Бесконечная одиссея

  • Ричард Форд. День независимости / Пер. с англ. С. Ильина. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 608 с.

Дом на изгибе холма. Сплошная охра травы. Застывшая фигура девушки. Она переведет дыхание и снова, превозмогая боль, отправится в путь — ползком к маяку, возвышающемуся на горизонте.

Для визуала знаменитая картина Эндрю Уайета «Мир Кристины», изображающая преодоление физической немощи и надежду человека на обретение счастья, могла бы послужить подходящей иллюстрацией к роману «День независимости» Ричарда Форда. Вот только главный герой произведения, пробираясь сквозь заслоны нескончаемых рефлексий, от метафизического своего дома все больше отдаляется, собственному желанию вопреки.

Судьба второго романа знаменитой тетралогии Ричарда Форда о жизни Фрэнка Баскомба оказалась на редкость завидной — книга отмечена престижными литературными премиями Пулитцера и Уильяма Фолкнера. На русском «День независимости» был опубликован в 2016-м, спустя двадцать один год после выхода книги на родине писателя в США.

Риелтору Фрэнку Баскомбу нравится быть гарантом светлого будущего — сбывать своим клиентам дома, наполненные «джерсийским солнцем», тогда как в личной его жизни господствует ностальгия по прошлому. Попытки Фрэнка возобновить отношения с бывшей, но все еще любимой женой Энн, вернуться под покров семейного счастья напрасны, как и его попытки наладить контакт с настоящим: с подругой Салли, с сыном Полом — подростком, отбившимся от рук. Одним словом, за фасадом вполне благополучной жизни скрывается обыкновенное одиночество. Фрэнк пытается заселить свой обособленный остров дорогими ему людьми, но безуспешно: никто не желает разделить с ним его неприкаянность.

В отсутствие рядом со мной Энн и детишек я, по сути дела, чувствовал себя, как смотритель маяка при свете дня, — одиноким и ненужным.

Да, стоит спросить еще раз: есть ли причины думать, что дом — любой дом, — с его штукатуркой и балками, деревьями и кустами, когда-либо дает в его предположительной сущности приют какому-то нашему духовному призраку, доказуя тем самым свое и наше значение?

Выбранный Фордом медитативный стиль повествования удивительно созвучен поведению самого героя, словно взбирающегося вверх по необратимо движущейся вниз ленте эскалатора. Однако от нескончаемого самоанализа Фрэнка пробуждает хлесткая пощечина — несчастный случай, произошедший с Полом во время их совместной поездки в Спрингфилд. Эта внезапная шоковая терапия, которой подвергается и сбитый с толку герой, и читатель, уже втянувшийся в неспешный нарратив, является, пожалуй, главным достоинством романа.

Машина готовится к предпоследнему броску. Пол (бита на плече) с секунду наблюдает за ней, а потом, к моему удивлению, нескладно переступает на «пластину» и поворачивается лицом к машине, и та, не имея ни мозгов, ни души, ни снисходительности, ни страха, ни опыта, а лишь умея швыряться мячами, продавливает сквозь темную прореху еще один мяч, и тот, пронизав живой воздух, бьет моего сына в лицо, и сын навзничь рушится на землю с каким-то жутким шлепком — «твок». И вот тут уже все меняется.

Смутная горечь и предвкушение перемен — знакомая многим тревожная смесь ощущений, настигающая в преддверии больших праздников. Для Фрэнка Баскомба канун 4 июля становится периодом ментальной ревизии, избавлением от ветоши прошлого, а стало быть, подлинным Днем независимости. В финале своей экзистенциальной одиссеи Фрэнк так ничего и не обретает, разве что осознает: путь, ведущий к дому, и есть беспроигрышная формула земного счастья.

Нонна Музаффарова

Начало песни

  • Джон Сибрук. Машина песен. Внутри фабрики хитов / Пер. с англ. С. Кузнецовой. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. — 336 с.

Книга журналиста Джона Сибрука рассказывает, как создаются всем известные хиты, через истории нескольких непосредственных участников процесса: начиная со взлета студии Cherion и шведской поп-музыки в 90-е годы, положившего начало шуткам о том, что половину всех песен на радио пишут несколько лысых шведов, останавливаясь на феноменах бойз-бендов и кей-попа и заканчивая появлением стриминговых сервисов. Много внимания уделено самим исполнителям, к примеру Ace of Base, Бритни Спирс, Рианне и Тейлор Свифт, хотя в разговоре о них у автора прорезается тон ведущего передачи о жизни звезд. Иногда по ходу дела всплывают смутные фигуры топ-менеджеров музыкальных корпораций — они предстают простыми бизнесменами, а совсем не исчадиями ада. Однако намного более живыми получились рассказы про тех участников бизнеса, которые действительно находятся в тени: финансового махинатора от мира музыки или специалистки по мелодиям для других артистов, текстовика Кэти Перри.

Сибрук верно подмечает, что хит — это не просто сумма усилий продюсеров, исполнитель, удачно совпавший с настроением песни, и сильная промо-кампания с ротациями на радио; даже когда в книге участники записи чувствуют, что «это оно», часто чуда не происходит и хит не рождается. Тем не менее львиную долю повествования герои с упорством стереотипных стартаперов проводят в студии, придумывая хуки — цепляющие внимание короткие вокальные фразы, от повторения которых в композиции зависит, будет ли песня «заедать» у слушателей (хороший пример — начало песни Bad Romance Леди Гаги, где нас встречают два хука подряд). При этом Сибрук даже не упоминает другие элементы, благодаря которым многие песни становятся запоминающимися и узнаваемыми. Взять хотя бы риффы — миллионы знают группу Deep Purple именно по сыгранным на гитаре квинтам из Smoke on the Water; или слоганы — запоминаемые вне зависимости от мелодии сочетания слов, особенно важные в хип-хопе (I got 99 problems but a bitch ain’t one и так далее). Здесь автор, очевидно, следует за самой индустрией, окончательно сконцентрировавшейся на подаче песни таким образом, что она гарантированно застрянет у вас в голове и вы будете напевать ее еще полдня — чего гораздо сложнее добиться с помощью риффа.

Зато Сибруку неплохо удаются описания собственно музыки — сложная для таких книг часть, где можно было бы легко скрыться за ничего не объясняющими в каждом конкретном случае понятиями «европоп» и «урбан», между которыми мечутся герои. Он не перегружает читателя терминами — ничего сложнее «восьмых» и «шестнадцатых» вы не найдете — и вместо этого говорит о музыке как обычный слушатель. 

Тут же звучат их знаменитые малый барабан и бочка, а между битами ощущается та же воздушность, что отличала The Sign. Основной рифф, который повторяет мелодию припева и содержит в себе хук, прописан на синтетических трубах (кивок в сторону The Final Countdown) в поразительно быстром темпе. Он даже смахивает на регтайм, только с отчетливо европейским акцентом — словно ускоренная версия военного оркестра в Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band.

Но если одновременно включать песни, упоминаемые в тексте, то даже с таким простым словарем можно довольно четко ухватить суть методов разных продюсерских групп, которую старается передать автор, и взглянуть на поп-музыку в новой системе координат.

Продюсеры славятся своим фирменным звучанием. У Тимбалэнда (Тимоти Мосли) это фанковые восточные струнные; у Доктора Дре — вдохновленный «пи-фанком» гангста-бит. Студия Cheiron узнается по сочетанию «мокрой» бас-бочки и «сухого» малого барабана.

Эта система более дискретна и позволяет оперировать меньшими промежутками времени, чем титанические «90-е» или «нулевые», и, что самое важное, она гораздо точнее описывает судьбы не только верхушек чартов, но и музыкального рынка вообще.

Пересказывая тенденции смены звучаний на протяжении последних двадцати лет, Сибрук объясняет их простым, но наиболее верным образом: вкусами поколений, каждому из которых как воздух нужна своя собственная музыка; ведь песни сами по себе не могут выдохнуться — это все же не кока-кола, как бы навязчиво автор не сравнивал их с конвейерным производством. Брюзжание чувствуется в том, как Сибрук одновременно с восхищением и разочарованием описывает механику появления современного хита:

Метод «трек-и-хук» больше способствует «фабричному» темпу создания. Продюсеры одновременно пишут целую партию треков и рассылают по электронной почте топ-лайнерам. Часто бывает, что продюсер отсылает один и тот же трек нескольким авторам мелодий — в крайних случаях их число доходило до пятидесяти — и выбирает из их идей лучшие. Кроме того, метод «трек-и-хук» позволяет разделить работу между узкими специалистами, еще больше уподобив процесс конвейерному производству. Песня раздается по частям мастерам куплетов, хуков, бриджей, текстов — здесь флаг первопроходцев тоже принадлежит студии Cheiron. Все это напоминает скорее создание телесериала, чем песни. Иногда одна мелодия становится плодом трудов нескольких авторов, каждый из которых добавляет от себя по кусочку.

Сибрук явно горюет по фигуре автора-исполнителя, изливающего в песне свои подлинные чувства, забывая, что в поп-музыке важно скорее то, какими чувствами песня наполняет слушателя. Дело в том, что книга, подающаяся как вышедшая из-под пера культуролога, является не чем иным, как дополненным сборником статей автора журнала «Нью-Йоркер». Так, объясняя, почему певцу PSY удалось то, чего не смогла добиться на американском рынке вся индустрия кей-попа, Сибрук туманно изрекает, что «иногда приходится позволить искусству победить», хотя ответ тут довольно очевидный: в своем Gangnam Style PSY с идеальной иронией передал образ невероятно далеких от западной культуры корейских звезд, тогда как они безуспешно пытались стать в доску своими на чужом поле. Таких недоговорок, упрощений и хаотичных прыжков по истории современной музыки здесь, к сожалению, масса. И, в отличие от песен Макса Мартина, явно видно, какие части этой книги были написаны вместе, а какие добавлены потом, для объема. В конце же Сибрук не очень ловко выдает титры в духе фильмов, снятых на основе реальных событий: сегодня наши герои живут в Лос-Анджелесе, и у них все хорошо.

