Автор: Arseny Shmartsev

• Пер. с фр. И. Стаф
• М.: Иностранка, 2006
• Переплет, 480 с.
• ISBN 5-94145-376-0
• Тираж: 10 000 экз.

Возможность пустоты

Говорят, древний философ Демокрит смотрел как-то на пылинки, кружащиеся в луче солнца, и пришел к интересному выводу. Весь окружающий нас мир, решил он, только видимость, на самом деле все состоит из мельчайших невидимых глазу частиц — атомов.

Атомов, вечно падающих в пустоте. Демокрит поверил в Пустоту. Он поверил в ее физическое существование.

Новая книга Мишеля Уэльбека, «Возможность острова», поможет читателю лучше понять открытие Демокрита. На четырехстах семидесяти пяти странницах этого романа речь идет именно о пустоте. Но не о пресловутой пустоте небес, не о хохочущем «хрустале нежилого небосвода» рассказывает писатель. Он говорит о более простых вещах — бездонных внутренних пустотах самого человека. Эта тема, словно подводная мель возникшая в предыдущих произведениях Уэльбека, в его последнем романе окончательно выступает на поверхность, не оставляя океану страстей ни единого шанса.

И это несмотря на то, что в пространстве романа, словно атомы Демокрита, возникают и сменяют друг друга причудливые, дивные персонажи, забавные характеры, яркие сексуальные переживания, сложные повороты сюжета, падают и поднимаются целые цивилизации.

Комический актер, шоумен, главный персонаж книги откалывает весьма острые шуточки; забавные сектанты, элохимиты, ожидают пришествия инопланетян; странные полуклоны, так называемые неолюди, составляют пространный manual к собственной жизни. В общем, книга полна здорового юмора.

Однако она напрочь лишена «основного признака постмодернизма» — иронии. Ко всему, включая распевающих гимны и беззаветно слушающихся своего пророка членов секты Элохим, писатель относится весьма и весьма серьезно. Ирония, и тем более постоянно рефлексирующая самоирония, отвергается Уэльбеком так же, как брачные танцы грязных дикарей отвергаются лишенным эмоций неочеловеком. Вместо нее, этой вечной услады рабов, читатель, следуя замыслу автора, сталкивается по мере прочтения романа, иногда совершенно неожиданно для себя, с чувством, так знакомым древним авторам и совершенно, казалось бы, неуместным в современной литературе. С пафосом.

Однако с пафосом не трепетным. Спокойным и рассудительным, словно ясное состояние ума после длительной медитации, основательного и сосредоточенного размышления. Отбросив, будто уродливую маску, обезьяньи ужимки постмодернистской традиции, писатель поднимается на более высокую ступень эволюции, уверенно ведя за собой отзывчивого читателя к некому «измененному состоянию сознания». К новой для человека способности спокойно и рассудительно признать физическое существование пустоты.

Данила Рощин

• Пер. с англ. Н. Макаровой
• Екатеринбург: У-Фактория, 2005
• Переплет, 400 с.
• ISBN 5-9709-0129-6
• Тираж: 15 000 экз.

Когда знаменитостям надоедает читать глупые нелепицы о себе любимых, они сами берутся за перо. Иногда у них получается. Вот и Стинг, кумир знатоков хорошей музыки, решил наконец расставить все точки над i и написал «историю обо мне, которого никто не знает».

Автобиографии можно читать по-разному. Можно, попадая под обаяние текста, слепо верить каждому написанному слову и идти на поводу у автора, желающего, чтобы вы знали именно ту правду, которая и ему кажется наиболее правдивой. Можно, наоборот, отнестись к тексту с недоверием и тщательно его анализировать, выискивая противоречия.

«Разбитая музыка» Стинга — книга, к которой можно подойти и так и эдак: в любом случае она даст богатую пищу для размышлений.

