Ирина Завалишина. Черное. Белое

  • Издательство «Э.РА», 2012 г.
  • В жизни молодой девушки Виктории появляется человек с необыкновенными способностями. Вика еще не знает, что он — сын Люцифера, ангел Тьмы, и его цель — заполучить невинную душу девушки и отправить ее в ад. Марку удается добиться своей цели, хотя он тратит на это слишком много усилий и времени. К моменту исполнения своей мечты Марк понимает, что не может увести в ад любимого человека, и оставляет Викторию. Не в силах пережить расставание, Вика теряет интерес к жизни, теряет все человеческие ценности и принципы морали, ожесточается, видя в этом единственный способ защитить себя от боли…

    Книга рассказывает нам о том, что может любовь сделать с человеком — подарить ему счастье или унизить, заставить отдать свое доверие или изменить своим ценностям, превратить его в дьявола или дьявола сделать человеком…

Мой любимый был полностью поглощен другой девушкой. Его руки, к которым я так привыкла, держали чужую талию, а взгляд не отрывался от чужого лица.

Вот Ева, играючи, склонилась ближе к его лицу, с наслаждением вдыхая запах. Мой. Любимый. Запах.

Марк энергично запустил руку в копну ее волос, и она задорно рассмеялась.

Мое сердце умоляло меня бежать, лишить сознание тех картин, от которых я не могла оторвать взгляд.

Ева провела пальцем по его губам, и он поцеловал ее палец. Какую боль пришлось при этом выдержать моему сердцу — знает лишь оно само.

Но и это был не конец.

Обвив Марка рукой, Ева притянулась к его губам и страстно поцеловала. А Марк… Он ответил на ее поцелуй.

Я никогда не видела такого поцелуя. Такого отчаянного, вульгарного, открыто сексуального поцелуя. Они двое излучали столько желания, что оно ощущалось за несколько метров от них. Страстная, безумная энергия привлекала к себе всеобщее внимание и зависть. Воображению не оставалось много работы — картинки сами собой дорисовывались, и легко было вообразить себе весь процесс, которому хотели предаться ангелы — настолько мощной была энергия, излучаемая ими.

Боже, да я никогда не видела ничего подобного!

Теперь уже все равно. Я потеряла Марка. Сегодня. Это случилось сегодня. А я думала, что у меня будет больше времени. Что ж, моя жизнь закончилась пятого марта. Сколько лет отведет мне Бог до того прекрасного момента, когда я умру? Просить ли его ускорить это событие или попробовать ускорить самой?

Ева отняла его у меня. С ее способностями она могла бы сделать это и раньше.

Секунды три я смотрела на то, как они целуются. За это время внутри меня происходили кардинальные изменения: я больше не только не могла, но и не хотела сдерживать свои эмоции. Теперь не имеет значения, узнает ли мир о том, как мне плохо. Теперь вообще ничего не имеет значения.

Я хочу бежать — я убегу! Хочу кричать — я закричу! Хочу лить слезы — буду лить! Пусть, пусть от меня ничего не останется — как это было бы прекрасно! Как было бы хорошо кануть в небытие, только бы избавиться от невыносимой боли, живьем прожигающей меня.

Проклятое сердце, проклятые чувства — неужели нет способа избавиться от них!?

Я хочу лишиться ума или потерять память.

Глупые, ненужные и не приносящие облегчения слезы брызнули из глаз. Их было так много, что они только мешали — я захлебывалась ими, они стекали по щекам, затекали в нос, в рот, соленые, но в то же время казавшиеся горькими.

«Беги! Хватит! Мне больно!» — продолжало умолять сердце, а мне не оставалось ничего другого, кроме как послушаться его.

Мне нужен был кислород и, открыв рот, я судорожно заглатывала воздух. Вместо него я захлебнулась слезами и, поперхнувшись, закашляла.

Марк оторвался от Евы и отрешенно посмотрел на меня.

Такой пустой, не имеющий смысла взгляд выдержать я не могла, и потому сделала то, о чем давно умоляло сердце, — развернулась и бросилась к выходу.

В голосе, окликнувшем меня, чувствовалась та же пустота и сухость — словно Марк не мог вспомнить меня.

— Не уходи.

Он сказал мне, чтобы я не уходила, но не сказал, что я должна делать теперь…

Слушать его голос, лишенный жизненных чувств и эмоций, было все равно, что видеть взгляд, смотрящий сквозь меня.

Закрыв уши руками, я пустилась бежать. В ту же секунду он рванулся за мной, но Ева прервала его порыв, схватив за руку и остановив. Первой его реакцией была попытка вырвать руку, но она тут же развернула его лицом к себе, потянулась губами… Дальше я уже не видела.

Оказавшись на улице, я сразу ощутила дуновение ветра, остужающего мое пылающее лицо. Он, как неожиданный глоток жизни, налетел на меня, и я, словно голодная, начала быстро-быстро вдыхать воздух. Ветер развевал волосы, выветривал мысли.

Я бежала, не зная — куда, но зная — отчего. Я могла убежать от того места, где находились Марк и Ева, могла увеличить расстояние между нами, могла и вовсе уехать из Акары, чтобы ничто не напоминало мне о месте, где закончилась моя жизнь, но я не могла сбежать от себя самой. Внутри меня жила память, которая всегда будет прожигать мою душу. От нее мне никуда не деться, в каком бы направлении и как быстро я не бежала бы. Я бы выкинула свое сердце вместе с болью, но не могла вырвать его. Теперь эта боль была частью меня.

Я продолжала бежать по улице, не зная, куда себя деть.

Люди оглядывались на меня, точно на сумасшедшую, и мне захотелось оказаться в таком месте, где никто не увидит и не осудит меня. Там, где я смогу остаться наедине со своим горем.

Выбежав на дорогу, я подняла руку, чтобы поймать такси.

Почему, почему именно сейчас меня окружала толпа любопытного народа? В их глазах я выглядела безумной, но как бы они повели себя на моем месте?

Бежать! И отсюда тоже бежать!!

Первое же попавшееся такси остановилось возле меня, и я быстро рванула заднюю дверцу, торопясь скрыться с глаз не в меру любопытных людей.

Таксист удивленно оглянулся на меня. Ему надо было раньше думать, возле кого останавливать свою машину.

Он продолжал смотреть в мою сторону, и только тогда до меня дошло, что пора бы сообщить ему направление движения.

— Атем! — выдала я первое, что пришло в голову.

Мне было все равно, куда ехать, лишь бы быстрее убраться отсюда.

В машине на меня напал ступор. Я вдруг оказалась в замкнутом пространстве, и сидела, не издавая ни звуков, ни всхлипов, уставившись в одну точку.

Отделив себя от происходящего, я почувствовала секундное облегчение, за которым последовал шок.

Марк и Ева! Марк! И! Ева!!

Я сидела в машине, широко раскрыв глаза, как будто только что узнала эту новость. Никак не удавалось придти в себя, а когда я второй раз осознала, каким я, собственно, образом оказалась в этой машине, то стоны опять начали душить меня, пытаясь вырваться наружу.

В это время мы проезжали какое-то поле, какое именно — я не знала, потому что не следила за дорогой.

Главное, что на этом поле никого не было. Ни души. Только огромное белое полотно снега и какая-то еле проторенная дорога, ведущая в никуда.

— Остановите! — резко выкрикнула я.

Водитель резко сбавил скорость, но машину не остановил.

— Я сказала — остановите! — повторила я.

— Где? — он недоуменно оглядывался по сторонам.

— Здесь!

— Вы уверены?

— Черт возьми, сколько можно повторять! — закричала я, но голос сорвался, чуть не выдав рыданий.

Машина, наконец, затормозила. Не знаю, сколько я заплатила водителю — отдала все, что у меня было в кошелке.

Деньги мне больше не нужны.

Холодные и резкие порывы ветра встретили меня, как только я оказалась посреди огромного безлюдного поля.

Таксист стоял еще минуты две, наблюдая, как я несусь по дороге непонятно куда и неясно — зачем. Потом он уехал, и я почувствовала огромное облегчение.

По обе стороны от меня было бескрайнее белоснежное поле, по которому с бешеной скоростью гулял ветер. Наполовину занесенная снегом дорога вела в никуда, конца ее я не видела, и для чего она тут проложена, не понимала.

Было очень темно, единственным источником света была луна и звезды, а еще снег, отражающий попадавшие на него лучи ночных светил.

Колючий, жестокий ветер сейчас был для меня настоящим спасением — он охлаждал мою пылающую от слез кожу, развевал и путал волосы, вместе с тем продувая голову. Шум ветра в ушах никогда еще не казался мне таким приятным.

Я бежала, спотыкаясь о неожиданные валуны снега, стараясь, чтобы главная дорога, по которой ездят все машины, наконец, исчезла из виду.

Когда это случилось, я остановилась. Несколько раз повернувшись вокруг себя, я разрешила сердцу, чувствам и собственной душе сделать то, чего они так жаждали.

Я закричала. Громко-громко, до хрипоты, так, чтобы сорвался голос. Сначала я просто кричала, а потом произнесла его имя. Именно тогда снова полились слезы, которых сейчас никто не мог увидеть, а потому можно было не беспокоиться о красном лице и плакать до тех пор, пока я не упаду без сил в этот снег.

Вокруг никого не было. Темнота окутывала, прятала, уберегала от внешнего мира. Ветер, внезапно ставший самым лучшим моим другом, продолжал заносить меня снегом. Мне приходилось прилагать усилия, чтобы преодолевать сопротивление ветра и двигаться вперед.

Чем больше сил я потрачу на бег, слезы, и крики, тем быстрее упаду здесь без чувств, тем больше боли выплесну наружу.

Да, сейчас мне нужно лишиться сознания, понимания и всякого проявления жизни.

Если бы я только могла стать снегом, беззаботно летящим в никуда, бессмысленно парить в небе для того, чтобы когда-нибудь растаять и унестись обратно в небо…

У снега нет сердца. Я хочу, чтобы и у меня его не было. Оно слишком сильно болит.

Я не знаю, сколько сейчас времени. Наверное, уже ночь. Невозможно проследить за временем, когда душа рвется на части.

Самое главное — что здесь темно, холодно и никого нет. Все условия для того, чтобы высвободить свою душу от истязающих ее криков.

Силы покидали меня — но душа продолжала кричать, все еще сохраняя мое сознание.

Сколько я уже пробежала — я не имела ни малейшего понятия. Мало или много — это не было важным. Дорога становилась все уже, бежать было все тяжелее, но я все равно продолжала двигаться вперед.

Услышав какой-то шорох сзади, я оглянулась. В тот же миг передо мной оказалась черная фигура.

— Доброй ночи, малышка! — Низкий и грубый голос вырвал меня из цепких когтей постигшего горя, указывая на опасность, угрожающую мне теперь.

Я очень хорошо знаю этот голос. Его нотки заставили пробудиться ту часть меня, которая сейчас спала, накрывшись покрывалом переживаний из-за Марка и Евы: страх.

Это был Ренольд.

Я даже не сразу поверила, что это — действительно он. Происходящее вообще казалось мне слишком ужасным и страшным для того, чтобы быть правдой.

Сначала я узнала голос, потом — запах, и уже только после этого в ночной тьме я разглядела его глаза. Да, этот взгляд принадлежит Ренольду — дьявольский, дикий, пугающий. В нем есть что-то общее со взглядом Евы.

Светлая кожа Ренольда в лунном свете казалась слишком бледной, даже с каким-то голубоватым оттенком. Проклятье, как же он красив!

— Ты выбрала интересное место для вечерней прогулки.

Голос звучал угрожающе, и я поняла, что ничего хорошего меня сейчас не ожидает.

— Что тебе нужно? — еле слышно спросила я. Из-за криков голос сел, и потому сейчас звучал особенно глухо.

— Ты… — Он соблазнительно улыбнулся, приближаясь ко мне.

— Не подходи.

Ренольд начал медленно обходить меня, делая круг.

Мое сердце билось точно сумасшедшее, и я подумала о том, не проще ли ему вообще остановиться, чем проносить через себя столько переживаний.

— Как же так получилось, что ты оказалась одна посреди огромного поля, да еще и ночью?.. Неужели Марк бросил тебя здесь одну-одинешеньку и — прямо ко мне в руки? Ах да, ему некогда о тебе думать — ведь он развлекается с другой! Но и ты скоро займешься тем же самым… Как насчет того, чтобы поразвлечься со мной?.. Надеюсь, по сравнению с Марком я проигрываю не особо.

— Даже не думай об этом! — огрызнулась я.

— Детка, тебя никто не будет спрашивать. Стоит мне хлопнуть глазками, и ты сама бросишься в мои объятия.

Я понимала, что Ренольд говорит то, что действительно может случиться. Если он использует гипноз — я больше не смогу руководить своими действиями. Он продолжал обходить меня, точно хищник, загнавший в ловушку свою жертву.

— Должен признать, ты приятно удивила меня — я и не надеялся получить столько удовольствия. Знаешь, что я люблю больше всего? — Черные глаза сверкнули. — Больше всего я люблю страдания маленьких детей. Их крики так прекрасны, их слезы так замечательны! — Ренольд мечтательно вздохнул и продолжил: — Но ты! Ты оказалась моей самой сладкой победой — по сравнению с тобой детские страхи кажутся ерундой. Знаешь, почему я не перехватил тебя в самом начале этой дороги? Ты так красиво кричала, что я не мог лишить себя удовольствия послушать, как ты изливаешь свое горе, посмотреть, как отчаянно ты бежишь, пытаясь убежать от самой себя. Вика, это было прекрасно! Пообещай мне, что ты еще раз повторишь такое — я за всю жизнь не испытывал столько радости, сколько ты подарила мне сегодня. И поэтому я не стану гипнотизировать тебя прямо сейчас — нет, я хочу посмотреть, как ты будешь сопротивляться, осознавая своя беспомощность передо мной.

Он еще ближе подошел ко мне, и я непроизвольно попятилась назад. Мною овладел почти животный страх — здесь и сейчас Ренольд может добиться от меня всего, что захочет. А я знаю, чего он хочет — опередить Марка, доставить меня в Ад. Но нет! Я не хочу в Ад без Марка!

Ренольд больно схватил меня за плечо и приблизил к себе. Носом он жадно втянул воздух, потом — провел рукой по волосам, захватив одну прядь и накрутив ее на палец.

— Кажется, я начинаю понимать Марка, — прошептал он мне на ухо, и от его близкого дыхания мой страх многократно усилился. — Несправедливо, что ему так повезло. — Ренольд губами чуть коснулся моего уха, поцеловав его. — М-м-м… Какая ты сладкая.

— Зачем ты здесь? — выдавила я, понимая, что Ренольд тянет время, забавляясь моей реакцией.

— Ты ведь умная девочка — о моей конечной цели догадаешься сама, — промурлыкал он, подтверждая мои догадки. — Вот, только ты не знаешь, какую грандиозную аферу пришлось провести, чтобы застать тебя одну посреди поля. Но ты молодец — выбрала хорошее место — я боялся, что ты не заберешься так далеко от Марка, и он сможет услышать.

— Грандиозную аферу?.. — повторила я. — Но что… что ты сделал? Это ты… Ева!.. — Ужасные догадки закрались в мою голову, открывая произошедшее в новом свете.

Ренольд хищно улыбнулся.

— Это был прекрасный план, правда? И центром всей затеи являешься ты, Виктория — это ли не честь для простого человека?.. Ева рассказывала мне о том, какой бурный роман захлестнул ее и Марка девять лет тому назад, и мы вместе решили, что она может сделать хороший отвлекающий маневр. Мы не прогадали. Все остальное было уже за тобой, и ты превзошла все наши ожидания. Мы думали, что понадобится больше времени. Но, увидев всего лишь какой-то поцелуй, ты бросилась бежать, так легко отпустив то, к чему так долго стремилась.

— Какой-то поцелуй… — мертвым голосом повторила я слова Ренольда.

— Ева прекрасно сыграла свою роль, и вот ты в моих руках. Такая беспомощная, измученная… Но, знаешь, в происходящем есть плюсы и для тебя. Сама подумай — зачем тебе Марк? Как ни стараюсь, я не могу понять вашу глупую человеческую логику. Ты плачешь, льешь из-за Марка горючие слезы — но! Продолжаешь тянуться к нему, словно хочешь страдать еще больше. Почему бы тебе не переключить свое внимание на кого-нибудь другого?

— Тебе этого не понять, можешь даже не стараться.

— Самые умные люди мира сего совершали и совершают столь глупые ошибки! И все — из-за сентиментальности, всегда оборачивающейся против них же. Хочу предложить тебе — отбрось свою сентиментальность и покажи Марку, на что ты способна в поисках мести! Я помогу тебе. Видишь, чем я жертвую, предлагая тебе добровольно принять мое приглашение — я жертвую тем наслаждением, которое могу получить, если ты вздумаешь сопротивляться.

— В таком случае, расслабься — свою долю удовольствия ты получишь.

Ренольд улыбнулся, но его улыбка была похожа скорее на оскал.

— Что ж, это тоже приятная альтернатива. Ты видела, как целуется Ева? — перевел он тему, явно желая причинить мне боль. Вполне успешно желая причинить мне боль… — Она может свести с ума любого, и еще сегодня днем проделывала это со мной. И ты представляешь, чего бы я добился, будь мне присуще такое чувство, как любовь. Я бы не отпустил Еву к Марку из-за ревности и, соответственно, упустил бы возможность поймать тебя. Все просто, Вика. Мы с теми, с кем нам удобно и выгодно. А люди почему-то не понимают этой простой истины. И потому — несчастны.

Понимание всей аферы, задуманной Ренольдом и Евой, не приносила никакого облегчения. Жить или умирать, зная, что я нужна Марку, гораздо проще, чем принимать ту же участь, понимая, что Марк отказался от меня. У него был выбор — он выбрал ее.

И теперь я бессильна. Мне не убежать, мне не спрятаться, мне никуда не деться от Ренольда. Сейчас некому защитить меня — Марк не придет.

Все будет так, как решит сильнейший.

Все будет так, как хочет Ренольд.

Хозяйки будут ставить тесто (1563 год)

  • Игорь Сахновский. Острое чувство субботы
  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • «Острое чувство субботы» — книга о том, из какого жалкого
    и драгоценного вещества состоит каждый из нас. «Так
    случается: в какой-нибудь тусклый, неприглядный вторник
    вдруг возникает острое чувство субботы. И вот этим редким,
    праздничным чувством все прочие безрадостные дни могут
    Восемь историй от первого быть оправданы и спасены».
    лица — трагикомические, шокирующе откровенные рассказы
    мужчин и женщин об их «маленьких» и неповторимых жизнях.
    Одинокая красавица, в чьей тени можно прятаться от солнца. Мальчик, умеющий
    провести верблюда сквозь игольное ушко. Хдожник, различающий невидимое
    сквозь «цветной воздух». Таинственная аура семьи Набоковых…

    Реальность не оторвать от вымысла, низкое — от возвышенного, сиюминутное от вечного.

Я не имел чести знать своих родителей, да и они
вряд ли успели со мной познакомиться, поскольку имя Паоло мне дала торговка фруктами
с рынка в Каннареджо, которая торговка, ныне
покойная, нашла меня в ближайшем огороде
младенцем без малейшей одежды, пусть земля
ей будет пухом.

А грамоте я был обучен отцом Джованни из
приюта для сирот. Сказанный Джованни в праздники водил нас в церковь Санта-Мария деи
Мираколи, но в другие дни велел наказывать телесно с превеликим тщанием, вплоть до вспухания наказанных мест.

Благодаря такой науке я, дожив до сознательных годов, выбрал самую скромную и незаметную должность, каковую только можно было
отыскать в Лагуне, о чём ни разу не пожалел.
И теперь, стало быть, имею возможность собственноручно и правдиво описать на этих листах, как одним лишь движением моей левой руки сотворились любовные бедствия и гибельные
злодеяния, чьим невольным виновником явился
невидимый миру человечишка вроде меня.

В мои обязанности входило будить по утрам
хозяек, желающих ставить тесто. Это я и делаю
по сей день, в точно указанный час с большим
удовольствием по причине полной свободы, которую мне даёт моё ремесло. А то, что оно золотых дукатов и атласного камзола не принесло,
так я ведь и родился без таковых, и на тот свет
забрать не сумел бы, сколько бы ни накопил.

Когда обитатели Лагуны ещё досматривают
десятый сон, я могу пройтись безлюдной Пьяццеттой и заново узреть, как на верхушке колонны из гранита мой любимейший Сан-Теодоро
протыкает утренние сумерки копьём, а на второй колонне лев расправляет свои орлиные
крылья, нагоняя на меня детский страх.

А в ту пору, о которой я веду речь, в палаццо
Капелли жила молодая прелестница по имени
Бьянка, дочь патриция Бартоломео Капелло, известного своим суровым нравом.

Поговаривали, что сказанная Бьянка ведёт себя куда более фривольно, нежели принято среди
знатных дам её круга. Хоть она и не восседала на
манер известных куртизанок в паланкине, который несут по улицам рабы-мавры, но повсюду,
где являлась, открыто ублажала мужские взгляды красотой и роскошью телесных форм, равно
как и локонами золотистого цвета.

И неминуемо случилось так, что красота
Бьянки запала в душу небогатому юноше по имени Пьетро Бонавентури, который покинул родную Флоренцию и прибыл в Лагуну в поисках
лучшей участи, а работу здесь нашёл с помощью
своего дяди Джанбаттисты Бонавентури, в чьём
доме влюбчивый племянник и поселился. Один
только узкий проулок отделял этот дом от палаццо Капелли. Ничто не помешало сказанным
Пьетро и Бьянке высматривать друг друга через
окна, затем увидеться в церкви, а потом уже обменяться любострастными взглядами и с помощью знаков, понятных двоим, условиться о тайной встрече.