В общем-то, это просто интересные байки, истории побед и поражений, рассказанные из-за кулис музыкальной индустрии, переживающей очередную масштабную трансформацию. Но даже терпящая финансовые убытки, с ее бесконечными ссорами, магазином iTunes и стриминговыми сервисами, эта индустрия все еще остается ужасно интересной для стороннего наблюдателя. И главная заслуга книги в том, что она рассказывает про важные в этой сфере вещи человеческим языком: появляется желание продолжить читать про поп-музыку, потому что это — всего лишь первый куплет и припев, после которых хочется услышать продолжение песни. 

Лев Калиниченко

Алексей А. Шепелев. Мир-село и его обитатели

  • Алексей А. Шепелев. Мир-село и его обитатели. — М.: Эксмо, 2017. — 192 с.

«Мир-село и его обитатели» Алексея А. Шепелева ‒ рассказы и размышления о современном крестьянском мире России, в которых с иронией описывается его состояние.

 

Деревенский древний «Ашан», советская «Икея»?

Вот что еще вдруг вспомнилось, и более раннего: у Лимонхвы нашей многострадальной был раньше своего рода прототип — Валя Шипокля, продавщица магазина. Тоже Валя, а Шапокляк, понятно, неудобно произносить. Сходство с мультперсонажем, что и говорить, наличествовало, но она была еще совсем не «старуха», даже гораздо моложе Лимонхвы, но близорукая, вечно в очках больших и какая-то нервозная. Так что когда нам, пятилетним «беспризорникам», с добытыми «из подпола» (то, что в щели клубного порога закатилось) двадцатью копейками выпадал жребий идти покупать, нужно было быть готовым ко всему. Запросто может не отоварить, просто отмахнувшись — «вы еще маленькие!», «некогда тут с вами!», а то, если что-то привезли, в очереди будешь маяться среди бабок, где каждая лезет, не уступая.

«Халву привезли и конфеты помадки (или подушеки)!» — тут же сообщение передается сарафанным радио, тут же все, кто может оторваться «от производства», или те же пенсионеры, устремляются в магазин. «И мне возьми по килограмчику!» — тоже выход.

За прилавком уже властвует, как диджей, теть Валя aka Шипокля: при огроменных распечатанных ящиках халвы — плотной, пахучей, рыхлой, маслянистой — с огромным ножом, кромсает килограммами — тут на нынешние микропайки не мелочатся! И тут же, в азарте, руки обтерев об белый свой халат, выставляет, будто заготовленный шах и неотвратимый мат увесистыми фигурами, гири — то на одну, то на другую платформочку весов, в азарте же отстукивает нервно-звучно на деревянных счетах и оглашает, словно случайный номер в лотерее, окончательную цену — целое колдовство!

Экономика совершенно не глобализированная, все свое и свежее — не залеживается. Даже можно предсказать: к концу апреля — сок березовый в трехлитровых банках — завались! — и разбирают с удовольствием весь в два дня; в августе — томатный в тех же банках (этот никому не нужен — не признают за сок вообще), яблочный (это наш, только много не выпьешь: резкий и приторный), яблочно-виноградный, тыквенный какой-то — короче, баловство, постоит до февраля… К сентябрю или октябрю — халвища вот эта свежая, арбузами пару раз завалят, то лук какой-то или капусту в мешках привозят по ошибке — как покупатели вдоволь насмеются, тогда недели через две увозят.

Камса, селедка — копеечное дело, а хватают с давкой, в два часа ни хвостика не остается! При этом сельдь иваси, в железных немаленьких баночках — как будто Профилевы1 киноленты, будто мины противопехотные! — изысканнейшая вещь — не сказать пылится, но идет не бойко. Пылятся — пирамидками из баночек — морская капуста, килька в томате, да плавленые сырки — «только алкашам на закуску». Пряники зачерствевшие, подушечки усохшие, помадки или халва расплывшиеся — то, что почему-то осталось или что, как говорят, «Валя не додала», заполняют собой пустоту: хоть их можно взять при острой потребности, а вообще предпочитают свежее.

Магазин вообще здоровый, но в просторах его было пустовато. Хотя номинально продавалось тут абсолютно все, вплоть до мебели.

Боязливо проскальзываешь в дальнее, какое-то вечно затемненное (от полок, что ли, хотя с фасада непривычно большие окна) пространство — поглазеть на какую-нибудь невидаль, вроде торшера (тоже по ошибке — скоро увезут)… На дефицит — мягкую мебель и «стенки» популярные — очередь велась годами (вилась-лепилась — не просто так, а учитывая заслуги за страду, различный блат), а здесь валялись какие-нибудь полки книжные — которые я, кстати, выкупил, как только набрал полтора десятка рубликов. А так — какие-нибудь черенки от лопат навалены, или наоборот — одни штыки тяжелые совковые. Отбеливатель в плоских пластиковых баночках — это еще разбирают, а вот целых три ряда на нижней полке — синька в пластиковых баночках-бочонках — и тоже ведь берут, но ее на десятилетия хватает…

Настоящий праздник — автолавок несколько, «ярмарка!» кричат. Если даже одна приезжает — товар уже не рядовой, не магазинный: кастрюли, ведра, тазы и лейки, «тряпки» хоть какие-то, а то и невидаль совсем — хурма замерзшая зимой!.. Очередь «на воздухе», толкучка даже больше — ведь и денег жалко, как на тот торшер… Но все равно хватают; сейчас даже хватают больше: привычка уже к потреблению, на деньги нет надежи. Вот был бы бартер! И он есть: по сей день разъезжают по улицам грузовики с тентом, сигналят, как на пожар: «С Волгограда, картошку менять арбузы!» — эх, знали б вы соотношение! — «но зато прям к дому».

Вот вам, как говорится, и «Ашан» с «Икеей», и «с доставкой», только по-другому.

Тетя Валя жила в соседней деревне, и с закрытием в 90-е магазина у нас ее перестали видеть.
 

Чубатый и кот его

В былые времена баталии колхозные кипели и гремели, да не о полях тут речь: бывало пред орет в правлении (по рации иль так) — все слышно. И сколько их тут за эти годы переорало…

А ныне — посмотри в окно!.. Через открытую форточку слышно ежедневно (часто от этого как раз и просыпаешься), как трандычат в проулке у гаража мужики — что бабы, пуще всяких баб! Один что-нибудь делает (отец), наяривает молотком по железке, разбирает-собирает, как кубик Рубика, а то даже врубает станок токарный, сварку… А проходящий мимо, остановившись, слово за слово входит во все детали, остается наблюдать-советовать, обсуждать и подавать детали… И так — часами!.. И обсуждается все живо-весело, серьезно-увлеченно, а главное перекрестно: тут и нового подшипника треклятого устройство, и «ситуация» на Украине, и засуха у нас, и у Пеструхи старой, что делать, кишечника расстройство.

Но с каждым годом разнообразия все меньше, особенно кадрового: люди умирают, молодежь не та… Тут был такой «нескучный сад», такие корифеи проживали — соседи, например, имеющие прозвища Козявка и Драбадор. В колхозе самый низший чин — «всего-то трактористы», зато законно отдыхают после смены. Уж коль не каждодневно, то через день — валяются у дома на дороге, «у столба», и как спектакль ежедневный, начинается…

Таков же в свое время был Чубатый, тракторист лихой, родитель целой ватаги кряжистых сынов, братьев-акробатов знаменитых местных, донимавших меня в детстве. Он с своим чубом, глазищи, по здешнему выражению, вытрескав, только мимо пролетал (все та же «полоса препятствий»: валил заборы, сносил стога, давил-раскатывал «тыклы» и, что называется, всяко чередил), а уж отдыхать бросался в лопухи поодаль, за десяток изб от нас, я толком и не видел… Но тут гадать не надо: у всех оно одно — как комплекс ГТО, издержки, так сказать, коллективного хозяйствования; к тому же, от бабушки я слышал жизнеописания не только всех односельчан, но и их родителей, тоже ушлых…

Вот слышу: братец и Чубатый встретились у дома.

— У тебе кот мой, — утвердительно глаголет пожилой Чубатый, — в ангар забился, надо бы поймать.

(Про кота-то как пропустить, да и зачин сюжетный как на чеканке выбит!)

— Ну, вечером, Захарыч, приходи — щас некогда. Как же ты высмотрел?..

— Так он, едренать, черно-коришневый такой, впотьмах без света не углядишь — засветло бы отловить…

Многого не замечаешь, а оно меняется… Или замечаешь, да что с того и до того ли… Вот и в 2000-е Чубатый, уж почти без чуба, ежедневно мимо дома на велосипеде ездил — туда, сюда… Не носился, а чинно так, вкрадчиво поскрипывая. Какие-то баклажки у него в багажнике. «Захарыч вон теперь только пиво пьеть, вся пенсия у него на полторашки пересчитана», — услышал я такое как-то. Потом, через год-другой, он все ходил пешком — три раза в день туда-обратно до ларька, в руках иль в сетке заветная бутылочка (уже 0,5 стеклянная), а сам седой уже как лунь, но сзади чуть не бритый, а спереди некий бобрик, намек на чуб…

Теперь дожили — из постоянных зрителей-помощников остался он один фактически… И что ни день, то как будильник, как радио, под окнами: чу! — Чубатый! Голос у него грубый, звучный — тут не проспишь, не прозеваешь «передачу». По-прежнему паломничает он «до точки», но спрашивает там то виноград, то творог, то ситро — не пьет ни капли.

