Метка: Издательство «АСТ»

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• «Агробление по-олбански» — это не роман с ошибками и опечатками. Это книга об ограблении на грани убийства. Угробления последнего, что осталось живого и метафизического в человеке. Нас грабят не только через электронные финансовые расчеты, раздувая финансовые пузыри и кризисы. Нас грабят и через Интернет, лишая живого непосредственного общения.
  
  Золотой телец уже проник в наши сердца. Он требует увеличения банковского счета. Люди перестали читать, они способны только считать. В голову нам словно поставили счетчики, точно такие же счетчики, что поставили на электричество и воду, газ и канализацию. Нас приучили считать все и везде, нас приучили считать количество френдов в сети, и теперь мы смотрим на собеседника с одним вопросом — а что мне даст общение с ним?
  
  Но есть еще герои, готовые бросить вызов потребительскому образу жизни и сложившемуся миропорядку. Есть герои, которые верят в метафизическое измерение мира, которые верят в подлинные чувства и истинное предназначение человека. И, следуя этому предназначению, они порой действуют на грани сумасшествия, самоубийства и преступления.

• Купить книгу на Озоне

Есть большие и маленькие люди, есть большие и маленькие страны — например, Россия и Албания. В маленькой Албании есть города Тирана и Дуресс, в которых живут пренастоящие мужчины-деспоты и прескромные терпеливые девушки, а вокруг в горах-дзотах лютуют неотесанные, как и их жилища, аборигены, дикие и жестокие горские племена, имена которых не разобрать, не произнести.

В одной умной книжке я прочитал, что иностранное название Албании образовалось от иллирийского olba — «селение». Само же название «страны орлов» происходит от албанского слова «shqip» — «говорить понятно». Впрочем, как я потом выяснил, говорят албанцы совсем непонятно. И, видимо, для того, чтобы мы понимали друг друга, чтобы высоколобый понимал низкоразвитого, и женщина понимала мужчину, а еще — чтобы как-то оправдать самоназвание загадочной страны, люди, общающиеся в сети, выдумали олбанский язык.

И все сразу стало ясно и понятно умнейшим и добрейшим людям с благозвучными именами, что живут в большом городе на слиянии двух крупных европейских рек в самой большой стране мира. Но сближения между нашими народами, между высоколобым и низкоразвитым, между женщиной и мужчиной, все равно не произошло. Думаю, всему виной несовпадение климата и менталитета. А еще причина взаимного недоверия — вражда, нетерпимость и презрение к ближнему. Толстому — тонкого, как большому — маленького, не понять, не принять и не простить. Сами посудите: главная река Албании, речка-срачка, в переводе с олбанского, «маленькая-маленькая и коричневая-коричневая от ила», но все албанцы при этом ходят по ее берегам в белых штанах, пряча в белых карманах этих штанов абрикосовые ладошки, потому что даже в феврале в Тиране довольно тепло, а летом абрикосовые ладошки могут вмиг обуглиться. А у нас в стране штанины двух великих рек в феврале белые-белые ото льда и снега, и люди прячут от ледяного солнца свои белые-белые ладони в коричневые рукава шуб и дубленок.

Вот в таком городе я и живу. А зовут меня немного смешно — Ленар. Что можно расшифровать как «ленинская армия».

Да, это я живу в городе на слияние двух рек. В серой убогой квартирке на Иванов-авеню. Живу один, потому что от меня ушла жена. Хожу в коричневой дубленке по черным неосвещенным улицам на самую пыльную работу, какую только можно придумать. И каждый день мечтаю разбогатеть.

Нет, моя работа — это не перебирание пыльных бумажек. Хуже. Это автоматическое перебирание слов. Магических слов. Потому что работаю я при таможне в конторе, оказывающей услуги по оформлению деклараций и растаможке различных грузов. То есть вношу в специальные листы название вещей, которые туристы и коллекционеры хотят перевезти через границу. Чего там мне только не встречалось. И вьетнамские серебряные ложки с длиннющими ручками, и армянский коньяк «Ара», что переводится как «Эй, чувак!», и детали Византийской мозаики, и волосы святого Климента. Но что бы там ни было, в нашей конторе мы стараемся на листах деклараций найти место каждому предмету и человеку. Потому что если в небесных книгах этим предметам и людям было найдено место, то почему ими должны брезговать мы? В общем, таможня дает добро!

* * *

Впрочем, сейчас, в данную минуту, я выполняю не служебные обязанности таможенника, а отражаюсь в зеркальном фасаде такого стеклянного и выпуклого, словно пузырь засушенной рыбы, здания банка. Здание гигантское, а я в его витраже перевернутый и маленький, такой уж оптический эффект, словно меня подвесили вверх тормашками за крюк. Это выразительное строение появилось среди трущоб и руин старинных домов за какие-то считанные месяцы, словно раздутый на дрожжах пузырь. Сразу видно, у кого в городе есть деньги. Офис Газпрома, пенсионный фонд, торговая сеть «Спрут», принадлежащая, по слухам, жене мэра, все построено строительной компанией сына мэра. И вот теперь самое большое здание — банк «Глобакс». И немудрено. Где-то я прочитал, что если в прошлом году все человечество за год произвело продукции и услуг на двадцать триллионов долларов, то компьютерные деньги банков составляют четыреста триллионов долларов. Чтобы этот пузырь держался на плаву, в Америке деньги раздавались бесплатно в виде ипотеки, это привело к его раздуванию. Громаднейший, он, конечно же, вскоре лопнул. А пока он не лопнул, здания пузырей банков росли как на дрожжах.

И вот я стою в очереди в кассу банка «Глобакс», сжимая в кулаке купюру с двумя розовыми полосками. Говорят, эти розовые полоски были придуманы для защиты доллара от подделок. А еще ходят слухи, что после их введения беременная огромным долгом Америка кинет на бакс весь мир. Но меня в данный момент больше волнует не будущее, а прошлое. Я думаю, что если бы год назад я сжимал в руках хрустящую новенькую купюру, а не тест на беременность с двумя розовыми полосками, то вполне возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Но тогда я категорично заявил: «аборт». В моей решительности самоуверенного глупца был заключен весь холод мироздания, в котором навсегда замерз мой ребенок. Его выскребли из пузыря жены ледяными щипцами и скребком-крюком. А он был тем единственным ценным во всем моем неимоверно раздутом пузыре-жизни зерном, хотя и плавал и порой висел вверх ногами. Но тогда он мне совсем не был нужен. А еще мне тогда казалось, что я все знаю о себе и мире и могу контролировать свою жизнь. Я, думал я, а не Бог, знаю, что мне нужно в данную минуту. Но как я глубоко ошибался!

Я и сейчас, скорее всего, ошибаюсь, пытаясь воспринять мир умом. Думаю, если бы год назад у меня была такая защита, то, возможно, — не кинула бы жена, и я бы не ходил в этот банк, и не крутил бы башкой, как прокаженный, во все стороны, чтобы внимательно изучить систему безопасности. А вдруг?.. А вдруг все могло бы пойти иначе, если бы история знала сослагательное наклонение. Но год назад я сжимал в руках тест, показывающий, что моя жена беременна, а в кармане и за душой не было ни шиша. Пустые карманы и пустые от отчаянья глаза, пустая квартира и пустая душонка. Сейчас у меня уже нет жены. В момент моего бессилия и неспособности принять ответственность на себя что-то между нами треснуло, хрустнуло, как порванная купюра или елочный шар. Что-то надломилось в наших отношениях и было безвозвратно утеряно.

А раз жены нет, мне ничего не остается, как издали рассматривать красивых женщин, к которым подойти у меня не хватает смелости. Я исподтишка рассматриваю работниц банка, к которым подкатить могу только с деловым разговором и только до условной полосы, что отделяет зону зала от служебной зоны. Какой-то страх перед женщинами и полицейскими сдерживает меня, и я не в силах переступить черту дозволенного и принятого в обществе. Тем более что в банке все так официально, строгий дресс-код. Белый вверх — деловая блузка, и черный низ — брюки или юбка. Все такие красивые и подтянутые. Один я со спущенными штанами. Уже почти без штанов. Но даже без штанов я должен выяснить, когда приезжают и уезжают инкассаторы, проработать и подготовить пути отступления. Да, я все впитываю, во все всматриваюсь. Я хочу знать, как работает система, как двигаются камеры и охранники.

* * *

Но не ради денег мы хотим взломать этот банк. А ради вон той двери, за которой комнатка поменьше с бронированной дверцей, а в комнатке поменьше — сейф, а в сейфе — шкатулка с замочком. В этой шкатулке и скрывается то, что нас так притягивает — некая тайна.

Когда меня покинула жена, я сполна ощутил всю пустоту жизни… Но когда я встретился с моими теперешними друзьями-грабителями, тайна Александры притянула все мои чувства, заполнив пустоту души. Постоянно думая только об ушедшей жене, я не воспринимал больше ничего. Но тайна сильнее тоски, и она вернула меня к жизни. Тайна, что приобрела над всеми нами большую магическую силу.

Александра, Саша, Сашка — маленькая девочка, в которую был без ума влюблен весь наш класс Ж и даже параллельные классы А, Б, С, Е, Д. Мне же было «фиолетово» на все флюиды и витамины. А почему? Или я с самого юного романтического возраста не способен любить? Ну да, Саша была миленькой, может быть, даже самой милой девочкой в школе. На физкультуре прогибалась очень изящно, ходила по бревну на носочках, делала мостик, выпячивала лобок. В голубых лужах ее водянистых глаз многие мечтали помочить ноги. К тому же, круглая отличница. Ездила на всевозможные соревнования по всему свету, получала грамоты, носила яркую импортную одежду. Пока ее не сглазили. Однажды на крупном турнире она разбежалась, оттолкнулась, сделала несколько переворотов в небе, но сорвалась со снаряда и сломала ногу. Не смогла сгруппироваться. И все — больше в ней не было ничего интересного для меня.

Я воспринимал ее как звезду, задирающую нос. Однако это не мешало другим мальчикам из класса сходить по ней с ума и бредить о ней в своих фантазиях. Бредить-то они бредили, шутили, вертелись, терлись, ошивались, слонялись, бродили, шмондили где-то поблизости, но реального шага сделать так и не решались. А потом, после школы было уже поздно. Родители увезли Сашу выступать за сборную Франции. Там можно было получить неплохие доходы с ее образа, да и условия тренировок получше, а конкуренция за попадание в состав сборной поменьше.

Впрочем, никто не знает, что положила на сохранение в банк Сашка. Может, заработанные на прекрасном образе рекламные деньги или золотые слитки, полученные на гран-при. Кто знает, что там за тайна, но мои друзья свято уверовали, что там лежит нечто большее, чем деньги Что там, за массивными дверями сейфа спрятана некая тайна любви. И ради этой тайны мы по очереди ходим в банк, который решили грабануть, то снимая, то кладя деньги на счет. При одной только мысли, что через несколько дней мы уже провернем эту операцию, мое сердце бьется так, будто это подземные толчки в Японии, разрушающие атомные станции и поднимающие цунами в крови. Тело раскаляется как реактор, выступает испарина, пот катится крупными мухами-атомами, я пытаюсь его смахнуть купюрами с розовыми полосками, словно радиацию, глядя на продолжение себя, маленького уродливого Ленарчика, в выпуклых стеклянных стенах фасада и в зеркальном потолке.

Кругом компьютеры и камеры. Все напичкано электроникой, все автоматизировано и информатизировано. А все ключи, все программы и коды от этого вездесущего Интернета, как и все крупнейшие мировые серверы — все находится за семью печатями и семью океанами где-то в США. Туда, словно пуповина к плаценте, ведут все провода. А значит, и вся информация принадлежит Америке. А если эти серверы выключат, и информацию будут выдавать за деньги или дозировано? Или единоличные владельцы всех ключей от прошлого возьмут и перепишут всю историю? В том числе и нашу историю. Ибо потом в газетах напишут, что мы обыкновенные мошенники и разбойники. А пока этого не случилось, я расскажу ее как есть. Но обо всем по порядку.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Герои книги Ирины Богатыревой — молодые, как и она, люди — смело отправляются за мудростью древних на Алтай, путешествуют по России автостопом или увлечены совсем необычными идеями. Студент-провинциал Валька встречает в Москве молодую красавицу Анну, и у них готов завязаться роман… Но Анна — член «Союза мыслящей патриотической молодежи». Его участники обращаются друг к другу «товарищ», встречаются по субботам на тайных собраниях, напоминающих собрания РСДРП начала XX века, считают любовь мещанством, любые развлечения — развратом и мечтают о всеобщем равенстве. Кто они — заигравшиеся подростки или новая политическая сила?
• Купить электронную книгу на Литресе

О том, что Валька влюбился, мы знали уже на следующее утро. Такой уж он человек: при всей своей медлительности, при всей спящей своей медвежьей душе, ничего, что затеплится в ней, не может сокрыться. Любое чувство начинает сочиться из Вальки, из тёмных башкирских его глаз раньше, чем он сам сумеет осознать этого чувства появление. Мы все знали это за ним, ведь столь редко просыпались его глаза, столь редко на их тёмном, словно бы серой ртутью залитом дне вдруг вспыхивало какое-либо чувство, что уловить его не составляло труда, если только наблюдатель не был столь же медлителен, как сам Валька.

Он и правда ещё сам ничего не понял, мотался, как пробудившийся не по сезону медведь в бесконечном коридоре нашего одиннадцатого этажа, на губах его блуждала рассеянная улыбка, а в ушах чернели таблетки наушников. Старый русский рок, на котором он вырос, рвал душу привычной своей тоской. Валька слушал его и тепло, по-детски нежно улыбался. Что-то давнишнее, живое, забытое им со школьных лет, наглухо забитое в армии, потихоньку оживало внутри. Так бродил он по ночам целую неделю, словно в беспамятстве, пока кто-нибудь не выглядывал из двери, не обругивал его или не запускал тапком. Только тогда отправлялся Валька спать.

