Метка: Издательство «АСТ»

Отрывок из романа

О книге Елены Колиной «Книжные дети»

Здравствуй, Асечка-мурасечка!

У нас была такая брачная ночь и затем такая сексуальная жизнь, потому что мы с Ильей — брат и сестра. В духовном, конечно, смысле. Не так, как в сериалах, когда вдруг обнаруживаются потерянные дети,
исчезнувшие родители…

Ася! Мы трое были предназначены друг другу для
любви, дружбы и общей судьбы. Можно выразиться
так высокопарно. А можно сказать и проще: мы все
детство и юность крутились на одном пятачке — Литейный проспект, Фонтанка, улица Маяковского. Этот
район у нас теперь называют «золотой треугольник»,
имея в виду цены на жилье.

А между тем Илюшина квартира так и осталась
жуткой запущенной коммуналкой. Я как-то от ностальгии отправилась на экскурсию. И что ты думаешь — все тот же полутемный двор-колодец, душный
подъезд, страшная лестница.

Все как тогда, вот только во дворе теперь Антикварный дворик, стены подворотни расписаны граффити, а
раньше была только лужа… И я, как много лет назад,
уткнулась в дверь, облепленную звонками с грязно-белыми бумажками «Петровы, два звонка» — дзинь-дзинь, «Ивановы, три звонка» — дзинь-дзинь-дзинь,
представляешь?!

Оказывается, все были связаны еще до нашего рождения, все время пересекались, как будто жили не в Ленинграде, а в околотке. Но это был Ленинград.
Илья появился на свет благодаря твоей бабушке.
Я пришла к вам впервые, когда мои родители уехали в Москву на юбилейный концерт Лемешева в Большой, он тогда в пятьсот первый раз пел Ленского. Меня оставили с домработницей, а я от нее ускользнула
и пришла к тебе. Мне было семь, и я нисколько не удивилась, когда Александра Андреевна вышла с папиросой, одна папироса во рту, другая заложена за ухо, и
представилась мне:

— Александра Андреевна, врач-гинеколог женской
консультации при роддоме на улице Маяковского, известном ленинградцам как Снегиревка. Вы в курсе, что
Галича исключили из Союза кинематографистов?

— Нет, — испугалась я.

— Плохо. Интеллигентный человек должен быть в
курсе. Кто ваши родители?

Она была вылитый крокодил Гена, с этим ее тягучим голосом. А я почувствовала себя Чебурашкой, у которого есть возможность приобрести друзей.

— Мой папа — писатель, — радостно сказала я, пытаясь повысить шансы стать своей в этом доме.

— Писатель?.. — заинтересовалась Александра Андреевна.

— Да! Папа пишет книги для взрослых, но сейчас
написал книжку для детей — про крепкую дружбу девочки-таджички и мальчика-чукчи.

— Ах, вот оно что… — разочарованно протянула
Александра Андреевна. — Ну, конечно… у нас же образовалась новая историческая общность — советский
народ. Твой папа молодец.

Я по ее тону поняла, что папе поставлен какой-то
нехороший диагноз, а мне не удалось повысить свои
шансы. Ей не понравилось, что мой папа — советский
писатель. Но чего она ожидала? Что мой папа Набоков
или Солженицын?.. Ну, бог с ней, она была прекрасным человеком.

Илюша появился на свет благодаря Александре Андреевне, а Галочка, Илюшина мама, шила Александре
Андреевне бюстгальтеры в ателье на Литейном.
Кроме нестандартного размера бюста у Александры
Андреевны был критический взгляд на все проявления
жизни, и где бы Александра Андреевна ни появлялась,
она со всеми вступала в страстные сложносочиненные
отношения. Безропотная Галочка терпела и улыбалась,
у нее был на редкость неконфликтный характер, и ей
поручали самых сложных заказчиц.

Илья любит сказать, и в интервью, и в частной беседе, что он «дитя ленинградской коммуналки» и вырос в
пролетарской среде. Он так грустно и гордо об этом говорит, что все тут же ахают — как же это-как же это,
ведь вы буквально дышите культурой, вы же наше все…

А помнишь, как он стеснялся этой коммуналки, и
что нет отца, и даже маму?.. Свою маму он был готов
пронести на руках по всему миру, но когда она неправильно ставила ударения, его как будто током дергало.

Илья был назван Ильей, когда ему исполнилось
шесть недель внутриутробного развития. Меня в этом
возрасте называли просто «беременность шесть недель», а тебя «направление на аборт». Александра Андреевна говорила: «Я выдрала из рук этой натурщицы
направление на убийство моей единственной внучки».
Говорила: «Твоя, Ася, так называемая мать упорствовала в своем желании тебя убить».

А он уже был человек, названный в честь отца, Ильи,
а фамилии отца ребенка Галочка не знала.

Представляешь, какая сцена была в кабинете женской консультации? Я ее вижу, как будто у меня в голове показывают кино.

— …Живете? — спросила врач Галочку.

Оцепеневшая от ужаса Галочка кивнула, изумившись странному вопросу, ставившему под сомнение ее
существование.

— Ну? Вы живете или нет? — басом рявкнула врач.

— Я да, живу. По адресу Литейный проспект, дом
53, квартира 12, комната 14 метров, — послушно ответила Галочка, решив, что в этом страшном кабинете
свои правила, отличающиеся от правил реального мира. Уже в самом визите к гинекологу ей чудилось что-то неприличное, как будто она была заранее виновата.
Если женщина замужем, ей можно ходить к гинекологу, а если нет, то визит к гинекологу — позор.

— Живете половой жизнью? — громко и раздельно
пояснила врач, как будто Галочка была умственно отсталая. И, уловив бесшумное умирающее от стыда «да-а», голосом, которым командир посылает солдат в атаку, велела: — На кресло!

Александра Андреевна посмотрела на Галочкины
тонкие, в синеватых пупырышках, как у цыпленка, разведенные ноги в аккуратных белых носочках, смерила
взглядом застывшую в кресле тщедушную фигурку, неожиданно пышные светлые кудри, разметавшиеся в изголовье кресла, маленькое нежное личико, — вылитая
знаменитая манекенщица Твигги, угловатый подросток
с инфантильным выражением лица.

— Расслабься, не зажимайся так!.. Так и знай, я недовольна — плохо сел, сбоку топорщится, — грозно
сказала врач, пристраивая зеркало в Галочкиных глубинах. Галочка шевельнулась, стараясь помочь ей, но,
оказывается, речь шла не об этом страшном инструменте. — Я тебя узнала. Это ты мне бюстгальтер испортила.

Галочка боялась, что врач станет ее ругать за то, что
она потеряла девственность не в замужестве, что она,
получается, легкомысленная, гулящая, как проститутка,
и то, что ее ругали за плохо сшитый бюстгальтер, ее
приободрило. Врач мяла пальцами Галочкин живот, а
Галочка слабо пыталась оправдываться, ведь бюстгальтер сидел отлично. Теперь и она узнала Александру Андреевну, — эту заказчицу она называла про себя «Петр
Первый», такая она была величественная, со строгим
лицом, усиками, звучным басом и переменчивым нравом. Это она написала Галочке в «Книгу жалоб и предложений» на одной и той же странице один едкий ругательный отзыв и две благодарности.

— Беременность восемь недель, — пробасила Александра Андреевна.

Незамужняя сирота Галочка Петрова смотрела в
грязный от весенних протечек потолок с просветленным лицом, затем, чуть приподнявшись, поглядела на
сердитую усатую Александру Андреевну как на ангела,
принесшего благую весть.

— Беременность есть, а мужа нет, — констатировала Александра Андреевна, и Галочка сжалась, — откуда она знает, неужели у нее внутри что-то не так, как
у порядочных женщин?..

— Направление на аборт, — бросив зеркало в таз,
интимным басом печально произнесла Александра Андреевна.

— Большое спасибо, — вежливо пискнула Галочка.

— «Спасибо, да» или «спасибо, нет», — насмешливо
поинтересовалась Александра Андреевна.

— Спасибо, нет, — выдохнула Галочка.

— А я тебе говорю, аборт-то проще, — искушала
Александра Андреевна. — Дурочка ты…

Подружка в ателье тоже назвала Галочку дурой.

— У тебя чего с ним? — спросила она Галочку.

Галочка могла бы ответить, что они дружат, но она сказала честно: «Мы решили пожениться». Подружка поняла,
что это иносказание означает, что они спят друг с другом.

— Ну и дура. Раз ты ему дала, он теперь фиг на тебе женится. Ну, если что, сбегаешь на аборт.

Слова «сбегать на аборт» не устраивали Галочку с эстетической точки зрения, казались ей грязными, унизительными для чего-либо, имеющего отношение к такому замечательному человеку, каким был… Как сказать,
кто он? Муж — он был не муж, «любовник» было словом не из Галочкиного лексикона, друг — тоже нет, как
он может дружить с ней? Он такой необыкновенный,
культурный, в очках, с книжками в портфеле и красивым словом «диссертация». Он — это одно, а она — совсем другое. Мысленно Галочка всегда называла его красиво и значительно — «любимый человек». Любимый
человек, узнав о беременности, не рассердился и не бросил ее, но и жениться не обещал, а она сама не спрашивала, не вздыхала, не смотрела томно, не намекала.

— Твой прихехешник где, уже бросил тебя? — открывая карту, ворчливо спросила Александра Андреевна.

Галочка все еще с разведенными ногами, не смея
слезть с кресла без разрешения, с достоинством возразила, хотя в позе распластанной лягушки ей было трудно соблюдать достоинство:

— Он не прихехешник, а любимый человек.

— Скажите, пожалуйста, какие мы романтичные белошвейки… — пробормотала Александра Андреевна. —
Хорошо, где он, любовник белошвейки, мушкетер? Уехал за подвесками, спасать королеву?

— Он не мушкетер, а любимый человек, — упрямилась Галочка.

Галочка не поняла, почему любовник белошвейки —
мушкетер, при чем здесь какие-то подвески, она не читала «Трех мушкетеров», она вообще со школы не прочитала ни одной книги. Ни о чем умном она никогда
не размышляла и вообще особенно не размышляла, не
обдумывала отношения, но у Галочки, детдомовской девочки, была внутренняя тонкость, не позволяющая ей
суетиться, просить, навязывать себя, требовать. Она
считала, что если жизнь ей чего-то не предлагает, значит, ей этого не положено. Она просто любила своего
любимого человека, и беременность от него казалась ей
благом, в том самом, прямом, библейском смысле.

— Я его назову как отца. Илья, Илюша, — теплым
грудным голосом, будто приласкав, сказала Галочка.

—Что Илья, Илюша? Ах, Илюша… — протянула Александра Андреевна. — Слезай с кресла, чего ты ждешь?

Что я загляну в тебя и скажу: «Здравствуй, Илюша»? До
одиннадцатой недели приходи за направлением на аборт,
не позже. Позже не дам, и не проси, не умоляй.

— А можно мне родить? — робко попросила Галочка. Ей отчего-то показалось очень важным получить
разрешение от этого страшного доктора, как будто в
ее силах было запретить рожать и навсегда разлучить
ее с Илюшей.

— Можно, раз уж ты такая дура, — милостиво разрешила Александра Андреевна.

Аборты, запрещенные с 30-х годов, снова разрешили в 55-м, и за десять лет она выдала направлений без
счета таким романтичным белошвейкам с маленькими
миленькими личиками, не понимающим, что за минутную романтичность придется расплачиваться годами
одинокой беспомощной любви. Но она так радовалась,
когда можно было сказать: «Будешь приходить на осмотр раз в месяц». Она нам с тобой уже тогда говорила, что аборт — это убийство. Тогда было совсем не
модно так говорить, а модно было считать, что женщина сама имеет право решать, жить ее ребенку или нет.

Раз в месяц не получилось, получилось раз в неделю,
и даже чаще. Галочка Петрова буквально прописалась
в кабинете Александры Андреевны, у нее была самая
толстая карта в консультации: отеки, белок в моче, недостаточная прибавка в весе, угроза выкидыша. Александра Андреевна называла Галочку «горе мое» и возилась с ней так страстно, будто в Галочкином цыплячьем теле был ее собственный внук. А не Илюша Петров.

А еще она говорила, что твою мать удалось заставить
прийти показаться всего один раз за всю беременность.
Послушай, теперь уже можно спросить. Ты говорила:
«Мне наплевать, что моя мать испарилась из нашей
жизни, как мокрое пятно с футболки». Или это просто
красивая фраза? Прости, что спросила.

Пока.

Зина.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Захара Прилепина «Черная обезьяна»

Когда я потерялся, вот что интересно…

Бредёшь за собой, тянешь нитку, истончаешься сам, кажется вот-вот, станешь меньше иголочного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей — тоньше самой тонкой из них — и вдруг вырвешься за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную — в сторону недобытия, где мне всё объяснят.

Потому что едва только очутился здесь — я уже потерялся, запутался в руках родителей, когда ещё едва умел ходить, и они запускали меня как косопузый кораблик на сухой белый свет: иди ко мне! — суровый мужской голос. Ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! — ласковый женский.

Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками побелевшими от стирки? Я пришёл, и что теперь? Рисовать, стирать?

Или потерялся в своём пригороде, где забрался на дерево, и вдруг застыл, омертвел, без единой мысли, пока голоса соседской пацанвы, потерявшей меня, не смолкли, ни растворились в мареве — и тут вдруг, на другом берегу грязной, сизой реки, возле которой мы искали себе забав, — увидел старуху в чёрном, она шла медленно и спокойно — как божий сын на картине одного художника; потом, когда я увидел эту картину — сразу узнал старуху, только у моей были странно длинные руки, почти до земли. Тогда я ссыпался с дерева, оставил там клочья белой кожи на хлёстких, корябистых ветках.

И когда уже был дома, вдруг понял, что это и не старуха была никакая. А кто тогда? И куда она шла? Здесь на реке не было моста! Что она сделала, дойдя до грязной воды?

Или потерялся в большом городе, где смотрел на вывеску у магазина, я тогда уже умел читать, и сначала понял смысл букв, а потом вдруг потерял, — и с восхитительной очевидностью, мне, еле смышленому ребёнку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении — оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна, она просто потрясающая, она обезволивающая! Куда идти, когда всё осыпается как буквы с вывески, которые можно только смести совком, раскрыть дверь и выбросить в темноту, чтоб единственная звезда поперхнулась от нашей несусветной глупости.

А?

* * *

Куда-то поехал мобильный на вибросигнале. Он был похож на позабытый вагон, который вслепую, без руля, без ветрил, ищет свой состав.

Полюбовавшись на его ровную спину, одновременно раздумывая а не ударить ли по нему кулаком, чтоб успокоился, я всё-таки выбрал поговорить.

— Вас вызывают на работу, — позвала меня секретарь главного.

Я работаю в газете.

Я сижу в большом помещении, где располагаются ещё пятнадцать человек, которые создают материалы разной степени пошлости.

Я стараюсь не общаться с коллективом, и у меня это получается. Никто в коллективе не имеет детей, поэтому все они подолгу спят и являются на работу к обеду. У меня дети есть, поэтому, отправив их в детский сад, я уже в восемь с копейками бью по клавишам, а к обеду, сдав материал, сбегаю. В худшем случае встречу кого-нибудь, поднимающегося по лестнице.

Главный полулежит на кресле за длинным столом и всегда крутит ключи с многочисленными брелками на толстых пальцах. Хохочет он чаще, чем говорит. Он хохочет, когда здоровается, хохочет на каждую реакцию собеседника, сам едва может говорить от хохота, и совсем уже заходится в хохоте при прощании.

Похохотав, он сказал, что есть возможность сходить в один то ли паноптикум, то ли террариум, меня проводит Слатитцев, «…вы, кажется, знакомы?» — киваю и слышу хохот в ответ, так смешно я кивнул, наверное, «…ознакомься там с экспозицией, а потом решим, что с этим делать…», «…этот материал может нам пригодиться», ха-ха-ха. Ха.

Когда я уходил, главный дрожал и побрызгивал, как огромный, мясной, закипающий чайник.

Мой давний знакомый Слатитцев, напротив, встретил меня совсем безрадостно.

— Только одного не пойму — кто тебя пустил сюда? — сказал он вроде как и не мне.

У Слатитцева были кривые зубы, и он втайне меня презирал.

Мы шли по гулкому коридору с выкрашенными в грязно-синий цвет стенами. Слатитцев ещё раз обернулся, сверяясь со своим предоставлением обо мне. Всё было на месте: ничтожество, которому по непонятным причинам повезло, я.

Мы познакомились несколько лет тому на одном литературном семинаре. Слатитцев тогда много и с готовностью улыбался, глаза при этом у него были очень внимательные, с меткими зрачками. В те времена он написал роман из жизни студентов и студенток, всегда носил его с собой в распечатанном виде, и подолгу читал вслух, если кто-нибудь неосторожно интересовался: «А что это… у вас?».

Я сам полистал его сочинение: естественно, в поисках сцен студенческого прелюбодейства — и сразу был вознаграждён, на третьей же странице. В сокращённом виде роман опубликовал журнал «Новая Юность». На этом литературная карьера Слатитцева завершилась, зато он неожиданно объявился в красивом и большом доме, где заседали государственные господа, клерком по неведомым мне вопросам.

Однажды мы случайно пересеклись в одном высоком коридоре с тяжёлыми, будто позолоченными шторами на огромных окнах.

— Всё пишешь? — спросил Слатитцев, заметно дрогнув лицом при виде меня. Я ответил.

За весь разговор он ни разу не захохотал, хотя я пытался его рассмешить. «А ты чего без романа?» — спросил, например, кивком указывая ему под мышку.

Теперь мы шли к первому посту. Паспорт лежал у меня в заднем кармане лёгких брюк.

Человек в окне, — полицейский рукав, волосатое запястье, — разглядев мягко распахнувшийся документ, передал мне эластичный четырёхугольник, это был пропуск.

Слатитцева дальше не пустили. Я пошёл первым в сопровождении поджарого полицейского лейтенанта.

Слатитцев смотрел мне в спину, шевеля зубами.

Этот коридор был бежев и куда более светел.

Спустя минуту офицер открыл огромную дверь и, кивнув на меня, ушёл.

