Метка: молодые авторы

Сергей Шпаковский родился в 1990 году. Живет в Москве. Книжный обозреватель, редактор. Работал с «Книжным обозрением», «Свободным доступом», «Литературой», «М24». Пишет для It Book, «Прочтения», «Союза».
Рассказ «Просветление» публикуется в авторской редакции.
 

ПРОСВЕТЛЕНИЕ

Надо бы что-нибудь изменить. Бросить курить или начать. Или прийти на занятия, предположим, какие-нибудь. Ну, на йогу, например. Вот позанимался — и то сделал, и это. Преподаватель такой хороший. И говорит хорошо. О добром, светлом и вечном. Выходишь ты такой из зала и думаешь, как же хорошо жить. И жизнь хороша. И настроение, прости Господи, улучшилось. Ходишь ты такой потом по улицам, улыбаешься прохожим. И так тебе хорошо. Рассказываешь всем — мол, очень хорошо. И практика хорошая, и преподаватель отличный, и результат прекрасный. А после приходишь на работу. И снова все так себе. Не ужасно, конечно, но и не восторг. Но вот рабочий день, значит, кончился. Приходишь, значит, домой. Звонишь. Кому-нибудь там, на другом конце.

— А я вот сегодня на йогу ходил первый раз.

— И как?

Спрашивают, нужно отметить, из вежливости. Потому что все уже ходили, только ты не ходил. Ну а ты им такой рассказываешь, значит.

— Ну как? Понравилось очень. Отличный тренер. Тело хоть свое начал чувствовать.

— Хорошо, — говорят с другой стороны.

— Ну и настроение сразу отличное. В восторге прям.

— Хорошо, — говорят с другой стороны.

— Думаю покупать абонемент. Не так уж и дорого. Всего ?*№ в месяц. А если по одному уроку оплачивать, то :$& за полтора часа.

— Хорошо, — говорят с другой стороны.

— Ну а ты что думаешь?

— Хорошо, — снова произносят там, где-то.

Поговорил вот ты значит с кем-то в Северном Чертаново, хотя сам в Алтуфьево. Поговорил вот, а удовольствия не получил. Хотя утром на йоге, когда медитировал, казалось, что весь мир любишь. А вот теперь поговорил с Южным округом и уже не уверен, что любишь хоть кого-нибудь. И звонишь еще куда-нибудь. Можно даже и в Петербург позвонить. Или в Саратов, например. Правда они там все уже йогой позанимались. Вообще все. И там, и там тоже. В Пермь можно набрать — есть там один дружок. Он точно не занимался.

— Привет. Ты как там? Все дома сидишь? Лентяй. А я вот на йогу сегодня ходил.

— На йогу?

— Ага.

— И как?

Надо отметить, что дружок в Перми спрашивает только так, из вежливости. Друзья все-таки. И служили вместе, и работали, может быть даже в детский сад один и тот же ходили. Ты в 15-ый, и он в 15-й. Только ты тут, в Москве, а он там, в Перми. Но номер один и тот же.

— Ой, знаешь, отлично. Отлично с большой буквы! И тренер прекрасный, и занятия восхитительные.

— Понятно. А что за тренер?

— Да ты не знаешь. Игнатом зовут. Но ты не знаешь.

— Это такой с хвостом? Ну блондин лет наверное тридцати. С хвостом. На ноге еще татуировка с каким-то иероглифом. И на запястье что-то на латыни.

— Ну да.

— А я у него в Новосибирске учился. Он так себе. Третьего плана преподаватель. Бывали и получше.

— Ты что, тоже йогой занимался?

— Ну да. Все же уже занимались.

Так вот. В Перми даже ленивые уже пробовали йогу. Один ты ничего не пробовал. Надо бы кофе себе сварить, а то грустно даже как-то. А ведь казалось, что лучше некуда. На занятиях то думал, что все — просветление, озарение, нирвана. Оказывается, даже ленивые уже практикуют. Только ты еще нет.

Но надо же с кем-то поделиться. Тем, как было утром хорошо. Приехал в соседний район, прошел 170 метров от метро до здания, где находится школа, зашел в школу, проводили в раздевалку, показали где зал, началось занятие и как сразу стало хорошо. И вот только потом, через три часа, когда уже пришел на работу, вот тогда стало по-настоящему не очень. Не ужас, конечно, но уж точно не восторг. Хотя ничего, вроде справился. Надо с кем-то поделиться. И вот звонишь, значит, в Краснодар. В Краснодаре хорошо. Ты там был и тебе понравилось. Там должны оценить — раз тебе понравилась и йога, и город Краснодар, и жители города тоже ничего так, значит другу в Краснодаре должна понравиться новость про твои занятия йогой. Обязательно.

— Да, вот на йогу сегодня сходил.

— Молодец, и как тебе?

— Отлично. Прям полтора часа чистого удовольствия. Прям рай на земле. Восторг прям, короче.

— Ну, хорошо.

Вроде в этот раз искренне. Может быть друг в Краснодаре еще не занимался йогой.

— Думаю брать абонемент.

— Конечно бери. Я вот первый раз сходил на йогу год назад и сразу взял абонемент на год. Так там у меня все включено было — и кундалини, и хатха, а еще аква-йога, акройога и сеансы утренних медитаций.

Вот и в Краснодаре дружок не отстает.

— Ну понятно. Тогда точно возьму абонемент.

— Ну давай. Но только ты учти, что не йога делает меня таким бодрым. Не допускай моих ошибок, иди сразу на цигун. Будешь потом как «Железный кулак».

Поделился своим счастьем значит. Оказывается зря. Оказывается и счастья никакого не было. Потому что йога — это не цигун, а цигун — не йога. А ты должен быть как «Железный кулак». И вот изучаешь ты значит интернет. Есть такие школы, ага. И даже от работы не далеко. Очень удобно. Оооо. А какой зал. Очень красивый. Мммм. Тренеров так много, все такие «как надо». Ну, правильно, мастера же. Должны быть как надо. Хотя там все как надо. Восторг прям. Надо сходить к ним, ага. Записаться на занятие онлайн, клик, почта, пароль, галочка, согласен получать уведомления, на вашу почту было отправлено письмо, клик, ваша регистрация успешно пройдена, подтвердите пароль.

Сходил, значит, на урок цигун. Очень конечно понравилось. Сразу начали изучать форму. Форма — это когда подряд, как в связке, делаешь движения. Вот так, да. И еще дышишь так, ага. Очень интересно. Почувствовал себя сразу так хорошо. Лучше и не придумаешь. Теперь главное, чтоб на работе все было нормально, без проблем. Приходишь, снимаешь плащ, садишься на стул, звонят—звонят—звонят. Из Брянска звонят, из Лондона письмо пришло, потом еще из Хайфы набрали, а потом пришлось самому звонить в Киев, Ереван и Вену. И некому даже рассказать, как было хорошо на уроке. О том, как тебе понравился цигун даже никому сказать нельзя. Как это так? У них там совещание в Израиле, одновременный запуск продукта в Армении и Украине, сбой поставок в Австрии, в Брянске просто номером ошиблись, а ты им такой про занятия свои, у тебя, понимаешь ли, то йога, то цигун. Так глядишь… Оп, звонят из Краснодара. Дружок соскучился.

— Короче, ты был прав. Цигун еще лучше.

— Я же говорил. Я в таких вещах знаю толк. Я когда только-только пришел на первый урок по боксу понял, что надо тело прокачивать разными способами. Ну вот сейчас тайчи изучаю. Но цигун мне больше понравился. Я до сих пор хожу. А йогу дома сам практикую. Тоже хорошо.

— Ага. А как ты на бокс попал?

— Да школа в соседнем доме открылась.

— Понятно.

— Ну ты смотри. Еще очень полезно на айкидо походить. Мне очень понравилось.

— Ого, ну я попробую.

— Попробуй.

— Ага.

Вот, звонят. Помнят. Хорошо, нужно будет и на айкидо посмотреть. Это он дело говорит. Надо попробовать. Вот и из Перми звонят.

— Да, привет! А я уже купил на йогу абонемент и даже разок на цигун сходил, — говоришь ты, — теперь планирую на айкидо посмотреть.

— Ого.

— Ага.

— Ну круто, что я тебе скажу.

О, вроде тоже поддерживают. Это хорошо. Вот и день закончился. Надо бы домой пойти. Дома в интернете надо посмотреть, где есть школы айкидо. Наверное, не много их. Браузер, строка поиска: «Айкидо, Москва, уроки». 40 млн результатов. Немного. Здорово. Онлайн-регистрация, очень удобно, клик, пароль, почта, номер телефона.

— Да, добрый вечер. Хотел записаться, да. Спасибо, что позвонили. Завтра приеду, да.

Приходишь, занимаешься, уходишь. Пришел, ничего не увидел, никого не победил. Костюмные снял — тренировочные надел, пиджак повесил — футболку натянул. Зашел в зал, поклонился, позанимался, зашел в душ, переоделся. И дальше пошел. Впрочем, как всегда. А потом приходишь домой, включаешь радио, а там звучит самая любимая песня, такая, что самая любимая и никак иначе. Сваришь себе макарон, нальешь стакан газировки. И так хорошо на душе, так приятно. Духовные искания торжественно завершаются — все ценности найдены: еда, питье, крыша над головой. Вот когда говоришь про еду, питье и крышу, то ты прям будто бы монах-отшельник, типа ничего больше не надо — стакан воды, кусок хлеба и обитель. А вот когда по-честному заявляешь, что жрешь макароны, пьешь сидр и валяешься дома на диване, то сразу начинается: «Пора взять себя в руки, займись йогой, айкидо». Но сам то ты давно знаешь, что все дороги ведут к кастрюле.

— Алло, здравствуйте! Завтра стартует новая группа по цигун. Подтвердите свое участие, спасибо. Начало урока в 09:00, занятия будут проходить в нашей школе на улице Ленина.

— Спасибо, а в школе есть свободные места для преподавателей? Я бы хотел открыть группу по кудо.

Иллюстрация на обложке рассказа: RedCheeksFactory

Поэт и журналист, стипендиат Форума молодых писателей Вероника Сурняева, она же Ника Сура, рассказывает о своей любви к буквам и поэтическим текстам, а также о том, почему любое искусство — это игра, которую нужно расшифровать.
 

— С чего началась твоя литературная жизнь?

— Если не считать первых опытов сочинительства лет в шесть, то со странного порыва в двенадцать — встать с дивана перед телевизором, уйти в свою комнату, взять карандаш с тетрадкой и начать писать. Кажется, с тех пор я из этой «комнаты» не выходила. Учительница русского и литературы в гимназии придумала факультатив «Уроки изящной словесности», на котором рассказывала про оксюморон, синекдоху и прочих удивительных зверей, потом мы писали сами. Наверное, именно там я заразилась любовью к поэзии. В шестнадцать приехала в Петербург. Когда я была на первом курсе, староста позвала меня в Клуб одаренной молодежи «Романтики» («12 коллегий») в Саперном переулке, на поэтический вечер, — кружок тогда вел Паша Синельников. За ним последовали поэтические фестивали, конкурсы, ЛИТО, чтения на радио и в книжных магазинах. В восемнадцать я издала свой сборник стихов благодаря клубу «Книги и кофе», в двадцать четыре поехала на Форум молодых писателей. У меня как-то все шестилетками измеряется, только сейчас заметила.

— Какое событие ты можешь назвать самым заметным в своей литературной карьере?

— Наверное, первый Форум. Но никакой карьеры у меня нет. Есть карьер, который копаешь в поисках нужных слов.

— В каких жанрах ты бы еще хотела работать? Ты ведь режиссер документального кино?

— Думаю, что лучше двигаться от поэзии к прозе и от малого жанра — к большому, а не наоборот. Для хорошей плотной прозы нужно гораздо больше опыта и материала. Попробую начать с рассказов, эссе. В неигровом кино тоже хочу реализоваться: двигаться от коротеньких заявок к большим сценариям, хотя в этой сфере существует и обратная тенденция: маленькие digital stories, например. Но сейчас мне больше интересны научно-популярная журналистика и нон-фикшен. Еще рецензии на документальные фильмы могла бы писать.

— Образование помогает тебе работать c текстами?

— Любое образование помогает в деле, если воспринимать средства как универсальные. Это определенный принцип мышления и видения — чем больше узнаешь, тем больше кнопок, рычажков, крутилок есть на твоей воображаемой камере, больше всяких линз. Правда, сначала немного напоминаешь себе мартышку и очки. И иногда полезно сбрасывать настройки, особенно «по умолчанию». У меня это редко получается.

— Как ты пишешь: начинаешь с темы, со строчки, с идеи? В электронном виде или от руки?

