Книги разных широт

По воспоминаниям Сергея Чупринина, в 1960-е годы все пляжи Союза пестрили одинаковыми обложками литературного журнала «Юность». Сейчас выбор книг для летнего чтения настолько непредсказуем, что для выявления фаворитов «Прочтение» решило сравнить рейтинги продаж пяти книжных магазинов России. Новосибирск, Красноярск, Воронеж, Петербург и Москва — вкусы жителей этих городов оказались разными.

Книжный магазин «Перемен»

Новосибирск

Бывший магазин Uniqstore получил новое название. «Перемен» — место, которое посещают люди, готовые плыть против течения и не боящиеся пробовать новое. Такой вывод позволяет сделать рейтинг продаж, большинство мест в котором занимают книги издательства «Манн, Иванов и Фербер», рассказывающие о том, как стать лучше и успешнее. Перенимая опыт талантливых управленцев и бизнесменов, сибиряки не забывают и о бестселлерах художественной литературы. Рядом с ними — книга местного священника и художника Себастиана Ликана со светлым названием «Душа улыбается» и рассказ для детей о летающем мышонке, подготовленный издательством «Поляндрия».

1. Игорь Манн. Номер 1. Как стать лучшим в том, что ты делаешь. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

2. Себастиан Ликан. Душа улыбается. — Новосибирск, 2015.

3. Максим Батырев. 45 татуировок менеджера. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

4. Айн Рэнд. Атлант расправил плечи. — М.: Альпина Паблишер, 2015.

5. Барбара Шер. Мечтать не вредно. Как получить то, чего действительно хочешь. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

6. Дарья Бикбаева. Включите сердце и мозги. Как построить успешный творческий бизнес. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

7. Мариам Петросян. Дом, в котором… — М.: Livebook, 2015.

8. Торбен Кульманн. Линдберг. Невероятные путешествия летающего мышонка. — СПб.: Поляндрия, 2015.

9. Говард Шульц. Как чашка за чашкой строилась Starbucks. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2015.

10. Вера Полозкова. Осточерчение. — М.: Livebook, 2015.

Книжный магазин «Бакен»

Красноярск

Очевидно, что в Красноярске следят за новостями литературы и не пропускают книги авторов, чьи имена отмечены в списках литературных премий — «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной и «Осень в карманах» Андрея Аствацатурова тому подтверждение. Интерес горожан к криминальным историям показывает спрос на «Таинственную историю Билли Миллигана» и «Анархию и хаос» Олега Иванца. Впрочем, серьезные издания об искусстве, культуре и местных достопримечательностях здесь тоже находит своих читателей.

1. Гузель Яхина. Зулейха открывает глаза. — М.: АСТ, 2015.

2. Дэниел Киз. Таинственная история Билли Миллигана. — М.: Эксмо, 2015.

3. Майкл Соркин. Двадцать минут на Манхэттене. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2015.

4. Андрей Аствацатуров. Осень в карманах. — М.: АСТ, 2015.

5. Анна Разувалова. Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.

6. Рэй Брэдбери. Марсианские хроники. — М.: Эксмо, 2014.

7. Рэйвин Коннелл. Гендер и власть: Общество, личность и гендерная политика. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.

8. Сэм Филлипс. …Измы: как понимать современное искусство. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014.

9. Памятные места Святителя Луки Войно-Ясенецкого в Красноярске. — Красноярск, 2015.

10. Олег Иванец. Анархия и хаос. — М.: Common place, 2014.

Книжный клуб «Петровский»

Воронеж

Выход «Воронежской азбуки» Александра Флоренского, представляющей город в забавных картинках и подписях к ним, был восторженно встречен местными жителями. Благодаря их поддержке  краудфандинговый проект был успешно реализован, и альбом занял первое место в рейтинге продаж книжного клуба «Петровский». Похоже, горожане активно интересуются искусством: среди лидеров — творение воронежских художников «Цветы на земле: графические адаптации рассказов Андрея Платонова» и книга Сэма Филлипса о современных арт-направлениях. Не обошлось без популярных авторов — Конан-Дойл, Набоков, Донна Тартт — и детской литературы, на которую всегда особый спрос.

1. Александр Флоренский. Воронежская азбука. — Воронеж: Фауст, 2014.

