Автор: Arseny Shmartsev

• Перевод с испанского Владимира Петрова
• Митин журнал, Kolonna Publications, 2006
• Переплет, 396 с.
• ISBN 5-98144-070-8
• Тираж: 2000 экз.

«Я хотел изобразить приключения не персонажей, но группы архетипов, каждый из которых представлял бы одну из граней нашей души». Этим кратким комментарием к своей книге Алехандро Ходоровский только усложняет задачу читателя, вынужденного угадывать, какие именно архетипы скрывают в себе двадцать два персонажа «Попугая…». При подступах к довольно объемистому роману в голове неизбежно возникает путаница: слишком много героев, слишком хитроумными нитями они связаны между собой. К концу книга приобретает четкость, начинает прослеживаться сюжет, создается иллюзия удобоваримости текста. Читатель, с головой нырнув в глубокий омут, внезапно ощущает под ногами дно. Но не стоит поддаваться соблазну — в самом конце новый омут захлестнет читателя, и опять все встанет на свои места — то есть опять все станет непонятно.

Герои Ходоровского: поэты, паяцы, богоборцы, утерявшие внутреннюю гармонию, — путешествуют по вымышленной стране, которая, впрочем, имеет название — Чили. Они сражаются, предаются разврату, пишут романы, а под конец (как раз в этом месте книга становится внятной) вступают в оппозицию с властью. Информации слишком много. Информация путает и сбивает с пути. Ходоровский — дитя сюрреализма, вот почему его книгу предпочтительнее созерцать, а не читать.

Начало первой главы напомнит нам о Борхесе, некоторые метафоры — о Павиче. Но у Ходоровского все гораздо сложнее. Он умудряется проследить судьбу каждого из своих двадцати двух героев и довести ее до логического конца. При этом у каждого героя есть своя история, а у каждой истории — предыстория.

В книге много отталкивающих сцен. Ходоровский достаточно жесток и бескомпромиссен. Но его умение завлечь читателя, затянуть в паутину своих фантазий берет верх над любыми догмами. В мире, нарисованном автором, царит своя мораль. Здесь нет ни одного события, вносящего дисгармонию в путешествие героев по вымышленному Чили и в путешествие читателя по собственному подсознанию.

Роман-путешествие (или, если угодно, трип). Это особый жанр (не имеющий, кстати, ничего общего с путевыми заметками). Особенно радует, что Ходоровский, говоря о путешествии, не упоминает о наркотических трипах — а ведь этим грешат многие авторы, пишущие нечто подобное. У героев романа слишком богатое и слишком больное воображение для того, чтобы подкреплять его химическими веществами. Лишь один герой в романе принимает наркотики — президент вымышленного Чили, убогий диктатор с убогим внутренним миром.

Сегодня мы только начинаем открывать для себя творчество Ходоровского. Многие знакомы с его фильмами. Настал черед и книг. «Попугай с семью языками» — хорошее подспорье для любителей всего нового и неизведанного.

Виталий Грушко

• Перевод с немецкого Романа Эйвадиса
• Азбука-классика, 2006
• Твердый переплет, 384 с.
• ISBN 5-91181-037-9
• Тираж: 12 000 экз.

Влюбленный «Парфюмер», или Ай да Зюскинд!..

Бывают авторы, которые воспарят к высотам творческого озарения, полыхнут пожарищем дара, озаряя и согревая шорт-листы, агентов и рейтинги бестселлеров, а после — закатятся, задымятся, затаятся…

Таков Патрик Зюскинд. Роман «Парфюмер», принесший всемирную славу автору и обогативший немало издателей, оказался превосходен. Комментарий Зюскинда к опубликованному сценарию фильма «Россини»: «„Россини“, или Убийственный вопрос, кто с кем спал» — интересен. Сам же сценарий…

Да, конечно, кино и литература — искусства различные. Однако, как сказал ныне признанный классик, «есть разница меж них, и есть единство». Но это никоим образом не помогает мне уяснить: отчего из двух работ, принадлежащих перу лавроносца, наиболее интересным оказывается не сам текст, а, по сути, комментарий к нему? И отчего из двух авторов (а перед нами — два сценария) занимательней всего для читающего вовсе не маститый творец мастера-маньяка, а малоизвестный Хельмут Дитль, чья новая история об Орфее и Эвридике (с присущим нашему веку трансгендерным уклоном и описанием «одиночества в большом городе», столь же банального, сколь и правдивого) привлекает сильнее, нежели выдержанная в стиле и эстетике Феллини история о жизнях (и одной смерти) завсегдатаев ресторана?..