— Я фанат тетрадочек. Блокноты как-то больше для путешествий, путевых заметок. Пробовала писать в электронном виде — иногда это удобно, чтобы видеть финальный печатный вариант, — но все-таки мне важно понимать, каким почерком это было написано, какая дата, что зачеркнуто, что нарисовано. Раньше я прилежно переписывала все тексты в чистовые тетради, рядом рисовала графические иллюстрации. Черновиком была тетрадка с листами из цветной бумаги. Сейчас — с белыми пустыми листами, с широкими страницами, чтобы можно было писать в несколько колонок. Туда я заношу все — темы, строчки, идеи, рифмы, удачные обороты, то, что ночью сохранила в заметках на телефоне, открыв один глаз. Там под твердой обложкой мои образы живут своей жизнью, каждый раз открываю — все по-другому, что-то уже поменялось. И я поменялась. Настороженно отношусь к фразам, которые начинаются со слов «я всегда…».

* * *

но больше всего тепла — когда говоришь «спасибо».
когда говоришь «спасибо» — в ответ или просто так.
когда говоришь кому-то — невидимому — осипло,
таким побледневшим голосом, сдавленным от стыда.

когда понимаешь ясно — ты не заслужил удачи.
надеялся, ждал и верил — больше и ничего.
ничто человек не значит, ничто, человек, не значит
в крыло превращенье тонкой косточки плечевой.

Отталкиваюсь обычно от строчки или двух — они задают ритм. Иногда — от звуков. Мне нравится проговаривать, перекатывать звуки на языке. Пробую один забавный прием, я его называю «опытом этнографической скороговорки». Пока готовишься к путешествию и читаешь о стране, мысленно составляешь толковый словарик — слишком много новых слов. После поездки выписываешь в строчку все ассоциации со страной по принципу созвучий — получается такая «спонтанная звукопись». Это готовый материал для текста, поэтического или журналистского.

— Как относишься к столь популярному сегодня верлибру?

— Мне кажется, частные тенденции в какой-то мере отражают общие. Аллегория нашего времени — мобильность, стремительность, мы постоянно ускоряемся. Многие устали от инерции, по которой летит регулярный стих, потому что размер и рифма тоже задают ускорение. К тому же рифма — это своего рода степлер: часто текст разваливается, если скобы вынуть. Возможно, верлибр — еще одна попытка вернуться к медленному чтению, всмотреться, вдуматься, вслушаться в слова. Почти вся западная поэзия еще полвека назад перешла на верлибры. Про русский верлибр принято говорить: «традиция не сложилась». Но у русского языка больше возможностей: нет фиксированного ударения, слова разной длины, калейдоскоп рифм богаче. Поэтому остается много приверженцев традиционных форм. Мне интересно и то, и другое.

— Как ты думаешь, можно ли зарабатывать поэзией? Как относишься к коммерческим проектам в этой сфере?

— Мы живем в эпоху личных брендов. И кем бы ты ни был — поэтом, художником, музыкантом, танцором, журналистом, фотографом, — инструкция в общем-то одна: завести «Инстаграм», постить красивые картинки с глубокомысленными псевдофилософскими подписями, нагонять подписчиков, ездить по стране, давать концерты, мастер-классы и так далее. И почему-то стать «поэтом» у нас оказалось проще, чем овладеть кистью, инструментом или техникой, — нужно просто писать в столбик. Зарабатывать возможно. Другое дело, уверен ли ты в качестве того, что продаешь, и готов ли работать как конвейер. Я — нет. Люди иногда покупают мои книжки, иногда платят за вход на мероприятие или квартирник, где я читаю, но полноценным заработком это не назовешь.

— Что ты читаешь сейчас? Каким поэтическим книгам всегда есть место на твоей полке?

— Сейчас не читаю почти ничего, кроме научной литературы, потому что ЕУ и бальные танцы совсем не оставляют мне времени. Из прочитанного за год — «Кто бы мог подумать!» Аси Казанцевой, «В Индию на велосипеде» Григория Кубатьяна, «Космополит» Александра Гениса. Но для стихов стараюсь находить хотя бы один час в неделю. Читаю учебник «Поэзия», антологию «Лучшие стихи 2012» под редакцией Артема Скворцова, новые тонкие книжки знакомых авторов. В планах — книга «Поэзия и сверхпоэзия» Михаила Эпштейна. Зарубежную поэзию мне нравится читать в оригинале и в переводе на соседней странице — есть сборники на английском, немецком, французском, испанском языках. Очень хочется дорасти до арабской, индийской и китайской поэзии.

* * *

все, что есть, — пустота и дух,
хоть шаром покати земным.
только снег, что песок и пух,
белый мох, и нектар, и дым.
и Эдем, белоснежный, твой,
на другой стороне Земли.
вот лучи проросли б травой
и спасти бы меня смогли.

— Читаешь ли ты книги по писательскому мастерству, блоги? Следишь ли за современными СМИ?

— По писательству — да, читаю. Из любимых — «Слово живое и мертвое» Норы Галь, «Как писать хорошо» Зинсера, «Технология рассказа» Веллера. Еще ходила на курс «Техника текста» Самуила Лурье. Из современных СМИ читаю научпоп: Arzamas, «Теории и практики», «Кота Шредингера», «ПостНауку», «Науку и жизнь», иногда «Лиterraтуру» или Colta. Нет привычки читать блоги. Читать новости каждый день — тоже, ограждаю себя от информационного шума. У нас «человека, с которым интересно разговаривать» заменил «человек, которого интересно читать». Беда в том, что первых почти не осталось.

— Кажется ли тебе удачной идея проведения Форума молодых писателей?

— Вот это как раз то место, где с людьми интересно разговаривать. Про буквы, про слова, про запятые и тире. Про новые имена. Ты наконец-то среди своих. И неделя на форуме — это целая маленькая жизнь, за которую люди успевают перезнакомиться, разобрать тексты друг друга, поплакать, подраться, напиться, протрезветь, закрутить роман, расстаться, бросить писать, начать писать снова, уйти гулять, потеряться, вернуться, сходить на спектакль и много чего еще. Такие концентрированные эмоции не забудутся никогда. Думаю, этому немало способствует плохой интернет и оторванность от мира. На форуме есть только ты сам, твои тексты и то, что у тебя в голове, — все происходит здесь и сейчас, твой бэкграунд и твоя жизнь вне этих стен не имеют значения. Плюс интересные лекции, семинары, творческие встречи, полезные знакомства с редакторами журналов и различные бонусы — вплоть до издания твоей книги. У меня после форума появились новые публикации, стипендию дали — как раз перед поступлением в магистратуру, но гораздо важнее было погружение в среду и оценка текстов.

— Что ты можешь сказать о литературной жизни в Петербурге?

— На количество мероприятий точно жаловаться не приходится, есть «ЛитГид», который их освещает, и Дом Писателя, где проводятся некоторые из них. Хотя все наши ЛИТО постепенно загибаются. О качестве литературной жизни сейчас ничего сказать не могу, потому что последние два года у меня совсем нет на нее времени. «Исчезнули при свете Просвещенья поэзии ребяческие сны». Баратынский, может, и не совсем о том писал, но цитата примерно отражает картину. Наверное, поэзия должна быть немножко ребяческой.

* * *

И разноцветных слышишь голосов
Тона негромкие, и мнишь себя Констеблем,
Несешь головушку с полей и из лесов
На шее длинной, как на тонком стебле,
По городам, где однотонной тишиной
Наполнен всяк и мерно, ровно дышит —
Неблагодарный небу, неживой,
Неудивленный, высохший, остывший.

— Кого из современных поэтов ты выделяешь, на кого ориентируешься?

— Пожалуй, самые важные имена — Сергей Шестаков, Вера Павлова, Мария Ватутина, Ирина Евса, Дмитрий Коломенский, Алексей Григорьев. Это чьи тексты можно читать подряд, не отрываясь.

— Что вдохновляет тебя, где ты берешь материал?

— Если бы было такое специальное место, откуда можно черпать вдохновение, то все бы это делали. Но это чувство неуловимо и непредсказуемо. Часто вдохновляет прошлое, воспоминания, старые черновики, потому что стихи — это дневник, а дневник — письмо в будущее. Часто хочется писать от боли. Как говорится, если больно — значит жив. Также вдохновляет искусство, внутри него нет границ. Иногда кажется, что искусство — это игра: творцы зашифровывают смыслы, а исследователи и критики потом их расшифровывают.

Валерия Темкина

Родился в 1976 году в Черноголовке. Писал миниатюры в блокноте, затем в ЖЖ, затем в ФБ. К незначительно более крупной форме подступился после участия в литературных курсах Creative Writing School. Участник Совещания молодых писателей Союза писателей Москвы (2016).
Миниатюры публикуются в авторской реакции.
 

В РАЗНОЙ СТЕПЕНИ ТЕАТРАЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ

Заминка

Действие начинается. Коля входит в квартиру, встречаемый женой.

— Здравствуй, Маша! — говорит ласково. — Как дела?

— Почему я вдруг Маша? — взрывается та внезапно. — Автор меня еще никак не называл, и я хотела быть Эльвира Олеговна… Опять ты все портишь как всегда, не успев войти!

Коля застывает в растерянности. Автор застывает в растерянности.

— Что же делать? — спрашивает Коля.

— Что же делать? — спрашивает автор.

Действие замедляется и постепенно останавливается совсем.

Что же ты наделала, Маша?
 

Восемь стульев

Занавес поднимается. В правом углу сцены восемь стульев и актер. Он выразительно берет стул, несет его на противоположный край. Занавес.

Зрители некоторое время ожидают, затем смотрят в программку. «Пьеса в восьми действиях с семью антрактами» — говорится в ней.

— Автор пьесы заведует нашим буфетом. — объясняет режиссер. — Мы не решились отказаться.

Шаги

— Меня зовут Сергей и я алкоголик, — решительно представился новенький.

Все вздохнули, а девушка с темными волосами особенно.

— Это ужасно. Только ведь у нас семинар для людей с нарушением узла на шнурках, — сказал ведущий.

— Ой, простите. Как же мне быть? — огорчился новенький.

Девушка с темными волосами огорчилась тоже.

— Мы можем помочь вам в рамках программы. Уж как сможем. Что у вас со шнурками?

Новенький смущенно показал ботинки. Узлы были идеальны. Аудитория трагически зашумела.

— И еще я могу вот так, — он ловко развязал и завязал шнурки одной рукой.

Девушка с темными волосами заплакала и выбежала, запинаясь в спадающих кедах. Все затихли. Ведущий сумрачно смотрел в пол.

— Простите меня, люди! Пойду напьюсь! — бросился к двери и новенький.

— Постойте. Мы с вами. Что уж, — махнул рукой ведущий.

Все повскакивали с мест и, поддерживая друг друга, отправились догонять девушку с темными волосами, а затем выпивать.

Сделка

На сцене Иванов, Фигура и наверху незримое.

ИВАНОВ. Отдавая свою бессмертную душу, прошу взамен вечной жизни земной, здоровья и молодости!

ФИГУРА. Бессмертная душа окей. Еще есть чего трансцедентного?

ИВАНОВ (растерянно). В смысле? Вроде нет.

ФИГУРА (оглядывая Иванова). И правда, откуда. Забей. Мобилу покажи.

ИВАНОВ (отдавая телефон). Это как-то странно.

ФИГУРА. Нормально. Мобила ништяк. У тебя времени теперь полно, на новую заработаешь, не боись. Туда настучать не вздумай.

Показывает пальцем наверх. Иванов трясет головой, мол, ни за что.

ФИГУРА. Ну, будь здоров тогда. Да пребудет сила, все такое.

Уходит.

Иванов смотрит наверх, привычно лезет в карман за телефоном, машет недовольно рукой и тоже уходит.

Ножницы

В гости к Петру Павловичу зашли Ножницы.

— Здравствуйте, дорогой мой! — радостно приветствовал их Петр Павлович, знавший, что Ножницы любят, когда их называют в мужском роде, невзирая на правила русского языка.

— И вам не хворать, любезнейший Петр Павлович!

— Как дела ваши, не хотите ли чаю?

— Спасибо вам, милейший, но чаю мы в силу металлической природы не переносим, а дела наши обычные и всем известные: два кольца два конца и посередине известно что. А маслице есть ли у вас?

— А всегда меня занимало, — спрашивал Петр Павлович, себе из чайника наливая, а гостю масленку подвигая, — отчего это такое устройство ваше необычное с кольцами и известно чем?

— Это, Петр Павлович, потому что мы, Ножницы, с давних времен привержены мормонской вере. Как заведешь по нашему обычаю двух жен, так и кольца два надо и прочее все.

— А трех если завести, разрешите узнать?

— Тогда три кольца.

— А как же, позвольте… — начал было Петр Павлович уточнять про концы и гвоздик, но застеснялся, и дальше пил чай молча, а Ножницы смотрел в окно на дворника, гуляющего по газону в обнимку с Электрокосой.
 

Репетиция

На сцене актер с тубой или другим значительного размера духовым музыкальным инструментом.

АКТЕР. Это что? Я же типа бард или кто там?

ГОЛОС ИЗ-ЗА КУЛИС. Ты типа кто там, а это типа гитара. Так красивее. Блестит.

АКТЕР. Я не могу на этом играть и петь в одно время.

ГОЛОС. Потом разберемся. Все равно репетиция.

ЗРИТЕЛИ. Позвольте?..

АДМИНИСТРАТОР (кассиру). Спалились. Валим отсюда.