Так прошла неделя прежде, чем он решился познакомиться с Анной. Всё это время, каждую ночь, ровно без пятнадцати полночь она выходила из одной и той же двери среднего вагона метро на станции Пролетарская, решительной, быстрой походкой устремлялась к переходу на Крестьянскую заставу и скрывалась в его пыльной полумгле вместе с другими редкими в тот час пассажирами. В это время Валька сидел на скамейке в конце платформы, устало опустив тяжёлые после работы руки, и целых пять секунд смотрел ей вслед. Стояла осень, слякотная, но ещё не промёрзшая. На Анне был длинный чёрный кожаный плащ, обтягивающий её сверху и разлетавшийся внизу при каждом быстром, уверенно шаге; он делал облик её вытянутым, резко очерченным, словно вырезанным из чёрного блестящего камня. Светлые русые волосы были собраны тугим пучком на макушке и пронзены деревянной спицей — причёска, которая всегда удивляла Вальку своей простотой и загадочностью, потому что совершенно неясно, как она держится. Через плечо у неё висела чёрная сумка с привязанным ярко-красным бантом. Многочисленные собратья этого банта всплывали из глубокой, почти генетической памяти Вальки на лацканах в строю ноябрьской демонстрации, и именно он, этот бант, приковал сразу Валькино внимание своей вызывающей архаичностью. Он — и тонкое, худое лицо Анны, с узкими, резкими скулами, сжатыми волевыми губами, со злыми, изломленными, тонкими бровями. В лице тоже, как в банте, было что-то такое забытое, но знакомое с детства, что заставляло Вальку вспомнить уроки литературы, чахоточных барышень Достоевского, манящий замятинский «Х». Хоть Валька видел его считанные секунды, это жёсткое волевое лицо стояло потом перед глазами до следующей встречи, не давая ему покоя, заставляя мотаться по коридору, обивая стёртый линолеум нашего одиннадцатого этажа.

Но, наверное, он так и не решился бы с ней познакомиться, если б однажды она не опоздала. Время близилось к полуночи, Валька пропустил уже третий поезд, а Анна всё не появлялась, и он сидел, как привязанный, смотрел потерянно, хотя сам всё не мог понять, зачем же сидит здесь, почему не может уйти. Встречать её в ночном метро стало для него потребностью, и тоска уже измучила Вальку, поэтому когда она появилась и ещё быстрей, чем обычно, почти бегом бросилась в переход, самым естественным его движением было тоже сорваться с места и пуститься за ней.

Ритмично цокая каблуками, Анна летела вниз по длинному эскалатору. Валька — следом. Она свернула к поезду из центра, Валька — тоже. Вагоны фыркнули и закрылись, кака только он успел юркнуть туда. Поезд дёрнулся и поехал. Валька огляделся, выискивая знакомое худое лицо. Анна оказалась в соседнем вагоне, через два стекла он него.

Так и поехали. Она не читала, не слушала музыку, не оглядывалась по сторонам. Строгое, недоступное, жёсткое выражение застыло у неё на лице. Валька упёрся локтями в колени и не сводил с неё тёмных азиатских глаз.

На какой станции она вышла, он не заметил. Просто метнулся следом, лишь её чёрный силуэт порхнул в дверь. Людей на платформе было мало, она, опять торопливо цокая, уже отсчитывала ступеньки на выход. Валька замер на какое-то время, прикованный этим полюбившимся ему зрелищем, но когда она достигла турникетов, пустился следом, будто неведомая сила толкнула его в спину.

Они вынырнули на пустой, залитый призрачным жёлтым светом осенних фонарей проспект. Редко, с сухим шорохом проносились машины, людей у метро было мало. Грязные кучки отмерших листьев жались к тротуарам. Красный революционный бант мелькнул вверх по проспекту и свернул во двор.

Валька следовал позади, на уважительном расстоянии, мягко и совершенно беззвучно. Обычная его неуклюжесть обратилась уверенной, точной до жеста пластикой. Он не шаркал ногами, не сутулился, не задерживался и не нагонял. Он двигался след в след, не позволяя ей оторваться, но и не приближаясь. Где-то на периферии сознания трепыхалась слабая мысль о том, что девушка может испугаться его, что стоит подойти открыто, если хочется познакомиться, предложить проводить… Но он шёл и шёл уже слишком долго, и знакомиться теперь было бы глупо, так, во всяком случае, ему казалось. Поэтому он просто плутал вслед за ней между гаражами, перебегая залитые фонарным светом дворы с детскими площадками, сворачивал за дома. Дорогу не запоминал.

В какой-то момент по запаху сырой земли и ещё особенной, лесной тишине, догадался, что по левую руку остаётся парк. Там красный бант резко метнулся через дорогу, торопливо пробежал под фонарём и юркнул за угол ближайшего дома. Валька пустился следом, и вдруг во мраке за поворотом растянулся на асфальте плашмя, запнувшись о туго натянутый кусок проволоки.

— Не двигайся, — раздался сверху глухой, но твёрдый голос. — Говори, кто тебя послал.

В бок упёрлось что-то острое. Не сразу, но оно нашло щель между курткой и ремнём джинс и прижалось прохладной поверхностью под ребро. Вальке стало щекотно и он захрюкал, сдерживая смех.

— Я не шучу. Говори. — Голос был на удивление спокоен.

— Никто, — выдавил Валька. — Я сам… ну… познакомиться хотел.

— Не верю, — после паузы сказала она. — Из какой ты организации?

— Да не из какой. — Валька не вытерпел и перевернулся на спину. Девушка отстранилась, но Валька не сделал больше резких движений. В темноте он не видел ни лица, ни глаз её. Волосы были распущены, стекали на спину. Перед собой, как оружие, она держала на вытянутой руке что-то тонкое, острое, но совершенно несерьёзное, вроде спицы. С таким оружием она выглядела столь беззащитной, что Валька почувствовал острый приступ жалости и, неразрывно смешанную с этим, тягу к ней.

— Что тогда тебе надо? Зачем следишь за мной? Кто-то вывел на нас? Я замечаю тебя уже несколько дней.

Валька был польщён, что она обратила на него внимание. Он сел, опираясь руками об асфальт, и смотрел на неё спокойно. Он не понимал, чего она хочет от него добиться, а потому не отвечал.

— Ты чего молчишь? — не выдержала она.

— А что, я сказал всё. Ну, считай, познакомились.

Она презрительно фыркнула, опустила руку и посмотрела на него с пренебрежением. В её глазах он потерял статус врага и тут же потерял интерес. Разговаривать с дебилом, способным преследовать девушку ночью три квартала ради того, чтобы познакомиться, ей было неинтересно.

— Ладно, тогда катись. Не смей только снова потащиться за мной — закричу, — сказала она. Потом одни ловким движением скрутила волосы, чуть склонив вперёд голову, проткнула своей спицей. Оказалось, именно ею она пыталась ему угрожать. Завороженный её быстрым преображением, он вдруг брякнул неожиданно даже для себя:

— Валентин.

Она опешила, потом передёрнула плечами и пустилась своей дорогой так же скоро, как ходила всегда.

— А ты? — крикнул он вслед.

— Не смей больше мне встречаться!

— Как тебя зовут?

— Анна. Товарищ Анна! — отчеканила она дерзко, с вызовом, обернувшись, и пустилась бегом.

Валька сидел обескураженный и счастливый. Была глубокая ночь, он двинулся к закрытому метро. Дыхание становилось паром.

• Издательство «АСТ», 2012 г.
• Алан Черчесов — прозаик, филолог, автор романов «Венок на могилу ветра», «Вилла Бель-Летра», в разные годы входивших в шорт-лист премии «Русский Букер».
  
  Новый роман «Дон Иван» — книга о любви, написанная языком XXI века. Два места действия — Москва и Севилья — стремительно сменяют друг друга, две главные линии — история Дон Жуана и жизнь писателя, который рисует ее, — переплетаются, граница между их мирами стирается, и вот уже автор разговаривает с героем, а герой сражается с собственным двойником.
  
  Любить до смерти? Любить после смерти? Это уже устарело. Любить вместо смерти! Только так и нужно любить.

Верного друга иметь хоть и хлопотно, но в общем и целом полезно. Особенно когда ваш самолет прилетает в Москву с опозданием на три часа, а на улице слякоть, туман и всегдашнее свинство бомбил.

— Хоп!

— Хоп.

— Как съездил?

— Нормально.

— Натрахался?

— Нет.

— Плохо врешь. Затрахался?

— Очень.

— Сочувствую. А лысый с тобой, что ль, летел?

— Только в спальном вагоне. Ты его знаешь?

— Бывший министр чего-то. Видал? «Астон Мартин» за ним прикатил.

— Смотри на дорогу.

— А чего ты с утра такой злой?

— Рассказывать лень.

— А молчать, случайно, не лень?

— Мне лень даже слушать.

— Заметно. И как ее звали?

— По-разному.

— Может, пройдешься пешком?

— Эра. Доволен?

— Красивое имя. А сама хоть красивая?

— Да.

— Чем занимается?

— Кровопусканием.

— Врач?

— Больная.

— А ты ее, значит, лечил?

— Так, что сам заразился.

— Надеюсь, в метафорическом смысле?

— В смысле заткнись и смотри на дорогу.

— Лихо закручен сюжет!

— Не сюжет, а дерьмо. Слушай, давай помолчим.

— Без проблем.

— Я тебе галстук привез. А Маринке тарелку.

— Без проблем.

— А какие проблемы?

— Никаких. Все стабильно. Мне — галстук, а Маре — тарелку.

— Хочешь сказать, повторяюсь?

— Скорее зубришь наизусть.

— Извини.

— Нет проблем.

— Мы что, уже в пробке?

— Не хами! Мы в Москве.

— Хреново у вас тут.

— Хреново.

— Зато снег настоящий.

— У нас все настоящее — пробки, снег, тоска, геморрой…

— И друзья.

— Те везде настоящие

— Но не везде без проблем.

— И какой извлекаем отсюда урок?

Извечная присказка Германа. Терпеть ее не могу. За ней обязательно следует глубокомысленный вывод, зна- менующий безжалостный приговор. А чего еще ждать от лучшего друга?

Однажды он взялся выпытывать, какой из романов моих мне самому по душе. Я честно признался: тот, который еще не писал.

— Ну и что за урок мы можем отсюда извлечь? — полюбопытствовал Герман у Германа и, пораскинув мозгами, ответил: — Ты пишешь совсем не о том, о чем хочешь читать. Оттого я тебя не читаю.

Мои книги он только просматривает — чтобы лишний раз убедиться: особо вникать в них не стоит.

— Слишком ты в них башковитый, какой-то недобрый, хромой.

— С чего вдруг хромой?

— А едва ковыляешь. Уронит кто мяч на страницу, припустить за ним ты не сможешь. Нет, серьезно: в книгах ты древний старик, причем злой. Причем злишься на то, что еще молодой. Вывод? Один из вас — это ошибка другого.

— Всякий из нас — ошибка кого-то другого.

— И какой извлекаем урок?

— Чем меньше рожаешь, тем ниже процент совершенных ошибок.

— Это вывод урода. А вот тебе правильный вывод: пиши так, чтоб хотелось прочесть самому.

— Я так и пишу. И так и читаю.

— Тогда без проблем. А почему ты в романах такой холостой? Марка вчера одолела твою последнюю книгу. Утверждает, что в ней ты себя переплюнул: не роман — мемуары вдовца.

Когда он меня достает, я дергаю Герку за бороду. Он этого страшно не любит.

— Дам сейчас в морду.

Звучит очень смешно — сколько бы раз ни звучало: Герман мне дышит в пупок, да и то, коли встанет на цыпочки, а весит не больше, чем пара моих кулаков. К тому же дружок мой категорически не одобряет рукоприкладства — настолько, что падает в обморок, не дожидаясь свидания с плюхой. Вид насилия провоцирует в нем пароксизмальную тахикардию и депрессивный психоз — нормальная, в общем, реакция, если учесть, что милосердие мы исповедуем дольше, чем пользуемся носовым платком.

Нормальная-то нормальная, да не для нормальных людей. Оттого-то Германа и принимают за ненормального. Я же его полагаю святым, а несогласным со мною делаю больно. Тем самым вступаю в противоречие со своими возвышенными воззрениями. Ничего не попишешь! Человек слаб, даже когда он силен. Возможно, тогда он слабее всего: ничто не толкает к насилию так, как избыточность собственной силы.

Печально, конечно, но мне за свою драчливую слабость постоять всегда в удовольствие. Пусть добро мое будет и впредь с кулаками, я лично не против. А вот Герку это расстраивает. Он убежден, что всякая драка серьезно травмирует душу: «Нельзя просто так человека ударить и думать, что ты не попал в человека в себе. Вот какой урок не мешает извлечь!»

Мне тут похвастаться нечем: я его извлекаю со скрипом. Между тем для меня чудак Герман совсем не чудак. По мне, именно он воплощает собой новый виток развития человеческой расы, научившейся передавать гуманизм по наследству — не как доктрину или догмат, а как болячки или безумие — на генетическом уровне. Ибо их с Маринкой детишки такие же агнцы: этим тоже сподручнее рухнуть без чувств, чем осрамить свои чувства враждебностью к ближнему.

В отличие от них, для меня все ближние — дальние, кроме Светки (жены), Арчи (пса), Герки (друга) да тройки его гуманоидов.

За вычетом пса, все они храбрецы.

В сравнении с Германом я, например, настоящая баба. Одна война — рисковать своей шкурой, и другая — тем, что под ней. Пока я разбираюсь с себе подобными, Герман ни много ни мало сражается с нашим природным уделом — под водой, над водой, под землей, над землей, в воздухе и без воздуха. Среди его увлечений нет ничего, что не было б мне ненавистно: дайвинг, гонки на скутерах, рафтинг, диггерство, ралли в пустыне, прыжки с парашютом, погружение на океанскую глубину — все это мне отвратительно, как бутерброд с червяками. Как отвратительна зависть к тому, для кого испытания эти лишь развлечение. Хуже! Они для него что-то вроде служения правде о том, кто мы есть, когда не боимся себя (главный враг всех святых — гравитация).

— Человек всегда больше, чем думает. И больше, чем даже готов о себе намечтать. Да и чего зря мечтать? Мечта — это жалость к себе и к тому, что тебе недодали. Удобнее делать себя из того, что в тебе. Скажи себе да — и ты уцелел. Повторяй это да, даже если весь мир кричит тебе нет, и ты победил. Отринь навсегда суету этих «нет» — и ты вырос над ними, как великан.

Звучит не смешно, сколько бы раз ни звучало: настоящему великану на то, что он недоросток, плевать.

* * *

Год за годом Герка пытался втянуть и меня в коллективные подвиги, но давиться, тонуть и разбиваться в лепешку с единственной целью — составить компанию шибздикам, даже если те великаны, — не отвечало моим представлениям о ценности жизни как главной бесценности, пусть и доставшейся нам задарма, без цены. Заморочить меня ему удалось только дважды: когда я почти согласился залезть в кукурузник и когда покатился на лыжах с горы. С парашютом я так и не прыгнул: слава богу, одумался вовремя. Ступив башмаком на костлявые сходни, ведущие в жерло АН-2, я вдруг ощутил, как тяжел, как неповоротлив мой горб, которым я обзавелся по собственной воле и — дернул же черт! — без какой-либо надобности. Ноги застыли на полпути, а сам я словно оледенел — от подбородка и ниже, а выше, напротив, стремительно таял, слезясь всем лицом от осознания, что не успел совершить величайшую глупость в своей глуповатой, зато на поверку расчетливой жизни.