Узнай кто-нибудь о любовном сговоре, жестокое наказание настигло бы их обоих. Да и бедняк Пьетро навряд ли сам решился бы сделать
первый шаг. Из них двоих смелей и предприимчивей была Бьянка Капелло.

Каждую ночь, когда весь дом засыпал, она украдкой спускалась по лестнице, отворяла дверь
чёрного хода и перебегала узкий проулок, чтобы
оказаться в объятьях флорентийца.

Видимо, не имея ключа, она оставляла свою
дверь приоткрытой, потому как в противном
случае не смогла бы затемно, перед рассветом
отомкнуть щеколду и незамеченной вернуться
к себе.

Злоключение, которое стряслось в одно
дождливое утро, можно было бы приписать коварному Року, если бы роль сказанного Рока не
исполнил я сам, проходивший в тот час мимо палаццо Капелли, поспевая по своим обязанностям, дабы вовремя поднять с постелей хозяек,
желающих ставить тесто.

И, раз вокруг поблизости не было ни одной
живой души, приметив незапертую дверь, я счёл
своим долгом поскорее захлопнуть её. Каковую
любезность я оказал исключительно по незнанию ради предохранения от воров.

Можно вообразить, как Бьянка, разнеженная
постельными утехами, спешно возвращается к себе и вдруг утыкается лбом в запертый чёрный
ход. Так она в одно мгновенье потеряла и свой
дом, и всю прежнюю жизнь.

Мне отнюдь неведомо, что совершила бы
иная благородная дама, окажись на её месте. Но
Бьянка тут же стремглав кинулась назад, через
проулок и чуть слышно постучала в дверь Пьетро Бонавентури, которому сказала, что отныне
их судьбы становятся одним целым.

Хотя история побега из Лагуны осталась тайной для всех, нетрудно догадаться, что любовники устремились во Флоренцию, в родительский
дом Пьетро, в то время как превеликая ярость
обуяла семейства Капелло, особливо отца и дядю, каковые кричали, что в их лице обесчещена
вся венецианская знать. По требованию сказанных родственников Джанбаттиста Бонавентури
угодил в темницу, который вскоре там же и скончался, пусть земля ему пухом, меж тем как было
объявлено вознаграждение в три тысячи золотых дукатов тому, кто исхитрится любым способом настичь и умертвить похитителя Бьянки.
А ещё позже Синьория затребовала у герцогов
Тосканы выдать обоих беглецов.

Говорят, родители Пьетро жили в домике на
виа Ларга скромнее скромного и на радостях,
что сын привёз молодую сноху, даже прогнали
единственную служанку, взвалив на Бьянку всю
чёрную работу.

Опасаясь мести из Лагуны, беглая новобрачная старательно хоронилась, почти не выходила
на улицу, разве что иногда от скуки выглядывала
тихонько в окно. Несмотря на таковую предосторожность, по городу пошёл слух, будто в доме
Бонавентури появилась изысканная особа несравненной красоты.

В ту пору Франческо Медичи, будущий великий герцог Тосканы, прослышал о таинственной
прелестнице и стал, говорят, часами намеренно
прогуливаться по виа Ларга, дабы углядеть молодую женщину, о которой любострастно возмечтал.

Между тем за дело взялся опытный помощник, испанский маркиз Мондрагоне, герцогский
фаворит, каковой Мондрагоне подговорил свою
супругу, почтенную матрону, приблизиться к загадочной даме в церкви, куда Бьянка в редкие
дни осмеливалась ходить вместе со свекровью,
закрывая накидкой лицо.

Сказанная маркиза хитроумно свела знакомство с матерью Бонавентури, когда та была одна,
подошла и заговорила с сочувственным видом
о том о сём. Простодушная старушка охотно жаловалась на бедность, на всяческую стеснённость,
а заодно сболтнула о женитьбе сына и о своей
снохе. На что маркиза выказала прегорячее душевное участие, обещала помочь, пригласив
обеих женщин к себе домой, дабы они выбрали
себе наряды и украшенья, какие захотят.

А вскорости за Бьянкой и её свекровью была
прислана карета, которая отвезла их в палаццо
подле Санта-Мария Новелла, где жили Мондрагоне. Там, по сговору с хозяевами, уже тайно
поджидал, спрятавшись в верхней комнате, наследник флорентийского престола.

Приняв смущённых гостий с особой лаской,
маркиза долго водила их по саду и пышным покоям, а когда старая Бонавентури утомилась ходить, хозяйка позвала Бьянку наверх полюбоваться платьями и драгоценностями, которая
была не в силах отказаться, тем более что ей велели: «Выбирай, что душе угодно!» и оставили
одну. Но не успела она оглянуться, как в комнату
вошёл смуглый неказистый человек, каковым
был сказанный Франческо Медичи.

Когда Бьянка поняла, кто перед ней, она повалилась на пол ничком и взмолилась о помощи,
прося защитить их с мужем от венецианских
смертных угроз. Молча поглядев на неё, Франческо ответил, что теперь ей нечего бояться, и
тотчас ушёл. Но от женских глаз не укрылось,
что душа его пришла в восторг и всем его существом завладела безмерная страсть.

Говаривали, с того же дня Бьянка сделалась
главной фавориткой, затем любовницей Франческо Медичи, а потом и любовью всей его жизни,
так что, придя к власти, он открыто пренебрегал
законной женой Иоанной, великой герцогиней
Тосканской, каковая герцогиня померла то ли
с горя, то ли от неудачных родов, земля ей пухом,
хотя люди судачили, что без яда не обошлось.

Бонавентури переехали в просторный дом на
другой улице. Пьетро заполучил важную должность и проник в знатные круги, но это не пошло ему на пользу, поскольку он гордился и кичился без меры новым своим положеньем. К тому
же, давая супруге волю, сам теперь норовил залезть в постели к самым блестящим синьорам.
Дошло до того, что видные флорентийцы, один
за другим, стали жаловаться, дескать, сказанный
Бонавентури учиняет непотребства с их жёнами
и дочерьми.

Среди недовольных было семейство Рицци,
к каковому семейству принадлежала девица по
имени Кассандра, чьей невинности Пьетро настырно домогался.

Франческо Медичи не внял жалобщикам,
а только предупредил виновника, что тот может
плохо кончить, однако неразумный Пьетро,
подкараулив на улице одного из Рицци, грязно
оскорблял и запугивал его, приставив к самому
горлу кинжал. Таковое поведение тоже стало известно герцогу, и он сказал взбешённому Рицци:
«Поступайте с ним по собственному усмотрению, я вмешиваться не буду», а сам покинул
Флоренцию на несколько дней. Когда же возвратился, дело уже было сделано. Неузнанные
убийцы зарезали Пьетро Бонавентури, идущего
домой после утех с Кассандрой, и в тот же самый час кто-то придушил сказанную Кассандру
в опозоренной постели. Пусть ей земля будет
пухом.

Людская молва не жаловала Бьянку Капелло
за то, что будучи фавориткой, она вела себя уже
как законная владычица Тосканы, а после смерти несчастной герцогини Иоанны даже не скрывала своего торжества. Для овдовевшей Бьянки
отныне самым горячим желанием было выйти
замуж за Франческо, теперь тоже вдовца, который Франческо души не чаял в любовнице, но жениться не торопился. Поговаривают, что, в конце
концов, она подкупила герцогского духовника,
дабы сказанный священник на исповеди склонил Франческо в нужную сторону.

И, как стало известно, похоронив жену в середине весны, герцог уже в начале июня тайно
женился на Бьянке. Хотя ему с великой настойчивостью советовали послушаться рассудка и не
связывать свою судьбу с венецианской красоткой.

Тот, кто пытался вразумить Франческо, был,
говорят, его родной брат, кардинал Фердинанд
Медичи, который кардинал по вине Бьянки мог
лишиться права на престол, и с некоторых пор
у неё не было более злого и проницательного
врага, нежели сказанный Фердинанд.

И вот, дабы достичь полной власти над герцогом, Бьянке оставалось родить ему наследника,
для чего беспрерывно служили мессы и приглашали учёных мужей, умеющих судить о положении
звёзд, которые, как известно, не только направляют, но иногда и принуждают людей пойти в правильную сторону, но каковые зловредные звёзды
отказывали Бьянке в том, чтобы она родила.

Впрочем, иногда разносилась весть, что госпожа отказывается от еды по причине сильной
тошноты, хотя, возможно, это делалось притворно. Говаривали, что в подаренном Бьянке
палаццо тайно были поселены сразу несколько
беременных женщин, из которых первая родившая на свет мальчика обречена уступить его госпоже.

Помимо сказанных узниц в эту же тайну была
посвящена служанка по имени Джованна, что
приглядывала за роженицами, и только ей одной звёзды позволили убежать и скрыться, когда
Бьянка в своём безумии наняла убийцу, дабы
умертвить всех соучастных женщин, для чего сама же отправилась ночью к мосту Понте Веккио
заплатить хладнокровному душегубу за безвинную кровь.

Неведомо кто, а возможно, сказанная служанка Джованна перед побегом успела доложить
кардиналу Фердинанду о затее с новорождённым. Рассказывают, был ещё один скрытый пособник Бьянки, монах из францисканского монастыря, каковой монах молча ждал своего часа.

Говорят, разыгрывая роды, Бьянка начала
стонать и кричать, тогда как поблизости от её
спальни, в передней прохаживался кардинал
Фердинанд, делая вид, что читает требник.
Время шло, герцогине становилось всё хуже,
и наконец она велела позвать своего духовника,
поскольку желала причаститься. Вскоре явился
подговоренный францисканец, готовый услужить госпоже, но Фердинанд остановил монаха
у дверей спальни, обняв его с необычайной сердечностью и со словами: «Благодарю, святой
отец, что пришли! Видно, без вашей помощи
герцогиня уже никак не могла обойтись».
И притом, не разнимая объятий, нащупал под
рясой ребёночка. После чего двулично вскричал: «Хвала Господу, герцогиня принесла наследника!» И, раз Бьянка заслышала таковые
слова, она уразумела, что Фердинанд раскусил
хитрость, а значит, волен, когда пожелает, предать дело позорной огласке и вконец погубить
её жизнь.

Но Бьянка Капелло и тут переборола судьбу.
Немного позже, говорят, она сама призналась
мужу в обмане и вымолила у него прощенье, чередуя слёзы и неумеренные ласки, разжигающие
похоть. К тому времени младенец, названный
Антонио Медичи, уже был признан законным
сыном герцога, получив титул наследника.

Простым людям вроде меня трудно постигнуть, зачем знатные особы, вкусив наяву от любых щедрот, поступают со своей жизнью именно
так, а не иначе. Зачем они обустраивают для себя столь роскошный адский вход? Разве это объяснить одной лишь ненасытностью?

Ведь у них, всемогущих, как и у меня, глядящего снизу вверх, желудок вмещает не более кушаний, чем ему положено вместить. А что касается
прелестей власти, то сказанные прелести находятся выше моих разумений. Но неужто великих
мира сего не тревожит, в каком виде, в чистом
или непотребном, они вернут небесам свою душу, взятую взаймы?

Страшный конец истории Бьянки Капелло
приключился во время празднества в Поджо-а-Кайяно, одном из чудеснейших имений флорентийских герцогов, разукрашенном, как говорят, искусным и достославным Понтормо.

Бьянка с её злейшим недругом, кардиналом
Фердинандом, уже давно делали вид, что подружились, и частенько трапезничали за одним семейным столом. Вот и в тот вечер после охотничьих забав кардинал приглашён был на угощение, и, дабы выказать особенную любезность,
герцогиня, говорят, собственноручно приготовила его любимые пирожные.

Но Фердинанд, будучи якобы не в духе, невзирая на слишком настойчивые уговоры невестки,
даже не прикасался к лакомству. Тогда Франческо Медичи, подсмеиваясь над братом: «Что ж,
дескать, боишься всего на свете?», сам тут же отведал кушанье. И Бьянка, бледнея, немедленно
тоже взяла себе кусочек. А вскоре оба они катались по полу, сжигаемые изнутри адскими мучениями, крича и умоляя позвать врача, но люди
кардинала по его указанью встали у дверей, дабы
не допустить ничьей помощи.

Уже на следующий день Фердинанд Медичи
сделался великим герцогом Тосканы. Тело его
несчастного брата, накормленного ядом из рук
обожаемой жены, упокоилось в церкви Сан-Лоренцо, пусть земля ему пухом. А прах самой
Бьянки Капелло похоронили в неизвестном месте и отовсюду, со всех дворцов сбили и стёрли
торжественные вензеля с её именем.

Нынче утром, проходя безлюдной, тихой
Пьяццеттой, я подумал, а может ли случиться
так, что мой любимый Сан-Теодоро вдруг устанет вздымать копьё и оно уткнётся в землю, злодеяния останутся без наказаний, а внимательное
божеское око с печальным разочарованьем отвернётся от нас?

Если так произойдёт, догадаемся ли мы сами
об этом или же подсказкой нам будет то, что вся
Лагуна захлебнётся высокой водой, даже серебристые главы Сан-Марко скроются в подводной
темноте, и только рыбы смогут ими любоваться?
Один Бог знает.

У меня же пока имеется последняя подсказка
и путеводная примета, когда я в утренних сумерках прохожу над спящими каналами: если я приду и постучу точно в назначенный час, то хозяйки будут ставить тесто и в их домах начнётся правильный день.

Виктория Лебедева. В ролях

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • Каждая девочка хочет стать актрисой. Любочка — героиня романа «В ролях» — продолжает мечтать о сцене, будучи девушкой, молодой женщиной, взрослой дамой. Она примеряет роли хорошенькой нимфетки, влюбленной ученицы, музы известного художника,
    спутницы талантливого режиссера… А жизнь незаметно прошла, оставив Любочке взрослого сына, давно ставшего чужим, необъяснимую горечь и вопрос без ответа: какую же роль играть теперь?

    В книгу прозаика Виктории Лебедевой вошли роман «В ролях», повести «Уроки музыки» и «Хозяин».

Галина Алексеевна любила Любочку без памяти. Память же
об отце ее старательно из сердца вытравляла-вымарывала,
отчего сменила цивилизованную Слюдянку на Богом забытое
красноярское село Выезжий Лог. Да и что, скажите, было
вспоминать, кроме собственной глупости, кроме горячих
южных речей да переспелого черного винограда, которым до
октября заедала клятвенные обещания жениться и увезти —
к джигитам, солнцу и витаминам. Но к джигитам и солнцу заезжий шабашник, то ли грузин, то ли армянин, а может, и вовсе азербайджанец, отправился в гордом одиночестве; по-подлому отправился, тайком, побросав на поле любовных
битв нехитрые трофеи: полысевшую зубную щетку, безопасную бритву и пару лезвий «Нева» на умывальнике, в палисаднике на веревке — носки черные, совсем еще новые, носки бежевые дырявые да пару семейных трусов, а под сердцем — ее, Любочку.

Бабка у Галины Алексеевны была женщина старой закалки, то есть строгих правил. Не посмотрела ни на то, что единственная внучка, ни на то, что уже почти тридцать и полное
право имеет решать за себя сама, — отказала от дому и точка: иди куда хочешь, на глаза не показывайся, как в темном
девятнадцатом веке прямо. Вот и оказалась беременная Галина Алексеевна в Выезжем Логе.

Не было в этом медвежьем углу не то что беломраморного вокзала, как в Слюдянке, а даже захудалого полустаночка,
рельсы не петляли по распадкам, под окнами не катило холодные прозрачные воды славное море Священный Байкал.
На сопках вокруг поселка стеною стояли вековые сосны. Сосны рубили и сплавляли вниз по Мане-реке — до Енисея; ничем другим местные не занимались, так что работать пришлось в леспромхозе.

Аборигены на беременную Галину Алексеевну смотрели
косо, особенно бабы. В селе царили скука и грязь, и так было жалко бесцельно загубленной жизни! Тут-то и был выдуман вместо подлого кавказского шабашника грек — интернационалист, спортсмен, коммунист и, наконец, просто красавец, геройски павший на далекой солнечной родине от руки
коварного мирового империализма.

Поначалу никто, конечно, не поверил ни одному слову, открыто насмехались даже, но стоило Любочке появиться на
свет, и злые языки были прикушены, а всеобщая неприязнь
сменилась всеобщим благоговением. А еще Галина Алексеевна вышла замуж за местного.

Любочку, эту хорошенькую черненькую бесовку, просто
невозможно было не любить! Данный факт был тем очевиднее, чем старше девочка становилась. Всем, что необходимо
для женского счастья, щедро оделила ее природа — были тут
и вьющиеся смоляные локоны, и ямочка на левой щеке, и матовая смуглая кожа, и большой чувственный рот, и пара
стройных ножек, и огромные глазищи, темные и сладкие,
словно южный виноград.

Когда Галина Алексеевна смотрела на Любочку, ей хотелось немедленно посадить девочку на колени и дать вкусненького — конфету или пряник, а потом целовать и тискать,
зарывшись носом в темные пахнущие солнцем кудри, гладить
по волосам и сюсюкать в точеное маленькое ушко. Любочкин отчим Петр Василич, бригадир и во всех отношениях солидный положительный человек, испытывал точно такое желание, тщательно подавляемое.

В принципе, жизнь наладилась. В леспромхозе семья
считалась за элиту, Любочка была как-никак дочерью бригадира, пусть и приемной. А все-таки Любочкина мать была
городская, не деревенщина какая-нибудь, и желала дочери
лучшей участи. Если Галине Алексеевне случалось прочесть
в газете «Правда» об успехах советского балета, она тут же
видела Любочку в розовой пачке, с высокой прической и великолепными оголенными плечами на сцене Большого театра — Любочка высоко подбрасывала стройные ножки в шелковых чулках и пела громким голосом — совсем как Любовь
Орлова; когда же в клуб привозили кино, Галина Алексеевна, с виду такая серьезная и здравомыслящая женщина, сидя рядом с мужем в темном зале, всегда представляла Любочку в роли главной героини, будь то почетная доярка или
заграничная миллионерша. Второе было, впрочем, предпочтительнее — у этих хрупких девушек из трофейных фильмов были такие пышные, такие богатые платья! «Жизнь
ученых, — в который раз пересматривая фильм „Весна“,
рассуждала Галина Алексеевна, — тоже по-своему неплоха…» Вообразить Любочку знаменитым советским математиком или химиком было Галине Алексеевне, конечно, намного сложнее, чем балериной или кинозвездой, ведь собственное ее образование ограничивалось семью классами, но
и тут материнское воображение, слепое, словно сама Фортуна, вполне справлялось, услужливо рисуя перед глазами
линейку, пробирки и снежно-белый накрахмаленный халатик на два пальца выше колена (кстати, о крахмальных халатиках — стать знаменитым хирургом было бы тоже неплохо).
А что сделалось с Галиной Алексеевной, когда первый человек покорил просторы космоса?! (Самой Любочке в тот год
исполнилось семь, и о космических планах матери она так
никогда и не узнала, но кто поручится, что энтузиазм Галины
Алексеевны, перенесенный из Выезжего Лога на московские или ленинградские земли, в результате не помог бы
Любочке стать в один ряд с Валентиной Терешковой и Светланой Савицкой?)

Планы заметно поскромнели уже на первом году обучения — в школе у Любочки дела с самого начала пошли неважно, она не вылезала из троек. В результате от карьеры
врача, космонавтки и ученой Галина Алексеевна, скрепя любящее материнское сердце, отказалась. От пения через некоторое время пришлось отказаться тоже — медведь, наступивший девочке на ухо, был непростительно велик и неповоротлив. Но Галина Алексеевна не унывала: кино и балет ведь
никуда не девались, для этого (по скромному мнению Галины
Алексеевны) учиться было совершенно не обязательно —
особенно для кино.

Галина Алексеевна вообще не слишком верила в пользу
обучения. Взять, к примеру, школу — ничего-то из школьной программы уже не вспоминалось, ни физика, ни история. «Читать-писать научили, и спасибо, — рассуждала
про себя Галина Алексеевна, — а денежку считать каждый
и без всякой математики сумеет, жизнь заставит», — поэтому Любочку за тройки ругала не слишком. Но материнская энергия требовала выхода, и девочка восьми лет от
роду была отдана в кружок художественной гимнастики.
Для этого Петр Василич, пользуясь служебным положением, после обеда гонял леспромхозовский автомобиль в соседнее село, побольше. Рядом с шофером на сиденье подпрыгивала Любочка — в смоляных волосах неизменные
белые банты, в мешочке для сменки чешки и синее трико
до колен. Добирались не больно-то быстро — девочку постоянно тошнило, машину приходилось останавливать. Но
Галина Алексеевна была непреклонна, и в результате Любочка научилась стоять на руках, делать колесо и садиться
на шпагат.

Любочка росла и расцветала. Положительно, она была
рождена для красивой жизни. «Стоит только подтолкнуть ее
в нужном направлении, — думала Галина Алексеевна, —
и всё тогда пойдет как по маслу». Она подолгу беседовала
с дочкой — обстоятельно, словно со взрослой; учила житейским хитростям, советовала, с кем да как себя вести, по мере сил расширяя девичий кругозор.

