Быков-2

Победителем одиннадцатого сезона премии «Национальный бестселлер» стал роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея». Напомним, в шорт-лист «Нацбеста-2011» входили следующие произведения:

  • Дмитрий Быков «Остромов, или Ученик чародея»
  • Фигль-Мигль «Ты так любишь эти фильмы»
  • Михаил Елизаров «Мультики»
  • Павел Пепперштейн «Пражская ночь»
  • Андрей Рубанов «Психодел»
  • Сергей Шаргунов «Книга без фотографий»

В 2006 году Дмитрий Быков уже становился лауреатом Нацбеста, тогда была награждена написанная им биография Бориса Пастернака.

Голосование Малого жюри:

  • Музыкант Иван Алексеев (Noize MC) — Быков;
  • Проректор по направлениям «филология» и «искусства» Санкт-Петербургского государственного университета Сергей Богданов — Фигль-Мигль;
  • Руководитель LiveJournal Russia Светлана Иванникова — Фигль-Мигль;
  • Журналист Олег Кашин — Шаргунов;
  • Главный художник Большого драматического театра имени Г. А. Товстоногова, лауреат «Нацбеста-2010» Эдуард Кочергин — Быков;
  • Режиссер Алексей Учитель — Елизаров;
  • Почетный председатель жюри Ксения Собчак должна была выбрать Быкова или Фигль-Мигля. Отметив, что из шорт-листа ей больше всего нравится Елизаров, Ксения Анатольевна сделала выбор в пользу Быкова.

Источник: соб. инф.

См. тажке интервью 2010 года: Дмитрий Быков: проза с сентября по апрель

Квартет И. О чем говорят мужчины (фрагмент)

Отрывок из книги

О книге Квартета И «О чем говорят мужчины»

Бритни Спирс

Знаменитая американская певица Бригантина
Спирина, больше известная как Бритни Спирс, родилась
в 1981 году на Урале в селе Малые Пальцы. Бригантина
стала юбилейной, 40-й жительницей Малых
Пальцев, после чего их переименовали в Средние
Пальцы.

Жительницы Малых Пальцев славились по всему
Уралу врожденным знанием квадратного корня
из 497 и бюстами. Вот и маленькая Спирина уже во
втором классе не помещалась за школьной партой,
поэтому ее сажали на стул между рядами, и она раскладывала
учебники у себя на груди.

Через два года произошло событие, которое
резко изменило всю жизнь будущей поп-звезды.
Мама Бригантины в очередной раз нашла своего
мужа под забором и, вместо того чтобы тащить его
домой, сдала свою находку государству, получив согласно
российскому законодательству 25 процентов
от ее стоимости. А поскольку у Петра Спирина
во рту было четыре золотых зуба, доставшихся
ему в наследство от деда, то мать и дочь Спирины
получили от государства 127 рублей 50 копеек и
зажили безбедно и счастливо. Так продолжалось
целых два дня, пока не закончились деньги. Но ужепривыкшая жить широко Бригантина решила покинуть
родное село и с помощью четырех суровых,
но ласковых шоферов-дальнобойщиков добралась
до Москвы.

В Москве у Бригантины опять началась красивая
жизнь — сначала на лавочке у Казанского вокзала,
затем в переходе под Новым Арбатом и наконец во
вьетнамском общежитии на Щелковской. А однажды
ее лицо попало на обложку журнала «Космополитен», который она подложила под щеку, ночуя на скамейке.

Этот успех вскружил ей голову, и, поняв, что
в России она уже добилась всего, Спирина решила
эмигрировать. Она взяла билет на самолет, который
лежал в дамской сумочке, случайно оставленной без
присмотра в аэропорту Шереметьево-2, и улетела
в Америку. В Нью-Йорке она полгода мыла полы в
«Макдоналдсе» на 42-й авеню и прославилась на весь
Манхэттен тем, что могла нести на груди до 25 использованных
подносов. Посмотреть на это пришел
продюсер, работавший с Рэем Чарльзом. Он сразу же
оценил внешние данные Бритни и предложил ей пятилетний
контракт на три миллиона долларов.
Дальнейшая судьба Бригантины Спириной, ставшей
Бритни Спирс, известна всему миру.

Рамштайн

Члены суперпопулярной группы «Рамштайн» появились
на свет в 1964 году в здании КГБ на Лубянке
в инкубаторе для выращивания секретных сотрудников.
Созданы они были методом внедрения клетки
Феликса Дзержинского в индюшачье яйцо, куда затем
добавлялись 10 граммов закаленного стронция,
немножко можжевеловых шишек, толченая елочная
игрушка и одна-две чайные ложки соли по вкусу.
После этого на яйца усаживался майор КГБ и сидел
неподвижно в течение трех лет, пока из яиц не вылуплялись
секретные сотрудники — десяти сантиметров
роста, но уже в форме лейтенанта КГБ и с
табельным оружием.

Десятерым будущим рамштайновцам прокололи
полный курс немецкого языка (40 уколов) и, залив
шоколадом, отправили под видом шоколадных зайцев
в Мюнхен с заданием незаметно заменить все
немецкие учебники на русские. Но тут «Рамштайн»
ждал чудовищный провал. Подвыпивший секретный
агент, который под Новый год получил бандероль с
шоколадными зайцами, съел четверых. Поняв свою
ужасную ошибку, наш резидент застрелился из гранатомета, а оставшиеся члены команды простояли у
него на полке двадцать лет, пока во время страшной
жары летом 1985 года шоколад не растаял, в результате
чего будущие музыканты приобрели нормальные
размеры и приступили к выполнению задания.

Они устроились музыкантами в бар «Сосискен
унд сарделькен унд подливкен» на Гитлеркапутштрассе,
взяли название «Рамштайн» в честь председателя
КГБ Чебрикова и связались с тогдашним советским
резидентом в ФРГ Владимиром Путиным,
который вот уже год, боясь выйти даже на секунду,
сидел и ждал их в соседнем ресторане. Путин очень
обрадовался, что все-таки дождался коллег, так как
теперь он мог отлучиться в туалет. Вернувшись через
два дня, он сообщил, что отбывает в Москву для
вступления через несколько лет в новую должность,
приказал музыкантам стать знаменитыми и ждать
указаний, а сам сел в истребитель и улетел.

Дальнейшая судьба группы «Рамштайн» известна
всему миру. Остается добавить, что песню «Мутер»
музыканты посвятили высиживавшему их майору
КГБ, чье имя мы по понятным причинам назвать не
можем, а вот фамилия его была Зюркалов…

Наконец-то!

Найден натурщик, позировавший Казимиру Малевичу
для его знаменитой картины «Черный квадрат».

Вина доказана

Как установили метеорологи, в беспрецедентной
жаре, обрушившейся летом 2006 года на Москву, был
виновен тогдашний мэр. Дело в том, что в последние
годы Лужков неоднократно разгонял собиравшиеся
над Москвой тучи. И вот тогда тучи в знак протеста
стали собираться в другом месте.

Обращение к миру

Министерство юстиции России выступило с обращением
к преступному миру. В связи с тем, что
российские тюрьмы переполнены и в них не хватает
мест, Минюст просит всех потенциальных преступников
заранее бронировать места и приносит свои
извинения тем, кому все же придется часть срока
провести на свободе.

Суперкофе

Российская фабрика «Иванов и однофамильцы»
выпустила в продажу новую марку суперрастворимого
кофе. Пятьдесят граммов этого кофе полностью
растворяются в стакане кипятка, совершенно не изменяя
цвет воды, а после этого ни по запаху, ни по
вкусу невозможно определить, что это кофе.

Сервис крепчает

В Москве при небольшом стечении народа открылся
магазин товаров второй необходимости.
Любой желающий может купить там аппарат для выжигания
на доске, чеканку неизвестного армянского
художника «Рысь, склонившаяся над добычей», макет
противолодочного крейсера «Быстрый», склеенный
из спичечных головок, медный бюстик маршала Баграмяна
и множество других не очень нужных товаров.

Погода не радует

Метеослужба города Когалыма сообщает, что на
гражданина Шестакова выпала месячная норма осадков
и нанесла ему серьезные телесные повреждения.
Дело в том, что она выпала из окна седьмого этажа в
эмалированном ведре.

Прямое попадание

В Книгу рекордов Гиннесса попал житель Петрозаводска
Алексей Гомин, страдающий самым большим
на свете раздвоением личности. Как утверждает
жена Гомина, 18 февраля с 20.00 до 23.30 ее муж одновременно
находился на совещании, на рыбалке со
старшим братом и играл с другом в шахматы у него
в гостях. Об этом ей сообщили сам Гомин, его старший
брат и друг; более того, друг еще утверждал, что
Гомин остался у него ночевать, хотя эту ночь Алексей
провел еще и дома.

Опять праздник

Вчера в России отметили день статистики. И как
отметили статистики, так давно никто не отмечал.

Ноу-хау в рекламе

Московское общество очень толстых людей предлагает
новую услугу — размещение рекламы на своих
самых крупных представителях. Так, например,
на 340-килограммовом вице-президенте общества
Евгении Зябликове помещается такой же объем рекламы,
как и на троллейбусе, а стоит это значительно
дешевле.

Шаги прогресса

Фабрика детских игрушек в Бирюлево наладила
выпуск новых усовершенствованных бирюлек. Теперь
в них с удовольствием играют не только дети, но и
взрослые.

Купить книгу на Озоне

Новая мысль

Отрывок из романа Александра Иличевского «Математик»

О книге Александра Иличевского «Математик»

Максим вырос в семье, страдавшей нехваткой любви. Родители его познакомились в очереди за яблоками джонатан в магазине на Тверской, в предновогодней толпе, поглощенной покупками к праздничному столу. Мама жила в Лобне, отец в Долгопрудном, и в тот же вечер он окликнул ее на платформе Савеловского вокзала. В вагоне они обсуждали фильм Киры Муратовой «Долгие проводы». В тот час им показалось, что они знают все друг о друге и вечности. Отец занимался астрофизикой, летом вывозил семью в горный поселок при Архызской обсерватории. Макс купал коней, ходил в ночное, доил овец, возился с пастушьими собаками, занимался альпинизмом, мог полдня карабкаться на скальный столб. В старших классах с рюкзаком книжек поднимался в Джамагат, подолгу жил на контрольно-спасательной станции, занимался математикой, параллельно исследуя с московскими командами всю Теберду и Домбай. Однажды, спустившись в Архыз, показал родителям диплом альпиниста-перворазрядника.

Мама преподавала в школе физику, любила лыжные походы. Отец с ней развелся во время первой весенней сессии Макса на мехмате. Долгосрочная любовница его была дочерью генерала авиации, всегда улыбалась, широкобедрая, но сухая и вся вогнутая, как вобла, у нее уже были мимические морщины в уголках рта, как у приученных к механической приветливости стюардесс. Дочь ее, подросток, училась в Гнесинке, таскалась везде с виолончелью и обожала будущего отчима.

Максим только тогда понял, что в стране происходит что-то невеселое, когда вернулся из-за границы после месяца летней школы в Турине и обнаружил в табачном киоске, что коробок спичек теперь стоит рубль, а не копейку. Отец получил контракт в университете на берегу озера Мичиган и выехал с новой семьей в Америку навсегда. Приемная дочь играла теперь в оркестре Чикагской филармонии. В один из визитов к отцу Максим пошел с ним на концерт — слушали Девятую симфонию Малера.

Максим уехал в Америку через два месяца после отца и оставил мать наедине с ее горем. После развода она сначала вместе со своей лаборанткой разбавляла спирт грейпфрутовым соком. Потом у нее появилась компания. Максим то и дело заставал у них в квартире в Долгопрудном мутных личностей с гитарой, романсами или проклятым бардовским репертуаром. Первые годы он считал: мать сама виновата. «Слишком была требовательна. Когда любишь, нельзя поглощать».

«Сыночек, как ты учишься? Все благополучно?.. А я — видишь сам — плоха совсем. Меня ненависть съела. Почему твой отец так поступил? Почему он растоптал меня? Я была рабой его, все горести и радости делила с ним… Он бесчестный человек. Не учись у него, сыночек, ничему не учись. Людей надо жалеть.

