Рубрика: Отрывки

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• История прокатывается по живым людям, как каток. Как огромное страшное колесо, кого-то оставляя целым, а кого-то разрывая надвое. Человек «до» слома эпохи и он же «после» слома — один ли это человек, или рождается непредсказуемый кентавр, способный на геройство и подлость одновременно?
  В новом романе Дмитрия Быкова «ИКС» рассказана потрясающая история великого советского писателя, потерявшего половину своей личности на пути к славе. Быков вскрывает поистине дантовские круги ада, спрятанные в одной душе, и даже находит волшебную формулу бессмертия…
• Купить электронную книгу на Литресе

12 октября 1925 года, Ростов

Рукопись пришла на его имя в газету «Молот», где Шелестов печатал фельетоны и
главы будущего «Марева степного», с запиской: так и так, мне кажется, что вы сможете
лучше других закончить эту повесть. Почерк был незнакомый — что в записке, что в
повести. И Шелестов кинул бы рукопись в корзину, как много раз уже кидал, — ему писали
почему-то главным образом сумасшедшие, словно чуяли тайное родство. Он знал за собой
странности — удивительно было, откуда они-то знали? Разве в запятых, в строе речи что-
нибудь прорывалось… Но первую страницу добросовестно прочел — может, из тайной
надежды, знакомой каждому автору, что вот явился второй. Тяжело быть единственным
гением, шутил про него Пименов, главред «Молота», — а что ж, и вправду тяжело. За
первой прочел вторую, а там и всю главу, и так зачитался, что не сдал в срок фельетона
про комсомольца Бугрова, которого в Буканове приняли за ревизора.

Не сказать, чтоб было очень хорошо. Не Лермонтов, которого Шелестов в тайной
внутренней иерархии ставил повыше Пырялова, но что-то было в этих «Порогах», чего
ему именно сейчас и не хватало. Словно знал, но забыл, умел, но утратил. То ли в ритме
было дело, плавном, нескором, точном, то ли в словесном подборе — Шелестов впервые
тут понял, что такое это самое слово на месте, про которое им все уши прожужжал на
рабфаке длинноносый, нудный Баренцев. Как на крючке, повисала на конце каждой главы
единственно точная фраза. Сложное было чувство: Шелестов словно шел по канату, и
каждый шажок грозил оборваться в пропасть — вот не то скажет, слишком общо или мимо,
но автор не обманул его ни разу. Это была первая книга про недавнее время,
действительно хорошо написанная. Он сам бы так писал, если б мог. И в «Мареве», он
знал, есть уже куски, которых не стыдно, — но «Марево» писал еще начинающий, а тут
виден был опыт. Человек знал столицы, знал помещичью и генеральскую жизнь, повоевал
на Отечественной, которая звалась теперь Империалистическая, и покрутился в донском
пекле девятнадцатого года, про которое, впрочем, писал смутно. Оно и понятно — он был
на той стороне, а на той стороне где ж видеть всю картину? У Шелестова самого имелись
по этой части, правду сказать, пробелы, он после ранения не все помнил, потому что
память людская милосердна и стирает лишнее. Но даже если они в мае месяце и
допустили некоторого лишку, когда чистили Вешенскую после мягкотелых инзенцев, не на
этом надо было сосредоточиться. Не на этом. Правильный взгляд диктует нам забирать
шире, с учетом всей исторической правоты, которую Шелестов уже знал, а безвестный
автор знать не мог.

Неделю Шелестов читал, неделю думал, за отсутствием обратного адреса ничего
разъяснить не смог, на почте ничего не сказали, кроме того, что штемпель
новозыбковский, а это он знал и без почты. Шанс был — дважды не предложат: тот самый
охват, которого так недоставало ему в «Мареве», и анонимно, без автора, лежит бесхозно,
не пропадать же добру! Главное — руки чесались писать: он знал, как сделать эту вещь, где
сократить, где, напротив, дописать для развития, потому что автору только и не хватало
верного взгляда. Ему все мешали сомнения, встревала лишняя жалость — иногда будто
глаза отводил, а надо было кровавее, этого Шелестов насмотрелся. И, подумавши,
отправился он к Славскому, главреду — Славский был человек партийный и сверх того
образованный: так и так, наличествует рукопись, но в нынешнем виде печатать нельзя, а в
усовершенствованном — можно. Он боялся, что Славский захочет прочесть и ему тоже
понравится, а там, глядишь, и тиснет как свою. Но Славский был совсем не писатель, у
него этих амбиций не имелось. Читать он тоже не стал — торопился в Москву, — а
Шелестову сказал: «Чего ж не взять? Ты только, сам понимаешь, обработай».

— Но, Владимир Матвеич, — сказал Шелестов, краснея, — я думаю — вдруг враги?
Вдруг это нарочно заслано, а они потом — раз! — и окажется плагиат?

— Дак ведь ты перепиши, — подбодрил Славский. — Сам же говоришь — нельзя как
есть, а когда перепишешь — это уж будет и не плагиат. Ты ж там не просто менять белое на
красное, а с проработкой?

— Это да, — согласился Шелестов. — Это полный будет поворот взгляда…

И работа у него пошла на диво легко — совсем не так, как над несчастным
«Маревом», с которым он просто не знал теперь, как разделаться. Через силу дописал он
историю своего Матвея, который порешил бабу за то, что шпионила на банду, а мальца,
рожденного ею, выкормил сам (сколько смеху было в «Молоте» и в литобъединении над
тем Матвеем! — а ничего особенного, зять рассказывал, что у них в станице казачка умерла
родами, а муж ее, пока нашел кормилицу, питал мальца кобыльим молоком).

Теперь все вечера у Шелестова были заняты переработкой «Порогов» — он легко, как
в разношенный любимый сапог, поместился в чужую повесть, да и не повесть уже, а
роман, поскольку обходиться одними только впечатлениями безвестного автора в рассказе
о великом всероссийском противостоянии казалось ему стыдно. Он широко пользовался
документом, без документа в наше время никакая проза не может соответствовать, —
кстати, и собственная его речь начала неуловимо меняться. Он на летучке однажды
заметил: вот мы все пишем — показания не соответствуют, уборочная не соответствует… — 
а чему? Ведь этот глагол требует после себя конкретного слова. Мы все как-то хотим
соответствовать, а чему — не понимаем. Посмеялись, но без веселья: правильно ведь
сказал. И некоторые, Шелестов заметил, посмотрели на него нехорошо: попал он в точку, в
какую лучше не попадать.

Дивно было сравнить сочинения Шелестова до начала двадцать шестого — и после,
уже, скажем, весною: не то чтобы стал он использовать больше слов или глубже проникать
в людскую душу — но изменился сам голос его прозы: вместо петушиного крика — свист и
россыпь певчего дрозда! Прежде Шелестов мог написать фельетон — хороший, нет спору,
фельетон, со своим ходом, про разговор, допустим, трех пуговиц в портняжной
мастерской: одна была на пиджаке нэпмана, другая на буденновке, а третья на
рабфаковских штанах; это было дельно, но рабфаковская пуговица говорила, что от
студенческих штанов «пахнет молодостью и здоровьем», и даже машинистки прыскали,
когда входил Шелестов, — теперь он сам не понимал, как вырвалось у него про эти
проклятые здоровые запахи штанов. Он и смотреть стал иначе, словно что-то выискивал в
собеседнике, и завел записную книжку для удачных речений, — а когда Славский попросил
у него первую часть правленого текста и, ночь не спавши над ним, в двух местах
прослезился, то Шелестов и сам понял, что выходит у него небывалое.

— Есть у меня дружок еще по университету, — сказал Славский, успевший до
революции два года отучиться в Москве. — Он в Москве теперь, в «Красной нови». Пошлю
посмотреть, а ты не бросай знай. Если наши тебя будут командировками муторить, так ты
скажи — по моему заданию пишешь летопись семьдесят второй кавдивизии.

Что, в общем, было недалеко от правды.

А Шелестова и просить не надо было. Ах, какое счастливое было лето двадцать
пятого года! Как шла у него работа, как гостилось у тестя, как бежал он каждое утро к
туманной, обжигающе свежей воде, как плавал до восьми с ликующим щенячьим
фырканьем, как до обеда — долгого сельского обеда с непременным последующим сладким
сном до сумерек — самозабвенно, от руки писал в саду, кроя чужую фразу, придавая
рассказу ширь и глубь, добавляя то единственно верное, что, казалось, мог знать он один;
конечно, материал был выдающийся, но сырой, сырой! Видно, что писано очень молодым,
многое повидавшим, ничего еще не понимавшим. А потом наступал тревожный
сумеречный час, и тесть зажигал керосиновую лампу, об которую бились страшные,
несчастные, беспомощные мохнатые существа; «не на свет летят, а на тот свет», — шутила
теща, большая затейница.

Сумерки гнали Шелестова из дому: он быстро, почти бегом срывался в степь,
смотрел, как ночь наползает оттуда, как первые звезды проступают в разрывах облаков,
как темная конница налетает на станицу, неся то ли страх, то ли счастье, а верней всего то
и другое. Ведь и мохнатое чудище, влетая в огонь, попадает на свой тот свет и через миг
ужаса просыпается счастливым, на райском каком-нибудь лугу. И потом еще два часа,
лучшие за весь день, по результату уж точно, писал он в их с женой комнате, а она не
смела торопить, любовалась, как, упершись в левую ладонь крутым смуглым лбом, правой
он стремительно, почти не останавливаясь, перебеляет, черкает и правит. Из
трехнедельного отпуска в Балашовке привез он сто шестьдесят рукописных листов,
больших, желтых, — много приключений было суждено этим листам, — и машинистки,
которым отдал он на перепечатку вторую часть, при его появлении уже не прыскали, а
смотрели чуть не с испугом. Младшая, Валя, в коридоре поймала его однажды и
обратилась на вы, по отчеству, что в «Молоте» принято не было: Кирилл Александрович,
нельзя ли все же так сделать, чтобы Панкрат с Анфисой… а? Дурочка, хотел высокомерно
улыбнуться Шелестов, разве же мы можем по читательскому заказу… но вместо этого
вполне писательского ответа вдруг улыбнулся детски-счастливо и сказал: Валя, если
хочешь, то, конечно. Я и сам, по совести, так хочу.

А в августе приехал порыбачить Филимонов и, отчего-то стесняясь, сказал:

— Так вот вы какой… Действительно, совсем юноша. Прямо как этот у вас,
«Недостреленок». Что же, как вторая часть? Просто, знаете, самому интересно.
Продолжайте, будете наш, — и усмехнулся кривовато, — «красный» Толстой.

Но после второй части уже не усмехался, долго жал руку, ударил вдруг по плечу и
сказал:

— Вот оно! Вот ради чего мы… а, Матвеич?

И Славский улыбнулся с отеческой гордостью, а Филимонов вдруг сказал:

— Нельзя ли только, понимаете, чтобы Панкрат все-таки эту Анфису послал
подальше?.. Нехорошо выходит.

И Шелестов, сжав губы, твердо пообещал, что Панкрат не будет больше шастать к
чужой жене, а выйдет на твердую дорогу.

А в ноябре вышел тот самый номер «Красной нови», и понеслось.

26 июня 1928 года, Париж

В Париж Бутыкин прибыл прохладным ярким утром, и на душе его было радужно:
мало того, что Максимыч похвалил, так еще и донскую гадину — иначе он Шелестова про
себя не звал — наконец учебутычат, даром что у него рука в самом ЦК.

«Учебутычить» — было словцо сапожника, у которого он учился. Руки у Бутыкина
были крюки, известное дело — писатель, для грязной работы не годился, а сапожник и
вообще его недолюбливал, хотя мужик был незлой, с похмелья всегда виноватый. Спьяну
же кидался в Бутыкина болванками и орал неизменное: «Я тебя учебутычу!». От фамилии,
что ли, производил? Но Бутыкин запомнил, дважды уже употребил в «Черноземе», у него
был там развеселый дедок, раньше многих молодых поверивший в новую власть, — только
такими словами и тетюжничал.

Похвалам Максимыча он, согласно совету рабочего классика Пырялова, доверял не
шибко: «Он на слезу слаб, от всего рыдает, всех нахваливает». А поручение от НКВД — это
хорошо, серьезно: тут чуял он влияние посильней максимычева.

Направил его Климов, самолично отынструктировав:

— Думаю, товарищ Бутыкин, что можем вам доверить деликатное политическое
поручение. Вашего друга, товарища Шелестова, пытается скомпрометировать
белогвардейская печать. В статье яро антисоветской газетенки «Последние новости»
некий бывший белоказак, сбежавший семь лет назад от заслуженной кары, пишет, гадина,
простите, что будто бы лично наблюдал автора «Порогов» в рядах Кубанской казачьей
батареи и будто бы автор этот смертельно был ранен на его глазах волной от взрыва еще в
августе девятнадцатого года на Дону в станице. Рукопись же, как утверждает этот, с
позволения сказать, Манахин, хранилась всегда у его друга в походном его рундуке и
насчитывала тогда уже триста страниц, кабы не более. Манахин многое тогда читал и даже
посвятил другу в день рождения стишок, довольно гнусный, который тут же и приводит:
желаю, мол, в скором будущем тебе так же разбарабанить всю русскую литературу, как
твой Панкрат — твою Анфису. Каково же его, значит, удивление, когда он видит эту самую
рукопись под авторством чужого человека. Помнит он будто бы и содержание всего
дальнейшего романа, как он там написан, и обязуется рассказать, чем кончилось у
Панкрата с Анфисой, которые и объединились наконец, подробности в следующем
номере. Тут все, как вы понимаете, довольно сомнительно: и то, что этот якобы офицер
возит с собою в рундуке рукопись, и то, что он ее там пишет, пока мы их, так сказать,
долбали за милую душу, и ясно, что все это затеяно для удара по молодой советской
литературе.