Сказать по чести, раньше с ним не водились, а нынче вот, я удивляюсь (что называется, в положительную сторону удивляюсь): он стал, насколько это возможно по нашим временам, друг семьи.

И вот Чубатый — тут как тут: проходит мимо — а к кому еще зайти? Кругом уже совсем пустынно и инако: даже моих родителей он старше лет на десять. И не сказал я главного: не груб, не глуп, все знает, рассуждает довольно здраво, и вечно с прибаутками — вот образцовый персонаж!

Боится он только одного — как сын приедет средний. «Захарыч, Колюха, что ль, приехал?» — спросит мой братец, Колюхин однокашник. И дружбан. Пауза минутная, тяжелая… «Да», — ответит, как отрежет, с непередаваемой интонацией отчаяния. Болтает обычно без умолку обо всем, а тут, осекшись, ежом сворачивается, уходит в думу. «У Захарыча по лицу видно, кто приехал», — вот так уж говорят.

Кота брат согласился выдать: прокружился где-то, но вечером устроили облаву… Эпическое это повествование я слышал в застольном пересказе братца и в отрывочном — сквозь форточку опять — репортаже самого Захарыча. Да стоит ли вся эта «котавасия» отдельного рассказа, если бы участники истории так сильно на нее не напирали?..

Кота ловили долго, он измотал их страшно, впотьмах посшибал хозяйственные нагромождения — все, что можно. Засунули в мешок — страшенно фыркал и орал, изодрал и братца, и Чубатого, — но все же кое-как впихнули, взвалил на горб и поволок…

На следующий день подходит к братцу:

— Не, кот не мой.

— Как немой?! — прикалывается брат, — орал как резаный.

— Ды как? Понес я его, этто, в мазанку — шоб мышей ловить… он как раз ловить, а второй, серый здоровый, Васька-то, не очень… Но шо-то думаю: проверю — сначала в сенцы выпущу, хоть покормлю чуток, ведь уж неделю пропадал-то…

Кот — это не то, что как в городе, это нечто здесь вроде пылесоса, только засасывает он мышей, а заодно, как мзду или электроэнергию, объедки всякие.

— Ну?

— И токо из мешка-то вытряхнул — ка-ак прям дал он — как в тот раз! Собака, этто, Альма, на него как бросится, а сверху прям и энтот — Васька-то — и поняслась! Не признали, бишь! Забился, тварь, под доски, я полдня искал да караулил — еле выковырнул. И правда: не мой кот оказался — облезлый какой-то!

— Да он поди и облез — от такой жизни!..

— Ды слушай дальше: вечером гляжу, этта, — мой кот приходит!.. Я смотрю…

Дальше все уж заглушается хохотом — «…и этот еще не убег…» — у гаража уже аудитории подобралось порядком. «Кот-самозванец» — такого и по телеящику не каждый день увидишь!

Старшие его отпрыски были редкие оторвяжники, негоже право и вспоминать, но давно уж в белокаменной осели — я, как услышал, подумал, что как минимум налетчики иль рэкетиры. Но нет — остепенились-оженились, иномарка-ипотека, «Батя могеть» и все такое. За старшими тремя уехали и средний с младшими (разница по возрасту уже приличная). Младший тоже ничего, даже вроде в колледже учился, работать стал «экспедитором каким-то» — солидная, как видно, должность, а вот средний…

На первом-втором курсах я, когда мои все одногодки отправились в армию, а дальше уж сразу заматерели-окостенели, сколотил вокруг себя «продвинутую тусовку» из братцевых сверстников, года на три-четыре меня младше, и там Колюха этот был… Не буйный — а больше в теперешнего папашу, шутливый, добродушный. Порою было весело: к музыке пытался их приучить приличной — и вроде получалось…

А нынче, как нагрянет на побывку, Юрий Борисович, Коля Зима — даже те ему не друзья. И с ними-то одна страмота, а тут уж надирается до чертиков в одиночку, валяется порой, как только коров выгоняют, — ни свет ни заря… Москва сгубила: пьет абсолютно все, из дома вещи тащит, что-то варит…

Увидеться на улице случайно — как увидеть призрак.

Но проводит сына Чубатый и постепенно отходит. Сам он не фантомен, а наоборот: здоровается за руку, глядит в глаза, по делу спрашивает и отвечает — живой, подвижный, седой-щетинистый, с чубчиком, немного напоминающий, как Ной, сыновей своих.

1 «Я — Киномеханик Широкого Профиля!» — говорил он о себе, так и прозвали Профилем.

Екатерина Тупова. Когда она спит

Екатерина Тупова родилась в 1992 году в Москве. Она аспирантка школы филологии Научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики». Училась в литературных мастерских Creative Writing School, принимала участие в семинарах Cоюза писателей Москвы и выступала на Форуме молодых писателей стран СНГ.
Рассказ «Когда она спит» публикуется в авторской редакции.​​​​​​​

 

КОГДА ОНА СПИТ

Когда ты ее купила? Давно. Откуда она? Не помню. Ты сделала уроки? Я никогда не видела такую ткань. Да, я тоже давно не встречала. Можно я возьму? Нет. Ты записалась к врачу? Как шум волн или шум машин отбирает слоги и калечит слова, так и разговор о шали — а на самом деле о прошлом, которому она принадлежала — терялся и тонул за случайными фразами.

Марина ждала любых слов, лишь бы они звучали. Через них, как через толстую стенку, можно было услышать, по интонации, по тому, быстро или медленно приходит ответ, песню, такую же желанную, как звук ракушки, крепко прислоненной к уху. Но чаще подсказок звучало безголосье.

Мама вспоминала о шали только в особенный морской сезон, тот, который не имеет огласовки в календаре, но приходит между осенних или весенних дней. Его черта — веселый, холод, снега нет, но ветер пробирает до самого позвоночника, вытряхивает из человека теплый дух.

Тогда лазурная, с красной вышивкой ткань, ложилась вокруг тонкой маминой шеи свободными кольцами. Казалось, женщина в лазури, отражение знакомого лица, должна много смеяться и много плакать, может быть, носить с собой потертые карты, или хранить дома коллекцию бус.

Чаще же, когда мама уходила на работу, шаль оставалась на полке. Рядом с простеньким вискозным платком,  с вельветовой кепкой и прочим — безликим и неприпоминаемым. Марина, сначала с опаской, потом с азартом, потом с привычкой, брала шаль в свои игры: она превращалась в сари, в тюрбан, в ковер-самолет.

Возвращая ткань на место, Марина чувствовала, что добавила ей новую историю, не разгадав ни одну предыдущую, кроме той, что они переехали, когда ей было пять.

Может быть, наконец, скажешь, кто он? Мама молча стирает белье в тазу с горячей водой. Разве не пора купить машинку? Марина хочет, но не может остановить ее и спросить. Немота и руки, которые портятся от работы. Неутоленное и неуслышанное, тысячу раз застиранное, ржавой иглой зашитое. Общее больное место, свое и мамино одновременно.
 
За стиркой белья, когда минул уже год после смерти, Марина поскользнулась и, сидя на полу, расплакалась. Не от боли, а от обиды за себя, что, как мама, продолжает стирать руками, будто не она, а злыдень оттуда, из ее нутра, хочет, чтобы руки разбухали в химической растворе.
Вспомнила лежащую на простынях маму с опухшей шеей. Ей сложно говорить, она мычит в подушку.

Футболки, трусы и майка, джинсы и пододеяльник. В водной тяжести — неузнаваемы и тяжелы. Марина смотрит и вспоминает, как легки эти вещи, дай им просохнуть. Кофта с пандой и даже брюки с заштопанным карманом — все вещи на самом деле легки.

Марина выходит на балкон, роняет пепел в соусницу в форме рыбы, а потом этот пепел выбрасывает, держа соусницу за хвост. Или хвост не отпускает ее? На балконе лучше, чем дома. Потемневшая низенькая табуретка, весенний воздух и безлимитное, бери сколько хочешь, небо. Только зябнут плечи. Возвращается, чтобы закутаться в шаль. На балконе смотрит, как пар выходит изо рта, как запотевают стекла.

Меньше недели было нужно на то, чтобы достать пару справок, разобраться в записных книжках. Жэк и соседи, номер старой подруги. Уже известно место, улица и дом, несколько фамилий и имен, о чем она спросит их?

Двести километров. Пару часов пути. Белый автобус собирает пассажиров, день облачный, будто вечер, а не раннее утро. Марина садится у окна. Из сумки выглядывает кисточка шали.

Переправа через Стикс, шутит соседка, когда они проезжают мост. От нее настойчиво пахнет парфюмом.

 — Вы здесь родились?

Спрашивает, чуть подаваясь вперед. У соседки длинные волосы, морщинистое и загорелое лицо. Марина, вздрогнув от неожиданности, отвечает.

— Нет.

— А зачем едете?

— Я фотограф. Каждый месяц фотографирую квадрат набережной, а в конце года напечатаю серию. Хочу посмотреть, какой там песок.

Ей весело от этой легко придуманной лжи. При ней старый Зенит, подтверждение алиби.

Соседка не удивляется.

— Это очень правильно, очень. Везде разный песок, это даже в косметологии известно. Вы туда надолго? Могу подвести вас обратно в среду.

— Нет, я, наверное, уеду раньше.

От окна дует. Марина заворачивается в шаль и закрывает глаза. Соседка слушает в наушниках Аббу, пахнет чипсами и дорогой.