Отчасти эта книга похожа на исповедь. Стинг словно оправдывается перед читателем. Он чувствует потребность рассказать все: начиная с детских проступков и заканчивая напряженными отношениями с матерью. Стинг говорит о собственной ответственности даже в тех случаях, где, казалось бы, нет никакой его вины. Ему важно, что о нем подумают; он хочет быть честным. За рассказами Стинга видится стремление разобраться в себе, привести в порядок свои мысли. Недаром книга начинается с путешествия музыканта в джунгли Бразилии, где он проходит своеобразную наркотическую терапию.

Детство, отрочество, юность, зрелые годы — Стинг обо всем вспоминает с болью, но это целительная боль — она помогает автору понять самого себя. Не каждый читатель поверит Стингу. Некоторые скажут, что он чересчур откровенен, чтобы быть искренним. Можно сказать и так: чем больше музыкант раскрывает перед нами свою душу, тем больше он отдаляется от нас и становится еще более загадочным человеком.

Но есть в этой книге тема, которую невозможно обойти стороной и которая для любого поклонника таланта Стинга будет главной. Это музыка. О музыке Стинг пишет трепетно, с любовью. Да и как может быть иначе? Именно музыка спасала его от многочисленных переживаний и бытовых неурядиц. Стинг относится к музыке серьезно, слишком серьезно, словом, так, как и должен к ней относится любой, кто хочет достичь на этом поприще высот. Я бы рекомендовал прочесть автобиографию Стинга прежде всего молодым начинающим музыкантам. Здесь видна страсть одержимого человека, готового отдать музыке все — время, силы, карьеру. Именно такой подход обеспечил Стингу славу и признание. Он никогда не жалел себя, если речь шла о музыке, и теперь тысячи людей читают его книгу и учатся у него.

Одиночество — вот еще одна тема, которая всегда преследовала Стинга. Он не понаслышке знает, что такое отчуждение, ссоры с друзьями и разрыв с любимой женщиной. Но когда больше ничего не оставалось и казалось, что мир начинает рушиться, на помощь приходила музыка; Стинг начинал играть и в этот момент наверняка чувствовал себя счастливейшим из людей.

Виталий Грушко

• Пер. с англ. М. Немцова
• М.: Эксмо, 2003
• Переплет, 192 с.
• ISBN 5-699-04520-1
• Тираж: 3000 экз.

Роман «Тарантул» принадлежит к разряду тех книг, которые принято называть сумасшедшими, безбашенными и отвязными. Первая мысль, пришедшая в голову после прочтения, такова: если бы «Тарантула» написал не Боб Дилан, а человек неизвестный, — эту книгу никто никогда не прочел бы. Ее бы даже не издали. Так и лежал бы этот странный текст в ящике стола незадачливого писателя, и только немногочисленные друзья, ознакомившись с некоторыми отрывками, похлопывали бы автора по плечу и цедили сквозь зубы: «Старик, да ты гениально пишешь!»

Но случилось так, что в 1966-м Дилан закончил работу над текстом, а в 1971-м книга появилась на прилавках. Интерпретаторы не заставили себя долго ждать. Говорили, что Дилан — продолжатель традиций Джойса, что его творение — типичный поток сознания, что поэт пишет о хаосе… Вообще при желании в «Тарантуле» можно найти что угодно. По форме это бессвязный (на первый взгляд) набор слов, словосочетаний, предложений. Воспринимается, мягко говоря, с трудом. Тем не менее любители заумных книг с удовольствием ныряют в бездну остроумных пассажей Дилана и выуживают на свет божий все новые и новые смыслы. Думаю, что некоторые толкования сильно удивили бы создателя книги. Но в этом виноват он сам: «Тарантул» намеренно усложнен и запутан, и в таком виде роман живет уже сам по себе.

У Дилана своеобразный язык. Словарный запас очень велик (в чем, думаю, никто и не сомневается), а сами слова сгруппированы настолько необычно, что никогда не знаешь, чего ждать от следующего предложения. Русский перевод сделан великолепно; единственная претензия к издателям — отсутствие подробного комментария. В романе много отсылок к реалиям Америки 60-х годов, и, не имея возможности узнать, кем был тот или иной упомянутый автором персонаж, немного теряешься при чтении.