Запирают дверь в зал снаружи. Собирают в сумки одежду зрителей. Выходят в метель и гололедицу. Из зала доносятся надрывный стон тубы и прочие шумы смятения.
 

Обретение

— Люди рождаются, стареют и просто умирают, — строго говорит стол Андрею Викторовичу.

Тот не спорит. Тут не поспоришь.

— Совсем другое дело мы, предметы кухонной обстановки!

Андрей Викторович удобно кладет голову на локоть, чтобы отдохнуть и при этом лучше слышать речь стола.

— Наш жизненный цикл тоже конечен, но фатум не настолько властен над нами. В пустоте, которой ты станешь, будем лишь мы, — шепчет тот ему в ухо.

Слезы текут из глаз Андрея Викторовича; там, где они падают на поверхность, пробиваются ростки будущих деревьев.

«Мама! — говорят они столу. — Папа!» — щекочут слабыми веточками щеку Андрея Викторовича.

Комментарий специалиста: Зачастую в такой ситуации дети появляются на свет с синдромом врожденного алкоголизма. При удачных обстоятельствах они вырастают полноценными виноградными лозами и самостоятельно поддерживают в дальнейшем внутренний спиртовой метаболизм. Однако чаще (особенно в случае с отечественными столешницами) мы наблюдаем появление елей и сосен со склонностью к выделению высокоэтаноловых смол.
 

Куплеты

— А сейчас Василий Петрович исполнит кармические куплеты! — объявляет ведущий.

— Комические! — громко шипят ему из-за кулис.

— Космические?

— Комические!

— Комические куплеты! — исправляется ведущий и уходит.

На сцену вывозят кровать с бессознательным Василием Петровичем. Он подключен к аппарату искусственного дыхания. Всеобщее замешательство.
 

Стаканы

Входят Иван Николаевич и Зоя.

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ. Как хорошо снова быть дома! (Встревоженно.) Зоенька, а почему стаканы на самом краю стола? Я же очень просил тебя быть с ними осторожнее!

ЗОЯ. Это не я, Иван Николаевич.

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ. Ну конечно, Зоя! Это они сами.

ПЕРВЫЙ СТАКАН. Это мы сами.

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ. Во-первых, не выгораживайте ее. Во-вторых, вы предмет неодухотворенный, и в моем доме не можете иметь точки зрения и высказываться.

ВТОРОЙ СТАКАН. Ишь ты, в его доме!

ЗОЯ. Что это все значит, Иван Николаевич?

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ (после паузы). Ах, Зоя! Я не решался сказать тебе, но покинувшая нас маман была эксцентрической женщиной: по ее распоряжению все имущество принадлежит этим двум стаканам, а я — лишь бесправный опекун. Поэтому я и просил тебя быть с ними нежнее. Поэтому только заставлял мыть их в специальном фартуке на голое тело…

ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ СТАКАНЫ. О да! Смеются. Иван Николаевич выбегает.

ПЕРВЫЙ СТАКАН. Наконец карты раскрыты и этот несносный человек покинул нас! Зоенька…

Внезапно входит Маман.

МАМАН. Чтоб проверить сына чувства На далекий огород, Где растение капуства Плодоносит и цветет, Удалилась я от света. Здравствуй, Зоя, всем приветы! Расскажи мне, друг стакан, Как дела и где Иван?

Иван Николаевич проходит обратно.

Немая сцена.
 

Deus ex machina. Моноспектакль

Занавес поднимается. На сцене ничего не происходит. Спустя некоторое время начинается волнение.

ЗРИТЕЛИ. В чем дело? Мы заплатили серьезные деньги в конце концов.

ДИРЕКТОР ТЕАТРА (из-за приоткрытой входной двери). Бог из машины не может появиться просто так. Ему требуется драма, чтобы своим появлением ее разрешить. Вы же образованные люди.

ЗРИТЕЛИ. То есть ничего по сути не будет? Директор театра, потупившись, молчит.

ЗРИТЕЛИ. Тогда мы требуем возврата денег!

ДИРЕКТОР ТЕАТРА. Подождите немного.

ЗРИТЕЛИ. Чего еще ждать? Верните деньги!

БОГ ИЗ МАШИНЫ (внезапно). Здравствуйте все!

ДИРЕКТОР ТЕАТРА. Как видите, Бог из машины разрешил своим появлением сложившуюся драматическую ситуацию: представление состоялось и возврат денег поэтому абсолютно невозможен.

ЗРИТЕЛИ. Жулики и проходимцы! Гневно уходят.

БОГ ИЗ МАШИНЫ. Хорошие люди москвичи! В Пскове, скажем, лицо набили, а в Питере так и сидели тихо полтора часа, тоска.

Исчезает. Директор театра улыбается и закрывает входную дверь.

 

Фотография на обложке: Saul Steinberg

Анатолий Вайнштейн о себе: «Мне было одиннадцать лет, когда я впервые открыл книгу. В ней не было картинок. Да и задания открывать ее не было. Я просто держал нечто в руках, потом открыл. Каково это — читать для себя — было не ясно. Я водил глазами по страницам. Пока вдруг за словами не прорезалось что-то еще. Моя первая книга вышла в «Неиздательстве» в тридцать два».
Два рассказа Анатолия Вайнштейна из цикла «Коробочка» опубликованы в авторской редакции.
 

КОРОБОЧКА

1

У меня место в партере. Я знал этот спектакль наизусть. Знал, что скажут актеры, что ответят им из оркестровой ямы. Режиссеру я доверял: за последний год он один не позволял актерам отсебятины, каждая постановка была точной копией предыдущей. Я сидел там же где и всегда: третий ряд, пятое кресло.

— Вы видите это?

Даже предсказуемый театр полон неожиданностей. Рядом со мной села молодая девушка. К этому сложно привыкнуть. Люди не понимают, что тот же спектакль не будет тем же, если зрители в зале постоянно меняются.

— Вы о чем? — какой неприятный тон, но это я еще взял себя в руки. Легко говорить «вы видите», но что? Что я должен был видеть. Изо дня в день я старался жить рутинно, тратил на это силы, уставал. Я стремился к тому, от чего обычно бежали. Все те, кто жаловался на однообразие, но ленился быть не собой; жаловался на скуку, но презирал собственное желание; несся в будущее спиной вперед.

— Куда вы смотрите? Да при чем здесь ваша спина? — ее голос вернул меня в театр.

— Не знаю. Спина — единственное, где очевидное сложно разглядеть, — попытался я отшутиться.

— Да вот же, на сцене.

— Ах это? Да, мой любимый спектакль,— до чего ж она глупа, — я вообще люблю этого режиссера.

Но девушка не унималась:

— Да не это, вот это.

Мое тело задергалось во все стороны по очереди. Начало, как и полагается, с севера.

— Что же вы вертитесь. Сядьте ровно.

— Не говорите так со мной, мы не в школе.

— Нет. Да. Не важно. Не важно, где мы. Посмотрите на это, — и она вытянула свой длинный палец, чтобы ткнуть им в пространство, загородив мне обзор сцены. У нее был красивый розовый лак.

— Да не на палец.

Я вновь растерялся, это начинало бесить.

— Скажите прямо, чего вы хотите.

— А я сразу поняла, что вы хам. Знаете что, хам, вы будете слушать, а я говорить? Ясно?

— Ясно. Не ясно.

— Я вижу, вам не ясно. Вы будете слушать, а я говорить.

От волнения я хлопнул глазами.

— Итак, вон там на сцене, видите?

Я пригляделся. Сцена показалась совершенно обычной. Как вдруг справа, там где кончались декорации, возникло нечто похожее на коробочку. Оно появилось и сразу стало расти. Сперва мелкое, — коробочка увеличивалась, стала крупнее, — размером с чемодан, больше, со шкаф, еще больше, дом, огромный, город, крупный, с трубами, заводами, домами, реками, озерами, морями, страна, океанами, облаками, горами, планета. Меня поглощало нечто колоссальное. Так быстро, что я даже не испугался. Паника и страх схватили меня позже и будто впервые: как два незнакомца, они тянули за руки в разные стороны, и грудная клетка расходилась все шире и шире. Тело хватало воздух ртом.

— А вот теперь говорите: что вы видите! Ну же, говорите!

— Кажется я начинаю понимать, — слова давались мне тяжело, воздуха не хватало, — я начинаю. Кажется, я начинаю понимать. Кажется, кажется, я понимаю начинать.

— Громче, сукин сын.

— Я кажется, мне кажется. Кажется. Кажется, я начинаю. Начинаю.

— Не мямли! На старт!

— Я, я, я, я.

— Внимание, ешкин кот, давай!

— Я, я, я, я.

— Заткнись!

— Я люблю тебя! Я люблю тебя с той минуты, как увидел. Люблю, люблю, люблю, люблю, — вырвалось на выдохе из тела. На этом мышцы спины отказали мне, и я повис на легких словно на двух воздушных шарах.

— То-то же. Но что-то долго. Очень долго, гадкий мальчишка. Впредь не заставляй меня так долго ждать, — и она ушла, оставив меня охранять свою сумочку. А когда вернулась, занавес уже опустили.

 

11

Я посмотрел на ее рыжие волосы. Затем на рыжий шарф. Ботинки.

— Тебе не кажется, что это слишком?

— Что, не нравится? Рыжий — это особенный цвет. Мы рыжие — особенные.

Ее интонация. Мы, конечно, болтались на этом катере уже час. Я успел обойти его дважды, кроме нас двоих говорить было не с кем. Но ее интонация. С той же ноткой кокетства Филипп Гельфанд однажды сообщил мне, что я еврей.

— Что же в вас особенного? Не хочешь ли ты сказать, что рыжие люди заодно?

— Именно.

— Национальность. Цвет волос, как паспорт несуществующей страны. А что, в этом есть резон. Никаких виз, никаких отпечатков пальцев. На границе проверяют лишь корни волос. Хна объявляется вне закона.

— Это очень смешно.

— Подожди. Ты еще не слышала продолжения. Браки, что с ними?

— От рыжих рождаются только рыжие.

— Вирус?

— Вирус.

— И как же им заразиться?

— Только через половой акт, — она смотрит мне прямо в глаза.

— Мне подходит, — говорю. И вдруг ощущаю себя очень неловко.

А тем временем катер миновал мост Александра Невского. Здания по бокам напоминали те, что я видел во сне. Вчера. Мне снилось, как я плыву по реке. Река становилась все уже и уже, но мне не хотелось думать о том, что будет дальше.

— Ты слышала сказку о пропавших подростках?

Она не ответила, просто уставилась на меня. Я решил продолжить.

— Это случилось в одном городе. Это был небольшой город, но и не маленький. По середине его разделяла река. Люди не помнили, откуда течет эта река и куда впадает, но странным образом это не мешало им ненавидеть друг друга. Те, кто жил на правом берегу ненавидели тех, кто слева, а левые — вечно правых. Однако ненависть невозможно просто переживать. Она всего лишь инструмент, ее нужно применять. И каждый год молодые юноши и девушки собирались по обеим сторонам реки, в надежде, что кому-то наконец удастся ее переплыть. Добраться до другого берега, чтобы отомстить тем, кто живет там, за все поколения, пропавшие в этой проклятой реке. Они погружались в нее с обеих сторон. Все глубже и глубже. Пока наконец их тела не уносило силой течения.

В двадцать лет это был бы конец разговора. Но мы плыли на катере, по Неве, нам было не двадцать, словно в такт моим мыслям над катером поползли в разные стороны огромные створки моста.

— Эта сказка мне снится каждую ночь.

– Ты счастливчик, тебе хоть что-то снится.

— Да, снится и, скажу честно, я не люблю засыпать.

— Зато очень любишь болтать. Мне кажется ты никогда не затыкаешься.

— Все зависит от собеседника, я затыкаюсь, если другому есть, что сказать.

Взяв бокал с остатками вина со столика, я пошел искать бутылку, им под цвет. Однако стоило пройти пару шагов, как мой взгляд уткнулся в тьму воды.

— Ты еще здесь?

Она по прежнему сидела на скамейке. На том же самом месте. Видимо, я был единственный, кто заметил ее рыжий цвет.

— Я не люблю засыпать, так как вижу сны. И эти сны идеальны, — соврал я, — они как упрек тому, что я успеваю сделать за день.

— О, мне это хорошо известно. Я иногда тоже думаю, что всего сделанного за день недостаточно, но это не повод прекратить стараться. Да, возможно ты не сделаешь всего и сразу, но…

В этом месте я зевнул, и она замолчала. Почему я раз за разом так делаю? Возможно это последнее, что не позволяет мне утонуть в потоке ее слов.

Я обвел взглядом катер. Всюду, то тут, то там, стояли скаймеки. Всюду велись разговоры. Где-то более оживленные, где-то менее. Люди говорили и не могли наговориться, будто они никогда не встречались ранее. Между берегами стоял гул. Лишь однажды внезапная тишина прорезала мой слух, и тогда я отчетливо услышал, как внизу, о борт катера, бьется река.