Сидевший за дверью в аккуратной комнате молодой майор набрал номер на телефоне, нажав всего одну кнопку. Долго ждал ответа, глядя в стол. Можно было б написать здесь: я осмотрелся, — когда б мне было куда смотреть. Каменный четырёхугольник, человек у пульта быстро назвавший мою фамилию вслух и сразу положивший телефонную трубку, услышав однозначный ответ.

Через минуту за мной зашёл человек лет тридцати, высокий брюнет, в джинсах и майке-безрукавке. Тёмно-розоватая кожа, глаза слегка на выкате и припухшие, почти африканские губы. Представившись — «Максим Милаев!» — он твёрдо и приветливо пожал мне руку: «Насколько я понял, вам можно доверять, что ж, попробуем», — пояснило пожатие.

На этот раз — идеально белый коридор, двадцать шагов до лифта.

«А симпатичный малый, — подумал я, — Даже странно. У них теперь новое поколение выросло, которому позволительно быть со вполне милыми и запоминающимися лицами?»

В просторной и ароматно пахнущей кабине мы спустились куда-то вниз; показалось, что глубоко.

— Мне сказали, что это лаборатория, а тут как будто тюрьма, — сказал я.

— Вы были в тюрьме? — с улыбкой спросил мой спутник.

Я улыбнулся ему в ответ.

Через последний пост — четыре отлично вооружённых человека в камуфляже, широкая автоматически открывающаяся дверь, — вышли в странное, пахнущее мыльницей помещение, похожее на огромный вагон, но без окон. Двери здесь тоже открывались как в купейных вагонах.

Максим с усилием потянул первую же, она съехала влево, открыв застеклённую комнату с кроватью, столиком, и несколькими книгами на полке.

На кровати сидел человек и сквозь стекло спокойно смотрел на нас.

— Он нас не видит, — сказал Максим. — Стекло непроницаемо.

Максим, кажется, ожидал моего вопроса, но я его не задал.

— Это Салават Радуев, — сказал он о том, что я видел своими глазами.

— Которого убили в тюрьме, — добавил я просто.

— Ну да, — в тон мне ответил Максим.

Недвижно сидящий Радуев был безбород, и походил лицом на гостеприимного дауна.

Глаза его тепло и сливочно улыбались.

— В 18 лет штукатур стройотряда, в 21 год член Ингуйского комитета комсомола, в 29 лет бригадный генерал, организатор многочисленных терактов; пережил, как минимум, два покушения, готовил спецгруппы для взрывов на атомных станциях, был задержан, в 35 умер в колисамской тюрьме, похоронен по инструкции, согласно которой тела террористов не выдаются родственникам для погребения, — готовой скороговоркой произнёс Максим.

— Кличка «Титаник», — добавил я, — Потому что ему попала пулю в голову, и на место раздробленной лобной кости ему вставили титановую пластину.

— Которой на самом деле нет.

— Ну. Ничего нового… кроме того, что он сидит, как в аквариуме, здесь. Что вы с ним делаете?

— Изучаем, — сказал Максим, и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.

— Поговорить с ним нельзя? — спросил я, глядя в дверь.

— Нет.

— А это… — задумался Максим у очередной двери, — собственно, это бомж. Ей 34 года, хотя выглядит… да, несколько старше. Поочерёдно убила шесть своих новорождённых детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий — столовый нож… Про одного просто забыла — он пролежал в квартире несколько дней, пока…

Женщина остервенело тёрла глаза ладонями. Уши её отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.

Дверь закрылась. Мы прошли ещё десять метров до следующего бокса.

Здесь жил насильник: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щёки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть, на нём всё б показалось, будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий — возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.

Ещё десять метров вперёд.

Два лобастых, в соседствующих боксах, наёмных убийцы. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах было не разглядеть.

Последний бокс был самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно было пройти по специальному, с мерцающим сизым светом коридору.

В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.

Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один тёмный, один разномастный — с рыжиной и с клоком седых волос. Четвёртый — то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишивший его волосяного покрова, сидел, повернувшись к нам спиной, и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.

Фломастер она мягко сжимала в кулаке.

Максим молчал.

— Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? — поинтересовался я.

В коридорной стене, напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.

— Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? — спросил я.

— Они раньше жили в разных боксах, какое-то время. Затем мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более, что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе — разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, — вдруг улыбнулся Максим, — К тому же, все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.

— Сколько им лет?

— Где-то от шести до девяти… вот этот тёмненький самый младший…

Тот о ком говорили, включил панель телевизора, привешенного к потолку, и уселся напротив, напряжённо разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.

Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал чёлку.

Мы помолчали ещё немного.

Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться — в большей, чем мне степени.

— Выглядят вполне невинно, — сказал я, уже скучая.

— Вот-вот, — согласился Максим, — А наши специалисты уверяют, что… они более опасны, чем те, кого мы видели до сих пор, — сказал Максим, не вкладывая в свои слова никакого чувства.

Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды, наискось, скользнув по моему лицу.

Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлечённой руке. Пахло моей жизнью, было жарко.

Глава из романа Анны Борисовой «Vremena goda»

• О книге Анны Борисовой «Vremena goda»
• Купить электронную книгу на Литресе

«Vremenagoda»? — Парень, стоявший на кассе, повторил название в одно слово, с ударением на последнем слоге. — C’est pas loin. Vous allez tout droit. Puis vous tournez le’gauche, et apre’gerement as c’est affiche… De rien. И еще сказал (Вера со своим хиловатым французским не сразу сообразила, как перевести «reflet de soleil»):

— Есть же красавицы на свете. Какая у вас улыбка. Будто солнечный зайчик. Наверно вас никогда не посещают грустные мысли.

— Никогда-никогда, — засмеялась Вера, прислушиваясь к внутреннему тиканью.

Все-таки не зря французов считают чемпионами мира по комплиментам. Это ведь он не клеится. Какой смысл? Сейчас она сядет в машину, уедет, и он ее никогда больше не увидит. Просто взял и улучшил человеку настроение. Бескорыстно.

Тиканье было тихое, игнорабельное. Надеть наушники, включить музыку, и будет неслышно. Не повод для тревоги. Просто авиа-перелет и немножко понервничала из-за машины.

Водить Вера начала всего полгода назад и пока еще напрягалась. Плюс незнакомый маршрут, чужая страна.

Это Берзин ее усадил за руль. Убедил, что ей в работе обходиться без колес — чистый мазохизм. Одно из его любимых словечек. У него целая концепция. Пока мы, русские, не избавимся от пристрастия к мазохизму, так и будем в дерьме сидеть. Это, положим, вопрос спорный, но насчет колес, Берзин, конечно, прав. Совсем другое дело — ездить по дедкам-бабкам на машине. Не зависишь от поездов, от автобусов. Можно напихать в багажник кучу всякой всячины. Можно взять с собой четырех чело век. Едешь, болтаешь, ржешь, музыку слушаешь. За дорогу не устанешь, а наоборот отдохнешь. Никогда Вера не думала, что она из разряда людей, кто водит машину. А вот научилась, хоть было трудно. Зато теперь повод для гордости.

Берзин купил для нее шикарный внедорожник. Ну, не лично для нее, для фонда. Но в ее персональное распоряжение. Когда Вера узнала, сколько джип стоил, пришла в ужас. Накинулась: «Зачем? Стыдно разъезжать по домветам на роскошном лимузине!». Он в ответ: «Не на роскошном, а на качественном. Я ж тебя не на „поршкайенн“ посадил». Она давай загибать пальцы: «На эти деньги можно было в Ладейкине подстанцию построить и всю электропроводку поменять! Или отремонтировать Рыжовский интернат! Там окна вываливаются, краска с потолка лохмотьями!». Берзин перебил: «Мои деньги. На что хочу, на то и трачу. Вкладываться в барахло, которое от паршивых дорог через год квакнется, это мазохизм. А твой фриц и двести, и триста тысяч намотает». И опять, наверное, он был прав.

В аэропорту «Шарль де Голль», в авто-прокате, Веру ждала заказанная Берзиным (ну, не самим, естествен но, — секретаршей) машина. Попроще, чем фондовская, но тоже очень хорошая. Автомат, климат-контроль, навигатор (по-французски «жэпээс»).

Вера, хоть и в напряжении, но без особых проблем, проехала двести километров по шоссе А13, однако вскоре после съезда с трассы уперлась в ремонт дороги. Жэпээс повез ее сначала в одну сторону, потом в другую. Наконец, совсем завравшись, стал требовать, чтоб она при пер вой возможности развернулась. Пришлось заехать в магазинчик при бензоколонке, спросить дорогу.

Оказалось, цель близка. За первым же поворотом обнаружился указатель, и дальше всё действительно было «афише.», не заблудишься.

Почему они так странно пишут название: «Vre..mena Goda» — подумала Вера. Что на дефисе, понятно. Для французов это бессмысленное сочетание звуков. Проще воспринимать как одно целое. Но зачем черточки над «е»? Сообразила. Без аксантов буква «е» произносится как «ё». Получилось бы «врёмёна».

Французский язык Вера когда-то учила в спецшколе. Потом, в институте, подзабыла. Но сейчас, перед командировкой, Берзин организовал ей интенсивный курс с погружением, нанял двух персональных преподавателей. Наше го для грамматики, француженку для разговорного. Во «Временах года» в принципе все говорят по-русски, а при общении с местным персоналом можно было бы обойтись без тонкостей субжанктивакондисьонеля, но Вера была перфекционистка. Собираешься прожить год во Франции — изволь говорить на языке нормально, не через пень-колоду. Кроме того, не сидеть же на территории двадцать четыре часа в сутки. До Этрета, где Мане рисовал скалы, полчаса езды. До Руана, где сожгли Жанну Д’Арк, меньше часа. В Нормандии полно всякого интересного!

Тиканье совсем пропало. Вера успокоилась. Даже стала подпевать айподу. У нее там был записан специальный сборник песен для длинной дороги, без системы и разбора — просто всё, чему можно подтягивать.

«Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет! Они никогда не плачуут! У них не бывает беед!» — звонко вы водила она, когда из-за поворота, на той стороне дороги, выплыл большой коричневый щит с изображением замка и надписью на двух языках: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕЗИДЕНЦИЮ «ВРЕМЕНА ГОДА».

Ура, приехали!

Вера поддала газу, чтобы едущему сзади грузовику не пришлось притормаживать, когда она станет поворачивать через разделительную.

Вдруг с обочины прямо под колеса шмыгнула черная тень. Не поняв, не разглядев, что это, Вера со всей силы вдавила педаль тормоза. Ее кинуло вперед, ремень безопасности впился в грудь, голова мотнулась, слетели наушники. Заскрежетали шины, к этому звуку присоединился другой, еще более истерический — это черная кошка, под прыгнув, выскочила из-под самых колес и с переходящим в ультразвук воем шмыгнула под живую изгородь. Вильнув грузным корпусом, сердито обгудев замерший «ситроен», мимо пронеслась длинная фура.

Вместо музыки в виски ударило такое бешеное тиканье, какого Вера никогда еще не слышала.

Сейчас? Вот прямо сейчас? В эту секунду? В незнакомом месте, в солнечный майский день? Не может быть! И как пошло, из-за черной кошки! Будто в паршивом телесериале! Господи, нет! Не сейчас! Не так глупо!

ОМММ, ОМММ, ОМММ…

* * *

Все люди, как известно, смертны и, как опять-таки известно, неожиданно смертны. Каждый представляет собой мину замедленного действия, момент взрыва которой не ведом. Авария, инфаркт, сорвавшийся тромб, псих с но жом, террорист-смертник — мало ли какая случайность или неслучайность может сыграть роль твоего персонального детонатора. За среднестатистический день на Земле умирает сто пятьдесят тысяч человек, из них треть в отнюдь не старческом возрасте.

Теоретически с любым человеком всегда может случиться что угодно. Однако мы знаем, что завод нашего часового механизма рассчитан лет на восемьдесят, и это знание помогает большинству до поры до времени не зацикливаться на неизбежном.

И Вера не стала бы зацикливаться. Характером и душевным складом (прав комплиментщик с бензоколонки) она больше походила на солнечный зайчик, а не на луны волшебной полосы. Но Верин часовой механизм был короткого действия. И еще время от времени «тикал», не позволял о себе забыть.

Девять лет назад на уроке физкультуры она вдруг потеряла сознание. Прямо из школы на «скорой» ее отвезли в больницу. Уже на следующий день Вера чувствовала себя совершенно нормально. Врачи сказали: ничего страшного, в переходном возрасте, при гормональном всплеске, такое иногда случается. Но перепуганные родители на этом не успокоились. Стали таскать дочку по клиникам, по специалистам, за большие деньги провели передовой по тому времени тест — магнитно-резонансную ангиографию. Обнаружилась редко встречающаяся патология: крупная аневризма базилярной артерии. Микроинсульт произошел из-за того, что этот дефектный участок дал кровоизлияние — на сей раз без необратимых последствий. Но рано или поздно аневризму прорвет по-настоящему, и сделать тут, к сожалению, ничего нельзя. Этот отдел мозга труднодостижим. Всякое оперативное вмешательство, например, попытка укрепить артерию стентом, чревато массивным инсультом. Так глубоко в мозг медицина залезать не умеет и научится еще очень нескоро, объяснил профессор. Кардинально решить проблему невозможно. Единствен но — соблюдать режим. Поскольку резкое повышение кровяного давления чревато разрывом аневризмы, следует избегать физических нагрузок, сильного волнения, стрессов. Ну и молиться Богу.

Позднее Вера узнала, что с ее диагнозом до среднего возраста доживают процентов тридцать, до пожилого — почти никто. Все больные (не совсем правильное слово, ведь в обычной жизни такие люди чувствуют себя вполне здоровыми) по психотипу поведения делятся на две группы. Первая живет в постоянном ожидании катастрофы, маниакально соблюдает режим, поминутно измеряет давление — в общем, ведет хрупкое, стеклянное существование. Люди из второй группы, наоборот, «вытесняют» мысль о взрывном устройстве и проявляют гиперактивность, торопятся урвать от жизни всё, что она может дать. Середины не бывает. Единственное исключение, пожалуй, сама Вера.

Никакого трагизма в своем положении она не ощущала. Наоборот, ежеминутную радость от того, что живет. Не зря говорят: по-настоящему ценишь только то, что у тебя в любую минуту могут отобрать. Жизнь, просто жизнь — абсолютное счастье. Вера это не логически себе разъяснила, она это постоянно чувствовала. И жить хотела как можно дольше. Принимая условия тикающей в голове мины, но не цепеняя от этого метронома. Нельзя заниматься спортом? Есть йога, есть система полного дыхания — для самочувствия это даже лучше бега или тенниса. Не показан алкоголь? Черт с ним, не больно надо. Она и без вина находилась в постоянной эйфории. Не рекомендованы быстрые танцы? Вера изобрела собственную манеру танцевать, замедленную, и получалось классно — некоторые даже пытались подражать ее плавным волнообразным движениям. Здесь вся хитрость — дробить ритм, де лить его на два, а если очень быстрый, то на три. Опасно психовать? Вера приучила себя ко всем неприятностям относиться спокойно. Не философски, конечно — какой из нее философ, но без суеты.

В общем, жила Вера полноценной жизнью — как теперь говорят, не заморачивалась. Дурацкое слово, но в дан ном случае точное. Аневризма не стала для нее ни морокой, ни мороком. Вот только приходилось постоянно вслушиваться, что там с «тиканьем».

Вообще-то этот шум, слышный ей одной, больше напоминал не стук часов, а бульканье воды в батарее. Но думать о своей жизни, как о трубе, которая однажды лопнет, был как-то… обидно. Человек не водопровод и не канализация. Человек — вселенная, которая может, конечно, по гибнуть, но только от Большого Взрыва, а не от вульгарной протечки.

Став врачом, Вера узнала: шум возникает от завихрения кровотока, которое сопровождается вибрацией стенок артерии. Как только «затикало», нужно сбавить темп, расслабиться, провести комплекс дыхательных упражнений: оммм, оммм, оммм. Когда же бульканье стихало, Вера всякий раз испытывала прилив жгучего счастья. Еще один подарок судьбы! Жизнь продолжается! Если честно, она полюбила эти маленькие недосмерти с последующим воскрешением.

Расскажи Вера кому-нибудь, что считает себя обладательницей выигрышного билета, не поверили бы. Покрутили бы пальцем у виска. Но, во-первых, она никому про свой медицинский казус не рассказывала — зачем? А во-вторых, конечно, ей сказочно повезло. Разве нет?

Сколько людей доживает до старости, без конца ноя, что жизнь — тяжкое испытание и череда несчастий. Если б не аневризма, и Вера запросто выросла бы дурой, впадающей в хандру из-за ерунды. А кроме того есть люди — она нередко таких встречала — кто живет будто понарошку или во сне. Всё мимо них. Вот уж не ее случай!

Иногда она пробовала представить, как это: жить, твердо рассчитывая, что впереди у тебя еще пятьдесят или да же семьдесят лет.

Тоска.

* * *

Но от кошки, сигающей под колеса, никаким аутотренингом не убережешься. Сердце судорожно качнуло кровь, она понеслась по артериям с удвоенной скоростью, в голове завибрировал, загудел взбесившийся кран. Самое опасное — усугубить потрясение страхом.

Никто не умрет. Всё хорошо. Всё отлично.

Вера сидела, вцепившись в руль. Включила полное дыхание. Короткие ритмичные вдохи, потом тягучий медленный выдох.

Оммм. Оммм. Оммм.

И что вы думаете? Побурлило, пошумело, начало стихать. Теперь нужно было закрепить успех специальным упражнением.

Вера очень осторожно вылезла из машины, села на траву, в двух шагах от обочины. Тяжелые ботинки расшнуровала и скинула. Они были всепогодные и любимые, но сей час мешали. Зато одежду Вера носила такую, которая движений не стесняла. Сатиновые шаровары, байковая рубаха навыпуск.

Заплелась в спасительную позу «падмасана», еще поды шала глубоким дыханием, минут несколько. Мимо проезжала машина — дуднула. То ли в смысле «круто», то ли в смысле «куку». И то сказать, видок у Веры был еще тот. Сидит на пыльной траве заплетенная кренделем деваха — жмурится, надувает щеки, бубукает губами.

Но неважно, что подумали в проехавшей машине. Бульканье угомонилось, вот что главное. Не сейчас, окончательно поняла Вера. Не в этот раз. Какое счастье! Глупость эта ваша черная кошка.

И засмеялась, и села за руль, и поехала себе дальше.