Так вот, мы имеем к вам поручение, товарищ Бутыкин. (Пауза. Умеют). Поручение
деликатное. (Пауза). Понимая, что вы человек разумный и все это — строгая секретность.
Короче, вы находите там этого Манахина. И если действительно этот Манахин что-то
такое знает, то мы, конечно, готовы вывести любого литературного плагиатора на чистую
воду. Но поскольку Манахин, как вы понимаете, ничего не знает и все один блеф, то вы
раздраконьте-ка нам его как следует, да и самому объясните, что если он там будет рот
открывать, так ведь у нас и во Франции друзья среди рабочего класса. Внятно это вам,
товарищ Бутыкин? Действуйте тогда, визу мы обеспечим, и прямо-таки из Сорренто,
значит, поедете в столицу мировой моды. Женаты? Ну так женке чулок, а то одним
черноземом бабу не накормишь, — и усмехнулся так мило так, по-братски, ухремно, как
говаривают у нас в воронежских краях.

План действий был оговорен, и нашелся в Париже свой человек, — вправду, значит, у
Климова и среди эмиграции имелись свои, — который мог вывесть прямиком на Манахина.
А хорошо было бы вот так заявиться, и не во всяких костюмах-штиблетах, которых
накупил он с Максимычем, а в сапогах, во френче, да мало ли, а то и в буденновке,
которой сроду, конечно, у Бутыкина не было, но для такого дела подошло бы, — зайти бы в
эти самые «Последние новости» да и сказать:

— Руки вверх, пришли последние известия!

Но эффектом пришлось пренебречь, да и не было, сказал верный человек, никакой
редакции: собирались на дому у редактора еженедельно, сдавали кто что мог, с миру по
нитке.

Со связным переписка была серьезная, жаль только, что не шифром: «ждать вас
(телеграфировал он русские слова латинскими буквами) буду в кафе „Lis“ на третьей от
вокзала улице в одиннадцать часов ровно». Бутыкин не успел даже закинуть саквояж —
новенький, коричневый, тоже от Максимыча, в дешевую гостиницу на бульваре с
невыговариваемым названием «Рошешуар»: сразу отправился в «Lis». Там его уже ждал за
столиком у окна — посетителей было мало, не ошибешься, — высокий, худой, с такими
глазищами, каких в России Бутыкину сроду не встречалось, а больше он нигде не бывал.
Человек с таким честным взором, таким чистым лбом только и мог быть агентом. Бутыкин
это подумал со странной мстительностью. Агенты были, конечно, святые люди, а все-таки
его простая натура протестовала. И он, маленький, со свиными глазками, чуть больше себе
понравился, глядя на этого агента, который явно нервничал и своей ролью тяготился.

— Ну, что там, как? — горячо расспрашивал агент, хоть и понижая голос. Бутыкин
солидно рассказал, как хорошо идет смычка, как борются за здоровый быт, каких успехов
достигла, в особенности, гигиена (между вторым и третьим томами «Чернозема» он
выпустил рассказец «На другой день» о безобразном жеребячестве, очень нашумевший, и
потому был в курсе, как идет борьба с венеризмом).

Против ожиданий, агента все это совсем не интересовало. Он расспрашивал о
новостях литературных, причем Бутыкина даже не читал («Я, понимаете, жду, когда вы
окончите… чтобы уж сразу…» — и нехорошо подмигнул, дескать, мы-то с вами понимаем,
что не окончите никогда). Спрашивал он все о втором и даже пятом ряде: Пастернак,
Олеша, какой-то Соболь, который в позапрошлом году застрелился, — ну да, застрелился,
вспомнил Бутыкин, а что? Он что написал-то? Значительный интерес представляли
«Рождение героя» Либединского, «Разгром», эт-самое, Фадеева, хотя и содержащий,
конечно, ошибки правого уклона. Но правый уклон был агенту совершенно в диковинку.
«Куда, вы говорите?» — распахнул он и без того невозможные глаза, и Бутыкин не стал
посвящать белогвардейца, хоть и нашего, в тонкости литфронта. «Вам тута не будет
понятно», — сказал он с должным высокомерием, а на вопрос о Булгакове ответил, что на
враждебные вылазки не ходит и другим не советует. Тут агент улыбнулся так широко и
дружески, что Бутыкин против воли криво ухмыльнулся, иначе не умел.

— Значит, Манахин, — сказал бывший белогвардеец с внезапной деловитостью. — 
Константин, отчества не знаю, да он молодой, года тридцать четыре. Он шофером тут, до
этого письма не печатался. Таксирует. В прошлом артиллерист, повадки до сих пор
офицерские, так что вы аккуратно с ним.

Бутыкин самодовольно хмыкнул. Еще с шоферами деликатничать, из бывших, щас.

— И он парень честный, — сказал агент задумчиво. — Я о нем спрашивал у
галлиполийцев. Шершавый, конечно, грубый, но офицер боевой. Врать не будет.

Бутыкин, видно, не смог скрыть радости, потому что агент спросил:

— А вы верите, что Шелестов… да? Вы же знаете его?

— Я, господин хороший, верить или не верить, эт-самое, не обучен. Я и в Бога не
верю, я исключительно уважаю научное знание. Когда мы будем знать положительно,
материально, тогда мы, так сказать, можем. Но я для того и прибыл, чтобы разъяснить
этого Манахина на месте.

— Ну, а Шелестов? Я первую часть прочел, немножко, конечно, этнографично, —
виновато сказал агент, словно это он отвечал за промах Шелестова. — Но забирает, знаете,
и хотя местами похоже на Мельникова — в лесах и на горах, — но безусловный писатель, и
жаль было бы, если…

— Вот мы гадать и не будем, — припечатал Бутыкин. — Что до товарища Шелестова, то
как вам сказать. Первый том — первый ком, главна-то штука, я вам скажу, написать второй.
(Сам он написал уже три). Он имеет на себе, конечно, пережитки казачества и тоже
правый уклон… Но нельзя отнять, что живописность и прочее. А парень он свой,
товарищеский парень, — спохватился он, — и мы имеем решимость, чтобы не смели тут…
своими щупальцами… почему я и здесь.

— Да-да, — заторопился агент, — вот адрес.

Бутыкин в такси доехал до отеля (вот был бы номер — подсесть к Манахину! Он для
проверки всю дорогу ругался ядренейшим матом — шофер и усом не вел), обустроился,
закушал обед с невкусным луковым супом и медно-кислым красным вином, подивился
бедности хваленой парижской публики, приобрел, действительно, жене чулки и себе
галстук, а к семи вечера был у черта на рогах, в шестнадцатом районе, на улице с двойным
названием, которое еле выговорил другому таксисту: Колонель-Бонне. Дома семнадцать не
было — пятнадцатый и сразу девятнадцатый, как-то он отступал вглубь, и вид у него был
потертый, чуть не средневековый. Внизу, на входе, сидела вахтерша, вылитая Клавдия с
общежития Трехгорной мануфактуры, куда Бутыкин захаживал к одной интересной Мэри,
и так же не хотела пускать, но он повторял: «Манахин, Манахин, русский», — и она
махнула рукой, потому что у русских, видимо, были свои чудачества.

На лестнице в нос Бутыкину шибануло запахом старины — старого дерева, затхлости,
общей несвежести, укуркости, как говаривали у них под Воронежем. Запах казался
коричневым, Бутыкин все-таки был писатель и чутье на запахи имел, так сказать,
цветовое: мясо пахло красно, мыло «Лориган» — фиолетово, а этот лестничный запах был
чисто коричневый, цвета опилок, трухи, старческой дрябнущей кожи. Нехорошо жил
Манахин, и тяжко ему было, верно, вдыхать каждый день этот дух чужого распада, долгой
беспросветной неудачи; может, если б он честно разоружился и признал, то его бы к нам?
Шофера и у нас нужны, а что бывший белый, то мало ли бывших белых! Если он, конечно,
действительно знает и разоблачит… Но Манахина не было дома, это, видать, и пыталась
втолковать Бутыкину вахтерша внизу, потому и махнула рукой — пусть сам убедится,
русские иначе не понимают. У, курва! Манахин, значит, в ночную. Бутыкин с трудом
дотерпел до завтрашнего обеда. У него было в Париже три дня, он не мог провалить
поручение. К трем таксист уж всяко отоспится.

Вахтерша на этот раз пустила его без звука, Бутыкин с колотящимся сердцем
поднялся на пятый этаж по узенькой, чуть втиснуться мужчине его сложения, винтовой
лестнице — и решительно постучал. С той стороны молчали, потом заскрипели пружины,
постоялец по-медвежьи заворочался, всхрапнул, крякнул, встал и тяжело прошел к двери.

— Ки э ля? — спросили хрипло.

— Я русский, пришел по делу, Бутыкин, — сказал Бутыкин поспешно. Дверь
приоткрылась ровно настолько, чтобы в мелькнувшем просвете можно было разглядеть
горбатый нос — видимо, манахинский. — Я из Советского Союза, — быстро сказал Бутыкин,
— по поводу статьи вашей. Насчет Шелестова.

За дверью молчали. Наконец Манахин решился, и Бутыкину предстал типичный
казак, ровно такой, каким его когда-то рисовали в «Известиях». Манахин был выше
среднего роста, с тяжелыми руками, квадратными плечами, вислыми усами — как эти
французы садились к нему в машину? Бутыкин и в Москве к такому не сел бы. Манахин
был в белой рубашке, фланелевых брюках на подтяжках и в сетке на голове — помыл,
видно, после смены, так вот, чтоб волосы не растрепались. На столе в крошечной комнате
— кровать занимала ее четверти на три, — лежали раскрытые, корешком вверх,
шелестовские «Пороги» в издании «Роман-газеты».

— Слухаю вас, — буркнул Манахин.

Никакой радости, в отличие от агента, он не выказал, сесть не предложил и угощать
точно не собирался, хотя под выпивку разговор пошел бы легче. Бутыкин надеялся, что
тоска по Родине заставит Манахина сперва хлебнуть, а там и разговориться, но он и руки
не протягивал. Бутыкин засуетился.

— По русскому обычаю, господин Манахин, надо б сперва обзнакомиться. — Он искал
точки соприкосновения с белоказаком и не находил, кроме водки. — Поговорить, эт-самое,
погутарить. Привет с Родины, — это было уж вовсе некстати.

— Слухаю, — повторил Манахин, не предложив сесть.

— Гражданин Манахин, — уже без «господина», с полагающейся суровостью
заговорил Бутыкин. Он понял, что душевного контакта не будет и давить надо по-
советски. — Вы описали в «Последних новостях», как знали настоящего автора романа
товарища Шелестова «Пороги». У нас это строго поставлено, нам чужого не надо, и если
товарищ Шелестов действительно присвоил чужое, то мы со всей, эт-самое, пролетарской
прямотой. Потому что и у нас имеются основания полагать, что, может быть, данное дело
не очень-то и чисто.

Манахин слушал, как каменный, только видно было, как бьется на виске у него
извилистая жилка. Руки белоказак держал в карманах, но видно было, что ежели вдарит, то
вдарит. Бутыкин никогда не любил казачества, ни белого, никакого.

— Поэтому, — продолжал Бутыкин, — нам желательно было бы ваши, так сказать,
материалы, если вы располагаете и если разоблачение действительно пойдет, то я вам
уполномочен передать гарантии, определенные гарантии определенных лиц. — Он
заторопился. — А то что в самом деле, русский человек в какое-то такси. И возвернуться
можно, и там у нас, сейчас, вы знаете, смычка… Многие сейчас, как вы знаете, вот так вот,
назад… А товарищ Шелестов действительно позволяет, и мы давно замечали, поэтому если
вы, так сказать…

— Знацца так, — тихо сказал Манахин. — Смычка, да? — И Бутыкин прямо
почувствовал, как он там, в карманах, сжал свои чугунные кулаки. Такие кулаки хорошо
подносить к носу и спрашивать: «Чем пахнет? Смертью пахнет». — Ты щас, товарищ,
повернешься кругом арш и смыкнешься отсюдова, я табе два раза повторять не буду. Ты
слыхал?

— Но слушьте, — затараторил Бутыкин, — ну что вы это, как несознательный… Ведь вы
сами писали, никто не тянул. Статья, эт-самое, хорошая статья по делу, ну если каждый
так будет чужое… што вы, я не знаю…

В ответ Манахин несознательно сделал один шаг в сторону Бутыкина, и писатель, не
прекращая увещаний, выкатился на лестницу. Что интересно, он долго еще потом
продолжал говорить. Вахтерше внизу — слова «консьержка» он не узнал до старости, —
тоже сказал почему-то, размахивая руками:

— Но несознательно же. Вот так каждый будет воровать книги, что будет?
Но в Москве миссию Бутыкина сочли выполненной, потому что не для того же его
посылали, чтобы вызнать истинную картину. Его для того посылали, чтобы прекратилась
белогвардейская вонь по поводу похищения нужного романа. А она прекратилась, и
белоказачий шофер Манахин так никогда и не рассказал всей правды про съединение
Панкрата с Анфисой. Только Климов, выслушав доклад, потеребил усы и спросил
Бутыкина:

— Странность все же, товарищ Бутыкин. Почему он еще пятого июня хотел
разоблачать товарища Шелестова, а три недели спустя уже вот так? Мог ли, допустим,
товарищ Шелестов как-то воздействовать?