Воспитательная работа принесла свои плоды — Любочка
рано научилась угождать мальчикам и не обращать внимания
на девочек. Мальчики решали за Любочку задачки и дрались
за честь донести от школы до дома ее портфель (бывало, что
и до первой крови), девочки Любочке завидовали и заискивали перед нею или же фыркали презрительно, но фырканье
тоже было результатом зависти, ведь Любочка, и от этого
никуда не деться, была в Выезжем Логе первая красавица.
Еще предметом тайной девичьей зависти были Любочкины наряды — шикарные и воздушные, с голыми плечами
и пышными юбками, совсем как в трофейных фильмах. И ведь
что самое обидное: все эти королевские туалеты пошиты были вовсе не из заморских шелков и бархатов, а из «веселых
ситчиков», которые завозили в сельпо, — шить Галина Алексеевна действительно умела. Шить у нее, строго говоря, получалось гораздо лучше, нежели обогащать девичий кругозор, и Любочкины платья всегда оказывались чуть шире, чем
ее представление о природе вещей, которое ограничивалось
мальчиками, модой, фильмами и книжками «про любовь», да
малой толикой домашнего хозяйства.

Любочке очень нравилось, когда мальчики из-за нее дрались. Она их даже подначивала — обещала портфель одному,
а в последний момент отдавала другому, просила решить какой-нибудь пример позаковыристее, допустим, Васю, а списывала нарочно у Пети. Или наоборот — в математике, как
известно, от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
В итоге после уроков за школой случался очередной «мужской» разговор, рвались, к неудовольствию родительниц, пуговицы и рукава, зрели синяки на насупленных физиономиях,
втаптывались в грязь шарфы и шапки. Мальчишкам такие
баталии даже льстили, среди общей уравниловки давая почувствовать себя настоящими мужчинами — рыцарями и воинами. Да и Любочка стравливала их вовсе не со зла, а ведо́мая неистребимым самочьим инстинктом, который не по
зубам никаким революциям и коммунистическим строительствам.

А однажды, в четвертом классе на школьной практике,
Любочка превзошла себя саму — из-за нее подрались сразу
три девочки. Любочка, собственно, была не так уж виновата.
Просто Петр Василич накануне вечером вернулся из Красноярска, где «обменивался опытом», и привез Любочке новые ботинки — взрослые, красные, с высокой шнуровкой.
Разве могла Любочка устоять и не примерить? Нет, это было выше ее сил. Поэтому на практику вместо унылых резиновых сапог пришла в обновке. О, как алела она среди перегнивших желтых опилок!

Но, увы, работать в такой обуви оказалось совершенно невозможно. Даже дойти до конторы леспромхоза не удалось
без приключений — Любочка поскакала было через пребольшую прегрязную лужу по досочкам, да и застряла на самой середине. Казалось, крушение неизбежно — доска предательски застонала под ногами и дала трещину, грязная вода набросилась на алые ботинки и студеной волною рванулась сквозь
шнурки, Любочка отчаянно взмахнула руками, готовая рухнуть в мутные воды самой глубокой леспромхозовской лужи.
Ее спас Лёнька Сидоров — со спокойным достоинством вошел в воду (в отцовских сапогах, доходивших почти до бедер,
это было не так уж сложно), подхватил падающую Любочку
на руки и, ко всеобщей зависти, вынес на берег. Каждая девочка в тот момент захотела оказаться на месте Любочки,
а каждый мальчик — на месте Лёньки.

Счастливая Любочка в благодарность звонко чмокнула
спасителя в щеку. Это получилось как-то случайно — просто
она очень обрадовалась, что новым ботинкам больше ничего
не угрожает… Покрасневший Лёнька глупо заулыбался.

— Шлюха! — крикнула толстая Маша и в слезах рванулась вон из леспромхоза. И откуда только слово такое услышала? А еще отличница. Впрочем, чего не скажет женщина,
пусть и маленькая, в запале, когда речь заходит о многолетнем (еще с первого класса) тайном и светлом чувстве, которое на глазах буквально тонет в какой-то несчастной луже,
да еще по вине смазливой троечницы Любочки!

Любочка от неожиданности опешила, но через мгновение
все поняла и разревелась от обиды.

— Сама шлюха! Дура жирная! — вступилась за Любочку
Люська Волкова. Люська тоже сохла по Лёньке, и сейчас он
выглядел в ее глазах настоящим рыцарем. А вот зависть девичья никуда не девалась, она требовала выхода. Потому
и решила Люська быть достойной своего героя и, отбросив
мучительную ревность, заступиться за Любочку.

Толстая Маша была в гневе страшна, как бывают страшны только очень некрасивые девочки. Она тут же развернулась и набросилась на Люську с кулаками. А Люська эта была чуть не вполовину меньше Маши. И тогда за маленькую
Люську вступилась Дудукина, отрядная активистка. Разумеется, Дудукина тоже втайне преследовала свои корыстные
цели — ей нравился Вовка Цветков (которого Любочка чаще прочих допускала до своего портфеля и своих задачек).
Стоит ли говорить, что Вовка не обращал на Дудукину ну
совсем никакого внимания? Только не из тех была активистка Дудукина, которые сдаются. «Сейчас или никогда!» — решила она и ринулась в бой — спасать Люську и отвоевывать
внимание Вовки Цветкова. Что тут началось! За пару минут,
пока девчонок растаскивали, в ход успело пойти всё — и зубы, и ногти, и таскание за волосы, и истошный боевой визг.
А слышали бы вы, что наговорили друг другу три примерные
пионерки!

Шум стоял невообразимый. Прибежала учительница; рабочие, побросав дела, примчались следом. Галдели все; объяснить взрослым, что произошло, пытались хором, перекрикивая друг друга, так что вообще ни слова не было слышно.
И только Любочка, уже почти не всхлипывая, стояла в стороне и была вроде как ни при чем.

Она это умела — оказываться вроде как ни при чем.
Должно быть, поэтому девочки ее сторонились. Вроде Любочка была довольно дружелюбной, обидеть нарочно никого
не старалась, в гости всех тянула, а вот не клеилось у нее
с девчонками, и всё тут! Подружат-подружат с полгода, да
и рассорятся из-за пустяка. За время учебы со всеми подружить успела, даже с толстой Машей. Но настоящей подруги,
которая на всю жизнь, словно сестра, и от которой никаких
секретов, — никогда не было. Однажды, по малолетству, Любочка спросила у Галины Алексеевны:

— Мам, почему со мной девчонки не дружат?

— Завидуют, — зевнула мама. — Но это даже хорошо.

— Что завидуют? — удивилась Любочка.

— Что не дружат. Стало быть, мужика не уведут — некому будет. Это вы сейчас маленькие, а потом…

— Что потом?

— Суп с котом! Потом за хорошего мужика глазки-то
повыцарапываете, помяни мое слово. Ладно, хватит попусту болтать. Ты посмотри на себя! Ты у меня — раскрасавица. Вырастешь и в город уедешь. В Красноярск. Или хоть
в Иркутск. А может, аж в самую Москву заберешься. Станешь знаменитой артисткой. Ну и нужны тебе тогда эти дуры деревенские? Поди лучше на двор, папины рубахи повешай!

Станислав Бах. Гонки на черепахах

  • Издательство «Амфора», 2012 г.
  • Роман о приключениях спортсменов-джиперов, гонщиков по бездорожью.
  • Купить книгу на Озоне

Забава была будто создана разбивать мужские сердца.
Стройная блондинка, неглупая и без лишних комплексов,
она не была красавицей, но одним взмахом ресниц и мелькнувшей в ангельски невинном взгляде чертовщинкой сражала наповал приглянувшегося ей молодого человека, после
чего обычно теряла к нему всякий интерес и выбирала себе
новую жертву.

В результате такой платонической распущенности у нее не
складывалась личная жизнь, и когда после очередной драмы
она была готова постричься в монахини, работа в «Русском
сафари» где-то у черта на куличках, как альтернатива монастырю, вполне ее устроила.

Тогда, два года назад, Гид искал кого-нибудь, кто бы взял
на себя обязанности секретаря, менеджера по продажам,
диспетчера, короче, заместителя по всем вопросам, которые
можно решить, не заводя двигатель. На объявление откликнулись многие. По телефону он всем назначал интервью на
один день с интервалами в полчаса.

К середине дня Гид начал сомневаться, не перепутали ли
его офис с местом проведения конкурса «Кто более нелепо
войдет в кабинет». Начинали почти все претендентки с того,
что чуть приоткрывали дверь и просовывали какую-нибудь
часть тела. В ероятно, самую привлекательную с их точки зрения. Это могла быть рука, нога, голова или филейная область,
реже — комбинация этих вариантов. Затем, когда выяснялось, что остальная часть соискательницы категорически не
пролезает, дверь приоткрывалась еще немного, и совершалась попытка одним шагом достичь середины офиса, при
этом успев осмотреть помещение, определить возраст и семейное положение Гида, поправить юбку, уронить телефон,
сказать «Вау» фотографии на стене, наступить самой себе на
ногу, шмыгнуть носом и произнести, глядя куда-то в сторону:
«Драсьте, я туда попала?»

Несколько раз Гид порывался проверить, исправны ли
дверные петли, но на обратном пути посетительницы почему-то
распахивали дверь так, что сломали ограничитель и пододвинули оставшийся от прежних арендаторов сейф, который
Гид считал намертво привинченным к полу.

«Похоже, сегодня проводится какой-то космических масштабов конкурс красоты, на который отправились все симпатичные, грациозные, обладающие приятным голосом
и хорошими манерами или хотя бы одним из этих достоинств девушки города», — подумал Гид, но дверь неожиданно открылась. Нет, неожиданно было не то, что дверь открылась, а то, что дверь открылась так, как должна, по замыслу
конструкторов, открываться нормальная дверь. Увидев
и услышав вошедшую в офис будущую сотрудницу, Гид был
готов вместо приветствия сразу спросить, какая зарплата ее
устроит.

Девушку звали Зоя, и ей категорически не нравилось, как
нарекли ее родители. Еще в детстве, услышав в какой-то телепередаче упоминание о королеве Занзибара, она, не разобравшись с падежами, решила стать принцессой Занзибарой
и с тех пор представлялась этим именем или более коротким
«Зана», оставаясь Зоей для врачей, учителей и в прочих
официальных случаях. Услышав от Гида, что ей нужно выбрать позывной, она тут же радостно объявила: «Забава».

Забава неплохо справлялась со своими многочисленными
обязанностями, но если группа останавливалась в Утесове,
кто-нибудь обязательно становился жертвой ее чар. Это, по
мнению Гида, отвлекало туристов от главной цели. Он даже
хотел поговорить с Забавой на эту тему откровенно, но понял,
что большую часть атак на мужские сердца она сама не замечала. Загадочные взгляды, эффектные позы, случайно не
застегнутые пуговицы были настолько же естественны для
нее, как и хороший вкус в одежде и умеренность в косметике.

Гид постоянно арендовал домик на базе. В приспособленной под офис гостиной располагалась вся нехитрая оргтехника фирмы: никому не нужный факс, ноутбук и безнадежно
неудобная помесь принтера со сканером. Здесь же была радиостанция, от которой в форточку, а затем к установленной
на крыше антенне тянулся толстый провод. В хорошую погоду станция била километров на пятьдесят. Кроме гостиной
в домике были две маленькие спальни, одну из которых занимала Забава, другую — Шуруп.

Что касалось продажи туров, то заказчика, если, конечно
это был мужчина, достаточно было уговорить приехать в Утесово. Забава быстро убеждала любого, что он выбрал самый
лучший вид отдыха и не будет разочарован. Сама она в туры
не ездила и в основном получала информацию из рассказов
туристов, которые, впрочем, действительно почти всегда оставались довольны.

Гиду никогда не нравилось проводить короткие корпоративные туры. Во-первых, получив в свое распоряжение технику всего на несколько часов, туристы зачастую относились
к ней безжалостно. Во-вторых, они даже на отдыхе продолжали быть начальниками и подчиненными. Если застревала
машина шефа, желающих промочить ноги в луже и перепачкаться в брызгах буксующих колес всегда было достаточно.
Но если там же не могли проехать рядовые работники, то
вместо помощи они могли получить саркастические, а иногда
и грубоватые советы. Правда, по мере продвижения группы
этот эффект постепенно ослабевал.

Была еще одна проблема — как остановить самоуверенного начальника и объяснить, в чем его ошибка, прежде чем
тот угробит машину. При подчиненных — нельзя, при жене
или подруге — тем более. Нужно было найти возможность
пообщаться с ним без свидетелей. Для этого Гиду приходилось устраивать внеплановый привал и приглашать высокопоставленную особу к себе в машину, поручив Шурупу развлекать группу байками о своих джиперских подвигах.

Дальше Гид играл в открытую и обычно достигал цели, но
на все это было нужно время, которого в коротком туре зачастую не хватало.

Но если тур длился несколько дней, люди начинали меняться. Они будто сбрасывали броню с шипами, в которой
приехали из города. В ремя вокруг них переставало ускоряться, возвращалась способность радоваться настоящему, не
пытаться контролировать будущее и совершать нерациональные поступки. Кто-то выключал телефон, кто-то, соединив руки за головой, безмятежно стоял и встречал рассвет,
кто-то впервые после детства разглядывал неторопливого
жука в мокрой от росы траве. И Гид радовался, что приложил
к этому руку, хотя и понимал, что, вернувшись в город, они
снова застегнут свои доспехи.

В середине прошлого лета в Утесово приехала молодежь.
Не подростки, конечно, ребятам было лет по двадцать. Крепкие, безбашенные, не обремененные высшим образованием,
в начале девяностых такие занимались рэкетом. У одного из
них был день рождения. Тур заказал его отец, которому надоело после подобных праздников вытаскивать свое чадо
и его друзей из милиции или откупаться от автоинспекции.

Размещение в машинах прошло без эксцессов, но на первой же стоянке двое туристов подрались между собой. Радовало только то, что бой шел честный, без применения оружия
или подручных средств типа топоров и монтировок, которые
лежали в багажнике каждой машины. Победитель удовлетворился первой кровью на лице побежденного и выбитым зубом, из чего Гид сделал вывод, что молодежь все-таки соблюдает какие-то свои правила, а значит, был шанс управлять
этой необычной группой.

Что касалось водительского стажа, то самый опытный
из них уже лет пять увлекался стрит-рейсингом, а последнее время был занят тюнингом баварской «Эмки», поставив себе цель достичь трехсот километров в час и официально зафиксировать этот результат в ГАИшном протоколе.
Наименее опытный имел стаж около пяти секунд — примерно столько длился путь до ближайшего столба, когда,
опоздав на метро и не имея денег на такси, он пытался
угнать подвернувшийся лохматый Жигуль и просто забыл
о штатной блокировке руля. Но бездорожья сложнее засыпанной снегом автостоянки никто из них не видел, а брутальные военные УАЗы вызывали у парней неподдельный
интерес.

Гид ехал впереди и не давал никаких советов, а ребята каждый овраг пытались взять в лоб. Колонна регулярно застревала, но они оказались настоящими бойцами. Шестеро по уши
грязных парней вручную вынимали тяжелые армейские внедорожники буквально отовсюду, а топкий овраг, в котором
иная группа провела бы часа четыре, за двадцать минут просто
был завален притащенными из леса бревнами и ветками.

Тем не менее через час прозвучала фраза, что, мол, на такой машине всякий проедет. Гид сел за руль УАЗика и наглядно показал, что дело не только в машине. С этого момента его взаимоотношения с группой начали быстро меняться.
Каждый мало-мальски сложный участок они просили прокомментировать и очень бурно реагировали на свои и чужие
успехи и ошибки.

К концу дня ребята были чуть живые, но продолжали сражаться, а застревали уже гораздо реже. Гид в их разговорах
за этот день превратился из почтальона Печкина (снисходительно, после нескольких повторов на брифинге) в графа
Суворова (с уважением, после отчаянного штурма вереницы
холмов, названной кем-то из них Альпами).

Доехав до базы, они буквально выпали из машин и казалось, что никакая сила их уже не поднимет. Но бойцов сопровождали три лахудры с волосами космических цветов,
в заклепках, коже, татуировках, пирсинге и граффити вместо
косметики. И когда девицы заявили, что хотят в сауну, парни
очнулись, как от нашатырного спирта.

Через час вся компания носилась нагишом из сауны
в озеро и обратно, а ближе к ночи запасы спиртного истощились, и в «офис» явился представитель отдыхающих с целью узнать о возможностях базы в плане «еще». Гонцом был
выбран самый здоровый из них, может, как наиболее убедительный, а может, как кажущийся самым трезвым.

Забава, в легкомысленном халатике, открыв дверь, увидела слегка подвыпившего высокого парня, которому требовалась какая-то помощь, и прежде чем она смогла понять цель
визита, его уже не интересовало ничего, кроме как забраться
к ней в постель. Забаве едва удалось вырваться из сильных
грубых лап, и она в слезах помчалась к Гиду.

Выслушав ее сбивчивый рассказ, он задумался, как должен действовать в сложившейся ситуации граф Суворов. Им
предстоял второй день тура, и армия не должна была разочароваться в своем полководце. Было очевидно, что, с точки
зрения бойцов, Забава не могла не быть его девушкой, иначе
какой же он воевода? Ну, а за домогательство к подруге командира виновного должна была ждать смертная казнь или,
как минимум, публичное наказание. Сходиться даже с изрядно выпившим верзилой врукопашную было рискованно
и глупо, личной гвардии у Гида не было, и он вспомнил про
охотничье ружье, без дела лежавшее на антресолях. Гид достал едва блеснувшее матовым боком полуавтоматическое
Bernardelli, прикрепил ствол и вставил патрон с дробью в патронник. Хорошо бы на такой случай иметь холостые, подумал он, и на всякий случай снарядил подствольный магазин
еще четырьмя патронами.

Забава, услышав характерный щелчок затвора, выглянула
из гостиной и побледнела. Гид попросил барышню запереться в тереме и не подходить к окнам, а сам вышел на улицу
и, положив ружье на плечо, не спеша отправился к офису.

Вся компания, кое-как одетая, была в сборе. Ребята пытались успокоить мечущегося по комнате Забавы героя-любовника и убедить его покинуть чужие покои, но ситуация
их явно веселила, а гонец вошел в образ и, круша и без того
скудную мебель, громогласно требовал, чтобы девушку привели ему на растерзание.

С появлением вооруженного Гида они смолкли, а верзила, почувствовав, что на улице что-то происходит, застыл
у окна, пытаясь разглядеть в темноте, что именно. Гид видел, что парня просто переклинило, но он в своем уме и вряд
ли рискнет вести боевые действия против вооруженного
противника. Но ситуация требовала от него решительности.
Он молча щелкнул предохранителем и шарахнул из ружья
в толстую бревенчатую стену. Приклад жестко ударил в плечо, полетели мелкие щепки, отчаянно зазвенело в ушах.
В доме, вероятно, тоже прогрохотало убедительно, поскольку буквально в следующую секунду по дорожке от офиса,
сверкая белыми ягодицами, промчалась высокая загорелая
мужская фигура.

— Зачет! — одобрительно произнес кто-то из ребят.

В это время отодвинулась занавеска на другом окне дома, и появилась заспанная физиономия Шурупа.

— Че вы тут стучите, дайте поспать!

Не дождавшись ответа, Шуруп рухнул обратно на кровать.

— Кремень! — раздался тот же голос.

Гид вернулся домой. Забава открыла дверь и, как только он
поставил ружье в угол, повисла у него на шее. Она слегка дрожала и что-то быстро говорила. В ушах продолжало звенеть,
и Гид с трудом разбирал ее слова, но чувствовал, что преисполненная благодарности девушка готова мужественному защитнику ее девичьей чести эту честь и отдать. Он прекрасно понимал, что служебный роман рано или поздно приведет к каким-нибудь проблемам или, как минимум, к потере ценного
сотрудника, да к тому же у него в ту пору была пассия в городе.
Только какой мужчина способен об этом думать, обнимая
очаровательную полуодетую юную особу, к которой испытывает искреннюю и отнюдь не платоническую симпатию?

Гид и не заметил, в какой момент его руки сомкнулись на
ее талии, но, почувствовав, что все больше начинает понимать своего недавнего оппонента, сделал не очень убедительную попытку разомкнуть объятия. Затем верх взяли воспитание и природная чуткость, не позволившие ему оскорбить
отказом только что пережившую сильный стресс девушку.
Его альтруизм и ее благодарность кипели и бурлили до самого утра, отчего второй день тура начался позже обычного
и дался Гиду с некоторым трудом.

Вечером на церемонии прощания группа высоко оценила качество тура, звучали обещания приехать еще и восторженные фразы типа: «Ну ты, блин, профи!» Но больше
всех Гида удивил тот самый здоровяк, когда, протянув могучую пятерню, он негромко произнес:

— Будут с кем проблемы — звони. Мы за тебя кого хочешь…

После их отъезда Гид проспал почти сутки, а Забава уехала в город. На следующее утро она позвонила и попросилась
в отпуск на две недели. Гид не возражал.

В следующие выходные состоялись очередные соревнования «Киварин-трофи», которые они с Шурупом старались
не пропускать. Правда, выступили в этот раз неудачно: порванная полуось не позволила им вовремя финишировать.

Забава вернулась немного похудевшая, но загорелая и веселая, и никак не показывала, что их отношения сколько-нибудь изменились. Гид, зная об обычной краткосрочности
ее увлечений, был, в принципе, готов к тому, что столь внезапно начавшийся роман так же внезапно и закончится.
Нельзя сказать, чтобы его очень обрадовал такой поворот,
но, решив, что оставить в памяти яркое и ничем не омраченное воспоминание дорогого стоит, он не стал настаивать на
продолжении.

Шуруп передал Забаве ненавистные ему конторские дела
и с удовольствием окунулся в подготовку Дефендера к следующим соревнованиям.