И запела:

Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет!

Сплошные цветы и танцыы! И вечные двадцать леет!

По длинной аллее, с двух сторон обсаженной платана ми, по вкусно шуршащему гравию машина подкатила к старинным кованым воротам. Так, паркинг для посетителей налево. Но налево Вера сворачивать не стала, въехала прямо на территорию. Она не посетитель. Ей тут жить.

Замок она видела на сайте, но в жизни он был еще красивей. Не старинный, без средневековой массивности, без рвов и башен. То есть башенки-то торчали, но не грозные, а кокетливые, с ажурными флюгерами. В архитектуре Вера разбиралась не сильно, но все же достаточно, чтобы понять: это эпоха не королевы Марго, а скорее мадам Бовари.

К центральному зданию (Вера сразу по привычке окрестила его «главным корпусом») примыкали два длинных одноэтажных флигеля. Внутри этой буквы «П» широкая лужайка с фонтаном и клумбами. Начало мая, в Москве едва почки-листочки, температура плюс десять, а тут во всю лето. Сумасшедшие цветы, над ними пчелки, бабочки. Старый парк темнеет густой, тяжелой зеленью. Территория, между прочим, двадцать гектаров. Там должны быть гроты, античные статуи, беседки и прочие изыски. Обрыв с променадом, откуда, если верить сайту, «открывается лучший в департаменте вид на долину Сены».

Проверим, весело думала Вера, вытаскивая из багажника сумки: в одной шмотье, в другой книжки да бумажки. Портфель с ноутбуком — на плечо.

Она была еще полупьяная после случившегося. Всё в ней жадно впитывало жизнь. Кожа млела под теплыми лучами солнца, глаза не могли насмотреться на разноцветье сада, нос щекотали майские ароматы.

Тетенька с рецепции позвонила директору, сказала, что он через пять минут выйдет встретить, только закончит разговор с посетителем, не хочет ли «мадам доктор» пока выпить кофе. Смешно запнулась на фамилии: «Коро… Ко робэ…» — и дальше никак.

— А вы, Беатрис, зовите меня по имени: Вероника или просто Вера.

У тетеньки на голубой куртке была прицеплена табличка с именем, но без фамилии. Очень большими буква ми, притом по-русски.

— Не положено, — улыбнулась Беатрис. — Доктор есть доктор. Можно я буду звать вас «доктор Коро»? И все-таки, как это произносится?

Беатрис была славная. С седыми волосами, но совсем не пожилая. Объяснила, что работает через день по полсмены, потому что дети выросли и дома скучно. Пробует учить русский, но пока похвастать ничем. С гостями, правда, ей объясняться не приходится — они имеют дело с центром обслуживания, а там все знают язык.

— Korobeistchikova, — дважды медленно повторила она за Верой, обе посмеялись.

От кофе Вера отказалась. Сказала, что пока погуляет. Ей не стоялось на месте и тем более не сиделось. А кофе после приступа лучше не пить.

Полюбовалась на ирисы. Сколько оттенков лилового!

В Краснолесском доме ветеранов Марлен Федорович, бывший моряк, тоже разводит ирисы. Надо будет выпросить для него несколько таких луковиц. Две радости у человека осталось: цветы выращивать и про свои награды рассказывать, какую за что получил.

Стоило Вере вспомнить про это, как откуда ни возьмись, будто посредством телепортации, на аллее появился самый настоящий советский ветеран. Издали он был даже похож на дедушку из Краснолесья. Не высокий, плотный, и идет так же, будто каблуками землю на твердость проверяет. Грудь сверкает золотом. Только у Марлена Федоровича, когда припарадится, форма черная, морская, а у этого синяя. На фуражке синий околыш, и петлицы тоже синие.

Завтра же День Победы, вспомнила Вера. Наши там тоже все принарядились, ордена и медали надели. Чудно., конечно, увидеть посреди Нормандии такого деда. Хотя, с другой стороны, чему удивляться? Знала же, куда еду.

Даже приятно стало, что первый, кого она видит из здешнего контингента, так похож на обычных домветовских обитателей. Вера вообще-то ожидала увидеть во «Временах года» совсем другую публику.

— Здравствуйте! — громко сказала она. — С наступающим вас! Я из Москвы приехала. На стажировку. Вероника Коробейщикова. Можно просто «Вера». С днем великой победы!

Она знала: для стариков День Победы — самый главный праздник. Потому так торжественно и выразилась.

Старик подошел и оказался не очень-то старым, то есть даже вовсе не старым. Крепкий мужчина среднего возраста, с аккуратно подстриженными седыми усами, движения бодрые. Семьдесят три — семьдесят четыре, определила Вера, хоть выглядит на десять лет моложе. В возрасте стариков она редко ошибалась. Опыт.

— Здравствуй, красавица. — Военный человек (две полосы, три звезды — это майор или полковник?) с удовольствием рассматривал Веру. — Было бы с чем поздравлять. Дурное дело — позавчерашним победам радоваться.

Она подумала, что ослышалась или не так поняла. Ветеран невесело усмехнулся в усы.

— У нас, как известно, два повода для национальной гордости. Гагарина в космос послали и немцев победили. Одной победе полсотни лет, другой шестьдесят пять. Новых побед в обозримом будущем не предвидится. Вот и радуемся старым. Уж и страны нет, которая победы одер живала, а всё в трубы трубим.

Дед был, кажется, не совсем обычный. Вера с любопытством спросила:

— Что ж вы мундир надели, ордена?

В наградах она, благодаря рассказам Марлена Федоровича, разбиралась лучше, чем в погонах. Орденов у ветерана было три, и все не боевые: «Знак почета», «Дружба на родов», «Трудовое красное знамя».

— В прежние времена на флоте это называлось «показывать свои цвета». В смысле, демонстрировать национальный флаг. Для этого военные корабли специально за ходили в иностранные порты. Чтоб в мире помнили: есть на свете такая держава. Вот и я тоже разрядился папуасом, чтоб напомнить французам: была на свете великая держава серпа и молота. — Он постукал себя по кокарде. — Была и снова будет. Когда-нибудь. Я-то не доживу, а ты — запросто. Ничего, что я на «ты»?

— Очень хорошо. Мне так даже приятней.

— Красивая, — повторил он. — Настоящая природная красавица. Брови, глаза, румянец — хоть на обложку журнала. Только зачем же ты, дочка, себя уродуешь? Оделась, будто на овощебазу. Платком повязалась. Картина художника Лебедева «Рабфаковка с портфелем».

К критическим замечаниям по поводу ее манеры одеваться Вера привыкла. Берзин называл ее стиль «С&А», что расшифровывалось «Cheap and Awful». Если бы работодатель знал, что она покупает вещи даже не в дешевом универмаге, а на китайском рынке, вообще бы в обморок упал. Но тратить деньги на брачное оперение, которое тебе никогда не понадобится, Вера считала глупостью. Одежда должна быть зимой — теплой, летом — легкой и в любое время года удобной. Точка. Она и сама никогда не обращала внимания, кто как одет. Берзин говорил, что у нее мужской взгляд, что она не видит деталей, а срисовывает только общее впечатление: этот человек стильный, тот безвкусный, этот богатый, тот бедный, этот свой, тот чужой.

Слова ветерана Веру насмешили. Рабфаковка с портфелем!

— Без платка у меня вот что.

Сняла бандану, тряхнула головой — стала похожа на дикобраза. Ветеран присвистнул:

— Другая за такую роскошь удавилась бы, а ты прячешь! Беда с вами, умными девочками. Боитесь быть слишком красивыми.

— Почему вы решили, что я умная?

Она еще больше развеселилась. Дедушка, кажется, был в самом деле занятный.

— Глазки ясные. Это хорошо, что умная. Будет с кем поговорить. Сама-то замужем? Нет? Но кавалер-то есть, как не быть.

Вера с улыбкой покачала головой. — Тогда имею на тебя виды. Не для себя, не думай. — Подмигнул. — Для внука. Он у меня парень неплохой.

Приедет — познакомлю. Позвольте официально представиться. Ухватов Валерий Николаевич, полковник Комитета государственной безопасности. В глубокой отставке. — Ветеран лихо отсалютовал. —Значит, Верочка, прислали тебя набираться опыта? Как лучше пестовать старпёров буржуйского сословия?

Почему только буржуйского? Разве вы буржуй?

Я нет. Я осколок империи. Зато сынуля мой — первосортная акула капитализма. Это я на его денежки тут припухаю. Он у меня коррупционер, — пояснил Валерий Николаевич так, словно речь шла о вполне обычной профессии. — Я-то, когда его отдавал учиться в Вышку, в Высшую школу КГБ, думал, смену выращу. Хороша смена. Только умеют, что крышевать да отпиливать. Мы все были воины. Тоже не без уродов, конечно, но большинство служили Делу. А эти нынешние — торгаши продажные. Мой Петька по роду службы приставлен за таможней бдить. Дачу на Рублевке себе набдил, пентхаус с видом на Москва-реку. Папаню сюда вот на санаторные харчи пристроил. Был бы я Тарас Бульба убил бы стервеца. А я ничего, пользуюсь. Жду, пока внук вырастет.

Вера занималась тем, чем она занималась, потому что старики были ей по-настоящему интересны. Она не ими тировала внимание, когда слушала их нафталиновые рас сказы, все эти истории о незадавшейся жизни. А какой еще может быть жизнь человека, доживающего свои дни в богадельне, пускай даже шикарной?

Вы были разведчиком? Здорово! Расскажете? Или нельзя?

Гриф секретности снят. Раньше в газетах имелась рубрика: «Теперь об этом можно рассказать». Были бы слушатели. — Валерий Николаевич с преувеличенной галантностью предложил локоть, Вера изобразила книксен. Они медленно пошли по аллее вдоль газона. Комитет был разветвленной организацией. Фактически параллельной структурой госаппарата. На этой кристаллической решетке держалась вся империя. Разведчиком, Верочка, я не был. Я работал на фронте международного сотрудничества. В казээм, потом в ссоде, потом десять лет в международном отделе вэцээспээс курировал контакты с иностранными морскими профсоюзами. На каких только морях не плавал, где только не побывал!

У меня есть знакомый моряк. Тоже в доме ветеранов живет. Не в таком, конечно, — сказала Вера. — А что такое… вот эти все аббревиатуры?

Комитет защиты мира, Союз советских обществ дружбы. Что, и ВЦСПС не знаешь? Эх, племя молодое, не знакомое. Короче, занимался я международной солидарностью трудящихся. Важное дело. Стратегическое. Было время, оказывали мы поддержку рабочему классу во всем мире. У самих, как говорится, в брюхе щелкало, а помогали. Теперешние наши вожди только пыжатся, про великую Россию болтают. А нет никакой великой России. Вот Советский Союз был великий. Треть мира Москву слушала, от Бранденбургских ворот до Африки. Нынче весь наш лагерь — Абхазия с Южной Осетией. И те фордыбачат.

— А зачем нужно, чтобы Африка слушала Москву? — спросила Вера. Не для спора, она со стариками никогда по политическим вопросам не полемизировала. У каждого свое кредо и своя правда. Если человек горячо рассказывает про свои убеждения, это всегда интересно.

— Такая у нас страна, Верочка. Исторически, энергетически, духовно. Одно слово: держава. Миссия всякой державы — собирать вокруг себя народы. Не сосать из них соки, а питать своей кровью. Мы, Советский Союз, так всегда и делали. А когда отступились, то утратили право называться державой.

Интересный человек этот Ухватов. С какой силой говорит — заслушаешься. Всё-таки у меня самая лучшая профессия на свете, подумала Вера.

— Полтысячелетия наши предки Третий Рим строи ли, — горячо и серьезно втолковывал ей бывший полков ник госбезопасности. — Хорошо ли, плохо ли, но с полной отдачей. Не жалея живота своего. Православие самодержавие или социализм коммунизм — неважно, как называется идеология. Суть в том, через какую точку проходит силовая ось мира. Вокруг какого стержня земля вертится. Две трагические потери у нас в двадцатом веке случились. Два удара, от которых всё рухнуло.

Вера попробовала угадать, что он имеет в виду. Революцию? Вряд ли. Он ведь за СССР. Горбачева? Но причем тогда «трагическая потеря»?

— Какие два удара?

— Убийство Петра Аркадьевича Столыпина и смерть Юрия Владимировича Андропова. — Ухватов вздохнул. — Если б Столыпин в 1911 году не погиб, нам не пришлось бы производить капитальный ремонт государства, полную его перенастройку. Такой кровью, такими жертвами. А с Юрием Владимировичем… Эх, сколько надежд с ним было связано! Только начал он счищать с нашего днища всю на липшую грязь, гнилые водоросли — всякий корабль обрастает в долгом плавании дрянью — и на. тебе. Год всего у штурвала простоял. А потом началось… Слабые, мягкожопые столпились на капитанском мостике, застрекотали, забазарили, переругались и вмазалисьтаки в рифы… Я быстро всё понял. Ушел в отставку, когда Горбач, иуда, объявил про уход из Афганистана. А между прочим, Верочка, был я уже на генеральской должности. Мда… Через пять лет в органах вообще никого из старой гвардии не оста лось. Настало время лавочников в погонах…

Валерий Николаевич вдруг остановился. Навстречу по дорожке медленно и важно двигалась полная женщина в кожаном плаще и больших темных очках. Из-под голубоватого завитка тщательно уложенных волос сверкнула золотом увесистая серьга. Хоть дама, в отличие от Ухватова, была без мундира и советских орденов, ее национальная принадлежность никаких сомнений не вызывала.

— О, еще один обломок кораблекрушения дрейфует, — шепнул Ухватов. — Вот такие, как эта мадам, державу и потопили. На дачу с теплым сортиром променяли. Как у Багрицкого: «От мягкого хлеба и белой жены мы бледною немочью заражены». Пойду я, Верочка. Меня от коровы этой блевать тянет. Увидимся.

Шутливо вскинув ладонь к козырьку, полковник свернул к фонтану. А Вера улыбнулась приближающейся старухе. Возраст: семьдесят семь — семьдесят восемь. Одышка, походка артритическая, цвет лица пастозный.

Здравствуйте. Меня зовут Вера Корбейщикова. Я приехала на стажировку.

Из Прибалтики? В обслугу? — непонятно спросила та. Удивительная манера смотреть на людей: сверху вниз, хоть сама на полголовы ниже. Возможно, какая-то проблема с шейным отделом позвоночника. — Ну, старайся, старайся. Поменьше тут хвостом верти. А то знаю я вас. Чуть оглядитесь — и шмыг замуж за француза. Неохота вам за пожилыми людьми ухаживать.

— Мне как раз охота. Я врач гериатр. Из Москвы.

— Врач? — Дама покачала головой. — Представляю себе. Кидают на пенсионеров кого не жалко. Врач! Тебе сколько лет, милая?

— Двадцать пять. Почти.

Вера улыбалась. Когда работаешь со старыми людьми, главное — терпение и не раздражаться. Очень часто они рявкают и грубят просто потому, что неважно себя чувствуют или болит что-нибудь. Молодой тоже, если, например, с утра зуб прихватило, рычит на всех волком. А для пожилого человека физический дискомфорт — постоянный спутник жизни.

Улыбка подействовала. Суровая тетя смягчилась.

— Клара Кондратьевна Забутько. Мой покойный супруг был вторым секретарем обкома. — И зачем-то прибавила, со значением. — По идеологии.

— Надо же, — почтительно протянула Вера. — По идеологии! Сама подумала: полковник КГБ, вдова партийного секретаря. Неужели тут весь контингент такой?

Она собиралась спросить, в какой части страны трудил ся на своем ответственном посту товарищ Забутько — старушке это было бы приятно, но сбоку ктото крикнул:

— Доктор Коробейщикова! Тысяча извинений! — Прямо по траве, широко шагая и маша рукой, шел стройный мужчина в голубой куртке, белых брюках. Седая шевелюра рассыпалась по плечам. — Не мог раньше! У меня был разговор с председателем Совета резидентов. Я директор, Люк Шарпантье… Бонжур, прекрасная мадам Забутько. Эти серьги прелестно оттеняют колёр ваших волос.

Он элегантно клюнул даму массивным носом в запястье. Клара Кондратьевна зарделась, легонько хлопнула куртуазника по затылку.

— Хохмач!

Директор распрямился. Пожал стажерке руку. Господин Шарпантье не попадал в возрастной диапазон, с которым она обычно имела дело, поэтому точно определить, сколько ему лет, Вера бы не взялась. Наверное, около шестидесяти. Но в суперформе. Морщины только там, где они красят, а не уродуют. Белейшие, причем собственные, зубы. Небольшие, цепкие глаза с ярким молодым блеском. Ни грамма лишнего веса. Золотая цепочка, львиная грива и перстень на пальце, пожалуй, лишнее. И без этого оперения директор был бы красавец. («Периода полураспада», прибавил бы злой на язык Берзин.)

По-русски директор говорил бегло, даже как-то по-щегольски, только звук «р» в горле раскатывал: «дихэктох», «пхэлестно». Нагрудная табличка на двух языках: «Dr. Luc Charpentier» и крупными буквами: «ЛУКА ИВАНОВИЧ».

— Моего отца звали Жан, поэтому «Иванович», — ослепительно улыбнулся Шарпантье. — Резидентам приятнее иметь дело с человеком, которого можно звать по имени отчеству. Некоторые меня называют «доктор Плотников». По-французски моя фамилия значит «плотник».

Вера кивнула: знаю.

— Клара Кондратьевна, я похищаю у вас нашу гостью.

С грацией танцора Шарпантье приобнял Веру за талию, повлек за собой.

— Ты поосторожней с ним, моральным разложенцем, — крикнула вслед госпожа, вернее товарищ Забутько. Но крикнула без осуждения, скорее одобрительно.

А Вера и так уже видела, с кем имеет дело. Ей всю жизнь везло на альфа-самцов. Притом что сама она к этому мужскому типу была абсолютно равнодушна. Победительность и напор на нее не действовали. Разве что в отрицательном смысле.

Вести себя с этой публикой она давно научилась. Рецепт прост: держи дистанцию и никаких женских игр.

— Я очень рассчитываю на вашу помощь, — сказала она серьезно. — Мне нужно столькому научиться. Нам ведь в России придется всё создавать с нуля.

И директор сразу перестал строить глазки. Талию отпустил. Так-то лучше.