Чувство, испытанное мною, сродни тому, что пришлось испытать в 2003 году. Тогда Виктор Пелевин, другой писатель из затаившихся, воззрел в зерцало на свой пресветлый лик и увидел, что застится он тьмою забвения. И написал «ДПП (нн)». И решил: хорошо весьма. И продал книжку издателю. И напечатал ее издатель. И раскупили ее читатели. И решили иначе.

Отсюда мораль: длительное воздержание вредно для творческой потенции.

Вместе с тем, есть в обоих сюжетах нечто общее. И пусть в первом на фоне тотального промискуитета персонажи — не более чем фигурки из итальянской комедии масок, а во втором — Учитель и Ученик (вернее, Ученица), Мужчина и Женщина, Старость и Молодость, Жизнь и Смерть, Инь и Ян, Орфей и Эвридика (в полным соответствии с парадигмой новой эпохи сменившие гендерные роли, отведенные мифологической канвой).

Чего стоит хотя бы Слово, заменившее в новом повествовании Взгляд. А повторение античных сюжетов, но уже в нашем тысячелетии? Наконец, последнее по порядку (но не по важности) — грустная ирония, сквозящая в каждом абзаце, в каждой строчке диалогов?..

Нет, что ни говорите, а Дитль под этой обложкой — не в пример интереснее Зюскинда. Впрочем, помня о том, что после «ДПП (нн)» ПВО подарил благодарным потомкам еще и «СКО» («Священную книгу оборотня»), то поводов для грусти нет.

Зато есть поводы для надежды и предвкушения.

Адам Асвадов

• Переводчик: Константин Георгиев
• Гаятри, 2006
• Твердый переплет, 144 с.
• Тираж 2000 экз.
• ISBN: 5-9689-0055-5

О драконах ни слова!

Эта книга написана в конце первого десятилетия плюралистичной и эклектичной эпохи постмодерна (1950—…), поэтому совершенно нет ничего примечательного в пояснении под заглавием, что читатель обрёл «пособие для начинающих психологов, психопатов и всех прочих людей доброй воли, а также — участников различных семинаров и тренингов, равно как и современных алхимиков», и не должно восприниматься иначе, как тяжелая дань трагическому времени, норовящему укрыть истинную сущность происходящего в нескончаемой мишуре вызывающих нарядов отчаявшихся паяцев. Гораздо примечательнее то, что книга эта написана на стыке двух художественных миров, всецело принадлежащих двум блистательными поляками — Станиславу Ежи Лецу и Станиславу Лему.

Итак, господа психопаты, дамы — начинающие психологи и товарищи алхимики, перед нами «Трактат о драконах». Впрочем, первый же афоризм из раздела «Краткое Введение в древнюю, принятую и новейшую науку о Драконах» дистанцирует книгу от средневекового бестиария: «Все драконы наши. Чужих драконов не бывает. Все наши драконы — это те, которых мы создаем или породили сами, или же впустили в себя и дали им кров». Впору вспоминать древних греков, воображение которых населяло небеса капризными богами, землю — злобными демонами, а рациональный ум списывал на чересчур тесное взаимодействие с теми или другими все то, что гораздо позднее Ницше, перекашиваясь от омерзения, назвал «человеческое, слишком человеческое».

В самом деле, если паника — всего лишь суггестивные происки козлоного демона Пана, милого черному сердцу Алистера Кроули, то что мы спишем на существ, гораздо более габаритных? Ведь, согласно трактату, «не все драконы имеют земное происхождение, хотя и существуют только в связи с нами».