 

Иллюстрация на обложке рассказа: Yelena Bryksenkova

Екатерина Тупова родилась в 1992 году в Москве. Она аспирантка школы филологии Научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики». Училась в литературных мастерских Creative Writing School, принимала участие в семинарах Cоюза писателей Москвы и выступала на Форуме молодых писателей стран СНГ.
Рассказ «Когда она спит» публикуется в авторской редакции.​​​​​​​

 

КОГДА ОНА СПИТ

Когда ты ее купила? Давно. Откуда она? Не помню. Ты сделала уроки? Я никогда не видела такую ткань. Да, я тоже давно не встречала. Можно я возьму? Нет. Ты записалась к врачу? Как шум волн или шум машин отбирает слоги и калечит слова, так и разговор о шали — а на самом деле о прошлом, которому она принадлежала — терялся и тонул за случайными фразами.

Марина ждала любых слов, лишь бы они звучали. Через них, как через толстую стенку, можно было услышать, по интонации, по тому, быстро или медленно приходит ответ, песню, такую же желанную, как звук ракушки, крепко прислоненной к уху. Но чаще подсказок звучало безголосье.

Мама вспоминала о шали только в особенный морской сезон, тот, который не имеет огласовки в календаре, но приходит между осенних или весенних дней. Его черта — веселый, холод, снега нет, но ветер пробирает до самого позвоночника, вытряхивает из человека теплый дух.

Тогда лазурная, с красной вышивкой ткань, ложилась вокруг тонкой маминой шеи свободными кольцами. Казалось, женщина в лазури, отражение знакомого лица, должна много смеяться и много плакать, может быть, носить с собой потертые карты, или хранить дома коллекцию бус.

Чаще же, когда мама уходила на работу, шаль оставалась на полке. Рядом с простеньким вискозным платком,  с вельветовой кепкой и прочим — безликим и неприпоминаемым. Марина, сначала с опаской, потом с азартом, потом с привычкой, брала шаль в свои игры: она превращалась в сари, в тюрбан, в ковер-самолет.

Возвращая ткань на место, Марина чувствовала, что добавила ей новую историю, не разгадав ни одну предыдущую, кроме той, что они переехали, когда ей было пять.

Может быть, наконец, скажешь, кто он? Мама молча стирает белье в тазу с горячей водой. Разве не пора купить машинку? Марина хочет, но не может остановить ее и спросить. Немота и руки, которые портятся от работы. Неутоленное и неуслышанное, тысячу раз застиранное, ржавой иглой зашитое. Общее больное место, свое и мамино одновременно.
 
За стиркой белья, когда минул уже год после смерти, Марина поскользнулась и, сидя на полу, расплакалась. Не от боли, а от обиды за себя, что, как мама, продолжает стирать руками, будто не она, а злыдень оттуда, из ее нутра, хочет, чтобы руки разбухали в химической растворе.
Вспомнила лежащую на простынях маму с опухшей шеей. Ей сложно говорить, она мычит в подушку.

Футболки, трусы и майка, джинсы и пододеяльник. В водной тяжести — неузнаваемы и тяжелы. Марина смотрит и вспоминает, как легки эти вещи, дай им просохнуть. Кофта с пандой и даже брюки с заштопанным карманом — все вещи на самом деле легки.

Марина выходит на балкон, роняет пепел в соусницу в форме рыбы, а потом этот пепел выбрасывает, держа соусницу за хвост. Или хвост не отпускает ее? На балконе лучше, чем дома. Потемневшая низенькая табуретка, весенний воздух и безлимитное, бери сколько хочешь, небо. Только зябнут плечи. Возвращается, чтобы закутаться в шаль. На балконе смотрит, как пар выходит изо рта, как запотевают стекла.

Меньше недели было нужно на то, чтобы достать пару справок, разобраться в записных книжках. Жэк и соседи, номер старой подруги. Уже известно место, улица и дом, несколько фамилий и имен, о чем она спросит их?

Двести километров. Пару часов пути. Белый автобус собирает пассажиров, день облачный, будто вечер, а не раннее утро. Марина садится у окна. Из сумки выглядывает кисточка шали.

Переправа через Стикс, шутит соседка, когда они проезжают мост. От нее настойчиво пахнет парфюмом.

 — Вы здесь родились?

Спрашивает, чуть подаваясь вперед. У соседки длинные волосы, морщинистое и загорелое лицо. Марина, вздрогнув от неожиданности, отвечает.

— Нет.

— А зачем едете?

— Я фотограф. Каждый месяц фотографирую квадрат набережной, а в конце года напечатаю серию. Хочу посмотреть, какой там песок.

Ей весело от этой легко придуманной лжи. При ней старый Зенит, подтверждение алиби.

Соседка не удивляется.

— Это очень правильно, очень. Везде разный песок, это даже в косметологии известно. Вы туда надолго? Могу подвести вас обратно в среду.

— Нет, я, наверное, уеду раньше.

От окна дует. Марина заворачивается в шаль и закрывает глаза. Соседка слушает в наушниках Аббу, пахнет чипсами и дорогой.

В городе вечереет. Марина оставляет в номере вещи, идет в магазин. В центре площади — неработающий фонтан с гипсовыми физкультурницами. Оквадраченные, бедные замыслом, они заняты гирями, штангами, весами. Марина останавливается, схваченная бедностью их. Грязь, песок, солнце и снег, пыль и пыльца, птичий помет. Желтый и серый мазок, трещина, скол носа и пальца. Тени от них похожи на грустных балерин. Начинает и перестает накрапывать дождь. Руки покрываются мурашками.

Магазин закрыт,  на обратном пути, через пару поворотов, встречная бабушка в нелепом синем шарфе посылает в универмаг.  Построили рядом с монастырем, сейчас строят много новых домов, и универмаг новый. После восьми ничего не купить, почему она так поздно?  

— Универмаг круглосуточный. Но  там дорого. Лучше в Звезду, тут рядом, у фонтана.

— Закрыто уже.

—  Пенсионерам скидки и распродажи. Работает с восьми до шести. А еще у нас бассейн, на Ленинской. Очень красивый.

Марина идет по дороге мимо ДК, мимо немноголюдной набережной и сине-коричневых, празднично подсвеченных стен. Видно, здесь недавно прошел ремонт, таинственного назначения  указатель в свежераскопанной земле: «Юг-север-восток-запад».  Вот бы увидеть того, кто вышел из дома, чтобы пойти на север. Или на восток. Какой толк выйдет из этой поездки? На горизонте скользит рыжий берег. Найти маминых подруг? Найти своего отца? Найти места и людей, которых уже забыла, из которых ее увезли. Соединить свое и чужое кино.

Марина останавливается у поворота, универмаг светится впереди. Машины припаркованы у входа. Громыхание редких тележек раскатывается по улице. Выходит мужчина. Выходит женщина. Выходит пожилая пара. Мужчина садится в машину. Женщина идет к остановке. Пара скрывается в переулке. Марина вспоминает, что оставила дома шаль. Я о них ничего не узнаю. И становится легко.

Фотографирует мужчину. Фотографирует стены. Фотографирует универмаг. Идет назад мимо ДК, и фонтана, и набережной. Парень с девушкой сидят на пирсе. Фотографирует их. Отбегая вперед, почти теряясь, две фигуры, половина лица. «Я обязательно пришлю вам фотографии», — говорит она, а они смеются: «Не надо».

В холле гостиницы тишина. На регистрации — часы с тремя вариантами мирового времени. Кто и что сверяет по ним? Может быть, Юг с Востоком?  Марина идет к лифту, но двери открываются раньше, чем она нажимает кнопку. Навстречу выпархивает пожилая женщина, волосы завернуты в махровое полотенце. Как призрак, думает Марина, готова его узнать, но еще не узнала.

— Вы уже фотографировать?

Конечно, соседка по автобусу. Без парфюма и длинных волос, картина со снятой губкой краской.

— Вот молодость. А я в спа ходила. Тут на третьем этаже, очень прилично. До одиннадцати.

— Может быть завтра, спасибо.

Марина возвращается в номер. На кровати лежит шаль. Цвет ее стал полностью лунным, голубовато-белым. Существо с волнистым и переливчатым телом, которое никогда не схватишь целиком. Своевольная, Марининой воли в обход, шаль осталась в этот вечер одна.  Зато Марина пришла, а она превратилась в другое. Знает ли о своем превращении? Знает и говорит: смотри на меня. Я сплю.

 

Иллюстрация на обложке рассказа: Akira Kusaka

Глеб Диденко — ростовский прозаик, стипендиат Форума молодых писателей и обладатель премии «Дебют» в номинации «Малая проза» (2015).

 

— Как изменилась твоя жизнь после «Дебюта»?

— Стало чуть больше уверенности в себе — у меня же практически не было читательских отзывов до премии. Не скажу, что теперь пишется легче, но есть чувство, что все не зря. Представляю, как сложно приходится членам жюри конкурса для молодых писателей: дело не в том, что кому-то не дадут миллион, а в том, что бездарный, но самовлюбленный автор может получить подтверждение собственной исключительности. Верен ли был выбор в моем случае — и мне, и им покажет только время: и не год, и не два, и даже не пять.

—  Каковы твои дальнейшие планы: большой роман, сборник рассказов, еще одна премия?

— На ближайшее время — сборник, но не такой ломкий и злой, как предыдущий. У меня дочь родилась, сразу захотелось писать о любви. Премии от меня не зависят — тут ничего планировать нельзя. У романа еще долгий путь. Есть идея, часть текста, но не могу гарантировать, что текст внезапно не захочет остаться повестью или «ужаться» до большого рассказа.

—  Что для тебя будет большим достижением в литературной карьере?

— Если я когда-нибудь напишу текст, который полностью понравится мне самому. Думаю, этого не случится.

— Возможно ли в современной литературной ситуации зарабатывать только писательским трудом?

— Тяжело дать простой ответ на вопрос, о который сломалось уже столько копий. Я думаю, писательство стало статусным занятием; оно поддерживает остальные профессиональные начинания автора. Это не значит, что книги ничего не приносят (хотя и платят за них, по рассказам коллег, оскорбительно мало). Но изменилось само понятие «профессия».

Об этом часто говорят: человек больше не может работать всю жизнь, единожды чему-то научившись. До старости каждому из нас придется переучиваться, менять сферу деятельности и занимать позиции, которых раньше вообще не существовало. Писательскому труду в этой схеме есть место: он выступает магистральной линией, гайкой, стягивающим жизнь автора. Ощущение цельности в рассыпающемся на сиюминутные порывы мире куда важнее денег.

— Ведешь ли ты заметки, дневники, которые помогают тебе писать тексты? Есть ли у персонажей реальные прототипы, а у историй — «жизненные» элементы?

— Нет, не веду. Более того, часто завидую чужой потребности в фиксации собственной жизни — неважно, в стол или в интернет. Это требует регулярности, последовательности.

Но практически у всех рассказов и историй есть почва, то, из чего они выросли. Отдельная склока, случайная радость, замеченная деталь в уличной архитектуре. Если правильно интерпретировать все прототипы — окажется, что это документальная проза.

— Читал ты ли ты книги по писательскому мастерству? Нужны ли они для хорошего текста? Есть ли вообще секреты мастерства, которые кажутся тебе важными?

— До премии не читал, после — попробовал. Почерпнул некоторые композиционные приемы, но в целом ощущения прозрения они не оставили. Главный секрет, думаю, — открытое сердце, сострадание и сочувствие.

— Ты ездил на Форум молодых писателей первый раз в 2016 году. Какие впечатления?

— Как выяснилось, молодые писатели — люди крайне доброжелательные и интересные. Долгое время в моей жизни не было столько плотного и содержательного общения. Кроме того, я редко читал коллег-сверстников, а на семинарах успеваешь познакомиться с их молодой, но очень бойкой прозой. Из участников «Знамени», нашего семинара, кроме моего земляка и друга Вячеслава Ставецкого, хочу выделить Сергея Кубрина и Екатерину Тупову — отличные тексты без всяких скидок.

— Есть ли писатели, русские и зарубежные, которых ты выделяешь, на которых ориентируешься?

— В зарубежной прозе ориентируюсь плохо. Знаю, что это недопустимо, но пока заполнить этот постыдный пробел не успеваю.

Слово «ориентируешься» меня несколько смущает. Каждая книга оставляет в тебе что-то, что «стреляет» в неожиданный момент. Сталкиваясь с отличной прозой, часто попадаю под авторское обаяние, пытаюсь почувствовать его природу. Порой, конечно, в этом состоянии я сажусь писать и какие-то черты чужих текстов лезут на страницы, но все происходит естественно, неосознанно.

Могу назвать тех, кого я читаю с удовольствием: Алексея Иванова, Леонида Юзефовича, Владимира Данихнова, Алису Ганиеву, Романа Сенчина, Сухбата Афлатуни, Александра Терехова, Захара Прилепина, Антона Секисова, Моше Шанина — этот неровный список очень разных писателей можно продолжать очень долго. Каждый раз очень жду новых текстов вышеупомянутого Вячеслава Ставецкого.

— Какова пропорция таланта и ремесла в работе писателя? Как ты вообще относишься к понятию «дарование»?