— Знаю. Видел. Вы храбрая женщина, мадемуазель Вероника. Ваши дома престарелых («пхэстахэлых») — это ужас. Поместить бы туда Клару Кондратьевну, пусть толь ко на одну неделю. — Он мечтательно улыбнулся. — Но нет. Даже ей я этого не желаю. Хотя, конечно, она очень утомительная особа.

— Откуда у вдовы советского партработника средства

оплачивать всё это? Вера кивнула на замок, фонтан, чудесные клумбы.

— О, эта порода людей оказывается наверху при любой политической системе. Сын мадам Забутько служит в московской мэрии на очень, как это называется, хлебной? Да, хлебной должности. Я понимаю, у каждой страны свои особенности. Мне объяснили, что в России многовековая традиция: кто верно служит государству, тот получает неофициальную привилегию извлекать доход из своей должности. У нас, конечно, невозможно представить, что бы служащий парижской мэрии платил частному maison de retraite шесть тысяч в месяц за содержание матери. Налоговая полиция немедленно, как это, сядет ему на хвост?

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Наталии Земляковой «Карнавал в последние выходные августа»

Октябрь 2009 года.

Показ весенне-летней коллекции «Цветы страсти» в помещении бывшего литейного завода был уже в самом разгаре, когда неожиданно погас свет. Все присутствующие выдержали для приличия минутную паузу, а потом, как по команде, зашумели. Кто-то грубо возмущался. Кто-то шутливо кричал: «Крути кино, механик»… Как светлячки, начали вспыхивать экраны мобильных телефонов. Но их неяркого сияния было слишком мало для того, чтобы осветить цех по производству металлических изделий. «Что за бредовая идея устраивать модный показ в захламленном цеху? » — прошипел кто-то громко. «Ага, сейчас нас всех переварят на винты и гайки, для того здесь и собрали» — парировал некто невидимый. «Да из нас плохие детали получатся! — поддержал разговор еще один „невидимка“. — Ненадежные, хлипкие, одним словом — глянцевые. » «Да уж, никому не нужны в наше время глянцевые гвозди» — произнес некто приятным баритоном. И этот голос сразу узнали все. «Напрасно вы так, г-н Князев, в вас-то как раз металлу хоть отбавляй. Вы у нас, можно сказать, из первоклассной стали отлиты. Не то, что мы — жалкие люди из пластика…» Этот голос, принадлежащий самой популярной критикессе, тоже был всеми присутствующими опознан безошибочно. А потом, как обычно бывает, начался галдеж. Все перебивали друг друга, шутили, порой удачно, порой невпопад, сыпали откровенными оскорблениями, переходили на личности. Кромешная тьма освободила их от условностей того мира, к которому они все принадлежали, и развязала языки гораздо лучше, чем это делает алкоголь. Впрочем, перед показом выпить не удалось. Молодой, начинающий дизайнер решил, что все должны увидеть его коллекцию модной одежды трезвыми глазами.

Воспользовавшись шумом, Лиза встала со своего места в первом ряду и направилась к выходу. Она помнила, что он должен быть где-то слева, буквально в десяти метрах. Впрочем, в таких местах всегда есть опасность вместо выхода оказаться на подиуме. Ведь не исключено, что, благодаря бурной фантазии дизайнера, все пространство цеха могло быть задействовано в показе. «М-да, — ухмыльнулась Лиза, — Это было бы сенсацией. Вдруг включается свет, а на сцене — самый известный редактор Москвы. Впрочем, наверняка бы все подумали, что это сделано нарочно — и свет погас, и я на подиуме. Никто бы даже не заметил, что на мне одежда вовсе не от автора этой модной коллекции. Да и кому до этого дело? ».

Лиза не знала, сколько у нее минут в запасе — две, три … Но, спасаясь бегством, понимала, что должна торопиться. Она быстро шла, наступая на чьи-то ноги острыми каблуками своих модных сапог. Впрочем, она почти наверняка знала, на чью обувь наступает, и чьи проклятья несутся ей вслед. Но самые модные люди Москвы и не подозревали, кому они возмущенно шипят в спину: «Ослепла что ли, куда прешь? По ногам не ходи…» Если бы они вдруг поняли, чьи каблуки топчут их, то пришли бы в восторг и с благоговением просили: «Лиза, дорогая, наступите еще раз. И еще раз! Столько раз, сколько вашей душе угодно!» Потому что любое внимание Елизаветы Соболевской стоило дорого. Вернее, не имело цены. Ведь слава выше денег. А эта женщина могла сделать знаменитым почти любого.

Но существовал один человек, которому было плевать на фантастические возможности главного редактора самого влиятельного модного журнала STYLE МОСКВА.

Иван Бекетов. Молодой, но уже очень популярный актер, которого Лиза, успешная женщина тридцати шести лет, так долго пыталась забыть. Ведь это если любовь счастливая, то полгода пролетают как один миг. А если не повезло, то каждый день — как часть одного бесконечного испытания. На прочность.

Лиза была уже почти у выхода, когда включили свет. Она оглянулась напоследок, и ее взору предстала необычная картина. Очень нарядные люди вскочили со своих мест и что-то громко кричали. Они были почти готовы вцепиться друг другу в глотки или, в крайнем случае, разорвать одежду на противнике. И тогда бы серый, затертый ногами сотен работяг, бетонный пол оказался усыпан ковром из разноцветных, блестящих кусочков ткани. Лиза даже зажмурилась, представив себе эту картину. А когда открыла глаза, то все было так, как и должно быть. По подиуму под слишком громкую музыку ходили слишком тощие модели, а в зале чинно восседала уважаемая публика и с легкой скукой во взоре взирала на происходящее. Как будто не гас свет, как будто не было этого отвратительного скандала. Только в центре первого ряда почему-то пустовало одно место — самое почетное. Впрочем, пустовало оно недолго — его тут же заняла симпатичная девушка лет 25.

Но Лиза этого уже не видела. Она шла по обветшавшему, пропахшему пылью и плесенью, коридору завода и мучительно размышляла: «Звонить или не звонить? ». Посоветоваться было не с кем — ее самый надежный друг и «человек с опытом» Владимир Князев остался в зале. А когда тебе 36 и ты влюблена в юношу на 15 лет моложе, то без совета, как известно, обойтись почти невозможно. Лиза набралась смелости и нашла в телефонной книжке — «Иван Бекетов». Она слушала долгие гудки — ровно шесть. Кажется, так положено по правилам нового этикета. А потом «дала отбой», присела на сломанный стул и начала грызть ногти, как маленькая. Через несколько минут от ее прекрасного маникюра не осталось и следа, но Лиза по-прежнему не знала, как ей жить дальше…

Октябрь 2009 года. Блог АНТИВИКА

Привет, не могу заснуть, пока не напишу вам о том, что произошло на показе коллекции неизвестно откуда взявшегося дизайнера Сержа. И то ли одежда была так отвратительна, то ли так неудачно сложились звезды для начинающего художника, но наша великая Елизавета сбежала, воспользовавшись той минуткой, когда в зале выключили свет. О! Куда же ты бежала, прекрасная Лиза! Что манило и звало тебя вдаль? Какие такие великие дела? Жаль, что никто не видел, как ты, элегантная и головокружительно красивая, покидала ободранный и насквозь пропахший трудовым потом, цех. Узкие черные брюки, золотистый жакет — в тон к твоим волосам, идеально уложенным волнами. В который раз ты продемонстрировала нам, что не только внешне похожа на великую и прекрасную Грету Гарбо. Но и степенью таинственности, которая в твоем случае тоже зашкаливает и бьет все возможные рекорды. Хотя, между нами, Лиза. Давно хотела тебе сказать, что на великую Гарбо ты похожа, как, как … Даже не знаю, какое сравнение тебе будет понятно. Ну, как твой чудесный журнал STYLE Москва на дешевую, бульварную газетенку. Вроде все тоже самое — звезды, сплетни, шмотки … А дистанция между ними колоссального размера. Неужели ты не чувствуешь этого? Угораздило же тебя, Лиза, поучаствовать в этом чертовом фотопроекте, где все московские шлюхи (ой, пардон, известные женщины Москвы) пародировали великих звезд прошлого. У нас нашлись и своя Монро, и Дитрих, ну и Гарбо, естественно. Вы, конечно, бедняжки, думали, что и правда похожи на великих красавиц. Но вышла карикатура. Даже, право слово, как-то неловко. Но ты не грусти, Лиза. На Гарбо ты и правда похожа. Да, да, даже чуточку и внешне. Те же глубоко посаженные глаза, чуть вздернутый нос. Та же любовь к брючным костюмам. Кстати, ты, в курсе, что ближе к сорока годам Гарбо стала ужасно одеваться? Говорят, когда она жила в Нью Йорке в своей роскошной квартире, то покупала одежду в магазинах Армии спасения. Впрочем, скорее всего, это сплетни завистников. Но дело даже не в одежде, Лиза. Прежде чем претендовать на внешнее сходство с великой актрисой, ты хотя бы поинтересовалась ее судьбой. Именно в 36 лет Грета Гарбо ушла из кино и больше никогда не снималась. Причина проста и трагична — не было подходящих ролей для такой великой актрисы. Так что кризис в 36 лет — это, как сейчас говорят, и твоя тема. Когда 10 лет назад ты встала у руля журнала STYLE МОСКВА, у тебя всего было с избытком — идей, азарта, отваги. Куда все исчезло?

P.S. Лиза, давно хотела сказать, что ты гораздо ниже ростом, чем Гарбо… Извини, но это правда. Впрочем, не расстраивайся. И с Гарбо случались катастрофы. В 1937 году независимые владельцы кинотеатров Америки вынесли свой вердик и даже опубликовали его в газетах: » Нижеследующие звезды являются ГУБИТЕЛЬНИЦАМИ КАССОВЫХ СБОРОВ…»

В списке из пяти имен была и Грета Гарбо.

Лиза, радуйся, что пока никто, кроме меня, не догадался о том, что ты тоже — Губительница. В том числе, и кассовых сборов…

«Мы привыкли к туфлям на шпильке с изящной колодкой, но бренд YSL с легкостью разрушает все стереотипы и представляет очень оригинальное сочетание разных форм и объемов — 10-ти метровая шпилька, похожая на длинный гвоздь, словно внезапно вырастает из толщи объемной платформы. Восхитительность модели подчеркивает и очень „вкусный“ вишневый цвет».

Лиза быстро пробежала глазами текст на экране монитора, еще раз посмотрела на фотографию рядом с ним. Величественные туфли на высоченной шпильке переливались, благодаря выкрашенной в победный алый цвет глянцевой коже.

— Алиса, все это не то. Совсем не то. Не те слова, не те мысли. —Лиза решительно выделила и удалили весь текст.

Очень худая девушка в сложно скроенном платье недовольно тряхнула такой же сложно стриженной головой.

— Лиза, ну что можно написать про обычные туфли? Да еще с таким пошлым названием — Divine. Божественные. Право слово, так, по-моему, конфеты называются.

Алиса входила в мир «глянца» тяжело. На сопротивлении. Но Лизу давно не удивляли такие девушки — из богатых семей, отлично образованные и стремящиеся во чтобы то ни стало продемонстрировать свой интеллект. Она знала, что нужны и такие «воины глянцевого фронта». Те, которые не закатывают глаза при виде красных туфель на шпильке и украшенных стразами поясов. Они предпочитают неяркие цвета, только-только входящих в моду дизайнеров и подчеркнуто несексуальную одежду. Но присутствие в редакции именно таких людей, открыто презирающих массовую моду, позволяло сохранять нужный баланс.

— Вот смотри, — терпеливо начала объяснять Лиза. — Что мы знает про эти туфли ? Во-первых, они сделаны из очень редкой и модной кожи угря.

— Да, да, я читала, — кивнула Алиса. — Сейчас, кстати, стали делать туфли даже из кожи лягушек. Пишут, что она, конечно, очень маленькая, всего 25 сантиметров шириной, но отлично дышит. Даже убивает микробы и грибки. Фу, гадость!

— Нет, про лягушек писать не надо, — засмеялась Лиза, которая больше всего любила учить начинающих журналистов, и это было единственным, что нисколько не надоело ей за все годы работы в журнале. — Итак, что мы имеем. Ты правильно написала и про каблук, и про платформу. Только не надо слово в слово переписывать пресс-релиз. Напиши своими словами. Например, ты советуешь своей подруги купить эти туфли и объясняешь, чем именно они хороши.

— Мои подруги такие туфли не носят. Откровенно говоря, они смахивают на обувку для стриптизерши.

— Может быть. Но не нам с тобой решать, что будет модно в этом сезоне, — начала терять терпение Лиза. — Это решают большие люди в большом бизнесе. Да, они хотят, чтобы мы чуть-чуть напоминали девушек у шеста. Но и что в этом плохого? Это такая игра, в которой, повторяю еще раз, правила устанавливаем не мы с тобой. Итак, что имеем … Яркий цвет, экзотическая кожа, сложная архитектура. Название модели — Divine. То есть божественная…

— У шеста, — снова перебила ее Алиса.

— Ну, может быть, и у шеста. В конце концов, мужчинам это нравится, — засмеялась Лиза. — Наша с тобой задача — уговорить девушку, которая хочет понравиться мужчине, купить именно эти туфли. Что для этого нужно? Напиши с чем их можно сочетать. Найди фотографии знаменитостей, которые уже носят эти туфли. Собери побольше информации. Поняла? А потом сядь и напиши все заново. Запомни: всегда надо собрать максимум информации.

— Даже про туфли из кожи угря? — пожала тощими плечами Алиса и вышла.

«Да хоть из кожи летучей мыши» — захотелось Лизе сказать вслед. Но она промолчала.

— Лиза! Ну что же это такое!

Помощница Марта влетела в кабинет, чуть не плача от досады.

— Когда это проклятая АНТИВИКА перестанет писать про вас гадости? Неужели нельзя выяснить, кто это? И что она к вам прицепилась? Полгода не было от нее ни слуху, ни духу. Я уж обрадовалась, что она навсегда замолчала. И вот снова выступила! Проснулась, наверное.

— А, может, уезжала куда-то или болела долго, — спокойно ответила Лиза и закрыла страницу на экране компьютера. Она прекрасно знала, что если в блоге автора под именем AНТИВИКА появилась новая запись, то работа в редакции будет парализована. Все будут читать, обсуждать и радоваться в глубине души, что нашелся, наконец, кто-то, кто может хоть слегка сбить спесь с Лизы Соболевской.

Появившись осенью прошлого года, таинственная AНТИВИКА словно объявила Лизе Соболевской войну. Она критиковала все: стиль, высказывания в прессе, заголовки и темы в журнале. Ей не нравилось ничего. Казалось, еще немного, и неизвестная AНТИВИКА совсем потеряет стыд и начнет писать о Лизе то, в чем не каждый человек сам себе готов признаться.

В марте АНТИВИКА вдруг замолчала. Все тут же забыли о ее существовании, ведь дьявольский котел под названием «интернет» каждый день «выплевывал» все новых и новых героев. И вот сейчас АНТИВИКА словно возникла из небытия .

— Слушай, Марта, а как ты считаешь, она права, эта АНТИВИКА? Я действительно такая, как она пишет? Я и вправду выгляжу смешно?

Ответ на это вопрос очень волновал Лизу в последнее время. Вернее, последние шесть месяцев — с тех пор, как она не видела Ивана Бекетова.

— Ну что вы, Лиза! Вы хорошая, добрая, красивая очень. А это какая-то злобная тетка, наверное. — заморгала своими голубыми глазами молоденькая ассистентка. Она проработала в журнале чуть больше года, потому еще не утратила признаки, свойственные всем девушкам ее возраста. Она была слегка пухловата, очень ярко одета и говорила то, что думает. На то, что она кардинально изменится — оденется во все черное, похудеет почти до истощения и искренние мысли начнет прикрывать витиевато-лживыми фразами, Лиза давала еще год. Не больше. Обычно с девушками, которые приходили работать в «глянец», все эти превращение происходили быстрее. Лизе в какой-то момент даже захотелось уволить Марту, выгнать с записью в трудовой книжке «для глянца — не годна». Просто для того, чтобы спасти.

Правда, до этого был момент, когда Лиза чуть не уволила Марту по другой причине — более банальной. Той, которую можно назвать одним словом — ревность. Но Марта всегда смотрела на Лизу с таким обожанием, что у Лизы не хватало духу сделать это. Нет, не уволить. А потерять человека, который искренне ею восхищается.

— Вот, интересно, кто это? — вздохнула Марта, которая своими руками готова была задушить любого, кто смеет обижать такую прекрасную женщину, как Лиза Соболевская.

— А ты как думаешь? — серьезно, без тени улыбки спросила Лиза.

Марта задумалась, даже зашевелила губами, прикидывая, кто бы это мог быть. Внезапно ее лицо озарилось, словно ее осенила гениальная догадка.

— Лиза, я знаю, кто это, — прошептала Марта. — Но даже боюсь назвать имя. Вы меня убьете.

Лиза напряглась от неожиданности.

— Говори, не бойся.

— Это, наверное, Князев. Точно, он ведь все время про этих кинодив пишет. Он, по-моему, на них помешался. Кстати, а Грета Гарбо — это кто? Такая пожилая тетенька на старых черно-белых фотографиях? Мне кажется, вы на нее совсем не похожи. Вы такая красивая, эффектная. А вот ваш Князев от нее в восторге. Говорят, у него даже дома ее портреты висят. А ей сколько лет, этой Грете?

— Марта, хочу тебя расстроить — она давно умерла. Это была одна из самых известных голливудская актрис 30-х годов прошлого века.

— А, понятно, — без всякого интереса кивнула Марта. — Ну и Бог с ней, зачем вспоминать — то? Кому это сейчас интересно?

— Между прочим, Грета Гарбо — одна из самых красивых женщин в мире. Она играла в великих фильмах. Вообще, Марта, ты бы занялась своим образованием. Читала бы побольше.

— Да я читаю, Лиза. Но я вам точно говорю — это он, Князев.

— Не говори глупости, — засмеялась Лиза. — Во-первых, он мой друг, а, во-вторых, зачем ему это надо?

— Ох, Лиза, плохо вы этих голубых знаете, — вздохнула Марта. — А, может, он вас к этой Гарбо приревновал?

— Марта, ты соображаешь, что говоришь?