2. Цветы на земле: графические адаптации рассказов Андрея Платонова. — Воронеж: Гротеск, 2015.

3. Сэм Филлипс. …Измы: как понимать современное искусство. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2014.

4. Торбен Кульманн. Линдберг. Невероятные путешествия летающего мышонка. — СПб.: Поляндрия, 2015.

5. Туве Янссон. Все о Муми-троллях. — М.: Азбука, 2015.

6. Оля Апрельская. Сказки про кота Боньку и всех-всех-всех. — М.: Серафим и София, 2015.

7. Артур Конан-Дойл. Опасная работа. — М.: Paulsen, 2014.

8. Донна Тартт. Щегол. — М.: Corpus, 2014.

9. Владимир Набоков. Стихи. — СПб.: Азбука, 2015.

10. Йохан Хёйзинга. Homo Ludens. Человек играющий. Опыт определения игрового элемента культуры. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015.

Книжный магазин «Фаренгейт 451»

Санкт-Петербург

Посетители «Фаренгейта» не отстают от моды и покупают книги, названия которых у всех на слуху. Наделавший шума в конце апреля комикс о холокосте «Маус» с полок этого магазина не уходил никогда, потому и занимает первое место в топе продаж. Чуть ниже — новинка от Умберто Эко и бестселлер Даниеля Киза, «Мы — это наш мозг» Дика Свааба, произведения Рея Бредбери и Туве Янссон. Кажется, жители Петербурга читают все и сразу: ироничные стихи Натальи Романовой, злободневную «Зону затопления» Романа Сенчина, ставшие классикой «Метаморфозы» Николая Заболоцкого. И, конечно, «Песни в пустоту» — о рок-культуре, с которой Петербург знаком не понаслышке.

1. Арт Шпигельман. Маус. — М.: Corpus, 2014.

2. Туве Янссон. Муми-Тролль и конец света. — СПб.: Бумкнига, 2012.

3. Николай Заболоцкий. Метаморфозы. — М.: ОГИ, 2015.

4. Рэй Брэдбери. 451 градус по фаренгейту. — М.: Эксмо, 2014.

5. Наташа Романова. Людоедство. — СПб.: Лимбус-пресс, 2015.

6. Умберто Эко. Нулевой номер. — М.: Corpus, 2015.

7. Дэниел Киз. Таинственная история Билли Миллигана. — М.: Эксмо, 2015.

8. Дик Свааб. Мы — это наш мозг. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014.

9. Александр Горбачев, Илья Зинин. Песни в пустоту. — М.: Corpus, 2014.

10. Роман Сенчин. Зона затопления. — М.: АСТ, 2015.

Книжный магазин «Ходасевич»

Москва

Столичные жители ощутимо поддерживают небольшие издательства и выбирают книги, с которыми можно почувствовать себя представителем новой интеллигенции. В рейтинге «Ходасевича» предпочтение отдано молодым писателям Евгению Алехину, Антону Секисову, авторам сборника «Россия без нас» и новым толстым журналам о науке и литературе. В летние месяцы популярностью пользовались также книги о других странах: Индии, Англии и Италии — видимо, у тех, кто так и не смог вырваться с работы.

1. Евгений Алехин. Птичья гавань. — Казань: ИЛ-music, 2015.

2. Курцио Малапарте. Проклятые тосканцы. — М.: Барбарис, 2015.

3. Райнер Мария Рильке. Книга Часов. — М.: Libra Press, 2015.

4. Светлана Гусарова. Индия. Книги странствий. — М.: Издатель И.Б. Белый, 2014.

5. Кот Шрёдингера, № 7-8. Научно-популярный журнал. — М., 2015.

6. Россия без нас. — М.: АСТ, 2015.

7. Антон Секисов. Кровь и почва. — Казань: ИЛ-music, 2015.

8. Анри Лафевр. Производство пространства. — М.: Strelka Press, 2015.

9. Питер Акройд. Английские приведения. — М.: Издательство Ольги Морозовой, 2014.

10. Журнал «Носорог», № 3. — М., 2015.