Росомаха

  • Издательство «АСТ», 2012 г.
  • Имена этих женщин на слуху, о них пишут и спорят, их произведения входят в шорт-листы главных
    литературных премий. Собранные вместе под одной
    обложкой, эти тексты позволяют понять, «как эпоха
    отражается в женских зрачках, что за вкус у нее, что за
    цвет».

    «Мир, описанный в этой книге, движим женщиной. Женщина здесь живет изо всех сил и не сдается
    до последней минуты. Она сама может выбрать, быть
    ей счастливой или несчастной, — она может всё» (Захар Прилепин).

    В сборник вошли рассказы Анны Андроновой, Ирины Богатыревой, Ксении Букши, Алисы Ганиевой, Анастасии Ермаковой, Полины Клюкиной, Натальи Ключарёвой, Анны Козловой, Майи Кучерской, Ирины Мамаевой, Анны Матвеевой, Василины Орловой, Анны Старобинец, Марины Степновой.

Рассказ Ирины Мамаевой из сборника «14. Женская проза «нулевых»

Утром выяснилось, что Гришка сбежал.

Вставали рано, в пять утра, собирались все вместе на веранде за накрытым столом завтракать.
Дурочка Машка, поднимавшаяся раньше всех, ставила на стол чайник, молоко, кастрюлю с кашей. Накладывали себе на тарелки, гадая вслух, пересолила она
кашу или нет. Машка иногда пересаливала. Немного,
но ощутимо.

— Ой, Машка-то снова влюбилась! — громко заявлял первый отведавший. — И в кого на сей раз, а, Машутка?

Машка тут же вспыхивала, отворачивалась и смущенно начинала оправдываться:

— Не говори ерунды, не говори!

Но тут уже подключались остальные и наперебой
предлагали кандидатуры, начиная с самих себя и заканчивая быком Яшкой. Издевались. Пока Росомаха,
сама вдоволь насмеявшись, не прекращала разговоры
серьезным:

— Хорош лясить, делу время — потехе час.

Но сегодня было иначе. Едва хозяйка Галина Петровна Росомахина вошла на веранду, где все уже были
в сборе и ждали единственно ее, как по общему прибитому молчанию поняла: что-то не так. Вопросительно посмотрела на верного помощника Алексея.

— Гришка сбежал, — развел тот руками. — Вечером
спать укладывался с нами, а утром встали — нет его.

— Не сказал ли чего с вечера? — спросила Росомаха, усаживаясь и переводя взгляд с одного на другого.
Все отрицательно замотали головами.

— Ну и ладно, никто его не держит, — нарочито безразлично отмахнулась она. — Давайте завтракать. Работа не ждет.

Застучали ложки, полилось в кружки молоко.

— Машка сегодня невлюбле-о-онная… — начал было кто-то, намереваясь и из этого факта вывести какую-нибудь шутку, но остальные не поддержали, и завтрак прошел в молчании.

Перебиваемом разве что обычными распоряжениями-размышлениями Росомахи:

— Коров сегодня надо бы за овраг отогнать да смотреть за ними получше, чтобы на поле не ушли. А Декабрину сегодня оставить — телиться ей скоро, пусть
в хлеву стоит. На дальнем покосе поворошить и ближе
перебираться. Сено уже, почитай, высохло. Масло
сбить надо, вчера на рынке хорошо шло, авось и сегодня уйдет. Забор подправить надо бы…

Никто из работников не уточнял, кому и что делать;
обязанности давно уже были распределены. Доила, ходила за свиньями и курами круглая, как колобок, горластая и стервозная Люська. Ее длинный язык не раз
бывал причиной мелких, а иногда и крупных размолвок между своими, но он же и выручал всех, когда надо было ехать на рынок торговать. Люська обладала
бесценным даром продать всё что угодно втридорога —
проще было сделать покупку, чем от неё отвязаться. За
это ее не просто терпели, но и втайне уважали. На деньгах, вырученных от продажи молока, творога и сметаны, держался весь их скромный достаток.

Помогал ей маленький аккуратный и терпеливый,
как женщина, Коленька, всегда носивший старую заскорузлую бейсболку и не позволявший Росомахе купить ему новую. Доил он хорошо, вежливо, до последней капельки, но долго и нудно. Казалось, что он и не
доит вовсе — руки его творят что-то там с выменем,
а сам он пребывает где-то далеко-далеко с мечтательной улыбкой, сдвинув козырек бейсболки на бок, чтобы не мешала. Люська всегда страшно ругалась на него, но он не слышал.

Машка коров боялась. Она хлопотала по дому — готовила на всех всегда одинаковую простую и сытную
пищу, тщательно, на несколько раз, отмывала посуду,
подметала и мыла полы до самого укромного уголка.
И никогда не выходила со двора. Она сбежала из психбольницы и до смерти боялась любых незнакомых людей, боялась, что за ней придут и снова уведут туда, где
ей не разрешали петь, выковыривать мякиш из булки
и украшать себя ленточками, которыми ей служили на
полосы разорванные простыни. Росомаха покупала ей
настоящие ленточки, и здесь, в ее доме, Машка была
полностью счастлива.

Коров пас Степаныч. Ему уже было за семьдесят, он
чурался людей, молчал, кряхтел, много курил и только
с животными чувствовал себя спокойнее и проще. Росомаха спасла ему жизнь, найдя его, уже почти замерзшего насмерть, в сугробе. Она вызвала «скорую», настояла, чтобы его забрали в больницу. А потом и сама
явилась туда с новыми курткой и брюками и, как ребенка-отказника из роддома, забрала к себе. За пять лет,
что Степаныч жил у нее, он так и не сказал ей спасибо,
но берег ее коров, как своих, и молча подправлял заборы, делал скамейки, насаживал лопаты на черенки.

Савин, как и Степаныч, когда-то был бомжом. Попрошайничал, а то и подворовывал на рынке. Росомаха, которая иногда торговала и сама, как-то попросила его помочь ей довезти до дома сумки. Познакомила
со всеми своими, показала хозяйство. Савин вызвался
помочь достроить баню. Из всех он привыкал к новой
жизни дольше и мучительнее. Ругался с Росомахой,
убегал, напивался, снова бомжевал, возвращался на
неделю и снова уходил. Так продолжалось года два, пока он не ушел окончательно. А через месяц у него сильно прихватило сердце. В больнице, куда он сам умудрился доползти, он назвал телефон Росомахи.

Савин всё лето работал на покосе с Ванькой. Ванька
был единственным «молодым» среди них: ему не было
и пятидесяти. Освободившись из мест не столь отдаленных, он оказался без жилья, работы, друзей и денег. Само собой начал пить, подворовывая и уже готовясь к чему-то более серьезному и страшному. Его привела
Люська, сама в прошлом алкоголичка. Было время, они
ошивались у одного магазина. Люську подобрала Росомаха. Люська позвала с собой Ваньку.

Самым же первым в доме Росомахи появился
Алешка.-br>-br>

После завтрака Люська и Коленька пошли доить,
Савин с Ванькой — косить, Машка собирала Степанычу бутерброды, а Алешка сидел на скамеечке около дома и курил, щуря на солнышко подслеповатые глаза.

Росомаха, накинув куртку, села рядом. На севере летом по утрам прохладно, но небо было ясное, солнышко поднималось всё выше, и день обещал быть теплым.

— Пойдешь? — помолчав, спросил Алешка.

— Пойду, — откликнулась Росомаха.

— У Лежнева он околачивается.

— Пойду и к Лежневу.

— Пойти с тобой?

— Справлюсь.

Алешка был ее ровесником — мужиком рассудительным, крепким и хозяйственным. Росомаха доверяла ему как себе самой — прислушивалась к его словам,
спрашивала совета. Алешка всегда долго думал, взвешивал, примеривал — он был из той уже почти не сохранившейся породы мужиков, которые умны какой-то особой деревенской смекалкой, способной обойти
и капризы природы, и каверзы начальства, найти подход и к человеку, и к животному, и себя не оставить без
выгоды.

Алешка знал, что Росомаха выделяет его из всех, но
никогда этим не пользовался. Не просил для себя ничего лишнего, напротив, вел себя еще тише и строже
остальных, чтобы не потерять это доверие, которое заслужил за годы исправной службы. Он никогда не забывал, что она — хозяйка, а он — работник. Хотя другие и слушались его, как ее. -br>-br>

У Лежнева дома дым стоял коромыслом. Росомахе
открыл хозяин и тут же ядовито осклабился:

— Сбег твой Гришка? А правильно сделал! Эх, недострелили тебя в семнадцатом! А то смотри, времена
нынче шаткие, гуляй по улице осторожно! — и довольно заржал.

Сожительница Лежнева торговала водкой, и в доме
находили временный, пока не кончались деньги, приют все местные алкоголики.

— Пусти, Петр. Не место ему здесь, — Росомаха
смотрела на него исподлобья, упершись рукой в косяк
и не оставляя сомнений в решительности своих намерений.

В деревне многие ее не любили. Считали, что она
наживается на дармовом труде своих «негров». Ведь работникам Росомаха не платила: стоило попасть им в руки хоть мятой десятке, как тут же начинался запой. Все
необходимое она им покупала сама. Но это не спасало: все они, кроме Ваньки, были на пенсии, и день ее
выдачи был для каждого испытанием.

— А выкуси! Нет его здесь, — Лежнев радостно сунул ей под нос фигу. — Он свободный человек: получил пенсию и был таков!

— Пусти, тебе говорю! — Росомаха неожиданно оттолкнула его и прорвалась в дом.

В углу на грязном матрасе спала, едва укрывшись
фуфайкой, сожительница Лежнева. Рядом на спине
с открытым ртом лежал незнакомый Росомахе мужик
и храпел. За столиком оставались самые крепкие — местные алкаши Толька с Вовкой: Толька икал не переставая, а Вовка пытался налить себе еще, но не мог ухватить ускользавшую из-под его руки бутылку. В бутылке на самом донышке плескалась прозрачная и безобидная, как вода, водка. Гришки не было.

— Или кого еще себе в рабство присматриваешь?
А че? Покупай любого, за тыщу баксов отдам! — хохотнул Лежнев.

— Стрелять таких, как ты, надо! — не сдержалась
Росомаха.

— А ну пошла вон отсюда! — тут же кинулся к ней
Лежнев и бодро вытолкал взашей. -br>-br>

К полудню Росомаха обошла всю деревню — Ишнаволок — и собралась ехать в город.

Она и сама толком не представляла, где в городе будет искать Гришку. И не знала зачем. Зачем она каждый
раз бросала всё и бегала за каждым из них, находила,
выслушивала всё, что у каждого накопилось сказать
этому миру, а доставалось ей, умоляла вернуться, просила, требовала, тащила силой.

С Гришкой можно было еще немного подождать,
потерпеть в надежде, что пропьет пенсию и сам объявится зализывать раны, но такой он был, как ей казалось, безответный, доверчивый, непутевый, что с ним
могло произойти что-нибудь страшное. Не могла она
спать, доить, подсчитывать деньги, пока его не было.

— Себя пожалей, — снова встрял Алексей, недовольно глядя на ее сборы и завидуя, что какому-то
Гришке достается столько внимания.

Выходя в город, несмотря на свои шестьдесят пять,
Росомаха каждый раз одевалась в самое красивое платье, укладывала седые волосы и старательно красилась.
И жутко стеснялась этого своего желания быть женщиной, быть красивой женщиной, а не мужиковатой старухой в вечном рабочем комбинезоне. В этом своем
робком стремлении нравиться она была беззащитна,
а потому жутко растерялась от слов подошедшего работника. Горло перехватило, в глазах стало горячо.
Шесть лет назад она дала себе зарок не жалеть себя.
И начала жить заново. -br>-br>

Ей было тридцать шесть. Она была бригадиром на
строящейся новой школе. Лето почти прошло, а нужно было еще разводить электрику и отделывать здание,
чтобы первого сентября здесь прозвенел звонок и пустые холодные коридоры наполнились топотом и гамом школьников. И тогда начальник стройки привел
ей на помощь десяток выпускников училища — восемнадцатилетних мальчиков, для которых это был первый шаг в настоящую жизнь.

Росомаха — так ее прозвали именно здесь, в школе,
и именно они, эти мальчики, за привычку горячиться,
махать руками, много требовать и от других, и от себя — сама не заметила, как и с чего всё началось. У нее
уже были свои дети — почти их возраста, пятнадцати
и семнадцати лет, — а вот ведь как вышло…

Его звали Мишка. «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» — часто крутили по радио.
И она беззлобно подшучивала над ним, вечно серьезным, несмотря на возраст, строгим. Она была в два раза старше его.

Осенью его забрали в армию. Она его не ждала. Она
вообще тогда уже ничего не ждала от жизни. Старшая
дочь поступила на доктора. Младшая — мечтала стать
учительницей. Муж давно стал чужим человеком и молча лежал на диване каждый вечер. Всю свою кипучую
энергию она щедро расходовала на стройке, зная, что
дома никто ничего от нее не ждет и не хочет.

Через два года он вернулся еще более серьезный,
чем был. Никогда ничего не рассказывал про армию.
Он вообще говорил мало. Но упорно, упрямо носил ей
цветы и конфеты, самые дорогие, сколько у него хватало зарплаты.

— Я старая, страшная тетка, — как-то она сказала
ему, ожидая комплиментов.

— Старая, страшная — а что делать? — пожал он
плечами.

Еще через год они расписались.

Оставив дочкам квартиру, они перебрались на дачный участок в Ишнаволоке. Вместе, своими руками отстроили новый капитальный дом по ее чертежам. Обиходили участок, одним краем уходящий в озеро. Поставили баню. Сделали мостки и причал. Купили лодку.

Они всё делали вместе: работали в городе, обустраивали дачу, рыбачили, смотрели телевизор, читали
книжку одну на двоих. Она отчаянно пыталась забеременеть, но ни одного ребенка не смогла доносить до
конца. Он был ее мужем, ее любовником, ее любимым,
ее ребенком, ее братом, наконец, которого у нее никогда не было.

«Пару лет пожить молодкой, а потом — пусть уходит, отпущу не задумываясь», — смеялась она с подругами поначалу. Но чем дольше жили они, чем сильнее
притирались друг к другу, тем больше она понимала,
что никуда и никогда уже от него не денется и никуда
его не отпустит. Они держались за руки даже во сне.

— Давай порыбачим? — однажды предложил он.

— У меня стирка, — отозвалась она. — Съезди
один, а я как раз закончу к твоему возвращению.

Его тело через неделю нашли водолазы.

Они прожили вместе двадцать лет.

Росомаха держалась полгода. Ходила на работу. Достраивала новую баньку, которую они начали ставить
вдвоем. Сажала что-то на огороде. А потом ее сократили на работе — торжественно спровадили на пенсию,
которую она давно уже получала. Она купила водки
и закрылась в доме. Всё казалось так просто: выпить,
надеть его любимое платье, пойти на причал… И найти его. Не то, что нашли через неделю водолазы, а его
самого: теплого, родного, любимого.

И всё бы получилось. Если бы в окошко не влез ворюга.

Росомаха сидела тихо, без света, и он решил, что хозяев нет. Пьяная пенсионерка не испугала его — он моментально присмотрел на плите тяжелую чугунную
сковородку. Но Росомаха сказала:

— Садись. Разливай.

Это и был Алешка. -br>-br>

Росомаха обошла два вокзала и три рынка, позвонила в милицию и в больницы и теперь сидела на окраине на остановке. Она пропустила уже два автобуса в Ишнаволок, она чего-то ждала.

Остановка была открытая, капал дождик, ее легкое
старомодное платье промокло, а дешевая косметика
поплыла. Теперь сама Росомаха походила на безумную старуху-пьянчужку, и люди держались от нее подальше.

…А дома, наверное, уже садились ужинать. Машка,
которая по выходным всегда наряжалась, уже нацепила на себя все ленты. В коротких жидких ее волосах они
не держались — она просто обматывала ими голову.
И руки. И талию. Машка приготовила ужин и теперь
разливала его по тарелкам. Справа от нее сидела Люська, которая сегодня особенно удачно (Росомаха виделась с ней днем) наторговала, а потому была горда собой и не в меру назойлива. Рядом сидел Коленька, который всегда, несмотря на свою худобу, просил добавки.

По другой стороне сидели Степаныч, Савин и Ванька, славно потрудившиеся за день. Степаныч, как всегда, молчал, а Савин с Ванькой говорили о футболе. Но
Ванька, конечно же, думал не о футболе, а о том, что
неплохо бы сходить в деревню. Росомаха знала о похождениях Ваньки: деревня — она и есть деревня, но
была не против. Она надеялась женить Ваньку на какой-нибудь хорошей женщине, которая бы смотрела за
ним. Тогда можно было бы смело отпустить его…

Росомаха совсем продрогла, посмотрела на часы
и поняла, что автобусов больше не будет. Она вздохнула, поднялась и тихо побрела домой.

За сорок лет город разросся и почти поглотил и Ишнаволок, и дачный кооперативчик неподалеку, где она
когда-то от «Жилстроя» получила участок. Идти было
километров пятнадцать. Росомаха надеялась на попутку. -br>-br>

— Стало хреново — купи козу, — тогда, выпив, сказал ей Алешка.

— Зачем? — не поняла Росомаха.

— Намучаешься с ней, а потом продашь и поймешь,
как хорошо было без нее. Это, типа, притча, — пояснил он.

Росомаха купила козу. Потом корову. Потом еще одну, еще… Продавала молоко летом дачникам, круглый
год — деревенским. Потом стала торговать в городе.
Завела кур, свиней, трех кошек, кобеля, зализывающего всех до смерти, быка Яшку, которого кормила на мясо, но так и не смогла отдать под нож. Разыскала Алешку. Подобрала Люську, Машку, Степаныча, Ваньку, Савина, Гришку… Мучилась с ними со всеми, конечно, но
уже ни с одним из них — ни с человеком, ни с животным — не могла расстаться. -br>-br>

Гришку она нашла возле крайнего — последнего
в черте города — магазина-кафе. Он сидел на пластиковом стуле, опустив голову на пластиковый же стол,
на котором стояла пустая бутылка; одноразовая грязная тарелка и стаканы валялись на земле.

— Мишка, Мишка! — кинулась к нему Росомаха, не
замечая, что путает имя.

Она трясла его, пока он не поднял голову. С угла рта
к столу протянулась нитка слюны. Левая брючина ниже колена была заблевана.

— Пойдем домой баиньки.

Гришка вяло сопротивлялся, мыча что-то невнятное.

— А кто дрова колоть будет? Ведь никто лучше тебя
не колет! Кто будет анекдоты рассказывать? Кому Машка будет печь пирожки с печенью? Ты же их так любишь! — шептала ему в лицо Росомаха, чуть не плача.

Ей удалось его поднять и повести за собой, покорного, мало что понимающего в происходящем.

— Милый ты мой, хороший, как же я без тебя? Я без
тебя умру, хороший мой, единственный…

То же самое она могла бы сказать любому из своих
работников — чужим ей, по сути, пропащим и никчемным людям, но самым дорогим для нее.

Могла, но не говорила. Как никогда так и не сказала это Мишке… -br>-br>

Степаныч, Савин, Коленька и Алешка курили на
крылечке, прячась от мороси под козырек, — четыре
старика с тяжелыми испитыми лицами, в одинаковых
китайских куртках сидели тесно плечом к плечу. Беззубая нарядная Машенька смотрела на них из кухни,
смешно расплющив нос о стекло.

— Вы ей сказали спасибо? — вдруг спросил Степаныч, который всегда и всё делал молча.

Никто не ответил. Но чуть попозже Алешка сказал:

— Пошли, что ли…

— Куда? — не понял Коленька.

— Встретим их с Гришкой, поможем.

— Думаешь, нашла? — усомнился Савин.

— Эта из-под воды достанет, — заверил Алешка.

Говард Шульц. Как чашка за чашкой строилась Starbucks

  • Издательство «Альпина паблишер», 2012 г.
  • Говард Шульц стал генеральным директором Starbucks в 1987 году и за
    последующие годы превратил Starbucks из небольшой фирмы с шестью кофейными магазинами в интернациональный бизнес, работающий в 50 странах
    мира. Но история Starbucks — не просто success story. Это история о команде
    страстно влюбленных в кофе людей, построивших огромную компанию на
    основе таких ценностей и принципов, которые редко встречаются в корпоративном мире, и сохранивших при этом индивидуальный подход к каждому
    сотруднику и каждому клиенту.

  • Перевод с английского И. Матвеевой
  • Купить книгу на сайте издательства

Starbucks в том виде, какова она сейчас, в действительности, дитя двоих родителей.

Один — первоначальная Starbucks, основанная в 1971 году, страстно преданная
кофе мирового класса и посвятившая себя тому, чтобы донести до
посетителей, что такое превосходный кофе.

Второй — видение и ценности, которые принес в нее я: сочетание соревновательного
куража и сильного желания помочь каждому члену
организации прийти к общей победе. Я хотел смешать кофе с романтикой,
попытаться достичь того, что кажется другим невозможным, бороться
с трудностями с помощью новых идей и делать все это элегантно
и стильно.

По правде сказать, чтобы стать тем, чем она является сегодня, Starbucks
нуждалась во влиянии обоих родителей.

Starbucks процветала в течение десяти лет, прежде чем я открыл ее для
себя. Я узнал об истории первых лет ее жизни от основателей и перескажу
эту историю во второй главе. В этой книге она будет рассказываться в той
последовательности, в какой ее узнавал я, начиная с ранних лет моей
жизни, поскольку многие из ценностей, определивших развитие компании,
сформировались еще в той перенаселенной квартире в Бруклине, Нью-Йорк.