— Вы, Лиза, доверчивая очень. Может, и не Князев пишет, а другой кто-то. Но тот, кто вас отлично знает. И, между прочим, следит за каждым вашим шагом. Вас это не пугает?

Лиза не стала говорить девчонке, что ничего из написанного в блоге АНТИВИКА ее не может испугать. То, как она выглядит, как одета, что говорит, даже что чувствует в той или иной ситуации. Написано может почти все, что угодно. Ничто не способно выбить из душевного равновесия железную Лизу Соболевскую. Под запретом только одна тема — Иван Бекетов. Пока в блоге о нем нет ни слова, Лиза может быть спокойна. А вот когда автор перейдет эту запретную «красную линию», тогда Лиза начнет действовать и таинственной АНТИВИКЕ не поздоровится — кто бы ни скрывался под этим именем.

— Марта, — окликнула Лиза помощницу, когда та была уже в дверях. — Мне сегодня рекламодатели сумку прислали. Посмотри, может, тебе понравится.

Девчонка радостно схватила и прижала к груди ярко-красную сумочку. Глаза ее сияли благодарностью. Лиза в который раз отметила, что Марта слишком долго учится принимать подачки так, как принято в этом безжалостном «глянцевом» мире — лениво и чуть снисходительно, как будто самой судьбе ты делаешь одолжение.

Но Лиза готова была раз и навсегда разучиться правильно принимать подарки, если бы вдруг случилось чудо, и ей, вопреки всему случившемуся, пришла короткая эс-эм-эс-ка — «все хорошо я скоро приеду целую иван».

Но наивно верить в то, что чудо возможно в жизни женщины, которой месяц назад исполнилось тридцать шесть лет и она прочно влилась в отряд «успешных и независимых женщин, которые точно знают, чего хотят добиться в жизни». «Надо что-то делать, — прошептала Лиза. — Так больше продолжаться не может».

Лиза Соболевская была из той категории людей, которые между действием и бездействием всегда выбирают первое. Они даже готовы на то, чтобы проиграть, но сидеть и ждать —для них самое тяжелое наказание в мире.

Лиза была уверена — ей никто не напишет. По крайней мере, она сделала для этого все возможное. В какой момент она совершила ошибку? Она и сама не могла ответить на этот вопрос. А ведь до того, что произошло в ее жизни почти год назад, Лиза Соболевская знала ответы почти на все вопросы. Потом все изменилось. Словно кто-то грубо сменил программу ее жизни, перепутал причины со следствием и бросил вызов: » Эй, Лиза, давай, выпутывайся! У тебя же всегда это отлично получалось! Разве нет? Странно…»

— Марта, — закричала Лиза. — Зайди ко мне.

Ассистентка тут же возникла на пороге, словно ждала вызова от своего кумира в любую секунду.

— Я передумала. Напиши, что я согласна поехать в Марокко. В конце концов, говорят, что там очень красиво и можно отлично отдохнуть. Да и отель, по слухам, после реконструкции чудо как хорош. Кстати, Марта, ты знаешь, кто такой Жак Гарсия?

— Артист? — радостно спросила девушка.

— Ох, Марта! Это один из самых известных дизайнеров мира. Господи, куда катится мир? Никто ни черта не знает.

Впрочем, Лиза сама не знала, почему она вдруг решила поехать в Марокко — она никогда не любила экзотические страны. Предпочитала европейские курорты — проверенные и надежные. Но сейчас ей захотелось экзотики — хотя бы чуть-чуть. Ведь и яд, как известно, в микроскопических дозах лечит.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Джеффри Линдсея «Декстер во мраке»

В самом начале

Оно помнило лишь чувство удивления и ощущение падения.
И это — все. А затем — ожидание.

ОНО ожидало очень долго, но это не составляло особого
труда, поскольку не было ни воспоминаний, ни зова будущего.
Поэтому ОНО не знало, что ждет. Оно вообще ничего не знало. ОНО существовало, не только не имея возможности отмерять время, но и оставаясь в неведении о самом понятии
времени.

Итак, ОНО ожидало, и ОНО наблюдало. Поначалу смотреть было почти не на что — огонь, скалы, вода; лишь позже
появились какие-то крошечные мурашки, которые с течением
времени изменялись, становясь крупнее. Мурашки занимались
в основном тем, что пожирали друг друга и размножались. Но
этого поначалу оказалось вполне достаточно, поскольку сравнивать было не с чем.

Шло время. ОНО наблюдало за тем, как большие и малые
существа убивали и съедали один другого. Это зрелище не доставляло ЕМУ никакой радости, но ОНО не могло изменить
ситуацию, а существ становилось все больше и больше. ОНО
не в состоянии было что-либо предпринять — оставалось
только наблюдать за ними. В конце концов ОНО задало себе
вопрос: «Зачем Я на них смотрю?»

ОНО не видело смысла в происходящем, но сделать ничего
не могло, и поэтому продолжало наблюдение. ОНО размышляло над этим очень долго, но к каким-либо умозаключениям так
и не пришло. Не в ЕГО силах оказалось окончательно сформулировать свои выводы, поскольку еще не обозначилось самое
понятие «цель». Существовали лишь ОНО и они.

Их было множество и становилось все больше. Они деловито убивали один другого, пожирали и совокуплялись. Но ОНО,
пребывая в единственном числе, не делало ничего подобного и
со временем пришло в изумление, почему все обстоит именно
так. Почему ОНО отличается от них? Почему ОНО ни на
кого не похоже? Чем ОНО является и существует ли на самом
деле? И не предполагается ли, что ОНО тоже должно чем-то
заниматься?

Прошло еще много времени. Бесчисленные мурашки, постепенно изменяясь, становились крупнее и убивали друг друга
все более изощренными способами. Это разнообразие вначале
представляло некоторый интерес. Для того чтобы убивать,
мурашки ползали, скакали и скользили, а некоторые даже летали по воздуху. Весьма любопытно. Ну и что дальше?
ОНО начало испытывать некоторое недоумение. Где здесь
смысл? Не должно ли ОНО стать частью того, за чем так
давно наблюдает? Если нет, то для чего ОНО вообще существует и почему так внимательно следует за развитием событий?

ОНО преисполнилось решимости докопаться до причин
своего бытия, где бы то ни протекало. Теперь, изучая всевозможные существа, большие и малые, ОНО сравнивало, искало
отличия. Все эти создания нуждались в пище и питье. Кроме
того, они умирали. Эти твари в конечном итоге умирали, даже несмотря на то что ели и пили. ОНО не умирало. ОНО
существовало бесконечно. ОНО не нуждалось ни в еде, ни в
воде. Но с течением времени ОНО начало смутно сознавать —
ему что-то нужно… Но что именно? У НЕГО появилась какая-то потребность. И чувство это постепенно усиливалось. Но
ОНО не могло понять, чего именно хочет, ОНО просто знало,
что испытывает необъяснимое желание. У НЕГО было ощущение, что ЕМУ постоянно чего-то не хватает. Проходили
века, сменялись поколения. «Убивать и пожирать, убивать и
пожирать. Какой в этом смысл? Почему Я должно все это
наблюдать, не имея возможности что-либо изменить?» Происходящее вокруг стало ЕГО немного раздражать.

И в один прекрасный день ОНО задало себе совершенно новый вопрос: «Откуда Я взялось?»

ОНО давным-давно сообразило, что все другие откладывают яйца после совокупления. Но ОНО появилось не из яйца.
Никто не совокуплялся, чтобы было возможным ЕГО рождение. Когда ОНО впервые осознало свое существование, совокупляться было просто некому. ОНО возникло первым и, похоже, навсегда. С тех пор сохранилось лишь смутное воспоминание о падении. Но все остальное появилось либо из яйца,
либо было рождено. После того как ЕМУ в голову пришла эта
мысль, стена, отделявшая ЕГО от всех остальных, начала
быстро расти и, став бесконечно высокой, полностью и навечно их разделила. ОНО осталось в полном одиночестве, и это
причиняло ЕМУ боль. ОНО хотело стать частью чего-либо.
ОНО пребывало в единственном числе, но, может быть, есть
способ совокупиться с кем-то, чтобы приумножить ЕГО численность?

И эта идея стала для НЕГО самой важной. ЕГО численность необходимо приумножить. Количество всех остальных
постоянно возрастало. ОНО тоже хотело размножиться.
ОНО досадовало, наблюдая за этой буйной, бестолковой и
безмозглой жизнью. Раздражение росло, постепенно преобразовываясь в гнев, а затем гнев превратился в ярость против
этих глупых созданий и их бесконечного, бесполезного, оскорбляющего здравый смысл существования. И вот наступил день,
когда ЕГО ярость достигла такой силы, что ОНО не выдержало. Не задумываясь над тем, что творит, ОНО восстало и
обрушилось на одну из ящериц, чтобы раздавить ее. Но произошло чудо.

ОНО оказалось внутри ящерицы.

ОНО видело и чувствовало то, что видела и чувствовала
ящерица.

ОНО надолго забыло о своей ярости.

Ящерица, по-видимому, не заметила, что получила пассажира. Она продолжала убивать и совокупляться, и ОНО сопровождало ящерицу во всех ее действиях. Было очень интересно находиться на борту в тот момент, когда ящерица
убивала кого-нибудь из своих малых собратьев. В качестве
эксперимента ОНО переместилось в одного из малышей. Быть
в том, кто убивает, интереснее, но это не рождало никаких
плодотворных идей. Пребывание в малыше тоже оказалось
забавным и, кроме того, способствовало возникновению интересных мыслей, хотя и не очень веселых.

Некоторое время ОНО наслаждалось новым опытом. Однако, несмотря на то что ОНО могло ощущать чужие эмоции,
ЕГО не устраивала ограниченность этих чувств двумя составляющими: растерянностью и страхом. ОНО по-прежнему
оставалось незамеченным. Они не имели на ЕГО счет никаких
представлений. У них, судя по всему, вообще не было мыслительных способностей. Однако, несмотря на свою бестолковость, они существовали. В них была жизнь, но они не понимали этого и не знали, что с ней делать. Это казалось чудовищной несправедливостью. Как только ЕМУ это надоело,
ОНО снова рассердилось.

И вот настал день, когда появились обезьяны. Поначалу
они не представлялись чем-то особенным. Они были маленькими, трусливыми и горластыми. Но ОНО обратило внимание
на одну крошечную особенность. У них имелись руки, и с их
помощью они делали удивительные вещи. ОНО наблюдало за
тем, как обезьяны постепенно осознавали значение рук. Они
пользовались ими для самых разных и совершенно новых целей.
С их помощью они мастурбировали, калечили друг друга и крали пищу у своих более слабых собратьев.
ОНО было восхищено и стало пристально изучать их. ОНО
видело, как они наносили друг другу удары, а затем убегали и
прятались. ОНО замечало, что они обворовывали друг друга,
когда их никто не видел. ОНО наблюдало, как они творили друг
с другом ужасные вещи, делая вид, что ничего не происходит.
И вот однажды, когда ОНО смотрело на этих обезьян, случилось нечто замечательное — ОНО рассмеялось.
Как только ОНО рассмеялось, родилась мысль, которая
скоро обрела ясность, полную ликования.
«С этими можно иметь дело», — подумало ОНО.

Глава 1

Разве это луна? Нет, она совсем не похожа на сияющий,
рассекающий тьму и вызывающий восторг полумесяц. Она,
конечно, ползет по небу и даже светит, являя собой дешевую
и жалкую имитацию того, чем ей следует быть. Месяц размыт и полностью лишен острого, режущего края. Парусам
ночного спутника не хватает ветра, чтобы в смертельном,
плотоядном экстазе плыть по исполненному счастья ночному небу. Вместо этого он стыдливо мерцает сквозь чисто
вымытые стекла окна, освещая примостившуюся на краю
кушетки радостную и слишком самоуверенную женщину.
Женщина болтает о цветах, канапе и Париже.

Париже?

Именно так: женщина проникновенным, умилительным
тоном толкует о Париже, и делает это вполне серьезно.

Разве можно назвать луной то, что сейчас глупо смотрит
с ночного неба и вместо острого как бритва края имеет размытые, похожие на кружево контуры? Она тихо стучит в
окно, будучи не в силах забыть свое прежнее острое как серп
сладкоголосое пение. Разве можно назвать Темным Мстителем того, кто сейчас, подобно бедняге Дремлющему Декстеру, сидит в кресле, слабо освещенном луной, и делает
вид, что слушает болтовню женщины?

С какой стати, собственно, этот месяц должен быть медовым, размахивающим своим матримониальным знаменем
в вечерней гостиной и призывающим всех дорогих друзей
мчаться в церковь? Это происходит только потому, что Демонический Декстер сочетается браком. В повозку блаженства его затолкала Рита, которая, как оказалось, всю жизнь
обожала Париж.

Женитьба, медовый месяц в Париже… Уместны ли вообще эти слова в той фразе, где упоминается наш Призрак-потрошитель?

Возможно ли, что мы увидим нашего неожиданно присмиревшего воителя у церковного алтаря в прикиде Фреда
Астера, то есть с бабочкой и во фраке, надевающего кольцо на бледный пальчик, в то время как собравшаяся в храме
орава исходит соплями или радостно улыбается? И неужели
после этого Демон Декстер в мадрасских шортах будет глазеть на Эйфелеву башню, поглощать café au lait в тени Триумфальной арки или в обнимку с новоиспеченной спутницей жизни брести по набережной Сены, восхищаясь безвкусными башенками Лувра?

Впрочем, подумал я, в этом случае можно совершить
паломничество на улицу Морг, являющуюся священным
местом для каждого серийного убийцы.

Но давайте хотя бы на миг взглянем на проблему серьезно. Итак, Декстер в Париже. Проводит там медовый месяц.
Во-первых, мы вправе спросить, продолжают ли пускать
американцев во Францию. Если по какой-то случайности
продолжают, то возникает следующий вопрос: как мог человек с полуночным мировоззрением пойти на столь банальный шаг? Зачем вступает в брак человек, считающий
секс столь же захватывающим занятием, как дефицитное
финансирование? Короче говоря, что, черт побери, заставило нечестивого, безнравственного и смертельно опасного Декстера совершить этот непристойный акт?

Прекрасный и более чем законный вопрос. Вопрос, на
который очень трудно ответить. Даже мне. Тем не менее я
нахожусь здесь, нестерпимо страдая от китайской пытки в
виде восторгов Риты, и недоумевая, как Декстеру удается
все это пережить.

Впрочем, последнее вполне понятно. Декстер должен
через это пройти, поскольку обязан не только поддерживать
на должном уровне, но и совершенствовать свою способность к мимикрии, не позволяющей миру увидеть его таким,
каков он есть на самом деле. В противном случае кто согласился бы сесть с ним за один стол в сумерках, особенно в
том случае, если на этом званом вечере на скатерти разложено столовое серебро? Для того чтобы публика не догадалась, что Декстером руководит разместившийся на заднем
сиденье сладкоголосый Темный Пассажир, требуется приложить немалые усилия, поскольку время от времени Темный Пассажир перебирается на переднее сиденье, берется
за руль и везет Декстера в Парк Немыслимого. Если овцы
вдруг увидят, что среди них обретается волк, ничего хорошего получиться не может.

Поэтому Пассажиру и мне приходится много работать,
чтобы скрыть наше подлинное лицо. Несколько последних
лет Добродушный Декстер оставался в глазах окружающего
мира жизнерадостной и вполне заурядной личностью. В этом
очаровательном спектакле Рите отводилась роль Возлюбленной, что как нельзя лучше отвечало нашим общим потребностям, поскольку секс интересовал ее ничуть не больше, чем меня, — просто она нуждалась в обществе Понимающего Джентльмена. А Декстер, как известно, джентльмен
понимающий. Он разбирается во всем, за исключением
людей, красот природы, романтики, любви и прочей подобной чуши. Нет, все это не его стезя. Но Декстер лучше других знает, где проходит линия между жизнью и смертью и
как найти среди многочисленных кандидатов того, кто
дейст вительно заслужил место в его скромном и весьма
мрачном Зале Славы.

Ну конечно, это вовсе не гарантирует, что Декстер окажется очаровашкой, милейшим компаньоном. Для обретения подобного образа необходимо затратить годы, ибо
очарование является сложным лабораторным продуктом,
для получения которого требуется немалое искусство. Но
бедная Рита, изрядно травмированная своим несчастливым,
исполненным насилия первым браком, похоже, совершенно не способна отличить маргарин от масла.

Одним словом, все шло как нельзя лучше. Целых два
года Декстер и Рита играли заметную роль в общественной
жизни Майами, вызывая всеобщее восхищение. Но затем
в результате некоторых событий, способных заставить проницательного наблюдателя скептически вскинуть брови,
они случайным образом обручились. И чем дольше я размышлял о том, как избавить себя от столь нелепой судьбы,
тем вернее понимал, что это всего лишь логический шаг в
эволюции моей мимикрии. Согласитесь, что женатый Декстер с двумя уже готовыми детьми еще меньше похож на
того Декстера, которым является на самом деле. В искусстве камуфляжа это был по-настоящему качественный
скачок.

Кроме того, следовало подумать и о детях.

Кто-то может удивиться, узнав, что существо, одержимое
вивисекцией человеческих существ, может получать удовольствие от общения с детьми, но дело обстоит именно так.
Мне дети Риты нравятся. Поймите меня правильно: я не
роняю слезы в связи с выпавшим молочным зубиком или
иными подобными явлениями — для этого требуются эмоции, которых я лишен. Подобные мутации мне не нужны.
Но в целом я нахожу детей значительно более интересными
существами, нежели их родители, и меня особенно сильно
выводят из себя те, кто причиняет им зло. Время от времени
я отыскиваю таких типов, и если оказывается, что они действительно виновны, я делаю так, чтобы хищники больше не
имели возможности повторять свои опыты. Я привожу в
исполнение задуманное с радостью, совершенно не страдая
от мук совести.

Тот факт, что Рита от первого катастрофического брака
имела двух детей, совершенно меня не отталкивал. Более
того, скоро выяснилось: детки нуждаются в чутком руководстве нового папы, чтобы держать в узде своих собственных, пока еще не оперившихся, Темных Пассажиров. Их
Темные Пассажиры должны тихо сидеть на заднем сиденье
до тех пор, пока детки сами не научатся водить машину. Дело в том, что в результате эмоциональных и физических
увечий, полученных от биологического папы-наркомана,
Коди и Эстор удалились, подобно мне, на Темную Сторону
жизни. И вот теперь они должны стать моими детьми — юридическими и духовными. Это вынуждало меня думать, что в
жизни все же существует какая-то высшая путеводная сила.