В городе вечереет. Марина оставляет в номере вещи, идет в магазин. В центре площади — неработающий фонтан с гипсовыми физкультурницами. Оквадраченные, бедные замыслом, они заняты гирями, штангами, весами. Марина останавливается, схваченная бедностью их. Грязь, песок, солнце и снег, пыль и пыльца, птичий помет. Желтый и серый мазок, трещина, скол носа и пальца. Тени от них похожи на грустных балерин. Начинает и перестает накрапывать дождь. Руки покрываются мурашками.

Магазин закрыт,  на обратном пути, через пару поворотов, встречная бабушка в нелепом синем шарфе посылает в универмаг.  Построили рядом с монастырем, сейчас строят много новых домов, и универмаг новый. После восьми ничего не купить, почему она так поздно?  

— Универмаг круглосуточный. Но  там дорого. Лучше в Звезду, тут рядом, у фонтана.

— Закрыто уже.

—  Пенсионерам скидки и распродажи. Работает с восьми до шести. А еще у нас бассейн, на Ленинской. Очень красивый.

Марина идет по дороге мимо ДК, мимо немноголюдной набережной и сине-коричневых, празднично подсвеченных стен. Видно, здесь недавно прошел ремонт, таинственного назначения  указатель в свежераскопанной земле: «Юг-север-восток-запад».  Вот бы увидеть того, кто вышел из дома, чтобы пойти на север. Или на восток. Какой толк выйдет из этой поездки? На горизонте скользит рыжий берег. Найти маминых подруг? Найти своего отца? Найти места и людей, которых уже забыла, из которых ее увезли. Соединить свое и чужое кино.

Марина останавливается у поворота, универмаг светится впереди. Машины припаркованы у входа. Громыхание редких тележек раскатывается по улице. Выходит мужчина. Выходит женщина. Выходит пожилая пара. Мужчина садится в машину. Женщина идет к остановке. Пара скрывается в переулке. Марина вспоминает, что оставила дома шаль. Я о них ничего не узнаю. И становится легко.

Фотографирует мужчину. Фотографирует стены. Фотографирует универмаг. Идет назад мимо ДК, и фонтана, и набережной. Парень с девушкой сидят на пирсе. Фотографирует их. Отбегая вперед, почти теряясь, две фигуры, половина лица. «Я обязательно пришлю вам фотографии», — говорит она, а они смеются: «Не надо».

В холле гостиницы тишина. На регистрации — часы с тремя вариантами мирового времени. Кто и что сверяет по ним? Может быть, Юг с Востоком?  Марина идет к лифту, но двери открываются раньше, чем она нажимает кнопку. Навстречу выпархивает пожилая женщина, волосы завернуты в махровое полотенце. Как призрак, думает Марина, готова его узнать, но еще не узнала.

— Вы уже фотографировать?

Конечно, соседка по автобусу. Без парфюма и длинных волос, картина со снятой губкой краской.

— Вот молодость. А я в спа ходила. Тут на третьем этаже, очень прилично. До одиннадцати.

— Может быть завтра, спасибо.

Марина возвращается в номер. На кровати лежит шаль. Цвет ее стал полностью лунным, голубовато-белым. Существо с волнистым и переливчатым телом, которое никогда не схватишь целиком. Своевольная, Марининой воли в обход, шаль осталась в этот вечер одна.  Зато Марина пришла, а она превратилась в другое. Знает ли о своем превращении? Знает и говорит: смотри на меня. Я сплю.

 

Иллюстрация на обложке рассказа: Akira Kusaka

Партия в шахматы

Скрытые фигуры (Hidden figures)

Режиссер: Тед Мелфи
Страна: США
В ролях: Тараджи П. Хенсон, Октавия Спенсер, Жанель Моне, Кевин Костнер, Кирстен Данст, Джим Парсонс и другие
2016 

 

Если вообразить себе второй полнометражный фильм Теда Мелфи как шахматную партию, то за героями даже не придется закреплять тот или иной цвет фигур — все и так ясно. За черно-белой доской игроки столкнулись не впервые: судя по уверенной позиции белых, была сыграна уже не одна партия, в каждой из которых они победили. Черные фигуры не сдались, однако вынуждены теперь прикладывать гораздо больше усилий, не только чтобы победить, но хотя бы отстоять право на игру.

Во главе команды три фигуры, но не король, ферзь и слон, а три королевы — Кэтрин (Тараджи П. Хенсон), Мэри (Жанель Моне) и Дороти (Октавия Спенсер). Три обаятельные американки работают, что поразительно для шестидесятых годов (события фильма разворачиваются в 1961 году), в НАСА. Правда, в многочисленной группе и с малозначительными задачами. Но благодаря труду и одаренности (Кэтрин), харизме и настойчивости (Мэри), смекалке и уму (Дороти) каждаяв итоге попадает на поле белых. Там Кэтрин пытается научиться «смотреть сквозь цифры», а именно, справиться с важнейшими расчетами перед запуском ракеты в космос, Мэри мечтает о карьере инженера и стремится получить разрешение учиться с белыми мужчинами, а Дороти добивается официального признания давно занимаемой ей должности менеджера. Путь каждой героини тернист и сложен: Кэтрин вынуждена отлучаться в уборную на сорок минут (именно столько времени уходит на дорогу до ближайшего «туалета для цветных») и терпеть пренебрежение со стороны белых мужчин-коллег; Мэри приходится собирать множество бумаг, выносить насмешки со стороны собственного мужа и играть на чувствах тщеславного судьи; Дороти трудится внерабочее время, тайно проникает в отдел IBM, чтобы научиться управлять новой вычислительной техникой.

Помимо внутринациональной борьбы, поднимается и вопрос борьбы межнациональной — и белые, и цветные американцы одинаково мечтают первыми покорить космос. Но великий советский космонавт разрушает грезы США своим 108-минутным полетом. После обескураживающей неприятности, которую герои фильма, тем не менее, быстро переживают, азарт сотрудников НАСА лишь удваивается: еще пустует пьедестал лунного первопроходца. С этого момента сюжет, предсказуемый из-за реальных событий, лежащих в основе фильма, развивается достаточно позитивно. Шахматная партия оборачивается полным и безоговорочным поражением белых фигур, внутри ли одной нации или между двумя (потому что финальное превосходство американцев в освоении космоса — также заслуга героинь). Кэтрин справляется с расчетами, неподвластными не только вставляющему коллеге палки в колеса Полу Стэффорду (Джим Парсонс), но и начальнику отдела Элу Харрисону (Кевин Костнер), параллельно наладив личную жизнь: она находит нового отца для трех своих дочерей. Мэри, стоя лицом к лицу с судьей, приводит неопровержимые аргументы в пользу своей учебы и впоследствии садится за первую парту в классе, полном белых мужчин. Дороти становится менеджером отдела IBM и переводит за собой весь свой коллектив в прежнем составе. Но главное, что происходит, — это размывание черно-белых границ: дифференцирующие таблички со стен туалетов отныне сняты.

Вся партия, которая могла показаться драматичной и затянутой, на экране проходит легко и непринужденно, окрашенная в аппетитно-яркие цвета, в сопровождении бесконечных ироничных шуток. Однако этих достоинств фильму оказалось недостаточно для того, чтобы на прошедшей церемонии «Оскар» получить статуэтку «за лучший фильм», обойдя триумфатора — «Лунный свет», или победить в двух других номинациях. Оба полнометражных фильма Теда Мелфи — «Святой Винсент» и «Скрытые фигуры» — обнаруживают схожую композицию: динамично развивающееся действие фильма, приправленное оригинальным юмором, приводит зрителя к драматичной кульминации, после чего напряжение слабеет и наступает happy-end, лишенный пошлой приторности. Так игриво и ненавязчиво режиссер говорит со зрителем о важных гуманистических проблемах: об обманчивости внешнего облика по отношению к внутренним качествам, о расовом равноправии и о значимости обычно остающихся в тени людей.

К участию в фильмах режиссер приглашает актеров с комедийными амплуа: в первом фильме это был когда-то застрявший в одном дне Билл Мюррей, а в новом — Джим Парсонс, все тот же обаятельно-наивный Шелдон Купер, с высоко натянутыми брюками и смешной походкой, только сменивший университетскую тусовку на серьезную работу в НАСА. А кроме него, масса других именитых актеров: Кевин Костнер, Кирстен Данст, Тараджи П. Хенсон, Октавия Спенсер и другие. Так в красочном, игривом и ироничном обрамлении режиссер показывает драму угнетенных и безгласных людей, чью значимость и даже гениальность, в сущности, нужно было понять и раскрыть гораздо раньше, отказаться от серьезной партии в шахматы в пользу веселого твистера, приняв таким образом жизнь во всех ее разнообразных оттенках.

Елена Белицкая

Маргарет Этвуд. Ведьмино отродье

  • Маргарет Этвуд. Ведьмино отродье. — М.: Эксмо, 2017. — 352 с.

Маргарет Этвуд — одно из ключевых имен на современной литературной сцене. Финалист Букеровской премии, ее книги «Рассказ служанки», «Она же Грейс» и «Мадам Оракул» становились бестселлерами не только в ее родной Канаде, но и во всем мире. Новое творение автора — это пересказ Шекспировской «Бури» эпохи современности, гаджетов, социальных сетей и нового ритма жизни.

Феликс успешен и востребован. Он — именитый режиссер. Однако козни врагов вынуждают покинуть свое звездное место и отправиться в канадскую глубинку, чтобы лечить душевные раны. Там он мечтает о мести и ведет беседы с призраком своей дочери. При этом в местной тюрьме ему предлагают поставить спектакль с заключенными. Он выбирает радикальный пересказ «Бури» Шекспира, да такой, который утрет нос всем недоброжелателям и позволит в полной мере реализовать свою месть.