«Тарантула» можно причислить к классике хотя бы потому, что создавался он в то время, когда безумие было нормой, а умами правила любовь. Эпоха хиппи дала миру много замечательных произведений искусства. «Тарантул» стоит в одном ряду с такими сумасшедшими шедеврами, как песни «Битлз» «Revolution 9» и «You Know My Name», книги Джона Леннона «Пишу как пишется» и «Испалец в колесе», фильм Фрэнка Заппы «200 мотелей».

Дилан агрессивен, но его агрессия направлена против войн, насилия и равнодушия. Шестидесятые были временем бунтарей. И сегодня, когда вокруг снова так мало спокойствия, «Тарантул» по меньшей мере заставляет задуматься о тех ценностях, которые доминировали в обществе сорок лет назад и о которых нынче принято вспоминать с улыбкой.

Виталий Грушко

• М.: «Захаров», 2006
• Переплет, 352 с.
• ISBN 5-8159-0571-2
• Тираж: 2000 экз.

«Старый Пушкин» и другие истории

Новая книга Владимира Фридкина относится к жанру популярного пушкиноведения. «Эта книга, — замечает автор, доктор физико-математических наук, — лишь география моих путешествий». Париж и Тренто, Прага и Ницца, Гонолулу и Карловы Вары, Сорренто и Вашингтон, Висбаден и Милан, — звучит впечатляюще. В зарубежных архивах автор находит новые документы о поэте, его друзьях и недругах. Немалое место в книге занимают рассказы о встречах с потомками Пушкина. Большая часть «сюжетов», как называет свои истории Фридкин, была опубликована в его предыдущих книгах («Пропавший дневник Пушкина», «Чемодан Клода Дантеса», «Дорога на Черную речку»), некоторые написаны специально для этого издания.

В первом рассказе речь идет о городке Сульце в Эльзасе, родине Жоржа Шарля де Геккерна-Дантеса, описывается его замок, фамильное кладбище, где похоронены он и его жена, урожденная Екатерина Гончарова, и Луи Геккерн.

В предпоследнем «сюжете» вкратце пересказывается биография Абрама Ганнибала и его прапрапрапрапра…внучки, Елизаветы Лиу, живущей на Гавайях и сообщающей автору, как она видит свою родословную: «Два корня, один в Африке, другой в Европе. Ствол — это Россия. А ветви и крона — весь мир». Фраза так и просится в конец книги, но сюрпризом вам будет последний рассказ, о котором чуть позже.

Вот названия некоторых из тридцати трех историй, вошедших в сборник: «Графиня из Висбадена», «Тайна пушкинской рукописи», «Пистолеты де Баранта», «Что отыскала графиня Клотильда в старом шкафу» (старинную рукопись на немецком языке о событиях в Петербурге…). Следуя за автором, вы прочтете письма Пушкина к жене, выписки из его дневников и дневников внучки Кутузова, Дарьи Фикельмон, письмо Натальи Николаевны и письма Александра Тургенева и Вяземского, дневниковые записи Бунина (Фридкин считает, что писатель изобразил в одном из своих рассказов внучку Пушкина). Письма Дантеса к Луи Геккерну в очень больших выдержках вошли в хронику последних лет поэта («Любовь и смерть Пушкина»), которую смело можно порекомендовать и весьма взыскательному читателю. Ищущий развлечений также не останется внакладе, если посмотрит «сюжеты» о Каролине Собаньской, Зинаиде Волконской или Елене Розенмайер.

А вот и последний «сюжет» («Старый Пушкин»). Фридкин, одноклассник историка и пушкиниста Эйдельмана, вспоминает «полузабытые рассказы друга» о том, что сталось бы с Пушкиным, если б дуэльная рана оказалась несмертельной. После смерти Николая I поэт возвращается в Петербург из ссылки, где он «написал большую поэму „14 декабря“. Он увидел и понял больше декабристов. <…> Сейчас эта поэма и неподъемный воз рукописей ехали с ним в Петербург».