Таким образом, имелось несколько достойных причин,
в силу которых Декстер должен продолжать двигаться в избранном направлении. Но при чем здесь Париж?.. Я никогда не мог понять, как возникло представление о романтичности этого места. Кто, кроме самих французов и Лоуренса
Велка, считает аккордеон сексуальным? И разве теперь не
стало ясно, что французы нас терпеть не могут? Кроме того,
они настаивают на том, чтобы все вокруг говорили по-французски.

Не исключено, что Риту зомбировал какой-то старый
фильм с разбитной блондинкой и темноволосым, романтического вида юношей. Молодые люди носятся друг за другом
вокруг Эйфелевой башни под звуки модернистской музыки
и глумятся над милейшим, несколько старомодным типом
в берете. Тип в берете смолит вонючими французскими сигаретами «Галуаз». Впрочем, нельзя исключать и того, что,
прослушав однажды пластинку Жака Бреля, Рита решила,
что его песни созвучны мелодии ее души. Кто знает? Как бы
то ни было, но идея увидеть столицу утонченного романтизма так прочно приварилась к мозгам моей невесты, что
удалить ее без сложнейшей хирургической операции не
представляется возможным.

Итак, помимо бесконечных дебатов о том, что лучше:
рыба или курица, и горячих дискуссий о преимуществе вина над иными напитками, в будущей семье возникла тема
Парижа. Оказывается, мы без труда могли позволить себе
недельную поездку и у нас хватило бы времени не только
взглянуть на сад Тюильри и Лувр, но и посмотреть Мольера
в «Комеди Франсез». Мне оставалось лишь аплодировать
столь тщательной исследовательской работе. Что касается
меня, то мой интерес к Парижу угас давным-давно, с той
поры как я узнал, что он находится во Франции. Мне повезло, поскольку в комнате незаметно появились Коди и
Эстор, и их присутствие избавило меня от необходимости
изыскивать деликатный способ выражения своих мыслей.
Надо сказать, что они никогда не врывались в комнату, размахивая револьверами, как на их месте поступают большинство детей в возрасте семи и десяти лет. Как уже было
сказано, детишки были слегка повреждены своим дорогим
биологическим папашей, и поэтому заметить, когда они
появлялись и исчезали, было невозможно. Создавалось
впечатление, что они проникают в помещение при помощи
осмоса. Только что их не было видно, а в следующий миг
они уже стоят рядом с вами и ждут, когда их заметят.

— Мы хотим играть, — заявила Эстор, постоянно выступавшая от лица парочки.

Что касается Коди, то он за день никогда не произносил более четырех слов подряд. Глупым он не был. Вовсе
нет. Просто мальчишка большую часть времени предпочитал молчать. В данный момент он поднял на меня глаза
и кивнул.

— О… — протянула Рита, прерывая свои рассуждения о
стране Руссо, Кандида и Джерри Льюиса. — В таком случае
почему бы вам не…

— Мы хотим играть с Декстером, — добавила Эстор, и
Коди кивнул, на сей раз очень энергично.

— Нам, конечно, стоило бы поговорить об этом раньше, — сдвинув брови, сказала Рита, — но не кажется ли
тебе, что Коди и Эстор… не следует ли им обращаться к тебе более вежливо, чем просто «Декстер»? Боюсь, что это не
совсем…

— А как тебе нравится обращение «мон папа»? Или «месье Граф»?

— А как насчет того, что мне это не нравится? — пробормотала Эстор.

— Я просто подумала… — начала Рита.

— Декстер — нормально, — прервал ее я. — Они к этому
привыкли.

— В таком обращении не чувствуется уважения, — не
отступала Рита.

— Покажи маме, что ты можешь произнести слово «Декстер» с должным уважением, — сказал я, глядя на Эстор
сверху вниз.

— Ну пожааалста, — протянула Эстор, закатив глаза.

— Теперь ты видишь? — улыбнулся я Рите. — Ей десять
лет, и она пока не способна выговорить что-нибудь с уважением.

— Да, но…

— Ладно, ладно, — снова прервал я свою невесту. —
С детьми все в полном порядке. Что же касается Парижа…

— Давай пойдем отсюда, — произнес Коди, и я посмотрел на него с изумлением. Пять связных слогов в его устах
были настоящей речью.

— Ну хорошо, — сдалась Рита. — Если ты действительно
думаешь…

— Я почти никогда не думаю, — сказал я. — Это мешает
мыслительному процессу.

— В твоих словах нет смысла, — вмешалась Эстор.

— Они и не должны иметь смысла, поскольку являются
истиной.

— Играть, — сказал, тряся головой, Коди, и я, вместо
того чтобы еще раз подивиться его ораторскому искусству,
молча отправился следом за ним во двор.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Марины Ахмедовой «Дом слепых»

Люда надавила на дверь и давила, пока та не поддалась.

— Опять кирпичом заложили, — подумала вслух.

В открывшуюся узкую щель Чернуха забежала первой. Придерживая поднятый подол передника, Люда еще подтолкнула дверь плечом, расширяя проход, в который собака только что шмыгнула легко.

В нос ударил запах гнилой капусты, перекисшей земли, мышей, ржавых водопроводных труб. И запах погреба, хотя в этом доме, погреба отродясь не было. Ноздри щипнул тонкий дымок, Люда вдохнула его, выбирая из прочих подвальных запахов, подумала: лепешки жарят. Чернуха уже трусила на запах. Люда прикрыла за собой дверь и снова заложила ее кирпичом. Кроме самих жильцов, сюда никто не ходил, но с кирпичом спокойней.

В темноте прошла через два отсека к третьему — подвал был поделен на отсеки. Налетела ногой на трубу, торчащую из земли, наступила на кучу мусора, что-то хрустнуло под ее ботинком. Знать бы, что им придется провести в этом подвале столько времени, очистили бы его от мусора, сделали бы хоть как-то пригодным для жизни. Но кто мог знать, что в один прекрасный день им, жильцам этого дома, придется оставить свои квартиры и спуститься сюда — под землю. Впрочем, прекрасным тот день не был.

Люда подобрала выше край передника, прижала к животу, чувствуя теплый комок.

— Потерпите, — сказала она комку. — Сейчас мамка вас освободит и найдет место помягче. Обождите чуток.

В этом городе, где Люда родилась тридцать пять лет назад в первом городском роддоме, по-русски говорили мало. А по-ихнему Люда не научилась. Бабка ее давным-давно приехала сюда из-под Рязани, привезла с собой слепую Людину мать и те старые русские словечки, которыми до сих пор пользовалась Люда, — обожди, малость, поди. Поди и в Рязани так уже не говорили, но Люде негде было обновлять запас русских слов, она говорила теми, что взяла от бабки.

Чернуха плясала у печки — приседала на задние лапы, приподнимала зад, виляла хвостом, и так получалось, что в движение приходила вся ее задняя часть.

— Честное слово, эта собака лепешек больше меня съедает, — сказал Пахрудин, бросая Чернухе кусок своей лепешки.

И хотя он сидел в отдалении от печки, попал лепешкой точно в Чернуху. Она подхватила брошенный кусок и проглотила его целиком, снова завиляла задом и благодарно посмотрела на Пахрудина.

— Все, иди, — сказал тот, как будто мог ее видеть из-под толстых черных стекол очков.

Чернуха послушно отошла и легла в проход между двумя рядами железных кроватей.

Здесь, в отсеке, находилось десять человек. Жена Пахрудина — Валя — в таких же очках сидела у печки. Побарабанив пальцами по лепешке, лежащей на сковороде, она подула на них и перевернула лепешку.. Ни одна из лепешек не подгорела. Все подрумяненные, без черных опалин сгоревшего теста.

Люда почувствовала, как пустой желудок скукоживается в комок, а рот наполняется голодной слюной — в последний раз она ела вчера вечером. Уже несколько месяцев они питались одними лепешками — надоевшими лепешками. Запас муки почти весь вышел, а подниматься наверх было страшно. Но, видно, еще чуток — и придется.

— Возьми лепешку, — позвала ее Валентина.

Люда взяла самую верхнюю, горячую, подула на нее и пошла к своей кровати. Увидев в руках у хозяйки еду, Чернуха вскочила и снова завиляла задом, скуля на лепешку. Люда отломила кусок и бросила собаке. Чернуха, уже утолившая первый голод, зажала лепешку в передних лапах и принялась грызть ее, словно кость.

Люда вывалила ей под брюхо щенков. Они вцепились в ее обвислые сиськи.

— Вырастут, чем кормить будешь, а, Люда? — подал голос со своей кровати Нуник. Склонив седую тонкобородую голову, он прислушивался к визгу щенков. — Самим есть нечего…

Люда слышала слова Нуника, но ничего ему не ответила. Тяжело скрипнула кроватью. За месяцы, проведенные в подвале, она похудела, но двигалась грузно — не давали покоя тяжелые мысли о щенках, с тех самых пор, как Чернуха ощенилась.

И ругала же ее Люда последними словами. Падла такая, гулящая. Когда только успела? Люда припомнила, как раз или два отпускала Чернуху на водокачку. Сучка она и есть сучка. А ей теперь думать, чем щенков кормить, когда подрастут. Щенки растут скоро.

— У-у-у-у, — заукала Фатима в тот день, когда Люда принесла слепых щенков в общий отсек. — Брось их, пусть на улице сдохнут.

— Не сдохнут, — сказал Нуник. — У собак теперь еды больше, чем у людей.

Люда и тогда промолчала. Но все в ней потяжелело. Как будто камень лег сверху.

Запить лепешку было нечем, слюна смочила только первый кусок. На зубах скрипнул песок. Каждый день с верхних балок сыпались пыль и песок, они попадали в мешки с мукой.

Рука у нее не поднимется выбросить щенков. Люда посмотрела на свою правую руку, тяжело лежавшую на коленях. А может, выпустить их, когда подрастут, и пусть едят то, от чего жиреют все городские собаки?

«Бог дал, даст и чем прокормить», — нескладно подумала она, дожевывая последний кусок.

Сегодняшняя вода пахла бензином. Люда решила перетерпеть жажду до утра.

Фатима вернулась из соседнего отсека с бутылкой воды, сняла со спинки кровати молитвенный коврик и встряхнула его. Жест был понят без слов. Люда тяжело поднялась, тяжело наклонилась, собрала щенков в передник. Оторванные от сиськи, они заверещали.

— Чернуха, за мной!

— Одеяло возьми, — поднялась с кровати Марина, накинула ей на плечи отсыревшее одеяло.

Люда старалась не смотреть на Марину — ее худоба становилась зловещей. Марина и раньше была худосочной, но теперь на ее костях совсем не оставалось мяса. Еще чуток, думала Люда, и Марина рассыплется на сотни костей по полу подвала, а Чернуха будет глодать их.

До соседнего отсека, куда Люда вышла со щенками, доходил лишь дым печки. Было сыро и холодно. Люда села на кучу неизвестно сколько времени провалявшегося здесь тряпья. Мышей она не боялась — Чернуха давно поела в подвале всех крыс и мышей, от них остался только запах и кучки помета. Прижала к животу щенков. Чернуха растянулась рядом, выставив в сторону первого отсека любопытное ухо.

Пока Фатима клала сырому полу поклоны, прикрыв слабо видящие глаза, перебирая пальцами четки и монотонно бормоча слова на арабском, Люда дрожала под одеялом и думала о боге, который не принимает молитву, произнесенную рядом с собакой. Разве не бог сотворил собаку? Чего же он теперь от нее нос воротит? Люда не пыталась ответить на этот вопрос. То были просто мысли от нечего делать. Она и верила-то в другого бога. Считала, что люди сами обставляют свою молитву разными условиями и запретами, сами придумывают, кто чист, а кто нет, бог тут ни при чем. Она не говорила об этом вслух, не спорила с Фатимой, когда та садилась на намаз, просто молча выводила Чернуху «на другую половину».

Она провела рукой по жесткой шерсти Чернухи, та, довольная, засопела.

— Сучка ты такая… — ласково пожурила ее Люда.

Чернуха заурчала — похожие звуки издавали их вечно пустые желудки. На улице для собак был пир. Что верно, то верно — все дворовые собаки теперь пировали. Но Чернуха не уходила, хотя путь через вентиляционные отверстия был свободен. Да и людей здесь ничто не держало, кроме их собственных страхов, приходящих снаружи. Они понимали — подвал не сможет прятать их вечно, и мысль об этом тоже вселяла страх. Но пока он все еще их хранил, казался им самым безопасным островком в этом разрушенном городе. Подземным островком.

Люда обвела взглядом черные стены. На улице был день, и его тусклый свет пробивался сквозь вентиляционное отверстие. Его не хватало на то, чтобы осветить весь отсек, он лишь бросал пятно света на пол. Спускаясь в подвал, жильцы дома не захватили с собой ни фонаря, ни керосиновой лампы. Не забыли их, нет. Свет им был не нужен, все равно они бы его не увидели. Как не увидели бы, во что превратился их двор и что случилось с самим домом… Впрочем, не видели они и того совершенно непригодного для жизни места, в котором провели уже несколько сырых и голодных месяцев.

Люде казалось, слепым здесь легче, чем зрячим. Слепые не видели ржавых труб, сочившихся гнилыми каплями, плесени на стенах и куч затхлого мусора. А Люда, словно крот, так долго жила в темноте, что порой ей казалось: глаза больше не нужны. Легче прикрыть их и перестать видеть.

Чернуха вскочила — по каким-то своим собачьим приметам она всегда узнавала, что молитва закончена и можно возвращаться в тепло.

— Успела… — обратился Нуник к Фатиме.

Припадая на одну ногу, он прошелся между кроватями.

— Успеть-то успела, — из глубины подвала раздался мягкий картавый голос Уайза. — Только чувствую, сейчас все равно нач-нет-ся.

«Начнется» — сказал Уайз, и подвал притих. Этим словом они заменяли другое — истинно определяющее суть того, что, по словам Уайза, должно было вот-вот произойти. Они боялись этого слова, их охватывал ужас перед тем, что оно обозначало.

— Опять чувствуешь, Уайз? — спросила Марина.

— Чув-ству-ю, — согласился тот.

Люда посмотрела в его сторону. Уайз лежал на кровати и в темноте казался большим мягким тюком.

— И я тоже… — поддержал предчувствия Уайза Нуник.

Раз Нуник тоже чувствует, значит, рано выкладывать щенков из передника, подумала Люда. Присела на край кровати. Поскорее бы. Чем быстрее начнется, тем быстрее закончится. Какая-то струна, вертикально натянутая в ней, застыла в напряжении. Люде, как обычно бывало перед началом, захотелось бросить все и бежать. Но бежать было некуда. Пусть наступит конец, думала она, конец не так страшен, как растянутое ожидание начала, когда сидишь на краю, копчик немеет, а струна вертикально режет органы.

Чернуха спряталась под кроватью и заскулила. Сомнений не оставалось — скоро начнется.

— Чернуха, замолчи! — прикрикнул Нуник. — И без твоего воя тошно…

Он негромко долбил землю тростью. Чернуха замолчала. Подвал молчал вместе с ней. Люда заставляла себя отвлечься, для этого нужно было вспомнить что-нибудь из прошлой жизни. Она вспомнила библиотеку — та находилась прямо над ними, на первом этаже дома. Год назад они с Мариной наново выбелили стены, развесили на них репродукции, вырезанные из «Огонька». Их когда-то собирала Люда. В библиотеку она отнесла лишние — на стенах в ее собственной квартире для них не оставалось места.

Репродукции Люда называла «картинами». Среди них были Репин, Шишкин и Ван Гог. Ван Гога Люда любила больше всего. «Огонек» лишь раз напечатал репродукцию его «Подсолнухов». До чего же хороши они были — столько солнечного света на одном бумажном листе. Надо было захватить их сюда, в подвал, освещали бы пятак, занятый ее кроватью. Но кто тогда знал, что они здесь задержатся.

Был у Люды и Пикассо. К нему она относилась предвзято — завесила им потек на стене в туалете.

— Шут с тобой, — сказала она тогда, обращаясь к самому художнику.

Шута ее бабушка поминала чаще, чем бога. Бабушка умерла, а шут все еще жил. От бабушки Люде достались многие привычки — хорошее и плохое «наследство». Как и та, Люда раздавала шутов направо и налево. Чернухе перепадало больше всего.

Стук трости Нуника перерос в отдаленный гул, похожий на рев огромного зверя. Зверь приближался, ступая огромными лапами. Стены дома дрожали. Струна в Люде немного ослабла — наконец-то началось. Чернуха мокро ткнулась ей в щиколотку, заскулила. Нуник смолчал. Долбануло где-то на окраине. Дом вздрогнул

— Началось, — прошептала Валя.

Застонала разбуженная Дуся. Она спала целыми днями — сырость усыпляла. Дочь Роза взяла ее за руку, сохнущую под двумя одеялами. Еще в прошлом году — жилистая и сильная — Дуся каждый вечер выходила во двор стирать белье у кранта, часами терла его хозяйственным мылом, полоскала под холодной струей, гортанно напевая. Дуся не уходила со двора, пока не был стерт кусок мыла, пока день не обмыливался в вечер. Все думали, ее убьет холодная вода, но теперь Дусю одолевал подвал, воды в котором не было ни капли.

Чернуха взяла ноту выше.

— Что там гудит, дочка? — Дуся вытаращилась в лицо дочери.

— Это началось, мама… Надо подождать, скоро закончится…

Пахрудин достал из-под кровати черный металлический ящик. Покрутил на нем ручки, потыкал кнопки. Ящик зашипел, заквакал и, наконец, начал выдавать обрывки фраз, сказанных далекими голосами.

— Семь один восемь, семь один… идет снег… на короткой волне… а фикусы надо пересадить… — доносился из ящика разнобой голосов.

Пахрудин продолжил крутить.

— Конец связи… температура выше нуля… фикусы следует опрыскивать не реже… шшшшш… шшшшш…

Чернуха ощетинилась — так и не привыкла к ящику.

— Нашел!.. — выкрикнул Пахрудин, когда радиоволна выбросила твердые голоса.

— Сокол, Сокол, я — Резеда, я — Резеда… шшшшшшш….