Люди слабые. Люди хрупкие… Одним движением ты можешь зачеркнуть чьюто жизнь. Будь осторожен, внимателен. Жалей людей… Человек в слабости беден и мучителен сам себе…»

Максим выслушивал мать молча. Приезжая из Америки, он бывал у нее не больше получаса. Раз в семестр посылал деньги через друзей. Друзьям его она назначала встречи у Центрального телеграфа, на их обычном, семейном месте свиданий в Москве. Здесь в молодости она дожидалась отца и потом Максима. Последний раз сын видел мать здесь, на взгорье Тверской улицы, когда примчался из университета в день объявления результатов приемных экзаменов.

Взволнованная, мама стояла в своем любимом платье с маками. Она купила подарок — перчатки, и протягивала их — сейчас, среди лета, ничего не спрашивая, готовая к горю, к тому, что отправит осенью сына в армию…

Максим взял перчатки — всю школу он мечтал о настоящих лайковых перчатках, — и обнял мать: «Поступил!». Она расплакалась, и пошли они с сыном в

Газетный переулок, в бывший храм Успения, где под высоченными сводами гудел и потел в душных глухих кабинках с раскаленными трубками междугородний телефонный узел. Голос отца, находившегося в Архызе, едва можно было расслышать: «Да! Да!».

Макс вылетел в Минводы на следующий день и провел остаток лета на альпийских маковых лугах, отъедаясь шашлыком, отпаиваясь козьим молоком. В то лето он впервые попробовал терьяк — ссохшиеся капли сока из надрезов на маковых коробочках. От нескольких затяжек его приподнимало над землей, и он ложился на сочную прохладную траву, смотрел в небо, на проплывавшие близко облака. На лугах он проводил дни напролет, занимаясь; и когда поднимал глаза от тетради или книги, чтобы расслабить хрусталик, то погружался в созерцание снежных великанов, изумрудного плато, благодатного пастбища, прозванного альпинистами Сковородкой. Каждая тропка, каждый куст или дерево в таком прозрачном воздухе — сколь бы ни были удалены эти объекты — виделись здесь во всей своей предельно четкой отдельности. Горы представлялись Максу реальными воплощениями математических вершин, к которым он учился стремиться. Если бы спросили его: «На что похожа великая мысль?» — он бы ответил: «На сложную вершину. И это не я придумал. Гильберт писал: «Изучение трудных математических доказательств можно сравнить с восхождением. У подножья вершины находится общекультурный просвещенный ум. Восхождение может занимать месяцы, а развитие математической мысли — годы, причем в обоих случаях мы имеем дело с несколькими промежуточными этапами. В базовом лагере на высокогорье собирается весь состав экспедиции, что соответствует этапу получения математического образования, необходимого для понимания формулируемой задачи. Дальнейшее движение к вершине происходит этапами, за которые основываются промежуточные лагеря, необходимые для все более и более высокой заброски требуемого снаряжения и продуктов питания. В математике такими освоенными лагерями являются теории и теоремы. В современной математике средний уровень базового лагеря становится все выше и выше».

Последние лет шесть, приезжая, он заставал у матери помесь богемного притона и богадельни. Она давно не работала, в ее квартире вечно кто-то хозяйничал, нахлебничал. Среди хлыщеватых или бородатых мужиков с гитарами и тромбонами в чехлах, которые лишь полдня бывали трезвыми и вечно прятали в полиэтиленовые пакеты или доставали из них бутылки, — ему запомнился чувствительный, слезливый и восторженный философ; он, видимо, переболел в детстве полиомиелитом, и потому его позы и жесты были зажаты и перекошены. Он полулежал на тахте в кухне, поднимаясь только для того, чтобы не задохнуться опрокидываемой рюмкой, которую как-то умудрялся донести до рта в пляшущей руке. Философ время от времени извергал отвлеченные суждения и распалялся от осмысленности во взгляде Максима при именах: Шестов, Гуссерль, Хайдеггер, Бубер. Отталкиваясь от какой-то незначащей бытовой проблемы, он принимался говорить — очень горячо и складно, как увлеченный лектор, да он им и был, — университетский доцент. Мать, поглощенная руинами отринутых эпохой научных работников и иных носителей приличных профессий, которые стали спекулянтами, расклейщиками объявлений, челночниками, выпивохами, бомжами, — не гнала философа.

Макс не был способен отличить ее сожителей от приживал.

Однажды он остался чуть дольше. Сидел, наблюдал вечное застолье, изломанную мать с одутловатым испитым лицом, которая вдруг спохватывалась, выходила из равнодушия, взглядывая на него, застилалась слезами, отчего выглядела моложе, и тут же шарила по столу, прикуривая жадно еще одну сигарету. Иногда она уходила в ванную — подвести глаза.

В преддверии Филдса Максим понял, что давным-давно устал от математики, что теперь истощение и опустошение накрыли его каменной волной. Сначала он пил из бравады. Затем из ожесточения. Он чувствовал, что ему нужно поставить точку. Он ждал этой точки. А пока пил и вспоминал. Что было в начале?

В начале были динозавры. Книга «Рептилии древности и современности».

Потом «Занимательная химия»: ванная превратилась в лабораторию, магниевый сплав добывался в Жуковском на свалках близ аэродрома — отрезать ножовкой от какой-нибудь полетной железяки, а марганцовка продается в аптеке.

После на письменном столе шлифовались линзы для телескопа: в этом Максим достиг большой сноровки — он и сейчас, подобно китайскому каллиграфу, непрерывным движением руки мог выписать идеальную окружность. Решительный шаг в сторону математики был сделан во время воспаления легких, настигшего его в шестом классе. Отец тогда передал ему в больницу кубик Рубика. Вскоре поиск кратчайшей схемы сборки привел Макса в математический кружок при Дворце пионеров, где стало понятно, что математика может быть интересна сама по себе, в чистом виде.

Диплома о высшем образовании у Макса не было — он был отчислен из университета за академическую неуспеваемость, поскольку уже тогда его интересовала только геометрия и посещение занятий казалось мучительной тратой времени. Он ушел в академический отпуск и стал учить детей программированию. После возвращения из академа Макс окончательно пренебрег учебой. Шел 1992 год, страна опустошалась, ученые разъезжались, и советский диплом казался формальностью.

Однокурсник Макса, с которым он написал несколько статей, поступил в аспирантуру Стэнфордского университета, где на студенческой конференции рассказал об их работах. Приглашение примчалось со скоростью телеграммы.

До Сан-Франциско — четырнадцать часов беспосадочного перелета. Солнце, едва показавшееся из-за горизонта, следовало за самолетом. Проползли под крылом ледовитые горы Гренландии, показался снежный Лабрадор, и затем потянулось таежное безбрежье Канады; наконец, в облачных разрывах проплыл Сиэтл. В конце концов Максим измучился так, что после объявления, что самолет заходит на посадку, пробормотал: «Да за это время можно было уже до Крыма на поезде доехать».

В Стэнфорде в первый же день он получил ключи от квартиры, от офиса и чек на тысячу долларов, но на исходе семестра его прихватила тоска. Хоть он и полюбил светлый, гористый город над океаном — Сан-Франциско, — его мучила чуждая Америка, ландшафтное разнообразие Калифорнии выглядело набором декораций, и Россия манила обратно. Точнее — звал призрак оставленной в ней возлюбленной, которая замуж не желала наотрез и с которой он отождествлял родину. По утрам в послесонье он вспоминал, как выглядит из окна ее квартиры туманный осенний Битцевский парк. Дикая эрекция, сопровождавшая это воспоминание, пружиной вышибала его из постели.

Уже тогда на факультете было много математиков из России, включая декана, Игоря Терехова, высокого, плечистого серебряноседого бородача. Во время вручения медали Филдса Максим в своей публичной речи признался, что Терехов и его коллеги должны разделить с ним эту награду.

Перед своим первым Рождеством в Америке Макс оказался на конференции в Нью-Йорке, где в сильном подпитии забрел в Гарлем. Там он встретил здоровенного громилу, необъятного, как стена, который попросил сорок долларов; не расслышав, Макс отсчитал сорок центов и ссыпал их в ладонь кинг-конга. Под Новый год он вернулся в Стэнфорд, пришел к Терехову в темных очках, плохо скрывавших кровоподтек, и сказал, что хочет в Москву. Декан ответил:

«Если тебе так плохо — поезжай».

Максим уехал на четыре месяца, и Терехов сохранил за ним место и стипендию. Но в квартире над Битцевским парком его тень оказалась уже стертой. Он побился рыбой об лед, помаялся по комнатам знакомых в общаге. Смотрительница пускала его ночевать в Музей Земли, находившийся на последнем этаже шпиля МГУ. Он лежал на прорванном матрасе и смотрел, как уходит вверх чуть просвечивающий ребристый конус шпиля, как плывут низкие облака в ромбе окошка, как широко длится Москва, отсюда, с Воробьевых гор раскинувшаяся дальше горизонта…

В разумении Максима не помещалась катастрофа, поразившая его мать. Он не мог осознать, что вырос в семье, в которой никто никого не любил. Он точно знал про себя, что не любил. Но сам себя не испугаешь: любая молодость жестока, ибо нацелена на расставание с настоящим.

Тогда, глядя на уходящее за горизонт Москвы солнце, он твердо решил, что станет хлопотать и вызволит в конце концов мать в Америку. Но навел справки, столкнулся с непробиваемыми когортами бюрократии и вскоре прекратил об этом думать.

Все то лето и половину осени он жил на рабочем месте, на кафедре, лихорадочно дописывая диссертацию. Терехов не сумел сохранить за ним жилье, и потому Максим спал в холле на кожаном диване-бегемоте, с которого, случалось, соскальзывал во сне на пол. Приходящие по утрам студенты уже привыкли к сонному виду, с каким он шел по коридору в туалет с зубной щеткой в руках. Терехов дал ему возможность спокойно закончить работу, и диссертация его молнией раскроила математическое небо. Отныне десять лет подряд дела егошли только в гору, очень крутую и очень высокую, может быть, одну из самых высоких гор на свете.

* * *

«Что ж? Дело сделано, вершина достигнута. Остальное — за историей. Больше у меня не хватит ни сил, ни здоровья, ни времени на что-либо подобное. А на меньшее — смешно и думать, — не разменяюсь. Подводники и летчики-испытатели уходят на пенсию в тридцать пять лет. Вот и я вышел на пенсию. Преподавать не умею и ненавижу. Никому ничего не объяснишь. И не надо приводить счастливых примеров обратного. Фейнман только делал вид, что может что-то популяризировать. Все его учебники — сплошная видимость простоты, надувательство. Его лекцию о квантовой электродинамике для гуманитариев интеллект вообще не способен понять…

Остается только смотреть в потолок. Пойти снова в горы? Уныние не пускает. Так-с… хорошо-с. Ну а что мы думаем в целом? В целом мы думаем невеселые вещи. Мы думаем, что математика сейчас находится в невиданном со времен Пифагора кризисе. Наука долго интенсивно развивалась, было множество научных взрывов. На нынешнюю математику расходуются гигантские ресурсы: временные, людские и финансовые. Сложилась ситуация, когда время, которое человек должен затратить на то, чтобы только разобраться в постановке проблемы, — больше времени академического образования. Я не способен объяснить даже очень хорошему студенту последнего курса университета детали своей работы. Новым исследователям все труднее и труднее включиться в научный процесс. Если математика не повернется лицом к природным нуждам человека, то всего через десять лет ее в прежнем виде уже не будет.

Что и говорить… Чувствую внутри ссадину, ранку, сквозь нее меня покидают силы, и сквозь этот порез я мечтаю бежать и никогда больше не возвращаться к математике. Много было математиков до меня, много будет после. Некоторые на подходе, а некоторые уже в дамках. Дхармананд. Сечет крупно, а местами просто непостижимо. Или Липкин. Молоток. Липкину вообще все равно. Решил, не решил. Сделал дело, пошел грибы собирать или на рыбалку, неделю отвалялся в лесу, отдохнул. А мне вот еще какого-то рожна надобно. На месте усидеть не могу, внутри сосет что-то. Вот и пью потихоньку. Надо бы в горы податься. Напряжению нужна новая точка приложения… Мозг та же мышца — требует работы.

Так чем лично я могу послужить практическим нуждам человечества? Пока ничем. Но есть одна задумка. Я знаю, как обернуть свои знания на пользу человечества. Вдобавок эти знания сейчас попросту непонятны. Лишь несколько десятков человек на планете способны оценить величину моего труда. Высокая вершина осмысленно видна только с соседних вершин. Кто видел панорамный снимок, сделанный с Эвереста? Сколько вершин дотягивается до эшелона Джомолунгмы?»