Скромное происхождение
может послужить стимулом
и привить сострадание

Я заметил в романтиках одну особенность: они стараются создать
новый, лучший мир подальше от серости будней. Такая цель есть
и у Starbucks. Мы пытаемся создать в своих кофейнях оазис, небольшое
местечко по соседству с вашим домом, где можно передохнуть, послушать
джаз и поразмыслить над мировыми и личными проблемами или задумать
что-нибудь эксцентричное за чашкой кофе.
Каким человеком надо быть, чтобы мечтать о таком месте?
Исходя из личного опыта, я бы сказал, чем непритязательнее ваше
происхождение, тем выше вероятность того, что вы частенько развиваете
воображение, уносясь в миры, где все кажется возможным.
В моем случае это именно так.
Мне было три года, когда в 1956 году моя семья переехала из бабушкиной
квартиры в квартал Бейвью. Квартал находился в центре Канарси, на
Ямайском заливе, в пятнадцати минутах от аэропорта и в пятнадцати же
от Кони-Айленда. В то время он не был местом, наводящим на всех ужас,
а дружелюбным, обширным и зеленым районом с дюжиной новеньких
восьмиэтажных кирпичных домов. Начальная школа находилась прямо на
территории квартала, там были площадка для игр, баскетбольные площадки
и асфальтированный школьный двор. И все же никому не приходило
в голову гордиться жизнью в этом квартале; наши родители были теми,
кого теперь принято называть «рабочими бедняками».
И все-таки в детстве у меня было много счастливых моментов. Жизнь
в бедном квартале сформировала хорошо сбалансированную систему ценностей,
так как заставляла меня уживаться с самыми разными людьми.
В одном только нашем доме жили около 150 семей, и на всех был один
крошечный лифт. Все квартиры были очень маленькие, и та, в которой
начинала жить наша семья, тоже была тесной, всего с двумя спальнями.
Мои родители происходили из рабочих семей, живших в восточном
районе Бруклина в течение двух поколений. Дед умер молодым, и отцу,
который был тогда подростком, пришлось бросить школу и пойти работать.
Во время Второй мировой войны он был армейским медиком в Южно-Тихоокеанском
регионе, в Новой Каледонии и на Сайпане, где заразился
желтой лихорадкой и малярией. Как следствие, у него были слабые легкие,
и он часто простужался. После войны он сменил ряд работ, связанных с физическим
трудом, но так и не нашел себя, не определил планов на жизнь.

Моя мать была властной женщиной с сильным характером. Ее имя
Элейн, но все называли ее Бобби. Она работала секретарем в приемной, но
когда мы, трое ее детей, были маленькими, ее силы и забота были целиком
отданы нам.

Моя сестра, Ронни, почти моя ровесница, в детстве переживала те же
тяжелые испытания, что и я. Но своего брата, Майкла, я сумел в какой-то
мере уберечь от экономических трудностей, которые испытывал сам;
я руководил им так, как не могли им руководить родители. Он сопровождал
меня, куда бы я ни направлялся. Я называл его Тенью. Несмотря на
восьмилетнюю разницу в возрасте, у нас с Майклом установились очень
близкие отношения, и там, где мог, я был ему вместо отца. Я с гордостью
наблюдал за тем, как он становится прекрасным спортсменом, сильным
студентом и, наконец, добивается успеха в деловой карьере.

В детстве я играл в спортивные игры с ребятами из соседних дворов от
рассвета до заката каждый день. Отец присоединялся к нам всегда, когда
мог, после работы и в выходные. Каждую субботу и воскресенье, в 8 утра,
сотни детей собирались в школьном дворе. Приходилось быть сильным,
потому что если ты проигрывал, то выбывал, и потом должен был часами
просиживать, наблюдая за игрой, прежде чем появлялась возможность
опять вернуться в игру. Поэтому я играл, чтобы выиграть.

К счастью, я был спортсменом от природы. Будь то бейсбол, баскетбол
или футбол, я врывался на площадку и усердно играл, пока не добивался
хороших результатов. Я организовывал бейсбольные и баскетбольные
матчи сборных команд, куда входили все дети округа — евреи, итальянцы,
негры. Никто никогда не читал нам лекций о разнообразии биологических
видов; мы познавали это в реальной жизни.

Я всегда проникался безудержной страстью ко всему, что меня интересовало.
Моей первой страстью стал бейсбол. В то время во всех районах
Нью-Йорка любая беседа начиналась и заканчивалась бейсболом. Отношения
с людьми и препятствия между ними создавались не из-за расы
или религии, а в соответствии с тем, за какую команду они болели. Dodgers
тогда как раз переехали в Лос-Анджелес (они разбили сердце моего отца,
он так и не забыл их), но у нас еще оставалось много бейсбольных «звезд».
Помню, как возвращался домой и слушал подробные поматчевые радиорепортажи,
доносившиеся из открытых окон соседей.

Я был страстным фанатом Yankees, и мы с отцом и братом побывали на
множестве матчей. У нас никогда не было хороших мест, но это не имело
значения. У нас захватывало дух от самого присутствия. Моим кумиром
был Микки Мэнтл. Я носил его номер, 7, на всех майках, кроссовках, на
всем, что мне принадлежало. Играя в бейсбол, я подражал позам и жестам
Микки.

Когда Мик ушел из спорта, невозможно было поверить, что все закончилось.
Как он мог перестать играть? Отец водил меня на оба Дня Микки
Мэнтла на стадионе Yankees, 18 сентября 1968 года и 8 июня 1969-го. Наблюдая
за тем, как ему отдают почести и прощаются с ним, слушая его речь,
я погрузился в глубокую тоску. Бейсбол стал для меня уже не тем, что
раньше. Микки так неотъемлемо присутствовал в нашей жизни, что много
лет спустя, когда он умер, мне звонили и говорили слова соболезнования
давние школьные друзья, от которых десятилетиями не было вестей.

Кофе занимал незначительное место в мои детские годы. Мама пила
растворимый. Для гостей же она покупала кофе в жестяной банке и доставала
старый кофейник. Я слушал его ворчание и наблюдал за стеклянной
крышечкой, пока кофе не влетал в нее, как скачущее зернышко.

Но я не осознавал, насколько ограниченным был семейный бюджет,
пока не стал старше. Изредка мы ходили в китайский ресторан, и родители
начинали обсуждать, какие заказывать блюда, исходя только из того,
сколько наличных было в тот день в отцовском бумажнике. Меня мучили
злоба и стыд, когда я узнал, что детский лагерь, куда меня отправляли на
лето, был субсидируемым лагерем для неимущих детей. Больше я не соглашался
туда ехать.

К началу учебы в старших классах мне стало понятно, какую отметину
носит на себе человек, живущий в бедном квартале. Средняя школа в Канарси
находилась менее чем в миле от дома, но дорога туда вела вдоль
улиц, на которых выстроились маленькие домики на одну или две семьи.
Я знал, что люди, жившие там, смотрели на нас свысока.

Однажды я пригласил на свидание девочку из другой части Нью-Йорка.
Помню, как выражение лица ее отца постепенно менялось в процессе разговора
со мной:

— Где вы живете?

— Мы живем в Бруклине, — ответил я.

— Где?

— Канарси.

— Где?

— Квартал Бейвью.

— О!

В его реакции сквозило невысказанное мнение обо мне, и я был раздражен,
уловив его.

Как самому старшему из троих детей мне пришлось взрослеть быстро.
Зарабатывать я начал довольно рано. В двенадцать я продавал газеты, позже
работал за прилавком в местном кафе. В шестнадцать, окончив школу,
я получил работу в торговом районе Манхэттена, в магазине мехов, где
должен был растягивать шкуры животных. Работа была жуткой и оставила
на память толстые мозоли на больших пальцах рук. В одно жаркое лето
я вкалывал за гроши на вязальной фабрике, отпаривая пряжу. Часть заработка
я всегда отдавал матери — не потому, что она настаивала, а потому,
что положение родителей вызывало у меня горечь.

И все же в 1950-е и в начале 1960-х все жили «американской мечтой»,
и мы все рассчитывали на ее кусочек. Мать вбила это в наши головы. Сама
она так и не окончила среднюю школу, и ее величайшей мечтой было
высшее образование для всех ее троих детей. Мудрая и прагматичная на
свой, грубоватый и упрямый лад, она воспитала во мне огромную уверенность
в себе. Снова и снова приводила она ярчайшие примеры, указывая на
людей, которые добились чего-то в жизни, и настаивая на том, что я тоже
могу достичь всего, чего пожелаю. Она учила меня бросать вызов самому
себе, создавать дискомфортные ситуации, чтобы потом преодолевать
трудности. Не знаю, откуда у нее взялось это знание, поскольку сама она
по этим правилам не жила. Но для нас она жаждала успеха.

Много лет спустя, во время одного из ее визитов в Сиэтл, я показал
матери наши новые офисы в Центре Starbucks. Мы бродили по его территории,
проходя разные отделы и рабочие уголки, наблюдая за тем, как
люди говорят по телефону и печатают на компьютерах, и я прямо видел,
как кружится ее голова от масштабов этого действа. Наконец она подошла
ко мне поближе и прошептала мне на ухо: «Кто платит всем этим людям?»
Это было за гранью ее понимания.

В детстве я никогда не мечтал о собственном бизнесе. Единственный
предприниматель, которого я знал, — мой дядя, Билл Фарбер. У него была
маленькая бумажная фабрика в Бронксе, на которую он позже нанял отца
бригадиром. Я не знал, чем в конце концов займусь, но точно знал, что
должен избежать той борьбы за выживание, которую мои родители вели
ежедневно. Я должен был вырваться из бедного квартала, из Бруклина.
Я помню, как лежал ночью и думал: а что, если б у меня был хрустальный
шар и я мог видеть будущее? Но я быстро отогнал от себя эту мысль, поскольку
вдумываться было слишком страшно.

Мне был известен лишь один выход: спорт. Как дети из фильма «Баскетбольные
мечты» (Hoop Dreams), я и мои друзья считали, что именно
спорт является билетом в лучшую жизнь. В старших классах я занимался
уроками только тогда, когда было некуда деться, потому что все, чему
учили меня в школе, казалось неважным. Вместо уроков я часами играл
в футбол.

Никогда не забуду тот день, когда создал команду. В качестве знака почета
мне причиталась большая синяя буква «С», говорившая, что я — полноценный
спортсмен. Но матери была не по карману куртка с этой буквой
ценой в $29, и она попросила подождать неделю или около того, пока не выдадут зарплату. Я был вне себя. Каждый ученик в школе планировал
надеть такую куртку в один прекрасный, заранее определенный день. Я не
мог появиться в школе без куртки, но и не хотел, чтобы мать чувствовала
себя еще хуже. Поэтому я одолжил деньги на куртку у приятеля и в назначенный
день надел ее, но прятал от родителей до тех пор, пока они не
смогли позволить себе эту покупку.

Моим величайшим триумфом в старших классах стало место защитника,
что сделало меня авторитетом среди 5700 учеников средней школы
в Канарси. Школа была так бедна, что у нас не было даже футбольного поля,
все наши игры проходили вне ее территории. Наша команда не отличалась
высоким уровнем, но я был одним из лучших игроков.

Однажды на наш матч пришел агент, искавший нападающего. Я не знал,
что он там. Однако несколько дней спустя пришло письмо из места, которое
казалось мне другой планетой, — из Северо-Мичиганского университета.
Они набирали футбольную команду. Интересовало ли меня это предложение?
Я ликовал и вопил от радости. Это событие было такой же удачей, как
приглашение на отборочный матч в NFL.

В конце концов Северо-Мичиганский университет предложил футбольную
стипендию — это все, что мне предложили. Не представляю, как без
нее я смог бы реализовать мечту моей матери о колледже.

Во время последних школьных весенних каникул родители повезли
меня в это невероятное место. Мы проехали почти тысячу миль до Маркетта,
на Верхнем полуострове Мичигана. Мы никогда раньше не выезжали
из Нью-Йорка, и это приключение увлекло их. Мы ехали через поросшие
лесом горы, бескрайние равнины и поля, мимо огромных озер. Когда мы
наконец приехали, университетский городок показался мне Америкой, которую
я знал только по фильмам, с распускающимися на деревьях почками,
смеющимися студентами, фрисби.

Наконец-то я был не в Бруклине.

По случайному совпадению, в том же году в Сиэтле, который мне в то
время еще сложнее было представить, была основана Starbucks.

Я обожал свободу и открытые пространства колледжа, хоть и чувство вал
себя поначалу одиноко и не в своей тарелке. Я завел несколько близких
друзей на первом курсе и в течение четырех лет жил с ними в одной комнате,
в университетском городке и за его пределами. Дважды я приглашал
своего брата, и он приезжал навещать меня. Однажды, на День матери,
я автостопом добрался до Нью-Йорка, чтобы сделать маме сюрприз.

Оказалось, что я не такой хороший футболист, каким себе казался, и через
некоторое время я перестал играть. Чтобы продолжать учебу, я брал
кредиты, работал на полставки и летом. По ночам я работал барменом,
а иногда даже сдавал кровь за деньги. Тем не менее это были по большей
части веселые годы, безответственное время. У меня был призывной номер
332, и мне не нужно было беспокоиться об отправке во Вьетнам.

Моей специальностью были коммуникации, и я прошел курс ораторского
искусства и межличностного общения. В последние годы колледжа
я также выбрал несколько бизнес-курсов, поскольку начал беспокоиться
о том, чем займусь после окончания учебы. Мне удалось закончить со
средним баллом «В», прилагая усилия только тогда, когда надо было сдать
экзамен или подготовить доклад.

Через четыре года я стал первым выпускником колледжа в нашей семье.
Для моих родителей этот диплом был главным призом. Но дальнейших
планов я не имел. Никто никогда не говорил мне, насколько ценны полученные
знания. С тех пор я часто шучу: если бы кто-нибудь направлял меня
и руководил мною, я бы и вправду чего-то добился.

* * *

Прошли годы, прежде чем я нашел страсть всей своей жизни. Каждый
шаг после этого открытия был большим скачком в неведанное, все
более и более рискованным. Но то, что я выбрался из Бруклина и получил
высшее образование, дало мне смелость продолжать мечтать.
В течение многих лет я скрывал, что вырос в Projects. Я не лгал, просто
не упоминал этого факта, так как он был не лучшей рекомендацией. Но как
бы я не пытался отрицать это, память о ранних переживаниях неизгладимо
отпечаталась в моем разуме. Я бы никогда не смог забыть, каково это — быть
по другую сторону, бояться посмотреть в хрустальный шар.
В декабре 1994 года статья об успехе Starbucks в New York Times упоминает,
что я вырос в бедном квартале в Канарси. После ее появления
я получал письма из Бейвью и других трущобных кварталов. Большую их
часть писали матери, воспитывавшие в детях упорство, они говорили, что
моя история вселяет надежду.

Шансы на то, чтобы выбраться из среды, в которой я вырос, и достичь
сегодняшнего положения, невозможно даже измерить. Так как же это
случилось?

Сначала мною руководил страх потерпеть неудачу, но по мере того, как
я справлялся с очередной трудностью, страх сменялся растущим оптимизмом.
Как только вы преодолеваете, казалось, непреодолимые препятствия,
оставшиеся проблемы уже меньше вас пугают. Большинство людей
способны осуществить свою мечту, если проявляют упорство. Я хотел бы,
чтобы у каждого была мечта, чтобы вы закладывали хороший фундамент,
впитывали информацию, как губка, и не боялись бросать вызов общепринятому
мнению. Если никто до вас этого не делал, это не значит, что и вам
не стоит попытаться.

Я не могу предложить вам никакого секрета, рецепта успеха, совершенного
плана дороги к вершине в мире бизнеса. Но мой собственный опыт
подсказывает, что начать с нуля и достичь еще большего, чем то, о чем вы
мечтали, — вполне возможно.

Будучи недавно в Нью-Йорке, я вернулся в Канарси, чтобы взглянуть на
наш дом впервые за почти двадцать лет. Выглядит он неплохо, за исключением
дыры от пули в парадной двери и следов пожара на телефонном
щите. Когда я жил там, на наших окнах не было железных ставен, и кондиционеров
у нас тоже не было. Я увидел нескольких детей, игравших
в баскетбол, как я сам когда-то, и молодую мать, гулявшую с коляской.
Крошечный мальчик посмотрел на меня, и я подумал: кто из этих детей
прорвется и воплотит в жизнь свою мечту?

Я остановился у средней школы в Канарси, где проводила тренировку
футбольная команда. Теплый осенний воздух, синяя форма и игровые
выкрики обрушили на меня поток воспоминаний о былом веселье и воодушевлении.
Я спросил, где тренер. Из самой гущи массивных спин и плеч
возникла маленькая фигурка в красном капюшоне. К моему удивлению,
я столкнулся лицом к лицу с Майком Кэмардизом, парнем, который
играл в моей команде. Он поведал мне историю команды вплоть до сегодняшнего
дня, рассказав о том, как школе наконец удалось заполучить
собственное футбольное поле. По случайному совпадению в ту субботу
они планировали церемонию, в ходе которой назовут поле именем моего
старого тренера Фрэнка Мороджелло. Для этого случая я решил взять
на себя обязательство в течение пяти лет поддерживать команду. Где бы
я был сейчас без поддержки тренера Мороджелло? Возможно, мой подарок
позволит какому-нибудь спортсмену, одержимому, как я когда-то,
прыгнуть выше своей головы и достичь того, чего другие даже не могут
себе представить.

Я слышал, что тренеры сталкиваются с любопытной дилеммой. Спортсмены
мирового класса — игроки с лучшими навыками и опытом в команде
— в кризисной ситуации иногда спотыкаются. Однако время от времени
появляется игрок, трудяга, чьи данные и подготовка не совсем отвечают
мировым стандартам. И в трудный момент тренер отправляет на поле
именно его. Он так одержим и так жаждет победы, что может переплюнуть
лучших спортсменов, когда многое поставлено на карту.

Меня можно сравнить с таким вот трудягой-спортсменом. Я всегда был
одержим и жаждал выиграть, так что в критический момент я ощущаю прилив адреналина. Я бегу, преследуя что-то, чего больше никто не видит,
еще долгое время после того, как другие остановились, чтобы передохнуть
и набраться сил.

Достаточного недостаточно

Пережитое готовит вас к последующему. Вы просто не знаете, каким
оно будет.

После окончания колледжа в 1975 году, как многие дети, я не знал, что
делать дальше. Я не был готов ехать назад в Нью-Йорк, поэтому остался
в Мичигане, работая на лыжной базе. У меня не было ни наставника, ни
примера, ни учителя, который помог бы определиться с выбором дальнейшего
пути. Поэтому я сделал паузу, чтобы подумать, но вдохновение так
и не пришло.

Через год я вернулся в Нью-Йорк и получил работу в Xerox, в отделе
обучения персонала. Тут мне повезло, поскольку я смог посещать самую
лучшую школу продаж в стране, $100-миллионный Центр Xerox в Лизбурге,
штат Вирджиния. Я узнал там о мире работы и бизнеса больше, чем
в колледже. Меня обучили продажам, маркетингу и навыкам проведения
презентаций, и я вышел оттуда, развив в себе здоровую самооценку. Xerox
была престижной, элитной компанией, и ко мне относились с уважением,
когда я говорил, где работаю.

После окончания обучения я провел шесть месяцев, делая по пятьдесят
звонков в день. Я стучал в двери офисов в центральном Манхэттене, на
территории, простиравшейся от 42-й до 48-й улицы, от Ист-Ривер до Пятой
авеню. Это был фантастический район, но мне не позволяли заключать
сделки, я всего лишь завлекал перспективных клиентов.

Такие визиты были прекрасной тренировкой для бизнеса. Они научили
меня думать «на ногах». Перед моим носом столько дверей захлопывалось,
что пришлось нарастить толстую кожу и придумать лаконичную речь
о товаре — последнем слове тогдашней техники под названием «текстовый
процессор». Но эта работа очень привлекала меня, не позволяя утратить
чувство юмора и авантюрности. Я процветал за счет конкуренции, стараясь
быть лучшим, чтобы меня заметили, чтобы у моих продавцов было как
можно больше контактов. Я хотел выиграть.

И наконец я преуспел: я стал полноправным продавцом на той же территории.
Я уже наловчился в ношении костюмов, заключении сделок и зарабатывал
приличные комиссионные в течение трех лет. Я продал много
машин и обошел многих своих коллег. По мере того, как я реализовывал себя, росла и моя уверенность. Продажи, как я обнаружил, очень тесно
связаны с самооценкой. Но не могу сказать, что когда-либо испытывал
страсть к текстовым процессорам.

Я выплатил кредиты за учебу в колледже и снял квартиру в Гринвич-Виллидж
на пару с одним парнем. Мы веселились и прекрасно проводили
время. Однажды летом мы, восемь парней, сняли коттедж в Хэмптонс
на выходные, и именно там, на пляже, на праздновании 4-го июля 1978 года
я встретил Шери Керш.

Светловолосая энергичная Шери привлекла меня своим безупречным
стилем и классом. Она изучала дизайн интерьеров в аспирантуре и тоже
проводила летние выходные на пляже в компании друзей. Она была не
только красива, но основательна, с прочными ценностями, характерными
для жителей Среднего Запада, из любящей и заботливой семьи. Мы оба
только начинали свою карьеру, беззаботно, ни на что не оглядываясь. Мы
стали встречаться, и чем больше я узнавал ее, тем больше понимал, каким
тонким существом она была.

