепкая молодежь, желающая доказать свою приверженность воровской идее. Сам Евсей лишь единожды присоединился к действу: когда гад, спасаясь от ударов, подполз ближе, пришлось пнуть его ступней в плечо.

Ногами в тюрьме бьют только гадов.

Спустя несколько минут Евсей сделал Покеру знал, и тот, отодвинув Шоту и Свирида, вошедших в раж, ухватил гада за волосы и рывком заставил его подняться на ноги.

Кровь залила все лицо дагестанца, рот был ощерен, глаза ничего не видели, обратились в две набухшие багровые пельменины. Однако он, хоть и шатался, но кое-как держался вертикально.

— Слушайте, — повысив голос, произнес Евсей, глядя в глубину камеры, в серые и желтые лица. — Вот это — он показал пальцем на плечо дагестанца, поросшее серым волосом, — еще вчера ходило среди нас. Жрало пайку. Чифирило. Мы думали за него, что это достойный арестант. Сегодня он уже гад. Вот ксива, — Евсей поднял зажатый в кулаке тетрадный листок, — ее отписал вор. Здесь все сказано. Здесь сказано, что с теми, кто не уважает воровское, следует поступать, как с гадами. А что делают с гадами? Их ломают! Любой может сейчас подойти и прочитать. Любой, кто сомневается, что здесь, в этой хате, все делается строго по понятиям, пусть подойдет и поинтересуется. Если есть вопросы — задавайте сейчас или потом, в любое время…

Глубокая тишина воцарилась, едва смотрящий замолчал.

— Сейчас, — Евсей опять ткнул пальцем в дрожащее, хрипящее, исходящее кровавыми соплями, — запинайте это под шконку, как можно дальше. И пусть оно там сидит, и не высовывается.

Дагестанец вдруг задрал подбородок вверх.

— Братва! — завыл он, — братва, клянусь матерью…

Его сбили с ног, и Шота, мокрый от пота, резиновой подошвой наступил на его лицо.

— Да, — сказал Евсей, — именно так. Теперь его базар уже никому не интересен.

— Завали пасть, — произнес Шота, наклоняясь к лежащему. — Иначе закопаем прямо здесь, в кафельный пол.

И гортанно выругался по-грузински.

Рома Толковый коротко плюнул — слюна упала на спину гада — и сказал:

— Ползи на место свое. Давай! Знай место, тварь. Знай свое место.

Избитый, однако, ползти не стал — выпрямился и заковылял, из одного конца камеры в другой, к умывальнику.

— Э! — громко позвал Рома Толковый. — Не вздумай, тварь, до крана дотрагиваться! Мужики, откройте ему воду. Пусть умоется. Потом дайте ему вещи свои собрать.

Через полчаса все стихло. Сто двадцать арестантов занялись своими делами. Стерев с лица и плеч кровь, дагестанец полез под шконку, в дальний угол, где жил своей жизнью единственный опущенный — тот, что снимал когда-то детское порно. Теперь их стало двое.

«Хорошо, что своими ногами пошел, — подумал Евсей. — Вроде и поломали, как надо, но не изуродовали до полусмерти… А выбили бы глаз, допустим — тогда что? Конец спокойной жизни. Дошло бы до кума, а кум по такому случаю может и дело завести, следствие учинить… Кто бил, за что бил… Глядишь, два-три года к сроку добавилось, ни за что… Хорошо, что мало били. С гадом, конечно, надо — как с гадом, безжалостно, этого никто не отрицает… Но с другой стороны — он пусть и гад, но я-то — человек…»

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Каждый житель острова Тисби знает, что ноябрь — это время скачек. Время, когда кому-то приходится умирать. В этот период самые отъявленные смельчаки бросают вызов не только друг другу, но и огромным мифическим существам — водяным коням. Смертельно опасные для людей, кони не делают поблажек ни себе, ни своим соперникам, ни бесстрашным наездникам. Только очень веские причины могут заставить участников испытать судьбу в этой бешеной гонке. Сможет ли любовь внести коррективы в жесткий регламент Игры? Чем обернется влюбленность двух юных сердец — победой или смертельной опасностью? Не слишком ли непомерно высоки ставки в «Жестоких играх»?
• Купить книгу на Озоне

Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то
умрет.

Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.

Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между
черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но
все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.

В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки
краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра
натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две
тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое — ощущать тепло, и что это такое — спать целую ночь
подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.

Я бодр, я полон сил…

Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один
из распорядителей бегов останавливает меня.

— Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы
покончить с жизнью, чем этот пляж.

Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот — беспокойная лошадь. Они
некоторое время спорят на тему возрастных ограничений
на бегах. Мой отец побеждает.

— Но если твой сын не выживет,— говорит распорядитель,— виноват в этом окажешься только ты сам.

Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места
своего жеребца кабилл-ушти.

На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины
и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда
тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый
и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный
со всех сторон кабилл-ушти — водяными конями. Они тех
же цветов, что и галька на пляже,— черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы
ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского
моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная
цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине
руку.

Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их
талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но
сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!

Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с
их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.

Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят
нас и ненавидят нас.

Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя — мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям,
стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца,
но в данном случае в этом нет необходимости — ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.

— А, Кендрик,— говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня.— Для него красный чепрак.

Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то
наездник.

— Привет, Шон Кендрик! — Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы.— Отличный
денек для бегов!

Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы
киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему
коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу,
я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».

Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу
чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы
скакал я, а не он.

В себе я уверен.

Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо
всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.

Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину
водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы — у них
соленый вкус — и наблюдаю за тем, как отец повязывает
на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним
наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю,
что он боится красного жеребца.

Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел
на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его
копытами, брызги морской воды падали на наши ноги,
и мы никогда не уставали.

Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его
глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.

— Шон! — окликает меня отец, и кабилл-ушти резко
дергает головой, едва не ударившись о мою голову.— Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь,
какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь
неплохо выглядеть с половиной лица?

Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову.
Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь
моего отца».

Отец прокашливается и говорит:

— Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…

И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в
седло.

Он выглядит маленьким и темным на спине красного
жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья,
чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту
лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь
мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал
так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.

Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца
вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше
видит левым глазом, но вместо этого я говорю:

— Увидимся после бегов.

Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания
здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.

Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.

На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться
из моей груди.

А потом серый водяной конь вырывает отца из седла,
сбрасывает со спины красного жеребца.

Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались
над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный
жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом.
Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.

Я не слишком часто думаю о теле моего отца, смываемом покрасневшими волнами. Вместо того я вспоминаю
отца таким, каким он был перед началом бегов: испуганным.

Я не повторю его ошибку.

• Издательство «Лимбус пресс», 2012 г.
• Новый роман Эдуарда Лимонова посвящен жизни писателя в Москве сразу после выхода из тюрьмы. Легендарная квартира на Нижней Сыромятнической улице, в которой в разное время жили многие деятели русской культуры, приютила писателя больше чем на два года. Именно поэтому этот
  период своей беспокойной, полной приключений жизни
  автор назвал «В Сырах» — по неофициальному названию загадочного и как будто выпавшего из времени района в самом
  центре Москвы.

• Купить книгу на Озоне

Там ещё был «Гладиатор».

Если ехать с Садового кольца и повернуть на
Большую Сыромятническую, огибая когда-то известный в советском социуме магазин «Людмила»
(сейчас в нём разместились несколько магазинов),
то метров через двести по левой стороне появляется 1-й туннель. Дыра въезда и дыра выезда из
Сыров. Именно туда сейчас устремляются автомобили буржуинов, приезжающих в выставочный
комплекс «Винзавод». А в ночь открытых музеев
туда же течёт река посетителей. Над туннелем по
эстакаде, часто лязгая, идут поезда на юг и с юга
России. Вот как раз перед 1-м туннелем располагался частокол «Гладиатора». Частокол, по мысли его
создателей, имитировал, быть может, римский военный лагерь или гладиаторскую школу. Тут и там
из него торчали заострённые брёвна, окрученные
непонятного назначения канатами, на нём висели
якобы римские щиты, топоры и копья, а сквозь
просветы были видны деревянные домишки. Каждый домик вмещал несколько столов, там могла
разместиться в каждом либо среднего размера компания, либо несколько индивидуальных посетителей. В зимнее время домики отапливались обогревателями. В вечернее время суток «Гладиатор»
загадочно мерцал красными лампочками, издали
притягивая к себе внимание. Когда я впервые увидел «Гладиатор», это был летний вечер, вдоль тротуара стояли довольно дорогие автомобили, широкие двери римского лагеря были гостеприимно
открыты, я тотчас же нашёл «Гладиатору» литературный прототип. В романе Steppenwolf Германа
Гессе герой романа Гарри Галлер пытается попасть
в заведение с горящими плохо, исчезающими буквами: «Магический театр. Вход не для всех». Прежде всего, ему трудно даже прочесть исчезающие
буквы. Наконец он дочитывает: «Только для сумасшедших!»

«Таинственное место!» — помню, подумал я, впервые столкнувшись с «Гладиатором». Мерцающие
лампочки обыкновенно ассоциируются у меня с
Новым годом, с ёлками, на которых, собственно,
эти лампочки и мерцают. Обещая в Новый год новую судьбу, ту или иную, или неопределённую сказку. Поскольку я передвигался и передвигаюсь после тюрьмы лишь на автомобиле, то мне пришлось
проезжать мимо «Гладиатора» по меньшей мере
один раз в день, если я покидал Сыры. Почему
один? Выезжал я обычно мимо завода «Манометр»
на набережную Яузы, а вот въезжать домой с набережной было неудобно, въезжали мы всегда через
1-й туннель, мимо «Гладиатора».

Однажды у меня был в гостях бывший нацбол
Андрей, сделавший в конце концов неплохую карьеру как юрист. Он ушёл от нас спокойно, просто
отдалился, никогда после не выступил против нас,
я его уважал. Явился он с коньяком. Выпив его коньяк, мы выпили моё вино и стали думать, что делать дальше. Бультерьерочки в тот вечер не было,
она находилась в спальном районе у родителей.
Сыры, надо сказать, чрезвычайно бедны продовольственными магазинами, есть лишь один продмаг, — убогий, советского образца, где до сих пор
нужно «выбивать чек» в каждый отдел, а ассортимент там постнее советского. Закрывается магазин
в восемь вечера. Была полночь.

— Пойдёмте в «Гладиатор», Эдуард! — предложил
Андрей. — Вы там были?

Я сказал, что не был. Он сказал, что он тоже там
не был и вообще плохо знает эту часть города.

— А выпить хочется, Эдуард! Вам не хочется?