 

Ведьмино отродье

Раньше он позвонил бы своему стоматологу, его записали бы на прием, усадили в роскошное кресло из искусственной кожи, над ним склонилось бы сосредоточенное лицо, пахнущее мятным зубным эликсиром, умелые руки взялись бы за блестящие инструменты. Да, я вижу, в чем тут проблема. Сейчас все исправим. Словно идет речь о его машине во время сервисного осмотра. Возможно, ему даже выдали бы наушники, чтобы слушать музыку, и предложили бы легкое успокоительное.

Но сейчас он не может позволить себе дорогих стоматологов. Только самых бюджетных. Стало быть, он заложник своих ненадежных зубов. Это нехорошо. В грядущем финале все должно быть безупречно. Зуба… Забава наша кончена. Если он вдруг собьется, если хоть одно слово прозвучит неидеально, если нарушится артикуляция, волшебства не получится. Зрители станут покашливать, заерзают в креслах и уйдут с представления в антракте, тогда ему придется до дна испить чашу унижения, при одной только мысли об этом бросает в жар. Это смерти подобно.

— Ми-ма-мо-му, — протягивает он губами, смотря на свое отражение в забрызганном зубной пастой зеркале над кухонной раковиной. Он хмурит брови, выставляет подбородок вперед. Потом скалит зубы: это оскал загнанного в угол старого шимпанзе, отчасти ярость, отчасти угроза, отчасти уныние.

Как он унижен. Опустошен. Доведен до отчаяния. Всеми забытый, влачит свое одинокое существование, прозябает в глуши; в то время как Тони, этот выскочка, этот самодовольный мерзавец, развлекается с сильными мира сего, хлещет шампанское, жрет икру, язычки жаворонков и молочных поросят, вращается в свете и упивается восхищением своих приближенных, своих прихлебателей и лизоблюдов…

Когда-то стелившихся перед Феликсом.

Это мучительно, это больно. Душа жаждет мести. Если бы…

Хватит. Расправить плечи, велит он себе, глядя на мрачное отражение. Втянуть живот. Можно не смотреть в зеркало. Он и так знает, что отрастил брюшко. Возможно, придется купить бандаж.

Впрочем, черт с ним, с животом! Есть работа, требующая действий; аферы, которые нужно обдумать и провернуть; злодеи, которых следует проучить! Тщетно тщится щука ущемить леща. Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали. В парус бриг впряг бриз близ берега.

Вот. Без единой запинки. Есть еще порох в пороховницах.

Он исполнит задуманное, несмотря на все сложности. Сначала он их очарует и заворожит. Заморочит их так, что они сами выпрыгнут из штанов. Не то что бы ему очень хотелось на это смотреть. «Поразите их воображение, сразите их наповал, — как он говорит своим актерам. — Давайте сотворим чудо!»

Он заткнет глотку этой двуличной твари по имени Тони.
 

Подействовали чары

Феликс сам виноват, что дал волю этой скользкой двуличной твари по имени Тони. За последние двенадцать лет он не раз обвинял себя в произошедшем. Он передал Тони все полномочия, не контролировал его действия, не заглядывал ему через плечо. Он не разглядел ни единого сигнала надвигавшегося предательства, хотя любой, у кого есть хотя бы чуточку мозгов и два уха, уже давно бы насторожился. Хуже того: он доверился ему, этому бессердечному карьеристу, вероломному и бессовестному лизоблюду. Он купился на эту ложь: Я все сделаю сам, зачем тебе тратить время, поручи мне. Каким же он был идиотом.

Его могло извинить только то, что в то время им полностью овладевало горе. Он только что потерял своего единственного ребенка, и потерял так нелепо и страшно. Если бы он только… если бы он не… если бы он узнал сразу…

Нет, эта рана еще болит. Не думай об этом, говорит он себе, застегивая рубашку. Абстрагируйся. Отстранись. Представь, что это был фильм.

Даже если бы этого не случилось, — о чем так больно размышлять, что лучше этого не делать, — его все равно подсидели бы. Феликсу было удобно, что все бытовые вопросы, связанные с фестивалем, решает Тони. Сам Феликс занимал пост художественного руководителя и пребывал на пике таланта, как неизменно писали в рецензиях; стало быть, ему следовало посвятить свое время и силы высоким целям, как не уставал повторять тот же Тони.

И он посвятил себя высоким целям. Создать спектакли, которые будут самыми яркими, самыми зрелищными, самыми вдохновенными и грандиозными, самыми оригинальными и возвышенными образчиками театрального искусства. Поднять планку выше Луны. Превратить каждый спектакль в незабываемый опыт для зрителя. Чтобы зрители в зале сидели как околдованные и выходили из театра, пошатываясь, словно пьяные. Превратить фестиваль в Мейкшавеге в эталон, на который будут равняться все остальные театральные фестивали.

Это были поистине великие цели.

Для их достижения Феликс собрал самых талантливых и квалифицированных специалистов, которых сумел завлечь в Мейкшавег. Он нанимал лучших, вдохновлял лучших. Или лучших из тех, кого мог позволить. Он тщательным образом отбирал весь технический персонал, художников по свету, звукорежиссеров. Он выискивал не имеющих себе равных художников по костюмам и декорациям. Он убеждал, завлекал, очаровывал. Он решил для себя, что в его постановках должны быть заняты лучшие из лучших. Если возможно.

Все это требовало денег.

Поиском денег занимался Тони. Неблагородное занятие: деньги были всего лишь средством для достижения цели, а цель была запредельной. Это знали они оба. Феликс, чародей-небожитель, и Тони, занимающийся земными делами помощник и золотодобытчик. Это было рациональное разделение обязанностей, в соответствии с их талантами. Как говорил Тони, каждый делает то, что умеет.

Идиот, бранит себя Феликс. Он был на вершине своего могущества, и это ослепило его. В этом и таилась опасность, ведь с вершины есть лишь один путь: вниз.

Тони как-то уж слишком охотно освободил Феликса от нудных обязанностей, которые тот всей душой ненавидел, как то: присутствовать на приемах, умасливать спонсоров и патронов, панибратствовать с членами Правления, выбивать финансирование на различных уровнях правительства и составлять отчеты об эффективной работе. Таким образом, говорил Тони, Феликс может посвятить все свое время действительно важным делам: глубокомысленному сценарию, новаторским идеям по освещению сцены и выбору правильного момента, когда обрушивать дождь из блестящего конфетти, которое он так гениально использует для оформления спектаклей.

И режиссуре, конечно. Каждый сезон Феликс ставил одну или даже две пьесы. А иногда сам играл главную роль, если его привлекал персонаж. Юлий Цезарь, король Лир, Тит Андроник. Каждый раз — настоящий триумф. В каждой из этих ролей! В каждой его постановке!

По крайней мере, триумф с точки зрении критиков. Зрители и даже патроны иногда возмущались. Полуголая, истекавшая кровью Лавиния в «Тите Андронике» была вопиюще натуралистичной, негодовали они; это было оправданно, возражал им Феликс, находя оправдание в самом тексте пьесы. Откуда в «Перикле» вдруг появились космические корабли и космические пришельцы вместо парусников и заморских стран? Почему у богини Луны Артемиды голова богомола? Хотя, как сказал Феликс в свою защиту на заседании Правления, именно так и должно было быть, если дать себе труд подумать. А Гермиона из «Зимней сказки», которая стала вампиром, вернувшись к жизни! Ее освистали в прямом смысле слова. Феликс был в восторге: вот это эффект! Кто еще делал такое? Никто не делал! Где есть порицание, там есть жизнь!

Эти блистательные эскапады, эти полеты фантазии, эти сокрушительные триумфы были детищем раннего Феликса. Порождения безудержного ликования, упоения и восторга. Все изменилось незадолго до переворота, учиненного Тони. Мир омрачился, и омрачился внезапно. Вой, вой, вой…

Но выть он не мог.

Надя, супруга Феликса, покинула его. Со дня их свадьбы прошло чуть больше года. Для него это был поздний брак — и неожиданный. Он и не знал, что способен так сильно любить. Он только начал открывать ее многочисленные достоинства, только начал узнавать ее по-настоящему, как вдруг она умерла от скоротечной стафилококковой инфекции сразу после рождения дочери. Такое случается, даже при современном уровне развития медицины. До сих пор он пытается сохранить в памяти ее образ, оживить ее в воображении, но с годами она отдалилась, выцвела, как старый снимок. Остался лишь контур; контур, который он заполняет печалью.

Так Феликс остался один с новорожденной дочерью на руках, сего Мирандой. Миранда: как еще можно было назвать девочку, у которой нет матери, а есть только немолодой, слепо ее обожавший отец? Она удержала его на краю, не дала погрузиться в хаос. Он старался держаться как мог. Получалось с трудом, но он все-таки справился. Не без помощи, да. Он нанял несколько нянь — он бы не обошелся без женской руки, потому что не знал, как ухаживать за младенцем. И еще потому, что не мог быть с Мирандой все время, хотя он проводил с ней каждую свободную минуту, которых выдавалось не так уж и много.

Она его очаровала сразу и навсегда. Он глядел на нее и не мог наглядеться. Маленькое совершенство. Ее глаза, ее пальчики! Чистый восторг! Когда она начала говорить, он взял ее в театр. Такая умница, она сидела спокойно и вбирала в себя происходящее на сцене, не ерзала в кресле и не скучала, как скучал бы и ерзал обычный двухлетний ребенок. У него были планы: когда она подрастет, они вместе отправятся в путешествие. Он покажет ей мир, научит всему, что знал сам. Но потом, когда ей было три года…

Высокая температура. Менингит. С ним пытались связаться, но он был на репетиции и строго-настрого приказал его не беспокоить. Няньки, смотревшие за Мирандой, не знали что делать. Когда он наконец вернулся домой, там были слезы, истерики, снова слезы, а потом он отвез дочь в больницу, но было поздно. Уже слишком поздно.