— Да он такой, он никого слушать не стал бы, — поспешно ответил Бутыкин. — Это
какая-то ему под хвост, извините, вожжа.

— Вы говорите, на столе «Роман-газета» была? — задумчиво спросил Климов.

— Лежала, с «Порогами». Прямо вверх портретом.

— Портретом? — переспросил Климов. — Они с портретом теперь печатают?

— Ну а как же. И с меня снимали. С марта месяца так выходит.

— Ну ладно, — отпустил его Климов и два месяца спустя, когда стало уже ясно, что
разоблачения Манахина не возобновятся, поощрил Бутыкина посещением распределителя.

• Издательство «Азбука-Аттикус», 2012 г.
• Впервые на русском — дебютный роман, ставший лауреатом нескольких престижных наград (в том числе премии Costa — бывшей Уитбредовской). Роман, поразивший читателей по обе стороны Атлантики достоверностью и глубиной описаний канадской природы и ушедшего быта, притом что автор, английская сценаристка, никогда не покидала пределов Британии, страдая агорафобией. Роман, переведенный на 23 языка и ставший бестселлером во многих странах мира.
  
  Крохотный городок Дав-Ривер, стоящий на одноименной («Голубиной») реке, потрясен убийством француза-охотника Лорана Жаме; в то же время пропадает один из его немногих друзей, семнадцатилетний Фрэнсис. По следам Фрэнсиса отправляется группа дознавателей из ближайшей фактории пушной Компании Гудзонова залива, а затем и его мать. Любовь ее окажется сильней и крепчающих морозов, и людской жестокости, и страха перед неведомым.

• Перевод с английского Е. Волковыского

Прибыли и другие. А потом Джон Скотт близ устья
реки построил мельницу и потратил на это столько денег,
что решил там и поселиться, учитывая вдобавок,
ка кой открывался оттуда прекрасный вид на залив. За
Скоттом на побережье потянулись и другие, что совершенно
необъяснимо для тех из нас, кто забрался вверх
по реке, подальше от воющих штормов, которые налетают,
когда залив словно превращается в разгневанный
океан, полный решимости вернуть себе землю, столь самонадеянно
занятую. Однако Колфилд (снова дань сентиментальности — Скотт родом из Дамфрисшира) взял
тем, чем никогда не мог бы взять Дав-Ривер: изобилием
ровной земли, относительно редким лесом, а вдобавок
Скотт открыл бакалейную лавку, изрядно облегчившую
жизнь в лесной глуши. Теперь нас больше сотни — чудная
смесь шотландцев и янки. И Лоран Жаме. Он недолго
здесь прожил и, возможно, вовсе бы сюда не переехал,
не най дись для него клочка земли, на который
никто другой не позарился.

Четыре года назад он купил ферму ниже по течению
от нашей. Некоторое время она пустовала из-за старого
шотландца, ее предыдущего владельца. Док Уэйд приехал
в Дав-Ривер в поисках дешевой земли, подальше от
тех, кто его осуждал, — в Торонто у него были богатые
зять и сестра. Люди звали его Док, хотя оказалось, что
никаким доктором он не был, просто культурный человек,
не нашедший в Новом Свете такого места, где бы
оценили его разнообразные, но не слишком определенные
таланты. К сожалению, и Дав-Ривер исключением не
оказался. Как многие убедились, крестьянская жизнь —
это медленный, но верный способ разориться, потерять
здоровье и пасть духом. Работа оказалась слишком тяжела
для мужчины в годах, и душа его к ней не лежала.
Урожай у него был скудным, одичавшие свиньи бродили
по лесу, да еще сгорела крыша хижины. Как-то вечером
он поскользнулся на валуне, образовывавшем естественный
мол перед его хижиной, и потом его нашли в
глубоком омуте под утесом Конская Голова (названном
так на характерный канадский манер, с бодрящим недостатком
воображения, по причине сходства с конской
головой). Иные говорили, что после всех его мытарств
такая смерть явилась милосердным избавлением. Другие
называли ее трагедией — из тех маленьких домашних
трагедий, что случаются здесь постоянно. Я себе
это представляла иначе. Уэйд пил, как большинство мужчин.
Однажды вечером, когда у него вышли все деньги
и кончился виски и ему стало совершенно нечего делать
в этом мире, он спустился к реке и уставился на проносящуюся
мимо холодную черную воду. Я воображаю, как
он смотрит на небо, слушает насмешливые безразличные
звуки леса, ощущает напряжение бурлящей реки и отдается
ее бесконечному милосердию.

Впоследствии утвердилось мнение, что земля там несчастливая,
но стоила она дешево, а Жаме был не из тех,
кто обращает внимание на суеверные толки, хотя, наверное,
зря. Раньше он служил перевозчиком в Компании и
на обносе очередного порога упал под каноэ. Ему изувечило
ногу, и они заплатили компенсацию. Похоже, он,
скорее, был благодарен судьбе за этот несчастный случай,
подаривший ему достаточную сумму, чтобы купить
собственную землю. Он любил говорить, что ужасно ленив,
и, конечно, не занимался крестьянским трудом, которого
большинству мужчин избежать не удается. Большую
часть земли Уэйда он распродал и зарабатывал на
жизнь премиями за волков и мелкой торговлей. Каждую
весну с далекого северо-запада прибывали на каноэ
смуглые мужчины со своими тюками. Им нравилось вести
с ним дела.

Полчаса спустя я стучу в дверь самого большого в
Колфилде дома. В ожидании ответа разминаю пальцы
оцепеневшей, словно клешня, правой руки.

Скудный сероватый цвет лица мистера Нокса наводит
на мысль о желудочной соли. Судья высокий и тощий,
с профилем, напоминающим топор, словно бы постоянно
готовый обрушиться на недостойных, — подходящая
внешность для человека его профессии. Я вдруг
ощущаю такую опустошенность, словно неделю не ела.

— А, миссис Росс… какая приятная неожиданность…

По правде говоря, сейчас, увидев меня, он выглядит
скорее встревоженным. Может, он на всех так смотрит,
но создается впечатление, будто он знает обо мне чуточку
больше, чем мне бы хотелось, а потому не желает,
чтобы я общалась с его дочерьми.

— Мистер Нокс… Боюсь, что совсем не приятная.
Там случилась… ужасная вещь.

Учуяв сплетню наивысшего сорта, минуту спустя выходит
миссис Нокс, и я рассказываю им обоим о том,
что видела в хижине у реки. Миссис Нокс сжимает на
груди маленький золотой крестик. Нокс воспринимает
новости спокойно, но, когда, на мгновение отвернувшись,
он снова поворачивается ко мне, я не могу избавиться
от ощущения, что он успел напялить на себя соответствующую
случаю личину: мрачный, суровый, решительный
и тому подобное. Миссис Нокс сидит рядом
со мной, поглаживая мою руку, а я изо всех сил стараюсь
не отдернуть ладонь.

— Кажется, в последний раз я видела его в тот раз,
в лавке. Он выглядел таким…

Я согласно киваю, вспоминая, как все мы виновато
замолкли при ее появлении. После многочисленных изъявлений
сочувствия и советов, как сберечь расшатанные
нервы, она кидается к дочерям, дабы проинформировать
их надлежащим образом (другими словами, с куда
большими подробностями, нежели это было бы возможно
в присутствии их отца). Нокс отправляет посыльного
в форт Эдгар, чтобы вызвать людей из Компании. Он
оставляет меня любоваться окружающими видами, затем
возвращается сообщить, что вызвал Джона Скотта
(у того кроме лавки и мельницы есть несколько складов
и чертова уйма земли), с которым пойдет осматривать
хижину и оберегать ее от «вторжения» до прибытия
представителей Компании. Он именно так и сказал, и я
чувствую в его словах некоторую укоризну. Не то чтобы
он осуждает меня за то, что я обнаружила тело, но, несомненно,
сожалеет, что простая жена фермера наследила
на месте преступления, прежде чем он получил
возможность проявить свои выдающиеся способности.
Но я ощущаю в нем и что-то помимо неодобрения —
возбуждение. Он видит для себя возможность воссиять
в драме куда более серьезной, чем большинство происходящих
в глубинке, — он собирается заняться расследованием.
Мне кажется, он берет с собой Скотта, чтобы
все выглядело официально и как свидетеля своей гениальности,
а еще потому, что возраст и богатство Скотта
повышают и его статус. Это может не иметь ничего общего
с интеллектом: Скотт — живое доказательство того,
что богачи необязательно лучше или умнее нас.

В двуколке Нокса мы направляемся вверх по реке.
Поскольку хижина Жаме рядом с нашим домом, они не
смогли избежать моей компании, а так как сначала по
пути идет хижина, я предлагаю зайти туда вместе с ними.
Нокс с покровительственной озабоченностью морщит
лоб:

— После этого ужасного потрясения вы, должно
быть, совсем без сил. Я настаиваю, чтобы вы немедленно
отправились домой и отдохнули.

— Мы сами увидим все, что видели вы, — добавляет
Скотт. И побольше, имеется в виду.

Я отворачиваюсь от Скотта — с некоторыми людьми
бессмысленно спорить — и обращаюсь к профилю топориком.
Ему, похоже, оскорбительно, что моя женская
натура готова вновь предстать перед лицом подобного
ужаса. Но что-то во мне категорически протестует против
его уверенности, будто он, и только он, способен
сделать правильный вывод. А может, я просто не желаю,
чтобы мне указывали. Я говорю, что смогу показать
им, если в хижине с тех пор что-то трогали, и с
этим не поспоришь, да и не тащить же им меня по тропе,
чтобы запереть в моем собственном доме.

На дворе погожий осенний денек, но, когда Нокс
отворяет дверь, оттуда слегка тянет гнилью. Прежде я
этого не заметила. Нокс, дыша ртом, подходит к Жаме
и берет его за руку — я вижу, как он колеблется, сомневаясь,
в каком месте тронуть тело, — после чего провозглашает,
что труп совершенно остыл. Мужчины тихо,
почти шепотом, перебрасываются фразами. Ясное дело
— соблюдают приличия. Скотт извлекает блокнот и
записывает за Ноксом, сообщающим положение тела,
температуру печки, расстановку предметов в комнате.

Потом Нокс стоит некоторое время без дела, но по-прежнему
старается выглядеть целеустремленным — я с
интересом наблюдаю за этим анатомическим казусом.
На пыльном полу видны затертые следы, но никаких
подозрительных предметов и никакого оружия. Вообще
никаких улик, кроме этой ужасной круглой раны на голове
Жаме. Должно быть, какой-то индейский головорез,
говорит Нокс. Скотт соглашается: никакой белый
не опустится до подобного варварства. Я вспоминаю
опухшее черно-синее лицо его жены прошлой зимой,
когда она утверждала, будто поскользнулась на льду, хотя
все знали правду. Мужчины поднимаются в другую
комнату. Я понимаю, где они ходят, по скрипу половиц
и пыли, летящей между досками и клубящейся на свету.
Она оседает на труп Жаме, мягко, будто снежные хлопья,
падает ему на щеку. Пылинки ложатся на его открытые
глаза, это невыносимо, но я не могу оторвать от
них взгляд. Мне хочется смахнуть пылинки, крикнуть,
чтобы наверху прекратили топать, но я не делаю ничего.
Я не могу заставить себя до него дотронуться.

— Здесь несколько дней никого не было — пыль совершенно
нетронута, — заявляет Нокс, спустившись ко
мне и отряхивая носовым платком брюки.

Сверху он принес чистую простыню и принялся трясти
ее, подняв еще больше пыли, вихрящейся по комнате,
словно залитый солнцем пчелиный рой. Он накрывает
простыней лежащее на кровати тело.

— Чтобы мухи не налетели, — самодовольно объясняет
он, хотя любому дураку ясно, что это не поможет.

Решено, что нам — или, вернее, им — здесь больше делать
нечего. Выйдя из хижины, Нокс куском проволоки
и каплей сургуча запечатывает дверь. Не хочется признавать,
но эта деталь производит на меня впечатление.

* * *

Когда наступают холода, возраст
напоминает о себе Эндрю Ноксу. Уже несколько
лет каждую осень у него начинают болеть суставы и болят
так всю зиму, независимо от того, сколько фланели
и шерсти он на них намотает. Ему приходится ходить с
осторожностью, приспосабливаясь к боли в бедрах.
С каждой осенью страдания начинаются чуть раньше.

Но сегодня утомлена и вся его душа. Он говорит себе,
что все это вполне объяснимо — такое страшное событие,
как убийство, способно потрясти любого. Но
здесь нечто большее. В истории двух деревень еще никого
не убивали. Мы приехали сюда, чтобы скрыться от
всего этого, думает он: покинув города, мы рассчитывали,
что такое осталось позади. Да еще загадочность
столь… зверского, варварского убийства, какие возможны
разве что в южных штатах. Конечно, за прошедшие
годы несколько человек умерли от старости, лихорадки
или несчастных случаев, не говоря о тех бедных девочках…
Но никто не был убит, беззащитный, босой.
Нокса обескураживает тот факт, что на жертве не было
башмаков.