Нью-Красотаун

Отрывок из романа Скотта Вестерфельда «Уродина»

О книге Скотта Вестерфельда «Уродина»

Небо в этот июньский вечер было цвета кошачьей блевотины.

«Правда,— размышляла Тэлли,— чтобы получился вот
такой розовый цвет, нужно долго и упорно пичкать кошку кормом с добавлением искусственной лососины».

Ветер гнал высоко по небу тусклые, рваные чешуйки
облаков. Постепенно смеркалось, и между облаками начали проступать темно-синие провалы ночного неба, оно
становилось похожим на перевернутый океан, бездонный и холодный.

В любое другое лето такой закат можно было бы назвать красивым. Но в мире не осталось ничего красивого
с тех пор, как Перис похорошел. Очень паршиво терять
лучшего друга, даже если теряешь его всего на три месяца и два дня.

Тэлли Янгблад дожидалась темноты.

В открытое окно был виден Нью-Красотаун. Уже загорелись бальные башни, по дорожкам парков поползли
змеи факельных шествий. По небу поплыло несколько
надутых горячим газом воздушных шаров. Стоявшие в
гондолах пассажиры обстреливали другие шары и парапланеристов безопасными фейерверками. Смех и музыка отражались от воды и летели, как умело брошенные
«блинчиками» плоские камешки, и Тэлли казалось, будто края этих камешков больно бьют по ее нервам.

Окраины, отрезанные от центральной части города
черным овалом реки, покрывала тьма. Уродцам в такое
время полагалось спать.

Тэлли сняла с пальца кольцо-интерфейс и проговорила:

— Спокойной ночи.

— Приятных снов, Тэлли,— ответила ей комната.

Девушка сжевала таблетку-зубочистку, взбила подушки, включила старенький переносной обогреватель, дававший примерно столько тепла, сколько бы его производило спящее человеческое существо размером с Тэлли,
и засунула этот обогреватель под одеяло. Потом она вылезла из окна.

Небо наконец стало черным как уголь. Как только Тэлли оказалась снаружи, у нее на душе сразу полегчало.
Может быть, затея была и глупая, но уж лучше так, чем
еще одну ночь валяться в кровати без сна и жалеть себя.
Пробираясь по знакомой, усыпанной опавшими листьями тропинке к берегу, Тэлли легко было представить, что
за ней бесшумно крадется Перис и сдерживает смех, что
он, как и она, готов всю ночь подглядывать за новоиспеченными красотками и красавцами. Вместе. Они с Перисом придумали, как обманывать майндер — систему кибернетического управления домом, когда им было по двенадцать лет. Тогда им казалось, что разница в возрасте в
три месяца никогда не будет иметь значения.

— Лучшие друзья навек,— пробормотала Тэлли и провела кончиками пальцев по маленькому шрамику на правой ладони.

За деревьями сверкала река. До Тэлли доносился плеск
легких волн, расходящихся от глайдеров. Тэлли пригнулась и спряталась в камышах. Летом шпионить лучше всего. Прибрежная трава высокая, всегда тепло, и не надо на
следующий день мучительно сражаться со сном на уроках.

А вот Перис теперь вообще может спать сколько заблагорассудится. Одна из привилегий красавчиков.

Старый тяжелый мост протянулся над водой. Его массивные металлические конструкции казались такими же
черными, как небо. Мост был построен так давно, что сам
выдерживал собственный вес, ему не требовались никакие гравиопоры. Пройдет миллион лет, город рассыплется в прах, а мост, наверное, останется, словно кость окаменелого животного.

В отличие от других мостов Нью-Красотауна, старый
мост не умел разговаривать — и, что важнее, не умел сообщать о нарушителях. Однако, пусть он и был немым,
этот мост всегда казался Тэлли жутко мудрым, таким же
знающим обо всем на свете, как какое-нибудь древнее дерево.

Глаза Тэлли уже окончательно привыкли к темноте,
и через несколько секунд она разыскала леску, привязанную к камню в обычном месте. Тэлли дернула за леску и
услышала, как плеснула по воде веревка, спрятанная между опорами моста. Тэлли тянула леску к себе до тех пор,
пока в руках у нее не оказалась мокрая, тут и там затянутая узлами веревка, другой конец которой был привязан
к стальной балке в основании моста. Тэлли туго натянула веревку и привязала ее конец к дереву, как обычно.

Ей пришлось снова присесть и спрятаться в камышах,
потому что мимо проплывал очередной глайдер. Отплясывавшие на палубе люди не заметили веревку, протянутую от моста к берегу. Они ее никогда не замечали. Новоявленные красотки и красавцы всегда развлекались на
полную катушку и не обращали внимания на разные случайные мелочи.

Как только огни глайдера угасли вдали, Тэлли проверила надежность веревки, повиснув на ней всем весом.
Как-то раз веревка отвязалась от дерева, и их с Перисом
подбросило вверх, потом швырнуло вниз, потом они опять
подлетели вверх и шлепнулись в холоднющую воду на
самой середине реки. Вспомнив об этом, Тэлли улыбнулась и вдруг поняла, что предпочла бы снова вымокнуть
в реке вместе с Перисом, чем пусть и остаться сухой, но
мерзнуть в одиночку.

Уцепившись за веревку руками и обхватив ее коленями, Тэлли начала передвигаться от узла к узлу. Вскоре
она поравнялась с черным решетчатым скелетом моста,
взобралась на него и побежала на другую сторону, к Нью-Красотауну.

Она знала, где живет Перис, по одному-единственному посланию, которое он удосужился ей отправить с тех
пор, как стал красавчиком. Адреса Перис не указал, но Тэлли легко раскусила как бы случайные цифры, стоящие в
конце письмеца. Цифры обозначали некое местечко под
названием особняк Гарбо в холмистом районе города.

Попасть туда было непросто. Во время своих вылазок
Тэлли и Перис всегда старались держаться ближе к берегу, где легко было затаиться в зарослях камышей, среди деревьев и в черной тени Уродвилля. Но теперь Тэлли направлялась к середине острова, где по улицам всю
ночь разъезжали карнавальные платформы и не прекращались шествия. Свежеиспеченные красотки и красавчики вроде Периса всегда жили там, где от веселья всех
просто лихорадило.

Тэлли хорошо помнила карту города, но стоило ей
хоть раз свернуть не туда — и пиши пропало. Без кольца-интерфейса она становилась невидимой для автомобилей. Ее бы просто переехали — будто ее и не было.

Да по большому счету Тэлли и была здесь ничем и
никем.

Хуже того: она была уродиной. Но она надеялась, что
Перис смотрит на это иначе. Что на нее он посмотрит
иначе.

Тэлли понятия не имела о том, что будет, если ее изловят. Это ведь тебе не наказание за то, что ты «забыла»
нацепить колечко, прогуляла уроки или, одурачив хаусмайндер, заставила его завести музыку громче дозволенного. Это все делали, и всех за это наказывали. Однако
они с Перисом во время вылазок всегда вели себя очень
осторожно, чтобы их не поймали, и на то были причины.
Перебраться через реку — это не пустячное баловство.

Но теперь бояться было поздно. Да и что с ней могут
сделать? Еще три месяца — и она сама станет красоткой.

Тэлли кралась вдоль берега, пока не поравнялась с увеселительным садом. Она скользнула в темноту под плакучими ивами, посаженными в ряд. Прячась под ними,
она стала пробираться вдоль аллеи, освещенной небольшими шипящими факелами.

По аллее шла парочка — красавчик и красотка. Тэлли
замерла в неподвижности, но их не интересовало ничего
вокруг. Они пялились друг на дружку как ненормальные
и потому, естественно, не заметили присевшую на корточки под ивами Тэлли. Она, затаив дыхание, проводила
парочку взглядом. На сердце у нее потеплело, как всегда,
когда она видела красивое лицо. Даже тогда, когда они с
Перисом, бывало, подглядывали за красотками и красавчиками из темноты и хихикали над тем, какие глупости
те вытворяли и брякали, они все равно не могли отвести
от них взгляд. Было что-то волшебное в их огромных, идеально красивых глазах, что-то такое, что заставляло тебя
с вниманием прислушиваться ко всему, что бы они ни
говорили, что будило в тебе желание оберегать их от любой опасности, стремление доставлять им радость. Они
были… такие красивые.

Парочка исчезла за ближайшим поворотом аллеи. Тэлли помотала головой, чтобы прогнать умиление. Она пришла сюда не для того, чтобы глазеть на красавчиков. Она
чужая, прокравшаяся без разрешения, она уродка. И у нее
есть дело.

Купить книгу на Озоне

Преступница

Отрывок из романа Скотта Вестерфельда «Красавица»

О книге Скотта Вестерфельда «Красавица»

«Что надеть?» — вот самый сложный вопрос, который
приходилось решать каждый день.

В приглашении в особняк Валентино насчет дресс-кода говорилось: «полуторжественный», и вот как раз приставка «полу» выглядела загадочно. Это расплывчатое
«полу» оставляло слишком много неопределенностей,
совсем как ночь, на которую не назначено ни бала, ни вечеринки. Особенно тяжело в подобных случаях молодым
людям. Для них «полуторжественный» дресс-код может
означать как пиджак и галстук (правда, с определенными видами воротников можно обойтись и без галстука),
так и «все белое и манжеты навыпуск», если дело происходит летом, а также всевозможные фраки, жилеты, сюртуки, килты или ну очень стильные пуловеры. Правда,
если подумать, девушкам такая формулировка тоже покоя
не сулила. Последствия могли быть прямо-таки взрывными — впрочем, в Нью-Красотауне любая формулировка
приглашения означала безумную суету вечерних сборов.

Тэлли больше нравились торжественные балы, на которые полагалось являться в строгих вечерних нарядах, —
так называемые «белогалстучные» или «черногалстучные». Да, в таком виде чувствуешь себя не очень-то вольготно, так что и веселье на балу не разгорится до тех пор,
пока все не напьются, зато нет нужды ломать голову над
тем, что же все-таки надеть.

— Полуторжественный стиль, полуторжественный…—
твердила Тэлли, вновь и вновь обшаривая взглядом свою
необъятную гардеробную.

Стойки с одеждой выезжали вперед и убирались
внутрь, едва поспевая выполнять команды глазной «мыши» Тэлли, наряды бешено раскачивались на плечиках.
Какое все-таки мерзкое словечко это «полу»…

— Да и слово ли это вообще? — проговорила Тэлли
вслух.— Полу…

Словечко оставило гадкий привкус во рту, и так пересохшем после вчерашних возлияний.

— «Полу» — это всего лишь половина целого,— с апломбом пояснила комната.

— Математика…— отмахнулась Тэлли.

Тут ее накрыл приступ головокружения, Тэлли плюхнулась на кровать и уставилась в потолок. «Это нечестно,— капризно думала она.— Почему я должна ломать голову над какой-то дурацкой половинкой слова?»

— Да пропади оно пропадом! — сказала она вслух.

Комната поняла хозяйку неправильно. Стойки с одеждой втянулись внутрь, и стенапанель закрыла гардеробную. У Тэлли не было сил объяснять, что она имела в виду
похмелье, которое вольготно развалилось у нее в голове,
будто перекормленный котяра — мрачный, своенравный
и не желающий сдвинуться с места.

Вчера ночью Тэлли с Перисом и компанией других
«кримов» каталась на коньках — они опробовали новый
аэрокаток над стадионом Нефертити. Ледяная пластина,
парящая в воздухе благодаря магнитной решетке, была
такой тонкой, что просвечивала насквозь. Над ее прозрачностью трудилась стайка маленьких машинок, снующих
между конькобежцами, будто пугливые жуки-водомерки.
Фейерверки, взлетающие над стадионом, превращали
аэрокаток в этакий шизоидный витраж, беспрестанно меняющий цвет.

Всем пришлось надеть спасательные куртки на тот случай, если кто-то провалится. Конечно, такого еще ни разу
не случалось, но Тэлли все равно страшно нервничала: ей
не давала покоя мысль о том, что мир может в любой момент разлететься вдребезги. Чтобы прогнать страх, она
заливала в себя все новые и новые порции шампанского.