Моя жизнь оказалась себе на уме. За одно только это уважать ее стоило.

Когда я снова сошел на землю (четыре шага, а какая дистанция! — как между да и нет, я и оно, всегда и никогда, хрен с ним и ну его на хрен), на душе у меня стало легко и свежо, словно она была ягодкой, павшей на сбитые сливки.

С той поры я окончательно определился с тем, что мне нравится больше всего в парашютных забавах. Махать белым платочком с земли! Я и махал, пока из утробы аэроплана выпархивали пять пузатых жуков, превращались в пять растопыренных крабов и одним кувырком распускались пятью одуванчиками. Они плыли по небу, козыряя мне сверху трефовой пятеркой, и наполняли глаза мои влажной, несбыточной, недосягаемой радостью. А я все махал и махал. Махал и махал. И кусал себе губы…

Почему было пять парашютов? Ну как же: Герман, Мара, пара их тощих бестрепетных отпрысков да Светлана, жена моя. (Я ее очень люблю.)

Ну и какой мы отсюда делаем вывод?

А вот какой:

— Тому, кто привык витать в облаках, ни к чему проверять их на прочность, — сказала моя благоверная, сняв шлем и потершись щекой о мою. Щека ее пахла предательски небом. — Помоги-ка мне, Дядя, свернуть эту белиберду. Усекли? Притворилась, что ей не понравилось! Насколько я знаю, больше она с парашютом не прыгала. Рожденный ползать вынуждает ползать с ним рядом даже рожденных летать…

Обидно, конечно! Но так уж сложилось.

С горными лыжами тоже не задалось: слишком уж я опасался упасть. В результате спустился вполне невредим, но гораздо несчастнее, чем поднимался. Летуны налетались и тут. Если я брал склон, зарядившись свирепостью, то они преспокойно плели по нему кружева. Я вовсю резал снег на горбушки, а треклятая банда его зашивала за мной по стежку. Пока вся компания вкусно дышала восторгом и непрерывно смеялась, я задыхался и кашлял, как будто мне в грудь запихнули сосульку. Нет, лыжи — явно не мой коленкор…

Под вечер я жутко напился и устроил скандал в ресторане. Меня так отмутузили, что Герке пришлось валерьянкой отмачивать сердце. Марка твердила, что я дроволом, и щипалась. Их чада, схватившись с обеих сторон за папашу, прижимали к груди его руки и преданно плакали. Светка возилась со льдом и с кровожадным азартом язвила на мне зудящие ссадины.

Врагов было шесть. Они сидели от нас в двух шагах и поначалу врагами нам не были. Я вел себя смирно и какое-то время крепился, дав обещание Тете (так величаю я спутницу жизни) не налегать на вино. Герка курил свою трубку, вертел бородой, лез ко всем обниматься и пьяненько балагурил. Наши жены лоснились загаром и вполне бы сошли не за жен, не увяжись за нами в кабак спиногрызы. Скверной развязки не предвещало ничто — как, впрочем, всегда, когда нам бьют морду. Неприятности — подлая штука. Все равно что большой торт-сюрприз, начиненный вместо хлопушки гранатой.

Она разорвалась часа через два. Взрывчаткою был фарширован фазан.

Запахло печеным (ага, вот и символ!), и я обернулся.

На соседнем столе водрузилось огромное блюдо с задумчивой дичью и виноградной печалью у дичи в глазах — взамен вынутых глаз. Птица была инвалид: от нее уже отщипнули крыло. Чьи-то громкие зубы уминали его с задушевным, приветливым чавканьем. Я таращился на увечье. Зияя чернявым провалом, оно походило на маленький рот, безмолвно взывавший к моей сопричастности. Пожирание красоты возбуждает во мне омерзение — как если бы кто-то вдруг жирными пальцами вымазал зеркало, измарал беловик моей книги или скомкал в ожимок чертеж бытия (еще неизвестно, что хуже).

Я отвернулся и попробовал быть снисходительным, только вот снисходить до меня снисходительность не торопилась. Не успел я глотнуть из бокала вина, как внутри у меня что-то дрогнуло искрой, шевельнулось сырым огоньком и отчаянно заполыхало. Я знал, чем чревато пламя сие. Оно клокотало и рвалось наружу. Счет шел на секунды. Чтоб не травмировать Герку, я накинул салфетку ему на лицо. Светлана ахнула и закричала. Потянув салфетку за кончик, Герман выпустил дым из ноздрей, вскинул лапки и замотал головой. Марка пискнула и ухватила меня за рукав. Поздно, матушка! Свободной рукой я уже нащупал салатницу, подбросил в ладони и, привстав, метнул в пожирателей дичи. Бинго!

На этом хорошее кончилось. Дальше — мельканье и боль…

Реплика в небо (кто этажами пониже, простите, но накипело):

— Сколько же мне суждено еще, Господи, корпеть Твоим незадачливым страстотерпцем? Не взыщи, я совсем не ропщу, но пытливость ума моего нет-нет, а задастся вопросом: доколе дозволено будет вандалам разорять творения Твои, чавкать крыльями и наминать бока бескорыстным заступникам, отряженным волей Твоею для защиты земной красоты? Хотелось бы также постигнуть, во имя чего злодеяния эти сходят варварам с рук? Какой такой у Тебя мудрый умысел-замысел-промысел, что все остальные творцы завсегда в дураках? И еще кое-что: не мог ли бы Ты намекнуть, когда Тебе опостылеет забавляться игрою в молчанку — чтоб я знал, в какой день не пить и искупать свои мысли в молитве.

• Издательство «АСТ», 2011 г.
• Все знают, что в Москве водятся большие деньги. И едут в Златоглавую люди со всей страны, чтобы «срубить бабла» и одним махом выскочить из «грязи в князи».
  
  Палитру самых ярких мечтаний и действий предлагает в своем романе Сергей Минаев. Персонажи книги — «герои» нашего времени в ярких образах жителей и гостей столицы. Столичный бизнесмен, курьер, гастарбайтеры, милиционер, врач, наркоман, проститутка, сутенер, продавец мобильных телефонов, бандиты-гастролеры, и «человек, который решает проблемы» — все они связаны одним и тем же — «чемоданом денег», который переходит из рук в руки.
  
  Куда движется чемодан с миллионом? Конечно в руки московского чиновника, образ которого, благоразумно остается за кадром, но мысль о котором не покидает голову читателя.
  
  А вообще-то эта книга о бесполезном существовании «москвичей» — успешных менеджеров и безуспешных лохов, когда они молятся на деньги. Эта книга о коррупции, которая сожрала в человеке все человеческое.

• Купить книгу на Озоне

Модернизатор

Философия московская очень простая:
работать по-капиталистически, распределять
по-социалистически, в условиях полной
демократии.

Ю. М. Лужков

Алексей Иванович Друян сидел перед огромным
компьютерным монитором, пытаясь разобраться в настройках личных страниц и функционале твиттера и
фейсбука.

Первый час он методично заполнял анкету, сверяясь с инструкцией, набранной восемнадцатым шрифтом заботливыми руками секретарши Тани. Второй—
пытался загрузить фотографию на личные страницы.
Сначала долго выбирал между тщательно отфотошопленным собой в добротном костюме, белой рубашке
и галстуке с узлом величиной с голову новорожденного и самим собой же, отфотошопленным чуть менее. В свитере, в улыбке и с торчащим между вырезом свитера и улыбкой накрахмаленным воротником
небесно-голубой рубашки.

В результате принял поистине Соломоново решение: одна — для фейсбука, другая — для твиттера.
Но вселенская катастрофа заключалась в том, что ни
первая, ни вторая фотография отчаянно не желали
загружаться.

Не то чтобы в свои пятьдесят четыре Алексей Иванович внезапно воспылал любовью к социальным сетям. Конечно, друзья рассказывали о том, какие интересные вещи таит в себе интернет, — тут тебе и
новости, и знакомства с романтическим продолжением, и тонны компромата, и встречи бывших одноклассников. Но все это Друяну было до фонаря. Свежераспечатанные новости каждое утро приносила
Татьяна, любовниц было две, причем самых что ни на
есть реальных, а не виртуальных, с бывшими одноклассниками он не хотел встретиться даже в соседних могилах, а компромат у него был свой. Не то чтобы тонны, но по чуть-чуть — и на всех.

Размеренная жизнь Друяна никакого соприкосновения с интернетом решительно не переносила. Как
всякая новизна (а Алексей Иванович был консерватор, даже, можно сказать, ретроград) интернет был
ему чужд, неинтересен, и скорее всего — враждебен. «Так бы жизнь бы шла и шла» — как пелось в
песне любимого Друяном Миши Шуфутинского, но
все испортил Президент Медведев.

Какие консультанты нашептали Дмитрию Анатольичу о необходимости президентского присутствия в
интернете, Алексей Иваныч не знал. По слухам, сатанинское отродье, напустившее на президента эту
напасть, угнездилось в Америке, и ноги, а точнее, копыта, росли из компании Apple. Не зря ведь президент, а вслед за ним и все окружение, обзавелись
новомодными айфонами и айпадами. И пошло-поехало. Сначала президентский блог в каком-то ЖЖ
(название казалось Иванычу похожим на аббревиатуру туалета), потом фейсбук, а теперь еще этот гребаный твиттер. С клитором созвучно опять же. Тьфу,
гадость! Простым россиянам, журналистам и прочей
«продвинутой пидорасне», как называл эту прослойку Иваныч, президентская инициатива нравилась. Но
проблема была в том, что Алексей Иванович не был
простым россиянином.

Друян десятый год служил в московской мэрии.
Начинал специалистом, потом начальником отдела, а
семь лет назад Юрий Михайлович Лужков лично назначил его заместителем начальника департамента
строительного надзора и охраны памятников архитектуры.

И все за эти годы не быстро, но как-то само собой устроилось. Пара-тройка бизнесов на жену. Не
таких, конечно, как у Батуриной, но семья Друянов в
олигархи и не записывалась. Несколько квартир —
не пентхаусы, но престижные «сталинки». Дом на Риге, дом в Юрмале, дача в Барселоне. «Совсем ты,
Лешка, себя не жалеешь, — говорила обычно Наталья Дмитриевна, гладя супруга по голове, — нормально ведь живем. Не хуже, чем у людей».

И в самом деле не хуже. Вот и дочь замуж выдал,
закатив свадьбу в ресторане «Марио» (опять же не
в силу любви к итальянской кухне, просто друзья бы
не поняли более дешевого), за… когда любишь, не
считаешь, как говорится. Сын в Лондоне только на
ноги встал после коледжа. «Так бы жизнь бы шла и
шла»…

Так она и шла. До вчерашнего дня. Точнее до пятнадцати ноль-ноль, когда началось совместное, с ребятами со Старой площади, совещание. Разговор шел,
как обычно, за перемены, против коррупции и чтобы
к людям ближе.

Тучи сгустились ровно в тот момент, когда Друян
в сердцах бросил, что-де запросы и предложения от
населения тонут в кабинетах среднего чиновничьего
звена, а работы так много, что лично с представителями малого и среднего бизнеса встречаться не получается. Удар молнии материализовался во фразе
одного из парней из Администрации Президента:

— А у вас что же, Алексей Иванович, своего блога нет? В ЖЖ, фейсбуке? Твиттер-то хоть ведете? Нет?

— У меня вот, — пробормотал Друян, воздев
вверх айпад, — вот… есть…

— Эх, Алексей Иваныч, Алексей Иваныч… не хотите вы модернизироваться…

Сказано это было максимально шутливым, даже
игривым тоном. В проброс, будто эти слова ничего
и не значат. Сказано так, что Друян почувствовал —
пиздец особенно близок. Он скатывался по лацканам пиджака того парня, разливался по длинному
столу для переговоров, огибал стаканы для карандашей, соседские блокноты и айпады. Поток пиздеца
разбегался на много маленьких ручейков, чтобы потом слиться в один большой и поглотить Алексея
Ивановича…

На работу Иваныч вернулся, кажется, с повышенным давлением. Обедать не стал, созвал Татьяну и по-
мощников. Закатил истерику на предмет модернизации. От предложения немедленно завести аккаунты
во всех соцсетях и начать переписываться с населением от его лица командой технологов, отказался.

— Вы там понапишете, блядь! — вскричал Друян,
предпочитая все жизненно важные вопросы (а вход
в интернет, судя по всему, был именно таким вопросом) контролировать лично. — Инструкцию по этим
вашим социалистическим…

— Социальным, — робко поправил его помощник
по работе с прессой.

— Хуяльным! Чтоб инструкция через полчаса у меня на столе была! — Друян жахнул кулаком по столу так, что фарфоровая фигурка гейши повалилась
на бок и стыдливым взором уперлась в потрескавшийся от времени паркет.

Друян в очередной раз нажал на кнопку «загрузить», плюнул во всплывшее окно «разрыв соединения», скомкал инструкцию и схватил мобильный:

— Але, Тань!

— Алло… да… да, Алексей Иванович, — заспанным голосом ответила трубка.

— Тань, ты, значит, как хочешь, а эта хуевина не
работает. Так! Откуда я знаю? Читал по слогам, епта. Разрыв этого… соединения, все время пишет. Вот
чтобы завтра, к девяти, нет, к восьми тридцати! — 
Друян отставил трубку и прокашлялся. — Все вот эти
мудаки, мои помощники, компьютерщики эти… чтобы к восьми тридцати весь этот интернет, твиттерь и
этот, как его… не важно. Короче, чтобы все работало. Я лично принимать буду… и не дай бог! Поняла
меня? Не дай бог, чтобы… в общем, ты поняла.

— Поубивал бы тебя, дуру ебучую! — Друян
швырнул мобильник на лаковую поверхность стола в
китайском стиле, подошел к высокому, в человеческий рост, винному шкафу и потянул на себя затемненную дверцу. Мазнул взглядом по портрету монтажника работы Дейнеки на стене, по стойке с виниловыми пластинками, шкуре леопарда на полу и
замер в задумчивости.

Алексей Иванович любил оперу, бордо не моложе
1987 года, соцреализм в живописи и овсяное печенье. А людей Алексей Иванович не любил. В особенности москвичей.

Не любил с детства, как любой выходец из глубокой провинции. Москвичи существовали рядом с момента рождения Алексея Ивановича.

Сначала это были фантомные, невидимые враги,
которые сожрали в стране всю колбасу и все шоколадные конфеты (так, во всяком случае, представлялось со слов отца, раз в год бывавшего в столице и
описывавшего Москву, как другую планету). Потом
они материализовались в виде сокурсников в МАДИ,
у которых была московская прописка и отдельная родительская квартира. Они вкуснее ели, лучше одевались и женились на самых красивых провинциалках.