После обеда он, изо всех сил стараясь не потерять
терпения, читает заметки Скотта: «Печь в три фута высотой
и один фут восемь дюймов глубиной, чуть теплая
на ощупь». Он полагает, что это может быть важно.
Если в момент смерти огонь пылал в полную силу, печь
остывала бы тридцать шесть часов. Таким образом, убийство
могло произойти накануне. Если только очаг уже
не остывал, когда Жаме встретил свою судьбу, в таком
случае смерть могла наступить этой ночью. Но нельзя
исключить, что все произошло и предыдущей ночью.
Они не слишком преуспели в своих сегодняшних поисках.
Не обнаружилось ни явных следов борьбы, ни крови,
кроме как на постели, где на француза, должно быть,
и напали. Они гадали, была ли обыскана хижина, но
Жаме настолько бессистемно разбрасывал свои вещи —
обычное для него дело, если верить миссис Росс, — что
не вдруг и поймешь. Скотт настаивал на том, что душегуб
был туземцем: белый, мол, на подобное варварство
неспособен. Нокс в этом вовсе не уверен. Несколько
лет назад его вызвали на ферму близ Коппермайна после
чрезвычайно прискорбного происшествия. В некоторых
общинах существует обычай ритуального унижения
жениха во время брачной ночи. Эту забаву называют
«кошачий концерт» и устраивают, чтобы выразить неодобрение,
ко гда, скажем, старик обручается с женщиной
куда моложе себя. В данном случае престарелого
жениха вымазали дегтем, обваляли в перьях и за ноги
повесили на дерево у его собственного дома, пока местная
молодежь расхаживала в масках, стуча в котелки
и дуя в свистки.

Шалость. Молодежь развлекается.

Но тот человек умер. Нокс знал по крайней мере одного
из парней, несомненно замешанного в этом деле,
но никто, несмотря на их раскаяние, не заговорил. Шалость
вышла боком? Скотт не видел залитого дегтем лица
мужчины; не видел веревок, глубоко впившихся в раздувшиеся
лодыжки. Эндрю Нокс не готов освободить
от подозрений всю расу на том основании, что ей несвойственна
такая жестокость.

Он прислушивается к звукам за окном. За стенами
его дома могут таиться зло и насилие. Возможно, это такая
хитрость: снять скальп, чтобы подозрение пало на
тех, у кого другой цвет кожи. Господи, только не житель
Колфилда. Но какой мотив скрывается за этой смертью?
Уж конечно не ограбление: что можно взять у Жаме?
А вдруг он припрятал тайник с сокровищами? Или у него
были враги — возможно, неоплаченный долг?

Он вздыхает, раздосадованный собственными мыслями.
Он был так уверен, что, осмотрев хижину, обнаружит
улики, если не разгадку, но теперь уверенности
поубавилось. Особенно уязвляет его тщеславие то, что
он не сумел прочитать следы на глазах у миссис Росс —
вздорной бабы, рядом с которой он всегда чувствует себя
неловко. Ее сардонический взгляд никогда не смягчается,
даже когда она описывает свое ужасное открытие,
даже столкнувшись с ним вторично. В городке ее
не слишком-то любят, потому что вечно кажется, будто
она смотрит на всех свысока, хотя, по общему мнению
(и до него самого доносились некоторые довольно-таки
жуткие слухи), кичиться ей нечем. Тем не менее, когда
глядишь на нее, некоторые из тех зловещих историй кажутся
совершенно невероятными: держит она себя прямо
по-королевски, и лицо у нее вполне привлекательное,
хотя ее колючие манеры вряд ли совместимы с истинной
красотой. Он ощущал ее взгляд, когда подошел выяснить,
насколько остыл труп. Он едва сдерживал дрожь в
руке — казалось, не найти на теле места, не залитого кровью.
Он глубоко вздохнул (отчего его только затошнило)
и коснулся пальцами запястья мертвеца.

Кожа была холодной, однако ощущалась человеческой,
нормальной — как его собственная. Он старался
отвести глаза от ужасной раны, но их, словно мух, так и
тянуло обратно. Глаза Жаме смотрели прямо на него, и
Ноксу подумалось, что он стоит на том месте, где стоял
убийца. Жаме не спал, когда пришел конец. Нокс чувствовал,
что должен закрыть покойнику глаза, но знал, что
не в состоянии сделать это. Чуть погодя он принес сверху
простыню и накрыл тело. Кровь высохла и не пачкается, сказал он — как будто это имело какое-то значение.
Он попытался скрыть смущение очередным практическим
замечанием, ненавидя при этом деланую бодрость
в собственном голосе. По крайней мере, завтра это перестанет
быть его исключительной ответственностью —
приедут люди из Компании и, возможно, разберутся,
что здесь случилось. Возможно, что-то вдруг станет очевидным,
кто-то что-нибудь обнаружит, и к вечеру все
прояснится.

И с такой иллюзорной надеждой Нокс аккуратно
складывает бумаги в стопку и задувает лампу.

• Издательство «Азбука-Аттикус», 2012 г.
• Фрэнсис Скотт Фицджеральд, возвестивший миру о начале нового века — «века джаза», стоит особняком в современной американской классике. Хемингуэй писал о нем: «Его талант был таким естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки». Его романы «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна» повлияли на формирование новой мировой литературной традиции XX столетия. Однако Фицджеральд также известен как автор блестящих рассказов — из которых на русский язык переводилась лишь небольшая часть. Предлагаемая вашему вниманию книга — первая из нескольких, запланированных к изданию, — призвана исправить это досадное упущение. Итак, впервые на русском — чертова дюжина то смешных, то грустных, но неизменно блестящих историй от признанного мастера тонкого психологизма. И что немаловажно, русские тексты вышли из-под пера таких мастеров, как Людмила Брилова и Сергей Сухарев, чьи переводы Кадзуо Исигуро и Рэя Брэдбери, Чарльза Паллисера и Джона Краули, Томаса де Квинси, Олдоса Хаксли и многих других уже стали классическими.
• Перевод с английского Л. Бриловой, С. Сухарева

Часть Нью-Джерси находится под водой, а за прочими
частями бдительно присматривают власти. Там и сям,
однако, попадаются участки садов, усеянные старомодными
каркасными домиками с просторными тенистыми
верандами и красными качелями на лужайке. Не исключено,
что на самой просторной и тенистой из веранд
тихонько раскачивается на средневикторианском ветру
уцелевший со старых гамачных времен гамак.

Когда на подобную достопримечательность из прошлого
века набредают туристы, они обыкновенно останавливают
автомобиль, смотрят, а потом бормочут:
«Что ж, понятно, этот дом состоит сплошь из коридоров,
крыс в нем видимо-невидимо, а ванная комната
всего одна, но какая же уютная тут атмосфера…»

Турист здесь не задерживается. Он продолжает путь
к своей елизаветинской вилле из прессованного картона,
к ранненорманнскому мясному рынку или к средневековой
итальянской голубятне — потому что на дворе
век двадцатый и викторианские дома вышли из моды
вместе с романами миссис Хамфри Уорд. Туристу не виден
с дороги гамак, но иногда в гамаке сидит девушка.
Так было и в этот день. Девушка дремала в гамаке, не
ведая, очевидно, о том, какое неэстетичное ее окружает
зрелище: каменная статуя Дианы, к примеру, дурацки
скалилась под солнцем на лужайке.

Во всей этой сцене наблюдалась какая-то неумеренная
желтизна. Желтым было, например, солнце; особо
гадкой, обычной для гамаков желтизной выделялся
гамак; желтизна рассыпанных по нему девичьих волос
отличалась от него в куда лучшую сторону. Девушка
спала, плотно сжав губы и положив под голову сцепленные
ладони, — юным созданиям свойственна такая
поза. Грудь ее вздымалась и опадала так же плавно, как
ходила туда-сюда кромка гамака. Ее имя, Амантис, было
таким же старомодным, как дом, в котором она жила.
Досадно, но вынужден заметить, что исчерпал на
этом все черты, сближавшие ее со средневикторианской
эпохой.

Будь мой рассказ фильмом (надеюсь, со временем
это осуществится), я снимал бы без устали, пока можно;
я приблизил бы камеру и снял сзади шею девушки,
желтый пушок под границей волос, снял бы щеки и руки
— теплый цвет ее кожи; мне ведь нравится воображать
ее спящей, — наверное, и вы в юные дни спали
точно так же. Затем я нанял бы человека по имени Израэль
Глюкоза, чтобы он сочинил какую-нибудь дурацкую
интермедию, потому что мне нужен переход к другой
сцене, разыгравшейся дальше по дороге — где точно,
неизвестно.

По дороге ехал автомобиль, в нем сидел южный
джентльмен, сопровождаемый камердинером. Джентльмен,
как водится, направлялся в Нью-Йорк, однако
столкнулся с затруднением: верхняя часть его автомобиля
несколько смещалась относительно нижней. Время
от времени оба седока высаживались, поточнее
прилаживали корпус к ходовой части и после этого,
подрагивая невольно в унисон с вибрацией мотора, двигались
дальше. Имей машина заднюю дверцу, ее можно
было бы отнести к самой заре автомобилестроения.

Покрытая пылью восьми штатов, она была украшена
спереди внушительным, однако не работающим таксометром,
а сзади — многочисленными флажками с надписью:
«Тарлтон, Джорджия». Когда-то давно кто-то начал
красить капот в желтый цвет, но, к несчастью, был
отозван, успев довести работу только до половины.

Когда джентльмен с камердинером проезжали мимо
дома, где спала в гамаке Амантис, с автомобилем случилась
оказия: корпус упал на дорогу. Единственным
оправданием моему столь внезапному сообщению служит
то, что произошло это и в самом деле совершенно
внезапно. После того как затих шум и рассеялась пыль,
господин со слугой поднялись на ноги и стали осматривать
обе разъединившиеся половины.

— Гляди-ка, — произнес раздосадованный джентльмен,
— эта чертова кукла развалилась окончательно.

— На две половины, — согласился камердинер.

— Хьюго, — сказал джентльмен, немного подумав, —
нам нужны молоток и гвозди, чтобы заново их сколотить.

Господин со слугой оглядели викторианский домик.
По обе его стороны простирались к слегка беспорядочному,
пустынному горизонту слегка беспорядочные поля.
Выбора не было, чернокожий Хьюго открыл калитку
и вслед за господином двинулся по гравиевой дорожке,
едва удостаивая пресыщенным, как подобает
бывалому путешественнику, взглядом красные качели
и каменную статую Дианы, которая обращала к ним
источенное непогодой лицо.

В тот самый миг, когда оба приблизились к веранде,
Амантис проснулась, рывком села и оглядела гостей.

Джентльмен был молод, лет двадцати четырех, звали
его Джим Пауэлл. Одет он был в готовый тесный
костюм, пропыленный и, как можно было подумать, способный в любую минуту улететь, отчего и пристегивался
к нижней одежде рядом из полудюжины нелепых
пуговиц.

Избыточное количество пуговиц украшало также
и рукава пиджака; Амантис не могла не посмотреть на
боковые швы брюк: нет ли пуговиц и там. Зеленую шляпу
украшало перо какой-то унылой птицы, трепетавшее
на теплом ветру.

Гость согнулся в церемонном поклоне и одновременно
обмахнул шляпой свои пыльные коленки. При этом
он улыбнулся, прикрывая выцветшие голубые глазки
и показывая белые ровные зубы.

— Добрый вечер, — произнес он с отчаянным акцентом,
характерным для обитателей Джорджии. — У меня
сломался автомобиль прямо перед вашей калиткой.
Вот я и решил узнать, нельзя ли одолжить у вас молоток
и гвозди. Мне ненадолго.

Амантис рассмеялась. Она смеялась и не могла остановиться.
Мистер Джим Пауэлл смеялся тоже — из вежливости
и солидарности. Его камердинер, мучительно
озабоченный собственным цветным взрослением, единственный
сохранял важную серьезность.

— Мне, наверное, лучше представиться, — сказал
посетитель. — Я Пауэлл. Живу в Тарлтоне, Джорджия.
Этот черномазый — мой мальчишка Хьюго.

— Ваш сын? — Девушка, совсем растерявшись, переводила
взгляд то на одного, то на другого.

— Нет, он мой камердинер — вы ведь так, наверное,
выражаетесь? Мы у себя привыкли кликать негров
мальчишками.

При упоминании прекрасных обычаев своей родины
Хьюго заложил руки за спину и хмуро и надменно
уставился себе под ноги.

— Ага, — пробормотал он, — камердинер я и есть.

— А куда вы ехали? — осведомилась Амантис.

— На Север, провести там лето.

— Куда именно?

Турист небрежно взмахнул рукой, словно бы охватывая
этим жестом Адирондакский парк, Тысячу Островов,
Ньюпорт, но сказал только:

— Попытаем Нью-Йорк.

— Вы там раньше бывали?

— Никогда. А вот в Атланте был тысячу раз. Да и
в этой поездке мы в каких только не побывали городах.
Господи боже!

Он присвистнул, имея в виду бесконечные красоты
проделанного ими путешествия.

— Послушайте, — сказала Амантис озабоченно, —
вам необходимо поесть. Скажите вашему… вашему камердинеру,
пусть пойдет к задней двери и попросит кухарку
прислать нам сандвичей и лимонада. Или, может,
вы не пьете лимонад? Сейчас его мало кто любит.

Мистер Пауэлл крутанул пальцем, направляя Хьюго,
куда было указано. Потом робко уселся в кресло-качалку
и принялся чинно обмахиваться перьями своей
шляпы.