Потом Зейн — он среди «кримов» был вроде главаря —
заскучал и выплеснул на лед целую бутылку. У алкоголя
температура замерзания ниже, чем у воды, и теперь кто-нибудь непременно провалится в дыру, прямо на фейерверки, заявил он. Лучше б Зейн не одну бутылку вылил —
тогда бы у Тэлли с утра не так жутко раскалывалась го
лова.

Комната издала особый звон, означавший, что Тэлли вызывает другой «крим».

— Алло.

— Алло, Тэлли.

— Шэйла! — Тэлли с трудом приподнялась и подпер
ла голову ладонью.— Мне нужна помощь!

— Ты насчет сегодняшней вечеринки? Знаю.

— Ты соображаешь, что такое одеться полуторжественно?

Шэй рассмеялась.

— Тэллива, какая ты глупая! Ты разве не слышала
сообщение?

— Какое сообщение?

— Его передали несколько часов назад.

Кольцо-интерфейс Тэлли лежало на столике около
кровати. Она всегда снимала его на ночь — по привычке,
оставшейся с тех самых пор, когда она была неугомонной
уродкой и ночами частенько отправлялась на вылазки. Теперь она заметила, что колечко едва заметно пульсирует.
Звук на время сна Тэлли приглушила.

— Ой. А я только что проснулась.

— Так что забудь про всякие «полу». Все изменилось.

Дресс-код другой. Теперь это маскарадные костюмы, вот!
Тэлли спросила время. Комната сообщила ей, что сей
час почти пять вечера.

— Что? Через три часа? В маскарадных костюмах?

— Ага, я тебя понимаю. Я и сама по стенкам бегаю.
Жуть просто. Можно, я к тебе зайду?

— Валяй.

— В пять?

— Да. Принеси завтрак. Пока.

Тэлли опустила голову на подушку. Кровать под ней
кружилась, как скайборд. День только начался, а уже катился к концу.

Она надела на палец кольцо-интерфейс и сердито вы
слушала сообщение. Оказалось, и правда — сегодня на
вечеринку будут пускать только в сногсшибательных маскарадных костюмах и никак иначе. Все, кто услышал сообщение вовремя, уже давно взялись за дело, а у Тэлли осталось всего три часа, чтобы подготовить потрясный наряд.

Порой ей казалось, что быть настоящей преступницей
намного, намного проще.

Вместе с Шэй прибыл завтрак: две порции омлета с
лобстерами, тосты, тушеные овощи, кукурузные оладьи,
виноград, шоколадные кексы и две «Кровавых Мэри». Такую уйму еды вряд ли смогла бы нейтрализовать целая
упаковка сжигателя калорий. Перегруженный поднос подрагивал в воздухе. Магнитные подъемники трепетали,
как новичок в первый школьный день.

— Ой, Шэй… Мы же с тобой раздуемся, как дирижабли!

Шэй хихикнула.

— Да не бойся ты, не раздуемся! Я как услышала, какой у тебя замогильный голосочек, так и решила, что тебя
нужно поддержать. Ты сегодня должна выглядеть на все
сто. Все «кримы» явятся, чтобы принять тебя в свои ряды.

— Угу, на все сто…— вздохнула Тэлли и взяла с подноса стакан с «Кровавой Мэри«.— Соли маловато,— нахмурилась она, отпив глоток.

— Нет проблем,— беспечно проговорила Шэй, со
скребла ложечкой с омлета украшение из черной икры и
размешала икру в стакане с коктейлем.

— Фу, какая гадость!

— Да брось, икра хороша с чем угодно.

Шэй набрала еще ложечку икры и, блаженно жмурясь,
принялась пережевывать крошечные рыбьи яйца. Она по
крутила на пальце кольцо — зазвучала музычка.

Тэлли отпила еще немного «Кровавой Мэри», и комната перестала кружиться. И на том спасибо. Шоколадные кексики оказались совсем недурны на вкус. Покончив с ними, Тэлли приступила к тушеным овощам, потом съела омлет и даже смогла заставить себя попробовать
икру. За завтраком на Тэлли всегда находил жор. Она словно наверстывала то, что упустила, пока жила за пределами города. Плотный и разнообразный завтрак дарил ей
ощущение благополучия, буря городских вкусов стирала из ее памяти те несколько месяцев, на протяжении которых она ела только жаркое и «Спаг-Бол».

Музыка была какая-то новая, раньше не слышанная,
и от нее сердце Тэлли забилось увереннее.

— Спасибо, Шэйла. Ты просто спасла мне жизнь.

— На здоровье, Тэллива.

— Кстати, а где ты была вчера ночью?

Шэй проказливо улыбнулась и ничего не ответила.

— Что? Новый парень?

Шэй, закатив глаза, покачала головой.

— Неужели опять пластика? — спросила Тэлли, и Шэй
хихикнула.— Я угадала? Пирсинг небось? Но ведь нельзя
же это делать чаще, чем раз в неделю! Что, так невтерпеж
было?

— Да все нормально, Тэллива. Я только самую капельку…

— А где?

На лице Шэй не было заметно никаких изменений.
Может быть, пирсинг скрывается где-то под пижамой?

— Смотри лучше.

Шэй выразительно взмахнула длинными ресницами.
Тэлли наклонилась и всмотрелась в прекрасные глаза подруги — огромные, блестящие, украшенные драгоценным напылением,— и ее сердце забилось еще чаще.

Купить книгу на Озоне

Захар Прилепин объявлен автором книги десятилетия

Писатель Захар Прилепин стал лауреатом премии «Супер-Нацбест», сообщает РИА Новости. Приз в 100 тысяч долларов ему вручили за книгу «Грех» (2007).

Присуждение «Супер-Нацбеста» было приурочено к десятилетию премии «Национальный бестселлер». Претендентами на победу были все лауреаты прошлых лет: Леонид Юзефович, Александр Проханов, соавторы Александр Гаррос и Алексей Евдокимов, Виктор Пелевин, Михаил Шишкин, Дмитрий Быков, Илья Бояшов, Андрей Геласимов и Эдуард Кочергин.

За «Грех» свои голоса отдали трое членов жюри: Ирина Хакамада, Эдуард Лимонов и Леонид Юзефович.

Очередной «Нацбеста» будет вручен 5 июня.

Источник: Лента.ру

Вручена премия «Рукопись года»

27 мая 2011 года в Санкт-Петербургском Доме книги состоялась церемония вручения национальной литературной премии «Рукопись года» (сезон 2010-2011), учрежденной издательством «Астрель-СПб» издательской группы «АСТ». Были названы победители премии в трех номинациях — «Язык», «Сюжет» и «Оригинальная идея», а также обладатели главной премии — Гран-при.

Первое место в номинации «Язык» жюри во главе с главным редактором «Астрель-СПб» Александром Прокоповичем присудило петербургскому писателю Владимиру Соболю за исторический роман «Турецкая война». Второе место досталось начинающему автору, знакомому публике по прошлому сезону премии, Наталье Лебедевой с рукописью «Смотри на меня, Кассандра». Интересно, что первоначально ее номинировали за сюжет, но впоследствии жюри приняло решение о «перестановке», признав языковые достоинства текста более существенными. Третье место взяла Татьяна Королева с работой «Тимур и его команда и вампиры», написанной в модном нынче жанре mash-up.

В номинации «Сюжет» призы получили уже изданные рукописи. Первое место занял Дмитрий Силлов, хорошо известный читателю по серии S.T.A.L.K.E.R, с книгой «Кремль 2222», второе — молодой автор Елена Ленковская из Екатеринбурга и ее фантастический роман для подростков «Повелители времени». Третье место решили не присуждать.

За самую «Оригинальную идею» была награждена Нелли Мартова из Уфы; ее роман «Ветер, ножницы, бумага, или Скрапбукеры» «Астрель-СПб» уже готовит к изданию. Второе место отдали подростковому фэнтези «Дозвониться до небес», принадлежащему перу Юли Лемеш, а третье взял Алекс Градов с уже опубликованным романом «Черный клан».

Гран-при премии «Рукопись года» поделили два автора. Это Наринэ Абгарян — главное «открытие» первого сезона премии и автор знаменитой «Манюни» — с новой рукописью «Понаехавшая», и дебютантка из Санкт-Петербурга Юлия Евграфова с мелодрамой «Размах крыльев ангела». Эти тексты были признаны лучшими по всем трем критериям — сюжету, языку и идее, лежащей в основе произведения.

Все еще не изданные победители и лауреаты, в соответствии с Положением о премии, получают приз — публикацию рукописи.

В церемонии приняли участие специальные гости: глава издательской группы «АСТ» Яков Михайлович Хелемский, директор Санкт-Петербургского Дома книги Любовь Георгиевна Пасхина, обладательница Гран-при первого сезона премии «Рукопись года» Эля Хакимова, писатель и сценарист Андрей Кивинов, художник-иллюстратор Катя Матюшкина, заместитель директора Государственного музея «Исаакиевский собор» Ирада Вовненко.

С 26 апреля 2011 открыт прием рукописей на третью премию «Рукопись года».

Источник: издательство «Астрель СПб»

Четыре стороны любви

Отрывок из книги Михаила Эпштейна «Sola Аmore. Любовь в пяти измерениях»

О книге Михаила Эпштейна «Sola Аmore. Любовь в пяти измерениях»

Любовь — чувство настолько цельное, что разбивать его на части кажется кощунством. Ведь
и призвание любви — соединять двоих в одно
целое. Но именно поэтому так важно понимать,
из чего состоит любовь, чтобы не принять за нее
лишь одну из ее частей. Четыре основных составляющих любви: желание, вдохновение, нежность
и жалость. Любовь легко спутать с любой из них:
принять желание за любовь при отсутствии нежности или принять за любовь жалость при отсутствии вдохновения.

Желание

Желание — самая понятная, физиологическая
и как будто даже физически заданная сторона
любви, что стереотипно выражено в ее магнетической метафоре. Между любящими возникает
магнитное поле, их все время тянет друг другу,
хочется быть так близко, чтобы уже не отличать
себя от не-себя. Пространство искривляется,
перестает быть однородным, в нем все обретает
вектор, каждая вещь и событие, словно опилочка,
разворачивается вдоль линий магнитного протяжения, все говорит о тебе и показывает на тебя.
Можно бесконечно воображать другого, мысль
о нем никогда не наскучит, притом что реальное лицо почти невозможно представить: оно все
время расплывается в потоке бегущих от него
энергетических частиц. Даже если перебираешь
фотографии, чтобы вспомнить, все равно тут же
забываешь; не можешь насмотреться на это лицо
своим невидящим взором, зато можешь подолгу с ним говорить, мысленно обращаться к нему,
даже его не видя.

Желание сродни тому, что можно назвать
«оленьим» чувством. Трудно определимое, оно
перекликается с такими словами, как «зов»
и «гон». Олень, почуяв издалека пахучий след,
неслышный зов своей (возможной) подруги,
мчится неостановимо через леса, чтобы ее настичь и быть с нею. Мчится долго — так неотвратимо притягивает его этот зов, коснувшийся
его ноздрей. Может упасть на колени, обессиленный, но все-таки встанет, и домчится, и возьмет,
и сомнет ее, милую, желанную, подавшую этот
зов, никому, может быть, и неслышный, кроме
него. Даже если она, испуганная треском сучьев
и приближением неизвестного, робко пытается
бежать от него — он ее настигнет, и она почувствует, что он неслучаен, что он — отклик на ее
призыв, он тот, кто выследил ее по оставленному
следу. Зов и гон — путь желания, накопленного
долгим ожиданием и прислушиванием, припаданием к земле.

Даже самое простое физическое желание
в любви перестает быть хотением, поскольку
оно направлено не на «что», а на «кого» — на
того, кто сам способен желать, на встречное
желание. Хотеть можно чего-то потребимого
и сразу насыщающего: еды, воды, всяких материальных благ и удобств, в том числе и физической
ласки. С утолением этого хотения, или похоти,
оно исчезает и возникает снова в соответствии
с природным ритмом. О желании язык говорит
в связи с более отвлеченными материями: желание любви, познания, совершенства, славы,
счастья, блага, власти, всемогуществаѕ Желание
не исчезает, потому что, во-первых, его нельзя
полностью утолить, его предмет бесконечен; во-вторых, оно и не хочет себя полностью утолять,
оно жаждет себя самого, своего продолжения
и возрастания. Оно счастливо не разрядкой,
а своей неутолимостью. Желая другого, я желаю
сам быть желанным, я желаю утолять его желание. Желание разжигается в той точке, где оно
отвечает на другое желание, где оно чувствует
это горячее, неудержимое вопрошание другой
плоти, ее переливание через край — и само
переливается ей навстречу. Нет ничего горячее
этой встречи двух рвущихся навстречу друг другу
теплот. И нет ничего убийственнее для желания,
чем иметь дело с «продажной любовью», а точнее — с «безлюбой продажей», когда вместо
ответного желания ощущается лишь наличность
плоти, предложенной в обмен на другую наличность.

