Метка: Война

Через месяц после окончания войны в газетных киосках еще продают
патриотическую атрибутику: «Я не против грузин. Я за осетин»

Не раздают желающим, как георгиевские ленточки, а продают за деньги. За какие деньги и что за атрибутика — не знаю. Хотел купить, чтобы проиллюстрировать эту заметку, но не стал. Нечестно. Я ведь и за грузин ровно так же, как за осетин.

Судя по тому, что атрибутики ни на машинах, ни на лбах граждан не видно, никто ее в киосках и не покупал.

В целом, конечно, война оказалась для Кремля большой пиар-удачей. В деле уконтропупливания Саакашвили власть получила поддержку как от дрессированных клоунов-оппонентов типа Зюганова, так и от вовсе не столь дрессированного Ходорковского. Дальневосточный узник совести сказал, что у президента Медведева не было иного выхода. Правильно поступил президент Медведев.

Спорить я не стану, не было — так не было. Правды — кто виноват в нача? ле боевых действий, кто докатил ситуацию до точки невозврата, кто больше посек мирных граждан — мы не узнаем. Очень может быть, что мы намутили не чище грузин. Но Саакашвили — настолько уж малоприятный (это Бог с ним), а, главное, опасный для всего разумного-доброго-вечного персонаж, что и я при? соединяюсь. Правильно поступил президент Мед? ведев!

Но вот мне интересно, как он поступит дальше.

Даст он оценку вине режима Кокойты в том, что случилось? Спросит этого самого Кокойты, куда у него деваются оппозиционеры? Объяснит, каким образом в Южной Осетии образовалась такая прорва граждан России — в то время, как русские, приезжающие из бывших братских республик, это гражданство сплошь и рядом не могут получить «ввиду несовершенства законодательства»?

А главное: что дальше?

Мы ведь в ответе за тех, кого приручили, не так ли?

И что?

Будем восстанавливать братскому осетинскому народу экономику? Деньги пойдут через нынешние власти республики (а во власти там юмористически много выходцев из российских спецслужб)?

Будем оказывать Абхазии и Южной Осетии щедрую гуманитарную помощь?

Будем защищать их границы телами русских солдат?

Про это молчит пока президент Медведев. Вот бы о чем его спросить. И Ходорковского, кстати. И меня заодно.

Если что: я не против абхазов и осетин. Я за россиян.

Иван Желябов

Война как всё

Я принадлежу к поколению людей, чьи папы и мамы в ходе всякого застолья обязательно выпивали «за то, чтобы не было войны». Война сидит в моей подкорке. Мой дед прошел две войны — финскую и Отечественную. Когда был Карибский кризис и человечество в любой момент могло разлететься на молекулы, мой отец почти год безвылазно просидел за рычагами танка в пограничном Бресте. С грустной гордостью папа рассказывал мне, что, по расчетам теоретиков, в случае начала боевых действий его полк просуществовал бы около трех минут.

Празднуя победу Запада в другой войне — «холодной»,— в восемьдесят седьмом году прямо над моей головой пролетел курсом на Москву немецкий балбес Матиас Руст. Я тогда служил как раз в противовоздушной обороне, но Родину, увы, не уберег, в чем сейчас и каюсь.

Война всегда со мной. Я ее чувствую. Она идет непрерывно, круглосуточно. Холодная, горячая — всякая. Разной температуры. Пока читатель, удобно устроившись с пинтой пива, листает этот журнал, бандиты отстреливают бандитов, оперативники держат на мушке грабителей и налетчиков, киллеры выцеливают бизнесменов, спецназовцы охотятся за террористами, шпионы крадут секреты, контрразведчики ловят шпионов — война вечна. Я слышу, как проворачиваются, похрустывая и лязгая, ее шестеренки.

Война — обычное состояние всякого живого существа. Человека, животного, растения. Два соседствующих дерева воюют за солнечный свет. Люди действуют похоже, но хуже. Человеческая раса доминирует на планете, самонадеянно нагревая атмосферу, исключительно в силу своей чудовищной жестокости. Один-единственный представитель моего биологического вида может уничтожить всю свою популяцию простым нажатием кнопки.

Внутри человека — то же самое, только страшнее. Вчера я порезал палец, сегодня рана загноилась — это пошли на войну и погибли лейкоциты, борясь с заразой.

Я не говорю о самой главной и кровопролитной внутренней войне. Ежесекундном сражении, которое ведут в душе каждого труженик и лентяй, среброненавистник и делец. Бог и сатана. Добро и зло.