К 1979 году, однако, я без устали работал. Я хотел чего-то более трудного.
Один приятель рассказал мне, что шведская компания Perstorp планировала
сформировать американское подразделение для своей фабрики, производившей
посуду Hammarplast. Возможность присутствовать при первых
шагах растущей компании выглядела заманчиво. В Perstorp меня приняли
и отправили на три месяца в Швецию учиться. Я жил в очаровательном
вымощенном булыжником городке Персторпе, около Мальме, и исследовал
Копенгаген и Стокгольм по выходным. Европа ошеломила меня своим
ощущением истории и радости жизни.

Вначале меня назначили в другое подразделение, где продавались
строительные товары. Я был переведен в Северную Каролину и должен
был продавать компоненты для кухонь и мебели. Я возненавидел свой
товар. Кто смог бы полюбить штампованные пластиковые запчасти? После
десяти месяцев несчастья я не выдержал. Я готов был бросить все и пойти
в школу актерского мастерства, куда угодно, лишь бы вернуться в Нью-Йорк
и к Шери.

Когда я пригрозил увольнением, Perstorp не только перевела меня
назад в Нью-Йорк, но назначила вице-президентом и директором Hammarplast.
В мои обязанности входили операции на американском рынке
и управление двадцатью независимыми торговыми агентами. Я получил
оклад в $75 000, машину, приличный счет в банке и неограниченную
возможность путешествовать, в том числе в Швецию четыре раза в год.
Наконец-то я продавал товар, который мне нравился: линию стильного,
разработанного в Швеции кухонного оборудования и посуды. Побывав
в шкуре продавца, я знал, как мотивировать свою команду торговых представителей. Вскоре мой товар присутствовал в лучших магазинах, а объем
продаж значительно возрос.

Я занимался этим три года и полюбил свое дело. К двадцати восьми
годам я достиг чего хотел. Мы с Шери переехали в верхний Ист-Сайд на
Манхэттене, где купили квартиру. Карьера Шери шла в гору, она работала
дизайнером и маркетологом в итальянской компании, производившей
мебель. Она покрасила стены квартиры в светлый оранжево-розовый цвет
и с помощью своих профессиональных знаний начала создавать уют в нашем
чердачного стиля жилище. Мы жили превосходно, ходили в театр,
ужинали в ресторанах, приглашали друзей на вечеринки. Мы даже сняли
на лето дачу в Хэмптонс.

Родители не могли поверить, что мне так быстро удалось уйти так далеко.
Всего через шесть лет после колледжа я сделал успешную карьеру,
получал высокую зарплату, имел собственную квартиру. Жизнь, которую
я вел, превосходила самые смелые ожидания моих родителей. Многие довольствовались
бы этим.

Поэтому никто — тем более мои родители — не мог понять, почему мне
не сидится на месте. Но я чувствовал, что чего-то не хватает. Мне хотелось
стать хозяином своей судьбы. Вероятно, это можно посчитать слабостью:
мне не дает покоя мысль, чем заняться дальше. Достаточного никогда не
бывает достаточно.

Только открыв Starbucks, я осознал, каково это, когда то, чем ты занимаешься,
не на шутку захватывает дух и воображение.

К черту всё! Берись и делай!

  • Ричард Брэнсон. Теряя невинность: Как я построил бизнес, делая все по-своему и получая удовольствие от жизни
  • Издательство «Альпина паблишер», 2012 г.
  • Если попытаться представить себе наилучшее воплощение
    предпринимательского духа в одном человеке, то в голову приходит
    только одно имя: сэр Ричард Брэнсон. Создатель уникального бренда Virgin, объединяющего огромное число совершенно разнородных, но вместе с тем успешных бизнесов, продолжает радовать нас
    новыми достижениями и еще более дерзкими планами.
    Увлекательно, предельно откровенно и с мягким юмором автор
    рассказывает о самых значимых событиях в своей жизни: провалах
    и победах, огорчениях и достижениях. Книга несет огромный заряд
    оптимизма, мудрости и веры в возможности каждого человека.
    Новое издание книги дополнено событиями последних десяти
    лет, в течение которых Virgin предприняла много новых начинаний,
    включая железнодорожные перевозки, разработки экологического
    топлива и космический туризм.

  • Перевод с английского Т. Гутмана и М. Хлебниковой
  • Купить книгу на сайте издательства

Вторник, 7 января 1997 года, Марокко

5.30

Я проснулся раньше Джоан и сел на кровати. Из Марракеша
доносились то усиливающиеся, то затихающие голоса муэдзинов,
созывающих людей на молитву через громкоговорители.
Я подумал о Холли и Сэме, поэтому вырвал страницу
из записной книжки и написал им письмо на случай, если
не вернусь.

«Дорогие Холли и Сэм,
иногда жизнь может казаться нереальной. Сегодня ты жив,
здоров и счастлив, а завтра — нет.

Как вы оба знаете, я всегда стремился жить на все сто.
Это значит, что за 46 лет мне посчастливилось прожить жизни
многих людей. Я любил каждую минуту бытия и особенно
дорожил каждой секундой, проведенной вместе с вами
и мамой.

Знаю, что многие люди считают глупостью эту нашу последнюю
затею. Я убедился в том, что это не так. Весь опыт,
полученный нами в атлантическом и тихоокеанском путешествиях,
обеспечит безопасность полета, а риск не превышает
допустимого. Возможно, мы чего-то не предусмотрели.

Однако я ни о чем не жалею, кроме того, что не смогу помочь
Джоан поставить вас на ноги. К 12 и 15 годам ваши
характеры уже определились. Мы оба так гордимся вами. Для
Джоан и меня невозможно представить себе более очаровательных
детей, чем вы. Вы оба добрые, тактичные, жизнелюбивые
(даже умные!). Чего еще мы могли бы желать?

Будьте сильными. Я знаю, это будет нелегко. Но вместе мы
прожили прекрасную жизнь, и все ее мгновения навсегда
останутся с вами.

Пусть и ваша жизнь будет полной. Наслаждайтесь каждой
ее минутой. Любите и заботьтесь о маме так, как если бы она
была нами двоими.

Я люблю вас. Папа».

Я свернул письмо вчетверо и положил в карман. Полностью
одетый и готовый, я лег возле Джоан и обнял ее. Я ощущал
себя взбудораженным и нервным, она же была теплой и сонной
в моих объятиях. Холли и Сэм пришли в комнату и протиснулись
между нами. Потом Сэм со своими двоюродными
братьями отправился на место запуска, чтобы увидеть аэростат,
в котором в скором времени я надеялся совершить кругосветное
путешествие. Джоан и Холли были со мной, пока
я разговаривал с метеорологом Мартином. Он сказал, что момент
для полета очень благоприятен, поскольку погодные
условия — наилучшие за последние пять лет. Затем я позвонил
Тиму Эвансу, нашему врачу. Он только что был у нашего третьего
пилота, Рори Маккарти, и принес неутешительное известие:
Рори не может лететь. У него пневмония в легкой форме,
но если он пробудет в гондоле три недели, ему может стать
значительно хуже. Я немедленно позвонил Рори и выразил ему
свое сочувствие.

— Увидимся в ресторане, — сказал я. — Давай позавтракаем
вместе.

6.20

Когда мы встретились с Рори в ресторане гостиницы, он был
безлюден. Журналисты, которые следили за приготовлениями к запуску предыдущие двадцать четыре часа, уже отправились
к месту старта.

Мы обнялись. Оба плакали. Для меня Рори был не только
близким другом и третьим членом экипажа в полете на аэростате,
но и деловым партнером. Как раз накануне отъезда в Марокко
он выкупил долю акций нашей новой звукозаписывающей
компании V2 и инвестировал в Virgin Clothes и новую косметическую
компанию Virgin Vie.

— Не могу смириться с тем, что подвожу тебя, — сказал Рори.

— Я никогда не болею, никогда.

— Успокойся. Это надо принять как данность, — убеждал я его. — 
У нас есть Алекс, который вдвое легче тебя. С ним на борту мы
пролетим намного дальше.

— А теперь серьезно, — сказал Рори, — если ты не вернешься,
я продолжу полет там, где остановился ты.

— Ну, спасибо! — сказал я, нервно смеясь.

Алекс Ричи уже находился на месте запуска, чтобы проверить
механизмы быстрой отцепки гондолы вместе с Пером
Линдстрандом, ветераном воздухоплавания на горячем воздухе,
приобщившим меня к этому виду спорта. Алекс — великолепный
инженер. Именно он разработал нашу гондолу. До этого еще
никому не удавалось создать систему для полета аэростата на
высотах реактивных самолетов. Несмотря на то что именно
ему мы были обязаны конструкциями гондол для наших полетов
над Атлантикой и Тихим океаном, я знал его не очень
хорошо, но выяснять о нем что-либо сейчас было уже слишком
поздно. Алекс не имел опыта полетов, и тем не менее он принял
смелое решение отправиться вместе с нами. Если все сложится
благополучно, у нас в распоряжении будет три недели, чтобы
узнать друг друга. Настолько глубоко, насколько этого бы хотел
каждый.

В отличие от наших с Пером полетов на аэростате над Атлантикой
и Тихим океаном на этот раз мы решили не прибегать
к нагреву воздуха, пока это не потребуется. Аэростат имел
внутреннюю оболочку с гелием, которому надлежало поднять
его. План Пера состоял в том, чтобы в течение ночи нагревать
воздух вокруг этой оболочки, что позволило бы разогреть гелий, чтобы потом тот уменьшился в объеме, стал тяжелее и опустился.

Мы — Джоан, Холли и я — взялись за руки и обнялись. Пора
было отправляться.

8.30

Все увидели его одновременно. В тот момент, как мы выехали
на грунтовую дорогу, ведущую к марокканской воздушной базе,
он возник, будто новая мечеть выросла за ночь. Над склонившимися
пыльными пальмами возвышалась великолепная белоснежная
сфера, подобная перламутровому куполу. Это был наш
аэростат. По направлению к авиабазе по обочине дороги проскакали
всадники с оружием через плечо. Внимание всех было
приковано к этой гигантской, лучезарно-белой сфере, высоко
висящей в воздухе.

9.15

Охрана аэростата была снята, и по периметру ограждения собралась
удивительная по своему составу толпа людей. С одной
стороны сомкнутыми рядами выстроился весь личный состав
авиабазы, одетый в модную темно-синюю униформу. Перед
ними, по марокканскому обычаю, были приглашенные танцующие
женщины в белых платках, кричащие, приветствующие,
улюлюкающие. Затем в поле зрения появилась группа всадников,
одетых в берберские костюмы и размахивавших старинными
мушкетами, и тоже выстроилась перед аэростатом. В какойто
момент мне пришла в голову ужасная мысль, что если они
дадут праздничный залп из своего оружия, то продырявят шар.
Пер, Алекс и я собрались в гондоле и в последний раз проверили
все системы. Солнце быстро поднималось, и гелий начал увеличиваться
в объеме.

10.15

Мы все проверили и были готовы отправляться. Я обнял Джоан,
Холли и Сэма в последний раз. Меня поразила сила духа Джоан.
Холли была возле меня эти последние четыре дня, и, казалось,
она тоже полностью владеет собой. Я думал, что и Сэм, но внезапно
он расплакался и потянул меня к себе, отказываясь отпускать.
Я чуть не заплакал вместе с ним. Никогда не забуду
мучительную силу его объятия. Потом он поцеловал меня, отпустил
и обнял Джоан. Я бегом пересек площадку, чтобы поцеловать
маму и попрощаться с отцом. Мама вложила мне в руку
письмо. «Открой его через шесть дней», — сказала она. Я мысленно
выразил надежду, что столько мы продержимся.

10.50

Осталось только поднять стальную лестницу. На секунду я замешкался,
задавшись вопросом, когда и куда опустится моя
нога снова — на твердую почву, а, может быть, в воду? Не было
времени думать. Я шагнул через люк. Пер был возле рычагов
управления, я разместился у видеооборудования, а Алекс сел на
сиденье у входной двери.

11.19

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять… Пер давал обратный
отсчет, а я сконцентрировал свое внимание на работе камер.
Рука быстро проверила пряжку парашюта. Я старался не думать
об огромном воздушном шаре над нами и об этих шести объемных
топливных баках, прикрепленных к корпусу гондолы.
Четыре, три, два, один… и Пер привел в действие рычаг, при помощи
которого крепления воспламенились, якорные канаты
отделились, и мы быстро и бесшумно поднялись в небо. Не было
слышно рева горелок; наше восхождение происходило так,
будто вверх поднимался детский воздушный шарик. Мы просто
взмывали в небо, все выше и дальше, а затем, как только поймали
утренний бриз, оставили Марракеш далеко внизу.

Запасная дверь была все еще открыта, и мы махали людям
внизу, ставшим теперь уже совсем маленькими. Каждая деталь
Марракеша, его розовые прямоугольные стены, большая городская площадь, зеленые внутренние дворики и фонтаны, спрятанные
за высокими стенами, — все расстилалось под нами.
На высоте 10 000 футов было холодно, и воздух становился разряженным.
Мы закрыли опускную дверь и с этого момента были
предоставлены сами себе. Мы произвели герметизацию, поскольку
давление должно было еще возрастать.

Первый факс мы получили сразу же после полудня.

— О господи! — Пер протянул его нам. — Взгляните на это.

— Пожалуйста, примите к сведению, что замки отцепки топливных
баков заблокированы, — прочитал я.

Это было нашей первой ошибкой. Замки должны были быть
разблокированы. Если бы мы попали в беду и начали падать, то
в качестве балласта могли бы сбросить топливный бак весом
в тонну.

— Если это наша единственная ошибка, все не так уж плохо, —
сказал я, пытаясь подбодрить Пера.

— Нам надо снизиться до 5000 футов, и затем я поднимусь
и расцеплю их, — сказал Алекс. — Это не проблема.

Днем сбросить высоту было невозможно, поскольку солнце
нагревало гелий. Единственное, что позволило бы быстро сделать
это, — выпустить весь гелий, который после этого восстановить
было бы невозможно. Мы не могли себе этого позволить,
поэтому решили подождать наступления ночи, чтобы снизиться.
Это не давало нам покоя. Мы не знали, как будет проходить
полет ночью, а вероятность избежать неприятностей, имея заблокированные
топливные баки на борту, была мала.

Хотя мы с Алексом старались как-то разобраться с топливными
баками, Пер впал в депрессию. Он сидел, ссутулившись,
у рычагов управления в мрачном молчании, говоря что-либо,
только когда ему задавали прямой вопрос.

Мы пролетели остаток дня в безоблачном небе. Виды Атласских
гор радовали глаз: их зубчатые вершины, покрытые снегом, поблескивали
в лучах восхитительного заката. Нашу гондолу, набитую
всевозможными приспособлениями в расчете на восемнадцатидневное
путешествие, подергивало. Это было предупреждением,
что блокировка топливных баков — не единственное, о чем мы забыли. Мы также не позаботились взять с собой туалетную бумагу,
поэтому приходилось дожидаться получения факсов, прежде
чем мы могли, спустившись по винтовой лестнице, воспользоваться
туалетом. Мне после марокканской пищи требовалось большое
количество факсов. Пер сохранял сердитое молчание, а мы
с Алексом просто радовались тому, что узнали про топливные
баки тогда, когда положение еще можно было исправить.

Приблизившись к алжирской границе, мы испытали шок во
второй раз. Алжирцы сообщили, что мы движемся прямо на
Бекар, их главную военную базу, а над ней летать нельзя. «Вам
категорически запрещается проникать на эту территорию» —
говорилось в факсе.

Выбора не было.

Около двух часов я разговаривал по спутниковому телефону
с Майком Кендриком, нашим инспектором по полету, пытался
связаться с разными британскими министрами. В конце концов
Андре Азулай, марокканский министр, который улаживал все
наши проблемы, связанные с запуском аэростата с территории
Марокко, снова пришел нам на выручку. Он объяснил алжирцам,
что мы не можем изменить свой маршрут и что на борту
нет мощных камер. Они приняли это объяснение и уступили.

Поскольку появилась и хорошая новость, я делал заметки
в своем бортовом журнале. Перевернув страницу, сразу увидел
сделанную рукой Сэма жирными чернилами следующую запись:
«Папе. Надеюсь, ты прекрасно проводишь время. Безопасного
тебе путешествия. Много-много любви тебе. Твой сын Сэм».
Я вспомнил, что он залезал без меня в гондолу накануне вечером.
Теперь ясно зачем.

К пяти часам вечера мы по-прежнему летели на высоте
30 000 футов. Пер начал зажигать горелки, чтобы нагреть воздух
внутри оболочки. Хотя мы делали это в течение часа, сразу после
шести вечера аэростат начал неуклонно терять высоту.

— Что-то здесь не так, — сказал Пер.

— В чем дело? — спросил я.

— Не знаю.

Пер постоянно нагревал воздух, но аэростат продолжал снижение.
Мы потеряли 1000 футов, затем еще 500. После захода солнца все больше и больше холодало. Было ясно, что гелий
быстро сжимается, превращаясь в мертвый груз над нами.

— Нам надо избавиться от балласта, — сказал Пер.

Он был напуган. Мы тоже. Мы привели в действие рычаги,
позволяющие сбросить свинцовые чушки, которые находились
на дне гондолы. Это означало, что мы остаемся без резерва почти
на две недели. Чушки выпали из гондолы, я видел их на
экране видео; они падали, как бомбы. У меня возникло ужасное
чувство, что это начало конца. Гондола по размеру превышала
те, в которых мы летали над Атлантическим и Тихим океанами,
но она оставалась той же металлической коробкой, подвешенной
к огромной оболочке и брошенной на милость ветрам и непогоде.

Уже начинало темнеть. Без чушек аэростат некоторое время
держал высоту, но затем опять начал опускаться. На этот раз
падение происходило быстрее. За минуту мы потеряли 2000 футов,
в следующую минуту — столько же. Уши заложило, и я почувствовал,
что желудок поднимается куда-то вверх, испытывая
сопротивление грудной клетки. Мы были на высоте всего лишь
15 000 футов. Я старался сохранять спокойствие, все свое внимание
сконцентрировав на работе камер и показаниях высотомера,
которые стремительно выходили за пределы допустимых. Нам
необходимо было сбросить топливные баки. Но это означало
конец путешествию. Я закусил губу. Мы находились в кромешной
тьме где-то над Атласскими горами, и крушение казалось неизбежным.
Все молчали. Я быстро произвел вычисления.

— При такой скорости падения у нас еще семь минут, — сказал
я.

— Хорошо, — отозвался Пер. — Откроем крышку люка и разгерметизируемся.

Мы открыли входную дверь на высоте 12 000 футов, которая
тут же упала до 11 000. С захватывающим дух натиском морозного
воздуха гондола разгерметизировалась. Алекс и я начали
выбрасывать за борт все подряд: еду, воду, банки с маслом — все,
что не было встроено. Все. Даже пачки долларов. На пять минут
это приостановило падение. Речь шла уже не о продолжении
полета. Мы просто должны были спасти наши жизни.

— Этого недостаточно, — сказал я, видя, что показания высотомера
упали до 9000 футов. — Мы по-прежнему падаем.

— Ладно. Я пошел на крышу, — сказал Алекс. — Настал черед
баков с топливом.

Поскольку Алекс практически построил гондолу, он знал наверняка,
как следует отсоединить топливные баки. В панике
я осознал, что будь на его месте Алекс Рори, мы бы пропали.
У нас не было бы иного выхода, кроме как прыгать с парашютом.
Вот сейчас мы бы выбрасывались в ночь над Атласскими горами.
Горелки ревели над головой, освещая все оранжевым светом.

— Ты раньше прыгал с парашютом? — крикнул я Алексу.

— Никогда, — ответил он.

— Это твой вытяжной фал, — сказал я, направляя его руку.

— Уже 7000 футов, и высота падает, — крикнул Пер. — Сейчас
6600.

Через выходной люк Алекс вскарабкался на крышу гондолы.
Было трудно понять, насколько быстро мы падаем. Уши заложило.
Если замки замерзли и Алексу не удастся отсоединить
топливные баки, придется прыгать. Оставалось всего несколько
минут. Я посмотрел на люк и мысленно повторил, что предстояло
сделать: одна рука — на кольцо, шаг из кабины, и прыжок
в темноту. Рука инстинктивно коснулась парашюта. Я взглянул
на Пера, чтобы убедиться, что его парашют на месте. Пер следил
за высотомером. Показания быстро падали. Сейчас 6000 футов,
нет, 5500. Если Алекс пробудет наверху еще минуту, будет 3500.
Я стоял, высунув голову из люка, стравливая страховочную
стропу и наблюдая за Алексом, который был на крыше. Под
нами было очень темно и ужасно холодно. Земли не видно. Телефон
и факс звонили беспрестанно. Наземное управление полетом,
должно быть, терялось в догадках, какого черта мы там
делаем.

— Одна есть, — крикнул Алекс через люк.

— 3700, — сказал Пер.

— Еще одна, — сказал Алекс.

— 3400 футов.

— Еще одна.

— 2900 футов. 2400…

Прыгать с парашютом стало слишком поздно. К тому времени,
когда это было бы еще возможно, мы бы разбились вдребезги,
врезавшись в горы.

— Давай назад, — крикнул Пер. — Немедленно!

Алекс влез через люк.

Мы пристегнулись. Пер нажал на рычаг, чтобы отсоединить
топливный бак. Если этого не произойдет, примерно через минуту
мы будем мертвы. Бак отсоединился, и аэростат резко
дернулся. Было ощущение, что это лифт, оттолкнувшийся от
земли. Мы были распластаны в своих сиденьях, моя голова вдавилась
в плечи. Потом аэростат начал подниматься. Мы не отрывали
глаз от высотомера: 2600, 2700, 2800 футов. Спасены.
Через десять минут мы миновали 3000 футов, и шар снова поднимался
в ночное небо.