Надежда Сергеева

Завершился первый сезон «Литературной премии BookMix.ru»

Завершился первый сезон «Литературной премии BookMix.ru», учрежденной социальной сетью любителей книг «BookMix.ru». Премия была присуждена в двух номинациях: «Популярная
литература» и «Выбор экспертов». В номинации «Популярная литература» победу со значительным отрывом от конкурентов одержал Б. Акунин* с романом «Весь мир театр». В номинации «Выбор экспертов» буквально до последнего дня сохранялось соперничество между В. Пелевиным и М. Петросян. В результате с минимальным перевесом пользователи проекта присудили премию Мариам Петросян за роман «Дом, в котором…».

Социальная сеть любителей книг «BookMix.ru» объявила об учреждении своей читательской премии в 2010 году. По замыслу организаторов, целью премии является «поощрение вдумчивого чтения и помощь в выборе достойной такого чтения литературы». Не совсем обычен подход организаторов к процедуре номинирования произведений на соискание премии. Не имея ни номинационного комитета, ни экспертного жюри,
премия, тем не менее, претендует на довольно полный охват отечественного литературного пространства, что обеспечивается оригинальными принципами отбора произведений в длинный список премии.

В номинации «Выбор экспертов» основу длинного списка премии составляют короткие списки наиболее известных отечественных литературных премий: «Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Буккер». По словам организаторов: «Мы не будем акцентировать внимание на соперничестве между этими премиями, и не собираемся вести какой-то „гамбургский счет“. У нас совершенно иные цели. Мы всецело доверяем номинационным комитетам и жюри всех
этих премий и считаем их выбор высокой экспертной оценкой художественных достоинств книги, поэтому номинация и носит такое название».

Формирование длинного списка в номинации «Популярная литература» производится на основе данных о продажах бумажных и электронных книг в крупнейших книжных сетях и интернет-магазинах. Вот как комментируют эту номинацию организаторы: «Мы убеждены, что в этом сегменте литературы существуют произведения, обладающие как художественной, так и культурной ценностью. Обратить внимание на эти произведения — вот наша задача».

Длинные списки, сформированные указанным выше способом, дополняются произведениями, выдвинутыми участниками социальной сети BookMix.ru. Помимо собственно выбора лауреата
в рамках премии организованы дискуссии и обсуждения конкретных книг и современного литературного процесса в целом.

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

Мариам Петросян. Дом, в котором

  • Мариам Петросян. Дом, в котором. – М.: Livebook, 2009.

    Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратнобетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.

    На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.

    Серый Дом не любят. Никто не скажет об этом вслух, но жители Расчесок предпочли бы не иметь его рядом. Они предпочли бы, чтобы его не было вообще.

    Некоторые преимущества спортивной обуви

    Все началось с красных кроссовок. Я нашел их на дне сумки. Сумка для хранения личных вещей — так это называется. Только никаких личных вещей там не бывает. Пара вафельных полотенец, стопка носовых платков и грязное белье. Все как у всех. Все сумки, полотенца, носки и трусы одинаковые, чтобы никому не было обидно.

    Кроссовки я нашел случайно, я давно забыл о них. Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими.

    В тот же день после уроков Джин отозвал меня в сторонку и сказал, что ему не нравится, как я себя веду. Показал на кроссовки и велел снять их. Не стоило спрашивать, зачем это нужно, но я все же спросил.

    — Они привлекают внимание, — сказал он.

    Для Джина это нормально — такое объяснение.

    — Ну и что? — спросил я. — Пусть себе привлекают.

    Он ничего не ответил. Поправил шнурок на оч ках, улыбнулся и уехал. А вечером я получил записку. Только два слова: «Обсуждение обуви». И понял, что попался.

    Сбривая пух со щек, я порезался и разбил стакан из-под зубных щеток. Отражение, смотревшее из зеркала, выглядело до смерти напуганным, но на самом деле я почти не боялся. То есть боялся, конечно, но вместе с тем мне было все равно. Я даже не стал снимать кроссовки.

    Собрание проводилось в классе. На доске написали: «Обсуждение обуви». Цирк и маразм, только мне было не до смеха, потому что я устал от этих игр, от умниц-игроков и самого этого места. Устал так сильно, что почти уже разучился смеяться.

    Меня посадили у доски, чтобы все могли видеть предмет обсуждения. Слева за столом сидел Джин и сосал ручку. Справа Длинный Кит с треском гонял шарик по коридорчикам пластмассового лабиринта, пока на него не посмотрели осуждающе.

    — Кто хочет высказаться? — спросил Джин.