Война всем нужна. Президент Ельцин прекратил первую чеченскую войну, его рейтинг вырос, и он победил на выборах. Президент Путин дал старт второй чеченской войне, его рейтинг вырос, и он тоже победил на выборах. Война делает одним головокружительные политические карьеры, другим — ломает.

Для нефтяного магната нет слаще слова, чем «война», потому что всякая война пожирает не только человеческие жизни, но и бензин. Причем сначала — бензин, а жизни во вторую очередь. Ведь солдата нужно сначала довезти до места, а уже потом заставить умирать.

Миллионы инвесторов, вложивших деньги в нефтяные акции, с замиранием сердца ждут сейчас, нападет ли Америка на Иран,— им очень нужна война, очень. Хоть какая-нибудь. Локальная, маленькая, высокотехнологичная — лишь бы тронулись в путь грузовики, танки и стратегические авианосцы. Начнется война — будут деньги.

Кстати о деньгах. Откройте любой учебник по теории торговли. Например, воспетого Пелевиным Эла Райса. Как называется его легендарный бестселлер? Правильно, «Маркетинговые войны». А если не Райса, так любого другого бизнес-гуру. Какой классический текст цитируется чаще всего? Правильно, «Искусство войны» Сун Цзы. Кстати, это моя настольная книга, не менее раза в неделю я читаю ее с любого места, она битком набита чрезвычайно глубокими мыслями о сущности человеческой природы. Ничто так не обнажает сущность человеческой природы, как война. Вы бы пошли в разведку с человеком, чей стол в офисе стоит напротив вашего? Вот и я о том же.

Куда рвется всякий начинающий газетный и телевизионный репортер? На войну.
Во что чаще всего играют мальчишки? В войну.

Мой любимый художник — Верещагин. Моя любимая картина моего любимого художника называется «Апофеоз войны», и я не знаю никого, кто бы не помнил, что изображено на той картине.

Кем бы был Хемингуэй, если бы не война? Автором богемного романчика о парижских ресторанчиках.

Что делал Дон Кихот с ветряными мельницами? Любовался? Нет. Воевал.

Зачем Байрону не сиделось в своем родовом поместье в окружении слуг и красивых женщин? Зачем поехал он разгонять свой сплин не на псовую охоту и не в кругосветное путешествие, а на войну?

Война всегда рядом. Она остро необходима поэтам, писателям, художникам, политикам, журналистам и бизнесменам.

Она не нужна только тем, кто воюет. Солдатам. И их матерям.

Но их никто не спрашивает. Всех интересует мнение политиков, бизнесменов и писателей, а к мнению солдат и их матерей никто не прислушивается. И так ясно, что они скажут.

Андрей Рубанов

Из писем N.
(печатается с разрешения автора)

Меня знают во всех окрестных магазинах (иногда дают в долг). Особенно любят в абхазском и азерботском. И там, и там — за то, что «я воевал за их свободу». Теперь они горды. Они свободны. Свободны от меня. А что бы я делал в Чечне теперь?
Когда началась война (гражданская еще, междоусобица), я послал телеграмму Джохару Дудаеву, предлагавшему мне гражданство своей республики (не только в шутку): «Скорблю вместе с вами. Мы победим». Теперь только пустота, скорбь да тяжелые сны по ночам. Фото на память: Джохар с газетой «Свобода» в руках и подпись — «Счастья N».

Вокруг моего компьютера окурки. Безобразно. Но не зазорно. Рабочее место. Станок. Мой «Калашников».

Война никогда не была «правым делом». И «священной» она не была никогда. Только «смертным боем».

Когда замирает плоть, уже неспособная восстать. По чужой, не Божьей воле. Это неправильно. Это несправедливо. И, как правило, это результат подлости. Предательства. Недомыслия — что еще хуже, еще непростительней. Каинов грех в основе каждой войны. Ведь война — это тяжкий труд. Труд братского самоистребления. И Каина больше жаль.

Это когда нажрешься — в голову лезут библейские аналогии. И даже как-то вдохновляешься такими рифмами с вечностью. Но будни ставят тебя на место. Где не всегда есть место подвигу. Чаще место это просто пусто. Каиново место. Место проклятое.

Историю войн проследить не трудно. Да это и есть вся наша история. Поначалу мы бились за самоидентичность. Потом за золото, которое давало возможность ее купить. Теперь — за энергоресурсы, которых так мало — не поделить, и которые дают возможность… или — возможность отбирают…

Каиново проклятье лежит на каждом, кто вступает на тропу войны. И больше всего на тех, кто побеждает.