Я сказал, что и мне хочется. А ещё хочется есть.
Но я не имею права покидать квартиру без охранников.

— Эдуард, посмотрите на меня. Я здоровый парень. И вы здоровый ещё мужик. Кто нас тронет?
Что они у вас круглые сутки сидят во дворе?

Я сказал, что сейчас не сидят круглые сутки, но
есть правила безопасности.

— Ну как хотите… — Было видно, что он обиделся.

— Пойдёмте, — сказал я, — только я надену кепку.

Мы отправились, осторожно оценивая темноту
Сыров перед нами.

— Мы закрыты, — сказал нам мрачный мужчина
в чёрном костюме с белой рубашкой и в галстуке.
Мы нашли его во внутреннем дворике «Гладиатора». Там, оказалось, есть внутренний дворик с фонтаном. Между тем, в нескольких домиках был свет,
и оттуда шёл дым и был слышен говор и хохот. И даже женский визг. Но во внутреннем дворике было
темно, и только этот, в костюме.

— Для них вы не закрыты, — заметил Андрей. — Для нас закрыты.

— Они пришли часов в шесть. Сейчас разойдутся.
После одиннадцати мы уже не принимаем заказы.

Я обычно не пререкаюсь с персоналом заведений, предоставляя это удовольствие другим. Впрочем, своих охранников я удерживаю от пререканий. Андрей ещё попререкался, и мы ушли, пытаясь вслух понять нравы этого заведения.

— Может, у них тут наркопритон? — предположил
он. — Что вообще за люди?

— Не знаю. Может, чеченцы. Может, азербайджанцы. Может, дагестанцы.

Он проводил меня в квартиру и уехал.

Ещё одна попытка попасть в таинственное заведение произошла при подобных же обстоятельствах, только компания была более многочисленная, нас было четверо. Степень опьянения, видимо, была бульшая, потому что воспоминания об
этом случае у меня остались более глубокие, символические, с оттенком мистицизма. В воспоминаниях как во сне был тёмный внутренний двор, был
человек в чёрном костюме, белой рубашке и галстуке, слова его «Мы закрыты!» в этот раз звучали
гулко и как бы доносились с высоты неба, этаким
роковым приговором звучали свыше и раскатывались на гласных: М-ы-з-а-к-к-р-р-ы-ты! — ыты! Ыты!
На следующий день этот человек вспомнился мне
как египетский бог Анубис с головой шакала, хозяин царства мёртвых. Как бы там ни было, мне во
второй раз не удалось попасть в «Гладиатор», и как
человек, склонный к метафизическому объяснению предметов и явлений, я начал подумывать, что
мне не дают попасть туда некие высшие силы. Как
Гарри Галлер, я, проезжая ежедневно мимо «Гладиатора», вглядывался бессильно в частокол, в ступени, ведущие ко входу, в таинственную глубь его. Несколько раз я увидел там самого Анубиса, он или
бесстрастно стоял на ступенях один, либо высокомерно разговаривал с какими-то vis-a-vis.

Заклятие сумел преодолеть мой адвокат Сергей
Беляк. Приехав ко мне однажды в Сыры, он предложил мне пойти поужинать.

— Тут у тебя есть интересное заведение, содержат
азербайджанцы, «Гладиатор» называется. Ты ещё
не был?

Я поведал ему о своих попытках проникнуть в
заведение и предположил (в первый раз), что меня
не хотят обслуживать только потому что это я.

— Глупости, Эдуард, — поморщился Сергей. — Они
действительно рано закрываются, потому заказ
блюд у них кончается в одиннадцать. Только и всего. Там собираются авторитеты диаспоры. Люди
серьёзные. Чего им засиживаться как сявкам после полуночи.

Мы подъехали к «Гладиатору» на его «Лексусе».

— Добрый вечер, — сказал Сергей. Нас встретил
Анубис. — Нас двое. Усадите нас, пожалуйста, но без
шумных соседей!

Анубис с приветливой улыбкой отвёл нас в один
из домиков, спросил: «Подходит?»

Мы заверили его, что подходит. Потому что в
домике было уютно и не было других клиентов.

— Я вам пришлю русского официанта, Диму, сказал Анубис и вышел.

Телевизор на стене демонстрировал азербайджанский канал из Баку. Мелкие, сладкие помидоры
равно прибыли из их родины. Бараний шашлык,
видимо, недавно ещё щипал траву на горных пастбищах родины. Кинза, свежая, я уверен, тоже росла там же, между камнями или где она растёт? Цены
были низкие. Чисто.

Русский Дима говорил с чуть слышным акцентом
их Родины. Я заказал двести водки и пива. Сергей Б.
только пиво. Стали говорить о делах и о личной жизни. 23 октября Сергей сделал самую мою, как оказалось, финальную фотографию с бультерьерочкой.
Вот о ней мы и стали говорить, о бультерьерочке.

Мистика «Гладиатора», однако, ничуть не рассасывалась. Всё там выглядело чрезвычайно странно.
Обыкновенно такие заведения напоминают базар.
Официанты в таких заведениях запанибрата с клиентами, клиенты громко разговаривают, есть пьяные… женщины пошло хохочут… В «Гладиаторе»
было скудно с женщинами, предметы все как бы
ушли в себя, разыгрывалась некая мистерия. Даже
шашлычный жир не вонял, но строго пахло подгорелым мясом. Неужели только потому, что здесь
собирались авторитетные люди диаспоры? Ну не
каждый же день они приезжали? А когда не приезжали, как им удавалось держать весь этот ансамбль,
весь персонал и домики, и частокол, и предметы в
строгом соответствии с заданным регистром?