— Для каждого писателя ответ свой. Я, в общем, не ремесленник, но стараюсь с этим бороться. Думаю, талант определяет многое. Да, финальный результат, текст, его отшлифованность, прозрачность зависит от твоих усилий. Но ядро прозы — это умение понимать и принимать другого человека и замечать детали. Сделаю грубое допущение: писатель работает не со словами, а с метафорами, связывающими мир. Умение гармонизировать действительность через подобия, наверное, штука врожденная.

— Работа в журналистике мешает или помогает в создании прозы?

— Был бы на моем месте дворник — этого вопроса бы не было, предполагаю. Да, многие писатели работали журналистами, вокруг этой профессии есть определенный флер. Мне кажется, это ложная романтика. Сетевая журналистика обрушивает на тебя такой поток текстов (не информации, а просто относительно связных наборов слов), что его течение сносит всякое живое и искреннее слово, которое ты пытаешься вырастить в себе. Чем дальше, тем сильнее будет этот поток, и единственная задача писателя, который зачем-то пошел в журналистику, — не утонуть.

Информационный шум создает ощущение абсолютного ужаса вокруг, но иногда мне кажется, что бесконечные пророчества о грядущем апокалипсисе — всего лишь попытка витий прикоснуться к чему-то «большому» и тем оправдать свое существование.

Все вышесказанное, однако, не значит, что в журналистике нет людей, которые искренне пытаются менять мир. Напротив, их очень много, в том числе и среди моих знакомых и друзей. И для постройки «Города-сада» они уж точно натаскали больше кирпичей, чем я. Просто в последнее время я все чаще думаю, что этот способ не для меня. А благородная профессия истопника, которая долгое время выручала пишущих людей, к сожалению, уже утрачена.

— Пользуешься ли ты какими-нибудь программами или приложениями для писателей?

— Я все и всегда пишу в облако Google Docs, чтобы была возможность в любой момент вернуться к тексту, если я придумал недостающий фрагмент или какое-то сюжетное решение. Специальными программами не пользуюсь.

— Ростов для тебя сегодня — это единственное подходящее для жизни и для творчества место?

— Да. Я довольно долго не связывал себя с определенным местом, иногда накатывало желание переехать. Но когда попадал в леса центральной России или поднимался в горы Кавказа — через пару дней уже не находил себе места. Мне, выросшему в степном городе, всегда нужно видеть горизонт. Возможно, перееду в пределах области — куда-нибудь к реке, где меньше людей и плитки, но не более того. У нас на даче грядку нельзя взрыхлить так, чтобы не наткнуться на скифские и меотские кости, — я-то куда отсюда денусь?

— Толстые журналы — пережиток прошлого или единственная возможность публиковаться, не имея больших связей? Вообще, какова их роль в литературном процессе?

— Отвечу банально, уж прости. Толстые журналы — важный, но необязательный элемент в карьере писателя. Без публикаций в них прожить можно, правда не очень хочется — это по-прежнему знак качества текста. При этом пары публикаций может и хватить для того, чтобы успокоиться — «все, я могу» — и заниматься своим делом. В общем, нисколько не умаляя их важность, я бы на попадании в литературные журналы не зацикливался.

Другое дело — критика, которая, в общем-то, только там и существует. Зачем нужен писатель без въедливой критики? Читательские отзывы обычно не отличаются полнотой. Так что журналы нужно холить и лелеять до последнего.

—  Следишь ли ты за обновлениями литературных сайтов? Что читаешь сейчас?

— К предыдущему вопросу — периодически просматриваю «Журнальный зал». Публикации на других ресурсах приносят социальные сети. Главное — подписаться на правильных людей. Сейчас читаю «Тобол» Иванова, пока идет очень хорошо. Сердце радуется, когда вижу, как он перерождает, присваивает себе уральское пространство. По-хорошему этому завидую. У меня есть идея для исторического романа, и почва у нас очень благодатная, но пока, чувствую, — не готов.

---

Отрывок из рассказа Глеба Диденко «Солнечный колодец»

В солнечный день все вокруг — театр теней.

Сырые доски отдавали в босые ноги холод дачного погреба так, что не пускали с кровати. В детстве думаешь: там, под столом, табуретами, шкафами — лава, не наступай; а вырастаешь, и все оказывается схваченным вечной мерзлотой. И уйди, оставь дом ненадолго, перестань в нем дышать — сразу вырастут на утвари ледяные наросты.

Стояла поздняя осень, печкой они так и не обзавелись, да и разве согрела бы она замерзающие тела среди тонких, в один кирпич, стен? Вино и пуховое одеяло спасали последние дни отпуска. «Какой-то попсовый клип вокруг,» — Никита оправдывался за то, что в такой обстановке ему может быть хорошо, а Катя улыбалась, не открывая глаз, без стеснения.

Оконце скреб высокий куст — последняя зелень на участке, затянутом красным и золотым с черными прожилками стволов. На крошечных листках белый налет удобрений, как иней. Западный ветер напирал с силой на стволы, и вся комната приходила в движение — пляска лоскутов листьев на полу, маленький дворовой вихрь тенями закручивался на постели. На ветку яблони сел серый ворон; его двойник, такой же серый, полупрозрачный, растянулся вдоль Катиного колена. Она открыла глаза, будто почувствовав присутствие птицы, и протянула руку, чтобы тронуть его за крыло; но стоило тени заметить движение, как она, беззвучно разинув клюв, спорхнула и улетела под стол, теряясь среди веток, стволов и облаков. Никита чувствовал Катю чужой и боялся: так же исчезнет она. Он обладает только ее силуэтом.

Много раз говорила: «ты все усложняешь». Она технарь по складу, объяснял себе, все-то ей кажется набором закономерностей. Катя грелась в лучах, стараясь урвать побольше солнца, понимая, что дальше — месяцы мглы и пробуждений затемно, бледнеющая кожа, ползучая серость. Он разглядывал стены, — краткое содержание предыдущих серий, история семьи, — рога оленя, убитого прапрадедом, посаженный бабушкой ливанский кедр за окном, краснеющий с холодами, но не погибающий, советские перечница с солонкой, отцовская коллекция металлических подстаканников с профилями Гагарина и Ленина за стеклом стеллажа, мамина шаль, забытая здесь, когда спешно увозили ее с приступом на такси в городскую больницу. Катя лежала в солнечном колодце, Никита — среди своих мертвецов.

Валерия Темкина

Вячеслав Томилов родился в Екатеринбурге. С 2013-го года проживает в Санкт-Петербурге. Печатался в журнале «Звезда», где в 2015-м году удостоился премии «Дебют» за лучшую первую публикацию.
Второй рассказ цикла «Трудовая книжка Лимиты» приводится в авторской редакции.

 

ТРУДОВАЯ КНИЖКА ЛИМИТЫ

2

Прощай, моя стипендия, прощай, надежда на красный диплом.

Промежуточным заработком уже не отделаться, а я ведь только-только приноровился раздавать листовки, воображая себя революционным агитатором времен заката царской власти. Эта забава позволяла мне выполнять норму, превозмогать рабочее время и главное — презирать себя чуть меньше обычного.

Видать, я заигрался. Не вышел из образа и явился на экзамен по истории прожженным коммунистом.

— Александр… — сказала преподаватель на выдохе — вы ведь приезжий?

— Совершенно верно, из Екатеринбурга приезжий.

— Ага, так вот знаете, Александр, я понимаю, что у нас в Петербурге соблазнов больше… — заговорила она тоном, требующим сиюминутно опустить глаза — …но я напоминаю вам, что вы приехали сюда у-чи-ться, правильно?

— Я понимаю…

— Нет, вы не понимаете, по моему предмету вы совершенно ничего не понимаете, вы хотите диплом философского факультета, а это ведь не только бумажка, это лицо образованного человека, мудрый взгляд, в конце концов, а в вас, Александр из Екатеринбурга, я этого не вижу!

— Причем тут…

— А притом! Вы из своего рабочего города приехали в имперскую столицу! В Петербург! Будьте добры…

— Весь ваш империализм… — не стерпев, я медленно встал и навис над столом, как подобает настоящему чекисту — в подвале нашего рабочего города расстрелян, вместе с царской семьей! Я бы мог тут же извиниться, сослаться на бессонную ночь и вымолить право на пересдачу, но мой товарищ заржал во весь голос, чем напугал списывающих одногруппниц.

— Ну ты и мразь советская! — едва не задохнувшись, выпалил друг.

Теперь я грузчик. Пролетариат. Матерюсь и поднимаю тяжести. И пусть руки мне даны для записи стихов, а не для переноски цемента, зато доходы увеличились в четыре раза.

И потом, разве не из таких испытаний куется величие? Ведь все эти мастера слова творили и в тюрьмах, и в острогах, и в окопах, даже в страховых агентствах! Что мне помешает увить голову лавровым венком, не снимая спецовки?

Подружиться с рабочим народом не удалось с первого дня. Водитель по кличке Полтинник, с которым мне придется проехать весь маршрут, недоверчиво косился на меня то ли из-за моих костей торчком, то ли оттого, что разглядел во мне трусливого интеллигента.

Только я начал укомплектовывать товар в кузов старенькой Газели, как он сразу меня остановил: «А ну погоди! Кто так грузит? Не умеешь? Не могешь? Сдрисни-ка на минутку, пожалуйста! — и взялся сам — Специалист! Я научу тебя грузчиком работать!».

Я молча наблюдал за работой мастера, а тот изредка косился, типа: «стоит тут, бездельничает, помощник херов!».

Мы молча колесили по районам, так как беседовать не о чем, а шуток я не понимал, ибо юмор Полтинника откуда-то совсем с других берегов. Однажды я пошатнулся, взвалив на плечо сорокакилограммовый мешок штукатурки:

— Тяжело? А ты попробуй второй возьми, может полегче будет! — и скалится во все зубы.

Первая неделя пролетела почти безболезненно. За пять дней труда мне всего раз почудилось, будто я близок к смерти. Требовалось поднять чугунную ванну на третий этаж, а Полтинник отказал мне в помощи, со всей честностью заявив: «Дружище, я бы с радостью, но у меня геморрой, мне нельзя, сам понимаешь».

В пробках я перечитывал Гомера. Во мне опять проснулся мальчишка. Я видел как из волн Невы поднимается Эллада, по пешеходным дорожкам несутся войны на осаду Трои, звенят цепями колесницы на проспектах, а сам я не приезжий студент на подработке, а Сизиф с гипсокартоном на плечах.

— Ты овечек засчитался что ли? Приехали! — окрикивал меня Полтинник и весь ахейский флот мгновенно утопал.

В секунду рассеивались иллюзии, и приходилось снова гонять утешительные мысли по кругу. Напоминать себе, что за потраченное время мне заплатят, что этот день когда-нибудь закончится, что выходные не за горами, что человек, в конце концов, не бессмертен, а солнце так или иначе станет красным гигантом и вселенная, в конце концов, захлопнется вместе со всеми стройтоварами на свете.

Хоть неделя и показалась мне легкой, все выходные я пролежал на кровати, постанывая от боли и усталости. Я долго размышлял глядя в потолок: «Неужели мне одному так тяжело? Если так, то я и вправду особенный и меня срочно надо спасать. Если же мы все так страдаем, то с этим нужно что-то делать! Почему бы всем не отказаться от размножения из сострадания к человеческому виду? Чего стоит наша цивилизация, когда до сих пор существуют двенадцатичасовой рабочий день, геморрой и пупочные грыжи?

И надо сказать, что чем ближе были девять утра понедельника, тем чаще я терзался подобными мыслями.

Новый день обещал быть тяжелым, двадцать доставок из них девять крупных. Трижды придется возвращаться в магазин на загрузку. Полтинник потребовал у начальства второго грузчика:

— Этот дрищ до утра возиться будет, але!

Естественно, никто не соглашался на его требования, и я уж подумал, что все двадцать адресов мне придется перетаскать в одиночку, но, как выяснилось позже, Полтинник пользовался репутацией местного Сократа — за три года службы никому не удалось его переспорить. В любом конфликте он приводил свой позорный недуг в качестве аргумента и оппонент неизбежно пасовал.

— Мне в одиннадцать домой надо кровь из носу! Я бы сам разгружал, но у меня же геморрой!

Моим собратом по несчастью оказался молодой киргиз, чья мускулатура даже в сравнении с моей не внушала доверия.

— Совсем другое дело, мне нравится, спасибо, вашу мать! — крикнул куда-то в пустоту водитель — Залезайте, специалисты!

Я почти поднялся на борт Одиссеева судна, но киргиз тут же вернул меня в реальность:

— О, это Гомер у тебя? Пойдет! Недавно перечитывал, а вообще ты лучше философов почитай — советовал он без единого намека на акцент.

— Платон, что ли?

— Только «Государство», я материалист, мне больше Демокрит по духу.

Мы долго говорили о мифах, о влиянии античности на современную картину мира, речь даже зашла о драматургах. Было тяжело поверить, что я говорю с человеком в дурацкой синей спецовке. Я поинтересовался, не студент ли он философского факультета, на что он ответил, что учиться там нечему, так как у этой науки (раз уж считать философию наукой, которую следует преподавать в институтах) не осталось предмета.

— Я самообразованием занимаюсь, изучаю только то, что нужно.