История переписывается. Наверное, это справедливо. Исчезнувшим хазарам да скифам вряд ли была бы мила история Гумилева. Теперь сносятся памятники российским солдатам, одолевшим фашизм.

Война побеждает победивших. Никого не щадит. Никого не оставляет в покое.

«Смерть — это то, что бывает с другими…» — сказал поэт.

«Смерть — это то, что случилось со мной»,— говорю я, который ее видел. Простую и безыскусную. И в Карабахе, и в Чечне, и в Сухуми.

Война преступна по своей природе. Это только в газете — статистика. А когда это рядом — страшно. И ты не думаешь о ней — считая, что она далеко. Она тебя не касается лично. Но когда-нибудь — она коснется. Тебя коснется. Лично тебя.

Отрезанные уши; расстрелянные дети; вырванные печень, почки и сердце. Это не когда-то и где-то. Это сегодня. Это уже с нами. За это погибли мои друзья — и Эдик, и Самвел, и Чангиз, и Коля.

И я не хочу больше жить войной. Не хочу, чтобы географией моего тела стали Палестина, Косово, Иран. Не хочу больше хоронить друзей.
И знаешь, по какой-то своей подлой природе и без войны не могу уже тоже. Хотя все уже понял.

Меня пока только ранили — для того, чтобы я понял, как хрупка, как уязвима, нежна и неповторима каждая человеческая жизнь. Как уникальна она. И, убивая, в каждом ты убиваешь огромный мир. Неповторимый, по сути.
Как слаб человек. И глуп. И подл. И бессмыслен.

Я стрелял в людей. Мне казалось, за правое дело. Мне казалось, я боролся с чем-то. В результате — боролся с собой и стрелял тоже в себя. Сколько прошло лет, но я только теперь понял — я стрелял в себя.

Преступно — выросло поколение, не знавшее любви. Выросли те, кто считает, что им все должны, если они вошли в село с автоматом.

Каждый раз, возвращаясь с войны в свой город, который безмятежен, я никому не мог объяснить, в какой я был командировке. Жена своими руками обмывала мое израненное тело с ободранными руками, а я не мог ответить на вопрос: «Где ты был и зачем тебе это нужно?» «Я был на войне»,— отвечал я. И мои друзья, смеясь надо мной, гордились мной. Вот такой у них N — забавный и причудливый. А я был там для того, чтобы она, эта война, не пришла сюда. Сюда, где мои друзья и мой город, который я все-таки люблю. Может — так я себя обманывал. Потому что уже ни там не мог, ни здесь. Здесь не мог больше. Здесь все больше и большего не понимал.

Ты, прочитав мои рассказки про войну, сказал мне: «Ну что война? Большое слово. Ты покажи мне слезинку, деталь войны. Это искусство».

Видать, мало я думал там об искусстве, мало думал о деталях. Но когда рядом падает друг и он уже никогда не встанет или когда ты плюешь ему в рот, потому что он просто хочет пить и ничем больше ты не можешь ему помочь… Как-то не до деталей.
Часто снится — бежишь, не разбирая дороги. Из темноты — «Аллах акбар!». А ты их по матушке. И поливаешь. Ствол калится. Встал (руки дрожат) — залудил из подствольника. Хлобысь! Вроде цел — и дальше. Идешь на сближение. До рукопашной не дойдет. Не добежит кто-то из нас. Рулетка. Что мне до него? Волосы встают дыбом. Мы жрем, пьем, живем по-всякому. А в это время наши омоновцы… Ребята… Братки… И это уже будни. Отказываюсь в это верить и жить с этим.

«Посмотри, браток, на небо!» Ребята говорят, что этот песняк многих надорвал. А мне его подарили. Сказали, что у меня получается. В храмах брошюра — Евгений страстотерпец. Ему бы жить. Ебаться и рождать. Мальчик совсем. Вот и среди нас святой. Вот ведь как получается.

Я правильно отказался от предложения Джохара. При всем уважении — я русский. Я — с теми омоновцами. С теми, и не может быть по-другому. Я просто не с теми, кто их послал. Жизнь дается — как возможность умереть с честью. Откуда в них это, когда вся страна наоборот?! Чувствую свою вину перед этими мальчиками. Замолкаю. Харэ пиздеть. Посмотри, браток, на небо!

И все-таки, если по чесноку, что-то есть… когда сидишь у костерка… Рядом друг… Настоящий… Бутылка водки по кругу и… недонастроенная гитара… И все путем. Все ясно и просто. От этого надежно. И от этого даже радостно.