«Гладиатор» никогда не вышел за пределы этого
заданного («кем»? либо «чем»?) регистра. Он никогда не нарушил первого впечатления: места загадочного, непостижимого, у него всегда оставалась тайна. Теперь уже навсегда, потому что он стоит закрытый и холодный, мерцание лампочек остановили, и
к тому времени, когда эта книга попадёт к читателю,
«Гладиатор», видимо, уничтожат. Он останется лишь
в том измерении, что и таинственное место «только
для сумасшедших», куда рвался Гарри Галлер, в середине книги он всё же находит его: «Чёрный орёл»,
где ждёт его Гермина, его спасительница.

Меня не спасла в «Гладиаторе» моя Гермина, я её
там не нашёл, в те годы мне встретились elsewhere
несколько девушек. Призраки их остались там, в
квартире в Сырах, я полагаю, они мешают спать
своими воплями квартирной хозяйке и её сыну.
С книгой же Steppenwolf у меня связана целая цепь
воспоминаний. Сейчас я о ней расскажу.

В 1977 году в апреле я впервые попал в brownstone
мультимиллионера Питера Спрэга в НьюЙорк Сити, дом впоследствии стал героем моих
двух крупных произведений, а именно «Дневника
неудачника» и «Истории его слуги». Там дом самостоятельно фигурирует как «миллионерский домик». Я попал туда, в дом, посредством знакомства
с девушкой Джулией Карпентер, работавшей тогда экономкой (house-keeper) у Peter Sprague. Детали моей жизни, связанной с домом, есть в книгах,
которые я назвал. Суть не в этом. Ещё весной и летом 1977 года, в период моего… как бы по-старому
назвать это состояние, определим его как «жениховство», в период жениховства с Джули, она познакомила меня где-то у входной двери с темноволосой женщиной, отрекомендовав её как актрису
Карлу Романелли. Актриса торопилась куда-то, потому, стандартно улыбнувшись мне, она покинула
дом. А Джули пояснила, что Романелли снялась в
фильме, продюсером которого был Питер Спрэг.

— Ещё там снимались актриса Доминик Санда и
германский актёр… — Джули задумалась, поскольку
как и большинство американцев имела проблемы
с идентификацией неамериканских celebrities, —
очень известный… Макс….

— Макс фон Зюдов, — подсказала Джули вышедшая в это время в кухню, где мы сидели, секретарша Питера Карла Фельтман. — Я тебе дам книгу,
Эдвард, у меня есть книга…

Через несколько дней я получил, да, первого своего Steppenwolf’а, издание «Пингвина» с парой фотографий на обложке и силуэтом Макса фон Зюдов.
На обложке же было помечено: «Сейчас снят
фильм со звёздами Макс фон Зюдов и Доминик
Санда». На обороте было сказано: «Обложка показывает Макс фон Зюдов и Доминик Санда в
Steppenwolf Германа Гессе, с Пьером Клименти,
Карлой Романелли, Гельмутом Фоернбахером и
Роем Босьер. Фильм отснят Фредом Хайнес. Исполнительный продюсер Питер Спрэг».

Я тогда же попытался читать книгу, однако история стареющего буржуазного интеллектуала не
вызвала у меня большого интереса. Прочитав первые страниц пятьдесят, я перелистал остальные, и,
каюсь, намеренно пропустил «Трактат о степном
волке», а далее уже просто перелистал страницы,
прочитывая здесь и там куски. Видимо, время для
интереса к стареющим буржуа для меня не настало. Эрмин (или Гермин, если угодно) в моей жизни
той поры было предостаточно. Они просто гроздьями висели тогда на мне, злом, честолюбивом
парне-эмигранте, часть этих девушек остались запечатлены на страницах «Дневника неудачника» и
«Истории его слуги». Однако уже в первом моём
Steppenwolf’е я отметил пульсирующую на стене
надпись: «Магический театр. Вход не для всех»,
«Только для сумасшедших», чтобы через годы связать магический театр из Steppenwolf’а с «Гладиатором».

Следующий Steppenwolf был подброшен мне судьбою в 1985 году, в июле, когда я поселился в мансарде на rue de Turenne в Париже. Среди книг квартирной хозяйки Франсин Руссель я без труда нашел
Steppenwolf по-французски. Этот экземпляр оказался мне много ближе, 1985-й был годом первого моего разрыва с Натальей Медведевой, и весь год я
прожил в состоянии… ну не полного одиночества,
однако проблемы Гарри Галлера оказались мне
вдруг куда ближе, чем за девять лет до этого, в Нью-Йорке. По-новому прочитал я и первые десятки
страниц, в особенности эпизод с араукарией в предисловии (предисловие написано от лица племянника хозяйки отеля/меблированных комнат):
«Я живу в другом мире, абсолютно не в этом, и вероятнее всего, я не смог бы жить ни одного дня в
моём собственном доме с араукариями. Однако я
неаккуратный старый Steppenwolf, всё же сын матери, и моя мать также была женой буржуа, выращивала растения и заботилась держать её дом и домашнюю жизнь такими чистыми и прибранными,
и аккуратными, как только она могла. Всё это вернулось обратно ко мне через единый вдох паркетной ваксы и араукарии, и потому я сижу здесь время от времени и смотрю на этот маленький сад порядка и радуюсь, что такие вещи ещё существуют!»