В книге воспроизведены отличные фотографии потомков поэта, а также города Сульца, замка Дантеса, виллы Зинаиды Волконской и ее одесских рисунков (публикуются впервые). Обложку украшает портрет Пушкина.

Марина Сальман

• М.: Эксмо, Яуза, 2006
• Переплет, 544 с.
• ISBN 5-699-15132-X
• Тираж: 5000 экз.

Вы знаете, что остается от улыбки, когда вы перестали улыбаться? Вы знаете, как выглядит та дорога, где «может быть» играет в прятки c «если»? Если вы еще не знаете этого — откройте книгу С. Переслегина.

Когда-то я, так же как и вы, возможно, в первый раз с опаской открыл толстый том, посвященный Второй мировой войне, — «Тихоокеанскую премьеру» С. Переслегина. «Что может сказать автор об этом скучном предмете такого, чего я еще не знаю, и что может удержать мое внимание?» — думал я…

«„Когда настоящее существование заканчивается, начинается метасуществование. Затем метасуществование изменяется и начинается перевоплощение“, — писал мастер Сохо мастеру фехтования в местности Синогава», — прочел я и почувствовал очарование бесконечности веков, ложащихся на мои ладони. Еще не понимая, какое отношение эти строки могут иметь ко Второй мировой войне, я перелистнул страницу, и… «Неожиданно пришла мысль, что человек перед смертью обрамляет перебираемые памятью события жизни невероятным количеством успешных подробностей, словно художник, желающий польстить увядающей гейше». На мгновение мне показалось, что я перепутал книги, но приводимые на следующей странице тактико-технические показатели линкоров развеяли сомнения. Я продолжил читать, все больше погружаясь в магию Переслегинского слога.

Казалось, кто-то бесконечно мудрый и очень усталый раскладывает пасьянс старыми засаленными картами, картинки на которых знакомы тебе с самого рождения. Но теперь карты ложились непривычными узорами, и картинки оживали. Как завороженный, смотрел я на чудесные превращения, ожидающие давно знакомых героев, и сами герои меняли свой облик, превращаясь во что-то большее, чем просто шахматные фигурки полководцев, двигающиеся по строго очерченному полю Второй мировой. Колдовство, совершавшееся на моих глазах, было чем-то сродни той бессмертной магии, которую блестяще описал Р. Желязны в своих «Хрониках Амбера». Сначала я решил, что аналогия с принцами Амбера, могущими изменять реальность по своему желанию, — это лишь плод моей фантазии, но по мере чтения понял, что эта аналогия была совсем не случайной.

Если вы думаете, что знаете все о мире, в котором живете, — прочтите Переслегина. Если вы думаете, что исторические факты являются чем-то незыблемым, — прочтите Переслегина. Только перед тем как начнете читать, не забудьте пристегнуть ремни безопасности, потому что вскоре «Канзас останется далеко позади». Перед вами единственный автор, который всерьез рассматривает возможность существования других реальностей и других вариантов исхода всем известных событий. Причем делает это не с пафосом дилетанта, а с неопровержимой логикой ученого, оспорить которую невозможно.

Не много найдется людей, которые с такой скрупулезностью и глубиной разбирали бы исторические факты. Но в изложении Переслегина эти факты перестают восприниматься как сухая статистика, излагаемая занудным историком. Они становятся частью бесконечно увлекательной игры, в которую вам предлагает сыграть автор. Вы берете сухие цифры численности дивизий и характеристики вооружений, накладываете их на ткань реальности и внезапно понимаете, что за этими сухими цифрами скрывается чудо. Настоящее чудо, которое раньше ускользало от вашего внимания. И если бы не Переслегин, может быть, вы так никогда и не поняли бы, что невозможное в этом мире существует. 73 десантника на легких планерах захватывают хорошо укрепленный форт с 1500 защитников, сидящих в укрытиях с бетонными стенами метровой толщины. Невозможно? «Да, — говорит Переслегин. — Это невозможно» И с убедительностью физика-профессионала объясняет вам механизм возникновения чуда и изменения реальности.