Посмотри, браток, на небо — видишь синь бездонную?
Эта синь — дорога к дому, этот цвет есть и в раю.
А по синему по небу проплывают облака,
Доплывут они до дома. Мне бы с ними, но пока
Ветер не берёт меня, птица в стае летит одна.
Сделав круг, взмахнёт крылом… Брат, увидим ли мы дом?

Шёл по склону и споткнулся. Пуля-шмель прожгла меня,
И, упав на чёрный камень, только небо видел я.
А по синему по небу проплывали облака,
Доплыли они до дома. Дом теперь — сыра земля.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А уставшая душа отлетела в небеса.
Ветер подхватил меня, птица к дому понесла,
А свободная душа отлетела в небеса.

За всех пацанов, в земле российской просиявших!

Роман Смирнов

Флаг Победы над Рейхстагом

Давно отмечено, что война влила свежую кровь — потрясений, горя, страданий, патриотизма — в почти уморенное к концу тридцатых годов советское искусство.
Разумеется, в различных видах искусства это проявилось по-разному: где-то упряжка была ослаблена, где-то вожжи были как будто совсем отпущены, а где-то произошла лишь тематическая переориентация.

Скажем, Седьмая симфония Шостаковича была не только дозволена, но и представлена неким символом единения культуры и власти, премьера ее состоялась в Куйбышеве, меньше чем через месяц ее исполнили в Москве, а затем и в осажденном Ленинграде.

Конечно, классическая музыка искусство элитарное и не очень тематически конкретное — под какую рубрику начальство пожелает записать симфонию, там она вполне комфортабельно и разместится. Но и литература — значительно более внятный для начальства вид искусства — нашла место и, например, для романа Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», самостоятельная интонация которого явно выходила за пределы ранее допустимого, и даже для военных рассказов Андрея Платонова. Но вот уже платоновскую «Семью Иванова» («Возвращение») она переварить не смогла. Любопытно, однако, что к концу войны границы разрешенного оказались настолько размыты и невнятны. Рассказ опубликовали — это выглядит чудом! — а уже потом объявили клеветническим. То, что Платонов был подвергнут остракизму, ничуть не удивляет, удивляет как раз начало истории, то что рассказ был отправлен в набор, а не прямо — вместе с автором — туда, куда следует.
Но самые удивительные вещи происходили с теми видами искусства, которые были обращены к максимально широкой аудитории.

Вместо маршей, озвучивших предвоенные годы, стали слышны вальсы. Вместо отдававшего машинным маслом энтузиазма роботов — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — звучали блантеровские песни «В лесу прифронтовом», «Враги сожгли родную хату» и «Вечер на рейде» Соловьева-Седого. Лирика, которая едва теплилась раньше на самой периферии допустимого, в репертуаре курзалов и ресторанов в мелодраматической упаковке, сделалась разрешенной на официальных подмостках.

Еще более разительно изменилась фотография.
Стоит напомнить, что за малейшим исключением фотожурналисты той поры были людьми малообразованными, почти нетронутыми культурой; даже об истории фотоискусства они, как правило, знали очень мало, а о живописи, скульптуре — не говорю об эстетике, философии — и вовсе не имели никакого представления. Многие из тех, кто начал свою карьеру в послереволюционное время, в первой половине двадцатых, освоили, на определенном уровне, конструктивистский инструментарий, подхватили приемы — жесткая, почти математическая композиция конструктивистов, определила их вкус. Но к середине тридцатых все это уже было историей — формальные поиски Родченко и Эль Лисицкого были не только выметены с журнальных страниц и из книжных макетов, но и прочно забыты. А тому, кто взял в руки камеру в начале тридцатых, уже просто и не довелось увидеть ничего иного, кроме идеологически служебных изображений.

И вот, буквально в одночасье, жизнь перевернулась. Ни вчерашняя рутина, ни сегодняшние инструкции (даже когда они были) не могли тут помочь. Происходило что-то такое, что не поддавалось начальственному регулированию. В самом общем виде: начальство вдруг перестало быть единственным хозяином жизни и смерти граждан, и чем ближе к линии фронта, тем ощутимее становилось влияние иных сил.
Фотографы вдруг столкнулись с неформализованной реальностью. Наверняка и раньше каждому из них приходилось встречаться с чем-то, отличающимся от официальной картины мира. Но этого можно было не снимать, иначе говоря — не видеть (каждый сам себе объяснял — почему). Здесь же, на фронте, все вокруг оказалось вне инструкций, и именно это они должны были снимать. Как снимать? Утвержденные и обкатанные приемы не очень-то были здесь применимы, и этим людям пришлось двигаться на ощупь, следуя за реальностью и доверяясь собственным инстинктам. Старшим из них все же было легче — какие-то эстетические навыки в памяти и в руках сохранились. Тем, кто был помоложе, пришлось изобретать велосипед, что, разумеется, не сулит глубины, но случается — в экстремальных обстоятельствах,— приносит свежесть взгляда.