Правда, уже на следующей странице Гарри
Steppenwolf цитирует поэта Новалиса: «Человек
должен быть горд страданием. Все страдания есть
напоминание о нашем высоком состоянии».

Своего третьего Steppenwolf’а я обнаружил в квартире 66 в доме № 6 по Калошину переулку в Москве,
когда переселился туда весной 1995 года. И этого
Steppenwolf’а (это опять пингвиновское издание,
прославляющее заодно фильм и Питера Спрэга) я
уже не отпускал. Он лежит сейчас на моём столе,
потому что, выйдя из-за решётки, я нашёл его опять.
Он сохранялся у девочки-бультерьерочки. В лагере
я помнил его и начал писать эссе Steppenwolf об араукарии. Но у меня украли тетрадь.

В 2003-м заново прочитанный умудрённым мною,
Steppenwolf навёл меня на таинственный (да, да, все
равно таинственный) «Гладиатор», на таинственный квартал Сыры. В довольно банальной Москве —
и Сыры! И «Гладиатор». И фигура Анубиса в чёрном костюме в глубине входа сияет белым воротничком…

У большинства историй есть реальное объяснение. Квартиру 66 в доме 6 я унаследовал от американского художника Роберта Филлипини, уехавшего в Америку. Он оставил мне свои книги. Этим
рационально объясняется появление третьего
Steppenwolf’а в моей жизни. А иррациональное состоит в непонятном упорстве, с каким судьба подбрасывает мне эту книгу: 1977, 1985, 1995. Иные
книги не появлялись в моей жизни так часто.

В Сырах я поселился в квартире, нисколько не
напоминающей мне ни семейный буржуазный
отель, где нашёл себе пристанище Гарри Галлер —
Steppenwolf, ни квартиру моей матери, всегда чистенькую, но всё же мещанскую, а не буржуазную.
Чувство общности возникало от более или менее
общего возраста моего со Steppenwolf’ом и от его
и моего одиночества, без сомнения. А меланхоличный, безлюдный пейзаж промзоны только физически подчеркнул моё всё усиливавшееся одиночество.
Попытки выйти из физического одиночества воплотились в попытки найти волшебную дверь.
В «Гладиаторе» мне почудилась волшебная, только
моя дверь. То, что там круглый год мерцали лампочки, заманивало туда выпить и пообедать неизощрённые умы. А меня лампочки заманивали дверью
в иной мир. То, что я так никогда и не смог убедиться в банальной, может быть, сущности «Гладиатора», — свидетельство того, что я очень сильно не
хотел убеждаться. У меня так же было с тюрьмой.
Некоторые мои сторонники, побывавшие в тюрьме позже меня, нашли тюрьму населённой жестокими, скушными и враждебными людьми. Я нашёл
тюрьму мистической столицей Боли и Страданий,
в которой я очищался и мудрым воспарил над Болью и Страданиями. Те мои сторонники, кто не увидел «моей» тюрьмы, не обладают мистическим видением, им недоступен экстаз, состояние, в которое впадают великие грешники и святые. Ну что
ж, это кто как родится. «Я нашёл в тюрьме отвратительных существ, Эдуард Вениаминович, — таких, о каких вы писали, не обнаружил», — сказал
мне укоризненно худой, бледный, освободившийся после двух с лишним лет в Бутырской тюрьме,
парень. И я с сожалением вдруг понял, что он не
такой, как я. Ему недоступно мистическое измерение. Его можно пожалеть, потому что те, кому недоступно мистическое измерение, живут в тюрьме
погружённые в перебранки из-за чая или каши, ссорятся по поводу распределения телевизионного
времени, яростно зачёркивают квадратики дней в
календаре, с ненавистью затирая шариком ручки
свои несчастные сутки. Их мир — передачки, тараканы, носки, чай, сигареты, они, я же говорю, их
можно пожалеть…

Дверь в иной мир, тут Герман Гессе бесконечно
прав, часто сторожит привратник-женщина. Гермина — джазовая богемная девушка — сумела расслабить и вернуть к жизни чувственными удовольствиями сходившего с ума старого интеллектуала. Мне
доводилось возвращать к жизни несколько сходивших с ума от неуверенности юных дев. Однако чаще
всего женщина является, да, да, привратницей в
иные миры.

Недавно проезжая через Сыры случайно, я увидел, что расширенный (им отошло соседнее здание) «Гладиатор» снова открыли. Но это уже не
таинственный ресторан.

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Имя президента Института Ближнего Востока Евгения Яновича Сатановского хорошо знакомо всем, кто хотя бы однажды пытался разобраться в причинно-следственных связях событий, происходящих в странах БСВ. Являясь ведущим российским экспертом по проблемам этого региона, автор регулярно консультирует дипломатов и политиков, ведет колонки в российских и зарубежных изданиях, дает интервью, пишет монографии и статьи, преподает в ИСАА МГУ и других вузах — российских и западных. Его новая книга «Котел с неприятностями» знакомит читателя с уникальной информацией, которую трудно или попросту невозможно найти в других источниках.

  Политики и государственные деятели всего мира часто говорят о Ближнем и Среднем Востоке, как о пороховой бочке. Это не мешает многим из них пытаться, рискуя взрывом мирового масштаба, одним разом решить все его проблемы. В разгар «арабской весны» — серии мятежей, бунтов, войн и революций, предваряющих такой взрыв, настало время разобраться в том, как там на самом деле обстоят дела.