В перестроечные годы москвичи заделались кооператорами и развалили Союз. И выходило так, что
бороться с ними у Друяна не было никакой возможности. И если бы не Пашка, сосед по общежитию, заманивший Алексея в кружок молодых демократов, и
если бы не вовремя подвернувшееся место в Министерстве транспорта, так бы и сгнил Алешка в этом
чертовом городе. В министерстве же он пережил и
бандитские, и олигархические девяностые. Звезд с
неба не хватал, но и своего старался не упускать.

Время поквитаться с москвичами, звездный час
Друяна начался с приходом в мэрию Москвы. Когда
потекли потоки расселяемых из центровых коммуналок бабок, жертв «черных риелторов», всех этих мудаков, пытавшихся открыть кафетерии, маленькие
книжные магазины и прочую мелкую торговлю. После началась «точечная застройка», реконструкции,
арендные договоры.

Беседу с любым предпринимателем Друян начинал с учтивого вопроса:

— А вы сами москвич? Коренной?

И если жертва начинала заискивающе кивать в
стремлении зацепиться, найти с чиновником общие
корни и душевные моменты, в то самое мгновение
Друян превращал ее жизнь в ад. По совести сказать,
он не отбирал бизнесы, не вымогал умопомрачительные взятки, ничего такого. Он просто медленно, методично доводил человека до банкротства или нервного срыва. Или до одного и другого одновременно.
Исходя из значимости актива. Мучил проверками,
приостанавливал договоры аренды, насылал налоговую и пожарников. В общем, применял весь арсенал
кар злого бога Шивы, скукожившегося до размеров
заместителя главы департамента.

Команду он сколотил из себе подобных, когда-то
обиженных, или придумавших, что их обидели, провинциалов. Людей, которые девизом города-героя
Москвы, будь у них такая возможность, сделали бы
слоган: «Живые позавидуют мертвым».

Подписывая документы на снос дома, строительство торгового центра на месте футбольного поля
или реконструкцию «до уровня фундамента» исторического памятника, Друян не просто пополнял свой
банковский счет. Он чувствовал священный трепет
предводителя армии, взявшей приступом вражеский
город. Вождем, сносящим до основания все то мерзкое, старое, раздражавшее, вызывавшее когда-то
чувства зависти и унижения. Город, который так и не
стал для него своим. Москву, которая была бы хорошим городом, убери из нее Создатель москвичей.

В результате за десять лет работы Алексей Иванович Друян приобрел совершенно определенную репутацию, и наводившие о нем справки с целью договориться бизнесмены чаще всего слышали от собеседника слово «пиздец», произнесенное свистящим
шепотом.

Алексей Иванович открыл холодильник, погладил
бутылки. Достал одну, потом убрал на место. Достал
другую, снова убрал. Подошел к окну, открыл фрамугу и вдохнул огни Садового кольца. Сверху пролетел окурок. Друян высунул голову, сначала посмотрел вниз, на мелкий сноп искр, потом наверх, пытаясь разглядеть, кто посмел швырнуть окурок так,
чтобы он пролетел мимо друяновского окна, но никого не обнаружил.

— Поубивал бы вас всех! — Друян захлопнул окно, вернулся за стол и достал тонометр измерить давление. Дождавшись результата, удовлетворенно кивнул, убрал тонометр в стол, откинулся на спинку
кресла и прикрыл глаза.

«Борьба с коррупцией, о которой говорил Президент Медведев, требует концентрации сил всего общества. Всей страны. Спросите себя, как легко вы даете взятку врачу, учителю в школе, гаишнику наконец? Взятка стала обычным, рядовым событием. И на
этой… на этом, — сбился Друян, — или, все-таки,
на этой?..»

Проклятый второй абзац ни черта не шел. Вроде
там суфлер поставить обещали. Он сверился с текстом выступления: «И на этой грядке коллективной
безответственности вырастают коррупционеры! Те,
кто тормозит модернизацию в стране, мешает развитию медицины, усилению безопасности, росту уровня жизни наших граждан. Инициатива московской
мэрии — на личном примере каждого нашего сотрудника доказать, что…» Грядка коллективной безответственности. Друян пару раз проговорил эту уродливую формулу вслух. Какая грядка? Почему грядка?
А коррупционеры, они, типа, овощи? Сами-то понимают, чего пишут? Дипломов наполучали, а по-человечески писать так и не научились! Мудачье!

Он встал и вернулся к окну. Мерцающие огни
Москвы действовали успокаивающе. Завтра обещало
быть сложным. Сначала совещание, потом работа с
документами и подготовка речи. Главных дел было
два: выступление на телеканале «Столица» по поводу антикоррупционных инициатив мэрии, в двенадцать дня. И еще одна встреча, ближе к двум. С представителями чеченской диаспоры, которые должны
привезти один миллион долларов за разрешение на
строительство. Чего строительства и где Друян, честно говоря, помнил смутно. Помнил только, что речь
пойдет о разрешении, и цифру.

— Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье?

Чем наградить мне вас за вниманье? Дорогие москвичи! Доброй ночи! — запел мобильный голосом Леонида Утесова.

Звонить в это время мог только один человек.

— Поубивал бы вас всех! — прошептал Друян и
улыбнулся.

• Захар Прилепин. К нам едет Пересвет
• Издательство «АСТ», 2011 г.
• Острые, жесткие, рискованные эссе и статьи Захара Прилепина вызывают у многих лояльных власти людей «зубовный скрежет» и нервную дрожь в руках. Недаром некоторое время назад одна нижегородская молодежная организация выступила с предложением изъять из библиотек книги автора романов «Санькя» и «Паталогии». Что же говорить о его публицистике? Если произведениям Б.Акунина* пытались «пришить» экстремизм, то статьи Прилепина просто должны… Впрочем, не будем думать о крайностях. Ведь, Захар Прилепин не пишет ни о чем, чтобы не знали мы все. Никаких призывов и разглашения тайн. Все ЭТО вы можете увидеть из окна своего дома, если, конечно, внимательно приглядитесь к деталям окружающей действительности. Однако об этом очень не любят вспоминать там, за высокой стеной из красного кирпича…
• Купить книгу на Озоне

Российская конспирология — вещь требующая отдельного исследователя. Но скорее врача.

Предыстория вкратце такова.

Премьер Владимир Путин решил в очередной раз повстречаться с представителями литературной общественности — издателями и писателями.

Странным для меня образом я попал в число приглашённых.

То есть я уже имел честь быть званным на встречу с ВВП, когда он еще был президентом — и тогда всё закончилось не совсем хорошо. Я попросил его амнистировать политзаключенных, а он, по большей части, отшутился. В частности, поинтересовался, а чего нам, представителям несистемной оппозиции, не нравится в стране. Пришлось рассказать.

В итоге получился некоторый скандал, Интернет рвал и метал. Одни говорили: как не стыдно вообще встречаться с властью, другие — как не стыдно придти в гости и вести себя подобным образом, то есть, видимо, говорить про каких-то там зэков самому президенту.

Когда мне позвонили на этот раз, я сразу сказал, что ничего хорошего говорить не буду, так что лучше и не зовите. Но меня всё равно позвали.

Встреча была сопряжена с заседанием Российского книжного союза в доме Пашкова.

Владимир Владимирович несколько запаздывал, поэтому выступления собравшихся чиновников начали без него. Так как Путина ещё не было, мы с писателем Сергеем Минаевым тоже решили игнорировать официальную часть и курили в курилке.

Когда, накурившись, вернулись, Путина всё еще не было. Мы поискали себе свободных мест — Минаев нашел на втором ряду, а я на первом увидел местечко. Рядом с Веллером. Сел туда и стал слушать очередного выступавшего.

Тут подошел мрачный человек с проводком в ухе и сказал, что это место Путина.

Вот было бы забавно, если б он пришел — а я там сижу.

В общем, меня пересадили от премьера подальше.

А сам премьер явился только через полчаса. Зал очень нежно поаплодировал и даже немного привстал с мест.

ВВП тут же прочел прочувствованную речь о пользе чтения. Единственно, что меня насторожило: чиновник впереди меня сидел и разглядывал, кажется, ту же самую речь, но распечатанную на принтере. Сверился с текстом и убрал речь в папку. А Путин продолжал эту речь говорить. Откуда она взялась у чиновника, ума не приложу.

После Путина еще выступила московская учительница, которая сказала, что в современной литературе нет героев и почитать детям совершенно нечего. На что некоторые писатели, естественно, несколько обиделись.

Я, кстати, тоже считаю, что современный герой — уж какой есть — отлично просматривается и в книге «Сажайте, и вырастет» Андрея Рубанова, и в повестях Аркадия Бабченко и Сергея Шаргунова, и даже в книге «Я — чеченец!» Германа Садулаева. Но не факт, что московская учительница хотя бы слышала эти фамилии.

Потом писателей отделили от чиновников и остальной публики и отвели в отдельный зал, усадив там за круглый стол. Хорошо, что учительницу не взяли, а то она опять бы всех писателей опустила перед премьером.

Я опять ушел курить, и курил там, пока меня не нашли, — а меня очень искали, — потому что все уже собрались в зале, и не было только Путина и меня.

Когда меня привели, я снова хотел сесть на его место, но меня за руку отвели на мое.

Тут и Владимир Владимирович подоспел.

Тон встречи задал Михаил Веллер**, он вообще говорит быстро и убедительно, сразу и наповал убеждая во всём, что произносит. Говорил он минут пять, и так строго и витиевато, что я б даже не рискнул ему отвечать, но Путин все-таки ответил. Потому что Путин всё записывал в блокнотик. Речь шла о чистоте русского языка. Путин, как и Веллер, выступил за чистоту.

В создавшейся на полторы секунды тишине решил и я спросить о наболевшем.

В виду того, что ситуацию с литературой я худо-бедно понимаю, а вот с экономикой страны, нет, я с позволения премьера поинтересовался ситуацией в нефтяной сфере.

Во-первых, меня заинтересовала личность Геннадия Тимченко, человека Путину известного — потому что они давно и крепко дружат. Говорят, что Тимченко через оффшорную компанию настолько хорошо продает российскую нефть, что стал миллиардером, а затем почему-то обменял российское гражданство на финское. Не странно ли? Я об этом и спросил: миллиарды русские, а гражданство финское, — что за ерунда.

Во-вторых, меня заинтересовал скандал в компании «Транснефть» — почти год назад Счетная палата обнаружила там миллиардные растраты, Путин и Медведев лично взяли дело под контроль — но вот уж осень на дворе, а нет ни уголовного дела, ни подозреваемых. Тоже ведь странно?

Владимир Владимирович был настроен благодушно, и даже не спросил у меня, кто я такой. А я ведь ждал этого вопроса.

Вместо этого премьер рассказал, что Тимченко знает давно, у Тимченко свой бизнес, и с финским гражданством ему жить проще, потому что ему постоянно нужно решать проблемы в Финляндии, а визу всякий раз делать — сами понимаете, сложно. Так что теперь у него двойное гражданство. А вообще, сказал Путин, он в дела Тимечнко нос не суёт и надеется, что Тимченко тоже будет вести себя подобным образом в отношении Путина.

Что до «Транснефти» — то там, скорей всего имело дело не воровство, а нецелевое расследование средств. То есть хотели они, допустим, кабель протянуть, а вместо этого купили пирожков с капустой на обед. На 4 миллиарда. Не уголовку ж за это людям клеить! Тем более, что и это не государственная компания, так что какой с них спрос.

Ответами ВВП я был вполне удовлетворен и больше ничьего времени не отнимал.

Поэтому Дарья Донцова попросила в свою очередь не использовать по отношению к ней и ее коллегам словосочетание «легкое чтиво», которое Путин использовал в своей речи — той самой, что была у чиновника в распечатанном виде. Путин извинился и пообещал больше так не говорить.

Поэтому Сергей Минаев сказал, что положительного героя создать из чиновника нельзя, так как у среднего чиновника на руке часы стоимостью в 100 тысяч долларов — так что какой уж тут героизм. Путин и тут согласился. Но часов не показал.

Поэтому Павел Санаев успел удивиться, как же у нас в Интернете есть сайты, где торгуют наркотиками — и никто с этим не борется. И здесь Путин огорчился вместе с Санаевым.

В общем, все поговорили от души, кроме Германа Садулаева и Алисы Ганиевой, которым слова не досталось. Налицо, дискриминация по национальному признаку. Шутка.

После встречи у меня много спрашивали, почему же я не сказал, что в России двойное гражданство запрещено, даже таким приятным людям как Тимченко, да и занимается он далеко не частными делами. Потому что, как нам сообщают открытые источники, к настоящему времени, будучи гражданином Финляндии, но, внимание! — выплачивая налоги почему-то в Швейцарии, Тимченко контролирует более трети экспорта российской нефти:, он является крупнейшим экспортером нефти, добываемой государственными «Роснефтью», «Газпромнефтью», а также «Сургутнефтегазом». Такая вот у парня частная лавочка, работой которой ВВП, по собственному признанию, никак не озабочен.

Еще у меня спрашивали, отчего ж я не сказал, что и «Транснефть» имеет прямое отношение к государству, потому что именно государство владеет 78,1% капитала компании — и воровать, тьфу ты, нецелевым образом использовать там килограммы, если не тонны, денег, наверное, не стоило бы. И тем более не стоило бы премьеру, заранее, без суда и следствия, определять, что там было все-таки не банальное воровство и распил, а неразумное перераспределение.

Ну, вот, не сказал я, не сказал. Сами скажите, если представиться возможность.

Зато по итогам нашего мимолетного общения, я прочел множество интереснейших конспирологических исследований на тему, как Путин подговорил Прилепина задать ему неудобные вопросы, чтоб он на них таким блестящим и максимально убедительным образом ответил, заткнув рот всем скептикам.

Один независимый, как он представляется, журналист целую статью написал про то, что я завербован охранкой ещё в 2007 году, аккурат накануне первой встречи с ВВП, и с тех пор то там, то сям, задаю неудобные вопросы, которые мне присылают из главка.

Видимо, они лежали в той же папке, у чиновника, что проглядывал речь Путина во время речи Путина.

Так что, да, российская конспирология — вещь требующая отдельного исследователя. Но скорее врача. Так что, лечитесь, придурки.