Шипение стерло голоса, и Пахрудин, глядя в никуда своими темными очками, снова взялся за ручки и кнопки.

Бухнуло совсем близко. Подвал тряхнуло. С верхних балок посыпалась пыль. Щенки в подоле закопошились.

— Дочка, что это? А? — спрашивала Дуся, снова впадая в беспамятство, и Люда пожалела, что и она вот так же не может забыться в смертельной болезни.

— Недолет… — вдруг отчетливо сказал черный ящик. — Я — Резеда. Недолет. Я — Резеда.

Пахрудин стукнул ладонью по ящику и хохотнул. Из-за шума этот хохоток добрался только до его жены, сидящей рядом.

— Что смеешься? — толкнула она его в бок.

— Они не знают, что мы их слышим, — Пахрудин ударил себя по коленкам, снял с головы тюбетейку и прикрыл ею разинутый рот. — Они там летают, а мы их тут слышим, — давился он.

Больше никто не смеялся. Люди тут, в подвале, слышали тех, кто проносился сейчас над ними. А те, кто над ними, об этом не знали… Что ж тут смешного? Чернуха завыла сильней, и, несмотря на грохот, из воя отчетливо проступили тоска и жалоба. Пахрудин вскочил и запихнул ящик обратно под кровать. Наклонившись, он крутил задом — так же это делала Чернуха, выпрашивая еду.

— Астахфируллах… — Фатима уставилась на зад Пахрудина — один ее глаз сохранил остаточное зрение.

Ящик продолжал шипеть, выплевывать резеду. Пахрудин взвизгнул.

— Эй, Валентина, что с твоим мужем? — спросила Фатима, качая головой. — Он с ума сошел? Вай, нельзя же так… Клянусь Аллахом, там… наверху и то его слышно.

Пахрудин икнул, вернулся на кровать притих.

— Нуник, сыграй, — попросила Марина.

— Там такое началось, а я вам играй… — отозвался Нуник.

— Умирать так с музыкой, — зарыдал петушиным голосом Пахрудин.

— Голову прикрой, и рот тоже, — оборвала его Валентина.

Беспричинный смех — не к добру, считала она. Смех продлевает жизнь, если он ко времени. А для смеха отведено четкое время суток. Нельзя, например, смеяться на ночь — утром будешь плакать. Если плакал во сне, то, пожалуйста, смейся днем — плач предвещает радость. Но ни в коем случае нельзя смеяться, когда начинается — мало ли чем может закончиться… Эту примету Валя изобрела сама — здесь, в подвале. Она была уверена: Пахрудинов смех мог накликать беду на весь подвал. Нельзя так смеяться. Нельзя.

— Сыграй, Нуник, — картаво попросил Уайз.

Нуник полез под кровать за аккордеоном. Старый инструмент вздохнул тяжело, как старик, когда Нуник растянул меха.

— Что сыграть? — спросил Нуник.

— Что хочешь…

— Я от страха все мелодии позабыл, — вздохнул он так же тяжело, как его инструмент.

Сверху еще успело бухнуть, черный ящик выдал «перелет», и белые пальцы Нуника заходили по западающим клавишам.

Аккордеон зашумел, пропуская воздух. Нуник играл, прислонившись к бетонной стене и прикрыв глаза, никогда не видевшие белого света. Наверху свистело и бухало, земля дрожала, с потолка сыпалась пыль, черный ящик шипел, стонала Дуся, щенки тихонько повизгивали, кровати беспокойно скрипели сетками, и над всем этим поднималась вздыхающая мелодия, какой жильцы этого подвала еще никогда не слышали. Аккордеон задыхался и плакал, но не так, как плачет скрипка в руках профессионала. Плакал по-настоящему, как будто в него забрался дух этого дома, и оплакивал свою судьбу, предчувствовал свой скорый конец.

Дом построили тридцать лет назад. Построили на совесть и заселили слепыми. Что скрывать — он был домом слепых. Жильцы любили его, как живого, как любят близкого человека. Их ноги знали каждый камушек во дворе, ладони — каждую выемку на стенах. Теперь дом умирал, хотя мог бы еще стоять и стоять. Вместе с ним умирали жильцы, запертые в подвале. Дом пел свою предсмертную песню, и она эхом отдавалась в груди слушающих.

— Что это было? — спросила Марина, когда инструмент замолчал.

— Не знаю, — устало отозвался Нуник, не открывая глаз, казалось, игра забрала у него последние силы. — Только что мелодия сама пришла.

— Ты сможешь ее повторить?

— Нет, не смогу, — ответил он и спрятал инструмент под кровать.

— Сейчас кончится… — сказал Уайз.

И через несколько минут все действительно кончилось.

Купить книгу на Озоне

Сказка из книги Анны Ривелотэ «Арысь-поле»

О книге Анны Ривелотэ «Арысь-поле»

«Я — холодная ящерка, — обычно говорила она о себе, — мне ангелы сказали». И смеялась. Потом ей стало не до смеху, но это только потом.

Мария была высокая и худая, с измученными темными глазами и тонкой бледно-оливковой кожей, под которой тут и там бились бирюзовые жилки. Ее плоская грудь в вырезе платья походила на карту рек. У Марии была привычка кусать губы; она кусала их даже когда спала, и от этого ее рот всегда полыхал, как открытая рана. Первый ангел сошел к ней, когда ей было шестнадцать; она понесла от него, но ее чрево исторгло дитя через девять недель вместо сорока; так Мария утратила девство и больше уже никогда не беременела. Первого ангела звали Варахиил, но ей пришлось позабыть это имя.

Однажды ей приснился сон: она тонула в горной реке. Вода опалила ее холодом, вошла в уши, глаза и рот и стала бить о камни. Мария испугалась; ее сердце искало выхода то промеж ребер, то у горла, но тут в воздухе рядом с ней раздался голос, сказавший, что смерти боятся лишь глупцы, не ведающие ее красоты. Голос успокоил Марию; она расслабилась и отдалась созерцанию смерти. Во сне смерть была оглушительно прекрасна, она взорвалась горячим цветком между почек Марии, выгнула ей крестец и свела лопатки, раскрутилась в лоне огненной спиралью, высушила нёбо и брызнула слезами из глаз. Умерев, Мария проснулась. Простыня под бедрами была мокрехонька, словно в постель вбили сырое яйцо. С тех пор Мария искала смерти.

Второй нарекся Уриилом, и он обещал ей сады. Но вместо того опоил ее вином, чинил блуд ей в рот и в девятые врата и вел срамные речи. Потом велел Марии привязать его к ложу, взнуздать, оседлать и душить. Мария послушалась и душила своим чулком, пока Уриил не испустил дух, ибо не могла ему простить своей легковерности. Так Мария вкусила скверны.

Иегудиилом звали третьего ангела; он был яростен духом и светел ликом. Со страстью взял он Марию и со страстью отверг; между тем и этим было лишь три луны, но Марии показалось, что прошла целая жизнь, яркая и стремительная. Дыша ей на пальцы, Иегудиил повторял: «Холодна ты, Мария, будто ящерица под камнем». И Мария стыдилась и не знала, где взять огня для ангела. Тогда она взмолилась, и Господь послал ей дар. Это был дар речи. Мария не успела им воспользоваться — скорый на расправу Иегудиил уже оставил ее. И только славный подарок Господень остался при ней — вместо сына, которого она мечтала родить от Иегудиила, и вместо всех будущих сыновей и дочерей.

В тоске по Иегудиилу миновали многие годы Марии. Не замечая вокруг других ангелов, играла она с Господним подарком и надеялась, что когда-нибудь третий ангел вернется за ней, но он не вернулся. Мария остригла душистые волосы и поклялась отдать себя первому, кто полюбит ее больше, чем самого себя. И вот к ней сошел Салафиил, и Мария с ним сочеталась. Салафиил был прост, как дитя; он отдал ей всё, что имел, но Мария оставалась холодна и день за днем кисла со скуки, как киснет в кувшине молоко на жаре. Она привыкла бродить в одиночку по берегу моря.

Гавриила Мария встретила у воды. Он шел берегом и пел. Его голос пронизал ее раскаленной спицей, да так и остался в ней, и она пошла за Гавриилом и его голосом. Гавриил был скитальцем; Мария скиталась вместе с ним. Долгие годы шли они то на восход, то на закат, исходили горы и долины, повидали города и пустыни, голод и мор. Гавриил был беспечен и ласков, любил Марию без памяти; по ночам накрывал ее теплыми крыльями и говорил, смеясь: «Холодна ты, Мария, как сонная ящерка». В чужом краю выпил ангел бесноватой воды и подхватил летучую язву. Мария врачевала, была кроткой и терпеливой, но Гавриил стал худеть и терять разум. Пел по-прежнему, только песни его стали неистовы, и смущали сердце, и отнимали все его силы. Отчаялась Мария. Как-то раз, когда Гавриил в буйстве позабыл о ней и ушел жечь костры, Марию нашел Рафаил.

Рафаил пленился ее красотой, силой и кротостью и сложил к ее ногам все свое оружие. Он трепетал перед ней и желал ее неутолимо. Рафаил ни разу не назвал ее сонной ящеркой, а только Бесконечной, Благословенной и Цветком-Среди-Зимы. Деля с ним ложе, Мария многажды умирала для него и познала свое женское естество. Так ей открылось, что нет женской холодности, а есть ангельская леность. Рафаил звал ее в свою страну, но где-то среди огней бродил в одиночестве безумный Гавриил, и Мария не могла его бросить.

Она оставила Рафаила в слезах и отправилась на поиски певчего ангела. Гавриил был плох; летучая язва перемешала его дни и ночи. Повсюду он искал бесноватой воды, от нее и истаял. От Гавриила осталась одна только мятежная тень. И однажды на рассвете Мария обнаружила, что тень Гавриила ее покинула. Он ушел к ледяному полюсу, куда уходят все неприкаянные, взяв с собой деву из юных, чтобы грела его во льдах. Так Мария причастилась скорби.

Михаил сошел к ней в самый ее полдень. Благоухал он, как спелое яблоко, волосы сияли чистым золотом, а глаза смеялись; облик его утолял любую печаль. Увидев его, Мария поняла, что несть числа ангелам на небесах, но когда выступит в последний поход небесное воинство, Михаил будет его архистратигом. Михаил выстроил для Марии белый град, населил его чудесами и тварями и разбил неомраченные сады; в сердце ее открылся родник: нескончаемо плакала она невидимыми слезами благодарности и умиления. Только смерти не мог ей причинить последний ангел, и оттого был неспокоен, и говорил с досады: «Холодна ты, Мария, как спящая под камнем ящерица». Как бы женщина ни старалась, недоволен был Михаил, глаза его гасли, а твари в белом городе томились и тосковали. И привел он в город Магдалину.

Магдалина была рыжая, бойкая и косоватая баба, говорила задыхаясь, разум за языком не поспевал, но лоном и прочими вратами была она расторопна и услужлива и умела рожать сыновей, крепких, неуклюжих и полоротых, как толстолапые щенки. Михаил души в ней не чаял, говорил: «Не равна она тебе, Мария, красой, умом и статью, а ты не равна ей в любовном утешении, а потому хочу, чтобы ты была мне дневным светилом, Магдалина же пусть озаряет мои ночи». Мария покорилась. Ночами выходила она на улицу — пуст был белый город, сохли цветы, чахло зверье, стены занимались пожарами. Иногда ветер доносил человеческий голос: то кричала Магдалина-Луна, радуясь последнему ангелу Марии.

И однажды Мария покинула город. Она шла долго, шла в пустыню, повторяя: «Я — холодная ящерка». Сбила ноги, упала в пыль и уснула под камнем. А когда проснулась, не было при ней дара речи, а были быстрый хвост и серая чешуя. Михаил искал ее, выкликая из-под всех камней, но Мария больше не отзывалась на имя, и понял он, что утратил дневное светило. Вечная ночь воцарилась в его городе, темная и юродивая, потому что Господь сотворил Луну так, что не светит она своим собственным светом. Расплодились в городе бесы, и когда Магдалина заново ублажала Михаила Архистратига, они пришли на запах его семени. Михаил не успел опоясаться мечом; бесы подхватили его, вознесли под кроны деревьев и там разорвали чресла неупокоенные, сожрали на ветвях живого и растащили, визжа, золотые волосы

Отрывок из книги Лены Де Винне «Дневник жены космонавта… 3.2.1. Поехали!»

О книге Лены Де Винне «Дневник жены космонавта… 3.2.1. Поехали!»

От Франка

И вновь передо мной стоит этот маленький, но очень актуальный вопрос. Стоит ли мне, взрослому мужчине, генералу бельгийских ВВС и виконту королевства, использовать памперс? Я догадываюсь, что вам смешно, но, поверьте, это не просто занимательное вступление. Не легко решить, стоит ли обернуть вокруг нижней части тела крайне неудобный кусок ткани, который, может, пригодится, а может быть, и нет в ближайшие несколько часов. Или, может, стоит одеться более комфортно и довериться организму, который никогда меня не подводил? Удобством нельзя пренебрегать, когда предстоит трудная работа. У обоих решений есть и достоинства, и недостатки. В первом полёте я им не пользовался. Ну что ж, давайте для разнообразия попробуем другой вариант.

Традиционный тост в комнате командира — в карантине на третьем этаже, где мы провели в изоляции последние две недели. Наконец-то нашим жёнам разрешили присоединиться к этому закрытому от остального мира мероприятию. Им и так уже пришлось столько пережить из-за нас, и сколько ещё предстоит! Казалось бы, все должны понимать, что нет ничего естественней, чем пригласить их разделить с нами самые приятные моменты этого невероятного приключения. Несколько коротких речей. Согласно традиции, на празднованиях в Звёздном городке каждая из них завершается троекратным «ура»: «Ура! Ура! Ура!». После крайнего тоста следует присесть где-нибудь, хоть бы и на полу (ещё одна русская традиция: перед любой поездкой все обязательно садятся «на дорожку», чтобы путешествие было удачным).

В Звёздном городке нельзя говорить слово «последний». Русские очень суеверны. Считается, что если ты скажешь «последний», это может навлечь неудачу, и то, о чём идёт речь, станет чем-то последним в твоей жизни. Вместо этого здесь говорят крайний. Обитатели городка строго придерживаются этого правила, о чём бы они ни говорили. Например, заключительная поездка в Хьюстон перед взлётом — это «крайняя поездка», но ни в коем случае не «последняя», иначе она может оказаться «последней в жизни» поездкой в Хьюстон. Не то чтобы Хьюстон был местом, куда надо продолжать без дела ездить, но после полёта там будут встречи, то есть нам туда ещё надо. Потому-то и нельзя называть заключительную предполётную поездку в Хьюстон «последней» — даже если уточнить, что она «последняя перед этим полётом», — на всякий случай. То же и с «крайним тостом» на любой вечеринке: вряд ли вы захотите, чтобы эта выпивка стала для вас последней в жизни. Даже моя жена Лена, суперлингвист и ревностный борец за правильность русского языка, сдалась и начала говорить крайний в беседах с жителями Звёздного городка. Правда, каждый раз она при этом сразу шепчет мне на ухо, что так по-русски не говорят, что это «Звёздные» суеверия, которые не действуют за территорией городка, и чтобы я этого не запоминал и сам так не говорил. Суеверия, которые действуют везде, я уже и так знаю — с русской женой нет других вариантов.

Все выходим! Командир разбивает стакан о стену. Самая важная операция перед взлётом успешно завершена!

Спускаемся по лестнице. Нас встречает священник русской православной церкви и благословляет нас. Очень интересное нововведение после отмены коммунизма. Благословение сопровождалось щедрым крестообразным обрызгиванием нас святой водой. Мой врач протянул мне сложенный кусок марли. Я с радостью вытер лицо и отдал мокрую марлю Лене. Она быстро высохнет, но надеюсь, что хотя бы часть её святости сохранится. И этот кусок ткани тоже займёт достойное место в нашей космической коллекции в коробках на чердаке.

Для меня полёт в космос — это прежде всего техническая работа. Конечно, я бы покривил душой, если бы сказал, что внимание мне безразлично. Я обычный человек. Как и все, я реагирую на доброжелательный интерес к моей персоне. Мне приятно, что многие приехали издалека, чтобы повидаться со мной перед пуском, поговорить со мной, поддержать меня, пожелать мне счастливого пути. Но я прекрасно понимаю, что только моя семья и очень близкие друзья здесь ради меня самого. Они бы приехали ко мне, даже если бы я не делал ничего эффектного на публике, — например, если бы я просто сидел во дворе и слушал музыку или поехал ловить рыбу. Они поддержат меня, даже если я совершу ошибку или сотворю какую-нибудь глупость. Придут и просто побудут со мной. Ленина мама Лида любит ходить со мной на рыбалку. Она очень терпеливая — просто сидит рядом и читает книгу. Она совсем маленькая — моя сумка с принадлежностями для рыбалки почти с неё размером. Но она, как настоящая русская мама, всё время пытается мне помочь её нести.

На этот раз на пуск приехал Его Королевское Высочество герцог Брабантский, принц Бельгии Филипп — это большая честь. Он приезжал на посадку во время моего предыдущего полёта.

Вокруг большая толпа гостей. Конечно, моя часть толпы состоит преимущественно из бельгийцев. Если бы летел другой европейский астронавт, собралась бы такая же толпа из другой страны. Культурные барьеры де-факто существуют в Европе, и над их преодолением ещё работать и работать. Полёты европейских астронавтов интересуют, увы, жителей только тех стран, из которых астронавты родом. Я надеюсь, что не за горами то время, когда мы, европейцы, сможем гордиться достижениями любого европейского гражданина — во всех областях. Я знаю, что это непросто, — ведь в массовом сознании даже спортивные результаты расцениваются как вполне серьёзные показатели успеха собственной страны. Иногда кажется, что все поголовно забыли, что спорт — это игра, именно поэтому ты «играешь», к примеру, в футбол или в теннис; слово «работа» здесь не уместно. Я за объединенную Европу, её общее будущее и общие культурные ценности. Куда ни глянь, к какому историческому примеру ни обратись, единственный способ достичь успеха — это объединить усилия в поиске решений, при которых все выигрывают — с учетом долгосрочных перспектив, а не только сиюминутной выгоды.