Я опустился на пол рядом с Алексом и обнял его.

— Слава богу, что ты с нами, — сказал я. — Без тебя мы бы
погибли.

Говорят, в последние мгновения перед смертью человек просматривает
всю свою жизнь. Со мной такого не произошло. В то
время как мы неслись, словно шаровая молния, навстречу Атласским
горам и я подумал, что смерть близка, единственное,
что было в моей голове, — мысль о том, что если я выживу, никогда
снова не полечу на аэростате. Когда мы поднялись на
безопасную высоту, Алекс рассказал историю об одном богаче,
который намеревался переплыть Ла-Манш. Он вышел на пляж,
поставил свой шезлонг и стол, на котором лежали бутерброды
с огурцами и клубника, а затем объявил, что вместо него через
Ла-Манш теперь поплывет его слуга. В тот момент это было не
такой уж плохой идеей.

Всю эту первую ночь мы бились над тем, чтобы удерживать
контроль над аэростатом. В какой-то момент он начал постоянно
набирать высоту без всякой видимой причины. Наконец мы
поняли, что один из оставшихся топливных баков дал течь, и мы
невольно выбрасывали топливо. На рассвете мы выполнили необходимые
приготовления для приземления. Под нами находилась
Алжирская пустыня, негостеприимное место и в лучшие
времена, а теперь, в разгар гражданской войны, тем более

Пустыня не была тем желтым песчаным пространством с мягкими
очертаниями дюн, какое мы представляем себе по фильму
«Лоуренс Аравийский». Голая земля была красной и каменистой,
такой же бесплодной, как поверхность Марса; скалы, стоящие
справа, напоминали гигантские термитники. Мы с Алексом сели
на крышу гондолы, восхищаясь лучами восходящего солнца,
которые залили всю пустыню. Мы отдавали себе отчет в том,
что это был день, который мог для нас и не наступить. Встающее
солнце и наполняемое теплом утро представлялись нам бесконечно
драгоценными. Наблюдая за тенью шара, скользящей по
поверхности пустыни, было трудно поверить, что это то самое
хитроумное человеческое изобретение, которое мертвым грузом
падало на Атласские горы минувшей ночью.

Оставшиеся баки с горючим приковали внимание Пера,
и Алекс обговорил с ним детали приземления. Как только мы
приблизились к земле, Алекс крикнул:

— Впереди линия электропередачи!
Пер крикнул в ответ, что мы находимся посредине Сахары,
и здесь по определению не может быть линии электропередачи.

— Должно быть, ты видишь мираж, — заключил он.
Алекс настаивал на том, что ему было совершенно ясно: мы
умудрились найти единственную во всей Сахаре линию электропередачи.

Несмотря на обширную бесплодную пустыню вокруг, в считаные
минуты после нашего приземления стали появляться
признаки жизни. Из-за скал материализовалась группа берберов.
Сначала они держались в отдалении. Мы уже готовы были предложить
им немного воды и оставшихся припасов, как вдруг услышали
стрекочущий рокот военных вертолетов. Должно быть,
они выследили нас при помощи радаров. Берберы исчезли так
же быстро, как и появились. Вблизи от нас приземлились два
вертолета, вздымая в воздух клубы пыли. Вскоре нас окружили невозмутимые солдаты, которые были вооружены пулеметами,
не зная, правда, куда их направлять.

— Аллах, — сказал я ободряюще.

Минуту они стояли неподвижно, но любопытство все же
взяло верх, и они подошли поближе. Мы провели их офицера
вокруг аэростата, и он восхитился оставшимися топливными
баками.

Стоя в стороне от гондолы, я задался вопросом: что эти алжирские
солдаты думают о ней? Быстро оглянувшись назад,
я прочел ответ в их глазах. Оставшиеся топливные баки были
выкрашены в такой же яркий красно-желтый цвет, как большие
банки компаний Virgin Cola и Virgin Energy. Среди множества
слоганов, размещенных на внешней стенке гондолы, были и те,
что представляли компании Virgin Atlantic, Virgin Direct, Virgin
Territory и Virgin Cola. Вероятно, нам повезло, что благочестивые
мусульманские солдаты не могли прочитать изречение, нанесенное
по верху банки компании Virgin Energy: «Несмотря на
слухи, нет абсолютно никаких доказательств, что напиток Virgin
Energy усиливает сексуальное влечение».

* * *

Глядя на гондолу, стоящую на красном песке, я снова пережил
душераздирающее падение на Атласские горы и повторил свою
клятву, что никогда не буду пытаться сделать это снова. Но в полном
противоречии с клятвой где-то на задворках сознания была
мысль, что как только я прибуду домой и поговорю с другими
воздухоплавателями, пытавшимися облететь земной шар, я соглашусь
сделать еще одну, последнюю попытку. Это был вызов,
который вошел в мою кровь и плоть слишком глубоко, чтобы
я мог сдаться.

Два вопроса, которые мне задают чаще всего: почему я рискую
жизнью, отправляясь в путешествия на воздушных шарах?
Каковы перспективы компаний под общим названием Virgin
Group? Вид гондолы с их логотипами, стоящей посредине Алжирской
пустыни, каким-то образом помог мне ответить на эти
главные вопросы.

Я знал, что сделаю еще одну попытку полета на аэростате,
потому что это был один из немногих оставшихся великих вызовов.
Как только сглаживались в памяти страхи каждого осуществленного
полета, я снова и снова чувствовал уверенность,
что мы способны извлечь из него уроки и следующий полет
окажется благополучным.

На более сложный вопрос, что будет с Virgin Group, ответить
невозможно. Вместо того чтобы пускаться в научные рассуждения
на эту тему, что мне не свойственно, я написал эту книгу,
чтобы рассказать, как мы создавали Virgin. Если вы будете
внимательно читать между строк, то, я надеюсь, сможете понять
нашу сегодняшнюю точку зрения на Virgin Group и предвидеть
мои последующие шаги. Одни говорят, что мое видение
Virgin противоречит всем правилам и оно слишком изменчиво;
другие — что Virgin основана, чтобы стать одной из ведущих
торговых марок следующего столетия; третьи не оставляют от
компании камня на камне, а потом пишут об этом научные
труды. Что касается меня, это просто моя жизнь. Как полеты,
так и многочисленные компании Virgin, которые я основал, —
все это равнозначные вызовы, которые я начал принимать еще
с детских лет.

Когда я находился в поиске заголовков для книги, Дэвид Тэйт,
который управляет американским отделением компании Virgin
Atlantic, предложил следующий: «Virgin: Искусство стратегии
бизнеса и конкурентный анализ».
— Неплохо, — сказал я ему, — но не уверен, что он достаточно
броский.

— Разумеется, — сказал он, — подзаголовком могло бы быть:
«Ну, к черту всё! Берись и делай!».

Том Шарп. Наследие Уилта

  • Издательство «Фантом пресс», 2012 г.
  • Уилт возвращается! Британский классик Том Шарп, наследник Вудхауса и признанный мастер шуток на грани фола, написал новый роман про непредсказуемого Уилта. И снова весь мир ополчился против этого маленького человека. Родная жена, отчаявшаяся добиться от мужа сексуальных утех, решила получить от него хоть какой-то прок, и за спиной Уилта пристроила его репетитором к богатенькому недорослю, проживающему в аристократическом замке. Знал бы Уилт, что его там ждет! Помешанная на сексе хозяйка, ненавидящий всех хозяин, чокнутый сынок и разгуливающий повсюду труп… Но главная угроза исходит, конечно же, от родных доченек, бесноватой четверни, которая выросла и теперь задает жару всем и вся. Классик Том Шарп демонстрирует великолепную литературную форму, на раз-два оставляя далеко позади всех современных писателей-юмористов.
  • Перевод с английского Александра Сафронова

На работу Уилт поехал в весьма
скверном настроении. Накануне он поскандалил с женой из-за расходов на обучение четверни. Генри считал вполне годной прежнюю монастырскую школу, но Ева уперлась — нет,
только частный пансион.

— Девочкам пора научиться хорошим манерам, которых обычная школа не даст. И потом,
ты материшься, и они уже нахватались от тебя
всяких непотребств. Этого я не потерплю. Им
лучше быть вне дома.

— И ты б материлась, если б день-деньской
заполняла идиотские формуляры! Якобы нужные для компьютерной грамотности лоботрясов! Да они в сто раз лучше меня разбираются
во всей этой виртуальной хрени! — огрызался
Уилт, умалчивая о том, что матерный арсенал подросших наследниц посрамил бы его собственный. — Сволочной пансион нужен лишь
для того, чтоб ты могла хвастать перед соседями. Нам не потянуть! А учиться-то еще бог знает сколько! Ведь даже монастырская школа стоила бешеных денег!

В общем, вечер выдался чрезвычайно желчным. Хуже всего, что Уилт не преувеличивал. Жалованье его было настолько мизерным,
что он не представлял, как оплачивать пансион, сохраняя нынешний скромный уровень
жизни. После преобразования Техноколледжа в
Фенландский университет Уилт, глава так называемого факультета коммуникаций, стал получать гораздо меньше прочих деканов, обретших профессорские звания. Разумеется, в пылу
свары Ева не преминула многажды этим уколоть:

— Если б тебе хватило ума вовремя свалить,
как Патрик Моттрэм, давно бы имел приличную
должность и хорошее жалованье в нормальном
университете. Но нет! Ты предпочел остаться в
дурацком Техноколледже, потому что в нем «так
много добрых друзей»! Бред собачий! Просто не
умеешь уйти, хлопнув дверью!

Вот тут-то Уилт и ушел, хлопнув дверью.
Когда, полный решимости раз и навсегда осадить супругу, он вернулся из паба, Ева, на все
махнувшая рукой, уже спала.

Однако утром, въезжая на «университетскую» парковку, Уилт признался себе, что жена
права. И впрямь, давно следовало уйти. Факультет вызывал неудержимую ненависть, а для подсчета оставшихся друзей хватило бы одного
пальца. Вероятно, заодно стоило бросить Еву.
Вообще-то, не надо было жениться на столь нахрапистой бабе, которая ничего не делает наполовину, — и четверня тому подтверждение.
Настроение вконец испортилось, когда Уилт
вспомнил о четырех точных копиях зычной и
властной супруги. Нет, даже превосходивших ее,
ибо зычность и властность умножались на четыре. Неистощимость четверни в девчачьих
сварах убеждала Уилта в том, что его способность уйти, хлопнув дверью, угасла одновременно с появлением на свет склочного потомства.
Правда, в младенчестве четверни был краткий миг, когда в просветах суеты с подгузниками, бутылочками и мерзкой кашицей, которой
Ева неутомимо пичкала «масеньких», Уилт лелеял большие надежды на светлое будущее своих
чад. Однако подраставшие детки становились
только хуже, продвигаясь от истязания кошек
к истязанию соседей, причем конкретного преступника уличить никогда не удавалось, поскольку все четверо были на одно лицо. Конечно,
пансион избавил от обузы, но цена свободы была слишком высока.

Уилт немного повеселел, когда распечатал
конверт, обнаруженный на столе, и прочел записку ректора Варка, уведомлявшего, что ему
не обязательно присутствовать на заседании
недавно созданной комиссии по распределению
учебной нагрузки. Генри возблагодарил Господа, поскольку был далеко не уверен, что вынесет очередную бесконечную пытку шуршанием
бумаг и многозначительным переливанием из
пустого в порожнее.

Настроение слегка подправилось, и Уилт
заглянул в безлюдные аудитории, где лишь отдельные шалопаи забавлялись компьютерными
играми. Через неделю весенний семестр заканчивался, больше экзаменов не предвиделось,
а потому педагоги и студенты-лодыри считали
бессмысленным торчать в альма-матер. Хотя
последние не баловали ее своим присутствием
вообще. Вернувшись к себе, Уилт предпринял
очередную попытку составить расписание на
следующий семестр, но тут в дверь просунулась
голова Питера Брейнтри, преподавателя английского:

— Ты идешь на финальное словоблудие?

— Слава богу, нет. Варк известил, что во
мне нет нужды, и в кои-то веки я готов исполнить его волю.

— Не казнись. Угробленное время. Мне бы
тоже слинять — еще куча непроверенных экзаменационных работ. — Брейнтри замялся. —
Слушай, может…

— Нет, сам проверяй, — отрезал Уилт. — Не
видишь, я занят? — Он кивнул на разграфленный лист. — Размышляю, как все цифровое будущее впихнуть в один четверг.

Брейнтри уже давно не пытался проникнуть
в смысл подобных реплик. Он лишь пожал плечами и грохнул дверью.

Отринув расписание в раздел гадкой работы, до самого обеда Уилт заполнял формуляры, которые административный отдел стряпал
почти ежедневно, оправдывая тот факт, что в
«университетском» штате клерков больше, чем
преподавателей.

— Ну да, если эти козлы протирают штаны
в конторе, под завязку набитой так называемыми студентами, сводки занятости населения
выглядят куда как красивее, — бурчал Уилт,
чувствуя новый прилив скверного настроения.
После обеда он с час полистал газеты, целая
кипа которых имелась в бывшей учительской.
Как всегда, публиковали всякие ужасы. Двенадцатилетний подросток ни за что ни про что
пырнул ножом беременную; четыре отморозка до смерти запинали старика в его же гараже;
из Бродмура выпустили пятнадцать маньяков-убийц, — видимо, за пятилетнюю отсидку они
истосковались без дела. Все это сообщала «Дейли таймс». От «Грэфик» мутило не хуже. Пробежав глазами политические статьи, полные
вранья, Уилт решил прогуляться в парке. Он
бродил по дорожкам, когда вдруг на одной скамейке углядел знакомую фигуру.

К собственному удивлению, Генри узнал в
ней своего давнего недруга инспектора Флинта.

— Каким ветром вы здесь? — спросил он,
присаживаясь рядом.

— Да вот сижу гадаю, что еще вы отчебучите.

— Малоинтересная тема. Лучше бы сосредоточились на чем-нибудь вам близком.

— Например?

— Скажем, арест безвинного. Это у вас хорошо получается. Умеете себя убедить, что схватили уголовника. Помнится, когда я, вдребезги
пьяный, запихнул надувную куклу в свайную
яму, вы ни капли в том не сомневались.

— Верно, — кивнул Флинт. — Потом еще
были истории с наркотиками и террористами
на Уиллингтон-роуд. Вечно во что-нибудь вляпаетесь. Не умышленно, согласен, но поразительная способность впутаться в уголовную передрягу доказывает, что в вас коренится нечто
преступное. Не находите?

— Нет. И вы сами не раз убеждались в обратном. Хотя вашему воображению, инспектор,
можно позавидовать.

— Помилуйте, Генри, я лишь цитирую вашего старого приятеля и моего давнего коллегу
мистера Ходжа. Для вас, разумеется, — суперинтенданта Ходжа. Знаете, до сих пор он не
оправился, все еще вспоминает, как из-за вас
сел в лужу в той истории с наркотиками…

С другой стороны, вы не сумеете совершить настоящее преступление, даже если его поднесут
вам на блюдечке. Вы болтун, а не созидатель.
Уилт вздохнул: инспектор прав, черт бы его
побрал! Но какого дьявола все беспрестанно
напоминают человеку о его беспомощности?

— Так что, кроме мыслей обо мне, других
забот нет? — спросил Генри. — Ушли на покой,
что ли?

— И об этом серьезно подумываю. Вполне
вероятно, уйду. Из-за этой сволочи Ходжа не
дают интересных дел. Он-то, собака, женился
на дочке начальника управления и получил «суперинтенданта», а я корплю над бумагами. Скука смертная.

— Нашего полку прибыло, — брякнул Уилт,
хотя терпеть не мог этого присловья. — И у
меня формуляры, планы мероприятий и прочая
дребедень… Дома нет житья от Евы — дескать,
мало зарабатываю, а ей позарез нужно, чтобы
четверня обучалась в дорогущем пансионе. Понятия не имею, чем все это кончится.

Потекла беседа, в которой давние знакомцы побранили экономистов и политиков. Когда
Уилт взглянул на часы, оказалось, что прошло
довольно много времени. Заседание комиссии
по распределению учебной нагрузки, скорее
всего, уже кончилось.

Распрощавшись с инспектором, Генри вернулся в свой кабинет. Было начало пятого, когда в дверь опять просунулась голова Брейнтри,
известившего, что он лишь выскочил отлить, а
заседание в самом разгаре.

— Ты поступил чертовски мудро, воспользовавшись поблажкой Варка, — сказал он. — Там
дым коромыслом. Все как всегда. Но к шести
точно уймутся. Дождешься меня?

— Пожалуй… Все равно делать нечего. Слава богу, что я откосил, — пробурчал Уилт.
Брейнтри скрылся, а Генри задумался над
словами инспектора о его способности впутываться в передряги.

«Я болтун, а не созидатель, — мысленно
вздохнул он. — Все бы отдал, чтоб вернуть времена Техноколледжа. Тогда от меня была хоть
какая-то польза, пусть даже я всего-навсего собачился с подмастерьями, заставляя их думать».
К возвращению друга Уилт окончательно
приуныл.

— Ты будто призрак увидал, — хмыкнул
Брейнтри.

— Так оно и есть. Призрак сгинувшего прошлого и упущенных возможностей. А впереди…

— Старик, тебе надо хорошенько поддать.

— Сейчас ты абсолютно прав, и пиво не
спасет. Требуется виски.

— После вербального побоища — мне тоже.

— Что, за гранью?

— В финале сборище достигло апогея пакости… Куда пойдем?

— Мое настроение соответствует «Рукам палача». Там тихо, и оттуда я уж как-нибудь доковыляю домой.

— Точно! Выпивши за руль я не сяду. Эти
засранцы взяли моду совать тебе трубочку, даже
если остановят за милю от бара.

Паб, мрачный, как его название, был безлюден, а бармен выглядел так, словно некогда
и впрямь служил палачом и охотно продемонстрировал бы свои навыки появившимся клиентам.

— Ну, чего вам? — угрюмо спросил он.

— Два двойных скотча и поменьше содовой, — сказал Брейнтри.

Усаживаясь в темном неряшливом уголке,
про себя Уилт отметил: если Брейнтри заказывает почти неразбавленный двойной скотч, ситуация и впрямь паршивая.

— Давай, выкладывай, — пробурчал он,
когда Питер поставил выпивку на круглый столик. — Что, совсем плохо? Ну, ясно… Не тяни!

— В иных обстоятельствах я бы сказал: «За
удачу!» — но сейчас… Ладно, вздрогнули!

— Хочу знать одно: меня вышвырнули?
Вздохнув, Брейнтри помотал головой:

— Нет, но угроза осталась. Тебя спас вицеканцлер, в смысле, проректор. Извини, я знаю,
что тебя воротит от нынешних титулов. Ни для
кого не секрет, что председатель комиссии Мэйфилд не особо к тебе благоволит.

— Это еще слабо сказано, — дернул головой
Уилт.

— Согласен. Однако еще больше он ненавидит доктора Борда, который заведует кафедрой
современных языков, жизненно необходимых
конторе под названьем «университет», и посему
никто не смеет его тронуть. Поскольку ты приятельствуешь с Бордом, а Мэйфилд тебя очень
не любит, положение курса «Компьютерная грамотность» пошатнулось…

— Значит, моя должность — под вопросом?

— В общем, да, но не спеши. На выручку пришел проректор, напомнивший, что на
факультете коммуникаций… извини, отделении
коммуникаций… студентов больше, чем на любом другом. Поскольку истфак сгинул, а матфак
ужался до сорока голов, что меньше, чем даже
на естественных науках, универ… колледж не
может похерить еще и коммуникации, а значит — и тебя.

— Почему? На мое место возьмут кого-нибудь другого.

— Проректор думает иначе. Он сшиб Мэйфилда вопросом, не угодно ли ему занять твою
должность. Тот сбледнул с лица и проблеял,
мол, ему ни в жизнь не совладать с твоей шпаной. А проректор его добил, сказав, что ты лихо
управляешься с хулиганьем…

— Очень мило с его стороны. Так и сказал — «лихо»?

— Именно так. И его поддержал Борд. У тебя,
оказывается, подлинный, помноженный на громадный опыт талант общения с отморозками, к
которым он близко не подойдет без калашникова
или чего-нибудь столь же смертоносного. Дескать, ты своего рода гений.

Уилт прихлебнул виски.

— Да уж, Борд всегда был верным другом,
но сейчас хватил через край, — пробормотал
он. — Неудивительно, что Варк хочет от меня
избавиться. — Генри мрачно уставился в стакан. — Пусть мои ребята — хулиганье, но у
многих доброе сердце. Главное — их заинтересовать.

— В смысле, устраивать игрища и рыскать
по порносайтам?

Уилт покачал головой:

— На порносайты не выйти — по моей
просьбе техники их заблокировали. К тому же
за реально крутую порнуху надо платить, а у
моих подопечных нет кредитных карточек либо
есть краденые, которые в Интернете хрен используешь.

— Что ж, это сокрушает тезис Мэйфилда о
том, что тебе зря всучили компьютерный курс.

— Зря угробили Техноколледж. — Уилт осушил стакан. — Однако есть что праздновать:
я сохранил работу, и в ближайшее время проректор в отставку не собирается, ибо загребает
прорву деньжищ. Пока он здесь, наш любезный
профессор Мэйфилд не рыпнется.

«Русский медведь»: История, семиотика, политика

Анджей де Лазари. Почему Европа боится
«русского медведя»?

В Европе пытаются состряпать образ российского медведя, который всех хочет проглотить.