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

** Признаны в РФ иноагентами.

• Издательство «АСТ», 2011 г.
• «Крокозябры» — новая книга прозы Татьяны Щербины, героям которой довелось жить в сумасшедшем XX веке. Выросшие в СССР оказались на рубеже веков в свободном плавании — их жизнь, такая привычная и понятная, на глазах стала превращаться в нечитаемые крокозябры. А родившаяся в Российской империи юная революционерка Виола Цфат (роман «Запас прочности») тоже очутилась в совсем другой стране — только сто лет назад.
• Купить книгу на Озоне

У меня проблема: телефонная книга формата in octavio или, как стали говорить под воздействием ксерокса, А-5, состарилась. Знаю, знаю, что нельзя говорить «ксерокс», что это название фирмы, но другого слова нет. Тут уж и я Вам возражу: я ведь знаю наперед все, что Вы скажете. Как у Булгакова, когда Воланд выносит суждение о стихах Ивана Бездомного: «Вы же их не читали». «Зато я читал другие». Так что хотя конкретно с Вами я прежде не разговаривала — с другими есть опыт, все произносят вслух одно и то же. Вы собирались проворчать: «только у нас такое возможно, во всем бардак, даже в языке». Тут-то я Вам и возражаю: нет, не только у нас, во французском слово «помойка» — poubelle — это имя мэра, который придумал урны для мусора. А «холодильник» во Франции так и остался названием фирмы, первой прокравшейся на рынок: Frigidaire.

Да и что мы тут пиарим «Ксерокс» и заодно идиотскую реформу русского языка! Мне все равно, откуда слово взялось, живет — пусть живет, у меня свои проблемы — с буквами, с алфавитом, с народом. Вы специалист по переписи населения, вас-то мне и не хватало. Книжица моя, сами видите — дышит на ладан: листочки вылетают как зубы, старческие пятна ширятся — не разберешь, что под ними было. Зачеркивания, вписывания, чернильные разводы, как капиллярные сетки, со своей стороны, наползают на эту некогда белоснежную бумагу. Как аккуратно я писала, когда книжка была совсем свежей: буковка к буковке, циферка к циферке — боялась испортить красоту, хоть и не картина. Все так: начинают нежно, боязливо, добросовестно. Сделают ремонт — всякое пятнышко вытирают, по местам расставляют, любуются. А приживешься, подзагадишь — и трава не расти. Так и с книжками: поначалу всё напишешь по системе: здесь фамилия, здесь — телефон, внизу, если надо, адрес. А потом — и сбоку, и наискось, и красным, и черным, и кто-то сам себя впишет, как курица лапой.

Хорошо, на этот раз возражение принимается: теперь добавились факс, мобильный, е-мэйл, так что простенько, как раньше, уже не напишешь. Информации больше, времени на ее усвоение меньше — парадокс. «Нет времени», — говорите? Желудочного сока? Причем здесь сок? А, чтоб усваивалось. Слюнки не текут, если весь день жевать. Есть такое явление: лень искать какого-нибудь старого друга среди всяких актуальных телефонов — и черт с ним. Так и знала, что вы спросите, что значит «актуальных». Да то и значит, что один — по компьютерам, другой — турагент, с третьего по тридцать третий — деньгообещатели, работодатели, спонсоры, инвесторы, не знаю уж, какие слова Вы понимаете. Да, перепись — другое дело, там все равны, одинаковы, все безразличны, и потому их количество не раздражает — выбирать не надо. А мне надо выбирать. Не могу же я в новую книжку, пусть она в три раза толще и даже в твердом переплете, переписать всех этих людей, не забывайте и про коробку с визитками.

О, эту песню я знаю наизусть: «все нормальные люди пользуются электронной записной книжкой». У меня она есть, нате, взгляните. Вводишь туда человека, а потом он пропадает. Жмешь «поиск», отвечают «не найдено», имена выскакивают отдельно от телефонов, в общем, спасибо. Научиться пользоваться? Учите, не первый будете. Сами не умеете и всех от руки переписываете — так чего мы тянем резину, сидим битый час, а воз и ныне там? Ну вот, я же еще и виновата. Вычеркиваю Вас из буквы П — «переписчик», хорошо, что это старая книжка, ей давно пора на тот свет, лишней раной, лишней морщиной не испортишь. И вы меня? Почему на букву Д? Ну да, доход. А Вы хитрец: не вычеркиваете, а стираете, специальный пластик, где все стирается, а на это место вписываются другие. Жизнь проходит бесследно. Да у вас и алфавита нет, где вы взяли букву Д? Буква Д, фигурально выражаясь? Фигуральная буква — это иероглиф. Сколько их у Вас, две, как две извилины, Д и Р, доходы и расходы? Вы шутите, разве жизнь может уместиться в два иероглифа?

Что Вы несете, какие встречи с людьми, Вы же немой! Это я немного знаю азбуку глухонемых, но таких единицы. Вы убираете у нас в подъезде, во время переписи были переписчиком, взяли список жильцов, консьержка про каждого Вам рассказала, ей все равно делать нечего — тут все ясно. Но с другими — как Вы ходили по подъездам, представлялись, задавали вопросы? Кроме меня, кто к Вам еще обратится? Из неграмотных? Нет, не называйте их неграмотными, это Вы немой, а не они неграмотные.

И вдруг немой, как гром среди ясного неба, заговорил:

— Хотите знать, почему я стал немым? Как Вы справедливо заметили, люди знают наизусть то, что скажут друг другу. Вы знали, чего ждать от меня, я — от Вас. Но мне проще: немого не надо слушать, он — тот многомиллионный, как телевизионная аудитория, тот среднестатистический дурачок, который только слушает, а говорить не должен. Раз не должен, то и сказать ему становится нечего, только повторять за другими. Дурачка берут в помощники с большей охотой, чем равного. Равный может оказаться превосходящим, а это поставило бы под сомнение слаженную иерархию. Да и просто испортило бы настроение. Немой же безмолвно выполняет поручение и тихо уходит. Помощники нужны всем — немые ослики, говорящие птицы.

Конечно, у меня нет телефонной книжки, зачем она мне, если я не разговариваю? Только два иероглифа, какими Вы их увидели: для налоговой инспекции. Я — мирской монах, принял обет молчальничества, чтоб остановить бессмысленные потоки речи. Вот, заговорил, чтобы проверить — то ли самое вырвется из моих уст, что Вы мне приписали, когда говорили за меня?

А по квартирам я не ходил, хватило одного подъезда. Один кричал: «Напиши, что меня нет, чтоб меня не нашли». Говорили — раз можно было говорить что угодно — чтоб я записал их Сталиным, гоблином, Гарри Поттером, скинхедом, хакером, Бен Ладеном, клоном и даже сатаной.

— Видимо, женщины в этом подъезде не жили.

— Жили. Но они говорили: «Пиши, что хочешь». Именно это я и стал делать. Мне дали цифру, сколько людей должно оказаться на моем участке, и я стал писать. Выдумал сотни людей, хороших и разных. Я рисовал им образ жизни, вдыхал в них свои заветные мечты и вдруг усомнился: а вдруг и у них с мечтами застопорится? Но пока писал список, чувствовал себя скрипачом-виртуозом, который извлекает божественные звуки…

Переписчик внезапно замолчал и тихо ушел.

Уход несостоявшегося помощника не отменял задачи: заполнить книжку. Начать, чтобы продолжить, когда будет время и настроение, пробовала. Валяется у меня маленькая книжечка, в которой редкие новоселы так и зачахли: времени с настроением не нашлось. Теперь я усвоила, что главное — воля. Начал — закончи. Решил — делай. Иначе долго можно просидеть, тасуя в уме колоду — то ли парикмахершу записать на П, то ли по имени, то ли по фамилии. Хотя и так ясно, что на П, день сегодняшний, день update, начался как раз с укрощения моих волос ее ножницами. А Володя Салимон не на П: в моем алфавитном государстве он больше, чем поэт. Я нарочно нагоняю на себя тени сомнений из серии «бабочка снится Лао-Цзы или он бабочке?», чтобы не переписывать комбинации из 33 букв и 10 цифр, накалывая капиллярным пером живых людей в мой новый гербарий. От этого кажется, что они не живые, а сушеные, усохшие до размеров 12-го кегля, которым я пользуюсь на компьютере, потому что и в мозгу моем запрограммирован именно этот кегль.

Теперь зрение испортилось, кегль измельчал до невидимости, но моя рука все равно выводит именно его, вслепую. Отлично ориентируясь в алфавите, не натыкаясь на буквы, разве что с другими руками ей лень стало якшаться, перестала верить в живую цепь из миллиардов рук. Рассыпается цепь эта, руки потянулись к другим мирам, к каким — сами не знают. Может, и мне написать вымышленный список? В старой книжке столько имен неизвестно кого, что можно считать их вымышленными.

Еще не решен вопрос алфавита, в новой книге он латинский, в старой его считай что нет вообще, буквы стерлись. Наши алфавиты отличаются только хвостом: WXYZ и ЦЧШЩЬЪЫЭЮЯ. У них хвост короткий и гладкий, у нас длинный и шершавый. То ли Шевелева писать на С (Chevelev), как в старом, франкоязычном загранпаспорте, то ли на S, как в новом, примкнувшем к английскому.

Как бы ни писать, лишь бы писать, — укоряю я разлегшуюся на диване слабину — не надо семь раз отмерять, трясти надо. Кого первым? Неважно, все там будем. Логика парализует волю и препятствует действию. Шизофреники — это люди с гипертрофированной логикой. И я к ним отношусь, потому что № 1 нашелся легко: для начала я впишу Юлю, которая подарила мне эту новую красивую книжку. Логика причинно-следственная: «Вначале была Юля…». Встречаясь с ее волей, моя нерешительность всегда умолкает.

Уф, боязнь чистого листа преодолена: Юля Дакшина. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Можно счесть за телепатию, но в этот вдохновенный момент позвонила Юля. Позвонила, потому что уезжает: к мужу в Люксембург. И надо срочно повидаться. Срочно так срочно, жаль, что в сине-кобальтовой с красно-карминным книжке, с картинкой на обложке, старинной гравюрой и готической надписью: «Классическая адресная книга» — «Carnet d’adresse classique», успел прописаться только один, усушенный до 12 кегля человечек.

Издатели не ведали, что своей надписью на обложке обратились лично ко мне, лингвонавту в полосатом скафандре, где каждая полоска — полет на межалфавитном шатле. Понятно, что имели в виду издатели: новые книжки — электронные, а бумажные — классика. Но они не могли знать, что классический силуэт этого полуистлевшего мира виден именно мне, лингвонавту, другие предпочитают смотреть изнутри, чтобы не сомневаться в бескрайности, и признают лишь условную линию горизонта. Боятся, что увидев свой мир со стороны, назовут его, и он сорвется. Словом и гравитацию можно сковырнуть, как высокое давление — таблеткой. Новодельные дети сидят на краю этого мира, на бортике шахты с отстоем веков, а их грузят тяжелыми ведрами: черпай, мол, и таскай. Так надо.

Классический — мир экспериментов, со страшилками и страстями, индивидуальным почерком и бумагой, мир с алфавитом, где даже звукомысль обретает вес, материю, плоть: буквы, иссеченные острым на плоском, камнем на скрижали, палочкой на глине, щепотью меха на бересте, пергаменте, папирусе, пером на листе бумаги.

Я еще пользуюсь классическим языком, но он скоро забудется, дальнейшее безалфавитно, взаимопонимание без букв. Алфавит станет мысленным, виртуальным, не звукобуквы, а просто электромагнитные импульсы. Неужто настанет полная тишина? «Шмяк» (а может, и хрясть, бум, дзынь) — раздалось у меня в ушах. Глыба из льда и снега распалась, раскололась вдребезги у моих ног. «Доля секунды, — подумала я — и всё. Или калекой бы осталась». Хотя слов таких я не думала и вообще не думала, просто кровь зациркулировала с гоночной скоростью, легкие надулись, ноги ослабли, руки задрожали, шевелящиеся обычно под корой нейроны застыли в паузе, глаза не посылали в мозг видимую картинку, как будто передающий ее спутник сбился с орбиты. Мысли и слова возникли позже, когда я представила, как буду рассказывать Юле об этом происшествии. А она скажет: «Вот что значит судьба» и вспомнит о том, что произошло с ней три года назад: «Помнишь, как на меня кирпич упал?»

Если бы Юля была обычной девчонкой, она не стала бы обычной теткой — печаль сжила бы ее со света раньше, тем или иным способом. Юля родилась с изъяном, который постепенно превращал ее в инвалида. Кому мальчики и дискотеки, Юле — учиться и ходить по врачам. С палочкой. Бонусов жизнь тоже не подкинула: Юля родилась в тьмутаракани, в семье, уставшей от неурядиц, так что самой мысли поехать в Москву и поступать в МГУ взяться было неоткуда. Она самозародилась в Юле, в ее черепушке с отличным софтом и приятным интерфейсом, данными свыше, и Юля поступила. Другая пересела бы в инвалидную коляску и сказала себе, что ей в жизни не повезло. Но Юля верила в силу воли, то есть, молитвы, где каждое слово обеспечено личными ресурсами, как дензнак — золотым запасом. Первичность духа и вторичность материи были для Юли не догмой, а практикой. Дух воздействовал на материю, и она поддавалась. Вроде бы несправедливость: Юля добивалась того, что другим дано даром. Но она думала иначе: чем больше усилий, тем ближе к совершенству. «Кому даром дают, у тех все сырьем и остается, как в России: слишком много богатств».

Юля могла ходить благодаря изнурительным упражнениям — ни у кого не видела таких стальных мышц — и книгам, помогавшим подпитать невидимой силой ее видимо размягчавшиеся суставы. Например, она верила в целебную силу заговоров, определенных звукосочетаний. Она училась на филфаке, на матлингвистике, изучая алгоритмы языков и пытаясь расшифровать программное обеспечение, которым напичкана голова, хотя компьютеров тогда, конечно, еще не было — семидесятые. Аспирантура, кандидатская, НИИ, докторская, неженская ученость — в общем, она сражалась как воин и победила. Во всех битвах, кроме тех, в которых не могла даже участвовать. И ее это стало доставать.

Девушке было за сорок, и она собралась освоить женскую долю. Поскольку секс технически был для нее неосуществим, она и связанную с этим тематику, любовь-морковь, отсекла для себя крепко прирученным инструментом — волей. Одевалась по-старушечьи, мимикрировала под ученую крысу, а тут вдруг решила заделаться красоткой и вилять задом. Зачем? Чтоб не сомневаться в безграничности человеческих возможностей, которые она пропагандировала в своих трудах. А может, тяжко стало передвигаться на костылях или захотелось побродить ступнями по земле — этой возможности медицина ей больше не обещала. Два года ушли на операции и восстановление после них. Врачи не гарантировали успех, но Юля точно знала, что «в мире нет таких вершин, что взять нельзя». Едва она достигла колоссального результата — стала ходить почти даже без палочки, лучше, чем в юности, ее пригласили на конгресс в Мондорф. Это такое райское место в герцогстве Люксембург, где из-под земли бьют целебные термальные источники, улицы похожи на аллеи садов, а в роскошном отеле проводятся заумные конференции.