    Высказаться хотели многие. Почти все. Для начала слово предоставили Сипу. Наверное, чтобы побыстрее отделаться.

    Выяснилось, что всякий человек, пытающийся привлечь к себе внимание, есть человек самовлюбленный и нехороший, способный на что угодно и воображающий о себе невесть что, в то время как на самом деле он просто-напросто пустышка. Ворона в павлиньих перьях. Или что-то в этом роде. Сип прочел басню о вороне. Потом стихи об осле, угодившем в озеро и потонувшем из-за собственной глупости. Потом он хотел еще спеть что-то на ту же тему, но его уже ни кто не слушал. Сип надул щеки, расплакался и замолчал. Ему сказали спасибо, передали платок, заслонили учебником и предоставили слово Гулю.

    Гуль говорил еле слышно, не поднимая головы, как будто считывал текст с поверхности стола, хотя ничего, кроме поцарапанного пластика, там не было. Белая челка лезла в глаз, он поправлял ее кончиком пальца, смоченным слюной. Палец фиксировал бесцветную прядь на лбу, но как только отпускал, она тут же сползала обратно в глаз. Чтобы смотреть на Гуля долго, нужно иметь стальные нервы. Поэтому я на него не смотрел. От моих нервов и так остались одни ошметки, незачем было лишний раз их тер зать.

    — К чему пытается привлечь внимание обсуждаемый?

    К своей обуви, казалось бы. На самом деле это не так. Посредством обуви он привлекает внимание к своим ногам.

    То есть афиширует свой недостаток, тычет им в глаза окружающим. Этим он как бы подчеркивает нашу общую беду, не считаясь с нами и нашим мнением. В каком-то смысле он по-своему издевается над нами…

    Он еще долго размазывал эту кашу. Палец сновал вверх и вниз по переносице, белки наливались кровью. Я знал наизусть все, что он может сказать — все, что вообще принято говорить в таких случаях. Все слова, вылезавшие из Гуля, были такими же бесцветными и пересушенными, как он сам, его палец и ноготь на пальце.

    Потом говорил Топ. Примерно то же самое и так же нудно. Потом Ниф, Нуф и Наф. Тройняшки с поросячьими кличками. Они говорили одновременно, перебивая друг друга, и на них я как раз смотрел с большим интересом, потому что не ожидал, что они станут участвовать в обсуждении. Им, должно быть, не понравилось, как я на них смотрю, или они застеснялись, а от этого получилось только хуже, но от них мне досталось больше всех. Они припомнили мою привычку загибать страницы книг (а ведь книги читаю не я один), то, что я не сдал свои носовые платки в фонд общего пользования (хотя нос растет не у меня одного), что сижу в ванне дольше положенного (двадцать восемь минут вместо двадцати), толкаюсь колесами при езде (а ведь колеса надо беречь!), и наконец добрались до главного — до того, что я курю. Если, конечно, можно назвать курящим человека, выкуривающего в течение трех дней одну сигарету.

    Меня спрашивали, знаю ли я, какой вред наносит никотин здоровью окружающих. Конечно, я знал. Я не только знал, я сам уже вполне мог бы читать лекции на эту тему, потому что за полгода мне скормили столько брошюр, статей и высказываний о вреде курения, что хватило бы человек на двадцать и еще осталось бы про запас. Мне рассказали о раке легких. Потом отдельно о раке. Потом о сердечнососудистых заболеваниях. Потом еще о каких-то кошмарных болезнях, но про это я уже слушать не стал. О таких вещах они могли говорить часами. Ужасаясь, содрогаясь, с горящими от возбуждения глазами, как дряхлые сплетницы, обсуждающие убийства и несчастные случаи и пускающие при этом слюни от восторга. Аккуратные мальчики в чистых рубашках, серьезные и положительные. Под их лицами прятались старушечьи физиономии, изъеденные ядом. Я угадывал их не в первый раз и уже не удивлялся. Они надоели мне до того, что хотелось отравить никотином всех сразу и каждого в отдельности. К сожалению, это было невозможно. Свою несчастную сигарету-трехдневку я выкуривал тай ком в учительском туалете. Даже не в нашем, боже упаси! И если кого и травил, так только тараканов, потому что никто, кроме тараканов, туда не наведывался.