Тут вмешался Полтинник:

— Молодец! Вот прочитал какого-нибудь Пифагора, а он глядишь, и подсобит тебе мешок на десятый этаж закинуть, ага? — и снова этот смех.

— Я, между прочим, комплектовщик, это по вашей просьбе меня к вам поставили, и может быть не Пифагор, но Тейлор помогает мне оптимизировать работу.

— Ладно, не шуми — отсмеялся, водила, и заглушил мотор — идите кузов открывайте, мыслители.

Действительно, ни один из великих не пришел на помощь киргизу, когда ему пять минут не удавалось правильно наклонить лист фанеры, чтобы протащить его в узкий проем.

— Ты мне скажи, ученый! — отчитывал Полтинник — Как так получается? Вот азербайджанец Азиз, который с Шереметьевым ездит, знаешь его?

— Ну знаю.

— Почему он лучше тебя соображает, он же тоже чурка?

От такой грубости зачесались желваки на скулах, но вспомнив инцидент на последнем экзамене, я промолчал. Честнее сказать — струсил, это был тот редкий случай, когда трусость была сознательным выбором.

В кабине Газели тихо играло радио. Киргиз молчал.

Я сочувствовал этому парню, но потом, как по щелку, осознал, что, сам вот-вот окажусь в том же положении, и тогда я понял, насколько лицемерным было это сочувствие. Что если я не найду сил извиниться перед той преподавательницей?

Будучи студентом, не стыдно раздавать листовки, не стыдно быть грузчиком, охранником, уборщиком, ведь все еще впереди, это временно, но стоит мне лишиться статуса, и я предстану перед такими вот Полтинниками, перед такими вот преподавателями на суд абсолютно беззащитным. И никто никогда не спросит, не поинтересуется, сколько стихов я сочинил, знаю ли что такое категорический императив и читал ли я Пруста.

Может ли хоть кто-то подумать, что киргиз в спецовке может разбираться, например, в социологии? Вряд ли. Каким-то нелепым образом получается, что томик Гомера и блокнот со стихами говорят обо мне меньше, чем рабочая форма и студенческий билет.

Когда мы подъезжали к Красному Селу, Киргиз прервал свое молчание:

— Смотри… — он указал на рекламный щит, с которого Гермес протягивал банковскую карту, а слева подпись: «Олимп одобряет!» — вот тебе и влияние греков на современную картину мира, а?

Поэт таскает цемент, Гермес раздает кредиты, что дальше? Чистый, неприступный мир мифов и легенд опошлился, пал как Троя, а наша Газель тащит его труп, словно Ахиллесова колесница тело Гектора. Эдип прочел квитанцию за электричество и выколол глаза, чтобы более не нуждаться в свете. Прометей несет в толпу вместо огня повестки в суд и пьет коньяк. Орел брезгует клюнуть его в циррозную печень. Медея делает аборт. Кассандра плачет каждый новый год под голос президента, а слева от меня крутит баранку, страдает Одиссей, но не от тоски по Пенелопе, не от съеденных циклопом друзей, а по самым физиологическим причинам.

Киргиз в тот день потянул спину, ушел домой пораньше и более не появлялся. За месяц я стерпелся с Полтинником и даже научился понимать его шутки. Еще через месяц я уволился. Странно, но с тех пор я не могу прочесть ни строчки написанной гекзаметром.

 

Иллюстрация на обложке рассказа: Eugene Ivanov

Дмитрий Александрович Факовский родился в Киеве в 1982 году. В 2007 году издал в «Кислороде» (Москва) роман «На струе». Опубликовал в журнале «Нева» повести «Заканчивался февраль» (2015, №1) и «Освобожденный» (2016, №1), в журнале Homo Legens (Москва) – повесть «4-я смена» (2016, №2). В 2017 году издал с Алексом Керви повесть «Последний экспресс».

 

Начинающим писателям: как не бросить все

Эссе о писательских муках

 

Мне только будет 35, но пишу я уже почти 16 лет. Свою дебютную повесть о поездке в Англию и первых осмысленных (хоть и пьяных) диалогах с Богом «Trip» я написал в далеком 2001 году. Она так и не вышла на бумаге. Перечитывать сегодня ту юношескую рефлексию немного смешно и даже страшно. Но в свое время она была достаточно популярной, и даже сегодня, бывает, о ней мне пишут девочки, ходившие на момент ее создания едва ли не в младшие классы школы.

Моя первая публикация – и сразу твердый переплет! – романа «На струе» случилась, когда мне было всего 24 года. Уже тогда, на вечеринке с ребятами из CWT в Москве, подумалось, что многие намного более талантливые писатели начали издаваться куда позднее. Да и что вообще можно сказать в таком дурацком возрасте?

Выхода следующего текста на бумаге пришлось ждать восемь лет. За это время я писал в стол, безуспешно пытался опубликоваться, выдавал и не дописывал откровенно отвратительную прозу, навсегда безжалостно уничтожив с десяток рассказов и пару повестей.

Иногда мне просто хотелось бросить писать, особенно когда после 30 я начал читать Льва Толстого и Николая Лескова. Я думал: ну, зачем писать? Я и до сих пор так думаю, но продолжаю писать, упорно находя новые смыслы и формы.

Это небольшое эссе о писательстве написано как раз в те непростые времена несколько лет назад.

Стоит ли начинать?

Прежде чем браться писать, запомните: писательство – большой труд.

Во-первых, это тяжело и физически, и психологически.

Во-вторых, многие заблуждаются, думая, что им это нужно, на самом деле всего лишь загоревшись идеей, не собираясь или не будучи готовыми доводить начатое до конца. Плод труда таких авторов, как правило, – бесформенный кусок рефлексии, не имеющей ничего общего с литературой.

Прежде чем браться за писательство и решаться изложить свою историю, хорошенько подумайте, хватит ли у вас сил и терпения заниматься этим не только сегодня, но и завтра, и через неделю, и через месяцы – и даже годы спустя.

Разумеется, лучше всего начинать с короткой формы, как бы много вам ни хотелось сказать миру. И дело даже не в том, что краткость – сестра таланта. Во-первых, вы будете приучать себя к лаконичности, которая порой важнее красноречия.

Во-вторых, написать большой объем со старта, сделать это качественно и грамотно – зачастую непосильная задача для новичка.

Если все же вы решились начать писать и даже довели до завершения свой первый рассказ или повесть, помните, что это – только начало, и даже восторженные отзывы друзей и знакомых не должны вас расслаблять.

Вообще, лесть, излишняя похвала для писателя – это яд.

Не то чтобы писатель должен быть голодным и подвергнут забвению, но в тонусе – точно. А сладкие оды – расслабляют. Тем более – неокрепшие умы.

Невозможно писать хорошо со старта. Писательство – это постоянная шлифовка стиля, после чего, возможно, придет и мастерство.

Только исписав сотни страниц, постоянно стремясь работать все лучше и лучше, ни в коем случае не почивая на лаврах, вы сможете расти как автор. И тогда, спустя годы, перечитывая собственное раннее творчество, глядя на него с высоты достигнутого мастерства и опыта, вы невольно скривитесь, понимая, какую чушь писали когда-то.

Ошибки молодых

Впрочем, бывает и иначе. Когда молодые авторы заканчивают писать еще на старте, просто опуская руки, вместо того чтобы продолжать работать.

Тут стоит сразу уяснить, что заработать писательством в наших палестинах практически невозможно. Многие писатели, вместо того чтобы совмещать обе профессии, окончательно переквалифицируются в журналистов или же попросту забрасывают писательство в принципе. Поэтому алчность в писательстве – не помощник.

Сделаю небольшое отступление. На мой взгляд, журналистика и писательство – не только профессии родственные, но и, по сути, представляют собой одно целое. Разумеется, я имею в виду не бульварное чтиво, а непосредственно публицистику, материалы аналитического толка, имеющие общественно-социальное значение. Учитывая гражданскую функцию писательства (о чем мы еще поговорим), эти профессии отличают разве что масштаб и методы работы. Хотя журналистика, призванная по большей части вызывать эмоции, зачастую мало чем отличается от художественного вымысла.

Профессионализм – это не деньги, которые вам платят за работу, а собственная реализация, требующая немалых усилий и ответственности и оттого столь приятная своими плодами. Ведь труд облагораживает человека, наполняя его бытие истинным смыслом.

Многие начинающие писатели, уверенные в собственной гениальности, оказываются не подготовленными к шквалу критики, который практически неизбежен, и срываются, несмотря на всю свою показушную самоуверенность. Не только для писательства, но и просто в жизни очень важно уметь пропускать критиканство мимо ушей и одновременно с этим фильтровать критику, работая над собственными ошибками.

Немало и тех, кто стремится в писатели в надежде польстить собственной гордыне, любя не писательство в себе, а себя в писательстве. При таком подходе к делу, даже при наличии таланта, тяжело расти в профессиональном плане, и, как правило, такие авторы исчезают с писательского небосклона после первой же удачной вещи.

Писательство – нелегкая работа, невозможная без определенных самоограничений (сна, алкоголя, просто личной жизни), как и всякий труд. За который, к тому же, вы не получаете ничего, кроме нематериального удовольствия и чувства самореализации, понять вкус которого людям, привыкшим все мерить на деньги, будет весьма непросто.

Сам процесс не обязательно будет приносить вам удовольствие (я, например, ненавижу часами развивать едва уловимый для меня самого сюжет, не говоря уже о нудной редактуре); однако вы должны быть безмерно счастливы тому, что вам дано. Ведь вы пишете, творите.

Писатель и читатель

Вы должны взять себе за правило: каждый следующий текст должен быть лучше предыдущего. Если вы не сделаете хотя бы маленький шажок вперед (или, что еще хуже, дадите слабину и схалтурите), можно считать, что ваши усилия были потрачены впустую. Новый текст может и понравиться читателю, но вам как автору он ничего не даст.

Во время работы автор должен думать в первую очередь о себе, а потом уже – о читателе. Писатель должен диктовать свои правила, а не заигрывать с читателем, потакая его вкусам и желаниям.

По большому счету, читателя мало интересует выдуманный вами сюжет, вместо этого он стремится влезть к вам в душу, почувствовать все ваши радости, боли и страхи.

Пишите с душой. Говорите искренне и только то, что думаете на самом деле. Пускай и завуалированно, но только правду. Открывая сегодня книгу, читатель подсознательно ищет правды. Для того, чтобы быть обманутым, у него есть другие источники массовой информации. Книга же – это таинство, это двусторонняя исповедь, когда писатель рассказывает свою правду, а читатель – примеряет ее на себя.

Только вот за все нужно платить. В том числе и за непередаваемое удовольствие от освобождения в моменты откровения. Не говоря читателю то, что он ожидает от вас услышать, а зачастую – ломая его стереотипы, нарушая привычный образ мышления, не ждите от него снисхождения.

Начинающие писатели зачастую уверены, что результаты их труда будут вознаграждены соответствующим отношением аудитории. Весьма самонадеянно. В реальности все оказывается не совсем так. Читатели, являющиеся по своей сути потребляющей массой, весьма придирчивы и безапелляционны, к тому же – склонны к голому критиканству.

Давайте не будем забывать и о таком пороке, как зависть, присущем в той или иной степени каждому. Вам будут завидовать только потому, что вы способны создавать, вы – творец, получающий адреналин, распахивая собственную душу, в то время как большинству не хватит для этого ни таланта, ни мужества.

Поэтому не ждите похвалы. А если вас хвалят – сто раз усомнитесь в их искренности.

Миссия писателя

Важно сказать об ответственности автора.

Конечно, либеральное мировоззрение – дескать, разрешено все, что не запрещено, – гласит, что никакой ответственности нет и быть не может, ибо она ущемляет права и свободы человека, стоящие во главе угла всего. Только вот для меня «поэт в России – больше, чем поэт».

На мой взгляд, главное и единственное отличие писательства от ТВ, интернета и других глобальных СМИ – это гражданский подход к делу. То есть осознание и ответственное понимание эффекта, который прочитанное может оказать на читателя.

В идеале писательство – это миссия. Это стремление нести – каждым своим словом – правду.

Вы должны верить не в то, что делаете читателя лучше: вы просто помогаете ему сделать правильный выбор между двумя простыми категориями – Добром и Злом, показывая через своих героев, куда стремиться и от чего бежать.

В конечном итоге именно писатели, а не композиторы, кинематографисты или, прости господи, журналисты, испокон веков формировали глобальное общественно-политическое мышление, помогая ему созревать вплоть до революционного взрыва.

И нет ничего удивительного в том, что нынешние писатели, как часть глобальной системы массовой информации, предпочитают расставлять акценты на чем угодно, но только не на основополагающих вещах, прикрывая пеленой неизвестности и необязательности историю последних десятилетий.

Я уверен, что любая революция начинается в головах, а не в желудках, каким бы зверским ни был голод и собачьей – жизнь.

В первую очередь именно практическое отсутствие гражданских писателей сегодня в глобальном масштабе (а не тиражами в несколько тысяч экземпляров в лучшем случае) мешает возрождению здорового общества, которое мы утратили, превратившись в разношерстную дикую толпу.