— Вы, право слово, очень любезны, — сказал он
Амантис. — А на случай, если мне захочется чего покрепче
лимонада, у меня припасена в машине бутылочка
старого доброго виски. Я ее взял с собой, а то
вдруг здешний виски мне совсем в горло не полезет.

— Слушайте, — сказала девушка, — а ведь моя фамилия
тоже Пауэлл. Амантис Пауэлл.

— Да что вы говорите? — Джим Пауэлл разразился
восторженным смехом. — Может, мы с вами родня.
Я происхожу из очень хорошей семьи. Правда, бедной.
Но в этом году мне привалила удача, вот я и решил
провести лето где-нибудь на Севере.

Тут на веранду вышел Хьюго и подал голос:

— Белая леди за задней дверью спросила, не хочу
ли я тоже перекусить. Что ей ответить?

— Ответь: с удовольствием, мэм, раз уж вы так добры,
— наставил его господин. Когда Хьюго ушел, он поделился
с Амантис: — Голова у мальчишки совсем пустая.

Шагу не хочет сделать без моего разрешения. Я его
воспитал, — добавил он не без гордости.
Когда прибыли сандвичи, мистер Пауэлл встал.
Он не привык общаться с белыми слугами и, очевидно,
ждал, что их познакомят.

— Вы замужняя дама? — спросил он Амантис, когда
служанка ушла.

— Нет, — ответила она и добавила, поскольку в свои
восемнадцать могла себе это позволить: — Я старая
дева.

Джим Пауэлл снова засмеялся из вежливости.

— Вы хотите сказать, вы светская барышня?
Амантис помотала головой. Мистер Пауэлл заметил
сугубую желтизну ее желтых волос и был восторженно
поражен.

— Разве, судя по этим замшелым владениям, скажешь
такое? — жизнерадостно отозвалась она. — Нет,
я самая что ни на есть деревенская барышня. В женихи
мне годятся фермеры или вот многообещающий молодой
парикмахер из соседней деревни с остатками волос
на рукаве — состриг недавно с чьей-то головы.

— Вашему папе не следовало бы отпускать вас гулять
с деревенским парикмахером, — осуждающе заметил
турист. Задумался. — Вам обязательно надо быть
светской барышней.

Джим принялся выбивать ногой ритм по настилу веранды,
и скоро Амантис обнаружила, что невольно к нему
присоединилась.

— Стоп! — скомандовала она. — А то вы и меня заставляете.

Джим опустил взгляд на свою ногу.

— Простите, — смиренно проговорил он. — Не знаю…
у меня просто привычка такая.

Оживленному разговору положил конец Хьюго, появившийся
на ступеньках с молотком и гвоздями.
Мистер Пауэлл неохотно встал и посмотрел на часы.

— Черт, нам пора. — Он нахмурился. — Послушайте.
Вы хотите быть нью-йоркской светской барышней,
ходить по всяким балам и прочее, о чем пишут в книгах,
— как там купаются в золоте?

Амантис подняла глаза и с улыбкой кивнула. Кое как
она выбралась из гамака, и оба бок о бок пошагали
к дороге.

— Тогда я посмотрю, что можно сделать, и дам вам
знать, — упорствовал Джим. — Хорошенькой девушке
вроде вас без общества никуда. Ведь может статься, мы
с вами родственники, а нам, Пауэллам, надо держаться
вместе.

— Чем вы собираетесь заниматься в Нью-Йорке?

Они уже подходили к калитке, и турист указал
на плачевные остатки своего автомобиля.

— Водить таксомотор. Этот самый. Только он все
время разваливается на части.

— И вы рассчитываете на этом зарабатывать в Нью-Йорке?

Джим опасливо на нее покосился. Нужно бы ей сдерживать
себя, ну что за привычка для хорошенькой девушки
— трястись всем телом по самому пустому поводу.

— Да, мэм, — ответил он с достоинством.

Амантис смотрела, как господин со слугой водрузили
верхнюю половину автомобиля на нижнюю и, яростно
орудуя молотком, скрепили их гвоздями. Потом мистер
Пауэлл взялся за руль, камердинер забрался на соседнее
сиденье.

— Премного обязан вам за гостеприимство. Пожалуйста,
заверьте в моем почтении вашего батюшку.

— Непременно, — заверила его Амантис. — Навестите
меня, когда будете возвращаться, если вам не доставит
неудобства общество парикмахера.
Мистер Пауэлл взмахом руки отмел в сторону эту
неприятную мысль.

— Вашему обществу я в любом случае буду рад. — 
Как бы надеясь, что под шум мотора его прощальные
слова прозвучат не так дерзко, он тронулся с места. — 
Из всех девушек, которых я здесь, на Севере, видал, вы
самая красивая — другие вам и в подметки не годятся.

Мотор взвыл и задребезжал — мистер Пауэлл из южной
Джорджии на собственном автомобиле, с собственным
камердинером, с собственными устремлениями и
в собственном облаке пыли продолжил путь на север,
чтобы провести там лето.

• Издательство «Азбука», 2012 г.
• Любовь побеждает не только расставания и смерть, но даже предательство, обиды и ненависть… Герои нового сборника Виктории Токаревой приходят к осознанию этого через неизбежные человеческие страдания, противоречивые повороты судьбы. Что-то неуловимое и всепрощающее вдруг оказывается сильнее страстей человека. И уже никто никого не судит, у каждого свои столкновения с собой и миром, свои поиски сквозь ошибки. «Пушкинское спокойствие» — так можно сказать о прозе Виктории Токаревой. Ее произведения утешают, помогают видеть жизнь как нечто неразгаданное.
• Купить электронную книгу на Литресе

В афишах его имя писали метровыми буквами: ПАВЕЛ КОЧУБЕЙ. А ее имя внизу — самым мелким шрифтом, буковки как муравьиные следы: партия фортепиано — Ирина Панкратова.

Несправедливо. Она окончила музыкальную школу и консерваторию, училась пятнадцать лет, сидела за роялем по четыре часа в день. У всех — детство, отрочество, юность, а у нее гаммы, этюды, сольфеджио.

Мама Ирины не ходила на концерты. Ее ущемляла второстепенная роль дочери. В консерватории Ирина считалась самой яркой пианисткой на курсе. Педагог Россоловский готовил ее к концертной деятельности. А в результате Ирина — аккомпаниатор. Обслуживающий персонал. Обслуживает голос певца.

Мама конечно же была неправа. Аккомпаниатор — серьезная творческая работа. Тем более такой аккомпаниатор, как Ирина Панкратова.

Ирина чувствовала певца на уровне тонких материй. Подготавливала каждый его вдох, растворялась, становилась неслышимой когда надо. Во время проигрышей набирала силу, но только для того, чтобы вовремя отступить, дать дорогу певцу. Он — ВСЕ. Она — на подхвате. Главное — результат. А результат всякий раз был высочайший.

За кулисами выстраивались очереди. Певцу несли букеты. Ирине — никогда, но она не обижалась. Была равнодушна к цветам. Все равно на другой день завянут. Долго стоят только сиреневые репья, но репьи никто не дарит. А зря.

В зале неизменно присутствовала семья Кочубея. Мама Софья Петровна, жена Ксения и сын Вова. Мама выглядела моложе жены, всегда свежепричесанная, модно одетая. Жена выглядеть не старалась. Чем хуже, тем лучше.

Ее позиция была крепка. Первое — сын Вова. Второе — болезнь Павла, невидимые миру слезы.

Павел — алкоголик. Вот он стоит на сцене, красавец испанского типа, голос нечеловеческой красоты, хочется плакать от восторга. И плачут. Дуры. Павел распускает хвост как павлин, наслаждается властью таланта. Однако все кончится запоем. Поставит возле себя ящик водки и будет пить три дня. Пить и спать, проваливаться в отключку. Потом снова выныривать из небытия, пить и спать. А по полу будут плавать алкогольные пары, запах разбитых надежд. Кто это будет терпеть? Только Ксения, жена без амбиций, на десять лет старше.

Алкоголиком не становятся, алкоголиком рождаются. Мама Софья Петровна это знала. Порченый ген достался в наследство от деда. Чего боялись, то случилось. Удружил дед.

Софья Петровна умела смотреть вперед. Ее любимому и единственному Павлу нужна была в жены не звезда, не секс-бомба. Ему была нужна запасная мама. И она высмотрела подходящую: Ксения. Ксения — старше. Это хорошо. Не сбежит. Ксения родила сына — это тоже хорошо. Не просто хорошо, определяюще. Смысл жизни.

Павел сначала бунтовал. Ему хотелось не запасную маму — зрелую и тяжелую, а именно звезду или в крайнем случае тихую интеллигентную девочку в очках, со скрипкой у щеки. Ему хотелось восхищаться и заботиться, но получалось, что все заботились о нем, и в нем постепенно отмирал мужчина и укреплялся сын — сыновнее, потребительское начало.

Павел страдал и напивался, а когда напивался — все становилось все равно. Какая разница: сыновнее, отцовское, главное — дотащиться до туалета.

Ирина Панкратова ничего не знала про алкоголизм и алкоголиков.

Она росла с мамой и сестрой исключительно в женском обществе. Отец отсутствовал по неизвестным причинам. Вокруг них не было пьющих знакомых. Такая эпидемия, как пьянство, прошла мимо Ирины.

Для нее Павел Кочубей был коллега, работодатель и кумир. Она обожала его за ум и талант. Серьезное сочетание.

Казалось бы, какая разница, кто поет: умный или дурак. Музыка написана, слова тоже. Пой себе, и все. А разница. Дурак заливается соловьем, а о чем поет — не вникает, думает о постороннем, например: чего не хватает в холодильнике. И публика тоже думает о постороннем. Жидко хлопает или не хлопает вовсе.

Павел Кочубей осмысляет каждую музыкальную фразу, он погружен в настроение. Он весь — ТАМ. За горизонтом. Его здесь нет. И зала здесь нет. Когда тает последний звук, публика постепенно возвращается в реальность и жарко благодарит аплодисментами за свое отсутствие, за свои горизонты. За тем и ходят на концерты. За собой.

Такие исполнители, как Павел Кочубей, — редкая редкость. За это можно все простить, и запои в том числе. Запой длится три дня в месяц. Но все остальные двадцать семь дней он — гений. И красавец.

Павел красив не агрессивной грубой красотой красавца. Такую внешность, как у Павла, дает только ум, застенчивость и хорошее воспитание.

Ирина смотрит на него не отрываясь. Инопланетянин. Как бы она хотела уткнуться своим лицом в его шею, вдыхать чистый черешневый запах. Вот где счастье…

Ирина молчала о своей любви. Павел был несвободен, и сознаться в любви — значило ступить на чужую территорию. А это — война. Ирина не могла ступить, но и не любить она тоже не могла.

Так и жила, страдая и аккомпанируя.

Павел не замечал других женщин, которые лезли к нему изо всех щелей, как тараканы. Их можно понять. Когда он пел, в него невозможно было не влюбиться. Ксении и самой когда-то снесло голову. Приличная молодая женщина, кандидат наук, она превратилась в сыриху. От слова «сыр». Это название пошло от поклонниц Лемешева, которые прятались от холода в магазине «Сыры», напротив дома Лемешева.

Сырихи есть у каждой знаменитости. У Павла Кочубея они тоже были, и он охотно пользовался ими при случае. Зачем отказываться, когда сама идет в руки. Правда, не со­средоточивался на случившемся. Забывал на другой день, а иногда и раньше. Но Ксения все-таки боялась, а вдруг влюбится… Выручали запои. Когда Павел пил — ничего не помнил. После запоев ужасно себя чувствовал. Подступало чувство вины. Хотелось доказать себе и другим, что «я царь еще»… И тогда он пел как бог. Душа поднималась в горние выси, никто не мог с ним сравниться. И залы ложились к его ногам, как укрощенные звери. И женщины были готовы отдаться тут же, на сцене, или прийти к нему домой и вымыть полы.

Павлу необходима была эта власть, она его поддерживала в собственных глазах. Через какое-то время начиналась предалкогольная депрессия, в душе разверзалась пропасть, ниже которой не упасть. Дно вселенной.

Так и жил, объединяя в себе расстояния от самого дна до самой высоты.

Ирина Панкратова мечтала о самостоятельной концертной деятельности.

В свободное от работы время сидела за роялем по пять часов. Ее любимые композиторы: Чайковский, Шопен, Рахманинов.

Когда долго не подходила к роялю, начинала тосковать, перемогаться, как будто находилась в замкнутом помещении. В лифте, например.

Хотелось вырваться на волю. И когда открывала ноты, у нее от нетерпения дрожали руки. Тоже своего рода музыкальные запои, но эти запои не опустошали, а, наоборот, наполняли, очищали.

Ирина думала иногда: а как живут люди, которым не дана музыка?.. И любить она могла только человека от музыки, посвященного в ее веру.

Сырихи преследовали Павла, как стая собак. И случалось, догоняли, и он отсутствовал по неделе. Вот где нервотрепка: придет, не придет… А вдруг напоролся на молодую хищницу… Не устоит, только пискнет.

Эти молодые певички из шоу-бизнеса поют в коротких шортах, задница — наружу и сиськи вываливаются из лифчика. Голос — нуль, только и умеют что вертеться. «Смотрите здесь, смотрите там, может, я понравлюсь вам»…

Ксения ненавидела их биологической ненавистью, а Софья Петровна вздыхала украдкой. Лишила сына счастья. Обеспечила ему стабильность, а счастье украла. Заменила од­но другим. Заменила бриллиант стекляшкой. Любовь заменила привычкой. Бедный, бедный Павел.