Доктора сделали все, что могли: все дежурные фразы были произнесены, все оправдания озвучены. Но ничто не помогло, а потом она умерла. Ушла, как принято говорить у них. Но если ушла, то куда? Она не могла просто исчезнуть из мира. Он отказывался в это верить.

Лавиния, Джульетта, Корделия, Пердита, Марина… Все они потерянные дочери, которые «ушли», но некоторых удалось вернуть. Почему не его Миранду?

Что делать с таким необъятным горем? Оно было, как колоссальная черная туча, нависшая над горизонтом, или скорее как снежная буря. Нет, оно совсем не поддавалось сравнению. Он не мог одолеть эту громаду. Ее надо было преобразовать в нечто иное, или попытаться отгородиться от этой боли.

Сразу после похорон, как только маленький, вызывающий жалость гроб опустили в землю, Феликс ринулся в «Бурю». Уже тогда он понимал, что это было бегство от действительности. Но оно могло стать возрождением.

Он уже представлял, как Миранда из «Бури» станет дочерью, которую не потеряли; маленький ангел-хранитель, единственная радость изгнанного отца, спасшая его от отчаяния, когда они плыли по темному морю в полусгнившем челне. Она не умерла. Она выросла и превратилась в прелестную девушку. То, чего Феликс лишился в жизни, он еще мог мельком увидеть в своем искусстве: пусть лишь краешком глаза.

Он создаст достойное оформление для своей возрожденной Миранды, которую вызовет к жизни силой воображения. Он превзойдет сам себя как режиссер и актер. Он раздвинет границы возможного, придаст реальности нужное ему звучание. Он хорошо помнит, как это было. Он взялся за дело, охваченный лихорадочным жаром отчаяния, но разве искусство рождается не из отчаяния? Разве искусство не есть вызов смерти? Стоя на крою пропасти, ты бросаешь ей вызов, показывая средний палец. Он уже знал, что его Ариэля будет играть трансвестит на ходулях, который в ключевых сценах преображается в гигантского светлячка. Его Калибан будет шелудивым бомжом — чернокожим или, может быть, из коренных канадцев — и паралитиком, передвигающимся по сцене на гигантском скейтборде.

Стефано и Тринкуло? Эту парочку он еще не проработал, но у них точно будут гульфики и шляпы-котелки. Тринкуло может жонглировать предметами, подобранными на берегу волшебного острова, к примеру дохлыми кальмарами.

Его Миранда будет бесподобна. Юная дикарка, какой она, разумеется, и должна быть. Пережившая кораблекрушение трехлетним ребенком, она двенадцать лет носилась по острову — и, скорее всего, босиком. Откуда бы там взяться обуви? У нее на ногах наверняка были мозоли, похожие на подошвы сапог.

После долгих и утомительных поисков, в ходе которых он отвергал девушек, которые кроме своей юности и приятного личика не имели больше никаких достоинств, он остановил свой выбор на одной бывшей гимнастке-юниорке. Она начинала еще ребенком и дошла до серебряной медали на чемпионате Северной Америки, после чего поступила в Национальную театральную школу. Сильная, гибкая, худая, как щепка, энергичная, пылкая и упорная, она тогда только-только входила в пору цветения. Ее звали Анна-Мария Гринленд. Ей лишь недавно исполнилось шестнадцать. У нее была совсем небольшая актерская подготовка, но Феликс знал, что с ней он сможет добиться того, что ему нужно. Игры такой свежей и безыскусной, что это будет уже не игра. Это будет реальность. Через Анну-Марию его Миранда вернется к жизни.

Сам Феликс сыграет Просперо, ее любящего отца. Отца, который заботится о своей дочери — может быть, слишком ее опекает, но лишь потому, что желает ей только добра. Он будет мудрым, мудрее Феликса. Хотя даже мудрый Просперо глупо доверился своим близким и погрузился в магические науки, позабыв обо всем остальном.

Волшебную мантию Просперо сошьют из звериных шкур, не из натуральных мехов и даже не из искусственных имитаций, а из выпотрошенных мягких игрушек. Белки, зайчики, львы, тигры, несколько медвежат. Дикие звери символизируют стихийную, первобытную природу сверхъестественных сил Просперо. Феликс заказал набор искусственных листьев, ярко раскрашенных перьев и золоченых цветов, которые собирался вплести среди плюшевых шкурок, чтобы придать своей мантии дополнительный шик и смысл. Магический посох он нашел в антикварной лавке: элегантная трость времен королей Эдуардов с набалдашником в виде серебряной лисьей головы с глазами, предположительно сделанными из нефрита. Она была коротковата для чародейского посоха, но Феликсу нравилось смешивать эксцентричность и сдержанность. Такой реквизит придает ключевым сценам долю здоровой иронии. В самом конце, в эпилоге Просперо, на сцене запылает закат, а сверху посыплются блестки-конфетти, как снег.

Это будет непревзойденная «Буря»; его лучшая постановка. Он был одержим ею еще тогда. Теперь он понимает. Это было его наваждение, его навязчивая идея. Его Тадж-Махал, величественный мавзолей, возведенный для тени ушедшей возлюбленной. Или богатый, украшенный драгоценными камнями ларец — вместилище праха. Но не только, не только… Потому что внутри зачарованного пространства, которое он создавал, его Миранда будет жить снова.

Тем больней был удар, когда все рухнуло.

Отесса Мошфег. Эйлин

  • Отесса Мошфег. Эйлин. — М.: Эксмо, 2017. — 288 с.

Критика крайне смело сравнила Мошфег одновременно с автором романа «Исчезнувшая» Гиллиан Флинн, Владимиром Набоковым и Федором Достоевским. Мастерски создающий напряжение стиль, бескрайняя декабрьская метель вокруг героев и особенный налет безнадеги — пресса ждет следующего романа Мошфег, прямо как ее героини ожидают Рождества.

По случайности Отессу Моштег в России не издавали, но за рубежом это одна из первых писательниц на литературной сцене. Роман «Эйлин» вышел в финал Букеровской премии 2016 года. Прозу автора можно поставить в один ряд с нашумевшей «Маленькой жизнью», когда события и сюжет романа хлещут тебя по щекам и действуют, как отрезвляющий душ, но при этом абсолютно необходимы, чтобы познать себя и увидеть Идею (именно так, с большой буквы). Это история великого принятия себя, маленького человека и его подвига.

 

ЭЙЛИН

1964

Я выглядела точь-в-точь как девушка, которую можно увидеть в любом городском автобусе. В руках библиотечная книга в ледериновом переплете — наверное, что-то о растениях или географии; на светло-каштановые волосы, вероятно, натянута тонкая нейлоновая сетка. Вы могли бы принять меня за студентку медицинского училища или машинистку, отметить нервные движения рук, постукивание ногой, прикушенную нижнюю губу. В моей внешности не было ничего необычного. Мне легко сейчас вообразить эту девушку: странную, молодую и тусклую версию меня самой. В руках — старомодная кожаная сумочка или маленький пакетик арахиса, который я ем по одному орешку, катая их между затянутыми в перчатку пальцами. Вот я втягиваю щеки и тревожно смотрю в окно. Утреннее солнце высвечивает тонкий пушок на лице, который я пыталась замаскировать при помощи компакт-пудры — слишком розового оттенка для моей бледной кожи. Я была тощей и угловатой, движения — ломкими и нерешительными, а поза — всегда неудобной, застывшей. У меня были крупные черты лица, а широкие, бросающиеся в глаза ямки от подростковых прыщей мешали увидеть, какая радость или безумие могли скрываться за этой убийственно-холодной новоанглийской внешностью. Если б я носила очки, то могла бы сойти за интеллигентку, но я была чересчур нетерпелива, чтобы быть по-настоящему интеллигентной. Можно было бы решить, что мне нравится тишина закрытых комнат, что я ищу покоя в скучном безмолвии, что мой взгляд медленно скользит по газетам, стенам, тяжелым занавесям, но никогда по-настоящему не отрывается от того, что как-то выделяется в моих глазах, — от книги, стола, дерева, человека… Однако я не любила спокойствие. Я не любила тишину. Я ненавидела почти все. Я постоянно была ужасно несчастной и злой. Я пыталась совладать с собой, но это делало меня еще более неуклюжей, несчастливой и сердитой. Я была как Жанна д’Арк или Гамлет, но родилась в неправильной жизни — в жизни, где я была никем, ненужной, незаметной. Лучше и не скажешь: тогда я не была собой. Я была кем-то другим. Я была Эйлин.

И тогда — это было пятьдесят лет назад — я была ханжой. Просто посмотрите на меня тогдашнюю. Я носила плотные шерстяные юбки длиной ниже колена и толстые чулки. Я всегда застегивала свои пиджаки и блузки на все пуговицы. Я не была девушкой, на которую оглядываются прохожие. Однако в моей внешности не было ничего по-настоящему неправильного или уродливого. Полагаю, я была просто среднестатистической девушкой, юной и милой, но в то время считала себя худшей из худших: уродливой, отвратительной, не подходящей для этого мира.Такой, что привлекать к себе внимание казалось попросту нелепым. Я редко носила украшения, никогда не пользовалась парфюмерией, никогда не красила ногти. Иногда я надевала колечко с крошечным рубином — оно когда-то принадлежало моей матери.