О психологии творчества я не стану сейчас рассуждать, я только хочу констатировать, что джинн творчества оказался выпущенным из бутылки, а повседневный скрупулезный редакторский контроль в полевых условиях начал понемногу забываться. Ну, понятно, редактор в Москве по-прежнему был властен запустить в печать одно и положить в ящик другое, но даже и тут возникали флуктуации. Во-первых, схема, в которую редактор ежедневно загонял информационный товар, заколебалась, стала подвижной, то есть утратила свою универсальность. Во-вторых, ненапечатанное сегодня, могло, при изменившихся обстоятельствах, попасть на газетную полосу завтра. Но даже то, что не дождалось публикации, все равно каким-то образом существовало — не только в коробке, в ящике, в столе, но и в голове, в памяти, в сердце.
Таким образом возник феномен советской военной фотографии: Дмитрий Бальтерманц, Макс Альперт, Георгий Зельма и еще десяток имен.
Одному из них, Евгению Халдею, удалось сделать фотографию, которая превратилась в нечто большее, чем документ, большее, чем даже образ,— она превратилась в символ. В символ Победы.

Евгений Халдей родился в 1917 году в Донецке, на Украине. Годовалым ребенком был ранен в грудь пулей погромщиков; его мать и дед погибли во время этого погрома, а он, заваленный одеждой, остался незамеченным и выжил.
Четыре класса хедера, с тринадцати лет — завод, фотолюбительство, газеты «Сталинский рабочий» и «Социалистический Донбасс», курсы в Москве и, наконец, работа в фотоагентстве Союз-Фото (позже — ТАСС). Вот канва довоенной жизни Халдея.

Что он снимал и как? Перелистайте книги. Рабочие с отбойными молотками на плече. Члены Политбюро в окружении молодых коммунистов. Заводы, парады. Снимал все, что положено, и так, как положено, то есть грамотно и гладко. Это называлось — профессионально.
Первый военный снимок Евгений Халдей сделал в Москве 22 июня 1941 года — люди на улице слушают радио, известная фотография, воспроизводившаяся десятки раз. Вглядитесь в эти лица — тут разные люди, но вы немедленно замечаете нечто общее, создающее атмосферу, ощутимую и сегодня, более чем полвека спустя: на этих лицах вы не видите признаков страха, даже растерянности, вы читаете на этих лицах собранность, сосредоточенность, готовность к любым испытаниям.
Характерно, что Евгений Халдей увидел и почувствовал момент, но каждый раз, когда эта фотография печаталась, она кадрировалась по-разному — фотограф не мог нащупать правильную композицию, которая должна была бы сконцентрировать внимание зрителя на состоянии тех минут.

Но в лучшем ли, в худшем ли варианте вы увидите эту фотографию, она расскажет вам нечто такое, чего почти не найти в пухлых романах и кирпичах академических томов.

Четыре года спустя Евгений Халдей сделал свою последнюю военную фотографию, которая для тех, кто прошел и пережил войну, и для следующих поколений стала символом Победы. Давно забыты имена придуманных Сталиным знаменосцев, Егоров и Кантария, мало кто знает имя того реального солдата — его звали Алексей Ковалев,— который водрузил это знамя. Кому известно, что знамя было пошито из тассовской красной скатерти, что сшил его старый еврей-портной Израиль Соломонович Кишицер по просьбе своего племянника фотокорреспондента Евгения Халдея? Существенно ли, что, прилетев в Берлин, добравшись до Рейхстага, лейтенант Халдей выхватил из толпы первого попавшегося солдата, потащил его наверх, на крышу, и они долго искали композицию и прилаживали это знамя? Существенно ли, что действовал Евгений Халдей по своей инициативе — не было приказа, не было инструкций. Конечно, странно, что об этом не позаботилось начальство, но, с другой стороны, то, что флаг оказался самодеятельностью, народным творчеством,— как раз чрезвычайно показательно. Разумеется, Халдея подталкивало профессиональное честолюбие — он видел уже опубликованную фотографию Джо Розенталя, на которой морские пехотинцы поднимают американский флаг над освобожденным тихоокеанским островом,— увидел и решил, что обязательно снимет подобный момент. Но дело было не только в фотографии. Не в том дело, что Евгений Халдей хотел снять, он хотел увидеть этот флаг над Рейхстагом.