Все оправдывал Вова. У него должна быть полная семья, и она у него есть: папа, мама и бабушка.

А любовь… Она благополучно проходит и часто превращается в свою противоположность. В ненависть. Так что не стоит печалиться. Главное — дело и дети.

Ирина мечтала о концертной деятельности, но концерты — это мечта. А реальность — Павел. Она жила только в те минуты, когда видела его и слышала. Она неслась с ним на одной волне, и куда ее занесет — не имело значения. Только бы он. Только бы с ним. Без Павла все было холодно, темно, как в погребе. Появлялся Павел — и вокруг Куба, солнце, карнавал.

Они могли молчать подолгу, просто присутствовать в одном времени и пространстве. Они не уставали друг от друга. Наоборот. Все становилось разумным и насыщенным, как будто в суп добавляли соль и специи.

Мама Ирины беспокоилась: дочь зациклена на женатом и пьющем. Что, больше нет других мужчин?

Других мужчин не существовало для Ири-
ны. Так… Ходят… Гомо сапиенсы. Какой от них толк? Что они добавляют в жизнь?

А Павел — это сама музыка, красота и осмысление. Он осмысляет жизнь вокруг себя и дарит это другим. Берите, если способны взять…

Ирина обожествляла Павла. Сотворила себе кумира. А ведь это грех. Но что поделать? Хочется иметь личного бога.

Иногда ее охватывала паника: а что же дальше? Дальше — ничего. Надо хвататься за весла и отгребать как можно дальше, как лодка от тонущего «Титаника». Иначе засосет в воронку. Умом понимала, но возраст любви бушевал в ней. Желание любить, продолжать род, быть верной и жертвенной. Готова была умереть за него. Слава богу, что это не понадобилось.

Часто репетировали в его доме. Это было уютнее, чем в пустом холодном зале.

Закрывали плотно дверь, а за дверью шла повседневная жизнь. Ксения ходила в тесном халате, все время что-то терла, стирала, варила. Батрачила, как домработница. Она была милая и безобидная, как кошка. Кошку невозможно пнуть, хочется погладить.

Сыночек носился по дому, как хозяин жизни, — писклявый, трогательный. Ему разрешалось все. Иногда он выходил из берегов, и тогда бабушка делала ему замечание, выговаривала со строгим лицом. Вова заглядывал в самые зрачки бабушки, искал слабину. И находил. И тогда из него исторгался победный вопль, Вова шел вразнос, был неуправляем, как Чернобыльская АЭС перед взрывом. Излишняя любовь перечеркивает всякое воспитание.

Но что делать? Невозможно же не любить такого единственного и самого драгоценного!

Ирина вела себя скромно. Ела мало. Поиграла и ушла.

Все случилось в день его рождения. Летом.

Семья была на отдыхе в Прибалтике. Далеко. Павел попросил Ирину помочь по хозяйству. Накрыть стол.

В доме осталась прислуга тетя Зина. Вместе с тетей Зиной начали хлопотать, придумывали холодные закуски.

У Ирины были «вкусные» руки. Особенно ей удавались паштеты и салаты. Она совмещала несовместимое, и получалось то, что во Франции называется «петит шедевр». Маленький шедевр.

Тетя Зина купила перепелиные яйца для украшения блюд. Они их сварили, облупили и стали пробовать. Стояли друг против друга, жевали, прислушиваясь к вкусовым ощущениям. Эти минуты почему-то врезались в память. Ничего особенного не происходило. Жевали, смотрели бессмысленно. А вот запомнилось, и все.

Дальше пришли гости, в основном музыканты с женами, певцы, критики, кое-кто из начальства.

Павел любил начальство. Расположить к себе нужных начальников — значит сделать дорогу ровнее, без ям и колдобин. Значит, получать хорошие залы и выезжать за границу. Много хорошего происходит на гладкой дороге. Главное — экономия времени. Экономия жизни.

Гости собрались в прекрасном настроении, в предчувствии реальной выпивки, эксклюзивной закуски и качественной беседы.

Мама Павла готовила незабываемо прекрасно, но в этот раз мамы не было. И жены не было. Сидела никому не известная аккомпаниаторша, молодая и никакая. А что она здесь делает?

На последних афишах они все время были вместе, а это значит: совместные репетиции, совместные гастроли. Может, любовница? Тогда почему приперлась на семейный праздник и села? Не сама же она приперлась. Хозяин позвал. А впрочем, какая разница? Водка холодная, вина — грузинские, закуски — свежайшие.

Застолье разворачивалось. Павел напился и даже танцевал. Двигался он не очень. Пузом вперед.

Всем было беспричинно весело. Самое качественное веселье — беспричинное.

Несколько раз звонили из Прибалтики. Мама волновалась: не запил ли? Конечно, запил. Но первые часы запоя — это квинтэссенция счастья. Это то, из-за чего… Потом уже проваливаешься в черный мешок и ничего не помнишь. А вначале… Небо над головой рассыпается салютом победы, торжеством бытия…

Ирина не ушла домой. Помогала тете Зине убрать со стола. Выполняла приказы Павла: дай воды, дай пепельницу, дай то, это, сядь, принеси, ляг рядом…

Ирина металась, подносила, уносила, легла рядом.

Как это случилось? Он позвал, она покорилась. Куда девалась тетя Зина? Заснула в другой комнате или бодрствовала?..

Гости ушли — это она помнила. Павел быстро заснул. И это помнила. А вот она — не спала. Любила его каждой клеточкой, каждым миллиметром своего тела. Покрывала его лицо тихими летучими поцелуями. Лицо, и руки, и плечи. Оберегала, как грудного младенца. Нежность переливалась через край. Он мог задохнуться от ее нежности. Но обошлось.

В какую-то минуту ей стало страшно: бог может отомстить за такую полноту счастья. Ирина соскользнула с дивана, встала на колени, подняла глаза и руки к небу, попросила шепотом: «Не отомсти…»

На рассвете решила убраться домой. Не хотела встречаться с тетей Зиной. Позорище какое. Ходит в дом, числится другом дома, а сама крадет, как паршивая кошка.

Ирина устала от напора любви и чувства вины. Хотелось грохнуться в свою постель и отключиться ото всего.

Ирина сняла с себя его руку и ногу. Встала. Оделась. Уходя, возвела глаза к небу, дескать: мы договорились.

Она, конечно, виновата. Но что же делать, если Павел — главный мужчина ее жизни. Больше никто. И никогда. Только с ним общая дорога — музыка. Самое неконкретное из искусств. Литература — это мысль. Живопись — это зрение. А музыка — душа. Ее не опишешь, не нарисуешь и даже не представишь себе.

Значит, у них — Ирины и Павла — общая душа. И общее тело. Как можно любить кого-то, кроме него: горячая кожа, черешневый запах, а нежность такая, как будто сама родила.

Ирина ушла домой. Она знала, что три дня Павел будет выключен из жизни. Будет пить и спать. Презренный запой, тяжелый недуг. Но сколь тяжелые недостатки, столь весомые достоинства. Патология одаренности — расплата за талант. Но лучше талант с расплатой, чем ни того ни другого. Лучше бездны и пропасти, чем равнинная скука.

• Издательство Издательство «Лемакс», 2012 г.
• Альтернативный гангстерский эпос от самого культового автора Балканского полуострова. Хроника преступного мира как отражение циничной реальности, где человеку уготована роль вещи… Исповедь городского парня, который волей случая становится профессиональным убийцей… История беспощадного уничтожения собственной личности… Бесконечный путь в точку «икс», откуда никому нет возврата.
  
  Зоран Чирич — писатель, переводчик, колумнист — извечный возмутитель литературного спокойствия. Его сравнивают с Марио Пьюзо и Чарльзом Буковски и называют не иначе как «самым печально известным Балканским писателем». Роман «Хобо» — своеобразная визитная карточка Зорана Чирича, книга, которая принесла своему автору первый ошеломительный успех

• Перевод с сербского Ларисы Савельевой

В парикмахерской «Затылок» пахло вареньем. Я решил, что это запах засахарившегося варенья из инжира, хотя на самом деле понятия не имел, как пахнет варенье из инжира. Короче, воздух был приторно сладким, скорее всего, из-за сахарной воды с яичным белком, применявшейся для фиксации прически. Людьми не пахло, да их здесь и не было, кроме троих мастеров в видавших виды халатах, на которых кое-где проглядывал исконный белый цвет. Они сидели на скамье для ожидающих клиентов и листали газеты.

Самый старший из них, ссохшийся человечек с морщинистым лицом, вскочил и подошел к нам, спотыкаясь на невидимых неровностях пола, выложенного синей и белой плиткой. Когда он заговорил, из его рта тонкой струйкой брызнула слюна. «Здравствуй, Петр. Какими судьбами?». До этого я не слышал, чтобы к Пене так кто-нибудь обращался. Значит, его звали Петр.

«Я по делу», угрюмо сказал Петр Пеня. «И чем скорее мы с ним покончим, тем лучше будет мне, и полезнее для здоровья тебе».

«А что за дело?», спросил человечек, уставший от старения и не надеющийся, что найдется дело, от которого он сможет помолодеть.

«Тебе надо подписать эти документы», Пеня сунул ему под нос бумаги. В его жесте было что-то полицейское.

«Какие документы?», человечек сник.

«Договор на рекламу твоей клиники парикмахерских услуг». Несмотря на то, что голос его звучал как у Святого Петра, Пеня не выдумывал: над витриной была вывеска на кириллице «Клиника парикмахерских услуг», пыльные неоновые буквы высотой сантиметров в десять, красного цвета на синем фоне.

«А на что мне это?», удивился человечек, разглядывая бумаги с обеих сторон.

«Нужно». Пеня был неумолим. «Такие времена. Барон хочет рекламировать тебя на своем радио».

«О-о-о», простонал пожилой мастер, увидев цифру, проставленную в договоре. «Откуда у меня такие деньги?», он машинально вытянул руку, чтобы вернуть Пене документы, но тот крепко схватил его за запястье.

«Значит так», рявкнул Святой Петр. В порыве неожиданного вдохновения он потащил поблекшего сухопарого человечка к парикмахерскому креслу. «Садись, сейчас я тебя брить буду», пророкотал Пеня, глянул на себя в зеркало и остался доволен. Он весь был как бритва, с тупым лезвием.

«Да ты чего это?», только и успел сказать человечек. Пеня схватил его за волосы и принялся таскать как мать — дочку, которая в переходном возрасте стала вести себя вразрез с нормами морали. У пожилого брадобрея волос было немного, может быть, поэтому ему было особенно больно. Старческая прическа быстро превратилась в редкие торчащие кустики волос.

«Что же ты делаешь, Петр, побойся Бога», заскулил он, сжавшись в комок. «Ты что забыл, я знал мать Барона, мы были соседями».

Пеня помрачнел, он вскипел от бешенства, потом вдруг побледнел так, словно наступил на свежее, дымящееся паром говно. «Чью это ты мать вспомнил, кобель старый?» Он толкнул человечка в кресло и несколько раз треснул его по голове, прочно стоя над ним с расставленными ногами. «Может быть, ты ее знал так же, как знал и мою мать?», Пенин рык заглушил стариковские вопли о помощи.

Сказать, что Пеня впал в ярость, — это ничего не сказать. Ярость показалась бы милостью и кротостью по сравнению с тем, что сейчас накатило на Пеню. Мешать ему было бы безумием, и я просто сделал знак тем двоим, что сидели на скамейке, чтобы они продолжали читать газеты.

Старый мастер рыдал, умолял и заклинал Пеню остановиться. Парикмахерское кресло тряслось от ударов вместе с ним.

А я-то поначалу не мог понять, с чего нас занесло в этот занюханный салон, где стригут, укладывают, сушат феном, ухаживают за бородами и усами… Оказывается, вот оно что. Пеня захотел, чтобы зазвучала реклама его отчима, или кем он там ему приходится, чтобы его мастерство, обогащенное жизненным опытом и подтвержденное взятым в рамку дипломом, стало общим достоянием. Похоже, у великих мастеров старость всегда несчастливая.

Короче, я мог бы поклясться, что этого человечка вообще не было в списке Барона. И все же в конце концов ему пришлось умыться под краном, чтобы на договор не попало ни капли крови. Едва держащаяся на шее разбитая голова почти коснулась бумаги, когда он дрожащей рукой сжал ручку. После этого, я был уверен, он не подпишет и собственного завещания. Впрочем, вряд ли у него останется, что завещать.

«Я всегда знал, что ебешь большим пальцем», сказал Пеня несколько более спокойным тоном. На этот раз он обошелся без ухмылки.

Старикан скомкал свой экземпляр, бросил его в корзину для мусора и проковылял за коричневую занавеску, за деньгами.

Неудачный ход, он может навести на размышления, а я знал, чем кончится дело, если Пеня пустится в размышления. Поэтому я решил, что самое время обратить внимание на двоих, продолжавших сидеть. Хотя смотреть на них было противно. «Что пишут газеты?», спросил я у них. Две пары глаз с ужасом взглянули на меня, нагнетая мучительную тишину. «Неужели все так плохо?», продолжил я. «Без паники, парни. Газеты всегда врут. Но ведь люди должны чем-то заниматься, правда?». Без толку, они не знали, куда им деваться, что делать со своими газетами и своими глазами.