Есть над чем поломать голову, тем более что трактат постоянно дает рекомендации по «работе над Драконами». Как говорил Станислава Ежи Лец в своих «Непричесанных мыслях» (1957—1959), «У каждого века есть свое средневековье». Это формально подтверждают два последующих раздела трактата: «Драконофилия. О любви к Драконам и о любви Драконов, краткая систематизация фактов, а также неподтвержденных и неопровергнутых гипотез» и «Дракономания. Об играх Драконов и об Играющих Драконах в качестве очень поверхностного и более чем скромного введения в проблему».

Ну как же тут просвещенному читателю диалектически не вооружиться антитезой? А именно — появившейся позднее (1963 год) Общей Теорией Драконов великого Кереброна Эмтадрата. В «Путешествии третьем, или Вероятностные драконы», входящем в Кибериаду Станислава Лема, он найдет главные ее положения: «Как известно, драконов не существуют. Эта примитивная концепция может удовлетворить лишь ум простака, но отнюдь не ученого, поскольку Высшая Школа Небытия тем, что существует, вообще не занимается; банальность бытия установлена слишком давно и не заслуживает более ни единого словечка. <…> Имеется три типа драконов: нулевые, мнимые и отрицательные. Все они, как было сказано, не существуют, однако каждый тип — на свой манер».

Все три типа Драконов в трактате Яна Словика наличествуют. Если «многие драконы хорошо знают законы физики», как гласит трактат, то почему тем — многим или немногим — читателям его не усвоить эту нехитрую классификацию, памятуя о том, что «многие драконы — сами не более чем игры…».

Валерий Паршин

• Серия: Historia Rossica
• Перевод с английского В. Макарова
• Новое литературное обозрение, 2006
• Твердый переплет, 320 с.
• ISBN 5-86793-440-3
• Тираж: 2000 экз.

То, что «умом Россию не понять», давно плотно вошло в наше сознание; это уже не столько ее «особенная стать», сколько удел нашей ментальности, не лишенной — вроде бы до сих пор — возможности «только верить», вероятно потому, что всякие иные возможности сама история нашего отечества упрямо ставит под сомнение.

На наше счастье (или удивление?), профессор Нью-Йоркского университета историк Янни Коцонис, вооруженный академическим педантизмом, пробился-таки сквозь цепкие льды русского национального мифа и почти совлек волшебные покровы непроходимой тайны с «загадочной русской души».

В центре его скрупулезного исследования — попытки русского правительства спешно «модернизировать» «отсталое» крестьянство после Освобождения последнего в 1861 году (в книге слово «Освобождение» всегда используется вместо «политкорректного» словосочетания «отмена крепостного права» и пишется с большой буквы).

«Модернизация» уклада жизни миллионов бывших рабов, некогда продаваемых оптом и в розницу через объявления в газетах, как показывает Коцонис, проходила в той же барской манере, что и их закрепощение. Деятельные «прогрессивные» господа и мысли не допускали о возможности самостоятельного хозяйствования вчерашних холопов, «темных», «неразумных» и «неорганизованных», поэтому все реформы были насильственными и хоть встречали пассивное — а порой и активное — сопротивление, это обстоятельство никогда не приводило к серьезным попыткам понять истинные чаянья самих освобожденных.

Неписаные правила выживания в узаконенной вековой неволе, да еще и освященной Церковью, подсказывали крестьянам линию поведения по отношению к бывшим работорговцам и рабовладельцам, чьим добрым намерениям никто не верил.

Эта вошедшая в плоть и кровь тактика выживания, строящаяся по принципу «я сделаю все, что вы хотите, только оставьте меня в покое», привела к тому, крестьянам было гораздо удобнее поддерживать стереотипы, которые охотно использовали «господа», нежели что-либо опровергать, тем самым провоцируя более ощутимое вторжение властей в уклад привычной жизни. И тогда грубость нравов, суеверие и неграмотность, порожденные крепостным рабством, превращались в сознании агрономов и инспекторов в непреходящую «отсталость», «серость» и «неученость» всего русского крестьянства. Крестьянин уже просто не мог быть не «отсталым».