Юля сделала доклад на немецком, хотя обычно использовала английский. Немецкий был для нее языком особенным, она выучила его специально для здоровья: «Когда на нем говоришь, укрепляются кости и суставы, это язык скелета, структуры». Юле все должно было помогать, а что не помогало и тем более мешало — она без сомнений и жалости отбрасывала. До некоторых пор Юля не знала, что такое жалость, не испытывала по отношению к себе. А сомнение называла незнанием: «Сомневаться — это как гадать, всегда есть оптимальный вариант», — такая уж она нехристь, христиане всегда сомневаются.

После доклада к ней подошел ученый муж, проживавший в Люксембурге, и стал расточать комплименты. А во время коктейля предложил поработать в своей психолингвистической лаборатории. Контракт на три месяца — это были деньги, которые Юля и за три года вряд ли могла заработать дома. Люксембург — богатая страна, туда многие стремятся, но мало кого пускают: высокие банковские ставки, низкие налоги, огромные зарплаты, ни безработицы, ни бомжей. Общаться легко — французский и немецкий у всех родные, английский и итальянский — привычные. Даже русский культурный центр есть, с гжелью в витрине.

Юля гордилась своим преимуществом: если женщину хвалят, значит, клеят, а с ней, с Юлей, всегда честная игра. Видят лицо — готовы Нобелевскую премию дать, а как Юля шагнет — паршивого гранта не дождешься. Так что все, что она заслужила — это головой, а не другим местом. Юля считала голову единственной достойной частью организма. Люксембургский профессор Седюк встречал ее в аэропорту с цветами, но сразу не узнал: она распустила кудри, которые прежде собирала в хвост, покрасила их в рыжий цвет, джинсы и кофточка в обтяжку подчеркивали ее почти балетную фигурку, которую она прятала прежде в широких юбках и бесформенных свитерах.

Они сработались сразу, и как-то Седюк пригласил Юлю поужинать в ресторан, но по дороге из лаборатории ему понадобилось заскочить домой. Надушился, — унюхала Юля и подумала, что русский никогда не стал бы делать крюк из-за такой ерунды. Жена Седюка, как оказалось, уже много лет была прикована к постели. В отличие от Юли, она, видимо, не владела инструментом воли, серьезно обиделась на жизнь, не желая перед ней, перед жизнью, в смысле, унижаться, вымаливая себе крохотные поблажки в безнадежно испорченном позвоночнике. Возможно так было потому, что семья их — французская, и по-немецки она говорила плохо. А французский язык активирует только сердечно-сосудистую систему и вытягивает из кашицы мозгов картезианские цепочки. Последнее слегка иллюзорно, но что скелет французским языком игнорируется, так это точно, будто он вешалка или подставка. Так говорит Юля.

Познакомив с супругой, Седюк оставил свою подопечную в гостиной минут на десять, из спальни жены долетал только тембр обоих голосов и тона, которые называются повышенными. Юля рассматривала интерьер: да уж, с ее убогой норой, где из двадцати метров площади пятнадцать завалены книгами, а остальные пять засижены тараканами, не сравнить. Здесь одна гостиная больше ее квартиры, и так в ней уютно, что уходить не хочется. Разлеглась бы как кошка на арабском ковре под венецианской люстрой и мяукала, а кто-нибудь еще чесал бы за ухом. Седюк вышел нервный и быстро махнул Юле, будто звал ее сбежать с уроков, пока никто не видит.

В ресторане он торопливо выпил бокал вина, следом другой и стал рассказывать Юле историю болезни жены. Юля скучала, ей хотелось поговорить о себе, рассказать о том, как ей здесь нравится. Седюк перешел на крещендо своей оратории:

— Представляешь, она так и сказала: «Если ты сейчас пойдешь с ней в ресторан, я покончу с собой. Она и себя измучила, и меня, но почему-то ты привела ее в ярость. Прости. То есть, простите. Не надо было заходить».

— Вы так нервничаете, — рассердилась Юля. — остались бы дома, здесь Вы все равно не со мной. Семейной жизни не знаю, не пробовала, так что я плохой собеседник.

Седюк испугался. Что она сейчас встанет и навсегда уедет в Москву. Ему стало стыдно. Обрушил на нее свои проблемы и испортил вечер. В Седюке смешалось так много чувств, что, извиняясь перед Юлей, он не мог простить сам себя.

— Лучше скажите, что значит Ваша фамилия, по-русски она звучит… непонятно.

— Седюк? — Он был благодарен Юле за столь простой выход из неловкости. Это от слова seduction или seducteur, наверное. Соблазн, соблазнитель, никогда об этом не думал.

— Соблазнитель! — радостно воскликнула Юля. — Как смешно. Давайте выпьем на брудершафт и поцелуемся.

— А твоя фамилия? В ней слышится Chine — Китай.

— Дакшина? Фамилия русская, но есть точно такое древнеиндийское слово, значит, «правый», «способный», «умный», а в мифологии это дар, приносимый жрецу-брахману.

Жаль, что я не брахман, — Седюк повеселел и расслабился. Они просидели до ночи.

• Издательство «АСТ», 2011 г.
• Сергей Ю. Кузнецов — прозаик, журналист; автор романа «Хоровод воды», самой необычной семейной саги нашего времени, вошедшей в шорт-лист премии «Большая книга»
  
  Мир в романе «Живые и взрослые» не делится на богатых и бедных, на белых и красных — здесь есть только живые и мертвые.
  
  Мир живых похож на уютный мир советского детства. Здесь все так знакомо: героев недавней войны почитают, а в кино показывают старые добрые фильмы о партизанах; дети учатся в школе, а взрослые ходят на работу. И постоянно чего-то не договаривают…
  
  Между живыми и мертвыми проведена Граница и налажены деловые отношения. У мертвых есть современные технологии и красивая одежда, у живых — любовь и дружба. У живых — течет время, у мертвых — его нет.
  
  Зато и там и там есть любопытные школьники…
  
  Как было до Проведения Границ? Возможно ли разрушить Границу и жить всем в мире? Угрожает ли что-то миру живых?
  
  Смогут ли они разгадать все загадки и спасти свой мир?
• Купить книгу на Озоне

— Ты с ума сошла, — шипит мама, — ты что, вот так собираешься идти в школу? Первого сентября? В таком виде?

Марина улыбается.

— В каком таком виде? — говорит она, — в нормальном виде, в праздничном, как и положено. Разве нет? Ты же сама говорила, что они — для праздника.

— Я говорила? — от возмущения мама чуть повышает голос — и, спохватившись, повторяет уже тише: — я говорила?

По утрам они стараются не шуметь: папа часто приходит перед рассветом. Что делать, такая работа: дипломатические приемы всегда начинаются после захода солнца.

— Ты говорила, ты, — отвечает Марина, — когда я летом на теплоходе хотела пойти в них на дискотеку.

— Прекрати демагогию, — снова шипит мама, — ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!

— Не понимаю.

Они стоят в коридоре большой двухкомнатной квартиры. Коридор слишком широкий, и мама только изображает будто не дает Марине пройти. Конечно, ничего не стоит отодвинуть мамину руку и пройти в прихожую. Некоторое время Марина смотрит на маму, потом пожимает плечами, приносит с кухни табуретку и садится.

— Хорошо, — говорит она, — первое сентября пройдет без меня. Рыба вызовет тебя в школу и спросит, почему твоя дочь прогуляла первый день занятий.

— Не Рыба, а Валентина Владимировна, — говорит мама, — так нельзя говорить о старших.

— Ну да, — кивает Марина, — вот ей и объяснишь, почему ты не пустила меня в школу. Кстати, знаешь — я всегда мечтала прогулять первое сентября…

На самом деле Марина врёт. Как раз первое сентября она всегда любила. Наверное, потому, что шесть лет назад именно ее выбрали, чтобы дать в руки сверкающий на солнце серебряный звонок с голубым бантом, посадить на шею самого высокого старшеклассника и на его плечах обойти по кругу звезду в центре двора — под оглушительный и счастливый звон первого в жизни школьного звонка.

Конечно, иногда Марине хотелось прогулять урок-другой — особенно географию или химию. Но первого сентября Марина всегда хотела в школу. Да что там всегда! Еще вчера она и представить не могла, что будет сидеть в коридоре, скрестив ногив преступных белых джинсах. Мамин, между прочим, деньрожденный подарок.

Мама вздыхает:

— Почему ты не хочешь надеть нормальную школьную юбку?

— Я тебе уже объяснила, — скучающим голосом говорит Марина, — она мне мала. Ты сама говоришь, что я выросла за лето. Юбка мне теперь вот до сюда — и она проводит ладонью где-то посередине между бедром и коленом.

— Не преувеличивай, — говорит мама.

— Я проверяла, — отвечает Марина, — что, ты думаешь, я на ровном месте решила в джинсах идти?

— Ты представляешь, как Рыба будет ругаться? — спрашивает мама. Ладно бы — просто брюки. Так нет — джинсы, и не просто джинсы — а белые джинсы. Мертвые белые джинсы.

— Все хорошие джинсы — мертвые, — пожимает плечами Марина, — это и Рыба знает. С этим даже ты спорить не будешь. И вообще: купила бы мне нормальную школьную юбку — я была бы уже в школе.

Марина украдкой смотрит на массивные часы, подарок отцу на сорокалетие. Серебрянный круг, в нем — такая же звезда. Марину страшно раздражают эти часы — точно такие же висят у них в школе, да и вообще во всех государственных учереждениях. Только папины часы были из настоящего серебра, а школьные — дешевые, алюминевые. Почему-то Марина уверена, что маме часы тоже не нравятся, хотя мама об этом никогда не говорит.

Часы показывают без десяти восемь.

Мама и Марина смотрят друг на друга. «В шахматах это называется пат, — с тоской думает девочка, — ни у кого нет хода» — и в этот момент за маминой спиной открывается дверь родительской комнаты, выходит черно-белая кошка Люси, следом за ней — папа, заспанный, в тяжелом халате, подаренном дядей Колей. Халат, разумеется, тоже мертвый, как все дяди-Колины подарки.

— Ну чего вы шумите, — сонно спрашивает он, — я домой в четыре вернулся, можно дать поспать человеку хотя бы немного?

Ну что же, раз папа уже не спит, мама может кричать с чистой совестью:

— Ты посмотри как она собирается идти в школу! Первого сентября! В мертвых джинсах!

— Ну, юбка ведь ей мала, — зевая, говорит папа, — что же делать? У нас есть другие брюки? Наши, не мертвые?

— Все наши в грязном, — быстро говорит Марина, — стиралка поломалась, а мастер придет только на той неделе.

— В твоем возрасте я руками стирала, — говорит мама.

— А в твоем возрасте майор Алурин уже командовал диверсионным отрядом, — ни к месту говорит Марина.

Папа смеется.

— Ладно, диверсантка, беги в школу. Только в первый ряд не лезь.

— Ну да, — говорит мама, — ты такой добрый. Все ей разрешаешь — в школу к Рыбе не тебе идти…

Тут Марина не может удержаться:

— Не к Рыбе, а к Валентине Владимировне. Ты же сама объясняла: нельзя так говорить о старших.

— Это тебе она старшая, — вздыхает мама, — а мы почти ровесницы. Ладно, беги, может, она и не заметит…

Марина мчится, разбрасывая ногами алые кленовые листья. В детстве она так играла — будто это тинги, которые окружили ее на поле боя, а она пробивалась к своим. Тогда она видела тинги только через щелочку прикрытой двери — в фильмах, которые родители смотрели у себя в комнате. Поэтому ей и казалось, что тинги похожи на осенние листья — кроваво-красные, пятипалые. Это уже потом Павел Васильевич рассказал: настоящий тинг — это отрубленная человеческая кисть, наделенная единственным желанием: превращать живое в мертвое.

Кратчайшая дорога к Марининой школе шла мимо «пятнашки» — спортшколы за высоким деревянным забором. Забор подновляли каждый год, но в сентябре пятнашки первым делом отдирали пару-тройку досок, чтобы удобней было совершать набеги. Обычно первого сентября Марина предпочитала обходить спортшколу стороной — в четвертом классе она прибежала на праздничную линейку перепачканная и растрепанная. Хотя она и вышла победительницей (двое девчонок-пятнашек позорно ретировались с поля боя, признав убийственную силу Марининого мешка со сменкой), Рыба вызвала в школу родителей и долго отчитывала маму за закрытыми дверьми своего кабинета. От этого Маринин авторитет в классе взлетел до недосягаемых высот, но ей пришлось пообещать маме избегать драк — и она старалсь держать слово хотя бы первого сентября.

До начала линейки оставалось всего несколько минут, и Марина надеялась, что пятнашек уже заперли во дворе — вихрем она мчится мимо забора, и, когда «пятнашка» почти осталась позади, раздается свист и что-то небольно, но ощутимо толкает Марину в плечо. Не останавливаясь, она оборачивается: над досками мелькает коротко стриженный затылок.

Наверное, Вадик, — со злостью думает Марина. Первый заводила и мелкий пакостник. — Ну, ничего, увидимся еще!

На бегу Марина грозит забору кулаком и мчится дальше.

До начала линейки осталось две минуты.

Гоша, конечно, никаких Марининых джинсов не заметил, зато Лёва сразу восторжено присвистнул:

— Клевые. Оттуда?

— Ага.

Лева кивает: он так и думал.

— Ой, как Петрова вырядилась, — говорит Оля Ступина, скривив хорошенькое личико первой ученицы, старосты и любимицы Рыбы, — наших вещей ей недостаточно, ей мертвые подавай.

— Да тебе просто завидно, — говорит Марина.

— Ну нет, — вздергивает носик Оля, — я мертвое никогда не надену, ни за что. Те, кто мертвое носит — те в зомби превращаются.

Это, конечно, глупость. Даже пятиклашки знают, откуда берутся зомби. Точнее, пятиклашки считают, что они знают — потому что на самом деле, как объяснил Павел Васильевич, однозначного ответа на этот вопрос нет даже у ученых. Существует несколько теорий, какая верная — никому не известно. Впрочем, одежда, музыка и кино тут точно не при чем — когда об этом зашла речь, Павел Васильевич только рассмеялся.

Линейка уже закончилась, и семиклассники потянулись в школу. . Марина, в своих метвых джинсах, старается затеряться в толпе. Главное, чтобы Оля не настучала. На всякий случай Марина показывает ей кулак и делает страшные глаза.