    Полчаса меня забрасывали камнями, потом Джин постучал по столу ручкой и объявил, что обсуждение моей обуви закончено. К тому времени все успели забыть, что обсуждают, так что напоминание пришлось очень кстати. Народ уставился на несчастные кроссовки. Они порицали их молча, с достоинством, презирая мою инфантильность и отсутствие вкуса. Пятнадцать пар мяг ких коричневых мокасин, против одной ярко-красной пары кроссовок. Чем дольше на них смотрели, тем ярче они разгорались. Под конец в классе посерело все, кроме них.

    Я как раз любовался ими, когда мне предоставили слово.

    И… сам не знаю, как так получилось, но я впервые в жизни сказал Фазанам все, что о них думал. Сказал, что весь этот класс со всеми в нем находящимися, не стоит одной пары таких шикарных кроссовок. Так и сказал им всем. Даже бедному запуганному Топу, даже Братьям Поросятам. Я и в самом деле в тот момент так чувствовал, потому что не терплю предателей и трусов, а они были именно предателями и трусами.

    Они, должно быть, решили, что я сошел с ума с перепугу. Только Джин не удивился.

    — Вот ты и сказал нам то, что думал, — он протер очки и ткнул пальцем в кроссовки. — Дело было вовсе не в них. Дело было в тебе.

    Кит ждал у доски с мелом в руке. Но обсуждение закончилось. Я сидел, закрыв глаза, пока они не разъехались. И просидел так еще долго, оставшись один. Усталость потихоньку вытекала из меня. Я сделал что-то выходящее за рамки. Повел себя, как нормальный человек. Перестал подлаживаться под других. И чем бы все это ни кончилось, знал, что никогда об этом не пожалею.

    Я поднял голову и посмотрел на доску. «Обсуждение обуви. Пункт первый: самомнение. Пункт второй: привлечение внимания к общему недостатку. Пункт третий: наплевательское отношение к коллективу. Пункт четвертый: курение».

    Кит умудрился сделать в каждом слове не меньше двух ошибок. Он почти не умел писать, зато единственный из всех мог ходить, поэтому во время собраний к доске всегда ставили его.

    Следующие два дня никто со мной не разговаривал. Делали вид, что меня не существует. Я стал чем-то вроде привидения. На третий день такой жизни Гомер сообщил, что меня вызывают к директору.

    Воспитатель первой выглядел примерно так, как выглядела бы вся группа, не маскируйся они зачем-то под мальчишек. Как старуха, сидевшая у каждого из них внутри, в ожидании очередных похорон. Гниль, золотые зубы и подслеповатые глазки. Хотя у него по крайней мере все было на виду.

    — Уже и до дирекции дошло, — сказал он с видом врача, сообщающего пациенту, что он неизлечим. Потом еще какое-то время вздыхал и качал головой, глядя на меня с жалостью, пока я не начал чувствовать себя не очень свежим покойником. Достигнув нужного эффекта, Гомер, сопя и охая, удалился.

    В директорском кабинете я был два раза. Когда только приехал и когда надо было вручить рисунок для выставки с дурацким названием «Моя любовь к миру». Результат своего трехдневного труда я окрестил «Древом жизни». Только отойдя от рисунка на пару шагов, можно было разглядеть, что «древо» усеяно черепами и полчищами червей. На близком расстоянии они казались чем-то вроде груш среди изогнутых веток. Как я и думал, в Доме ничего не заметили. Оценили мой мрачный юмор, должно быть, уже только на выставке, но как к этому отнеслись, я не узнал. Вообще, это даже не было шуткой. Все, что я мог сказать о своей любви к миру, примерно так и выглядело, как я там изобразил.

    В мой первый визит к директору мелкие червячки в мировой любви уже копошились, хотя до черепов дело еще не дошло. Кабинет был чистый, но какой-то неухоженный. Видно было, что это не центр Дома, не то место, куда все стягивается и откуда вытекает, а так — сторожевая будка. В углу на диване сидела тряпичная кукла в полосатом платье с рюшами. Размером с трехлетнего ребенка. И всюду торчали пришпиленные булавками записки. На стенах, на шторах, на спинке дивана. Но больше всего меня потряс огромный огнетушитель над директорским столом. Он до того приковывал внимание, что приглядеться к самому директору уже не получалось. Сидящий под антикварным огненным дирижаблем, наверное, на что-то такое и рассчитывает. Думать можно только о том, как бы эта штука не свалилась и не убила его прямо у тебя на глазах. Ни на что другое не остается сил. Неплохой способ спрятаться, оставаясь на виду.