Прочитав книгу американского историка, можно прийти к неутешительному выводу, что даже тем реформаторам, которые искренне желали процветания и свободы своему «народу», при непосредственном столкновении с этим самым народом было «умом Россию не понять» — в первую очередь потому, что «ум» их был отшлифован европейскими экономическими теориями и изысками западноевропейской культуры, а не необходимостью каждодневного примитивного изнуряющего труда и лавирования между гневом и милостью «цивилизованного» поместного сатрапа или его нецивилизованного, но от этого только гораздо более расторопного наместника.

Валерий Паршин

• Перевод с английского Т. Ю. Покидаевой
• АСТ, 2006
• Твердый переплет, 252 с.
• ISBN 5-17-0037539-5
• Тираж: 20 000 экз.

Постмодерн мертв… Да здравствует постмодерн?

Вопреки ожиданиям, создатель «Бойцовского клуба» выбрал новый жанр. Жанр, в равной степени чуждый и романистике, и киносценариям. Альтернативный путеводитель. Время: конец восьмидесятых — начало девяностых. Место: Портленд, штат Орегон. Герой: город и… сам автор.

«Беглецы и бродяги» — текст, знакомящий читателя и со становлением самого Паланика, и со своеобразием того, что принято называть «местным колоритом».

Однако Паланик не был бы Палаником, напиши он банальное руководство по осмотру и посещению местных достопримечательностей. Слишком буржуазно, слишком по-истеблишментски (и не важно, каков порядок гонорарных сумм Чака, — мы верим и знаем, что он по-прежнему останется верен своему безумию и не предаст читателя, продавшись за каких-то лишних полмиллиона).

Трансвеститы и призраки, биеннале «Апокалипсиса» — сквот-сейшена в загаженном, вонючем, декорированном кусками манекенов бывшем ангаре для ремонта автобусов и магазины «всякой всячины», стрип- и свинг-шоу, международная конференция/фестиваль садомазохистов — таков Портленд Чака Паланика, который он знает и любит.

Описания Нынешнего перемежаются «Открытками из Прошлого» — воспоминания Чака о самом себе, о том, как создавался и становился «Бойцовский клуб».

Вернее, где. Всякий, кто прочел «Беглецов и бродяг», понимает: только здесь, и нигде более, мог появиться замысел. Именно эти ударницы эротического труда, эти отели с привидениями, эти герои трансвеститских шоу могли привести к полному и окончательному внутреннему освобождению автора и… читателя.

Паланика можно сравнивать с Берроузом, Керуаком или даже с Тимоти Лири. В сущности, моды и идеи шестидесятых и девяностых так же похожи друг на друга, как стили начала нового тысячелетия и семидесятых-восьмидесятых годов позапрошлого века. Одежды, прически, музыкальные стили и даже то, что принято называть «идеологией» (или отсутствием таковой), нередко повторяется с точностью до мельчайших деталей.

Насколько пафос американских шестидесятых-девяностых с их «занимайтесь любовью, а не войной», с их «оттепелью» на фоне жесточайшего политического кризиса и Великой Психоделической Революцией был, несмотря на провозглашение безграничной индивидуальной свободы (зачастую в ущерб обществу), в сущности, социальным — настолько же присущий семидесятым-восьмидесятым-миллениуму культ «сильной личности», насилия (в том числе и социального — как формы государственного или корпоративного принуждения), эстетизация боевиков и просто боевых искусств оказались, в сущности, противообщественными. Ибо если в первом случае нам предлагают (пусть и утопически) некие Великие Земляничные Поляны, то во втором — тотальную «Стрельбу по живым мишеням», где, при отсутствии «левых» и «правых», каждый участник процесса — в лучшем случае «Игрушка» или «Высокий блондин в черном ботинке», не ведающий, что самой своей нелепостью бросает вызов Системе.

Но Паланик, как всякий настоящий художник, гораздо выше любой системы или «Системы». Рискну предположить, что любое подлинное творчество асоциально по определению, поскольку являет собой самый антиобщественный процесс, своего рода открытую мастурбацию.

Вы можете представить себе коллективное творчество? Успешный художественный проект, ориентированный на «социальный заказ»? Политически ангажированный шедевр?

Я — нет. Мои герои — «проклятые поэты», ганнибалы-лекторы, франсуа вийоны и салманы рушди всех мастей, «беглецы и бродяги».