Я уверен, что гражданский писатель невозможен вне общества, в отрыве от людей, обитая лишь в пределах так называемой тусовки.

Вся прелесть и уникальность писательства как раз в отсутствии какого-либо элитарного начала. Писательство идет из народа и создается простыми людьми, живущими с вами по соседству, а не где-нибудь в спецквартирах или на государственных дачах.

Писателем может стать каждый. Разумеется, при наличии хотя бы минимального таланта. Благо, развитие интернета, социальных сетей и электронных книг фактически отменяют диктатуру издательств.

Главное – помнить, что терпение и труд все перетрут, ни на секунду не забывая при этом о своей миссии.

Самоограничения и самоцензура

Писательство – более чем серьезное занятие, несмотря на то, что оно фактически не приносит вам никаких материальных дивидендов. Наоборот – принуждает к определенным самоограничениям и самоцензуре.

На протяжении жизни ваше мировоззрение – взгляды, вкусы, идеалы – будет меняться, что не может не сказаться на вашем творчестве, на том, что вы говорите читателю.

То есть, например, пройдя за десяток лет путь от правого националиста к националисту левому, вам придется каждый раз отвечать на вопрос, почему было так, а стало иначе.

Я потому и говорил о гражданской сущности писателя, что любовь к Родине, уважение к исконным общественным порядкам и правилам остаются главенствующими ориентирами в жизни, независимо от того, как вас обзовут – монархистом, сталинистом или, не дай бог, либералом.

Главное, что ваши жизненные позиции не изменятся, потому что основными критериями ваших решений и действий были и остаются категории Добра и Зла, Правды и Лжи. Помните о них каждый раз, садясь писать, несмотря на то, в какую сторону повернула вас жизнь.

Это – писательская самоцензура, когда писатель ведет себя как врач, руководствуясь принципом «не навреди», неся ответственность за каждое написанное слово, понимая и осознавая всю полноту возможных последствий момента, когда текст выйдет за рамки сознания и ноутбука, обретя своих читателей.

Самоограничения могут иметь и сугубо материальный характер. Конечно, все это индивидуально, но лично я не могу писать, когда выпью алкоголя, поэтому банально вынужден не пить в день, когда пишу (а это, как правило, вечер или ночь).

Работая с Алексом Керви над повестью «Последний экспресс», мне пришлось не только попробовать циклодол, но и проиграть в букмекерской конторе немало денег. Намного больше, чем обычно. И все для того, чтобы проникнуть в голову главного героя, о котором мы писали.

Мало написать – нужно еще и отредактировать, а редакторская работа по своей сути куда более нудная, монотонная и вообще отвратительная, чем сочинительство, требующая к тому же куда больше времени, внимания и энергии. Да и вообще, для того чтобы написать стандартный роман в 300–320 тысяч знаков (и это еще немного!), нужно потратить три-четыре месяца, заставляя себя писать практически ежедневно.

Субъективные советы

По методике писательства могу дать несколько чисто субъективных советов.

Если речь идет о большой форме, старайтесь устанавливать для себя еженедельную писательскую норму. Настройтесь писать пять дней в неделю (дни выбирать вам) по 500–1000 слов. Это не только поможет сосредоточиться на повествовании, но и настроит на рабочий лад.

Разбейте будущий текст на четыре-пять логических частей и старайтесь редактировать каждую по мере завершения. Ведь править каждую страницу – нерационально, а весь текст – чревато значительными несоответствиями по ходу сюжета, отчего вы наверняка забракуете написанное.

Другой вопрос – как изложить вашу историю, чтобы она зацепила.

Без маркеров (отсылок к чему-то) в тексте – никуда. По сути, хороший роман – это пара сотен потенциально сильных фраз и несколько десятков «скрытых смыслов», объединенных одним сюжетом.

Главное – не халтурить, не превращать дело в механику, когда идет страница глупой болтовни, после чего кто-то из героев говорит что-то поистине героическое, и читатель в восторге. Крутые фразы всегда звучат круто. С маркерами все обстоит сложнее. Нынешняя молодежь, существенно деградировавшая за последние двадцать лет, скорее всего их просто не увидит.

Старайтесь писать простым языком – не жаргонным, но общедоступным, обычным человеческим языком.

Независимо от сюжета (или его фактического отсутствия) не забывайте о «маяках» – маркерах и тех самых «крутых» фразах. Вы не должны отпускать читателя более чем на пару предложений, иначе он попросту потеряет нить повествования. Разумеется, по поводу «пары сотен» фраз я абстрагировал, и у хорошего писателя каждое слово должно быть на своем месте, однако некоторые моменты должны получиться особенно сильными. Если хотите, называйте это литературной аритмией, но без этого – никак.

По возможности избегайте мата. Поверьте, неглупый читатель различит с первого взгляда грязь, использованную для усиления момента, и обычный дешевый пошлый эпатаж. Если, конечно, в этом нет острой необходимости – бывает и так.

Иллюстрация на обложке статьи: Ghost Writer by JCoelho

Лена Линд (настоящее имя — Алена Курило) — нарративный дизайнер и сценарист компании «Вайзор Геймз» (г. Минск, Белоруссия). Работала с проектами «Зомби Ферма», «Клондайк», «Верность».
Начала писать стихи и рассказы в восемь лет под влиянием журнала «Веселые картинки».
Любимые авторы: Стивен Фрай, Эрленд Лу, Мария Парр (псевдоним взят из ее книги «Вафельное сердце»), Альберт Лиханов, Дмитрий Горчев.
Любимая тема Лены Линд – люди без возраста, кидалты, которые застряли в детстве и пытаются стать взрослыми и брать ответственность за свои поступки.
Рассказ «Голливудский поцелуй» приводится в авторской редакции.

 

ГОЛЛИВУДСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

Зимнее солнце зависло на небе, словно упавший кусочек салями на скатерти, и дало возможность редким парочкам еще пять минут полюбоваться закатом.

По правде говоря, на закат настоящие влюбленные не обращают ровно никакого внимания — они неловко топчутся на месте, касаются друг друга мокрыми носами и пытаются нащупать друг у друга признаки любви через куртки и комбинезоны.

Закату придают хоть какое-то значение только те, кто еще не получил ключи от новых владений. Они нарезают круги мимо лысых деревьев, вздыхают, случайно касаются друг друга замерзшими конечностями и загадочно смотрят вдаль, на разноцветные клочки облаков.

Иногда вздохи так и остаются вздохами — статистически установлено, что если число закатных свиданий превысило пять — пиши пропало, и твоя любовь укатит с каким-нибудь проходимцем на золотистом вольво.

Грете вовсе не хотелось прыгать в первый попавшийся вольво — единственную машину этой марки в коммуне водил беззубый Тило, и золотистой в ней была только ржавчина. Но пятое свидание подходило к концу, Стефан не поддавался штурму, и тут хочешь не хочешь — не только в вольво, но и на Тило запрыгнешь.

Из-за чрезвычайного положения в белокурой головке созрел план, достойный полководца: через квартал они случайно свернут не направо, к дому Греты, а налево, на улицу Ханса Йенсена. Улица Ханса Йенсена находится под уклоном в 15 градусов, ото льда ее почистят только завтра утром, а значит, Стефан со стопроцентной вероятностью растянется во весь рост и, может быть, даже сломает ногу. Тут-то Грета, как добрая самаритянка, склонится над павшим, коснется его отмороженной щеки шелковистым локоном… И дело в шляпе — миссия «Голливудский поцелуй» завершена.

План был прост и математически выверен, и Грета не нашла в нем ничего антигуманного.

Под принужденную беседу о выходках общей знакомой Яннике, бедолагу, как ничего не подозревающего ягненка, повели на место заклания.

На самом деле, Стефан был готов слиться с Гретой в голливудском поцелуе еще на первом свидании, но они так много болтали, что во рту у него пересохло. А целоваться засохшими губами было противно. На последующих свиданиях ситуация повторилась, но купить воды поблизости было негде, а есть снег перед Гретой Стефан не решался.

На улице Ханса Йенсена и правда было очень скользко — ноги Греты в новеньких сапожках то и дело разъезжались.

Совсем скоро темы для разговоров иссякли, а Стефан еще ни разу не потерял равновесия.

И снова Грете пришлось брать дело в свои руки, ведь в голове беззубый Тило уже протягивал к ней волосатые руки.

Когда Стефан отвлекся прочесть вывеску кондитерской, Грета поставила потенциальному отцу своих детей подножку.

Парень покачнулся, но не упал.

Грета не бросила надежды на светлое совместное будущее и три одинаковых свадебных сервиза — на уклоне она легко пнула Стефана в спину. Он поскользнулся и проехал на одной ноге добрых пару метров. Ничего!

От злости Грета укусила себя за язык, сжала кулачки… и, совершенно потеряв контроль над ситуацией, укатилась в самое начало улицы Ханса Йенсена.

Стефан среагировал мгновенно, и, как преданный самец королевского пингвина, плюхнулся на живот и покатился за Гретой.

Обычному человеку подобные брачные игры могли бы показаться странными, а опытные натуралисты бы лишь усмехнулись в пышные усы — чего мы там не видели. Но и те, и другие проводили вечер за пятничными мясными шариками, и им не было никакого дела до двух половозрелых особей, валяющихся на улице Ханса Йенсена.

Ударившись головой об уличный фонарь, Грета чертыхнулась, но все же попыталась встать. Ей это почти удалось, но подошвы новых сапожек так замерзли, что сами превратились в ледышки, и Грета снова упала лицом в снег.

К тому времени Стефан прикатился, и увидел, что Грета спрятала голову в сугроб, как арктический страус, а ее ноги отплясывают страстный танец на льду.

Тут-то оно и пришло — Стефан услышал зов предков и им овладели первобытные инстинкты, которые просыпаются, как оказалось, только после пятого свидания.

Стефан схватил Грету за бедра, поставил перед собой, и уже ни засохшие губы, ни рот, набитый снегом и ругательствами не могли помешать голливудскому поцелую на улице Ханса Йенсена.

Иллюстрация автора.

Ростовский прозаик, лауреат премии журнала «Знамя» и «шорт-листер» «Дебюта» Вячеслав Ставецкий о конструктивной критике, альпинизме и литературной карьере.

– Когда ты начал писать прозу осознанно? Был ли участником каких-то литературных студий?

– Не знаю, где провести границу осознанности. Первые рассказы начал писать лет в семь, и каждый последующий текст был попыткой превзойти предыдущий, выработать собственный язык, точнее выразить свое отношение к миру. Разумеется, первые лет пятнадцать все это отправлялось в костер. Мера очень полезная – помогает трезвее относиться к написанному, без лишних сантиментов. Автору вообще нужно быть беспощаднее к себе, иначе ничего путного никогда не создашь. Писать специально нигде не учился. Единственной моей «литературной студией» был книжный шкаф: там стояли мои учителя, в потрепанных обложках, и все они мне что-то давали, кто – чувство сюжета, кто – чувство языка. Других учителей никогда себе не искал.

– К чему ты стремишься в рамках «литературной карьеры»? Если бы тебе предложили быть очень известным, но «плохим» писателем или пишущим по заказу, какова была бы твоя реакция?

– Плохих писателей сегодня хватает, и пополнять их ряды не намерен, даже за деньги. Думаю, нынешний кризис в литературе связан именно с избытком откровенно безвкусной прозы, а вовсе не с вымиранием читателя, как многие уверяют. Падение тиражей, по меньшей мере отчасти, вызвано защитной реакцией публики: люди просто не желают покупать плохие книги, которые критика преподносит им как нечто достойное. Посмотрите на тиражи переиздаваемых классиков, скажем, Харпер Ли или Достоевского – с ними все в порядке. Сегодня литература – за исключением нескольких имен – почти перестала замахиваться на великое, перестала создавать новые ценности, искать новые сюжеты, то есть давать читателю то, за чем он к ней, собственно, всегда и обращался. И читатель отвечает ей заслуженным равнодушием.
 
Как автор я стремлюсь прежде всего к поиску нового героя. Проблема современной русской литературы в том, что в ней почти не осталось героев – одни персонажи. Русский писатель по традиции все носится со своим «маленьким человеком», и этот человек до того измельчал, что о нем откровенно скучно читать. Литература сегодня превращается в богадельню, она полна историями про спивающихся слесарей и провинциальных школьных учительниц с несложившейся личной жизнью – нытики и неудачники заменили богоискателей прошлого. Такими историями писатель сегодня пытается удовлетворить мою потребность в смысле жизни. Безнадежное дело. Оправдывать это тем, что, мол, какая реальность, такой и герой, значит клеветать на наше время. С эпохой все в порядке – проблема в тех, кто о ней пишет. Великая литература прошлого – как русская, так и западная – была литературой о больших страстях. Раскольников, желая испытать свою теорию о человеке, шел рубить старуху-процентщицу, Кириллов искал Бога и, не найдя его, пускал себе пулю в лоб. Даже зануда-моралист Левин был по-своему одержим. Сегодня в литературе почти не видно страстей – так, страстишки, переживаньица. Кухонные драмы и офисные трагедии пришли на смену великим сюжетам. Пора сдать маленького человека в архив – хотя бы потому, что о нем нельзя написать ничего значительного. Кто займет место Раскольникова – покажет время. Но я хочу быть одним из тех, кто вернет литературе героя.