    Директор говорил о политике школы. О ее пути. «Мы предпочитаем лепить из готового материала». Что-то в этом роде. Я не очень внимательно слушал. Из-за огнетушителя. Он ужасно нервировал. И все остальное тоже. И кукла, и записки. «Может, у него амнезия? — думал я. — И он сам себе постоянно обо всем напоминает. Вот сейчас я уеду, а он напишет про меня и пришпилит эту информацию где-нибудь на видном месте».

    Потом я все же послушал его немного. Он как раз дошел до выпускников. Тех, «кто многого достиг». Это были люди на застекленных фотографиях по обе стороны от огнетушителя. Обыденные и обиженные личности, при наградах и каких-то грамотах, которые они уныло демонстрировали камере. Если честно, фотографии кладбищ было бы веселее рассматривать. Учитывая специфику школы, хотя бы одну такую следовало повесить рядом с остальными.

    В этот раз все было иначе. Огнетушитель остался, и записки белели на всех доступных и недоступных поверхностях, но в обстановке кабинета что-то изменилось. Что-то, не связанное с мебелью и с исчезнувшей куклой. Акула сидел под огнетушителем и копался в бумагах. Сухой, пятнистый и мохнатый, как поросший лишайником пень. Брови, тоже пятнистые, серые и мох натые, свисали на глаза грязными сосульками. Перед ним была папка. Между листами я разглядел свою фотографию и понял, что папка набита мной. Моими оценками, характеристиками, снимками разных лет — всей той частью человека, которую можно перевести на бумагу. Я частично лежал перед ним, между корешками картонной папки, частично сидел напротив. Если и была какая-то разница между плоским мной, который лежал, и объемным мной, который сидел, то она заключалась в крас ных кроссовках. Это была уже не обувь. Это был я сам. Моя смелость и мое безумие, немножко потускневшее за три дня, но все еще яркое и красивое, как огонь.

    — Должно было случиться что-то очень серьезное, если ребята больше не хотят тебя терпеть, — Акула продемонстрировал мне какой-то листок. — Вот здесь у меня письмо. Под ним пятнадцать подписей. Как это понимать?
    Я пожал плечами. Пусть понимает, как хочет. Не хватало еще объяснять ему про кроссовки. Это было бы просто смешно.

    — Ваша группа — образцовая группа…

    Пятнистые сосульки обвисли, прикрыв глаза.

    — Я очень люблю эту группу. И не могу отказать ребятам в просьбе, к тому же о таком они просят впервые. Что ты на это скажешь?

    Я хотел сказать, что тоже буду счастлив от них избавиться, но промолчал. Что значило мое мнение против мнения пятнадцати образцовых акульих любимцев? Вместо протестов и объяснений я незаметно рассматривал обстановку.

    Фотографии «многого достигших» оказались даже противнее, чем помнилось. Я представил среди них свою постаревшую и обрюзгшую физиономию, а на заднем плане — картины, одна кошмарнее другой. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать». Стало совсем тошно.

    — Ну? — Акула помахал у меня перед глазами растопыренной пятерней. — Ты заснул? Я спрашиваю, ты понимаешь, что я обязан принять определенные меры?

    — Да, конечно. Мне очень жаль.

    Это было единственное, что пришло в голову.

    — Мне тоже очень жаль, — проворчал Акула, захлопывая папку. — Очень жаль, что ты такой тупица и умудрился испортить отношения со всей группой одновре менно. А теперь можешь катиться обратно и собирать вещи.

    У меня внутри что-то подпрыгнуло вверх и вниз, как игрушечный шарик на резинке:

    — А куда меня отправят?

    Мой испуг доставил ему массу удовольствия. Он немного понаслаждался им, перекладывая разные предметы с места на место, вдумчиво изучая ногти, закуривая…

    — А как ты думаешь? В другую группу, конечно.

    Я улыбнулся:

    — Вы шутите?

    Легче было подселить в любую группу Дома живую лошадь, чем кого-то из первой. У лошади было больше шансов прижиться. Несмотря на размеры и навоз. Мне следовало промолчать, но я не сдержался:

    — Никто меня не примет. Я же Фазан.