Постмодернизм, как и рок-н-ролл, мертв, но было бы наивно полагать, будто он мирно скончался в постели в окружении доброжелательных критиков и многочисленных (или не очень) потомков.

Постмодернизм, в отличие от рок-н-ролла, оказался мертворожденным проектом: концептуально «Бойцовский клуб» представляется мне гораздо интереснее того же Фуко или Дерриды. Хотя бы потому, что с изяществом парадокса сводит воедино эстетику шестидесятых-девяностых и семидесятых-миллениума.

Адам Асвадов

• Серия: Школа успеха
• Перевод с английского Анастасии Бродоцкой
• Прайм-Еврознак, 2006
• Мягкая обложка, 192 с.
• ISBN 5-93878-222-8
• Тираж: 5000 экз.

Любовь как война

Лозунгом для презентации книги Нины Фаревелл могла бы послужить фраза: «Феминисткам вход разрешен!» Но есть один нюанс. Это книга для женщин, которые ведут себя очень умно и скрывают ярко выраженный феминистический настрой. Делают они это, во-первых, чтобы заполучить мужа, а во-вторых, потому что «нет сколько-нибудь интересных занятий, которым стоит предаваться без сопровождения мужчины».

В том, что отношения между мужчиной и женщиной — это война, после прочтения «руководства для девушек по управлению мужчинами» сомневаться не приходится. И терминологию автор использует соответствующую, приводя «полный арсенал техник, политик, подходов и вспомогательных устройств, при помощи которых мужчина пытается получить то, что он хочет», и давая «детальное описание контрмер, которые должна применять женщина, чтобы одержать верх над коварным противником».

В этой войне, как ее видит миссис (или мисс?) Фаревелл, у каждого пола своя цель. Цель мужчины — заняться с женщиной сексом (какой нахал!). И если женщина «капитулирует» (пользуясь терминологией автора), она проиграла. Пленных мужчины не берут. Побеждает женщина в одном-единственном случае: если заставляет мужчину жениться на ней. Ведь «брак — это величайшее торжество женщины, сверкающий монумент ее талантам и силе ее характера. Ей удалось укротить и поработить бешеного зверя, именуемого Мужчиной, хотя он крупнее, сильнее и умнее ее самой».

В книге мужчины предстают как «бесчестный пол» (именно так звучит оригинальное название книги — «Unfair sex»). Они только и делают, что соблазняют, а потом бросают; обещают жениться и не выполняют свое обещание и т. д. Но, честно говоря, и женщины не выглядят такими уж ангелочками. Они делают все, чтобы женить на себе богатого мужчину или как минимум найти состоятельного спонсора.

Нужно отдать автору должное, книга лишена какой-либо пошлости и написана с искрометным юмором.

Правда, порой Нина Фаревелл сама себе немного противоречит. Сначала она обвиняет мужчин во всех смертных грехах и советует держаться от них подальше (но не дальше расстояния вытянутой руки или длины поводка), а потом, в последней главе, все же говорит, что «мужчины достойны того, чтобы их любили». За что же нам их любить? «Несмотря на то, что мужчина — хищный зверь, от рождения наделенный жестокостью маленького мальчика и эмоциональной устойчивостью флюгера, несмотря на то, что он чванлив, капризен и непредсказуем, несмотря на все, что мы против него имеем, — все равно это самое лучшее, что только есть на свете к радости и удовольствию женщины».

Надо сказать, что всю эту веселую белиберду в стиле фильма «Как выйти замуж за миллионера» (США, 1953) с Мэрилин Монро в главной роли сопровождают забавные иллюстрации.

И в заключение напомню главную мысль книги, которая могла затеряться за описаниями сражений на любовном фронте: девушки, берегите добродетель, несмотря на то, что кричат вам со страниц своих трудов проповедники свободной любви Альфред Кинси и Хэвлок Эллис. Ну, или хотя бы соблюдайте ее видимость.

Екатерина Зотова

• Перевод с английского: В. Гольдич, И. Оганесова
• Эксмо; ИД Домино, 2006
• Твердый переплет, 447 с.
• ISBN 5-699-16094-9
• Доп. тираж: 10 000 экз.