Но желание — это не только телесное влечение, но и душевная невозможность обойтись
без другого. Душа испытывает почти телесное
жжение, срочную, неутолимую потребность прикипеть к душе другого — и чтобы это длилось
и длилось, чтобы можно было входить в душу
бесконечно.

Как и тело, душа все время хочет увеличивать
меру своей близости с другой душой, и если позавчера еще можно было говорить о политике
и литературе, а вчера о мистике и метафизике, то
сегодня хочется говорить только о нас, о любви,
о самом сокровенном — что есть ты и я в отношении друг к другу. Всякая иная предметность,
возникающая между нами, начинает томить и раздражать, как преграда для внутренней близости.
Лишь потом, когда произойдет прорыв и души
начнут дотягиваться друг до друга хотя бы кончиками пальцев, предметность может вернуться
и разлиться широко, на всех и на все, потому что
желание уже не мое и не твое, а наше.

Душа другого человека — вот главный предмет желания. Чтобы эта душа была мне открыта,
ждала и изливалась мне навстречу — чувствами,
признаниями, вопросами, загадками, отгадками.
День и ночь заполнены этим внутренним разговором, этой жаждой непрерывного общения: как
будто в другом открылась какая-то бездна, в которую тебя влечет, и все, что есть в тебе, может
поместиться в этой бездне: она все поймет и охватит, у нее нет границ. Все, что есть ты, все твои
мысли, переживания, слова, образы, превращается в сплошной неостановимый поток, несущийся
навстречу другому. И странное, порой страшное
чувство охватывает тебя — что ты себе уже не
принадлежишь, что есть только это исхождение
из себя в надежде на то, что другой тебя примет
и даст место в своей душе. А иначе тебе некуда
идти, твой дом уже пуст, полуразрушен, брошен
впопыхах, как при бегстве, и если другой не даст
тебе прибежища, ты станешь странником, тенью,
тебя просто не будет. Сила душевного желания
такова, что можно все приобрести, но и все потерять, если нет отзыва: это ставка на бесконечность.
Поэтому желание неотделимо от страдания, которое порой выступает как синоним целой любви:
«он страдает по ней», то есть ему больно, мучительно без нее. Душа влечется к душе, хочет подолгу быть наедине с ней, срастаться в одно целое,
андрогина — зверя с двумя спинами и одновременно многоочитого ангела, который смотрит на
мир глазами двоих в растущих гранях и призмах,
которые образуются взаимным преломлением их
взглядов.

Такие ангелы изображаются в книге Иезекииля: они имели вид колес, и «ободья ихѕ полны
были глаз» (Иез. 1:18). Вот так и душе, душке,
дужке хочется стать одним колесом с душой другого и катиться неведомо куда, по всей земле,
а раскатившись, уноситься и в небо, исчезать там,
где никто не может их настичь и постичь.

Вдохновение

Желание — это неутолимая потребность в другом, зависимость от его лица, кожи, рук, запаха,
голоса. Желание — это болезнь другого, переполненность, беременность этим другим. Согласно
Платону в «Пире», любовь — это «стремление
родить и произвести на свет в прекрасном», поскольку только так смертное может приобщаться
к бессмертию: оплодотворяя и беременея, рождая
себя из другого и другого из себя.

Если в желании мы испытываем радостную
и мучительную зависимость от другого человека,
то вдохновение — это взаимная свобода от себя
прежних, свобода стать такими, какими мы еще
никогда не были. «Вот, все новоеѕ» — это звучит
в начале каждой любви, как будто заключается
новый завет, открывается кратчайший путь к вечности. При этом каждая мелочь приподнимается
в своем значении и становится метафорой, переносно указывая на любимого, на еще одну возможность сближения с ним. Любимое имя тоже
становится метафорой, прилагаясь ко множеству
вещей и чудесно объясняя их. Даже прозаический
человек вроде Онегина в состоянии любви начинает чувствовать себя поэтом, потому что рождается новая интенсивность, приподнятость, ритмичность всего существования.

Это состояние «встреченности с Беатриче» Данте назвал «новой жизнью» и навсегда соединил
любовь с вдохновением и творчеством. Не обязательно поэтическим, но всегда личностным. В точке встречи начинается новая сборка двух личностей. Теперь они заново, двойным, сплетающимся
взглядом могут взглянуть на свою прошлую жизнь,
на каждый ее эпизод, который наполнится судьбоносным смыслом, как подготовка этой непредставимой тогда, а теперь уже неотменимой встречи.
Какое смешение важного и смешного! Смешного,
потому что мы так были далеко друг от друга, вне
истины, тыкались в какие-то мелочи, случайности,
словно слепые котята; принимали окольные пути
за главные и долго мучились, теряли себя, прежде
чем повернуть обратно. Хорошо вместе посмеяться над этим суетным прошлым, в котором мне
приходилось обходиться без тебя.

Для многих, если не для большинства, любовь
оказывается единственным опытом вдохновения.
Даже если он «червь земли», а не «сын небес», —
этого полета у влюбленного никто не отнимет.
И никакому «работнику вдохновения», художнику и поэту, не угнаться за ним в этом полете,
оставаясь лишь жрецом своего искусства. Творчеству нужно нечто большее, чем слова и краски,
ему нужна вся личность. Но именно поэтому оно
не может происходить в одиночестве: личность
есть только там, где есть отношение личностей.
Можно быть одиноким творцом в литературе и не
нуждаться ни в ком, кроме читателей (тоже сотворцов, но вторичных), да и в них не нуждаться!

Но нельзя быть одиноким в творчестве личности,
оно возможно лишь как сотворчество. Потому что
нет такой бумаги, холста или мрамора, где я могу
полно запечатлеть себя как личность, — только
в душе другого человека. Нет таких красок или
понятий, в которых я могу выразить себя, кроме
ответных переживаний и мыслей другого человека. Любовь может возникнуть только между творческими личностями — не потому, что они порознь занимаются какими-то видами творчества,
а потому, что они становятся сотворцами в самой
любви.

Вдохновение — это взаимное преображение
любящих. У Стендаля любовь описана как «кристаллизация». Подобно тому, как голая ветка, опущенная в насыщенный соляной раствор, быстро
обрастает ослепительными кристаллами, так и подчас заурядное существо в представлении любящего наделяется всевозможными достоинствамиѕ
Но дело не только в субъективном представлении.
Сам человек — заурядный или незаурядный —
заново творится в этом любовном растворе и становится другим. В нем открывается нечто такое,
чего он сам не знал о себе. Если уж взять за основу
стендалевскую метафору любви-кристаллизации,
то лучше провести параллель не с солью, а с жемчугом. Жемчуг образуется в результате случайного
попадания внутрь раковины постороннего предмета. Это может быть крошечная песчинка или
червячок-паразит, который, проникнув в тело
моллюска, вызывает раздражение. Жемчужница
обволакивает постороннее тело перламутровым
веществом. И вот это перламутровое вещество —
любовь — превращает крошечную песчинку, от
которой душа не может избавиться, в настоящую
жемчужину. Любовь — это попытка вытолкнуть
из себя чуждую частицу, а затем — мучительное
обживание ее и выращивание песчинки до жемчуга, причем не только в представлении раковины,
но и в бытии самой этой песчинки.

Если в любви есть желание, но нет вдохновения,
нет взаимной трансмутации личностей, то она лишена своих магических свойств и ее лучше назвать
страстью. Страсть, в отличие от любви, — это
магнетизм без магии, это прикованность одного
человека к другому без той внутренней свободы,
которая дается вдохновением. Страсти нужно
только то, что есть, ее гнетет действительность бытия, единственность того, что она нашла и без чего
не может; она хочет повтора, чтобы «еще и еще,
только это». Страсть обрекает на страдание, потому что ей нечем дышать, она не готова дать свободу любимому существу, боится этой свободы, как
неотвратимой измены. Любовь дышит воздухом
возможностей, она нуждается в постоянном обновлении себя и другого. И она не боится свободы, в ее основании — вера, что любимое навсегда останется с тобой, потому что иначе не было
бы и самой любви. Раз встретившись, можно уже
ничего не бояться: мое в тебе не может принадлежать никому другому, иначе оно не было бы
настоящим моим. И радостно бросать этот бумеранг в любую сторону света, зная, что отовсюду
он к тебе вернется, заново подтвердив взаимную
обреченность. Любовь любит отпускать любимое
на волю, чтобы снова и снова встречаться с ним
в неизвестности, на заранее не обговоренных путях. Страсть душит и тяготит, как иго; о любви
можно сказать евангельскими словами, что «иго
ее — благо, и бремя ее легко».

Нежность

Из всех четырех свойств любви это труднее всего описать. Само слово «нежность» расплылось от
тысяч воздыханий и заклинаний, где оно означает
все и ничего. Нежность может возникнуть до желания и вдохновения, но по-настоящему она становится ощутима душой, уже набравшей любовной силы и готовой не только брать, но и давать.
Нежность — это имя самоотдачи: все приобретенное желанием и вдохновением она теперь отдает
любимому, стелется перед ним, охраняя каждый
его шаг. Нежность — это имя мягкости, которая
вдруг нисходит на душу, уже испытавшую и твердость желания, и полет вдохновения. Все, что судорожно билось в желающей душе, а потом расправляло крылья в душе творящей, теперь вдруг
собирается в один комочек, подступающий к горлу при одной мысли о любимом. Хочется стать его
домом, кровом, раковиной, охранять его от всего
острого, шероховатого. В том числе охранять от
меня самого, от моих покушений и приставаний,
от диктатов и капризов страсти, от приступов несвоевременного желания, от смены настроений,
от бытовых забот. Любимое вдруг предстает во
всей своей беззащитности, как сплошная уязвимость, как содранный кожный покров.

И в самом деле, любовь — это высшая степень
обнаженности. И даже любовное желание, которое торопливо сдергивает покровы, и любовное
вдохновение, которое подхватывает их, расшивая
золотом и жемчугом, — они не отвечают на важнейшую заботу любви: сохранить раскрывшееся
тебе существо. Во всех порывах страсти и вдохновения, которые тебя сливают с ним и уносят
в иное, важно не забыть о нем самом, вернуться
к его хрупкой данности, которую любовь делает
еще более уязвимой. Нежность — это имя бережности, которая закрывает любимое от всех щелей
и сквозняков продувного пространства: закутывает горло, подтыкает одеяло, обнимает, лелеет,
баюкаетѕ Это легкость прикосновений, ступание
на цыпочках, молчаливое ожидание пробуждения,
горячий чай на ночь в постель и кофе по утрам.
Нежность — это «ласковые ласки», не такие,
что вымогают еще и еще, но такие, которые восстанавливают целость и неприкосновенность любимого существа, успокаивают его в нем самом.
В нежности это любимое существо наконец становится «существом для себя», «целью в себе», а я
становлюсь средством.

Нежность почти ангелична и вместе с тем очень
телесна. Это райская чувственность, которая не
знает бурь желания, не ищет вторжения внутрь,
пронзительных стонов, змеистых перевиваний
(«виясь в моих объятиях змией»). В раю нет деления на внутреннее и внешнее. Для нежности
нет ничего желаннее, чем кожа, нет ничего сладострастнее, чем прикосновение, нет ничего горячее, чем теплота щеки, к которой прижимаешься
щекой. Нежность бродит пальцами или губами по
шее или по плечу и воспринимает любимое существо прежде всего как родное, вылепленное из
твоего же ребра. После всех бурь, долго носимые
желанием и вдохновением, любящие могут наконец остаться в раю, куда вынесла их история любви, и тихо прильнуть друг к другу. Они заслужили право на почти неподвижность, почти покой,
которые прерываются легким шепотом, легким
прикосновением только для того, чтобы глубже
ощутить это блаженство сопребывания в одном
времени и пространстве, где каждый защищает
другого собой.