Живые книги весны

Ожидаемые весенние новинки детских издательств как на подбор посвящены экологии, миру природы и его непростым отношениям с миром индустриальным. Эта закономерность стала заметна только при оформлении обзора, и значит, тема не просто модна, а действительно кажется важной издателям, чьи книги адресованы детям. Мы подготовили для вас подборку таких «живых» книг, пробуждающих воображение, фантазию, сострадание к героям и желание изменить мир в лучшую сторону.

 

  • Николай Голь. Ух и друзья. — Август, весна; Детское время, весна

В апреле известному поэту, переводчику, драматургу и детскому писателю Николаю Голю исполняется 65 лет, и для всех нас издание его новой книги станет настоящим подарком! Главные герои детективной сказочной повести — лесные жители, обитатели Старого Логова — чудесного и веселого леса на окраине большого города. Роль Шерлока Холмса отведена волчонку по имени Ух, а его верный напарник — кролик Морковкин — почти как доктор Ватсон помогает другу в расследовании увлекательных дел. Им помогают изобретатель Архимед Кузьмич Пифагоров, маленький Медведь со своей бабушкой Большой Медведицей и даже Внутренний Голос! Героям книги вместе с юными читателями (школьниками младших и средних классов) предстоит повстречать в лесу инопланетян, поломать голову над таинственным медом, научиться верить друзьям, думать и анализировать.

 

 

  •  Джеймс Паттерсон. Дом роботов. — Карьера Пресс, весна
  • Джеймс Паттерсон. Охотники за сокровищами. — Карьера Пресс, весна

Еще один юбиляр этой весны — Джеймс Паттерсон (James Patterson), в марте ему исполняется 70 лет. Он попал в книгу рекордов Гиннеса как автор, чьи книги чаще всего становятся бестселлерами New York Times. Паттерсон считает, что только родитель может по-настоящему привить ребенку любовь к чтению, и старается создавать литературу, которая может в этом помочь.

В издательстве «Карьера Пресс» готовятся к выходу его книги «Дом роботов» и «Охотники за сокровищами».

В доме обычного мальчика Сэмми Хейс Родригеса живет целая толпа роботов: Молния стрижет лужайку, господин Тридоблеска постоянно убирается, хвостатый МакХвать сторожит дом. Однажды один из роботов отправляется вместе с мальчиком в школу и становится там очень популярным, а когда эту новоявленную звезду похищают, Сэмми с друзьями решает найти его и вернуть домой. Не правда ли, немного напоминает «Электроника»?

Главные герои книги «Охотники за сокровищами» — брат и сестра Бик и Бек — живут на двадцатиметровом паруснике и помогают папе с мамой искать исторические артефакты на дне океана. Но однажды им приходится отправиться на поиски собственных родителей и при этом не только найти множество ценностей, но и разгадать различные загадки. Бик рассказывает эту увлекательную историю, а Бек рисует динамичные скетчи, и поэтому книга очень напоминает комикс.

 

 

  •  Торбен Кульманн. Город Кротов. — Карьера Пресс, март

Настоящая находка для родителей и педагогов, желающих всерьез говорить с детьми об экологии. Художник Торбен Кульманн, несмотря на молодость, уже известен во всем мире. Он изучал графический дизайн и технику книжной иллюстрации в Гамбургской высшей школе, и это заметно: его дипломный проект в виде книжки-картинки сразу сделал его лауреатом многих национальных конкурсов и обладателем нескольких премий в Германии. После завораживающих мышиных историй Торбена Кульмана «Линдберг» и «Армстронг», после невероятных полетов над Землей и Луной пришло время опуститься под землю, в город Кротов (Moletown). Это рассказ о том, как кроты решили освоить очаровательную поляну, соорудили транспортную сеть, придумали технологичные дома, разработали многочисленные системы. За этой увлекательной инженерной работой они не заметили, когда их луг перестал быть таким же прекрасным, как раньше…

 

  • Карина Схапман. Мышкин дом. Самми и Юлия в парке развлечений. — Пешком в историю, весна

Книга еще об одном жилище — увлекательное путешествие по мышиному домику и парку развлечений. Мышкин дом — это серия книг про Самми и Юлию. И детям, и взрослым понравится разглядывать фотографии домика, построенного из простых материалов — картонных коробок, папье-маше, обрезков ткани. Одних только комнат — целых сто! А еще коридорчики, прихожая, балконы… После чтения о мышиных приключениях обязательно захочется построить собственный Мышкин дом. Этому можно научиться на сайте Студии Схапман.

 

 

  • Сандро Наталини. История жизни: от первичного бульона до наших дней. — Пешком в историю, весна

Жизнь на нашей планете зародилась миллиарды лет назад в морской воде. Тогда из множества органических веществ возникли первые формы жизни, которые можно назвать нашими очень дальними предками. Необычайные превращения, ну и, конечно, сотни миллионов лет эволюции привели к появлению самых разных животных и человека! Книга рассказывает не только о возникновении и развитии жизни, но и о том, почему древняя многоножка вырастала до метра длиной, с какой скоростью бегал тираннозавр, что общего между китом и оленем, и о других занимательных фактах.

 

  • Барнетт Мак. Волшебная пряжа. — Карьера Пресс, март

Первая книга Барнетта Мака — и сразу же отмечена премией Калдекотта (премия Американской библиотечной ассоциации за лучшие литературно-художественные произведения для детей и юношества) и другими наградами. Художник Джон Классен, создавший прекрасные рисунки к книге, — не только иллюстратор, но и аниматор: он один из создателей мультипликационных фильмов «Кунг-фу Панда» и «Каролина». В «Волшебной пряже» Классен поселил уже узнаваемых героев — зверей из книги «Где моя шапка?», но это уже совсем другая история.

В черно-белом городе, засыпанном снегом и сажей, девочка Анабель находит коробочку с разноцветной пряжей и вяжет для себя и друзей другой, цветной мир. Счастье, что пряжа не кончается. Но без злодея, крадущего коробочку с пряжей, эта история не была бы такой жизненной и захватывающей. Интересно, что черно-белые рисунки созданы с помощью черных чернил и гуаши, а цветное вязание — из отсканированной текстуры радужного свитера.

 

  • Станислав Востоков. Брат-юннат. — Белая Ворона/Albus Corvus, апрель

Жизнь в Ташкентском зоопарке бьет ключом: канюк требует корма, пеликанам пора стричь крылья, а вредный журавль по кличке Журик так и норовит побольнее клюнуть. Брат-юннат знакомится с суровыми буднями зверинца под чутким руководством зоотехника Сергея. В этой юмористической повести Станислав Востоков рассказывает о том, как начиналась его карьера натуралиста в 90-е годы.

Иллюстрации к книге созданы замечательной художницей Верой Цепиловой. Ее мастерские анималистичные рисунки знакомы читателям Станислава Востокова по книге «Кум Королю», они отмечены на Всероссийском конкурсе «Образ книги» в номинации «Лучшие иллюстрации к произведениям для детей и подростков».

 

 

  • Маргарита Ковалева. Витославлицы: путеводитель-игра по музею деревянного зодчества. — Фордевинд, апрель

Серия «Путеводители для детей» издательства «Фордевинд» широко известна среди читателей. Настоящими хитами стали книги о Петербурге и его окрестностях, путеводитель по Золотому кольцу и Великому Новгороду и вышедшая уже в этом году книга «Метро Петербурга: путеводитель-игра по станциям». Поэтому нет сомнений, что и книга-квест по Витославлицам — Новгородскому музею под открытым небом — тоже долгожданна для всех, кто любит путешествовать и открывать новое. Она раскроет секреты закоулков Витославлиц, превратит читателя в историка, этнографа и археолога, расскажет про обычаи и традиции, игры и обряды, ремесла и крестьянский быт наших предков.

 

  • Анастасия Орлова. Маленький-маленький ветер. — Гриф, весна

Вот-вот выйдет из печати яркая, наполненная отличными стихами книга детского писателя Анастасии Орловой — лауреата премии имени С. Я. Маршака в номинации «Дебют в детской литературе» за книгу «Яблочки-пятки» (2013). Новая книга Орловой «Маленький-маленький ветер» уже не сверкает голыми пятками — она «обута» в чудесные розовые сандалики. От нежнейших стихотворных строчек — мурашки, как от маленького ветерка, возникшего от движения золотых крылышек насекомого. Сочная пастель Марины Кутявиной — это не просто иллюстрации к стихам, а отдельные маленькие истории, составленные из фруктов, цветов, бабочек, птиц, трав, древесных ветвей.

 

Иллюстрация на обложке статьи: Akira Kusaka

Надежда Каменева

О его демонах, или 5 высказываний Эдуарда Лимонова

В петербургском Доме Книги 17 марта Эдуард Лимонов ответил на вопросы читателей и рассказал о своем новом романе «…И его демоны». По мнению автора, между фикшеном и нон-фикшеном нет разницы, зато она есть между писателями и графоманами.

 

О новом романе «…И его демоны»

Это один из эпизодов жизни человека — «председателя», потому что он председатель политической партии. И у него огромные проблемы: он оказывается одной ногой на том свете — обнаружена гематома между двумя полушариями, он уже еле двигает левой рукой и, в общем, загибается. Попадает в реанимацию, и там ощущения довольно неприятные. Вот те, кто побывал в реанимации или на том свете, понимают, насколько это как-то жутковато и не по себе. Особенно, например, для человека, который никогда ничем не болел, и вдруг он оказывается в таком состоянии, когда уже хромает и не может шнурки завязать на ботинках.

Но это не грустная история, это скорее такая гротескная история, когда протагонист (сейчас не модно говорить «герой книги»), основное действующее лицо вдруг обнаруживает себя в каком-то мире параллельном, рядом, и видит, что его жизнью управляют совершенно иные силы. Доселе он, может, их и встречал, он вспоминает всю свою жизнь: какие были случаи, когда эти иррациональные силы, его демоны (можно назвать их по-другому, как угодно), бесы — когда они вторгались.