Дух Дэна Брауна шагает по земле…

Отечественный и зарубежный рынки книжной продукции с легкой руки Дэна Брауна заполонили всевозможные коды, головоломки, загадки, подсказки и ребусы. Подобно тому как Эдгар По считается родоначальником мистического хоррора, Уэллс — фантастики, Толкиен — фэнтези, а Конан-Дойл — детектива, автора «Кода да Винчи» можно было бы назвать отцом, основоположником, патриархом и первопроходцем нового жанра и стиля. И даже придумать особый термин. Что-нибудь вроде «криптотриллера» или «постисторического романа»…

Примеры? Да сколько угодно. В свое время мне довелось прочитать немало книг и рукописей, в той или иной степени стремившихся если и не сравняться успехом, то по крайней мере уподобиться «Коду».

То сотрудница музея в Нью-Йорке окажется жертвой преследования ватиканских спецслужб, которые пытаются вывезти на историческую родину внебрачного сына одного из пап, работающего музейным охранником; то — в другом романе — речь папы во время визита Его Святейшества в испанский городок заглушается тарабарщиной на шумерском языке, и музейные сотрудники, отправившись на поиски истины, не только соприкасаются с тайнами тамплиерского ордена, но и приходят к выложенному в виде сур Корана Великому Лабиринту, который является кодом ко Всему Сущему и каким-то образом повторяет структуру Человеческой Мысли.

Чем дальше в лес — тем больше дров. И вот уже вовсе — стеб, пародия, клоунада: троица бесшабашных друзей находит в Гвинее череп с предлинным носом, и выясняется: Пиноккио — жил, Пиноккио — жив, Пиноккио — будет… то уже не будет, конечно же, потому что имеется череп (а значит, где-то — и прочие бренные останки), но факт существования — налицо. И приходится друзьям сражаться с таинственным орденом, цель которого — не допустить, чтобы непосвященные узнали о существовании Великого Длинноносого… Чувствуете подкоп не только под Брауна, но и под все таинственные и загадочные ордена и братства прошлого, будущего и настоящего — от тамплиеров до чекистов.

Литературу такого рода можно делить на два типа: кричаще-бездарная и относительно достойная. Книгу Джулии Кеннер я отношу ко второй категории: приличное литературное качество, достойный перевод. Для развлекательно-коммерческого чтения — почти талантливо.

Мелани Прескотт, безработная исследовательница шифров, любила участвовать в Интернет-игре «Играй! Выживай! Побеждай!». Но в один прекрасный (вернее, ужасный) момент виртуальность стала реальностью.

Дело в том, что создатель ИВП, гениальный и безумный миллионер, решил воплотить свое детище в жизнь. И по условиям завещания финансовые ресурсы покойного направлены на оплату того, чтобы Жертва (Мелани) исправно разгадывала загадки, бывший офицер, а ныне телохранитель Спайкер ее защищал, а негодяй-маньяк по имени Линкс — гонялся за парочкой по всему Манхэттену. Совсем как в виртуальной игре.

Если бы в тексте оказалась хотя бы крупица юмора — получилось бы превосходное чтение. К сожалению, я не могу оценить в качестве шуток обыгрывание созвучий «Живанши» — «да Винчи», равно как и перечисление всевозможных брендов одежды и излияния героини в любви к туфлям, джинсам, топам и проч. Возможно, я просто не любитель «женских триллеров» — пусть даже в относительно увлекательном формате «пост-давинчизма»…

Адам Асвадов

• Серия: «Иной формат»
• Составитель: И. Халатова
• Эксмо, 2006
• Твердый переплет, 416 с., ил.
• ISBN 5-699-15643-7
• Тираж: 2100 экз.