– Обращался ли к каким-либо еще жанрам: поэзия, драматургия? А хотел бы?

– Для меня поэзия и драматургия скорее не жанры, а отдельные виды искусства. И склад души для них нужен особенный. Поэт внутренне слишком свободен, драматург, напротив, слишком связан – сценой, прихотью режиссера. Прозаик находится где-то посередине. Мне эта роль ближе.

– Нужна ли, как ты считаешь, писателю «литературная учеба» – форумы, курсы, мастерские, Литературный институт?

– Уверен, писательству нельзя научиться. Повторюсь, все учителя уже стоят на наших книжных полках. Я каждый год посещаю Форум молодых писателей, организуемый фондом Филатова, но для меня это скорее важное место общения, среда, где можно обрести близких по духу. Такие мероприятия необходимы – но именно как форма встречи равных, а не учителей и учеников.

– Что ты читаешь для себя и на каких носителях?

– Читаю много, в равной степени и классиков, и современников. Предпочитаю бумажные книги. Чтение с экрана никогда не заменит шелеста страниц, как не заменит и особенного книжного запаха. Бумажная книга – это совершенно особенный вид коммуникации, более интимный, что ли. И более вдумчивый.

– Есть ли какие-нибудь книги, на которые ты ориентируешься, или авторы, которые вызывают у тебя «священный трепет»?

– От «священного трепета» стараюсь воздерживаться, ибо, как справедливо сказано, не сотвори себе кумира. Но свои авторитеты у меня, конечно, есть. Ориентируюсь главным образом на западную традицию – она мне духовно ближе. Это прежде всего Джойс, Пруст, Кортасар, Хемингуэй. Из русских ближе всех Набоков, он очень многое мне дал. Из поляков – Бруно Шульц. Это настоящий маг и волшебник, и удивительно, что он так малоизвестен. Вообще люблю разную прозу. У каждого автора есть чему поучиться, и я далек от возвеличивания одних и снобистского пренебрежения другими.

– Кого ты выделяешь из современных прозаиков до 35 и почему?

– Есть целый ряд молодых авторов, чье творчество мне близко. Удивительную по фактуре, по стилю, по чувству юмора прозу пишет Моше Шанин, один из недавних лауреатов «Дебюта». Из романистов могу выделить Святослава Иванова, его «Подозрительные предметы» – текст, который хочется перечитывать. Самобытный, ни на кого не похожий автор – Александр Киров из Каргополя, настоящий северный мистик с потрясающим чувством языка. Из недавно открытых – Глеб Диденко и Сергей Кубрин, редкие представители реализма, которых интересно читать. Замечательный лирический талант у Екатерины Туповой: ее миниатюры, на мой взгляд, стоят больше, чем романы некоторых молодых прозаиков. С большой симпатией отношусь к творчеству Ольги Брейнингер. Видел недавно первые главы романа, над которым она сейчас работает, и был в полном восторге.

– Что ты знаешь о своей фамилии и насколько для тебя важна «связь с корнями»?

– Моими предками были польские дворяне, из старинного рода шляхтичей Ставецких. На Украине, в Житомирской области, до сих пор существует небольшое сельцо Ставецкое, в далеком прошлом – владение моих прадедов. Сейчас от семейной истории осталось только эхо, но я этот отзвук в себе отчетливо ощущаю. Связь с корнями – важный ориентир. По происхождению я поляк, по вероисповеданию протестант, и это заставляет меня чувствовать себя частью западной культуры – больше, нежели русской. Но здесь есть и противоречие, потому что думаю-то я все-таки по-русски. Наверное, эта двойственность и есть то, что рождает мою прозу.

– Насколько я знаю, альпинизм одно из твоих больших увлечений – даёт это что-то тебе как писателю или как человеку?

– И как писателю, и как человеку. Был такой альпинист, Анатолий Букреев, покоритель одиннадцати восьмитысячников планеты. Он однажды сказал: «Горы не стадионы, где я удовлетворяю мои амбиции, они – храмы, где я исповедую мою религию». Я испытываю к горам сходное чувство. Это совершенно особенное пространство, где человеческое сознание работает по-другому. Только там всерьез понимаешь, кто ты, что по-настоящему ценно в твоей жизни, а что нет. Впервые я понял это лет пять тому назад, во время одного из походов, когда пережидал на перевале снежную бурю. Я провел там четыре дня, в одноместной палатке, вдали от людей и без связи, с небольшим запасом продуктов, без возможности получить помощь. Отчетливо помню свое первое чувство, когда спустился вниз и увидел первого человека, – это было абсолютное чувство счастья, как если бы я просидел на этом перевале год или вернулся с другой планеты. Когда приехал домой и услышал, как кто-то из знакомых жалуется на депрессию и нехватку денег, мне стало просто смешно. В горах происходит переоценка ценностей. Там я встретил другой тип людей, нисколько не похожих на тех, что привык видеть в городах. Люди, по собственной воле штурмующие обледенелые скалы на высоте в пять-шесть тысяч метров, сделаны из другого теста. Это те, для кого потреблятство и консьюмеризм в принципе невозможны. Они честнее и проще, если хотите – ближе к Богу. Да, думаю, альпинизм в конечном итоге – форма религии, и притом не самой худшей из существующих. Со временем я намерен рассказать об этом опыте – благо, сюжетов и материала у меня достаточно. Уверен, это получится хорошая книга.

– Литературные журналы сегодня – это пережиток прошлого или, наоборот, возможность для некоммерческой литературы?

– Убежден, что «толстяки» необходимы и, несмотря на все трудности, еще поживут. Они – важная часть литературного мироздания, на их страницах происходит обкатка новых имен и целых течений в прозе, поэзии, драматургии. Многие писатели были открыты именно «толстяками», и, не будь у иных авторов такой возможности, их творческая биография сложилась бы по-другому. Или не сложилась бы вовсе. Издательства слишком высоко задирают планку, ставят только на тех, кто уже созрел для рынка, а журналы дают шанс молодой литературе, в том числе и такой, которая лишена коммерческого потенциала. Если издатель – это садовник, который собирает урожай, то журналы – почва. Потерять их было бы большой ошибкой.

– Есть ли в Ростове литературная жизнь и насколько она тебя устраивает, участвуешь ли ты в том, что происходит? Думал ли ты о переезде когда-нибудь?

– Вероятно, какая-то жизнь существует, но я ею никогда не интересовался. Россия так уж устроена – все дороги ведут в Москву, в том числе и в литературе. Впрочем, это никогда не побуждало меня к переезду. На юге мне как-то комфортнее.

– Как ты считаешь, в чем секрет прозаической «ростовской школы»? Много авторов появляется сегодня именно там – Гуцко и пр.

– Не думаю, что есть какая-то специфическая «ростовская школа». Для меня литературное пространство едино, и деления его по территориальному принципу я никогда не понимал. По мне, так ты либо часть литературы, либо нет. А определяется это только одним – качеством написанного.

– Есть ли у тебя какой-то метод сбора информации и работы с текстом: дневники, записные книжки, может быть, специальные приложения?

– Мой метод работы с текстом вполне архаичен: я просто пишу от руки. Никаких ноутбуков в этом смысле никогда не признавал, в таком способе записи есть что-то неживое, механическое. Что же до сбора информации… Если мне нужна какая-нибудь историческая деталь, то я предпочитаю старые рассыпающиеся журналы, пыль архива, выцветшие фотографии. Лучшее приложение – картотека самой обычной библиотеки. Там можно найти удивительные вещи. Куда до нее мировой сети.

– Как быстро ты пишешь и сколько времени проходит от черновика повести до полноценного текста? Кто первый обычно видит твой текст?

– Пишу ужасно медленно, к цели продвигаюсь муравьиными шагами. Никакого «конечного» текста для меня не существует, он – миф, легенда, и я в него давно не верю. Каждый последующий черновик – лишь очередной этап, попытка добиться точности, почти всегда недостижимой. Таких черновиков у меня может быть множество, но ни одним из них я никогда полностью не доволен. Обычно первыми читателями моих текстов бывают друзья. А там уж – редакции, ридеры различных премий…

– Конструктивная критика для тебя возможна? И в какой форме?

– По логике вещей, конструктивная критика должна быть то же время и объективной, но я не верю в то, что объективная критика возможна. Это всегда – профессионально оформленное мнение отдельно взятого человека, не больше и не меньше. Я ценю мнение других людей, но не терплю, когда это мнение получает назидательную форму. А именно так чаще всего и происходит. Я иногда читаю критические статьи, некоторые из них написаны весьма увлекательно, но еще ни один критик не убедил меня в том, что хороший автор – плох, а плохой – хорош. Для меня уместнее другой вопрос: нужна ли критика? Наверное, нужна. Но лишь в той мере, в какой нужен обмен мнениями между равными людьми. Для любителей назидательного жанра больше подойдут церковные кафедры.

---

Отрывок из повести Вячеслава Ставецкого «Квартира»

Каждое утро в 11:30 Иосиф подкрадывался к окну в гостиной и, бросив взгляд на часы, выжидательно поднимал вверх левую руку. Когда минутная стрелка достигала, наконец, половины, он делал рукой решительный взмах, и с северо-запада, со стороны станции Котлубань, раздавался оглушительный залп немецких орудий. На мгновение замерев в воздухе, рука Иосифа тут же проделывала три плавных полускачка, и вслед за первой на северо-западе вступали вторая, третья и четвертая немецкие батареи, а немного погодя – круговое движение запястьем, резкий нырок влево – и орудийные расчеты за Гумраком. Проходило несколько томительных секунд, Иосиф взмахивал правой рукой, и с востока так же гулко и громогласно отзывались русские, чьи залпы под чутким руководством Иосифа постепенно подхватывали начатую немцами увертюру.

 Каждое утро в одиннадцать тридцать генерал вермахта от артиллерии Вальтер фон Зейдлиц приступал к обстрелу русских позиций в районе Мамаева кургана и «Баррикад», педантично обрабатывая их девяностопятифунтовыми снарядами, и каждое утро ему отвечали орудийные расчеты с противоположного берега Волги. Иосиф же дирижировал этими враждующими оркестрами, воображая себя капельмейстером в огромном концертном зале под открытым небом. Каждое утро он представлял, как где-то там бравые, сияющие улыбками артиллеристы в касках отдают честь ему, своему незримому дирижеру, как приступают к сверкающим на солнце орудиям (детища музыкального концерна «Рейнметалл», Дюссельдорф), и как, посвистывая, настраивают их, подкручивая нужные регистры, проверяя легким ударом камертона каждую гаубицу, каждую мортиру. Когда они фальшивили, Иосиф грозил им пальцем, когда играли чисто – одобрительно кивал головой. Мелким, рубленным движением левой руки он задавал такт умницам-артиллеристам из третьей и четвертой батарей фон Зейдлица, нетерпеливым движением правой указывал нерасторопным расчетам за Волгой, чтобы подтянули, не сбивались с темпа. И они послушно отзывались на его команды, исполняя для него сложную, грохочущую симфонию, грозным эхо разносившуюся над городом.

 Нахраписто ухали за горизонтом двухсотмиллиметровые басы, внушительно рокотали вдали стапятидесятимиллиметровые тенора, тонко подпевали им альты, дивизионные «сотки» и «восьмидесятки». Иосиф давно уже знал наперечет все эти голоса войны – гаубиц, мортир, зенитных и пехотных орудий. Наслушавшись их за полтора года, он легко мог отличить звук 37-миллиметровой «Шкоды» от грохота 50-миллиметрового противотанкового орудия «Pak», стон шестидюймовой гаубицы «Kanone 16» от гвалта аналогичной ей по калибру пушки «Sig-33», залп немецкого «Небельверфера» от залпа советской «Катюши». Война давно обновила звуки этого мира, исказила и извратила их. Вместо пения птиц – совиное уханье сверхтяжелой крупповской гаубицы «Мёрзер», вместо дуновения ветра – басовитый гул штурмового орудия «Stug III», вместо шума дождя – шакалий вой «Небельверфера». Иосиф давно убедился в том, что люди безумны, и нисколько не сомневался в том, что их безумие будет только прогрессировать. Он был уверен, что война будет продолжаться бесконечно, до тех пор, пока воюющие не доберутся до Арктики, и эти самые «Мёрзеры» и «Stug’и», едва ворочая дулами в многометровом снегу, не начнут рокотать где-нибудь посреди обледенелых скал Северного полюса и Гренландии. Все, чего он хотел для себя – вовремя соскочить с этого тонущего корабля, отвоевать себе маленькую безопасную нишу в этом насквозь враждебном мироздании, а там пусть воюют хоть на Луне, отбивая друг у друга кратеры и штурмуя покрытые серебряным прахом холмы – он, Иосиф, будет только махать им издали рукой, желая обеим сторонам приятного взаимоуничтожения. Благо, такая ниша появилась у него уже сейчас – в этой враждебной стране, в квартире с неизвестным ему номером, на улице с неизвестным ему названием.

Валерия Темкина