Тут дается различная расшифровка реальности с точки зрения того, что происходит. Одновременно он в этом кошмаре умудряется влюбиться в медсестру. Начинается разгул демонов, бесов и медсестер, <…> весь этот лубок. Вспоминает он какие-то свои предыдущие жуткие истории: и в тюрьме он был, и еще где-то он был, и в него стреляли, а тут он замышлял вооруженное восстание, в общем, черт знает что.

Это на самом деле, по-моему, интересно и гротескно и, в общем, не грустно абсолютно. Это просто… на самом деле здесь доказательство, что, помимо того, что мы наблюдаем в жизни, существуют еще какие-то силы, которые вот где-то работают. Я думаю, что тут не надо быть очень избранным, не надо быть умным, не надо быть известным, а просто надо приглядываться к своей собственной жизни, и вы убедитесь, что есть масса каких-то странных происшествий, которые проходят через всю вашу жизнь, мою жизнь, жизнь героя этой книги и так далее. Это моя, по-моему, шестьдесят третья, что ли, книга.

О закономерностях читательского интереса

— Считается интересным, когда рассказывают, говорят о каких-то вещах таких, знаете, темных сторонах. И у вас книга называется «…И его демоны». Почему именно демоны? Почему не про ангелов?

— Ну, во-первых, вы посмотрите, людям нравятся страшные приключения, какие-то необыкновенные. А если ангелы, это не страшно. Это какие-то слащавые, сиропные приключения, розовые цвета, белые крылья, теряющие перья. Нет, это не проходит. Людям ужасно нужна злая сила. На чем держится любая… Ну, смотрите, опера «Лебединое озеро». Там кто главный? Главная — страшная черная фея. Не белая фея, а черная. Людям нравятся пережившие трагедии, им нравятся трагедии, им нравятся отравленные или отравившиеся мужчины из-за женщины на чердаках или, напротив, женщины, утопившиеся из-за мужчин. Должны быть страсти. Поэтому демоны. Демоны — это расчетливо, это правильно, это выгодно. Это действует.

— То есть чем страшнее, тем интереснее?

— Да дело не в том, что страшнее. Должна быть интрига. Человек устроен так, что ему заманчиво смотреть на то, что происходит.

Об отсутствии границы между художественной и нехудожественной литературой

— У вас не было мысли написать книгу не публицистическую, а художественную об украинском кризисе?

— Я, во-первых, по заказу не работаю, а делаю то, что я считаю нужным откровенно. Я написал книгу, она состоит из (сейчас это модно, но я не поэтому писал) постов в моем «Живом журнале». Она называется «Киев капут», она издана, ее можно прочесть. Это наш с вами дневник, вот то, что мы видели за последние два года, больше даже. И это честные записи: когда человек пишет сегодня и не знает, что будет завтра. И я многие вещи предугадал.

— Но вопрос был именно про художественную книгу.

— Я сказал, я написал «Киев капут», а художественное от нехудожественного сегодня ничего не отличает. Это старомодно. Что такое художественная книга? Нехудожественная так: такой-то такой-то, фамилия, инициалы, 28 лет, вышел из подъезда, и его сразила шальная пуля. А художественная: был серый рассвет, он, мужчина, одетый <…>, вышел; ноги его взметали тучи грязи, дождя. Вот вам художественная, а вот та не художественная.

Об отличии писателя от графомана

— Чем, по-вашему, писатель отличается от графомана?

— Я думаю, ничем. Если хотите — упорством. Графоман, может быть, в один прекрасный день, когда ему все вокруг говорят: «Ты графоман, ты графоман, ты графоман», бросает писать. А писатель, если ему говорят: «Ты графоман, ты графоман, ты графоман», — он не бросает и пишет. Это шутка. А на самом деле, по-моему, талант. Это понятно. Если человек вносит нечто свое, что-то окрыленное, что-то невероятное, то, чего ты доселе не слышал.

О неподходящем для литературы времени

Сейчас не время мировой литературы вообще, не только российской. Сейчас плохое время для этой профессии. Потом, у нас, знаете, путают писателя с переделкинским сидельцем, который за скрипучим столом, как Солженицын, сидит там что-то пишет. Время изменилось. Время кипит вокруг, бурлит, шумит.

Анна Гулявцева

Важные годы

  • Этгар Керет. Семь тучных лет. — М.: Фантом Пресс, 2016. — 224 с.

Чтобы выйти из зоны литературного комфорта, нужно сначала туда войти. У Этгара Керета давно получилось это сделать. Короткие рассказы еще в начале нулевых вознесли его на пьедестал, где крупными буквами написано: «главный писатель Израиля». И, как и Меер Шалев, который по праву делит с ним это звание, он популярен далеко за пределами своей маленькой страны.

Однако, в отличие от многих авторов, привыкших писать в одном жанре и не жаждущих ничего менять, Керет продолжает развиваться. Он пишет сценарии, которые получают призы на кинофестивалях, стихи и пьесы. В 2016 году вышла его книга документальной прозы «Семь тучных лет». Она написана на английском и не будет переведена на иврит — родной язык писателя. Слишком личная, она населена по-довлатовски узнаваемыми персонажами. Мешать их комфорту, выйдя из зоны своего, Керет не готов.

«Семь тучных лет» — это короткие зарисовки Керета о полных тревог и терзаний годах между рождением его сына и смертью отца. Один год — несколько историй: ими автор готов поделиться только с «незнакомцами». Повседневность, которая порой абсурднее любого литературного сюжета, Керет описывает со свойственной ему легкостью — именно за этот тон многие любят его рассказы:

Мой сын — Просветленный: как человек, много читавший о буддизме, прослушавший две-три лекции всяких гуру и даже переболевший однажды поносом в Индии, я должен заявить, что мой грудной сын — единственный среди моих знакомых, кто сумел достичь Просветления. Он действительно живет в настоящем: он никогда не хранит обиды, никогда не боится будущего. Собственное эго совершенно ему не указ. Он никогда не пытается защитить свою честь и не требует признания своих заслуг.

Керет во многом — израильский Довлатов. Столь же остроумный, наблюдательный и всегда немного грустный. Однако, в отличие от Сергея Донатовича, у которого были не самые простые отношения с действительностью, Керету в своем мире хорошо. Пишет ли он о войне, ортодоксальной сестре, раздаче автографов — его не оставляет ирония и, что особенно интересно, любовь. К писательству, к своей семье, к дорогой, но такой непредсказуемой стране. Обычные дни, бытовые вещи, понятные человеческие переживания за счет искренности приобретают глубину, показывают свое «двойное» дно:

Когда мы наконец встаем, Лев спрашивает, где ракета. Я машу туда, где был взрыв.

— Судя по звуку, грохнуло недалеко от нашего дома, — говорю я.

— О-о-о-о, — разочарованно тянет Лев. — Теперь Лаав, наверное, опять найдет осколок. Вчера он принес в школу кусок железки от ракеты, на ней был знак фирмы и название по-арабски. Ну почему она так далеко взорвалась?

— Лучше далеко, чем близко, — говорит Шира, стряхивая с брюк песок и муравьев.

— Лучше всего, если бы она взорвалась так далеко, что с нами ничего не случилось бы, и так близко, что я насобирал бы осколков, — резюмирует Лев.

Керет — атеист, его брак не признается ни раввинами, ни государством, а война в его стране не затухает ни на один день. Но для того, чтобы узнать его политическую позицию по тому или иному вопросу, лучше прочитать многочисленные интервью, а не эту книгу. «Семь тучных лет» про другое: про то, как человек ездит, ест, разговаривает с людьми, гуляет, играет в Angry Birds — просто живет в предложенных обстоятельствах:

— Почему эта игра так вам нравится? — спросила она.

— Мне нравятся странные звуки, когда птица врезается, — захихикал Лев.

— Мне нравятся физико-геометрические аспекты, — пожал плечами я. — Расчеты углов, все такое.

— Мне нравится убивать, — прошептала моя жена дрожащим голосом. — Разрушать здания и убивать. Это так весело.

— Игра очень положительно влияет на координацию. — Я все еще пытался смягчить эффект.

— Смотреть, как этих свиней разносит на куски и как их дома рушатся, — продолжила жена, уставившись зелеными глазами в бесконечность.

На русском книга о том, «как быть Этгаром Керетом», читается прекрасно, в том числе потому, что автору повезло с переводчиком. Писатель, который работает с материалом другого писателя, часто предлагает свою версию текста, а не передает изначальный текст. Но Линор Горалик — не тот случай. Она уже переводила рассказы Керета, ей самой близка короткая форма и понятны израильские реалии. Те, кто обращался к оригиналу, отмечают внимательное отношение Горалик к тексту, верную передачу лексики и сохранение важных оттенков смысла. Как пишет в рецензии для «Коммерсаната» Анна Наринская, цитируя «Семь тучных лет», «не испытываешь угрызений совести»:

С религией дела мои обстоят так: у меня нет Бога. Когда я себе нравлюсь, мне никто не нужен, а когда мне хреново и внутри у меня разверзается огромная пустая дыра, я просто знаю, что Бога, способного ее заполнить, никогда не было на свете и не будет.

Еще долго после прочтения книги, открываешь то одну, то другую страницу, перечитываешь отдельные абзацы, зачитываешь вслух кому-нибудь важному: «Смотри, как это у него здорово получилось». А еще делаешь это для себя: чтобы еще раз ощутить израильское тепло, точность выбранных слов, простое сопереживание.

Валерия Темкина