Я горд, что мой полёт является символом достижений всех тех людей, которые над ним работали. Часть моей Работы — быть символом этого коллективного успеха. Да, моя Работа очень для меня важна, но самое главное в моей Жизни — близкие мне людей. Моя Жизнь намного больше, чем моя Работа.

Вот и наш крайний переезд — мы едем к Ракете на Автобусе. Пусть Роман сам рассказывает о фильме, который по традиции крутили для нас в Автобусе. В нём его пятилетняя дочь Настя, одетая в старый дедушкин скафандр, рассказала короткое стихотворение. Если честно, мне пришлось отвернуться, чтобы никто не заметил, что даже у меня проступили слёзы.

Ракета. Я знаю, Лена сказала бы, что нужно создать гармоничные отношения с предметом, от которого ты зависишь. Она не случайно пишет в книге слова «Ракета», «Станция», «Корабль» с заглавной буквы (вернее, в Книге). Так можно выразить уважение и признательность тем энергиям и силам, с которыми работаешь. По-моему, это ужасно трогательно, хотя я совершенно не понимаю, о чём она говорит. Я просто знаю, как работает Корабль, и, соответственно, знаю, как сделать так, чтобы он полетел, куда надо.

Мы с экипажем решили, что не будем пользоваться защитными экранами, которые закрывают обзор через боковые иллюминаторы при пуске. Когда садишься в капсулу, нет возможности выглянуть наружу. Но через несколько минут полёта, после выхода из атмосферы, через иллюминаторы всё видно. Проблема в том, что ты сидишь значительно ниже уровня иллюминаторов, и перегрузка удерживает тебя в этом положении. Двигаться почти невозможно, разве что слегка повернуть голову. Тут и пригодилось зеркало на рукаве скафандра. Слегка пошевелив рукавом, я поймал отражение вида, открывшегося позади меня: черноту космоса и синеву Земли — как бы банально это ни звучало.

В моём первом полёте мы с экипажем решили не убирать защитные экраны. Есть опасность, что зрелище, открывающееся в иллюминаторе при пуске, создаст дополнительный эффект потери ориентации, что может отрицательно повлиять на самочувствие. Тогда мы решили не подвергать себя этому дополнительному риску. Теперь, во втором полёте, я был уверен, что опасности нет. В моём экипаже я был единственным, кто уже во второй раз летел на «Союзе», поэтому я предложил ребятам не закрывать иллюминаторы, и не сомневался, что это не помешает нашей работе. Точно знаю, что Бобу очень понравилось. К сожалению, Роман так и не смог ничего увидеть из своего центрального кресла. В положении командира Космического Корабля есть свои недостатки. Хотя я всё равно бы охотно с ним поменялся.

От Лены

Какой чудесный день! Великолепие и почти что волшебство! Впрочем, как выяснилось потом, я всё-таки была чуть-чуть не в себе: несколько человек меня на следующий день спрашивали о чём-то, о чём, по их мнению, мы разговаривали в день пуска, а я совершенно этого не помнила. Только не надо мне теперь рассказывать, что по пути к Ракете я у вас одолжила денег, — номер не пройдет — я же всё точно помню!

Дай Бог здоровья моей любимой американской подруге Кэти Лорини. Она воплощение юмора, и самодисциплины, и мудрых решений. Но главное, что с ней можно говорить обо всём на свете — она всё всегда понимает и никогда на меня не обижается. На этот раз я приставала к ней с разговорами о лицемерном отношении американцев к контролю за торговлей оружием в собственной стране, а точнее, об отсутствии контроля и регулярных, происходящих из-за этого неизбежных отстрелах мирного американского населения. Буквально за неделю до этого моя другая любимая подруга очень талантливо резюмировала ситуацию: ты настоящий американец, если ты подозрительно относишься к гомосексуализму, но точно знаешь, что страна должна гарантировать твоё конституционное право быть застреленным при выходе с воскресной мессы.

Я давно начала размышлять, как мне пережить пуск и остаться в себе. В прошлом году я потратила много времени и сил на изучение различных техник для восстановления внутреннего равновесия. В результате мой iPod Nano был забит кучей полезных медитативных текстов — под них хорошо засыпается; и ещё за прошедший год я научилась силой мысли довольно быстро изменять своё настроение. Я знала, что, если во время пуска нервное напряжение достигнет предела и надо будет срочно отвлечься, я смогу погрузиться в себя, слушая мой любимый текст «Daisy Pond» Берта Голдмана. Голдман называет себя «американским монахом», и, хотя это прозвище до сих пор кажется мне забавным, история его жизни произвела на меня впечатление. Именно к нему я обращаюсь в моих периодических поисках внутренних решений и хотя бы временного умиротворения, — кстати, всем рекомендую.

Седьмого мая я проснулась с глубоким убеждением, что «Daisy Pond» не поможет, и в день пуска мне понадобится что-то ещё — музыка. Жаль, что мои познания в роке не простираются дальше «The Beatles». Конечно, «Don’t stop me now» группы «Queen» вполне в тему, но там слишком медленное начало. Да и вообще, я предпочитаю джаз.

Традиционная пресс-конференция «за стеклом» оказалась менее суматошной, чем я ожидала, но более суматошной, чем полагается пресс-конференции. Сплошной, хоть и не всегда очевидный абсурд — как в путешествии Алисы. Не то Страна Чудес, не то Зазеркалье. До космической страны чудес оставалось лишь несколько часов пути. Франк разыскивал знакомые лица, всем нам улыбался и махал рукой. Я подарила значок и булавку для галстука с эмблемой 21-й экспедиции Генеральному директору ESA, и тот надел их на пресс-конференцию. Франк заметил и обрадовался и в их разговоре поблагодарил его за это.

Дальнейшую последовательность событий сейчас уже трудно восстановить. Все выходят к автобусу, американский астронавт Майк Бэйкер (который занимался нашей семьёй и проявлял при этом невероятное внимание) помогает мне встать около входа в автобус. Кто-то «бдительный» (конечно же!) сразу пытается меня то ли оттолкнуть, то ли, схватив за руку, оттянуть подальше. Активное владение русским языком приходится очень кстати: «Трогать меня руками не надо». С соответствующим выражением лица и интонацией. Поборник предавтобусной дисциплины как ошпаренный отлетает в сторону. Франк с экипажем заходит в автобус. О том, чтобы поцеловаться на прощание не может даже быть и речи — Доктор Нет на страже. Франк садится в автобус и прикладывает обе ладони к стеклу изнутри, а мы с Неле — снаружи: как будто мы все держимся за руки. Автобус трогается, Франк посылает нам воздушный поцелуй. А потом, пару дней спустя, фотография на полполосы в популярной бельгийской газете, на которой запечатлён этот момент, — улыбающийся Франк с открытой ладонью. Да, он сделал это у всех на глазах. Но неужели правда издательство решило, что Франк посылает воздушный поцелуй бельгийской нации?!

После обеда и короткой экскурсии по местному музею автобус привёз нас туда, откуда мы должны были смотреть пуск. Ракета казалась такой маленькой! Она стояла посреди степи, ужасно одинокая и в то же время радостная. Может, она интроверт? Степь — не самое приятное место на свете. Было жарко, светило яркое солнце, и — ни единого дуновения ветерка. Все оделись как можно легче (мои глубочайшие соболезнования высшему руководству, упакованному в деловые костюмы). Наша открытая обувь в определенный момент оказалась слишком смелым решением, принятым в целях выживания при высоких температурах, ибо на земле копошились неизвестные мне доселе насекомые. Какое-то необычное ярко-зелёное паукообразное вспрыгнуло из ниоткуда прямо на ногу Неле. Тут и пригодился большой флаг с эмблемами полёта, который я весь день таскала за собой, — им-то я и прогнала мелкое чудовище. Правда интересно, что практически каждому из нас случалось пострадать от существа, которое мы считаем значительно ниже себя? Это я к тому, что мы уверены, что мы умнее пауков.

Том, Неле и Кун благоразумно проводили большую часть времени в тени непонятного маленького домика — единственного в округе. Хоть оно и походило не более чем на трансформаторную будку, тень его была вполне полноценной. Рядом стояло ещё одно сомнительное рукотворное сооружение — что-то вроде деревянной веранды, где можно было скрыться от солнца в ожидании пуска. Однако её крыша загораживала вид. С нами был Франсуа, врач Франка со времен его первого полёта; он сумел отыскать стул для мамы Франка Жанны — вероятно, единственный на всю степь. Они с Кариной (сестрой Франка) тоже предпочли степь тенистой веранде.

«Все внимание — Ракете — позитивную энергию — Ракете», — я начала свою задуманную программу сразу при выходе из автобуса. И пуску помогу, и время проведу с пользой. Я даже попыталась послушать Голдмана. Ничего не вышло. Из-за окружающего шума нельзя было разобрать ни слова. Ракета же не обращала на меня никакого внимания. Она явно собиралась извлечь всю необходимую ей энергию из топлива и интеллекта создавших её людей. Признаюсь, в глубине души я уже давно подозревала, что именно так оно и будет! Итак, план «Б».

Окружающая действительность всё больше утрачивала связь с реальностью. Поехать на пуск ужасно интересно и увлекательно! Но с тех пор, как мы с Франком вместе, мы делаем всё интересное и увлекательное вместе. Так почему же он сейчас не со мной?! Что за ерунда! Я уже сходила без него в музей космонавтики и скупила там весь запас значков и магнитов местного производства — аж все десять штук — на подарки родственникам — бесценнейший сувенир, на котором наша фамилия написана неправильно: «De Vinne» вместо «De Winne». Ну поразвлекались, пора бы уже вернуться к нормальному положению дел — где же мой муж? Но это было только начало.

Две недели назад, когда экипаж отправили на Байконур, а мне пришлось остаться в Москве, у меня была уйма времени, чтобы распланировать свою жизнь на ближайшие недели и месяцы. Как ни старайся разобраться с предстоящими переживаниями заранее, всё равно на практике почти всё и всегда оказывается иначе. В тот день, за две недели до пуска, я представляла себе двадцать седьмое мая совершенно не так, как я его представляла за несколько месяцев. И могу сказать наверняка — я никогда не ожидала, что май 2009 года будет именно таким. Чем ближе был день пуска, тем сложнее и неподъемней казалось мне происходящее.

В конце концов я нашла банальное, но действенное решение. Когда ситуация представляется непосильной, единственный способ с ней справиться — разделить её на части, каждая из которых по отдельности кажется разрешимой. И я начала разбивать полёт Франка на кусочки. Я размышляла об этом, помогая своей подруге, художнику-кукольнику Светлане Пчельниковой, собрать и покрыть лаком сувенирных кукол для полёта Франка — она сделала их по нашей просьбе. Малыш-астронавт, обнимающий и защищающий планету Земля. Прообразом нашей куклы стала эмблема благотворительного проекта Светланы «Парад кукол детям». Суть проекта в том, что знаменитости с помощью художников-кукольников создают коллекционных кукол, которые потом продаются с аукциона, а деньги полностью переводятся в детское отделение Бакулевского центра на операции детям, чьи семьи не могут их оплатить (эмблема проекта наш малыш-астронавт, а главное — коллекция аукциона и списки детей, которым уже помог проект — на сайте www.paradkukol.ru). Малыш-астронавт сделан всего в ста экземплярах, все они номерные. Это не так мало, как кажется, когда их надо лакировать, упаковывать и перевозить!

«Если бы он летел на одну-две недели, была бы я сейчас в таких растрепанных чувствах?» — размышляла я, расставляя на полу коробки для упаковки кукол. Скорее всего, нет. Конечно, я бы сходила с ума от мысли о пуске и стыковке и остальных, чисто технических моментах. А потом, сразу после стыковки, я бы начала ходить по потолку в ожидании посадки. Одна-двухнедельные командировки — вполне естественное явление в нашей жизни, так что и думать тут нечего. Просто бежишь как стометровку в школе — на одном дыхании… Эврика! Отныне я объявляю этот полёт коротким — для себя, конечно. Это даёт мне право ограничиться схождением с ума только по вопросам безопасности На сегодня остальная часть полёта для меня не существует. А когда пройдет запуск и стыковка, я буду себе придумывать, что дальше — двух-трехнедельный полёт. И просто повторю это несколько раз.

Мы с Франком придумали для него несколько интересных проектов на время полёта. Я собрала всякие необходимые мелочи в личные вещи. Осталось только проработать подробности и переслать информацию Франку. Заодно и время скоротаем.

Со вздохом облегчения я представила себя Скарлетт О’Харой, которая была мировым лидером по откладыванию на завтра всего, что досаждало ей сегодня. Унесенный Ракетой, а не ветром, он обязательно вернётся, хоть он и не Терминатор. Жизнь прекрасна, всё зависит от точки зрения!

Мы с Кэти, как и все присутствующие, бесцельно стояли посреди голой степи. К счастью, пауки интересовались женщинами значительно младше нас. Ожидание стресса — это тоже стресс. Мы уже договорили о неограниченной торговле оружием, а Ракета всё не улетала. У русских всё рассчитано по секундам. Тогда время для джаза: я протянула один наушник Кэти, другой заткнула себе в ухо. Дэйв Брубек — «Take Five» — музыка на все времена. Если время в моей подборке на сегодня рассчитано верно, следующая песня начнётся как раз вовремя. Пятиминутная композиция была близка к концу. Ничего не происходило. Играем её ещё раз. И вот минуту спустя, как раз под мой любимый проигрыш саксофона, я увидела вибрацию. Именно увидела — по меньшей мере на секунду раньше, чем услышала или ощутила. Я нажала перемотку вперёд. Кэти удивленно взглянула на меня и от всей души расхохоталась. Громкий рокочущий звук и вибрация исходили из моего крошечного iPod-нано. Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Но в данном случае было бы хорошо один раз услышать. Я надеюсь, вы узнаете мелодию, читая слова. Это хит конца 80-х. Искренняя вера Франка в сильную объединенную Европу стала тем квантом информации, посланной мне Вселенной, который помог мне вечером седьмого мая почувствовать, какую песню купить за 99 центов на iTunes, чтобы пуск прошёл успешно.

We’re leaving together
But still it’s farewell
And maybe we’ll come back
To earth, who can tell?
I guess there is no one to blame
We’re leaving ground
Will things ever be the same again?

It’s the final countdown…

We’re heading for Venus and still we stand tall
‘Cause maybe they’ve seen us and welcome us all
With so many light years to go and things to be found
I’m sure that we’ll all miss her so.

It’s the final countdown…

(Europe/J. Tempest)

Мы с Кэти то ли танцевали, то ли прыгали под музыку. Я размахивала флагом с эмблемами. Наш собственный саундтрек, наложенный на реальность, отделил нас от всех остальных, превратил пуск в трёхмерное кино, на которое я сходила вдвоём с любимой подругой. Неожиданно мы создали свой собственный кусочек реальности, который останется с нами на всю жизнь. Куражу и веселью нашему не было предела — просто-напросто мы были счастливы. Идеально синее небо, предельно хорошая видимость, безупречный пуск, все чувствуют себя прекрасно — дети, мамы, сестра. Какой чудесный день — великолепный, почти что волшебный. А ещё мне удалось уговорить некоторых из сильно растрогавшихся присутствующих перестать плакать — ну не смех? Лучше не бывает!

* * *

Аэропорт «Крайний» на Байконуре — небольшое здание, в котором начисто отсутствуют услуги для пассажиров. К сожалению, там строго запрещено фотографировать. У меня есть серьёзное подозрение, что этот запрет связан не с какими-то невидимыми невооружённым глазом секретами, а с тем, что при виде этого аэропорта трудно поверить, что он является одним из стратегических пунктов, гарантирующих чёткость космических пусков. Вот они его и скрывают.

К моменту, когда мы приехали в аэропорт, прошло уже больше часа со времени пуска, и значительно больше с тех пор, когда мы последний раз были вблизи цивилизации. Естественно, нам был нужен туалет. Ответственно заявляю, что статус жены астронавта, только что улетевшего в космос, даёт некоторые, хотя и неохотно предоставляемые, преимущества в этой сфере. При поддержке персонала НАСА (во время этого сюрреалистичного путешествия эти люди помогали нашей семье всеми возможными способами) я смогла уговорить местную милицию позволить нам, женщинам, воспользоваться их мужским туалетом. Это была небольшая, но очень важная победа женщины-человека над жёсткими правилами мужской военизированной системы.

Впервые в жизни я заходила в самолёт с хвоста. Три дня назад, когда мы прилетели, мы спустились по обычному трапу. А теперь самолёт готовили к отправке одновременно с нашей посадкой в него. Работали двигатели. Шум был невероятный. Люди затыкали уши, чтобы хоть как-то уменьшить грохот в голове. Помните сцену из фильма «Кабаре»? Там персонаж Лайзы Минелли тянет персонажа Майкла Йорка под мост, когда поезд проезжает у них над головами. «Ааааааааа!» — кричит Минелли изо всех сил. Йорк смотрит на неё с удивлением. Но через секунду он тоже вопит, широко открыв рот: «Аааааааааа!»

«Кун, даёшь антистресс?»

Кун просто ангел. Он всегда готов играть, веселиться и экспериментировать. Года три назад он вместе с друзьями организовал съёмки фильма под названием «Возвращение на Марс». Я тоже там снималась — в роли кого-то из Центра управления. Кун играл одного из главных героев, бывшего преступника, приглашенного участвовать в полёте. В последней сцене фильма он умирает на Марсе. Я покатывалась со смеху, когда увидела смонтированный фильм и те сцены, в которых не участвовала — Кун даже умудрился организовать, чтобы его арестовала местная полиция и бросила в кутузку. Об этом я, кажется, ему уже говорила. Но я раньше никогда ему не рассказывала, что я не удержалась и расплакалась, когда увидела сцену его смерти на Марсе. Я, конечно, понимаю, что мы родственники и всё такое, и я к нему отношусь необъективно, но просто он действительно ужасно трогательно сыграл! Эти последние три года Кун много занимался кино, и теперь вместе с другом Мишелем Кнопсом они работают над собственными сценариями и собираются стать профессиональными кинематографистами.

«Аааааааа!» — закричали мы вместе, так громко, как только могли, хотя совершенно ничего не услышали. Да здравствует антистресс! Дай пять! ААААААААААА! По-моему, мы изрядно удивили окружающих. Им было не до нас, и они нас наверняка простили (хотя и сомневаюсь, что поняли). Впрочем, мы их не потревожили — они так и стояли, плотно заткнув уши, чтобы уберечься от шума моторов.