Жалость

Жалость легко спутать с нежностью, но это чувство более смелое и идущее дальше. Нежность боится резких движений, она хочет остаться с любимым в раю. Жалость не может не вспугнуть этой
тишины и покоя, потому что хочет дать больше,
чем способна дать нежность. Жалость — это новая тревога, уже не та, что сопутствовала желанию, не тревога неутоленности и неутолимости,
а страх недодать, недоделиться.

Испытывать жалость — это порывисто обыскивать себя в поисках того, что может срочно
понадобиться любимому, чем можно ему помочь.
Предмет жалости — это слабости любимого, его
нехватки, боли, страдания, незнания, неумения.
Опасно принимать жалость за любовь, но еще
опаснее — исключать из любви чувство жалости.
Любовь без жалости может быть страстной, вдохновенной, нежной, романтичной, но ей недостает ощущения той слабости любимого, в которую
можно вложить эту силу.

Иногда можно услышать, что слабых любят
больше, чем сильных, красивых, совершенных, что
к слабым крепче привязываются, потому что главная потребность любви — давать, наделять любимого всем, что есть у любящего. Слабый больше
нуждается, поэтому и любовная отдача сильнее.
Но вряд ли эта теория верна. Иначе сильные
оказались бы самыми слабыми и несчастными
людьми — их никто бы не любил. Но мы знаем,
что сильных тоже любят, и это придает им еще
большую силу и вызывает еще большую любовь.
Суть не в том, что любовь вызывается слабостью,
а в том, что любовь находит слабость даже в самом сильном, и, полюбив его, начинает жалеть.

«Несказанная жалость спрятана в сердце любви» (У. Йейтс).

Полюбив сильного, красивого, умного, удачливого человека, мы начинаем чувствовать в нем ту
уязвимость, которая даже ему самому может быть
неизвестна, или он скрывает ее от себя. И тогда начинается труд любовной жалости, которая
не отменяет ни желания, ни вдохновения, ни
нежности, но по-особому сплетается с ними, добавляет чуточку слезной соли и терпкости даже
в сладость самого захватывающего слияния и поцелуя. Дело не в том, что у красавца могут быть
какие-то тайные недуги, умница боится выступать
перед большой аудиторией, а силача мучают детские страхи — то ли насекомые, то ли темнота.
Нет совершенных, нет вполне защищенных, и любовь не только находит эти слабости, но и сама
ищет их, нуждается в них, чтобы быть вполне любовью, чтобы жалеть, чтобы преизбыточествовать
в давании и самоотдаче.

Если нет этой соленой капельки в объятиях
и поцелуях, этого сдерживаемого плача хотя бы
о смертности любимого, о неизбежной разлуке
с ним, значит, у любви неразвитый вкус, она еще
недостаточна солона, не пропиталась той кровью
и потом, которыми не могут не делиться прильнувшие друг к другу смертные существа. Если любящий не жалеет любимого — и самого себя —
хотя бы лишь за то, что они оба обречены умереть
и посмертные судьбы их неизвестны, встречи непредсказуемы, — значит, любовь еще не поднялась над временем желания, торопливым ритмом
его возрастания/угасания.

Главная слабость любимого, на которую непременно набредает любовь на самых дальних своих
путях, — это его смертность. И чем теснее сплетаются двое, тем острее переживается разрывчатость этого сплетения. И чем больше нежности,
чем больше рая в этом теплом пространстве, остановившем время, тем тревожнее звучит бой часов над нашими головами. Из четырех любовных
чувств жалость больше всего обращена к смертности и слабости любящих, именно потому, что
сполна переживает сильное и вечное в самой любви. Именно жалостью любовь вступает в состязание со смертью, пытается вырвать у нее жало.

Купить книгу на Озоне

Вадим Панов. Последний адмирал Заграты (фрагмент)

Пролог к роману

О книге Вадима Панова «Последний адмирал Заграты»

— «…таким образом, любезный кузен, я настоятельно
рекомендую принять мой план мирного раздела Заграты и
согласиться с тем, что на юге континента будет создано Инкийское
королевство. Его столицей я вижу Зюйдбург. А его
властителем — себя. В дальнейшем ты можешь рассчитывать
на крепкую дружбу…»

— Наглец! — не сдержался генерал Махони.
Командующий королевскими вооруженными силами
славился взрывным характером и далекими от идеала манерами.
Он искренне считал, что зычный голос, крепкие словечки
и умение по малейшему поводу выходить из себя являются
качествами настоящего полководца. К сожалению,
базировалась эта вера лишь на мемуарах военачальников,
которые молодой Махони тщательно штудировал в дни романтической
юности — настоящий боевой опыт у генерала
отсутствовал.

— Я считал, что Нестора придется расстрелять, как человека
чести! А теперь вижу, что он должен болтаться на
веревке, как подлый разбойник! Да! Именно на веревке!
Пусть обделается перед смертью.
Остальные сановники встретили выпад бравого Махони
молчанием. Никто не поддержал генерала, что неприятно
кольнуло наблюдавшего за их реакцией короля. Никто не выразил желания лично вздернуть Нестора или хотя бы
оплатить веревку.

«Надеюсь, им помешало хорошее воспитание, — угрюмо
подумал Генрих II. — Воспитание — и ничто иное».

Неприятная пауза затягивалась, и король едва заметно
кивнул секретарю, приказывая продолжить чтение.

— «Считаю также, любезный кузен, что наши подданные
пролили достаточно крови и дальнейшее противостояние
способно погубить Заграту. Зато плечом к плечу мы
приведем наш славный мир к процветанию…»

— Достаточно!

Нестор дер Фунье составил послание в форме личного
письма, адресованного «любезному кузену», и ни разу не
упомянул официальный титул Генриха. Такое обращение
само по себе являлось оскорблением, но на фоне остальных
деяний мятежного адигена эта дерзость казалась незначительным
штрихом.

— Теперь мы точно знаем, чего он добивается, — обронил
Стачик, генеральный казначей Заграты. — Маски, так
сказать, сброшены, и пути назад нет.
Произнеся эту фразу, Стачик опустил взгляд и хрустнул
длинными пальцами. Ему не хотелось ничего говорить,
однако воцарившаяся в кабинете тишина угнетала казначея
сильнее, чем необходимость начинать неприятный
разговор.

— Мы знали его цель с самого начала, — скрипнул генерал
Джефферсон, толстый начальник загратийской полиции,
обладающий уникальной способностью потеть при
любых обстоятельствах, даже на лютом морозе. А поскольку
в королевском кабинете было душновато, голубой мундир
главного полицейского давно стал черным под мышками.

— Нестор дер Фунье рвется к власти.

— Как все адигены, — добавил премьер-министр Фаулз
и томным жестом поднес к лицу надушенный платок — его
раздражал простецкий запах Джефферсона.

— Я сам адиген, — хмуро напомнил Генрих II.

— Вы наш король, и вы загратиец. — Фаулз почтительно
склонил голову. — А они — пришлые и всегда будут считать
себя адигенами.

Знатью, стоящей выше всех по праву рождения.

«Ты — адиген, а значит, мир неважен, — вспомнил Генрих
слова бабушки. — Ты всегда будешь первым».

«Я буду первым, потому что я — будущий король Заграты!» — Так он ответил тогда, взмахнув при этом игрушечной
саблей. И сильно удивился, увидев на лице старухи
улыбку.

— Ваш дед дал загратийским адигенам чересчур много
прав, — развил свою мысль премьер-министр. — Сейчас,
разумеется, мы не станем их беспокоить, но после восстановления
порядка некоторые акты имеет смысл пересмотреть.
«Имеет смысл» — любимое выражение Фаулза. Лидер
верноподданной монархической партии, которая вот уже
двести лет, с тех пор как Георг IV даровал загратийцам парламент,
уверенно выигрывала выборы, считал, что это словосочетание
прибавляет сказанному веса. Он беспокоился
о своем политическом весе гораздо больше, чем о государственных
делах, потому-то и не забывал поливать грязью
никогда и ни за кого не голосовавших адигенов.

— Адигены — зло, — кивнул Махони.

— Большинство из них лояльны короне, — напомнил
потный Джефферсон.

— Чтобы испортить мед, достаточно одной паршивой
пчелы.

— Значит, нужно эту пчелу раздавить, — полицейский
промокнул лоб и скомкал платок в руке. — Пока не пришлось
жечь весь улей.

А Генрих вдруг подумал, что жест Джефферсона мог
быть красноречивее, агрессивнее. Чуть приподнять руку,
чуть крепче сжать кулак, возможно — чуть потрясти им…
Но начальник полиции скомкал платок, как нервная барышня,
чей кавалер отправился танцевать с другой, и тем
не порадовал короля.

— Время для бунта Нестор выбрал неудачное, — печально
вздохнул генеральный казначей. — Экстренные закупки
продовольствия истощили резервы.

— Потому Нестор и ударил, — объяснил Джефферсон,
вытирая пот с толстой шеи. — Неурожай оставил без работы
сезонных рабочих, многие от отчаяния сбиваются в разбойничьи
банды…

— С которыми вы не в состоянии справиться! — не преминул
кольнуть старого недруга Махони.
Полицейский тяжело посмотрел на военного, потом на
короля, на лице которого все отчетливее проявлялось выражение
неудовольствия, однако уклоняться от словесной
дуэли не стал:

— Хочу напомнить, генерал, что Нестор вышвырнул
ваши гарнизоны так, словно они состояли из котят.
Махони оказался готов к отпору:

— Те полицейские, которые сохранили верность короне,
бежали впереди отступающей армии.

— Половина которой ушла к Нестору.

— Не половина, а четверть.

— Чем вы, безусловно, гордитесь.

— Присутствующим хорошо известно о тонкостях ваших
взаимоотношений, синьоры генералы, — язвительно
произнес Фаулз.

Премьер-министр заметил, что Генрих вот-вот впадет в
бешенство, и поспешил сгладить ситуацию.

— У меня еще не было возможности вступить с Нестором
в настоящий бой, — проворчал Махони, перехватив
яростный взгляд короля.

— И радуйтесь, — буркнул Джефферсон.

Генрих со значением поднял брови, однако полицейский,
к некоторому удивлению короля, его взгляд выдержал.
Старый генерал сказал то, что думал, не оскорбил
Махони, а напомнил об общеизвестном факте: у Нестора,
в отличие от командующего королевскими вооруженными
силами, с боевым опытом было всё в порядке. Его мечтали
видеть в своих рядах лучшие армии Герметикона, однако
дер Фунье решил заняться политикой…

— Армия должна получать денежное довольствие, а
казначей решил сэкономить, — подал голос Махони. — Нестор
банально купил наши войска.

— Хочу напомнить, что нам нужно было спасать северные
провинции от голода, — торопливо произнес Стачик.

— А откуда деньги у Нестора? — осведомился Фаулз. — 
Он содержит наемников, подкупает наши войска, а это,
знаете ли, весьма существенные суммы.

— Проблема не в том, что у Нестора есть деньги, а в
том, что их нет у нас, — грубовато оборвал дискуссию король.

Помолчал и бросил: — Я хочу понять ситуацию.

«Они растеряны, они в замешательстве, они не знают,
что делать. Они справлялись со своими обязанностями в
мирное время, но рассыпались, едва начались настоящие
трудности. Они…»

«Они не адигены», — сказала бы бабушка, презрительно
выпятив нижнюю губу. И Генрих мысленно согласился со
старухой: «Да, не адигены».

И Джефферсон, и Стачик, и Фаулз, и Махони — все они
обычные люди, волею судьбы занесенные на вершину власти.
Превосходный исполнитель, ловкий интриган, прожженный
популист и откровенный карьерист — полный
набор политических портретов современности. И ни один,
к сожалению, не обладает всесокрушающей уверенностью в
собственных силах, которой славились чистокровные адигены.