UGAROFF

Сборник, включающий пьесы и повесть Михаила Угарова, московского писателя архангельского происхождения, есть событие если и не знаменательное, то по меньшей мере интересное. Во всяком случае, не безделица какая-нибудь. Шутка ли: выпускник литинститута им. Горького, худрук фестиваля молодой драматургии («Любимовка») и Театра.doc, что в первопрестольно-белокаменной, член жюри Всероссийского конкурса драматургии «Действующие лица», лауреат фестиваля «Новая драма» (2002), Национальной театральной премии «Золотая маска» (2003), обладатель премии Московского отделения СТД РФ «Гвоздь сезона» (2003), победитель конкурса МХТ им. Чехова и Министерства культуры РФ, лауреат телевизионной премии ТЭФИ за сериал «Петербургские тайны» (1996) и премии журнала «Дружба народов»…

При всем моем ироничном отношении к титулам и чинам могу сказать, что сам Угаров внушает уважение — по меньшей мере, талантом. Не буду подробно останавливаться на содержательной стороне пьес, включенных в сборник, оставлю за скобками и экзистенциальную горечь пошлого адюльтера («Оборванец»), и историю тихого безумства и ворошения скелетов в шкафу «коллективного бессознательного» провинциального семейства («Правописание по Гроту»), и клинический случай человечности («Газета „Русский Инвалидъ“ за 18 июля»), и ужас метафизики коммунальной квартирки («Кухня ведьм»), и гомофильный подтекст самозванства Смутного времени, а также сложные взаимоотношения Творца, творца и твари («Голуби») и вопрос Судьбы и героики в российской культуре первой половине двадцатого века («Зеленые щеки апреля»)… Пусть читатель, если у него возникнет желание ознакомиться с творчеством сего одаренного автора, сам выискивает рекомендованное издание по книжным лавкам да модным магазинам.

Я же остановлюсь лишь на двух вещах, украсивших сборник. Первая — собственно пьеса, подарившая название всему собранию произведений, вторая — повесть «Разбор вещей». Та самая, что была премирована в 1996 году журналом «Дружба народов».

Увидев название сборника и пьесы (первоначально — «Смерть Ивана Ильича»), невольно задаешься вопросом: но отчего же это off? К чему пошлая фанаберия компьютерной фамильярности?

И лишь позднее понимаешь: off являет нам здесь суровую, беспощадную противуположность on. Жестокая, неумолимая длань рока, сбирающая цветы жизней — иные преждевременно, иные — слишком запоздало. Угаров — мастер полутонов, недосказанности, полунамека, таящих в себе многочисленность чудесных смысловых открытий, которыми будет вознагражден всякий, кто раскроет его труды. Параллели с текстом Гончарова (вплоть до цитирования в авторских ремарках) также получают неожиданное развитие. Угаровский (как и гончаровский) персонаж болен, но болезнь эта — редкость для нашей постиндустриальной эпохи (где, кажется, потребность социума в человеке определяется единственно лишь той функцией, что принимает на себя личность). И называется она, эта заразная, к счастью, болезнь — «тотус», сиречь — «целостность».

Если большинство представленных в сборнике пьес обращаются к эстетике девятнадцатого века, то «Разбор вещей» — кафкианский вариант довлатовского «Чемодана», исполненный эстетики советской. Разбирая вещи, оставшиеся после некоей безвестно умершей Анюты, персонаж оказывается участником абсурдистских, но в то же время — щемяще-трогательных переживаний. В конце концов воображаемое и действительное меняются местами и происходит вакханалия Случая.

Замечу, что герои Угарова всегда и безнадежно одиноки. Несмотря на то, что драмы их имеют обыкновение разыгрываться в самой что ни на есть провинциальной обстановке. Как это свойственно творчеству Угарова, его трагизм, его пафос немногословны и незаметны. Они проявляются деталью, какой-нибудь безделицей, пустяком, обретающими, однако же, необыкновенную значимость и глубину. Таков интерьер дома в «Русском инвалиде». Таков многоуважаемый шкаф на коммунальной кухне. Такова старая фотография и воображаемые письма, которые пишут друг другу персонажи «Разбора вещей».

Налицо возвращение к традиции, к истокам русской словесности в лучших ее проявлениях, переосмысленных новым тысячелетием. И нам остается лишь уповать на то, что век грядущий окажется человечнее века минувшего, а новый слог — не хуже старого. Впрочем, в последнем, кажется, можно не сомневаться, коль скоро имеются писатели, подобные Угарову.

Адам Асвадов