  Что представляет собой с российской точки зрения регион, занимающий пространство от Марокко до Пакистана и от Сомали до российской границы? В чем заключаются особенности составляющих его стран? Чем он может быть полезен или опасен России? Как строятся отношения между исламским и неисламским миром? Что ждет национальные и религиозные меньшинства? В чем логика миротворческих, посреднических и гуманитарных миссий и инициатив? На какие грабли наступает мировое сообщество, раз за разом пытаясь решить проблемы Ближнего и Среднего Востока? Какое влияние на БСВ оказывают Европа и США, Китай и Индия, НАТО и ООН?

  Людям, задавшимся целью получить ответ на эти и многие другие вопросы, больше не придется искать зерна истины в горах мифов, домыслов и стереотипов. Ответы можно найти в этой книге.

  Безупречное владение предметом, обаяние, юмор и природный талант рассказчика, умеющего простыми словами говорить о сложных вопросах, позволили Евгению Сатановскому создать по-настоящему живую книгу, интересную самым широким кругам читателей и незаменимую для студентов, изучающих международные отношения.

• Купить книгу на Озоне

Что представляет собой сегодня Ближний и Средний Восток? Историческая канва формирования этой геополитической общности знакома каждому школьнику: путь, по которому первые люди вышли из Африки, родина земледелия и скотоводства, первые города и первые цивилизации. Египет и хетты, Хараппа и Мохенджо-Даро, шумеры и Элам, Ассирия и Вавилон, Иудея и Израиль. Персидская империя и Александр Македонский, Рим и Карфаген, Аксум и Мероэ, Парфия и Эфиопское царство, Византия и Йемен. Арабский Халифат и Чингисхан, Тимур и Иран, Сельджуки и Оттоманская Порта, Великие Моголы и мамелюки. Крестоносцы, португальцы, испанцы, Ост-Индийская кампания. Надир-шах, Наполеон, Ататюрк, Роммель, Черчилль, Бен-Гурион, Насер, Асад, Саддам, бен-Ладен. Тегеранская конференция, Шестидневная война, Война Йом-Кипура, раздел Кипра, война в Огадене, исламская революция в Иране, ирано-иракская война, советская оккупация Афганистана, иракская оккупация Кувейта, война в Заливе, американская оккупация Афганистана, война в Ираке. Геноцид армян, изгнание греков, геноцид в Дарфуре, проблема курдов, проблема берберов, палестинский вопрос. Гражданская война в Алжире, распад Сомали, раздел Судана, «Аль-Каида», «Аль-Каида Магриба», «Аш-Шабаб», сомалийские пираты, ХАМАС, талибы, «Хизболла». Шесть тысяч лет цивилизации, родина алфавита и архитектуры, сельского хозяйства и астрономии, математики и медицины — в том понимании, как мы говорим о них на Западе, частью которого в цивилизационном плане Россия, безусловно, является. Триада авраамических религий: иудаизм, христианство и ислам, две из которых, христианство и ислам, стали религиями мировыми, и множество религий региональных. Плюс много чего еще.

Во времена расцвета сменявшие друг друга империи, включавшие часть — или большую часть нынешнего БСВ, охватывали Западную Европу (Рим), Восточную Европу (Оттоманская Порта), Закавказье (Порта и Иран), Центральную Азию и Китай (Чингизиды и Тимур), Индию (Моголы). Побережье Индийского океана и острова Юго-Восточной Азии, внутренняя Африка и Балканы, Средиземноморье и речные долины Евразии были связаны с Ближним и Средним Востоком на протяжении тысячелетий. Настоящая книга — не предполагает (к искреннему сожалению автора) рассказа о том, почему крупнейшим исламским государством мира является расположенная на стыке Тихого и Индийского океанов Индонезия, а мусульманское население Индии или Нигерии превышает число жителей абсолютного большинства стран собственно исламского мира. Мы вынуждены игнорировать исключительное лингвистическое, этническое и конфессиональное разнообразие, скрытое под этнонимами «арабы», «турки» или «персы», лишь вскользь коснувшись проблемы племен, которая в западном мире давным-давно не существует, а на БСВ составляет стержень многих конфликтов, влияя на вопросы войны и мира, межгосударственных отношений и границ. Мы не упомянем или упомянем вскользь огромное множество любопытнейших тем, каждая из которых заслуживает детального рассмотрения. Мы пройдем мимо вопросов, разбор которых мог бы заинтересовать читателя и составить для него интерес — но превратил бы эту книгу в энциклопедию. Всего пять-шесть лет кропотливого труда коллектива, включающего несколько десятков ближневосточников мирового класса необходимо, чтобы энциклопедия такого рода была составлена и стала бестселлером. Но до сих пор мир жил без этой книги — и проживет без нее еще немного.