Оля, разумеется, одета как положено: юбка, фартук с голубоватыми кружевами, две косички с огромными бантами, на груди — серебряная звездочка в круге. Вроде такая же, как у всех остальных учеников — но у Оли она словно специально начищена, словно нарочно выставлена напоказ. Марине даже противно смотреть: можно подумать, Оля в самом деле понимает, что стоит за этим значком. Конечно, на День Победы и майские праздники их староста пафосно читает со сцены правильные стихи о бойцах, погибших, защищая границы звезды — но Марина ей ни на секунду не верит.

В прошлом году они проходили «Дочь полка» — во время урока Павел Васильевич увлекся, стал вспоминать войну. Марина всегда слушала не отрываясь — а Оля что-то рисовала на вырванной из тетрадки клетчатой страничке, потом сунула в учебник. На перемене Марина подкралась и вытащила: листочек был весь покрыт цветами и принцессами в роскошных нарядах.

Марину тогда передернуло: как можно рисовать такую пошлятину, во время рассказа о Великой Войне? А еще нос воротит от мертвых джинсов!

Маринина сидит у окна, на третьей парте. Весь пятый класс и половину шестого она сидела вместе с Леной Ковалевой, но после Нового Года родители Лены получили квартиру в новом микрорайоне, Лена перешла в другую школу, и Марина осталась одна. Если честно, ей это очень нравилось. На свободное место она клала сумку, а все тетрадки и учебники вываливала на стол: так оказалось намного удобней прятать книжки, которые Марина тайком читала во время уроков.

Впрочем, сегодня кроме учебников, у нее нет других книг — все-таки первое сентября. Марина достает из сумки дневник, новый учебник химии и чистую тетрадку. Из окна пятого этажа хорошо видны алые и желтые кроны деревьев. Среди них черным прямоугольником — крыша «пятнашки», чуть дальше, за проспектом, теснятся дома (один из них — Маринин), на горизонте средневековой башней — силуэт Министерства по Делам Заграничья, одна из пяти городских высоток. Там работает дядя Коля и часто бывает Маринин папа.

— Здравствуйте, дети! — раздается громовой голос.

Это — коронный прием Рыбы: бесшумно войти в класс и тут же оглушить всех приветствием.

— Здравствуйте, Валентина Владимировна! — семиклассники поднимаются.

Другие учителя давно не требуют, чтобы школьники здоровались хором и вставали в начале урока — но Рыба ведет себя, словно они по-прежнему первоклашки.

— Садитесь, — говорит она.

Марина садится и тут же снова утыкается в окно.

— Гляди, кто это? — слышит за спиной Лёвин шепот.

— Новенькая, что ли? — предполагает Гоша.

В самом деле — у доски, рядом с Рыбой стоит худенькая девочка с двумя тощими, торчащими в стороны, косичками. Школьная форма сидит на ней нескладно, в руке она держит портфель из магазина «Мир детей», в другой — матерчатый мешок со сменкой.

Она, наверное, еще не знает, что мешок надо оставлять в раздевалке.

— Это — Вероника Логинова, — говорит Рыба, — она будет учится в вашем классе. Садись, Вероника.

Вероника растеряно обводит глазами класс и идет к пустующей последней парте.

— Нет, не туда, — новенькая вздрагивает и оборачивается, — на третью парту, к Петровой.

Новенькая подходит к Марининой парте и на мгновение замирает над соседним стулом: на нем по-прежнему лежит сумка.

— Извини, — тихим шепотом говорит она, и Марина ставит сумку на пол.

— Ты чем-то недовольна, Петрова? — спрашивает Рыба.

— Я счастлива, Валентина Владимировна, — не сдержавшись, отвечает Марина.

— Ну, тогда иди к доске, — говорит Рыба, — посмотрим, всё ли ты забыла за лето.

«Ну вот… — думает Марина. — Интересно, будет слышно в соседнем классе, как она разорется, когда увидит мои джинсы?»

• Издательство «АСТ», 2011 г.
• «Было бы ошибкой воспринимать данные тексты как эссеистику в чистом виде. Перед вами, скорее, монологи персонажей из ненаписанного романа.
  Герои язвят и философствуют, потом совершают какие-нибудь абсурдные, провокационные или даже антиконституционные поступки. В обычном романе это называется сюжетом.
  „За кадром“ книги остались, собственно, поступки. Поэтому читателю предлагается совершать их самостоятельно, по мере прочтения».
• Купить книгу на Озоне

«Возвращение блудного попугая». Трилогия

Возвращение I

Популярная анимационная трилогия восьмидесятых годов «Возвращение блудного попугая» — забавные истории о своенравном попугае по имени Кеша.

Первая часть, созданная на заре перестройки в 1984 году, произвела настоящий фурор. Таких мультфильмов советская мультипликация еще не знала — комедийных, многоплановых, с актуальной пародийной социально-политической нотой: капризный попугай, беглец и возвращенец.

Формально ориентированное на детскую аудиторию, «Возвращение» пользовалось бешеной популярностью у старшего поколения. Мультфильм растаскали на цитаты. Пресловутая анимация «для взрослых» — рисованные «Фитили», обличающие то пьянство, то тунеядство, — меркла рядом с «Возвращением блудного попугая». Набившая оскомину трудовая мораль проигрывала подтексту, о существовании которого вряд ли догадывались создатели — режиссер Валентин Александрович Караваев и сценарист Александр Ефимович Курляндский.

Хотя, почему не догадывались? Если бы Караваев и Курляндский ограничились одним выпуском «Возвращения», тогда можно было бы говорить о непреднамеренной удаче и приблудившемся подтексте. Но в течение нескольких лет этими же людьми были созданы еще две части, настолько последовательные и глубокие, что говорить о «случайностях» не приходится.

Курляндский и Караваев наверняка понимали, насколько близок советскому зрителю маленький капризный попугай, насколько он узнаваем. Ведь именно образ, гармонично озвученный Геннадием Хазановым, и драматургия обеспечили успех мультфильма, а не избитая изобразительная техника (мальчик Вовка, хозяин попугая Кеши, как две капли похож на Малыша из «Карлсона»).

Новаторством занимался Юрий Норштейн, еще в 1975 году выпустивший философского «Ежика в тумане». Караваев и Курляндский смогли подняться до идеологии.

К 1984 году цензурный аппарат Советского Союза был уже ослаблен, но не настолько, чтобы не заметить, как двусмысленно «Возвращение». Но в том-то и дело, что этот второй смысл устраивал официальную идеологию. Мультфильм остроумно клеймил извечную пятую колонну — диссидентское сообщество и его национальный колорит.

Поэтому и было оставлено явно провокационное название «Возвращение блудного…». Пародийный контекст сразу же начинал работать на «образ».

С первого взгляда на Кешу становилось понятно, что национальность у попугая «библейская»: восточный тип — на то и «попугай», круглые навыкате глаза, семитский нос-клюв. Попугаи, как известно, долгожители. Кеша должен был восприниматься как Агасфер, эдакий Вечный Попугай.

Кешина речь — медийный «органчик», безмозглый склад теле- и радиоцитат на все случаи жизни. У Кеши доминирует не ум, а нрав. Причем, довольно скверный. Мультфильм всячески показывает, что хозяин Кеши — мальчик Вовка (читай, власть) — души в попугае (еврее) не чает, а Кеша всегда и всем недоволен.

Первое «бегство» попугая пародирует так называемую «внутреннюю эмиграцию». Сюжет развивается следующим образом. Вовка отказывает Кеше в принятии «духовной пищи» — попугай смотрит по телевизору криминальную драму — что-то наподобие «Петровки, 38», с погонями и стрельбой.

Авторы тем самым показывают «уровень» духовных притязаний Кеши. Он смешной, пестрый, инфантильный болтун с завышенной самооценкой.

Мальчик Вовка не смотрит пустой фильм, а прилежно делает уроки. И он просит попугая сделать звук потише. Эти просьбы попугай воспринимает как ущемление своих прав и свобод. Выключенный телевизор ставит точку в отношениях между Вовкой и Кешей. Попугай бросается с балкона. Эта откровенная симуляция самоубийства должна подчеркнуть разрыв. Вовка олицетворяет государство и власть, с которыми Кеша больше не может иметь никаких взаимоотношений. Он как бы «умер» для них.

Поначалу шутовское бегство пугает Кешу. Он понимает, что был Вовкиным любимцем. По сути, его поступок — не более чем истеричное актерство. Но домой вернуться уже не получается. Кеша потерялся и не может найти свое окно.

Попугая-диссидента спасает публика, обитатели двора: жирный кот, ворона, воробьи. Кеша «выступает» — воспроизводит весь словесный мусор, засевший в его голове после прослушивания «голосов». Это нелепая, вывернутая наизнанку информация, забавляющая и кота, и ворону.

«Прилетаю я как-то на Таити… Вы не были на Таити?» — так начинает свои речи Кеша. «Таити» должно звучать как «земля обетованная» — историческая родина Кеши, экзотическое местечко.

Жирный кот — сибарит, «мажор», питомец власти, родовой враг всех «птиц», и при этом — совершенно безопасный, ввиду своей сытости и лени. Диссидентские посиделки всегда знали такие типажи — детей партийной или научной элиты, холеных и щедрых до времени псевдобунтарей.

Ворона — богема, типичная интеллигентка, бойкая помоечница с неистощимым, как у бывших блокадников, запасом оптимизма. У нее одинаковый ответ на все Кешины пассажи: «Просто прелестно!»

Когда наступают «холода» (политическая оттепель закончилась), кот выносит Кеше свой беспощадный, но справедливый приговор: «Не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят». Для внутреннего эмигранта наступают трудные времена.

С Кешей остается только воробышек — беспородный интеллигент, последний верный слушатель. Возможно, попугая и воробья сближает «библейство», ведь «воробей» на Руси — устоявшийся образ еврея.

Продрогшая пара рыщет по балконам в поисках пищи. Кеша в одном из окон замечает Вовку. Блудный с радостью возвращается домой, сразу же забывая о голодном приятеле-воробье.

Пока Кеша диссидентствовал, Вовка завел щенка (будущего пса режима), присутствие которого раньше Кеша не потерпел бы. Теперь же Кеша временно перевоспитан улицей, усмирен. Он даже готов делить место фаворита с лопоухим щенком. Прежнее чванство отошло на второй план, преобладает подобострастие.

Когда Вовка снова просит сделать телевизор потише, Кеша немедленно выполняет просьбу, указывая на щенка: «А я что? Я ничего… Это ему не слышно!»

Кажется, диссидент приручен и сломлен.

Но еще есть порох в пороховницах. Зреет новый бунт и побег. Эмиграция внешняя.

Во второй части «Возвращения блудного попугая» Кеша «бежит» на Запад.

Возвращение II или «Это я, Кешечка»

Второй выпуск «Возвращения блудного попугая» (1987) повествует о последующем витке диссидентского побега. Внутренняя эмиграция эволюционирует к эмиграции внешней.

Этот сценарный ход вполне соответствовал реалиям советской жизни первой половины семидесятых, когда Советский Союз нехотя, точно сквозь зубы, выпускал на волю пятую колонну и пятую графу. Брюзга, нытик, доморощенный Абрам Терц-Синявский ибн Кеша бежит на «Запад». И пусть в мультфильме «Запад» оказывается условным и символичным, но от этого он не перестает быть местом загнивания и средоточием порока. Там, «за океаном», на родине бубль-гума и джинсов, жизнь преподаст Кеше жестокий эмигрантский урок в духе «Это я — Эдичка«¹.

Еще в первом выпуске попугай Кеша показан морально разложившимся типом — ленив, капризен, чудовищно амбициозен. Этап внутренней эмиграции на «арбатской» помоечке дополнительно развратил Кешу. Он, под давлением обстоятельств, конечно, вернулся к Вовке, то бишь, в лоно советской системы, но это временное перемирие. Кешу не исправить. Выражаясь словами управдома Мордюковой², попугай-диссидент по-прежнему «тайно посещает синагогу».

Толчком к переменам оказываются пресловутые «элементы сладкой жизни», к которым внутренне тянется Кеша. Утром, выгуливая собаку, он приходит на родимую помойку, свою интеллигентскую «кухоньку», чтобы, как в старые добрые времена дать концерт постоянным зрителям: воробьям и вороне. Все портит жирный кот, проклятый мажор — появляется в новых джинсах, с плеером и жвачкой: «Серость, это же бубль-гум!»

Общество потрясено этой демонстрацией роскоши. О Кеше сразу забывают. Помоечная интеллигенция показывает свое поверхностное нутро и бездуховность. Западные штучки оказываются привлекательней творений Кешиного духа.

Донельзя самовлюбленного Кешу начинает съедать зависть. Он возвращается домой к Вовке и, хоть и будучи существом мужского рода, закатывает сцену по женскому типу: «В чем я хожу, в рванье, как Золушка!» Вовка, то есть, Родина, со словами «Выбирай», щедро распахивает шкаф-закрома, но блага отечественной легкой промышленности Кешу не интересуют. Отрыдав, Кеша цинично «подает на развод»: «Прощай, наша встреча была ошибкой», и удаляется в те места, где «роскошь» доступна.

Если первый Кешин побег был истеричной реакцией на запрет и попугая, хоть и с натяжкой, можно было назвать бунтарем, то вторая «эмиграция» — расчетливый поступок потребителя. Кеша готов продаваться за джинсы, плеер и бубль-гум.

Первым делом, попав на «Запад», Кеша выставляет себя на торги. Избалованный Кеша неадекватен в самооценке и назначает себе цену в тысячу рублей — заоблачная советская сумма. Кеша забывает, что он уже не в квартире Вовки, что он попал на территорию рыночных отношений. Попугай и за тысячу, и за сто, и даже за десять рублей никому не нужен. Реальность быстро сбивает спесь. Лишь когда Кеша уценил себя до нуля, на него находится покупатель.

Кто новый Кешин хозяин? Внешне — это типичный отпрыск фарцы конца восьмидесятых. Он «модно» одет, его квартира забита знаковыми для советского обывателя предметами роскоши — видеомагнитофон, столик на колесиках и прочее.

В отличие от белобрысого славянского Вовки, новый Хозяин выглядит как типичный свиноподобный англосакс, сродни рядовому Райану³ — крупный жестокий юнец. Он — Хозяин Запада и своенравному пернатому еврею Кеше придется у него ох как не сладко.

