Татьяна Москвина
Похвала плохому шоколаду
Эдуард Кочергин
Ангелова кукла
- Изд. Ивана Лимбаха, СПб., 2006
Я хотел бы стать писателем.
Писатель — хорошая профессия, и иногда мне представляется, что было бы неплохо, если бы я — это был я, и в дополнение ко всему еще и писатель. Конечно, дальше размышлений и фантазий дело не идет. Ведь я не владею каллиграфией. Я никогда не учился искусству письма, а ведь для писателя это, вероятно, первая и главнейшая наука.
Я хотел бы стать русским писателем.
Даже так: современным русским писателем.
Школу я, разумеется, закончил и научился писать на русском языке разные слова, и смог бы, пожалуй, соединять их в предложения и даже в абзацы, каждый новый абзац начинать с красной строки, а между главами оставлять пробелы в две строчки, и так страница за страницей. Но я ведь понимаю, что дело не в этом.
А в чем?
Ну, в каллиграфии, разумеется.
Вот напишу я, предположим, «дорога», и что это будет? Да ничего, просто шесть закорючек, букв, неизвестно откуда взявшихся. От Кирилла и Мефодия, братьев Солунских, скажете — и пусть, а что это меняет? Черные эти значки, они значки и есть.
А вот напишет писатель то же самое слово, а оно уже не то.
«Дорога» у него не «дорога» и «стена» — не «стена».
Я мог бы придумать сюжет, со мной ведь в жизни разное случалось, разные истории. Да кто угодно мог бы. Иной раз познакомишься с кем-нибудь прямо на улице, у пивного ларька например, и он, новоприобретенный друг, такое начинает рассказывать… Как он в армии служил, или как в тюрьме сидел, или как его жена бросила, или как он ее, а дочь при этом встала на сторону жены, а он ведь ее маленькую на руках носил и разговаривать учил, а теперь они его на порог не пускают, а армейские кореша все померли, потому что в Чернобыль на ликвидацию мотались, а после отсидки на работу не берут, даже в магазин, хотя статья у него была за причинение тяжких телесных по неосторожности, а еще про то, как его в камере первым делом спросили «ты кто по жизни», а он не знал что ответить — а кто действительно? — хорошо, что в детстве боксом занимался, тренером у него был армянин, Руслан, толстый такой, он говорил: «Одын удар, понымаешь? Всо рышает одын удар».
Но при чем здесь сюжет…
Их-то всего четыре. Кто не верит, пусть у Борхеса справится.
Рукой писателя водит его судьба. Если, конечно, писатель рукой пишет.
То есть, я не буквально имею в виду, вон, в одном корейском фильме, Ким Ки-Дука, кажется, старик кошачьим хвостом писал — живую кошку зажал под мышкой, хвост ее в краску макал и писал, прямо на полу. Очень мне это понравилось.
Можно папиросным дымом в предутреннем полумраке, как вон Достоевский в Старой Руссе. Бродский «Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать…» на водочной этикетке написал, как знавший его в ту пору Евгений Рейн утверждает. Солженицын вообще писал невидимыми буквами внутри головы, на извилинах выцарапывал, а на даче у Ростроповича только восстанавливал по памяти. Это неправильные все примеры, не литературоведческие. Так ведь и я так просто размышляю. По-обывательски.
Если буквы собой заполняют пугающую и притягательную пустоту, которая единственная писателя в писательстве искушает, то читатель это сразу чувствует. Каллиграфию чувствует.
А если не владеет, скажем, писатель каллиграфией, то это не писатель. А кто? У Хармса по этому поводу короткая история есть. Не буду цитировать, все и так знают.
Зашел в книжный магазин, с полки, на которой значится «современная русская проза», взял книгу, открыл, а взгляд не останавливается. Ни на чем. Ни одно слово в себе сокровенности не содержит.
Я не этим хотел бы быть.
К чести современной словесности сказать, из двух десятков две отозвались, вернее, ум мой впечатлился их (книг) словами. Сказать-то можно? Одна — художника Кочергина (он пишет на картоне пеплом и гранитной пылью. И сыростью). Другая — Татьяны Москвиной — театроведа и критика (она на мутной воде деревянным прутком и хлебными крошками).
Алексей Слюсарчук