Да, Евгений Халдей организовал кадр по тем же правилам, как было принято еще до войны,— фотограф приходил, что-то отодвигал, убирал, кого-то причесывал, доставал из кармана выданную в редакции кепку. Всякий более или менее нормальный человек понимал, как такая картинка сделана и в то же время неким особенным образом этим изображениям верил (как верили люди, например, пырьевским фильмам «Свинарка и пастух» или «Кубанские казаки»).

Халдей действительно привез из Москвы знамя (он, между прочим, привез три полотнища, чтобы попробовать, как они будут смотреться в разных местах Берлина), он действительно водрузил его над Рейхстагом специально для снимка, но в этот раз фоторепортер Халдей не совершил никакого подлога: он был такой же боец, как и все, в него стреляли, он стрелял, его семья — отец, сестра, двоюродные братья,— пережившая погром 1918 года, была уничтожена фашистами в 1941-м. По существу, какая разница для истории — водрузил это знамя русский Егоров и грузин Кантария или украинец Ковалев и еврей Халдей? Знамя действительно развевалось над Рейхстагом, и для десятков миллионов людей оно было таким же символом Победы, как и для Халдея с Ковалевым.

Евгению Халдею еще довелось снимать Потсдамскую конференцию, он снимал Геринга, беседующего со своим адвокатом, он снимал Сталина, и Рузвельта, и Эйзенхауэра. Потом началась борьба с космополитизмом, и Халдея вытолкали из ТАССа, с 1947 го по 1950-й он бедствовал, перебивался случайными заработками, пока не устроился работать в журнал «Клуб». В 1956 году его приглашают в «Правду», и он снова работает по-газетному, так как нужно. Вот фотография — Брежнев на трибуне съезда. Мы видели эту фотографию когда-то. Или не эту, но такую же, абсолютно идентичную, снятую, скажем, Владимиром Мусаэльяном или еще кем-то другим. А вот рядом фотография — Сталин на трибуне съезда. Замените Сталина на Брежнева, а тех «тонкошеих вождей» на этих — и фотографии будут неотличимы. Сколько лет прошло между одной фотографией и другой, и, я думаю, человек, нажимавший на спуск камеры, изменился за эти годы. Наверняка изменился. Но вы не заметите никаких изменений в его фотографиях.

Почему? Потому что это ремесло, а в ремесле все должно быть стабильно.
Что-то, однако, менялось. Официальное изображение войны изменилось в конце пятидесятых — начале шестидесятых, и тогда из личных и государственных архивов стали выплывать фотографии, которых мы раньше не видели. Впрочем, речь не об отдельных фотографиях, хотя среди них были и настоящие шедевры, речь о картине, сложившийся из них. Картина эта сделалась совершенно отчетливой в 1965 году, на выставке «Великая Отечественная война в фотографиях», организованной к двадцатилетию Победы.

Те, кто дожил до этого дня, увидели развешанными в выставочном зале и напечатанными в богатом альбоме свои снимки, значительная часть которых пролежала эти двадцать лет в домашнем архиве. Некоторые из этих фотографий просто чудом сохранились — Евгений Халдей рассказывал мне, как в 1946 году новый редактор Фотохроники ТАСС, бывший замполит, вытряхивал на пол из конвертов негативы и контрольки военных корреспондентов, «мусор»: этот полковник знал единственно верную правду о войне. Евгений Халдей подобрал тогда некоторые свои негативы. Макс Альперт нашел в этом «мусоре» своего знаменитого впоследствии «Комбата». Всего, конечно, подобрать не смогли. Даже своего. А кого-то вообще не было рядом. Других уже не было на свете.

И вот из того, что дожило до двадцатилетия Победы, составлена была выставка.
Но времена потихоньку менялись, и в семидесятые те, кто дожил, достали из своих архивов еще и другие фотографии — к тридцатилетию Победы. Другие — в восьмидесятых.

А потом грянула перестройка, и те, кто дожил, снова перебрали свои архивы. Но дожили немногие.

Евгению Халдею повезло: он увидел свои фотографии в музейных залах Берлина, Парижа, Нью-Йорка и Сан-Франциско.

Михаил Лемхин