Упомянем лишь, что Ближний и Средний Восток — это территория, на которой то, что составляло основу провинций и стран сотни и тысячи лет назад парадоксальным образом может быть живо и сегодня. Отчасти потому, что география подвержена изменениям в минимальной степени. Земледельческие государства складывались вокруг речных долин. Оплотом кочевых империй были степи и горные пастбища. Острова и полуострова становились центрами империй морских. Пустынные оазисы и горные плато на торговых путях давали приют городам и храмовым центрам. Морские бухты служили убежищем для торговцев и пиратов. Горные хребты и пустыни превращались в непроходимые барьеры между народами. До самого конца ХХ века, когда глобализация открыла для окружающего мира многие ранее недоступные территории, природа была главным фактором, определявшим параметры жизни людей. Менялись языки и религии, завоеватели растворялись в коренном населении или ассимилировали его в своей среде, империи объединяли независимые царства и окружавшие их племена и распадались, военные поселенцы превращались в этнические группы. Однако только в редких случаях природных или спровоцированных человеком катастроф цивилизация изменялась в корне или исчезала. Море могло отойти, превратив процветающий порт в провинциальный город (в Европе наиболее известные примеры — Брюгге и Равенна), извержение вулкана и цунами уничтожить царство (Крит), война — разрушить экосистему (Хорезм) не менее гарантированно, чем наступление пустыни из-за изменения климата (Сахара) или деятельности человека (Мероэ). Но в большинстве своем устойчивость человеческих социумов и созданных ими институтов поражает своей устойчивостью.

Силовые центры БСВ на протяжении тысячелетий оставались и продолжают оставаться на своих местах, причем соотношение их военно-политического и экономического веса и общие направления соперничества остаются неизменными. Мы находим Турецкую республику на месте Оттоманской Порты, которое до нее занимала Византия, а когда-то — хетты. Исламскую республику Иран на месте Ирана Сасанидов, Парфии Аршакидов, Персии Кира, Мидии и Элама. Современное Государство Израиль там, где когда-то двенадцать еврейских колен построили библейские Иудею и Израиль. Тунис — именно потому не часть Ливии или Алжира, что это исторический Карфаген. Ливан с его вечной гражданской войной не провинция Великой Сирии, потому что он — прямой наследник Финикии с ее враждующими городами-государствами. Марокко и Алжир сменили Мавританию и Нумидию, Благословенная Аравия превратилась в иссушенный Йемен, Султанат Оман потерял Занзибар и Гвадар. Став Саудовской Аравией захолустный Неджд завоевал Хиджаз с его священными городами, изгнав на север Хашимитов. Ирак разрывается между шиитами, суннитами и курдами, как когда-то Двуречье было разделено между шумерскими городами-государствами, Ассирией и Вавилоном. Состояние дел на границах Арабской республики Египет с Ливией, Суданом и Израилем напоминает об отношениях древнего Египта с царством Куш, народами моря и гиксосами. Таких параллелей множество и они относятся не только к самому региону, но и к его соседям — ближним и дальним. Что с того, что на месте Римской республики и Римской империи — Соединенные Штаты? Так ли велика для БСВ разница между империей Чингисхана и СССР? Китаем Хубилая и Китайской народной республикой? Индией Ашоки и Индией Ганди?

Ближний и Средний Восток этой книги — это арабский мир, неарабские исламские страны и неисламские регионалы. В арабский мир входят: Магриб (арабский Запад — Северная Африка до Египта), Машрик (арабский Восток — Египет, Левант, Аравийский полуостров и Двуречье), а также арабо-африканские Судан и страны Африканского Рога. Неарабские исламские страны — это Турция, Иран, Афганистан и Пакистан (именно три последние страны и являются Средним Востоком). Греко-турецкий Кипр и еврейско-арабский Израиль входят в регион, не являясь исламскими. В состав Магриба входят: Марокко (с оккупированной им Западной Сахарой), Алжир, Тунис и Ливия, а в состав так называемого Великого Магриба — еще и Мавритания. Африканский Рог — это исламская (по большей части) периферия сокращающейся Эфиопской империи: Эритрея, Джибути и Сомали. В ученом мире не решен вопрос, включать ли в БСВ Эритрею, или эта бывшая итальянская колония и бывшая эфиопская провинция — Африка чистой воды. Автор включает, полагая Эритрею частью региона, близкой исламским соседям и откровенно враждебной Эфиопии, и в этом качестве не видит особой разницы между ней и тем же Сомали. Машрик для самих арабов, и вслед за ними для британской академической школы, заканчивался там, где начинались североафриканские пустыни и суданская саванна — мир берберов и Черная Африка зинджей. Левант — это Иордания, Сирия, Ливан и Палестина, при всей спорности того, что есть Палестина, а что — Израиль. Двуречье состоит из единственного государства — Ирака, по крайней мере, до того, как он официально не распался. Аравийский полуостров — «заповедник» монархий БСВ. На самом полуострове монархическая система правления не существует только в Йемене, а за его пределами королевствами являются только Иордания Хашимитов и Марокко Алауитов. Королевство Саудовская Аравия, Султанат Оман и малые монархии Персидского залива: Объединенные Арабские Эмираты, Королевство Бахрейн и Эмираты Катар и Кувейт составляют Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива. Показательно, что Иордания и Марокко были приглашены в состав этой организации после начала в 2011 г. волны падения арабских режимов, известного как «арабская весна», подчеркивая ее трансформацию из регионального объединения в «клуб арабских монархий». Причина в том, что обе эти «классово близкие» к государствам ССАГПЗ суннитские (что особенно важно на фоне противостояния Саудовской Аравии и ее соседей по Аравийскому полуострову с шиитским Ираном) страны не имеют к Заливу отношения территориально, но обладают хорошо подготовленными армиями. Фактор, значительно более важный для богатых и владеющих огромным количеством современной военной техники, с которой их собственные малочисленные армии не слишком хорошо умеют обращаться, «заливников», чем география.