Пеня вернул их в колею. «Что? Чего вылупились?». Рявкнул так, что у них снова заработала система кровоснабжения. «Как вам моя прическа?» Бритая голова ослепительно блеснула, и они тут же уткнулись носами в газеты, очень, очень стараясь стать невидимыми.

«Видите, мужики», я помогал им сидеть тихо. «Одно хорошее бритье может изменить вашу жизнь». Они опять ничего не сказали, парализованные ужасом.

Тут приполз старый парикмахер с довольно большой пачкой денег в руке. Казалось, в любой момент он может их выронить. К счастью, все кончилось быстро. Обошлось без пересчета, без таскания за уши, без единого произнесенного слова. Ни у одной из сторон не было желания мучить другую.

После нашего визита «Затылок» стал действительно похож на «клинику парикмахерских услуг». Неон никогда не лжет, даже когда не светится.

Следующим пунктом назначения был итальянский ресторан «Аванти». Он считался элитным местом — так говорили и гости, и персонал. Я не переваривал рестораны, куда идешь пожрать, а вместо этого приходится выполнять трудное задание, потому что там важно, чтобы твой желудок разбирался в столовых приборах и знал, из каких бокалов пьют белое, а из каких красное вино. Здесь продавали не вкусные блюда, а вкус, и продавали его людям, страдающим отсутствием вкуса.

Пеня листал роскошно оформленное меню в кожаном переплете, на котором вычурными золотыми буквами было вытиснено имя ресторана Мы ждали, когда придет хозяин, мы явились без предупреждения, чтобы не упустить его. Ввиду того, что он был человек «светский», ему приходилось иметь кое-какие дела с Бароном. В частности, некоторое время назад Барон втюхал ему впечатляющее количество трески и консервированного тунца, а когда тот запротестовал, то ему пришлось купить у Барона еще и целый рефрижератор мясного фарша и муки из запасов гуманитарной помощи — на случай, если захочет расширить дело и открыть «итальянскую кебабницу» и «итальянскую блинную». После этого между ними установились отношения взаимной настороженности.

Мы терпеливо ждали, развалившись в креслах среди мрамора, бронзы, матового стекла, картинок с флорой и фауной — это место было так отполировано и стерилизовано, что напоминало «вечное пристанище» своего хозяина. Я бы не возражал, если бы так оно и было

Когда мы в третий раз заказали по порции «чиваса», заставив лощеного официанта принести бутылку и наливать у нас на глазах, появился и сеньор Пепи, похоже, мы нарушили все принятые здесь нормы хорошего тона. Казалось, что когда он учился манерам, то немного перестарался — в его теле как будто не было ни одной кости. Пидерски элегантный, он приветствовал нас наиграно утомленным тоном. Ёб твою мать, ведь лето существует для того, чтобы люди потели, и даже самый тонкий батист не мог защитить его от летнего выделения влаги. А мы пришли предложить ему не кондиционеры и ледогенераторы, а кое-что погорячее. Самую горячую новинку в городе. Ясное дело, он прекрасно знал о причине нашего визита. Рассказы о «Радио Барон» кружили по всему городу. Это было смягчающим обстоятельством для всех и для всего, включая дорогостоящий инвентарь «Аванти». Натянутый разговор быстро оживился, по принципу «шутка догоняет шутку».

Пеня с большим шармом прокомментировал, что Пепи больше не придется тратить деньги на диски и плееры. «И должен сказать, музыка у тебя — дрянь. Заснуть можно. Диджей, я прав?»

Я принял пас: «Абсолютно», и вернул ему мяч. «Если только ты не собираешься организовать здесь поминки. Но нет проблем, мы и это можем вставить в джингл».

«Это коктейль-кассеты со специально подобранной музыкой», Пепи сообщил нам об этом утомленным тоном, считая, что людям с пистолетами за поясом нет смысла говорить о пространстве, которое всегда ин. Люди с пистолетами всегда аут.

«Радио Барон» — вот настоящий коктейль«, произнес я тоном эксперта. «Башню сносит тут же. Бывают и такие гости, которые заказывают именно то, что ты им подаешь». Он посмотрел на меня так, словно я говорю о коктейле Молотова. Ничего удивительного: он был стреляный воробей и знал, что в конечном счете все сведется к стрельбе и разборкам.

«Ага. Под музыку „Радио Барон“ в качестве основного напитка им придется пить виски даже со спагетти». Пеня перечислял ресторанные козыри, которые остаются в силе даже в вегетарианских столовых. «Можно подавать им омаров из свиной рульки и кетчупа, они и не заметят. Ты как успешный ресторатор и сам знаешь, главное это уровень обслуживания».

Мы все трое улыбались и действовали друг на друга благотворно, буквально тая от позитивности наших деловых отношений. «Чивас» нас тотально окультурил.

В какой-то момент полного релакса Пепи упомянул о компенсации. Пеня сказал, что это неплохая идея и сообщил, что Барон получил почти половину грузовика «колгейта», и что весь этот груз мы можем предложить ему в качестве «компенсации за деньги», потому что «колгейт» гораздо лучше любой «итальянской пасты».

Услышав об этом экстравагантном плане, Пепи стал несколько мудрее и слегка севшим голосом начал расспрашивать о нашем «медиачуде». Он понял, что мы слишком далеко отошли от главной темы. В отличие от людей, вооруженных пистолетами, деловые люди всегда стараются быть ин. Дело не дело, если оно не сделано. Но, боже мой, есть дела и дела. Впрочем, кто это может знать лучше, чем «светский» человек?

Мы позволили ему выторговать себе как раз ту сумму налом, которая была заранее определена в договоре. В аккуратности педантичного сеньора Пепи у нас сомнений не было.

В летних испарениях, пропитанных солнцем и бензином, «Радио Барон» расширяло круг своих слушателей и спонсоров, они же распространяли слухи о нем, хоть и шепотом, но через мегафон. Что было совершенно логично, ведь «Радио Барон» заначило их заначки и не скрывало намерения делать это дальше, снова и снова.

Это довольно сильно отличалось от серьезных «гоп-доп» схем. Я имею в виду, что когда оборот «геры» идет на килограммы, настоящий покупатель и настоящий продавец никогда не видят друг друга. А продажа радиоминут сводилась к «общественной жизни» плюс немного бухгалтерского учета, статьи которого были из крови и мяса. Мы с Пеней наслаждались, наблюдая за усилиями наших клиентов всеми возможными способами избежать встречи с нами. Поскольку и они, и мы относились к кругу людей, которых следует избегать, наша встреча, как ни крути, была неизбежна. Вопрос был только в тайминге.

Мы настигали их, желтых и раздувшихся, затаившихся в ловушках для крыс, при этом с достойно поджатыми хвостами. Околдованных нашим маркетингом. Окаменевших как фигуры на фасаде мэрии. Их лица были как на детских рисунках — перекосившимися, с остекленевшими глазами и темными кругами под ними. Пустой взгляд, зубастая улыбка. Сначала вычисляли, загибая пальцы за спиной, на заднице, потом стоически сдавались. Имелась причина более реальная и убедительная, чем любая сила и любое утешение: они платили налог для избранных.

Я равнодушно смотрел, как они потными ладонями поглаживают свои бумажники из мягкой кожи, как, скованные стремлением держаться беззаботно, достают свернутые трубкой пачки денег из жестяных коробок от халвы «Витоша», как снова и снова, будто перебирая четки, расправляют мятые купюры, пока их желудки сводит судорога невысказанных проклятий. Публика их сорта никогда не перестает плакать из-за пролитого молока и никогда не разбирается в том, где основная сумма, а где проценты. При этом они искренне убеждены в собственной дальновидности. Они патологически верят в то, что являются «приближенными лицами», надежными и защищенными, крепко связанными с системой, которая экономит их время и силы, расправляясь с теми, кто к «приближенным лицам» не относится. А раз так, то они притворяются, что им самим хотелось, чтоб их обчистили, стыдясь признаться в том, что им нравится, когда их выебывают. Они не желали опускать себе цену. Хотели напоследок продаться за пристойные деньги. Чтобы их купили, чтобы быть купленными. Разве это не достаточно фэнси для типов в пестрых металлик-прикидах, залоснившихся до блеска в поисках потерянной молодости?

Ну, какие-то вещи происходят даже и тогда, когда они не происходят, настолько они предсказуемы. Типа одного единственного будущего, которое существует. И не нужна никакая фантазия, чтобы догадаться, каково это будущее. Нет шансов, что оно когда-нибудь зайдет слишком далеко, что бы ни означало слово «далеко». Так что мы с Пеней продолжали работать с именами из списка Барона. Одни мы помечали галочкой, другие вычеркивали, а некоторые обводили красным карандашом, например, имя владельца мясного магазинчика «Стейко». Владете, хозяину забитых животных и их потрохов, холодильников и охлаждаемых витрин, мы нанесли визит как раз в день Святого Ильи. И если именно Святой Илья был его небесным покровителем, то отпраздновал он этот день довольно необычно. То есть, я хочу сказать, он встретил нас с обрезом. Не человек, а бифштекс, совершенно непрожаренный. Мы удалились под градом его ругательств. Дальше я в детали входить не буду, ну, насчет того, что было, когда мы вернулись. Лучше бы ему было ограничиться топориком для рубки мяса и ножом, хотя и это бы ему мало помогло. Нет, крови не было, но было больно. И ему, и его сыну. Пене пришла в голову идея взять подкрепление — Летучего Ёбаря, профессионала, который по заказу трахал и через передний, и через задний проход. «Би-жиголо», как он сам себя называл, предлагаясь тем, кто придерживался заднепроходного тренда. Он разбивал в пух и прах их стыд и прокладывал пути в жопах нишвилских сливок. Разумеется, без «разрешения на работу» от Барона ему пришлось бы осуществлять прием только в общественных туалетах и парках, потому он сразу согласился выполнить поставленную «задачу». И не стал снобистски привередничать. Тем более что Летучий Ёбарь особенно разборчивым не был. Удовольствие должно быть удовольствием, правда? И строптивый мясник Владета смог лично убедиться в том, что громила лучше педрилы. Его сын, у него на глазах, потерял невинность, а он, на наших глазах, потерял рекламу. Хотя и отслюнил налом взнос за полгода. В качестве аванса, за лучшие времена. Вероятно, религиозные люди сказали бы, что в таком несчастном случае повинен святой Илья. Пусть будет так. Я не был знаком со святыми, но возможно, что нрав у них крутой.

• Издательство «Магистр», 2012 г.
• Пять развернутых практических кейсов из профессиональной практики известного психотерапевта и консультанта по личностному развитию лидеров, к.м.н.
  Ольги Лукиной. Рассказанные от первого лица истории позволят вам увидеть и понять глубинные процессы, определяющие жизнь и бизнес лидеров разных типов.
  Удивиться тому, что порой скрывается за фасадом успеха руководителя.

  По новому взглянуть на свои собственные сильные и слабые стороны, и увидеть мир вокруг местом своей самореализации, а не полем битвы за выживание. Ольга Александровна показывает, как бессознательные процессы лидера влияют на его рациональные решения, на его собственную мотивацию и эффективность.
  А также на поведение и мотивацию людей в его компании.

  «Клинический подход» Ольги Лукиной делает очевидными и позволяет устранить «блоки», препятствующие эффективному управлению, делегированию, преемственности в компании. Вместе с автором и героями кейсов мы отправимся в рискованный и захватывающий поход за их целостностью и эффективностью.

  Увидим, как узнавая и принимая себя и окружающее целиком, без «слепых зон», лидер возвращает себе возможность быть автономными, эффективно решать свои жизненные задачи, быть устойчивыми во время кризисов и строить гармоничные отношения с людьми. Возвращает возможность быть внутренне свободным и делать свою жизнь такой, о какой мечтал. Книга предназначена для читателей, глубоко интересующихся бизнес — психологией, вопросами лидерства и собственного развития.

Свобода выбора существует

Внутренняя свобода, суть свобода выбирать — это не только возможность влиять на исход событий и менять окружающий мир. Это еще и грандиозное переживание, сопоставимое по значимости с переживанием дружбы, творчества, созидания, победы, любви. «Ни для кого не представляется сомнительным, что мы нуждаемся в йоде или витамине С. Я хочу напомнить вам: тот факт, что мы нуждаемся в любви — это явление того же порядка» — писал Абрахам Маслоу. Я позволю себе продолжить его мысль: человек, лишенный свободы выбора, также несчастен и нездоров, как человек лишенный любви. Разница лишь в том, что отсутствие любви как правило остро ощущается и подталкивает нас к действиям. А отсутствие свободы выбора, обычно, воспринимается как данность, объективное несовершенство мира, нечто естественное.

Почему-то принято считать, что свободный выбор — прерогатива каких-то отдельно взятых «сильных мира сего», наделенных властью, деньгами, оружием, выдающейся силой, физической или духовной. Бесспорно, такие люди обладают инструментами влияния на окружающий мир и могут предопределять исход событий. Но в какой степени это является свободой выбора? Является ли вообще? С моей точки зрения идея личностного превосходства одного человека над другим и внутренняя свобода — это совершенно разные вещи. Внутренняя свобода каждого отдельного человека — свобода, как возможность выбора, присуща каждому, заложена в каждом самой природой, и реализуется (иногда максимально, иногда минимально, иногда и вовсе не реализуется) в каждой конкретной жизни. Меня всегда интересовало противостояние человека и того, что в разговорной речи мы называем «судьба», а на языке психотерапии — «жизненный сценарий».