Мы живем в самом таинственном и сказочном из миров. К сожалению, нам не дано понять это в обыденной суете. Только беря в руки книги, подобные «Войне между реальностями», мы можем понять, что мир не замыкается узкими рамками учебников и привычными представлениями.

«Может быть» играет в прятки с «если». Карты реальностей перемешиваются, создавая мириады миров, и наш с вами мир отныне не является единственно возможным, а представляет собой лишь случайную комбинацию карт, расклад которых каждый из нас держит в своих руках.

Разрешите себе прикоснуться к чуду — откройте эту книгу.

Дмитрий Каширских

• СПб.: Азбука-классика, 2004
• Обложка, 256 с.
• ISBN 5-352-00963-7
• Тираж: 5000 экз.

Герой повести, давшей название сборнику (в оригинале: «The Saddest Summer of Samuel S.», 1966), — прихотливо просвещенный подонок, интереснейший из европейских экспонатов, живущий в Вене американец. Он выбрасывает тысячи долларов на лечение, остается нищим и при этом «слишком ку-ку», чтобы согласиться на пожизненное содержание у богатой старухи. «Продолжайте, пожалуйста», — это не только единственное, что можно услышать от психоаналитика, но и интонационный принцип текста, в котором нет ни тире, ни многоточий, ни вопросительных или восклицательных знаков. Только ровный спокойный рассказ, будто из глубины мягкого кресла. Местами смешной до невозможности. И сквозь ровный тон, сквозь остроумие просачивается, будто необязательная, пронзительная трагедия героя — не желающего стареть и не могущего вернуть молодость.

Печальное лето заканчивается излечением пациента и смертью героя, и то, что смерть эта происходит во сне, сути дела не меняет. Герой проиграл в борьбе с жизнью. Единственный человек, который мог быть его союзником в этой борьбе, — девушка — хотела только секса. Этой повести не избежать сравнения с «Тропиком рака» Генри Миллера: похожи не только ситуации, в которых существуют герои, но и в какой-то степени судьбы авторов. Но в этом сравнении повесть Данливи не проигрывает, она более тонка, лирична и стилистически совершенна. В книгу вошли также несколько ранее не переводившихся рассказов (некоторые не более чем остроумные, некоторые хороши настолько, что заслуживали бы отдельного разговора) и пьеса «Одиночка».

Вадим Левенталь

• Пер. с. исп. М. Смирновой
• М: Эксмо; СПб.: Домино, 2005
• Переплет, 256 с.
• ISBN 5-699-13551-0
• Тираж: 8100 экз.

В 1816 году лорд Байрон с секретарем, Перси Шелли и Мари Шелли провели несколько месяцев в замке на берегу Женевского озера. В ненастную погоду они, взяв пример с персонажей Боккаччо, договорились развлечь друг друга литературной игрой. Условием игры было сочинить страшную историю с привидениями. Именно тогда восемнадцатилетняя Мари Шелли написала всемирно известного «Франкенштейна», а Байрон — повесть «Вампир», от которой потом открестился и приписал авторство своему секретарю. Оба произведения стали классикой мировой готики и первыми в ряду бесконечного ряда переделок и подражаний. Такова общепринятая версия событий. Но писателя-постмодерниста, конечно, не может удовлетворить наличие одной-единственной версии.

Андахази, молодой и модный аргентинец (на четверть, впрочем, русский), предлагает свою остроумную трактовку. Повесть легко балансирует между готикой и порнографией с веселой улыбкой на лице. В сущности, основа повести — анекдот, но этот жанр не мешает автору непринужденно поразмышлять о роли художника в процессе творчества и о сущности самого процесса. Проблема литературного отцовства решается в повести самым радикальным образом. Параллельно приоткрываются тайны творческой лаборатории Пушкина, Гофмана, Шатобриана и даже самого Андахази.

Вадим Левенталь