«Эту уверенность должен вселять в них я…»

Тем временем секретарь раздвинул шторы, за которыми
скрывалась огромная, во всю стену, карта континента,
и Махони, поморщившись, отправился докладывать обстановку:

— Десять дней, которые прошли с начала мятежа, Нестор
использовал с максимальной выгодой. Сейчас он полностью
контролирует семь провинций левого берега Касы,
вплоть до Урсанского озера, которое дер Фунье решил считать
северной границей своего будущего королевства. — 
Генерал выдавил из себя презрительный смешок, однако,
никем не поддержанный, поспешил стереть с лица наигранную
веселость. — Наместники или примкнули к мятежнику,
или были изгнаны. В некоторых правобережных
провинциях тоже отмечены волнения, однако Нестор Касу
не переходит…

— Не хочет или боится?

— Полагаю, ждет нашего хода, ваше величество.

«Ждет? Логично. Дебют за Нестором, теперь наша очередь.
И, как ни печально, наш ход предсказуем…»

Король внимательно посмотрел на карту, мысленно
разделив континент на две части, после чего уточнил:

— Инкийские горы?

— Полностью под властью Нестора.

— Выход к Азеанской пустыне?

— Тоже.

— Азеанская пустыня, ваше величество? — Фаулз не
смог справиться с удивлением. — Какое нам дело до этой
безжизненной местности?

— Это моя земля, — холодно объяснил Генрих, не отводя
глаз от карты. — Разве нет?

— Именно так, ваше величество, — подтвердил Фаулз.

— Просто в Азеанской пустыне никто не живет, вот я
и подумал…

То ли Фаулз уже перестал считать южные провинции
собственностью короны, то ли попросту не понимал, для чего кому-то может понадобиться бесплодная пустыня,
ведь там нет избирателей…

— Главной потерей следует считать Инкийские горы,
без руды которых наша промышленность…

— Главной потерей следует считать семь провинций,
жители которых почти в полном составе поддержали мятежника!
— рявкнул Джефферсон. — Проблема в людях, а
не в горах!

— Но наша промышленность…

Король почувствовал нестерпимое желание выпороть
Фаулза. На конюшне, разумеется, и чтобы все, как положено:
вопли, слезы, свистящая плетка… Шеренга цивилизованных
предков возмутилась: «Как можно?», и только
бабушка выдала грустную улыбку: «Мысль хорошая, но запоздалая».

«Эх, бабушка, бабушка… Что бы ты сказала, узнав, что я
потерял семь провинций за десять дней?»
В следующий миг Генрих пережил острый приступ жалости
к себе, после которого пришла злость.

— Махони!

— Слушаю, ваше величество! — Генерал по-прежнему
торчал у карты.

— Что у Нестора с войсками?

— По нашим оценкам, армия мятежников не превышает
двенадцати тысяч человек, из которых около четырех
тысяч — кавалерия. Примерно треть от числа составляют
наемники, еще треть — наши войска, перешедшие на
сторону Нестора, остальное — ополчение. Мобилизацию
в захваченных провинциях Нестор не проводит, ограничивается
добровольцами, но в них недостатка нет. — Махони
злобно посмотрел на Стачика: — Денег у мятежника
полно.

Генеральный казначей безразлично пожал плечами.

— Тяжелой техники у Нестора нет, и промышленность
Зюйдбурга ее не даст, — продолжил генерал, не дождавшись
хоть какой-нибудь реакции на свой выпад. — Южные
заводы способны производить патроны, гранаты, холодное
и стрелковое оружие, но артиллерия и уж тем более бронетяги
им не по зубам.

Мог бы и не уточнять, поскольку артиллерию и бронетяги
на Заграте никогда не производили. И захватить тяжелую
технику Нестору было негде — вся она, включая и
единственный бронепоезд, была сосредоточена в Альбурге,
под зорким королевским оком.

— К тому же у нас есть два импакто, — робко напомнил
Фаулз.

— А еще — тридцатитысячная армия. И возможность
формировать ополчение. И бронетяги с артиллерией.
И бронепоезд. И два импакто…
Генрих почувствовал прилив уверенности в собственных
силах.

«Раздавлю!»

Нестор справился с гарнизонами? Ха! Там были жалкие

рекруты, вставшие под ружье от безысходности. Теперь же
мятежнику придется встретиться с бригадой бронированных
машин, воздушными крейсерами, драгунскими полками
и отборными солдатами королевской гвардии! Там и
посмотрим, кто кого!

— Я ведь сказал, что мы еще не сражались, ваше величество,
— проворчал Махони.

Он словно прочитал мысли Генриха.

«Раздавлю!»

— У Нестора есть паротяги, — напомнил Джефферсон,
извлекая из кармана чистый платок. — Их можно переделать…

— Нормальной брони промышленность Зюйдбурга не
даст, а то, что они сделают на коленке, мы разнесем в пух и
перья! — Проштудированные Махони мемуары свидетельствовали:
подавляющее преимущество гарантирует победу,
и у генерала выросли крылья. — Одно сражение, и мятежник
будет… — Быстрый взгляд на Джефферсона. — И мятежник
будет повешен.

— Сначала он должен предстать перед судом, — заметил
Фаулз. — Имеет смысл преподать урок всем адигенам.
На будущее.

— Сначала Нестора нужно разбить, — просипел Джефферсон.

— И при этом удержать правый берег от волнений.

— Мы в выигрышном положении, ваше величество, —
кашлянув, вступил в разговор Стачик. Генеральный казначей
подумал, что сейчас самое время продемонстрировать
«прагматичный взгляд» на сложившуюся ситуацию. — Альбург
— сферопорт Заграты, а значит, мир в наших руках.
Мы всегда будем полностью контролировать Нестора с его
Инкийским королевством…

— Что?!

Замечание Стачика было абсолютно правильным, но
прозвучало оно, мягко говоря, не вовремя.

— Я, наверное, ослышался. — У короля задергалось левое
веко. — Вы предлагаете принять условия бунтовщика?

«Раздавлю!»

Генеральный казначей похолодел. Джефферсон набрал

в щеки воздух и выдал тихое, но негодующее «пу-пу-пу».
Фаулз неприятно улыбнулся — он терпеть не мог Стачика.
Махони соорудил на лице презрительную гримасу.

— Я просчитываю варианты, ваше величество, и, возможно,
не очень хорошо выразился, — поспешил оправдаться
казначей. — Время за нас. Пусть Нестор и выиграл
дебют, в дальнейшем он обречен. Мы контролируем поставки
на Заграту и отрежем его от…

— Время против нас! — громко произнес Махони. — 
Когда Нестор поймет, что мы выжидаем, он перейдет Касу
и вторгнется в северные провинции. А народ, как я уже говорил,
неспокоен…

Генералу очень хотелось подраться. Разгром южных
гарнизонов Махони счел оскорблением и мечтал как можно
скорее смыть с себя позор.

— Фаулз, сообщите ваше мнение о настроениях загратийцев.

— В парламенте кипят страсти, ваше величество, —
протянул премьер-министр. — Если бы выборы состоялись
в ближайшие дни, мы проиграли бы их с треском. И призывы
Трудовой партии кажутся весьма опасными…

— У нас серьезнейшее совещание, — с трудом сдерживая
гнев, произнес Генрих. — И я не хочу, чтобы вы использовали
слова «кажется», «вроде бы», «наверное» и им подобные.
Трудовая партия поддержала мятежников?

— Нет.

— Вопрос закрыт.

Отчитанный Фаулз покраснел и опустил глаза.

— А я все-таки приостановил бы на время деятельность
парламента, — неожиданно вступился за премьер-министра
Джефферсон.

Король удивленно воззрился на старого полицейского.

— У нас есть повод?

— У нас есть причина.

— Огласите ее.

— Нестор дер Фунье, ваше величество. До тех пор, пока
мы его не разобьем, все политические силы Заграты обязаны
перестать раскачивать лодку и сплотиться вокруг короны.
Я считаю, что Трудовая партия вносит изрядную лепту
в настроения северян. Их лидеры заявляют, что голод спровоцирован
бездарными действиями правительства, и тем
подрывают вашу власть.

— Мою власть? — изумился Генрих. — Джефферсон,
опомнитесь!

— Монархическая партия ассоциируется у людей с короной,
ваше величество. Их ошибки — это ваши ошибки.
Да уж, править мирным государством куда проще.

Король покачал головой:

— Заграта — не лодка, Джефферсон, а большой корабль,
который невозможно перевернуть. Но вы правы:
лишние волнения ни к чему, и если у нас нет повода разгонять
парламент или запрещать Трудовую партию, мы не
станем ничего делать. Подданные должны видеть, что король
уверен в своих силах.

— Да, ваше величество, — кивнул полицейский. — Совершенно
с вами согласен.

— Но я понимаю ваши опасения, Джефферсон, — продолжил
Генрих. — А потому уже завтра вы должны сообщить,
какое количество войск необходимо оставить для
поддержания на севере порядка.
Решение принято, и решение это — окончательное.
«Раздавлю!»

Король поднялся на ноги.

— Мы с генералом Махони отправляемся в экспедицию
на юг. Пора преподать урок «любезному кузену» и показать,
что в нашем мире всегда будет одно королевство —
Загратийское.

Купить книгу на Озоне

25 августа

Глава из романа Роберто Боланьо «Третий рейх»

О книге Роберто Боланьо «Третий рейх»

Дружба с Чарли и Ханной становится весьма обременительной. Вчера, когда я записал все необходимое в дневник и думал, что спокойно проведу вечер наедине с Ингеборг, заявились эти
двое. Было около десяти; Ингеборг только только проснулась. Я сказал, что предпочитаю остаться в гостинице,
но она, поговорив по телефону с Ханной (Чарли и Ханна
находились в вестибюле), решила, что нам лучше пройтись. Все то время, что она переодевалась, мы не переставая спорили. А когда спустились, я, к своему удивлению,
увидел у стойки администратора Волка и Ягненка. Первый, опершись на стойку, что то рассказывал на ухо дежурной, а та без всякого стеснения покатывалась со смеху.
Мне это крайне не понравилось: я решил, что это та самая
администраторша, что нажаловалась на меня фрау Эльзе,
когда произошло известное недоразумение со столом, хотя, учитывая время суток и вероятность работы в две смены, вполне возможно, я обознался. В любом случае эта
была молодая и недалекая особа: увидев нас, она сделала
такое лицо, словно хотела поделиться с нами важной тайной. Остальные зааплодировали. Это уже было слишком.

Мы выехали из городка на машине Чарли; рядом с
ним на переднем сиденье ехала Ханна; Волк показывал
дорогу. По пути на дискотеку, если, конечно, эту халупу можно было назвать дискотекой, я видел огромные
фабрики керамики, выстроенные по старинке вдоль
обочины шоссе. На самом деле это, видимо, были склады или магазины оптовой торговли. Всю ночь их освещали прожекторы, как на стадионе, и автомобилист мог
обозреть бесчисленную посуду, разные побрякушки и
цветочные горшки всевозможных размеров, а также кое-какие скульптуры за ограждениями. Грубые подделки
под греков, покрытые пылью. Фальшивки средиземноморских ремесленников, застывшие в каком то неопределенном времени — ни день, ни ночь. По дворам бродили лишь сторожевые собаки.

В целом эта ночь почти ничем не отличалась от предыдущей. Дискотека не имела никакого названия, хотя
Ягненок сказал, что она якобы называется «Старье берем»; так же как и вчерашняя, она была больше рассчитана на местный рабочий люд, чем на туристов; музыка
и освещение были просто ужасными. Чарли принялся
за выпивку, а Ханна с Ингеборг пошли танцевать с испанцами. Все кончилось бы как обычно, не случись
вдруг драка, что здесь дело обычное, по словам Волка,
который посоветовал нам как можно скорее уходить.
Попробую восстановить эту историю: все началось с
одного типа, делавшего вид, что танцует между столиками и вдоль площадки, не заходя на нее. Похоже, он не
заплатил за вход и находился под кайфом. Разумеется, по
поводу последнего точно ничего нельзя утверждать. Его
отличительной чертой, на которую я обратил внимание
задолго до того, как началась эта заварушка, была свисавшая с руки довольно толстая палка, которой он то и дело поигрывал, хотя Волк потом уверял, что это была
трость из свиной кишки и что после удара ею на теле остается шрам на всю жизнь. В любом случае поведение
лжетанцора выглядело вызывающим, и вскоре к нему
подошли двое местных официантов, которые здесь не
носили формы и ничем не отличались от клиентов, разве что суровым обхождением и разбойничьими физиономиями. Между ними и обладателем трости возникла
перепалка, постепенно набиравшая обороты.