В. Путин (интервью немецкой газете «Handelsblatt» 14 сентября 2009 года)

Открывая в Ярославле международную конференцию «Современное государство и глобальная безопасность», президент России
Дмитрий Медведев чуть в шутку, но и всерьез сказал:

На гербе Ярославля изображено самое известное российское
животное — медведь. Символ, который символизирует, с одной
стороны, силу, а с другой стороны, предусмотрительность. Я думаю, что два этих качества точно являются не лишними для нас
сегодня для формирования справедливого, сбалансированного,
устойчивого миропорядка, создания условий для достойной жизни миллионов людей.

Если русский/российский медведь не только сильный, но и
предусмотрительный, почему мы все его опасаемся?

Человечество с давних пор мечтает о такой действительности,
в которой личность была бы свободной и одновременно не отчужденной от «коллектива». Все русские попытки создать такую действительность, в основе которой были община, народность, коллективизм или же модная теперь соборность, кончались неудачей, так
как в конце концов в России коллектив всегда поглощал и порабощал личность. Все из-за того, что в русском мышлении первичным становился, как правило, «единомышленный» коллектив,
личность же была вторичной. Виктор Ерофеев так подытожил эту
русскую «правомерность»:

Напрасно думать, будто наше «мы» состоит из сложения самозначимых «я». Русское «я» как элемент не жизнестойко и обретается исключительно в семейственной молекуле. Выходит, не «я»
формирует идею «мы», но «мы» манифестно и речетворно. «Мы»
плодит ублюдочных «я», как мелкую картошку. Все силы русского правописания — на стороне «мы», и сколько бы литературных
терзаний ни вкладывать в развитие «я», они не окупятся за недостатком грамматических резервов. Взять, для примера, подсознательное мыканье Платонова и сопротивленческое яканье Набокова, чтобы увидеть разность потенциалов. На «мы» можно гавкать,
как Замятин, над «мы» можно хихикать, как Олеша, но «мы» имеет самодержавное качество, известное под именем «народ».

«Народ» — одно из самых точных понятий русского языка.
Оно подразумевает двойной перенос ответственности: с «я» на
«мы» и с «мы» на — род: «мы-они», внешне-внутренний фактор,
что означает вечные поиски не самопознания, а самооправдания.
Слово «народ» зацементировало народ на века. <…> Там, где особенности индивидуальной жизни процветают за счет общественной, народ — метафора или вовсе несуществующее слово. В этой
стране оно передает суть неправого дела.

Иначе дело обстоит на «эгоистическом», по русским меркам,
Западе. Там личность со временем стала однозначно первичной, и
это она, если захочет, создает такой или другой «коллектив», принципиально не заставляя никого быть «единомышленным». И оказалось, что эта «неединомышленная» совокупность свободных
личностей может успешно сосуществовать и даже создавать, казалось бы, утопическую «соборность», осуществляемую в идее и в
деятельности Европейского союза.

Благодаря чему это стало возможным?

По-моему, ответ простой. Жители Европы, обобщая конечно,
пришли к выводу, что единственным институтом, который они в
состоянии рационалистически согласовать и благодаря которому
могут объединиться, является право. Нет возможности найти «единого» Бога, «единую» Идею, «единую» Правду, «единую» партию —
зато есть возможность согласовать «единое» право, обязывающее
всех жителей Евросоюза. Верь себе — в Бога какого хочешь, в какую хочешь Идею, Правду; говори на каком хочешь языке; соблюдай правила культуры, в которой ты вырос, или совсем другой —
которая тебе просто по душе, — лишь бы ты соблюдал право, законы, которые ведь мы вместе установили.

И получилось — государственные границы стали лишь символическими. Они ведь не нужны в обществе, у которого развито
правовое сознание и которое благодаря этому в состоянии подчиниться единому праву. Право, закон стали основой европейской
«соборности». Отсюда идеал: правовое государство, соблюдающее
права человека, права каждой отдельной личности, — это основа
европейской демократии. Насколько, например, поляки близко к
сердцу (и к уму) приняли этот идеал, вступая в Евросоюз, видно в
преамбуле к нашей конституции, которая начинается словами:
«Мы, польский народ — все граждане Речи Посполитой». Правовой институт гражданства заменяет здесь романтическую, этническую категорию «народа/нации». «Все граждане» — значит:
каждый из нас, независимо от народности/национальности, вероисповедания, мировоззрения, происхождения и т.д. Объединяет
нас в первую очередь правовой институт гражданства. В современной культуре Запада о правовом государстве можно говорить лишь
в том случае, если юридические законы находятся в согласии с правами человека и не зависят от морали и взглядов какой-либо личности, группы, партии, коллектива и т.п.

В России, с «западной» точки зрения, этот идеал пока не осуществился. Здесь по-прежнему нет укоренившейся убежденности в
необходимости существования и соблюдения права. Для многих
россиян право в принципе является абстракцией, лишенной существенного значения. В поисках аргументов для возвышения русской культуры над культурой Запада русофильская мысль противопоставляет «русское внутреннее право» (моральное) «внешнему
формальному» праву Запада. Отрицание идеи права тесно связано с «коллективистским» мышлением. Если Запад в принципе
стремится к освобождению личности и личность несет там ответственность перед правом и государством, то русские издавна,
критикуя культуру Запада, эгоистическому западному Я противопоставляют Мы: мы — православие, мы — община, мы — народ,
мы — рабочий класс и т.д., — чтобы наконец довести до полного
покорения личности в советском Мы-государстве. В сегодняшней
же Конституции РФ это коллективистское мышление выразилось
в обращении: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации». А ведь перед судом не поставишь «многонациональный
народ»…

В русском и российском сознании до сих пор не сложилась
идея независимого права (как от власти государственной, церковной, так и от т.н. «классовых интересов», или «интересов народа»).
Не оформился и принесенный Западу буржуазными революциями
феномен гражданина равноправного: независимо от его национальности, вероисповедания, общественного происхождения,
классовой принадлежности и т.п. В русском сознании над личностью-гражданином все еще преобладает коллектив (мы — православные, мы — русский народ, мы — советский народ, мы —
многонациональный народ; и совсем новая категория, вырабатываемая теперь государственной идеологией: мы — российская нация). Права личности-гражданина в российской идеологии по-прежнему отодвигаются на задний план и подчеркиваются права
народа-коллектива.

Если это действительно так, то нечего удивляться, что для Европы, основывающей свое «общежитие» на праве и свободной,
соблюдающей право личности, огромная и мощная Россия является нерациональной, непредсказуемой, а иногда даже невменяемой державой. Чего ожидать от такого «медведя»? — вот основной
вопрос, который уже несколько столетий ставят перед собой «западные» исследователи, публицисты, политики и карикатуристы.
И сегодня чаще всего дают неутешительный ответ:

Да и сами россияне нередко не видят оптимистического для
себя решения.

По мнению Сергея Елкина, Россия-медведь все «колеблется»
между анархией и диктатурой.

Юрий Афанасьев утверждает, что Россия — это «заколдованная» страна, Виктор Ерофеев — что она «сказка», подчеркивая
этим ее нерациональность. Но без рационализма не построишь
права, а без права действительностью управляет самоволие или
самодержавие.

Поэтому не удивляйтесь опасениям Европы: она успокоится,
когда мишка из рисунка Михаила Златковского вырастет в гражданина по европейским меркам, уважающего законы и права каждой отдельной личности. Пока же этого не случится, она в мишке
будет видеть грозного, хищного медведя.

Надежда есть. Вот Эдвард Феннелл из «The Times», говоря,
что «русский медведь пока не может обойтись без западных юристов» (4 сентября 2008), подытоживает свою статью мнением
Пола Меллинга из международной юридической фирмы Baker &
McKenzie. Меллинг работает в Москве «с тех пор, как в 1991 году
на ее улицы вышли танки», и его

ободряет постепенное повышение качества работы российских
судов (хотя исходный уровень очень низок). Несмотря на то что
большинство западных юристов предпочло бы не оказываться в
российских судах, где «телефонная юстиция» (то есть звонок судье из Кремля) будет важнее любых правовых аргументов, они
признают, что в Москве и Санкт-Петербурге качество работы судей резко улучшилось.

По мнению Меллинга, в 98 процентах случаев решение суда выносится уже «на основании закона, а
не взятки или политического вмешательства». Дело здесь касается,
конечно, международного бизнеса,
который заставляет вести в России
сделки по законам, согласованным и
согласным с международным правом и «западной» правовой традицией. Будем, однако, надеяться, что
слова Владимира Путина «ДИКТАТУРА ЗАКОНА — ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВИД ДИКТАТУРЫ, К КОТОРОЙ МЫ ОБЯЗАНЫ
СТРЕМИТЬСЯ» — не пустые слова. «Диктатуры закона» в России
пока еще нет, но стремление к ней уже кое-где заметно. Лишь бы
не оправдалось когда-нибудь, что в России «закон — тайга, прокурор — медведь». Даже если он «предусмотрительный», как Русский Мишка с балалайкой-трансформером из комикса «Ниндзя-Черепашки и Русский Мишка».

Дэвид Карной. Музыка ножей

  • Издательство «Фантом Пресс», 2012 г.
  • Кристен было 16 лет, когда она попала в автокатастрофу, а доктор Коган спас ей жизнь. Спустя полгода спасти он бы ее уже не спас — Кирстен покончила с собой. Или кто-то помог ей уйти из жизни? У полиции есть немало вопросов к харизматичному хирургу, и вопросы эти скоро превращаются в серьезное подозрение. Так кто же повинен в смерти девушки? И удастся ли хирургу отвести от себя подозрения?

    Элегантный, стильный и энергичный детектив, в котором смешались медицина и психология, определенно понравится всем, кто в один присест прочел «Гения» и «Философа» Джесси Келлермана. Дэвид Карной — еще одно новое имя в детективном жанре, и его романа, так же, как романы Келлермана — захватывающее и умное развлечение.

  • Перевод с английского Екатерины и Сергея Шабуцких

В приемном отделении медицинского центра Парквью
завыла сирена. Километров за шесть отсюда
кто-то попал в аварию.

— Женщина, шестнадцать лет. ДТП, — передал
по рации дежурной сестре врач «скорой помощи». — 
В сознании, возбуждена. Травмы головы, шейного
отдела и, похоже, грудной клетки и внутренних органов
— ударилась о руль.

Ее «фольксваген джетта» задел колесом бордюр и
на большой скорости снес телефонную будку. Ремень
безопасности был пристегнут, но, поскольку капот
смяло в лепешку, руль практически пригвоздил девушку
к сиденью. Спасатели попытались отодвинуть кресло
назад, но направляющие рейки заклинило, и пострадавшую
вытащили уж как сумели. Пожарный
нечеловеческим усилием отогнул рулевую колонку на
несколько сантиметров, а медики осторожно извлекли
девушку из машины.

— Летим на всех парах, будем через четыре минуты,
— отрапортовал врач «скорой».

Едва носилки с пострадавшей вкатили в приемный
покой, со второго этажа спустился Тед Коган,
заведующий отделением травматологии, — в тот
день он дежурил. Тед был высок, не слишком толст,
не слишком худ. Он носил тяжелые сандалии без
задников и вечно топал в них по коридорам, словно
лошадь, катающая тележку с туристами.

Еще пару минут назад Тед дремал на кушетке
у себя в кабинете, поэтому волосы у него торчали в
разные стороны, а зеленая рубашка выбилась из-под
ремня. Несмотря на расхристанный вид, старше Тед
не выглядел. Было в нем какое-то мальчишеское
очарование. Казалось, он опаздывал в школу, а не
спешил осмотреть пациента.

Носилки вкатили в смотровую. Глаза юной светловолосой
пациентки были устремлены в потолок,
лицо прикрывала кислородная маска. Старшая сестра
отделения травматологии, Пэм Вексфорд, покрикивала
на интерна: «Встаньте с той стороны. Нет, не
с этой. Вот так, другое дело. На счет три — поднимаем».

Шею девушки еще в машине зафиксировали корсетом.
Врачи переложили тело с каталки на смотровой
стол. Коган вошел в комнату и остановился
на пороге, стараясь не мешать снующим туда-сюда
коллегам. Разумеется, он возглавлял этот муравейник
и отвечал за все, но, по правде сказать, мало
что мог посоветовать своим подчиненным в первые
минуты осмотра: каждый действовал по раз и навсегда
заведенному протоколу. Необходимо убедиться,
что воздух поступает в легкие, что рефлексы в норме,
приготовить все для капельницы, взять анализ
крови, снять одежду. Сделать снимки шеи, груди
и таза.

— Доктор Коган, вы решили к нам присоединиться?
Как это мило с вашей стороны!

Старший хирург Джон Ким хлопотал над пациенткой,
не переставая балагурить. Было ему около тридцати,
но выглядел он намного моложе. Американец
корейского происхождения с младенческим лицом.
Когану он нравился хотя бы тем, что знал свое дело,
и чувство юмора у него было. Этих двух качеств
вполне достаточно.

— Да вот, не смог отказать себе в удовольствии.
Что тут у вас? — спросил Коган.

— Врезалась в телефонную будку на скорости
километров в восемьдесят.

— Ой-ой-ой!

— Давление 90 на 60, — сообщила Пэм Вексфорд.

— Пульс 120. Гемоглобин 15.

«Анализы крови нормальные. А вот давление низковато.
И пульс частый. Похоже на внутреннее кровотечение.
Главный вопрос — где оно, это кровотечение?
Внешних тяжелых повреждений вроде нет,
значит, перелом. Ребер, скорее всего. А может быть,
и разрыв внутренних органов», — подумал Коган.

Пэм повернулась к девушке:

— Нам придется разрезать вашу одежду. Пожалуйста,
полежите спокойно.

Пациентка лишь прикрыла глаза и застонала. На
ней были джинсы, а их снимать непросто. И все же
Пэм, как заправская швея, управилась с джинсами,
водолазкой, лифчиком и трусиками всего за минуту.
Коган взял с подноса резиновые перчатки, натянул
их и повернулся к жертве автокатастрофы. Обнаженная
девушка лежала на столе, слегка разведя
ноги. Коган машинально отметил ладную фигурку,
красивые бедра и плоский живот. На руках и лице
несколько царапин и небольших порезов, и один,
серьезный, на правой голени. Им уже занимался
интерн.

— Синтия, ну что там? — спросил Коган у рентгенолога.

— Я готова, скажите, когда начинать.

— Пэм, а у тебя?

— 90 на 60. Пульс 130.

— Давай, Синтия, с тебя художественный портрет.
Рентгенолог подвинула рентгеновский аппарат к
столу и велела всем, кроме интерна, выметаться из
смотровой. Интерн натянул свинцовый фартук и морально подготовился к нелегкой задаче: потянуть
больную за ноги, чтобы получить хороший отпечаток
позвоночника. Синтия сделала несколько снимков,
каждый раз передвигая аппарат и оглашая окрестности
грозным выкриком «включаю». Сама она
при этом скрывалась от излучения за свинцовым
экраном.

Как только она закончила, вся команда вернулась
на исходные позиции и снова занялась делом.

Парочка чрезмерно рьяных интернов (Коган всегда
путал их имена) принялась засыпать больную
вопросами. Та отвечала преимущественно гримасами
и стонами.

Интерн № 1: Вы знаете, где находитесь и как
сюда попали?

Интерн № 2: Простите, мисс, у вас есть аллергия
на лекарственные препараты?

Интерн № 1: У вас есть аллергия на антибиотики?
На пенициллин?

Интерн № 2 (тыкает в ногу девушке иголкой): Вы
что-нибудь чувствуете?

Интерн № 1: Мисс, мне придется провести ректальный
осмотр. Вы не возражаете?

— Доктор, давление 80 на 60. И пульс 150, —
вставила Пэм.

— Понял. — Коган повернулся к старшей сестре.
— Как ее хоть зовут-то, вы узнали?

Пэм заглянула в документы, оставленные врачами
«скорой помощи»:

— Кристен. Кристен Кройтер.

— Кристен! — обратился к пациентке Коган. — 
Вас ведь Кристен зовут?

Она не ответила. Просто опустила веки в знак
согласия.

— Ну хорошо. Я — доктор Коган, а это доктор
Ким. Мы будем вас лечить. Вы попали в аварию,
и вас привезли в больницу. Вы меня хорошо
понимаете?

Кислородная маска приглушила стон, прозвучавший,
с точки зрения Когана, достаточно утвердительно.

— Тогда у меня к вам несколько вопросов, а
потом я вас быстренько осмотрю, чтобы поставить
диагноз. Хорошо?

Девушка застонала, пошевелилась и с трудом произнесла:

— Больно очень!

— Я знаю, знаю. — Коган взял ее за руку. — 
Я стараюсь тебе помочь. Только если мы тебе сейчас
дадим лекарство, ты не сможешь нам показать, где
болит. А нам нужно, чтобы ты показала, где болит,
мы тебя полечим, и болеть перестанет.

Коган посветил фонариком девушке в глаза.

— Зрачки одинаковые, на свет реагируют хорошо.
Теперь нужно было проверить работу легких.

— Вдохни поглубже, пожалуйста, Кристен.

Коган приложил стетоскоп к груди пациентки.
Девушка морщилась от боли при каждом вздохе. Но
хрипов слышно не было.

— В легких чисто, работают нормально, — сказал
он реанимационной бригаде и повернулся к Кристен:

— Дышать больно?

Ей тяжело было говорить, и Коган предложил
просто сжимать его руку. Это же нетрудно, правда?

«Да, нетрудно».

Коган начал исследовать грудную клетку. Кожа у

Кристен была горячая и влажная от пота, на лбу
выступила испарина. Врач осторожно нажимал на
каждое ребро. Внезапно девушка закричала, впившись
ногтями в ладонь Когана. Он сразу же перестал
давить.

— Все, все, прости.

Коган легонько дотронулся до левой части живота.
Девушка застонала, закрыла глаза и сказала:

— Не надо!

— Боли в левой верхней части брюшины, возможно,
перелом нижних ребер, — сообщил реаниматологам
Коган.

Синтия, радиолог, вернулась с готовыми снимками.

— Спасибо большое! — Коган взял пленки. — 
Кристен! — позвал он.

Девушка открыла глаза.

— Ты молодчина! Я сейчас уйду ненадолго, нам с
доктором Кимом надо посмотреть, что там у тебя
внутри творится, а Пэм останется с тобой. Она о
тебе позаботится. Мы скоро вернемся.

Коган еще раз проверил давление и пульс. Без
изменений. Он перешел на другой конец комнаты,
где доктор Ким уже рассматривал снимки грудной
клетки Кристен. В первую очередь их интересовали
легкие. Белое — это воздух. Черное — пустота,
неработающее легкое.

На снимке легкие были белыми.

— Пневмоторекса нет, — сказал Ким. Коган и
сам видел, что легкие не схлопнулись. — Зато есть
трещины в ребрах. Слева, с девятого по одиннадцатое
ребро. Вот поэтому ей и дышать трудно.
Трещина в ребре — штука ужасно болезненная.
Она способна превратить взрослого мужика в ревущего
младенца.

— Похоже, нашли, — сказал Ким, разглядывая
снимки шеи и таза. — Шейные позвонки целы, кости
таза — тоже.

— Доктор, — с тревогой в голосе окликнула Когана
старшая сестра, — у нее давление падает. И тахикардия
нарастает.

Обернувшись, хирурги дружно уставились на мониторы.
Систолическое давление 80. Пульс 170. Гемоглобин
12.

Киму стало не по себе. Он глянул на Когана.
Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Ну что, я промою?

— Нет, лучше я сам.

Коган вернулся к столу и потребовал инструменты
для промывания брюшной полости.

— Быстренько! — Говорил Коган по-прежнему
спокойно, но вся бригада немедленно перешла на
авральный режим. Все знали его манеру. Коган спешил
только тогда, когда того и вправду требовали
обстоятельства. Не то что некоторые.
«Промывкой» они называли перитонеальный лаваж.
В брюшную полость впрыскивали физраствор, а
потом откачивали. Если в откачанном физрастворе
обнаруживалась кровь, значит, у больного внутреннее
кровотечение. Коган сделал в области пупка
надрез и вставил в него тонкую трубочку. Затем
подсоединил трубочку к шприцу с физраствором,
затем, надавив на поршень, медленно ввел жидкость
в брюшную полость и снова выкачал обратно.

Жидкость в шприце была ярко-алой.

— Сильное кровотечение. — Коган передал шприц
медсестре и добавил: — Ну что ж, дамы и господа,
похоже на разрыв селезенки. Давайте сюда кровь для
переливания, шесть доз, физраствору побольше, и бегом
в операционную.

Вся бригада засуетилась вокруг больной. Нужно
было переложить девушку на каталку и не забыть
флаконы для капельницы.

— Кристен, — сказал пациентке Коган, — ты
молодчина. С тобой все будет хорошо. Но нам нужно
перевезти тебя наверх. Там мы сможем разглядеть
то, что у тебя внутри, поближе. Если понадобится.
Где твои родители? Нам нужно их согласие на операцию.
Им можно позвонить?

Коган знал, что девушка не в силах ему ответить.
Но он обязан был хотя бы попытаться найти родителей
несовершеннолетней больной и получить их
согласие на операционное вмешательство.

Кристен не поняла, чего от нее хотят, и закрыла
глаза.

— Так, ладно, поехали, — громко скомандовала
сестра Вексфорд. — Доктор Ким, вы спереди или
сзади?

Доктор Ким взялся за каталку, Пэм подталкивала
ее сзади. Все, на этом работа бригады была окончена.
Теперь девушка официально поступала в распоряжение
доктора Когана.