    Акула по-настоящему разозлился. Выплюнул сигарету и ударил кулаком по столу.

    — Хватит с меня этих фокусов! Довольно! Что это еще за Фазан? Кто выдумал всю эту чушь?

    Бумаги расползлись под его кулаком, окурок упал мимо пепельницы.

    Я так перепугался, что в ответ заорал еще громче:

    — Не знаю я, почему нас так называют! Спросите тех, кто это придумал! Думаете, легко произносить эти дурацкие клички? Думаете, кто-то объяснил мне, что они означают?

    — Не смей повышать голос в моем кабинете! — завопил он, свешиваясь ко мне через стол.

    Я мельком глянул на огнетушитель и тут же отвел глаза.

    Он держался.

    Акула проследил мой взгляд и вдруг шепнул доверительно:

    — Не свалится. Там вот такие штыри, — и он показал мне свой мерзкий палец.

    Это было так неожиданно, что я оторопел. Сидел и таращился на него, как дурак. А Акула ухмылялся. И я вдруг понял, что он просто издевается. Я не так давно жил в Доме и все еще с трудом называл некоторых людей по кличкам. Надо быть совсем лишенным комплексов, чтобы в лицо обзывать человека Хлюпом или Писуном, не чувствуя себя при этом полной сволочью. Теперь мне объяснили, что все это не приветствуется дирекцией. Но зачем? Просто чтобы покричать и посмотреть, как я среагирую? И я догадался, что изменилось в кабинете с моего первого визита. Сам Акула. Из неприметного дядьки, прятавшегося под огнетушителем, он превратился в Акулу. В то самое, чем его называли. Значит, клички давались не просто так.

    Пока я думал обо всем этом, Акула снова закурил.

    — Чтобы я больше не слышал в своем кабинете этих глупостей, — предупредил он, вылавливая из моей папки предыдущий окурок. — Этих попыток унизить лучшую группу.

    Лишить ее полагающегося статуса. Ты понял? — То есть вы тоже считаете это слово ругательным? — уточнил я. — Но почему? Чем оно хуже просто Птиц? Или Крыс? Крысы. По-моему, это звучит намного противнее, чем Фазаны.

    Акула заморгал.

    — Вам, наверное, известно значение, которое все в него вкладывают, да?

    — Так, — сказал он мрачно. — Хватит. Заткнись. Теперь я понял, почему первая тебя не выносит.

    Я посмотрел на кроссовки. Акула был слишком высокого мнения о фазаньих мотивах, но этого я говорить не стал. Спросил только, куда меня переводят.

    — Пока не знаю, — не моргнув глазом соврал он. — Надо подумать.

    Не зря его прозвали Акулой. Он ею и был. Пятнистой, косоротой рыбиной, с глазами, глядящими в разные стороны. Она состарилась и, наверное, была не очень удачлива на охоте, если ее веселила такая мелкая добыча, как я. Конечно, он знал, куда меня отправят. И даже собирался об этом сообщить. Но передумал. Решил помучить. Только слегка перестарался, потому что группа не имела значения, Фазанов ненавидели все. Я вдруг сообразил, что дела мои не так уж плохи. Появился реальный шанс выбраться из Дома. Первая меня вышвырнула, то же самое сделают другие. Может, сразу, а может, нет, но если как следует постараться, процесс ускорится. В конце концов какую уйму времени я потратил,
    пытаясь стать настоящим Фазаном! Убедить любую другую группу в том, что я им не гожусь, будет намного легче. Тем более, они и так в этом уверены. Возможно, и сам Акула так считает. Меня просто исключили сложным способом. Позже можно будет сказать, что я не прижился нигде, куда меня ни пристраивали. А то ведь могут плохо подумать о Фазанах…

    Я успокоился. Внимательно следивший за мной Акула почуял момент просветления, и ему это не понравилось.

    — Езжай, — сказал он с отвращением. — Собери вещи. Завтра в половине девятого я лично за тобой зайду.

    Закрывая за собой дверь директорского кабинета, я уже знал, что завтра он опоздает. На час или даже на два. Я теперь видел его насквозь со всеми его мелкими акульими радостями.

    О книге Мариам Петросян «Дом, в котором»