До меня донеслись слова последнего:

— Моя шпага сопровождает меня повсюду, — так своеобразно именовал он свою трость, реагируя на запрещение находиться с нею на дискотеке.

Официант ответил:

— У меня есть кое что покруче твоей шпаги. — Вслед
за этим полился поток грубых ругательств, которых я не
понял, а под конец официант сказал: — Хочешь убедиться?

Владелец трости словно онемел; рискну утверждать,
что в то же время он вдруг побледнел как полотно.
Тогда официант поднял свою мускулистую и волосатую руку гориллы и произнес:

— Видел? Это будет покруче.

Владелец трости засмеялся в ответ, но не вызывающе,
а словно с облегчением, хотя не думаю, что официанты
способны были уловить разницу, и, взяв свою палку за
оба конца, поднял ее вверх и натянул, как лук. И продолжал смеяться бессмысленным, пьяным, жалким смехом.

В это мгновение рука, которую демонстрировал официант, рванулась вперед, словно разжатая пружина, и схватила палку. Все произошло очень быстро. Тут же, покраснев от натуги, официант переломил ее надвое. За одним
из столиков зааплодировали.

С такой же быстротой владелец палки бросился на
официанта, заломил ему руку за спину, прежде чем ктолибо успел ему помешать, и в мгновение ока сломал ее.
Мне кажется, что я, несмотря на то что во время этого
инцидента музыка продолжала играть, слышал хруст ломающихся костей.

Поднялся страшный крик. Вначале завопил официант, которому сломали руку, потом к нему присоединились голоса тех, кто ввязался в потасовку, причем было непонятно, по крайней мере с моего места, кто на
чьей стороне, и под конец орали уже все присутствующие, даже те, кто понятия не имел, из за чего заварилась каша.

Мы решили ретироваться.

На обратном пути нам повстречались две полицейские машины. Волка с нами не было, мы не смогли найти его в толкотне у выхода, и теперь Ягненок, который
без всяких возражений последовал за нами, горевал о
том, что бросили его друга, и требовал вернуться. Но
Чарли был категоричен: если испанец желает вернуться,
пусть возвращается автостопом. Сошлись на том, что
подождем Волка в «Андалузском уголке».

Когда мы подъехали, бар еще был открыт, я имею в
виду, открыт для всех, терраса освещена и полна народу,
несмотря на столь поздний час; хозяин по просьбе Ягненка, поскольку кухня действительно уже не работала,
приготовил нам пару цыплят, которых мы сопроводили
бутылкой красного вина; после этого, не утолив как следует аппетит, мы управились с целым подносом, уставленным кусочками колбасы, ломтями ветчины и хлебом
с помидорами и маслом. Когда терраса была уже закрыта и внутри бара находились только мы да хозяин, который в эти часы предавался своему излюбленному занятию — смотреть видеофильмы про ковбоев и не спеша
ужинать, появился Волк.

Увидев нас, он пришел в ярость, причем все свои
упреки — «оставили меня одного», «бросили меня»,
«вот и доверяй после этого друзьям» и т. п. — адресовал,
как ни странно, Чарли. Ягненок же, который, по хорошему, был здесь единственным его другом, делал вид,
что ему стыдно, и демонстрировал немое согласие со
словами своего приятеля. А Чарли, что еще более странно, смиренно принимал эти упреки и извинялся, соглашался с ними вроде бы в шутку, но при этом пускался в
объяснения — словом, вел себя так, словно польщен
тем, что неистовые жесты и примитивная брань адресованы именно ему. Да, Чарли это нравилось! Вероятно,
он принимал эти откровения за подлинную дружбу!
Это было просто смешно! Должен подчеркнуть, что
мне Волк не высказал ни единого упрека, а с девушками
вел себя как всегда — то вежливо, то развязно.

Я уже собирался уйти, когда в бар вошел Горелый.
Кивком поздоровавшись с нами, он уселся за стойку,
спиной к нам. Я дождался, когда Волк закончит рассказывать о событиях на дискотеке «Старье берем», которые
он наверняка приукрасил, добавив потоки крови и неслыханное количество арестованных, и подошел к Горелому. Его верхняя губа наполовину представляла собой
бесформенный струп, но очень скоро ты переставал обращать на это внимание. Я спросил, не страдает ли он
бессонницей, и он улыбнулся в ответ. Нет, бессонницей
он не страдает, просто ему хватает нескольких часов сна,
чтобы потом нормально выполнять свою работу, а работа у него нетрудная и интересная. Он был не слишком
разговорчив, но и не такой молчун, каким я его себе воображал. У него были мелкие, словно бы подпиленные
зубы, находившиеся в ужасном состоянии, которое я по
своему невежеству не знал, чему приписать: воздействию огня или просто напросто недостаточному уходу за
полостью рта. Неудивительно, что человек с сожженным
лицом не слишком заботится о состоянии своих зубов.

Он спросил, откуда я родом. У него был негромкий, но очень звучный голос человека, уверенного, что
его правильно понимают. Я ответил, что из Штутгарта,
и он кивнул так, словно город был ему хорошо знаком,
хотя он наверняка там никогда не был. Одет он был так
же, как днем: короткие штаны, майка и веревочные сандалии. Бросается в глаза его физическое сложение: широкая грудь, сильные руки с выпуклыми бицепсами, хотя когда он сидит за стойкой, — и пьет чай! — то кажется более худым, чем я. Или более робким. Несмотря на
скудный гардероб, он, по видимому, заботится о своем
внешнем виде, хотя и на самом простом уровне: волосы
причесаны, и не чувствуется дурного запаха. Последнее
можно в каком то смысле отнести к маленьким подвигам, ибо, живя на пляже, ты можешь пользоваться только соленой водой. (Если принюхаться, от него пахло
морской водой.) На мгновение я представил себе, как
он изо дня в день или из ночи в ночь стирает свою одежду (штаны, несколько маек) в море, моет свое тело в море, справляет нужду в море или на пляже, том самом
пляже, где потом возлегают сотни туристов, и среди них
Ингеборг… Не в силах справиться с внезапно подступившим отвращением, я вообразил, как сообщаю о его
хулиганском поведении в полицию… Нет, я, конечно,
этого делать не стану. Тем не менее чем объяснить, что
человек, имеющий оплачиваемую работу, не в состоянии обеспечить себе достойное место для сна? Разве цены на любое жилье в этом городке непомерно высоки?

Разве не существует дешевых пансионов или кемпингов,
пусть даже они расположены не на самом берегу? Или
же наш приятель Горелый надеется таким образом, не
платя за квартиру, приберечь некоторое количество песет на то время, когда кончится летний сезон?

В нем есть что то от «доброго дикаря»; впрочем, то
же самое можно сказать и про Волка с Ягненком, однако
же эти устраиваются как то иначе. Возможно, бесплатное одновременно означает уединенное жилище, защищенное от чужих взглядов и присутствия других людей.
Если это так, то я в какой то степени его понимаю. Плюс
преимущества жизни на свежем воздухе, хотя его жизнь,
как я ее представляю, мало чем напоминает жизнь на свежем воздухе, синоним здоровой жизни, поскольку проходит в ожесточенной борьбе с сыростью на пляже и поскольку его каждодневное меню, я в этом уверен, составляют бутерброды. Как живет Горелый? Я знаю только,
что днем он напоминает зомби, волочащего велосипеды
сначала от берега к небольшому огороженному пространству, а потом оттуда снова на берег. И ничего больше. Хотя у него должны быть обеденные часы и когда то
он должен встречаться со своим начальником и передавать ему выручку. Знает ли этот начальник, которого я
ни разу не видел, что Горелый спит на пляже? Да что там
начальник, знает ли об этом хозяин «Андалузского уголка»? Посвящены ли в тайну Ягненок с Волком или я
единственный, кто раскрыл его убежище? Не решаюсь
спросить его об этом.

По ночам Горелый делает что хочет или, по крайней
мере, пытается делать. Но что именно он делает, кроме
того, что спит? Допоздна сидит в «Андалузском уголке»,
гуляет по пляжу, возможно — общается со своими друзьями, ведь могут же у него быть друзья, пьет чай, хоронит
себя под своими железяками… Да, иногда крепость из велосипедов кажется мне своего рода мавзолеем. Конечно,
при дневном свете она производит впечатление хижины,
однако ночью, при свете луны, возвышенная душа вполне могла бы спутать ее с языческим курганом.

Ничего иного, достойного упоминания, ночью
двадцать четвертого не произошло. Мы покинули «Андалузский уголок» относительно трезвыми. Горелый и
хозяин еще оставались: первый — перед пустой чайной
чашкой, второй — перед экраном, продолжая смотреть
очередной ковбойский фильм.

Сегодня, как и следовало ожидать, видел его на пляже.
Ингеборг и Ханна улеглись рядом с велосипедами, а Горелый, сидевший по другую сторону прислонившись к
пластмассовому поплавку, разглядывал горизонт, где
смутно угадывались силуэты некоторых его клиентов.
Он ни разу не обернулся, чтобы взглянуть на Ингеборг,
хотя справедливости ради нужно сказать, что там было
на что посмотреть. Обе девушки щеголяли в новых ярких бикини радостного апельсинового цвета. Но Горелый избегал смотреть в их сторону.

Я не пошел на пляж. Остался в номере — правда, то
и дело выходил на балкон или высовывался в окно, чтобы еще раз просмотреть заброшенную мною игру. Любовь, как известно, — это всепоглощающая страсть, хотя в данном случае надеюсь, что смогу сочетать страсть
к Ингеборг с увлеченностью игрой. Согласно планам,
намеченным в Штутгарте, к этому времени я должен
был иметь уже половину продуманного и написанного
стратегического варианта и по меньшей мере черновик
доклада, который мы будем представлять в Париже. Однако пока не написал ни единой строки. Будь здесь Конрад, он бы вдоволь поиздевался надо мной. Но Конрад
должен понять, что это мои первые каникулы с Ингеборг и я не могу игнорировать ее и всецело отдаться работе над новым вариантом. Невзирая на все это, я не отчаиваюсь и думаю, что закончу ее к нашему возвращению в Германию.

После обеда произошла забавная вещь. Я сидел в
комнате, как вдруг услышал звуки охотничьего рога. Не
могу утверждать это на сто процентов, но, с другой стороны, я способен отличить звуки рога от других звуков.
Любопытно, что в этот момент я думал, хотя и не слишком определенно, о Зеппе Дитрихе, который как то обмолвился по поводу тревожного рога. Так или иначе,
уверен, что все это мне не приснилось. Зепп утверждал,
что слышал его дважды и в обоих случаях таинственная
музыка помогла ему побороть страшную физическую
усталость, первый раз в России и второй в Нормандии.
По словам Зеппа, начинавшего как рассыльный и шофер и дослужившегося до командующего армией, это
предупреждение предков, голос крови, который заставляет тебя насторожиться. И вот, как я уже сказал, я сидел
в комнате и размышлял, как вдруг неожиданно услышал
его. Я вскочил и вышел на балкон. Снаружи царил повседневный шум, даже моря не было слышно. В коридоре, напротив, царила одуряющая тишина. Выходит, рог
прозвучал у меня в мозгу? Прозвучал, потому что я думал о Зеппе Дитрихе или потому что он должен был
предупредить меня об опасности? Ведь на самом деле я
думал в тот момент и о Хауссере, и о Биттрихе, и о
Мейндле… Так, значит, он звучал для меня? Но коли так,
то о какой опасности он меня предупреждал и призывал
быть начеку?

Когда я рассказал об этом Ингеборг, она посоветовала мне не сидеть столько времени в закрытой комнате.
Она считает, что мы должны записаться на курсы джоггинга и гимнастики, которые организуются при гостинице. Бедная Ингеборг, она ничего не понимает. Я обещал, что поговорю насчет этого с фрау Эльзой. Десять
лет назад здесь не было никаких курсов. Ингеборг сказала, что сама запишет нас и незачем обращаться за этим
к фрау Эльзе, когда все очень просто решается с помощью дежурного администратора. Я сказал, что согласен
и что она может поступать так, как считает нужным
Прежде чем лечь спать, я сделал две вещи, а именно:

1) приготовил бронетанковые корпуса к молниеносной
атаке на Францию;

2) вышел на балкон и поискал взглядом какой нибудь
свет на пляже, указывающий на присутствие Горелого, но везде было темно.

Купить книгу на Озоне