До XVIII — начала XIX веков на большей части БСВ царили две региональные империи: Турция и Персия. На Африканском Роге доминировали эфиопские негусы. Отдельные города и прилегающие территории региона с XVI века превращали в опорные базы португальцы и испанцы. С XVII столетия регион «трогали на прочность» голландцы, англичане и французы, чьи интересы продвигали пираты и не слишком отличавшиеся от них Ост-Индийские торговые кампании. Местные правители были автономны, склонны к мятежам и покровительствовали собственным пиратам, успешно действовавшим в Персидском заливе, Красном и Средиземном морях. Но именно турецкие султаны носили титул «повелителя правоверных», и лишь персидские шахи могли открыто соперничать с ними на границе, разделявшей империи от Кавказа на севере до Персидского залива на юге. XVIII век изменил эту схему, а XIX ее похоронил. Раздел мира в результате которого к началу ХХ столетия на карте БСВ осталось немного территорий, не закрашенных (на отечественных картах) оливковым (Российская империя), зеленым (Британия) или сиреневым (Франция) начался с того, как голландцы, англичане и французы, вытесняя португальцев и испанцев, начали «осваивать» Индокитай и Индию, а Россия — турецкое Причерноморье и персидский Прикаспий.

В настоящей книге мы не рассматриваем северную периферию региона, вошедшую в состав Российской империи и сохранившуюся в более или менее неизменных границах в составе единого государства со столицей в Москве до 90-х годов ХХ века. К тому времени британская, французская и испанская колониальные империи уже несколько десятилетий не существовали, а империя итальянская, построить которую пытался Муссолини, исчезла с карты на памяти его поколения. Возможно, и даже наверняка в будущем будет написана книга, рассматривающая Венгрию, Румынию, Балканы, Молдавию, Грузию и Армению, а также большую часть современной Украины, включая Крым, Одессу и историческую родину предков автора — город Сатанов, а также юг России, в том числе Сочи и Анапу, с точки зрения турецкой истории. Не исключено появление труда, изучающего российский Дагестан, Азербайджан, Туркменистан, Узбекистан, Таджикистан, Афганистан и Пакистан — да и значительную часть северо-западной Индии, с точки зрения истории иранской. Маловероятно, но не исключено появление Казахстана и Киргизии в исследованиях по Китаю, который включил в свой состав Восточный Туркестан — нынешний Синцзянь-Уйгурский автономный район, уступив России Туркестан Западный. Границы прихотливы и изменчивы, а история любит шутить. Кто знает, что представлял бы собой сегодняшний мир, если бы Николай II — фигура столь же несчастная в личном плане и трагичная для страны, править которой он пытался, не имея для этого никаких способностей, не ввязался в две бессмысленные войны и не спровоцировал две кровавые революции, окончившиеся так, как они окончились. Помимо прочего — сомнительно, чтобы на карте этого, несостоявшегося мира, мира без I Мировой войны, сохранились Турция, Иран и Китай. Кстати, равно так же, как Турция, Иран, Корея и Япония не сохранились бы в нынешнем виде на карте мира после II Мировой войны, если бы Сталин реализовал все им задуманное, не натолкнувшись на сопротивление Черчилля, поддержанное Трумэном с опробованной им на несчастных Хиросиме и Нагасаки атомной бомбой. Но это не наша тема.

В начале ХХ века Великобритания доминировала на той части сегодняшнего Большого Ближнего Востока, о которой мы будем говорить: БСВ российского Генштаба. Египет и Судан, Северное Сомали — современный Сомалиленд и Аравийский полуостров, Двуречье и вся Палестина, Кипр и современный Пакистан были колониями, подмандатными территориями или другими путями входили в Британскую империю. Большая часть Магриба и французское Сомали — нынешнее Джибути принадлежали Франции. Ливия, Эритрея и Итальянское Сомали — Италии. Современная Западная Сахара и часть Марокко, включая города Сеута и Мелилья, — Испании. Независимость сохраняли: Турция, Иран, Афганистан и аравийский Неджд. Давшая старт «миру без аннексий и контрибуций» и «покончившая с империалистической дипломатией» Октябрьская революция (или «большевистский переворот») 1917 г. спасла Афганистан от превращения в британский протекторат, а Иран от раздела между Россией и Великобританией по соглашению 1907 г. о разграничении сфер влияния в Иране, Афганистане и Тибете. В 1919 г. Аманулла-хан провозгласил Афганистан независимым государством. Турецкая республика, благодаря Кемалю Ататюрку, избежала раздела по Севрскому договору 1920 г. Неджд в том же 1920 г. был полностью захвачен при поддержке англичан основателем саудовской династии Абдель Азизом, а в 1921 г. власть в Иране перешла в руки будущего шаха — Резы-хана Пехлеви.

Границы сегодняшнего БСВ — итог распада колониальных империй в 40-70-х годах ХХ века и пограничных войн между образованными на их территории независимыми государствами. Стабильность этих границ сегодня под вопросом. 15 января 2011 г., когда на референдуме большинство населения Южного Судана проголосовало об отделении от Республики Судан, дало толчок сепаратистским настроениям на всем БСВ и значительной части Африки. Если раскол Судана признан «международным сообществом», почему Нигерия и Конго, Ирак и Сирия, Саудовская Аравия и Йемен, Афганистан и Пакистан должны оставаться в границах, согласованных в мировых столицах? На повестке дня — передел региона и это значит, что «Большая игра» продолжается.