«Психологи-популяризаторы всегда говорят о „принятии ответственности“, но все это — только слова: невероятно трудно, даже невыносимо признать, что ты и только ты сам строишь свой жизненный проект», это мнение известного современного американского психоаналитика Ирвина Ялома, и оно очень созвучно с моим. Иногда признать, что отказ от выбора — тоже выбор, не просто трудно, но и страшно.

Вера в собственное бессилие, отрицание возможности повлиять на исход событий отнюдь не снимают с нас ответственности. В первую очередь перед самими собой. Поступая так или иначе, мы слишком часто оправдываем принятое решение словами: «У меня не было другого выхода». Я думаю, что в девяти случаях из десяти такое заявление не оправдывает поступки и не снимает ответственности. Оно лишь «маскирует» чувство вины перед самим собой и уводит нас в сторону от реальности, создавая дистанцию между человеком и его собственной жизнью, превращая жизнь в «спектакль», лишая ее подлинных переживаний и наполняя фальшивыми.

Свобода выбора существует. Эта способность заложена внутри нас с самого рождения. Это нечто сродни таланту, сокрытому в новорожденном — невидимому таланту, который по мере взросления начнет проявлять себя и который человек либо успешно реализует и благодаря тому испытает глубочайшее удовлетворение, либо не реализует и испытает страдание длиною в жизнь, порой даже не понимая, в чем причина несчастья.

В каждый момент своей жизни мы можем свободно выбирать свое отношение к ситуации; действие, чувство, реакцию и несем ответственность за сделанный выбор и последствия. Выбирая свободно, мы принимаем на себя ответственность. (Вот почему выше я говорила о свободе не только как о возможности, но и как об испытании). Но это, вопреки общему мнению, не омрачает события, а напротив — делает еще более захватывающими, значимыми и интересными. Возможно, все сказанное побуждает к немедленному оспариванию, или производит, пока, впечатление неких абстрактных формулировок. Как автор, я не ставлю перед собой задачу убедить читателей в своей правоте. Я лишь хочу, чтобы по мере повествования мои мысли становились яснее для читателя, и к финалу книги, перестав быть абстракцией, наполнились ясностью. Надеюсь, что мой опыт и опыт моих клиентов, положенный на бумагу, станет для кого-то поводом к пересмотру взглядов и причиной перемен к лучшему.

Первооткрыватели

Ко мне обращались за помощью люди с острым конфликтами в отношениях, стрессами, депрессиями, посттравматическими расстройствами. Я работала с увлечением, продолжая удерживать курс на лечение психотерапией. Медикаменты я рекомендовала только в тяжелых ситуациях — в качестве «эмоционального обезболивания», на небольшой промежуток времени.

Несмотря на то, что в то время многие люди просто побаивались обращаться к психотерапевту, моя практика увеличивалась и становилась разносторонней. За помощью ко мне обращались люди с самыми разными проблемами: с затяжными послеродовыми депрессиями, неврозами, навязчивыми страхами. Появлялись клиенты, утратившие смысл жизни после тяжелых потерь, люди отчаявшиеся построить близкие отношения.

Я не избегала сложных, тяжелых случаев и бралась работать с пациентами близкими к состоянию безнадежности, готовыми поставить крест на своей жизни. Их душевная боль, страх, тоска, депрессия были такими интенсивными, что сама жизнь теряла для них смысл.

Для некоторых клиентов затяжные душевные переживания обращались проблемами физического здоровья. Люди теряли сон, не могли есть. Возникали повторяющиеся интенсивные боли и расстройства функций различных органов. Жизнь была под угрозой.

Ситуация усугублялась тем, что ни они сами, ни, зачастую, врачи, до конца не понимали, что происходит и что с этим делать. Выдвигались разнообразные версии диагнозов, назначалось лечение, которое, в лучшем случае, приносило временное облегчение.

Но мои первые пациенты были особенные и очень смелые люди. Где-то в глубине души они не собирались сдаваться, они боролись и искали помощь. Из обрывков статей в разных журналах, из доступной психологической литературы, из разрозненной информации, полученной от врачей, они начинали понимать, что им может помочь психотерапия.

Но что это такое? Как это происходит? Кто эти врачи? Все было покрыто тогда таинственностью и неизвестностью. Однако это их не останавливало. Они страстно хотели перестать страдать и вернуть в свою жизнь краски. Они готовы были работать со мной. В поисках своего психотерапевта они не имели возможности воспользоваться чьей-то рекомендацией; они доверяли собственному выбору, который базировался зачастую на интуиции. Очевидно, что эти люди были первооткрывателями, и в них явно присутствовали лидерские качества.

Я помню всех своих пациентов; я крепла и взрослела вместе с ними. Я видела результаты своего труда: радость и надежду в глазах людей, вернувшихся к полноценной жизни. Они делились со мной счастьем выздоровления, и я чувствовала глубокий смысл в своей работе. Это было здорово. Мне нравилась моя работа.

Лидер идет дальше

Однажды ко мне на прием пришла молодая пара: жена привела к психотерапевту мужа — тридцатилетнего преуспевающего бизнесмена, склонного к экстравагантным развлечениям, неумеренным тратам и алкоголю. Супруги переживали острый кризис в отношениях. Оба человека оказались в равной степени талантливыми, умными и яркими людьми. Вне всякого сомнения, они были достойны друг друга. Любили друг друга. И сами же не хотели расставаться. Но непонимание между ними росло с каждой минутой, побуждая к взаимному уничтожению. И даже на первом приеме они умудрились поругаться при мне столь страстно и эмоционально, что, казалось, начнут крушить мебель в моем кабинете.

Внешне поведение было классическим для состояния глубокого и острого конфликта. Каждый из них был по-своему не удовлетворен жизнью, и самое большое количество обвинений и ярости доставалось партнеру.

Но каждый случай уникален и никогда не повторяется, поскольку каждый человек уникален. К каждому человеку, к каждой паре, нужно отыскать индивидуальный подход. Совершенно невозможно работать по заранее заготовленной схеме, если хочешь добиться успеха в психотерапии.

Вот и с этой парой мы принялись за поиски такого подхода. Поначалу работа продвигалась трудно, и дело было не только в неуправляемых эмоциях. Проблемой стало то, что каждый из супругов искренне верил в свою непогрешимость и правоту. Перебрасывая вину друг другу, они не то, что ничего не могли поменять, они теряли друг друга, разрушая любовь. Потребовалось приложить много усилий, прежде чем они поняли, что делят между собой пополам ответственность за происходящее.

Постепенно, шаг за шагом, мы выстраивали новую систему их взаимоотношений, учились доверять, аккуратно выражать свои чувства, уважать и учитывать различные интересы друг друга.

Через полгода пара вышла из штопора. Они нащупали возможность решать конфликты и регулировать острые ситуации без психотерапевта. Мы попрощались с приятным чувством выполненной работы. Но, полгода спустя, молодой человек (по имени — Сергей) пришел ко мне снова. Теперь один. И на этот раз проблема не касалась брака.

Сергей рассказал, что после психотерапевтической работы его отношения с женой качественно изменились. Он пережил совершенно новый для себя опыт человеческого контакта. Не просто взаимопонимания, а именно контакта, дающего ему возможность хотя бы на время быть собой. И этот опыт смутил моего клиента: поняв, каким он может быть в моменты свободы от страха, стеснения, лицемерия, накопленных недосказанностей и обид, совсем молодой человек осознал, что большую часть жизни, за пределами дома, ведет себя «не так».

Он стал задумываться над тем, что отношения со многими значимыми для него людьми не приносят ни радости, ни удовлетворения. И происходит это уже давно.

Сергея поразило, насколько же порой его действия противоречат его собственным намерениям и желаниям. Впервые он вдруг задумался над разрывом между собственными чувствами (тем, что внутри) и собственными действиями (тем, что снаружи).

Мой клиент поймал себя на странном ощущении — некоем раздвоении — на того, кто ходит в костюме, сидит на совещаниях, неистово спорит с бизнес-партнерами, лицемерит, напивается в ресторанах, и того, кто наблюдает за этим, отмалчиваясь внутри — того, кто чувствует, но не думает, чувствует, но не делает, чувствует, но не живет, испытывая при этом отвращение к себе. Все это побуждало Сергея к поиску ответов на вопросы: почему так происходит? Кто же этот кто-то внутри? Сергея интересовало, возможно ли в принципе дать ему свободу проявлять себя? А главное — нужно ли?

«Может ли быть единство между тем, кто внутри и тем, кто снаружи? Не разрушит ли это то, чего я уже достиг в своей жизни, в своем бизнесе? Или это может усилить меня?» — спрашивал мой клиент.

«Хренова туча времени на ерунду»

Слава богу, в жизни Сергея за последнее время не произошло никаких драматических событий — ни болезней, ни смертей близких, ни серьезных проблем в бизнесе. Передо мной сидел вполне здоровый, успешный, состоятельный, внешне уверенный в себе человек и взволнованно говорил о том, что хотел бы стать самим собой. Стать естественным. Смелым. Хотел бы, не стесняясь себя, открыто выражать мысли и эмоции. Хотел бы развиваться сам и эффективно развивать свой бизнес, который считал важнейшей частью своей жизни. Хотел бы не тратить, по его меткому выражению, «хренову тучу времени на ерунду», на выяснение отношений с партнерами, на разборки с подчиненными, на обиды и хроническое раздражение. Изменив отношения с женой, он подумал, что мог бы усовершенствовать отношения и с другими людьми. В его голове постоянно возникали новые бизнес-идеи, проекты. Они возбуждали, влекли его. И одновременно с этим он чувствовал внутри себя какие-то «стопоры». И поэтому он обратился ко мне за помощью.

Еще не подозревая, что стою на пороге освоения целого нового направления в работе, я с азартом согласилась с ним работать. С самых первых сессий мы стали фокусировать внимание на отношениях моего клиента с его бизнес-партнерами (двумя соакционерами его компании).

Сергею казалось, что лучшие годы их партнерства остались в прошлом, в юности. Несмотря на экстрим, в те времена все было легко и ясно. Была одна понятная общая задача — заработать побольше денег, чтобы потом… (Когда я попросила Сергея закончить это предложение, внятно ответить он не смог). Они заработали. Что дальше? Задача выжить перед ними больше не стояла. Возникли новые задачи, связанные с развитием бизнеса, и это потребовало от Сергея и его партнеров новых действий и даже новых отношений. Каждый из них понимал, что нужно поставить цели, выбрать общую стратегию, провести серьезные организационные изменения. Но на практике у них ничего не получалось. И, как мы выяснили, не получалось, прежде всего, договориться. Каждый из них был сильным, ярким человеком и имел свое видение будущего.

Для удержания равновесия Сергею приходилось постоянно играть какой-то спектакль: то восхищать, то заискивать, то запугивать, то хитрить. И это продленное во времени соревнование «кто кого?» держало в бесконечном напряжении, оставляя неприятный осадок, граничащий с отвращением к самому себе, ведущем в итоге к банальному пьянству и экстремальным развлечениям, опасным для жизни.

По мере знакомства с ситуацией, я узнавала, что Сергей был склонен регулярно уходить в крайности. С одной стороны, не имея навыка открыто озвучивать и отстаивать собственные интересы, он застревал в позиции невыслушанного, непринятого во внимание, и чувствовал себя униженным. С другой стороны, накапливание обиды, своеобразное долготерпение моего клиента время от времени обращались всплесками активного, радикального отстаивания своих идей и решений. В таких случаях Сергей настаивал на собственных решениях, даже не будучи уверенным в их рациональности — фактически, он просто подавлял волю партнеров, компенсируя тем самым свои прошлые обиды и унижения.

И это приводило к новому кругу взаимных обвинений, напряжению и топтанию на месте, а в итоге к финансовым потерям.

Итак, нам с Сергеем удалось прояснить, что под давлением эмоций он и его коллеги доказывали друг другу личностную силу и состоятельность, часто забывая о «взрослых», настоящих целях — собственно, самом бизнесе и его эффективности.

После этого мы проработали отношения Сергея с двумя заместителями. Оказалось, что и здесь имели место взаимные претензии, обиды и обвинения. Босс был недоволен отдачей, считая одного из замов неэффективным, а другого — недостаточно лояльным. Неудовлетворенность их работой перерастала в хроническое раздражение и желание расстаться. Но, допустив мысль об увольнения замов, Сергей тут же приходил к мысли об их незаменимости.

Что касается самих заместителей, то они считали свою зарплату недостаточно большой, свою деятельность не по достоинству оцененной, а указания босса весьма неконкретными.

Разбираясь в проблеме, мы выяснили, что отношения Сергея с замами выходят за рамки деловых, зачастую переходя в приятельские. Это сковывало Сергея, он не мог принимать необходимые рациональные решения, возникало ощущение безвыходности.

Все это удивительным образом напоминало суть и структуру конфликтов внутри семьи — все та же неспособность вести уважительный диалог, открыто выражать суждения, слышать других, все тот же страх быть собой, стеснение, скованность, ориентация на чужое мнение.

Я отчетливо видела предельно знакомые мне элементы внутренней несвободы, стоящие в основе механизма почти любого межличностного конфликта. Фактически, в бизнесе мой клиент использовал ту же модель поведения, что еще так недавно использовал дома с женой. Только теперь, на фоне «оздоровленных» и «повзрослевших» отношений с женой, отношения с соакционерами и подчиненными воспринимались им мучительно и неприятно.