Первые кадры нового Кешиного житья на Западе должны ввести зрителя в заблуждение. Кеша в новой футболке с Микки-Маусом валяется с плеером на диване, слушает «Модерн токинг», пьет загадочный напиток «coka», смотрит видеомагнитофон. Кажется, новая капиталистическая жизнь удалась…

Все становится на свои места во время Кешиного телефонного звонка Вовке. Попугай традиционно врет, как и многие его собратья-эмигранты, тратившие последние доллары на разговор с Родиной, лениво и благодушно сообщали о своих финансовых достижениях, собственной машине, цветном телевизоре, кока-коле в холодильнике, чтобы потом, с новыми после вранья силами, вернуться к грязной посуде в ресторане или сесть за руль заблеванного такси…

Кеша не исключение: «Купаюсь в бассейне, пью джус, оранджад, у меня много друзей, машина». Немаловажно, что в беседе он примешивает к голосу характерный акцент эмигранта второго поколения — изощренное кокетство со стороны хитрого Кеши. Эта ложь во спасение самолюбия примиряет его с действительностью. Кстати, Кеша смотрит по видеомагнитофону фильм «Укол зонтиком». Это фильм был в советском прокате, так что Кеша в смысле «духовной пищи» не особо выиграл.

Но вот возвращается англосакс, попугай спешно комкает разговор, бросает трубку. Видно, что Кеша жутко боится Хозяина. Вскоре становится понятно, почему. Тот помыкает никчемным попугаем, издевается, унижает. Из любимца и фаворита Кеша превратился в прислугу, в раба. Кеша хнычет: «Вовка так любил меня, буквально носил на руках».

Увы, капитализм вблизи оказался не таким уж и привлекательным. Наступает прозрение. После очередного унижения, Кеша позволяет себе повысить голос на Хозяина. Запад показывает свое звериное лицо, бунтарь немедленно оказывается в клетке. Кеше только и остается, что скандировать: «Свободу попугаям!», да горланить протестные песни брошенного отечества: «Пусть всегда будет Вовка, пусть всегда буду я!»

Вернуться домой из тюрьмы уже не просто. Новообретенный киношный опыт приходит на помощь. Кеша ломает клетку, сооружает из «западных» отходов взрывчатое устройство. При подрыве двери Кешу контузит. Его окружают видения-кошмары, демонические личины капитализма, а приходит в себя он уже в квартире Вовки. Эмиграция не прошла бесследно — Кеша в бинтах, поврежден и физически, и морально. Кеша признается, как лимоновский герой: Мне было плохо, я был один.

Никаких предпосылок для возвращение попугая домой не было. И тем не менее — Кеша на Родине. Этот момент можно воспринимать как вторжение чуда. Создатели мультфильма, разумеется, могли бы посвятить десяток секунд дополнительному эпизоду, в котором «англосакс» выбрасывает полумертвого Кешу на помойку, а там его подбирает Вовка, вышедший на прогулку со щенком.

Авторы понимали, что эти объяснения лишние. Все-таки Кеша — собирательный образ беспокойной еврейской интеллигенции. Да, какая-то сбежавшая на Запад часть «Кеши» показательно поплатилась за предательство, но оставшаяся получила хороший урок, и угомонилась… до нового побега. Теперь уже — в народ.

Возвращение III или «Бегство в народ»

Третий и последний выпуск приключений блудного попугая (1988) повествует о хождении «в народ». Кеша решает «обрусеть».

По сути, все прежние бегства Кеши — своеобразный поиск правды, мифического Беловодья, обетованной Таити. Свой поиск Кеша ведет, прежде всего, в культурном поле, а именно, последовательно примыкает к тем или иным социальным трендам.

В первых двух выпусках Кеша побывал и диссидентом, и космополитом. Внутренняя эмиграция не удалась, эмиграция на Запад разочаровала в капитализме. Рожденный в Союзе, Кеша не сумел стать ни исполином духа, ни гражданином мира. Но есть еще один выход. Где-то рядом, буквально под боком, существует еще одна влиятельная культурная тенденция — русская, народническая, говорящая, что не нужно далеко ходить за правдой — она рядом, за городом, в простоте, в чистоте аграрной жизни, в единении с природой.

События развиваются следующим образом. Толстый рыжий кот сообщает помоечным завсегдатаям, что на лето он уезжает в деревню. Примечательно, что кот-мажор во второй раз выступает законодателем модного течения. В предыдущей серии он совратил Кешу джинсами и плеером.

Ужаленный завистью, Кеша спешит домой, чтобы потребовать от Вовки своей доли «русскости», совсем как персонаж из анекдота того времени — дотошный телефонный еврей, который звонит в общество Память: «Правда ли, что евреи продали Россию, и если да, то где я могу получить мою долю?..»

Поехать в деревню не получается — Вовка заболел. Мы видим Кешу уже в новом «русском» амплуа. Вместо футболки на нем подобие бабьего крестьянского исподнего. Он по старушечьи брюзжит на Вовку: «Зимы ему мало болеть».

Как ни грустно, но в 1988 году Вовка, то есть, Советский Союз, был уже основательно болен. Знал бы Кеша, что «Вовке» не суждено поправиться, что он протянет еще три года, до августа 1991…

Печальные события еще впереди, а Кеша тем временем собирает чемодан и отбывает на жительство в деревню, «к корням».

На трассе Кешу долго никто не подбирает. Но вдруг на тракторе появляется Василий — воплощенное клише из художественных фильмов о деревне. Во всяком случае, именно таким представляет городской обыватель Кеша сельского жителя. Василий простоват, добродушен, гостеприимен.

Василий увозит Кешу в совхоз «Светлый путь». Он вежлив и неизменно обращается к собеседнику на «Вы», в то время как высокомерный Кеша бестактно тыкает: «Хочется запросто, с народом — как ты! Простыми парнями, какие у нас на каждом шагу!…»

Василий возвращается из музея — он таким образом приобщался к «высокому». Кеша поет «Русское поле» — это его форма слияния с русской идентичностью.

Вообще, все культурные коды, которыми оперирует Кеша, чтобы найти подход к Василию, в сути стереотипы и создают лишь комический эффект. Сложно представить себе что-то более нелепое, чем попугай (то бишь, еврей) в деревне. Как выяснится позднее, он еще и социально опасен. От Кеши одни проблемы и убытки.

Утром Кеша просыпается в деревенском доме, ищет завтрак, роняя горшки, пачкаясь в печке, с воплями призывая на помощь Василия. Попугай не способен найти пропитание в доме, даже если оно просто стоит на столе.

После завтрака Кеша выходит на прогулку и знакомится с «хозяйством»: свинья с поросятами, лошадь, петух и куры. Для попугая обитатели двора — публика. И в деревне он занимается привычным делом, а именно хаотично воспроизводит городскую «культуру» — в данном случае микс из Антонова, Пугачевой и бессмысленный набор фраз из «Сельского часа»: «Скажите, сколько тонн клевера от каждой курицы-несушки будет засыпано в инкубаторы после обмолота зяби?»

У живности «искусство» не встречает поддержки, скорее недоумение и раздражение, разве что лошадь «ржет» над самим исполнителем.

Доведя себя до творческой экзальтации — Кеша изображает исполнителя рок-н-ролла — попугай падает в колодец. Его спасает вернувшийся Василий, а потом одалживает вымокшему попугаю картуз и ватник.

Кеша внутренне понимает свою никчемность. Во многих советских фильмах разыгрывается история неуклюжего неофита, который, попав в новую для него среду, упорным трудом ломает ситуацию и вырывается в ударники. Кеша тоже одержим идеей доказать свою значимость и полезность: «Я смогу, я докажу, я покажу! Обо мне узнают. Обо мне заговорят!».

Но преображения не происходит. Кеша оказывается неспособен к крестьянскому труду. (По-хорошему, к труду вообще). Он разрушителен как Чубайс или Гайдар, которые несколько лет спустя продемонстрируют стране свои ужасные таланты…

Сев в трактор Василия, Кеша вначале разносит во дворе постройки, а потом сваливает трактор в реку. Василий при этом проявляет чудеса толерантности — только вздыхает, да обреченно машет рукой.

В попугае просыпается совесть, точнее даже не совесть, а ее актерский суррогат, Кеша клеймит себя, называет ничтожеством, жалкой личностью и решает «умереть как мужчина». (Кстати, это первый и последний раз, когда попугай декларирует свою мальчуковость, ведь все его поведение это — перепев анекдотичной еврейской жены, у которой, как известно, «все болит»).

Повешение на проводе от лампочки превращается в спектакль. Свиньи, лошадь, да и сам Василий с любопытством следят за процессом. При этом никто не пытается остановить попугая — уж слишком много от него вреда.

Образ Кеши начисто лишен драматизма: Есенина из попугая не получается. Василий отправляет его домой в посылке.

Обитатели помойки встречают вернувшегося кота. Тот наверняка не ходил в народ, а был просто дачником. Но тут появляется Кеша. На нем ватник и картуз — он, как всегда, «в образе». Щелкнув кнутом, Кеша разражается тирадой обезумевшей деревенской прозы: «Эх вы! Жизни не нюхали?! А я цельное лето, цельное лето: утром покос, вечером надои, то корова опоросится, то куры понеслись. А тут вишня взошла! Свекла заколосилась! Пашешь, как трактор! А ежели дождь во время усушки, а?», закуривает «козью ножку», давится «дымом отечества», заходится кашлем…

А дальше все, конец. Потому что бежать-то Кеше больше некуда. Как в анекдоте: «А другого глобуса у вас нет?..»

---

¹ Первый роман Эдуарда Лимонова.

² Фильм «Бриллиантовая рука», где Нонна Викторовна Мордюкова блестяще сыграла роль управдома.

³ Главный герой фильма американского режиссера Стивена Спилберга «Спасти рядового Райана».

Отрывок из романа

О книге Марии Свешниковой «М7. Трасса длиною в жизнь»

…Однажды будучи еще ребенком, привезенным году в 1989 из Львова «на побывку» к родителям в Москву, Сабина отправилась в первый открывшийся «Макдоналдс» на Пушкинской площади.

Люди занимали очередь с самого утра, чтобы пообедать, в ожидании лакомились сушками, запрятанными в целлофановом пакете в карман парки, вдыхали в себя сочный химический аромат кипящего масла из фритюрницы, потирали озябшие ладони. Кормили детей обещаниями и в перспективе гамбургерами, тырили расфасованный сахар, который оставался на столах, и забирали с собой пластиковые стаканы, отмыв их дочиста в туалетах.
В длинной очереди, которая походила на изогну того дождевого червя, стояла Сабина. Она держала отца за руку и просилась домой. Она и знать не знала про «Макдоналдс», и причину, по которой ее сюда привели! Ей бы вермишели и молочных сосисок хватило.

Клоун с размазанными красными губами веселил народ — народ стоял злой, голодный, холодный и вместо зрелищ требовал хлеба. Радовались
исключительно дети, выпрашивая у клоуна наполненный гелием белый воздушный шарик с аппетитной буковкой «М». Шариков на всех не хватало. В руках клоуна оставалось от силы штук семь. Сабине достался последний — уж слишком несчастный и жалобный у нее был вид. «Стоять на улице с полдня, чтобы съесть бутерброд, завернутый в бумагу.
Какая дикость», — казалось Сабине.

«Катя! Екатерина! Будь добра, вернись на место!» — послышалось из очереди. Женщина в поношенном грязно-лиловом драповом пальто выказывала дочери свое раздражение. Ну сколько можно было вылезать на газон и забираться на подступ? Да еще и в новой джинсовой куртке с белой подкладкой из искусственного меха. Ох уже эта манера —
заглядывать в окна и прилипать носом к стеклу. Грязному, между прочим.
Женщина устала. Женщина устала экономить и растить дочь. Иногда она сгоряча произносила: «Да пропади оно пропадом!», но потом мысленно била себя по губам и кротко читала «Отче наш». Молитву переписала ей сослуживица еще во время беременности, и с тех пор женщина прятала листок в чехле от старого театрального бинокля. Все равно
не до театра.

Ребенок продолжал заглядывать в окна, игнорируя материнский указ. Откуда ей знать, что вчера отец передал с гонцом-аспирантом последнее письмо из Кельна, в котором развел типичную прощальную лабуду. Мол, надо подумать, взвесить, видимо, любовь прошла, только про завядшие помидоры не упомянул. Наверное, забыл.
К письму приложил две сотни немецких марок. Откатил и сгинул. Он давно уже встретил в Бонне двадцатилетнюю студентку из Польши по имени Иванка. Иванка носила полупрозрачные легинсы с длинными мужскими свитерами, писала с открытой дверью и распевала «Like a virgin» Мадонны по утрам. В ней не было ничего красного, серпастого или
рублевого. То, что доктор прописал. Для потенции и нервной системы.
Иванка появилась давно. А женщина в старом пальто, орущая на дочь в очереди у «Макдоналдса», еще несколько недель назад верила и мечтала, как они с мужем-ученым заживут в ФРГ, именующейся PhD, тихой европейской жизнью в малоквартирном кирпичном домике на Нилерштрассе, с увитыми плющом балконами, а летом будут высаживать за окна азалии в подвесных кашпо и купят старенькую «Ауди». Заведут собаку — непременно дворнягу по имени Барт. Там подберут. Хотя… Тут
она задумалась, а есть ли в Кельне бездомные собаки? Там же тротуары и те мылом моют.

«Я сейчас покажу тебе, шалопайка! — женщина вышла из очереди и, схватив дочь за ярко-сиреневый капюшон, стащила с выступа на землю. — Никуда не пойдешь. Все, домой!» Катя расплакалась и начала стучать маленькими кулачками по животу матери, та была вынуждена снова взять ее за капюшон и тащить прочь практически по земле. «Не-е-е-е-е-ет! Прости меня, я не хочу домой!» Сначала Катя пыталась упираться ногами, но, через полминуты осознав, что мама сильнее и все равно утащит, расслабила тело и просто развлекалась, представляя себя хозяйственной сумкой на колесиках. Катя обернулась к толпе в надежде на овации.

Среди равнодушной длинной очереди за ней наблюдала только девочка на пару лет постарше с двумя большими белыми бантами. Кто ее так не к месту вырядил?

Сабина с интересом смотрела на то, как Катю оттягивают от окна, и улыбалась. Она бы на такое никогда не решилась. А, может, зря? В увлеченном состоянии Сабина даже разжала тонкие пальчики и выпустила шарик прочь — тот полетел куда-то в сторону Бронной, пересек Садовое кольцо и лопнул уже над улицей Фучика, упав на покатую крышу
бывшего доходного дома Быкова. Забыв про шарик и чизбургеры, девочки уставились друг на друга и расхохотались. Катя театрально помахала Сабине рукой, не зная, в какой гордиев узел завязаны их судьбы. И не догадываясь, кому из них суждено стать палачом и разрубить его.
Это был первый раз, когда Сабина и Катя встретились взглядами. Они еще столкнутся десятью годами позже в подъезде высотки на Котельнической…